Над Америкой

Из каюты капитана передают: «Август 23. Время: 9.30 пополудни. Высота: 8000 футов. Скорость 225 миль в час. Направление: Юго-Юго-Восток»... Самолет пролетел уже Голландскую Гвиану и летит над Французской. Смертоносные берега ее покрыты тьмой. Луна ударяет в левое крыло самолета, но не может пробиться до земли, свет ее застывает где-то за пушистыми облаками, плывущими внизу...

В 2 часа дня поднялись мы с аэродрома Майкетии, приморского обрывистого берега близ столицы Венецуэлы. Через два часа обошли уже дельту Ориноко, к которой некогда подплывал Колумб, и, пролетев над ключевым английским островом Тринидад, свернули на юг. Курс взят на Белэм, атлантический порт у самой Амазонки и экватора.

Венецуэла уже далеко, бодрая, уже сильно взбудораженная цивилизацией, но еще детски-провинциальная страна. Есть старчески-провинциальные (Малая Азия), и есть детски-провинциальные страны, – Южная Америка, – простой быт, без древних памятников, исторических традиций и отягощенности мировыми проблемами. Есть тут какая-то свежесть, утерянная старым континентом; но подбирается сюда уже и финансовое опьянение, и техническая экзальтация Соединенных Штатов.

Из Нью-Йорка я вылетел около полуночи. Сделав круг над огнями города и его предместий, самолет пошел над ночным океаном, и ранним утром, когда засветлело в окнах, открылось зрелище невиданное, – как некий чудодейственный лес, стояли над безбрежным облачным океаном огромные недвижные стволы облаков... Словно я умер и очутился среди этого Дантова видения. Краски небесного леса все время менялись... Это был рассвет, но не на земле, а в какой-то невиданной еще области.

Потом всё исчезло. Зелено-синее море открылось и мы пролетели Порто-Рико; показывались еще какие-то острова, и опять было чистое море, Около 10 часов утра самолет опустился среди легких прибрежных возвышенностей. Это был Кюрассо, голландский остров нефтяной промышленности. Отсюда уже было воздушной рукой подать до венецуэльских берегов.

В Венецуэле я пробыл несколько дней. Ее столицу, Каракас, справедливее было бы назвать «Боливаром». Имя этого генерала, основателя венецуэльской государственности, лежит на всем. Всё – в память Боливара, начиная с денежной единицы. Чистая, спокойная зелень гор окружает столицу Венецуэлы. Дорога от аэродрома и берега моря, около тридцати километров, идет среди гор из красноватой земли, ровных кустарников и небольших деревьев. Поднимаясь на высоту девятисот метров (вновь знакомый счет на «метры» и «километры»), путешественники входят в умеренный и очень приятный климат. В Каракасе вечная весна, не жаркое лето, незаметно прерываемое быстро находящими с гор и проходящими легкими тропическими грозами. Это десятая параллель. Кажется, только после трех лет жизни там русские начинают различать зиму и лето, по чуть раньше начинающимся зимою сумеркам.

Венецуэла понравилась мне своей какой-то естественной слаженностью и легкой, южной, но уже и американской озабоченностью. Все там движется, строит и строится. Каракас пенится этим строительством и движением. Множество автомобилей напоминает Калифорнию. Нефть – кровь Венецуэлы. Русские устроены хорошо. В сущности они там, как в земном раю; только жалуются, что прикреплены к этой райской точке, окружены чертой города и окрестности им недоступны для прогулок, из-за змей и скорпионов, а выезд на пляжи океана ввергает в непереносимо-тропический климат. Наши эмигранты уже покупают себе участки и дома на окраинах Каракаса. Выросли две церкви на противоположных окраинах, одна при поселке района Катии, другая в районе Дос Лос Каминос. Настоятель этой последней, почтенный протоиерей И. Б., приглашает посетить их храм, жертвенно и трогательно сооруженный, около банановых пальм.

Дорога к экватору величава и спокойна. Пред сумерками самолет стало качать; мы вошли в сильную облачность, и не очень уютно стала поблескивать молния по сторонам. Но скоро мы выбились из этих грозовых туманностей. Поздним экваториальным вечером самолет снизился у Белэма... Когда распахнулась дверь самолета, и пассажиры, с некоторым, кажется, пиэтетом, стали выходить для прогулки на экваторе, неопытный в делах экваториальных, я ожидал находящей на меня волны нестерпимого нью-йоркского июльского воздуха, но почувствовал приятный холодноватый (экваториальный, очевидно, тоже) ветерок.

Поднялись мы с экватора в грозу. Она бушевала и полыхала, казалось, где-то совсем близко. Огромные молнии ходили все время по небу. Среди этого небесного пожара мы поднялись и пошли в озаряемую молниями небесную бездну. Но капитан знал пути неба. Гроза осталась в стороне, мы спокойно летели ночью над непроходимыми и неисследованными человеком местами нашей планеты, и солнечным, сияющим утром уже были в Рио-де-Жанейро... Мой калифорнийский прихожанин, русский американец, пригласил меня в свой дом у самого берега океана. Окно моей комнаты выходило на солнечную набережную Капокаваны; пенящимся полумесяцем расстилался пляж Рио. Этот город, несомненно, один из самых красивых в Южной Америке. Вечером пришел местный настоятель, и мы проговорили с ним целый вечер. На следующий день он показал мне свою древнюю, русского стиля, светлую церковку Св. Мученицы Зинаиды, построенную русским вдовцом инженером, в память своей скончавшейся в Рио жены. Вечер мы провели у одного русского бразилианца, местного общественного деятеля и старожила. Он интересно рассказывал о русской эмиграции в Бразилии. В общем, там все устраиваются, но с земледелием в этой стране не все русские справляются. Общественная жизнь русских слаба и провинциальна. Бразилия же страна больших возможностей: она неуклонно развивается, не без помощи Соединенных Штатов. Некоторая косность в характере этих тропических португальцев преодолевается северной техникой и еще одним, подходящим и для экваториальных стран средством Севера.

Легким светлым утром я улетел из Рио. Несший меня в Бразильскую столицу самолет шел над ярко белевшей внизу тонкой чертой океанского прибоя, над береговыми скалами и островами. Потом он свернул через горы вглубь континента и через полчаса оказался в предместьях большого города с хаотически разбросанными на красной земле строениями провинциального стиля... За сутки пребывания в Сан Пауло я успел посетить православный кафедральный храм и Преосв. Архиепископа Бразильского Феодосия, любезно принявшего меня в своем загородном доме.

В половине четвертого утра в моей комнате зазвонил телефон. Оказывается, из провинции только что приехали ко мне в гостиницу, всей семьей, с детьми, давнишние мои прихожане по Сербии, по Белой Церкви. Местный священник, к которому они направились, привез их ко мне в этот предутренний час, зная, что утром я покидаю Сан Пауло... Мне нравится эта европейская манера обращения к пастырям во всякое время. Мы беседуем до рассвета с этой хорошей русской семьей. П., инженер-геолог, работает на сланцевых разработках... Воспитание детей в православной вере – главная проблема этой семьи и подобных ей в Южной Америке, духа не угасивших.

Небольшой самолет несет меня дальше, вглубь континента, на Парагвай. Мы летим не спеша, снижаемся на маленьких аэродромах, прогуливаемся около станционных домиков, потом снова наполняем собою свой почтовый дилижанс и, сильно напылив, без труда отрываемся от облаков красноватой земли, чтобы подняться в светло-молочную мглу воздуха, пронизанную легким сиянием. С каждой остановкой открывается жизнь, невероятно далекая от всех событий мира, и от своей же бразильской жизни других широт.

Самолет летит над далекими от всего мира углами земли, словно впервые связывая их. Люди влекут себя к всечеловеческому единению. Они хотят устроиться «непременно всемирно»... Это еще в прошлом веке начал видеть Достоевский. Никакая материальность и территориальная малость не удовлетворяет человека. Печать вечности и причастности к духовному миру, не преображаясь, не осуществляясь в истинной духовной жизни, претворяется в ничтожную, но увлекающую людей, эмоцию титанизма и вавилонического, технического столпотворения. Крестный ход драгоценного человеческого духа вглубь и ввысь, заменяется легкими «политическими» ходами – «направо» и «налево».

История связана с поврежденностью человеческой, с грехом, с невозможностью преодолеть смерть, самый дух смерти, средствами естественными. Объединяясь цивилизационно все более и более в одно целое, человечество не несет себе и в себе все более подлинных ценностей и мотивировок своего бытия. Лишь отдельные души, с живыми неповторимыми их единениями среди народов, возвышают сердца к последним ценностям и истинам... «Устраиваясь всемирно», человечество не выходит из своих партикуляризмов. И эта провинциальная, во всех своих выражениях, мнимо-объединяющая людей жизнь, стремится уже к своему «мировому», последнему эону.

Ограниченная и не способная к истинной великости, она хочет себя утвердить во всемирности и безмерности. Но никакая всемирность идей провинциальных и ограниченных не может насытить человеческое сердце. Человек остается, и после всех экспериментов, все снова и снова в бедственной неудовлетворенности.

Ход в дурную бесконечность только чувственных переживаний и поверхностных психических возбуждений не имеет другого конца, как только себя всё время утверждающую самость и смерть; веяние ее все время проносится над народами. Не преображенное и не ищущее своего спасения в Духе Божьем, человечество объединяется не апостольскими огненными языками Пятидесятницы, но своими холодными и злыми языками. Народы и люди заговаривают друг друга. Они обливают себя потоками смутных и мутных слов. Чрез эти слова ничего и никого не видно. Государства и отдельные люди прикрывают общими компромиссными, могущими якобы всех удовлетворить словами свое внутреннее разделение и обособление. Трагична эта обособленность людей (нередко даже в одной семье), обществ, партий, рас, государств, различных религий, и даже церквей христианских... Всё словно алчет нового человеческого единения. И оно всё время осуществляется, но всё по той же линии «наименьшего сопротивления», всё в прежней своей плоскости: техники и договоров. Без выявления, в себе и в другом, подлинного образа Сына Божьего. Человечество заговаривает свое разделение; оно обвязывает себя серпантином хартий и соглашений, сокрывая свою разобщенность; но скрепы эти никого, ни от чего не удерживают, разрываясь от малейших движений и даже шевелений человечества.

А потребность общего единения всё возрастает среди народов... Хотя бы в идее этого единения (даже не в нем самом) люди хотели бы соединиться и спастись от близящейся к ним последней катастрофы. Она предвещается начинающейся в людях мировой метафизической скукой и тоской. Это есть то, – «уныние народов и недоумение» (Лук.21:25), о котором говорит Евангелие. Вместе с животным страхом и стимулами материального, экономического прогресса, жажда ничтожного самопрославления на краткий земной миг движет миллионами людей в разных странах и народах, одинаково-эгоистически устремленными и к своим мирным договорам, и к своим войнам...

Наиболее разделяющие человечество эгоцентрические стимулы парадоксально ведут ко всё большему единению. Оно не экзистенциально, это единение, но кажется людям необходимым и выгодным для всех, для материальных целей каждого. И то, что должно быть результатом огненного очищения и крестного, героического возвышения в духе силою высшей любви, крепостью вечной правды, то совершается вопреки любви против этой правды. Здесь тупик «цивилизации». Вместо нового, безржавчинного человечества, нашедшего общее в Божественном и единое в истинном и праведном, создается неотвратимой силой многих непросветленных усилий человечества, агрегат, новое поверхностное соединение, новая фикция якобы уже добытого благополучия; рождается социальный коллектив неприкаянных обрывков бытия, некий «юнион» человечества, построяемый не на истине, не на бескорыстной любви, а на «интересах»... Выявляется мучительная связанность людей друг с другом без антропологически-истинного и метафизически-верного их соединения.

Бедное человечество, оно в себе носит и всё время умножает возможности своего распада. И, мы видим, войны, одна другой суровее, разрушительнее рождаются в пустотах духа, не заполненного истинным бытием... Курица-человечество всё время сносит огненные и стальные яйца, совершенно независимо от своей воли.

Всё в мире друг ко другу неистинноприблизилось и всё более приближается , желая свиться в один неистинный клубок не-единой внутренней жизни . Люди, страны и атомы уже материально стали рядом друг с другом. Исчезают спасительные средостения пространства и материи. Рост же духа человеческого не поспевает за географическим, социальным и физическим сближением стран, людей, народов и атомов.¹

Мир стал уже одной страной, становится одним городом и хочет стать одной Башней. Дух предчувствует еще более острое разъединение человечества от этого не-экзистенциального единения, приближения друг ко другу не Духом Божьим... Личность будет угашаться в новых и разных образах мирового коллектива и возбуждаться всё к новым взрывам ее убийственного автономизма. Но последняя свобода человека остается нерушимой. Всё более легким будет, для имеющих глаза, чтобы видеть, познание близости и спасающей милости Вечного Бытия...

Тропическая равнина. Пальмовые рощи, озера, заливные луга. Самолет мягко сталкивается с землей и останавливается у одинокого стоящего в поле здания. До Ассунсиона еще двадцать километров. Меня везут к столице Парагвая русские «первого призыва»», – около четверти века проживающие в Парагвае. Прочно, хорошо, не теряя себя, они вошли в местную жизнь и в ее государственность. Остаются, однако, очень мудро, в стороне от местных южно-американских темпераментных политических разномыслий. Русские Парагвая не пострадали ни от одной из десятка случившихся там за эту четверть века революций. В стране не прекращается очень романтическая и одновременно весьма прозаическая борьба «белой» и «алой» розы; две партии неизменно, и не очень парламентарно, борются из поколения в поколение, друг с другом, завещая и сынам и сынам своих сынов эту борьбу с ее (в общем, не очень кровавым) политическим взаимоистреблением. Партия «синих» и «красных» («колорадо») доселе ведут эту борьбу... Сейчас у власти партия «красных»... «Красные» эти ничего, конечно, не имеют общего с известными всем «красными» (существование СССР, до сих пор, в Парагвае не признано). Русские эмигранты свыклись с этой хорошей, провинциальной, гостеприимной, воинственной и одновременно мирной страной.

На главной площади Ассунсиона воздвигнут, лет двадцать тому назад, памятник. На очень важном постаменте стоит старый, маленький, выцветший, словно съежившийся, образца 1917 года, танк. Это – памятник победы Парагвая над Боливией (победы, явившейся не без участия нескольких русских белых офицеров в штабе и на передовых позициях). Боливия, оказывается, имела тогда целых два таких танка; один и был захвачен парагвайцами; это, по видимому, решило исход войны. Танк помещен в назидание потомству на площади пред дворцом правительства, с совершенно изумительной надписью. Она гласит:

«Это – памятник уже прошедшего тяжкого недоразумения между двумя братскими народами. Он свидетельствует о непоколебимом желании этих народов хранить мир и достоинство друг друга».²

Если бы на площадях мировых столиц, и особенно европейских, стояли подобные памятники! Это великолепное христианское великодушие народов к своим врагам (и, главное, соседям) сделало бы, в конце концов, психологически невозможной войну между ними... Мир погибает от недостатка этого священного безумия. Право, есть что-то очень ценное и нужное миру в этом единственном по-видимому в стране, выцветшем, стареньком танке, стоящем на величественном пьедестале, в подтверждение живого и доныне христианского великодушия в человечестве.

Парагвайцы и русские живут в домах старинного провинциального типа, спят в комнатах с высокими потолками, под кисейными мустикерами. Улицы Ассунсиона вымощены огромным булыжником – приятно было пройтись по настоящей мостовой, среди которой встречаются почти миргородские лужи. Жители парагвайской столицы мало торопятся жить и чувствовать не спешат. Классическая «маньяна» («завтра») – радость и бич испанских стран, – веет и над этим уголком бывшей испанской империи. На службу там тоже ходят, насколько я понял, от 8 или 9 до 11-ти утра. После полуденного обеда полагается всем «сьеста»: отдых... Русские легко вошли в этот уклад, погружающий человека в самые недра южноамериканской патриархальности.

Кладбище русское в Ассунсионе прекрасно. Под сенью каких-то ветвистых деревьев покоятся православные кресты и надгробные плиты над могилами русских людей, пришедших в этот дальний угол мира, сложивших свои кости в Парагвае. На каменных плитах еще не стерлись чины: поручики, полковники, статские советники, генералы, вдовы поручиков, генералов и статских советников. Есть и молодые, изъятые из этого мира «ожиданий и надежд земных». Скромные полевые цветочки растут на кладбище. Молитвенно поминаю этих братьев и сестер во Христе, земные тела которых, после земных радостей, страданий и странствий, положены в этом последнем земном саду.

Большой гидроплан, с двухэтажными каютами для пассажиров, стоит среди широкой реки Параны. Он слегка покачивается. На раннем холодноватом небе собирается дождь. Сквозь иллюминатор мне видны плоские берега, несложные очертания Ассунсиона. Мотор начинает глухо работать, гидроплан трогается, скользит по реке, всё с большими брызгами. Целые, наконец, каскады от него летят. И быстро отрывается вода от нас...

Через пять часов мы повисаем над коричневыми сотами Буэнос-Айреса.

На стене моей комнаты большая черная рама, в ней 70 выцветших фотографий: 46-ой курс СПБ Духовной Академии (1884–88). В самом большом овале, спокойное, умное лицо молодого епископа; это ректор Академии, будущий Митрополит Петербургский, Преосвященный Антоний (Вадковский). В верхнем ряду портретов юноша в сюртуке и отложном воротнике, волосы чуть всклокочены спереди, добрые глаза смотрят вверх... Это Василий Белавин, – Патриарх всея Руси Тихон. В четвертом ряду – молодой человек с круглой бородкой, в очках; это К. Г. Изразцов, хозяин дома, где я живу.

Шестьдесят лет тому назад, молодым священником, он вступил на аргентинскую землю и вот остался, с обрученным ему Приходом, на всю жизнь.

Ему теперь 86 лет. Полупарализованный и слепой, он еще бодр и сочетает в себе крепость воли русского тверяка с обхождением члена императорской дипломатической миссии в Южной Америке.

Аргентинская епархия, находящаяся в административном ведении протопресвитера К. Изразцова, состоит из нескольких приходов. Храм о. Константина в Буэнос-Айресе, на Calle Brasil, один из лучших, по своему внутреннему убранству, храмов Зарубежья. Майоликовый иконостас его сооружен Тенишевским училищем в Миргороде. Воплощенную в глине, в самой русской земле, православную красоту, по кусочкам привезли в Аргентину и сложили в этот удивительный иконостас. О. Константин неоднократно ездил до революции в Россию, собирая на построение первого православного храма Южной Америки. Рассказывая об этом, вспоминает он беседу с Государем в Царском Селе, интерес Государя к Аргентине и Аргентинской Церкви, его великодушную жертву, и – совсем простые расспросы молодого священника о его семье, оставшейся за океаном... Всем пятерым сыновьям о. Константина было обеспечено воспитание в Училище правоведения... Вспоминая эту встречу с милостивым Императором, старец-протопресвитер плачет.

Его рассказы о начале Православия в Аргентине интересны. В то далекое время русских людей в стране еще не было. Кто из России хотел эмигрировать в Аргентину? Община о. Константина состояла из арабов, греков, сербов и болгар. Русская Церковь была, в буквальном смысле, матерью всех православных народов на новом континенте. Теперь греки и арабы имеют свои храмы. А в историческом храме о. Константина сбираются русские всех эмиграционных эпох, сербы и болгары. Панихиды и венчания нередко совершаются на испанском языке, таком же общем для всех православных Аргентины, каким является английский язык для православных Северной Америки.

Что можно рассказать о русских в Аргентине? Они работают и трудятся, и, мне кажется, мало входят в местную жизнь. Закон всех колоний оправдывается и тут: чем больше колония, тем разнообразнее ее разномыслия и ярче у людей осознание своей правоты и неправоты своего ближнего. Но есть и в русской Аргентине люди, глядящие в глубину, видящие в ближнем своего брата и немеркнущую святыню Церкви за ветвистыми деревьями церковных недоразумений... Есть не забывшие, за всеми этими «ветвями», своей бедной души и души другого человека.

После месяца пребывания в Аргентине, служения там и общения со многими – начинаю свой обратный путь... Над плодородными прериями и зелеными пастбищами страны северный корабль меня уносит в новое небо, и, через два-три часа, у самых отрогов Анд, открывается один из больших городов Аргентины Мендоза. За нею сразу пустыня и скалистые, синие и снежные горы... Всем дают кислородные маски. Ощущается подъем. Мы летим над снегами и выветренными скалами, почти касаясь их... Стюард ходит не без нервности меж кресел и указывает всем на вершину справа; мы находимся чуть ниже ее гребня. Это самая высокая точка Южно-американского континента, гора Аконкагуа, 23000 футов высоты; мы зашли сюда, несомненно, чтобы доставить удовольствие туристически настроенным пассажирам, потому что сейчас же после этого делаем крутой вираж налево и быстро идем на снижение... Через полчаса мы уже на аэродроме Сантьяго – Чили. За барьером таможни вижу настоятеля местной русской ново-эмигрантской церкви, о. В. У., с сыном и церковным сотрудником. Они везут меня в город – чистый, живой, европейского стиля; климат его умеренный, воздух бодрящий, сухой; высота 800 метров.

Два дня проходят в общении с православными Сантьяго, в осмотре двух церквей и русского дома, где единится новая эмиграция; и я опять лечу, уже над береговой линией Пасифика, вдоль мягких светло-коричневых складок Анд. Солнечный голубой океан сияет слева.

Остановка в Антофагасте. Темные пески Сьерры Морены, крайний пункт Чили. Поздними сумерками мы подлетаем к столице Перу, Лиме, и скользим в тумане, совсем низко над ее улицами, давая световые сигналы с концов крыльев самолета.

Утром – воскресный день – меня привозят в устроенную недавно, заботами нескольких семейств, маленькую православную церковь. Ее настоятель иеромонах, страдавший в России за веру, встречает меня добрым словом. Говорю после молитвы краткое, странническое приветствие людям...

Около Лимы, в пустыне, лежит древний город. Мне хотят его показать. Мы едем туда и молчаливо ходим по этим пыльным, какой-то нездешней пылью, улицам мертвого города; верхняя площадь его была одновременно и храмом; каждое утро и вечер весь город собирался на эту площадь и поклонялся Единому Богу, в символе Его творческого Света... У песчаных берегов гнездятся острова, полные птиц, несущих стране ее богатство.

Перу – страна Южной Америки, имеющая древнюю историю. В этнографическом музее Лимы можно видеть следы ее значительной, потонувшей в веках цивилизации. Древние народы Перу (как показывают экспонаты музея) обладали медицинскими знаниями, необходимыми даже для трепанации черепа... Мне рассказывают о полете через Кордильеры, в столицу древних, исчезнувших народов. В окруженной блистающими снегами долине лежит Кузко, Город Мудрецов, созданный народами, уступившими свое место средневековым инкам – царству коммунистов и этатистов. Идеи коммунизма не новы для Перу. Их там испробовали в средние века, и это было деградацией древней культуры.

Циклопические постройки Кузко, созданные древнейшими народами Кордильер, лежат на высоте 2 тысяч метров. В изумительной долине, среди гор, течет река. Город сохранился лучше многих европейских, последней войной разбитых городов. В Городе Мудрецов люди молились Богу Единому. «Красоту тех мест не опишешь», – говорят русские путешественники. И когда они, после нелегких переходов средь пропастей, сошли в тишину этой долины, им показалось, что они вошли в иноческую молитвенную тишину Валаама.

Есть в Перу одно животное, лама, горный небольшой верблюд, почти козочка. На больших высотах можно пользоваться для передвижений только ламой; лама хорошая работница, но она не имеет сил жить среди некоторых людей, – она не выносит насилия. Если грубо с ней обратиться и ударить ее, – слезы начинают катиться из ее прекрасных глаз, лама плачет, трудно сказать о ком: о себе, или о человеке; если же ее еще раз ударить, она ложится и умирает... Мне так рассказывали в Перу.

Звезды кажутся у экватора ближе к человеку. Недаром над южным полушарием – тончайшее сияние Южного Креста. Сияние звезд освобождает человека для новой таинственной близости ко всем вещам...

Люди стали смотреть на звезды как-то странно, – математически, астрономически. «От звезды Х свет идет 100000 световых лет» ... «От галаксии Y свет идет миллионы световых лет»... Эти цифры не вмещаются в сознание. Пред ними гаснет всякое человеческое представление, хладеет разум и мертвеет чувство. Астрономическое знание всё более приближается к абсолютному нулю холода межзвездных пространств.

Древний эллин, смотря на звезды ясной аттической ночью, дрожал от религиозного благоговения. Он не смел ничего совершить пред этими звездами, чего бы не мог совершить в храме. Человечество забыло свой древний трепет пред звездами. Оно перестало видеть, что престол храма есть Престол, а не знание о досках, гвоздях и материи... Сколько потрачено дерева, камня и извести на храм, где люди причащаются Божественных Таин, и какая длина и ширина стен, вводящих человека в Вечную Жизнь, – разве это имеет отношение к реальности Высшего Бытия?

Для некоторых историков, может быть, интересно знать, сколько чернил потратил Данте на «Божественную комедию», и какова химическая формула этих чернил. Но что общего между этим точным научным знанием и самим Данте и его «Божественной комедией»? Если человек будет всё более уходить в сомнительную глубину подобного знания, то, вероятно, богословы скоро начнут интересоваться (и уже интересуются отчасти) не служением Благодати и Истине, а установлением «точного количества» шагов апостола Павла, или Петра, между Антиохией и Иерусалимом...

Непостижимо и дивно величие вселенной! Наполнена она огнем и жизнью, и духом некоей божественной меры. Всё соединено в ней в живое единство. Звездный мир пылает, если еще не огнем, то уже дымом близости Творца. И оттого трепещет живая душа, смотря на звезды. Человек менее, чем пылинка, пред этими облаками безмерных сверх-пространств... Земля – тоже пылинка среди звезд; и сами звезды – пылинки...

А весь космос, не пылинка ли и он? Я хотел сказать «потерянная», – но нет, не потерянная, но берегомая и хранимая в воле и разуме Единого Триипостасного Божества... «Се на дланях Моих написах тя и предо Мною еси присно» (Ис.49:16).

Земля и человек поистине средоточие космоса и центр творения. «Центром» человек и его земля являются не по теории наивного средневекового геоцентризма, а по той высшей истине, по которой «центром» Вифлеема оказались ясли; а «центром» древней Иудеи стал Вифлеем; а весь Иудейский народ, в минуту Боговоплощения, обратился в центр человечества... Не во дворце римского или иного какого-либо правителя нашел Себе приют вочеловечившийся, открывшийся творению Творец, а на соломе Вифлеема.

Войдем в область новых, духовно-аксиологических отношений, в сферу новой психологии и логики. Странно будет нам лишь в начале... Но мы увидим, что малое может быть более значительным, чем великое. Небольшой драгоценный камень в горе может быть драгоценнее и «больше» всей горы! «Первое» может легко оказаться ( и это утверждает категорически Евангелие) последним, и «последнее» – первым. Если рассуждать евангельски, и, одновременно чисто-эмпирически научно, то обнаружится, что центр бытия – не в пространственно-великих феноменах и явлениях мира, а в духовных его корнях, свершениях и целях. В «Яслях», если хотите. Там, где начинает выявлять Себя Логос мира, там всё способно быть центром... Тут новое измерение! Торжество принципа пневматологической равночестности пространственно-малого и великого в творении... «Могущий вместить, да вместит».

Невозможно рассматривать мир, как область одной только физической протяженности и меры. Бытие есть феномен духа, прежде всего; оно измеряется не только геометрией и математикой, но и оценкой истины, – духовным измерением чистоты, интегральности Бытия и его интенсивности. Евангелие открывает человечеству эту Тайну и эту меру. Современная наука ее подтверждает, своими открытиями.

Человечество потерялось во «внешней», астрономической тьме и в пустынях солнц. Оно распыляется в интеллектуальных, бесконечных (по-дурному) отвлеченностях; некоторые философы это называют «объективизацией». Люди выпали из Рая целостной внутренней своей жизни и ее духовных постижений; они очутились во тьме внешних фактов, явлений, отношений и оценок.

«В Отчий Дом», «внутрь», к себе, сначала верою, а потом любовию надо вернуться человеку. Рай мира не на звезде «Альфа», а в «Альфе и Омеге», «Звезде Утренней», – Христе. Не на перифериях космоса, как бы ни поражали и ни блистали они своими тысячами тысяч солнц, а внутри самой жизни, в святыне Логоса и Духа. Для чего же спорить о том, «где центр мироздания»? Это во дни гуманизма наивные богословы спорили, с такими же наивными астрономами, на эту тему, сражаясь в сфере дурной бесконечности физического пространства и абстракций. А споры в этой области завершаются только тоской и скрежетом зубов. История это показывает. И о прямой связи «внешней тьмы» со «скрежетом зубов» человечества ясно говорит Евангелие.

Ценность земли не в том, что она «самая большая» или «самая совершенная» земля мироздания. Ценность ее в том, что на ней, малой, как Вифлеем, и убогой, как ясли, и, вероятно, самой грешной частице творения, наиболее, по видимому, оскорбившей Бога, воплотился Бог Милосердия и Любви. В безднах своей свободы земля может быть наиболее отрицала своего Творца; и потому на ней вочеловечился Творец, выйдя навстречу смертной убогости нашего человечества, отринувшего свою свободу в Боге. Божественному Духу Любви было свойственно «оставить» 99 мириадов сияющих творений и придти к этому потухшему и жалкому; и народ, который, может быть, наиболее боролся с ослепляющей правдой Неба, первым получил благодать Небесной Милости. И земля стала сотериологическим «Центром творения», пред которым склонили свои лица серафимы и херувимы.

Человек не только может, он должен и религиозно, и чисто научно – считать себя средоточием. Физическое пространство открывается от человека не только вверх (в «бесконечно-большое»), но и вниз (в «бесконечно-малое»). Ускользающий всё время от, к нему стремящегося человека, подобно- звездный мир малого представляет собою такое же великое «нижнее» небо мироздания, как и «верхнее» – звездное – небо.

Звезда Антарес, в созвездии Скорпиона, в 36 миллионов (!) раз больше нашего солнца, которое в 1290000 раз больше земли... И ведь это одна только звезда... А ядро атома водорода, протон, имеет диаметр, равный, приблизительно, одной миллион-миллионной 1/1000000000000 миллиметра!.. Здесь открывается такая же бытийственная бездна, как и в величайших континуумах вселенной... Люди, поистине, стоят среди двух бездн, верхней и нижней. В этом «центре» удерживается человек – безмерной Божьей любовью и властью. И зреет для вечности.

Эмпирическая наука, погружаясь в тайны всё сокрывающейся от нее материи, находит ту же самую истину, о которой простым и ясным языком, уже тысячелетия, говорит Библейское откровение, обращаясь и к самому простому, и к самому умудренному сознанию человека.

И что представляет собою огромная песчаная Сахара перед одним человеком, остановившимся среди ее песков для молитвы к Творцу?! Сахара «больше» человека, но молящийся среди нее человек бесконечно больше Сахары. И все эти бесчисленные звезды, млечные пути и атомы, это, может быть, лишь один песок торжественной пустыни мира, окружающей человека... И, может быть, эти миры только призваны, своим величием, тишиной и тайной, учить осквернившего себя и волею ослепшего, но и божественно-свободного человека тому, что он есть сын Божий... Учить смирению и благоговению пред Творцом. И если все эти звездные и атомные миры, океаны и пустыни могут научить хотя бы одного человека истине Божьего Бытия, – их существование оправдано и благословенно.

Самый великий мир сокрыт не в движении невидимых и только постигаемых континуумов и не в ужасающей энергии атомов (и ни в каких вообще феноменах материи), а во глубине Истины Господней. «Истина Господня пребывает вовек»... И самым великим предназначением всех мировых солнц и протонов остается – привести к Небесному Отцу хотя бы одного человека. Может быть, всё человечество!.. «Небеса поведают славу Божию, творение рук Его возвещает твердь». (Псал.18:2).

На рассвете, чуть холодном и облачном, самолет поднялся с аэродрома Лимы и взял курс на Эквадор. Днем были две пересадки. Вечером я сошел на землю столицы Колумбии.

В горных экваториальных странах белые люди могут жить только на высотах. Лучшая экваториальная высота: 1500 метров, – ровный, умеренно-тропический климат. Столица Колумбии, Богота, лежит на высоте 2700 метров; это вторая по высоте столица мира (после La Paz – Боливии). Сначала сердцу трудно целые дни быть на такой высоте, но потом оно привыкает.

Русская колония Колумбии, кажется, самая небольшая и самая сплоченная в Южной Америке. К моему приезду в Боготе был устроен храм (из гаража); все православные приняли в этом участие и украсили храм своими семейными святынями... И несколько дней я молился с этими хорошими русскими колумбийцами, совершал Литургию, приобщал людей Св. Таин. Исторически я оказался, по-видимому, первым – от сотворения мира – православным пастырем, ступившим в столицу Колумбии. Пробыв неделю в Боготе, я посетил Меделин, второй по величине город страны, и прожил там два дня гостем русского колумбийца, одного из четырех первых русских пионеров в этой стране, поселившихся в ней в начале 20-х годов. Он возил меня по окрестностям, рассказывал о Колумбии, им исхоженной и излетанной, показывал кофейные деревья, сахарные плантации; в сарае примитивного сахарного заводика меня угостили только что вываренным из твердого тростника горячим и бурым месивом; грязноватое и тяжелое, оно, пожалуй, так же некрасиво, как и современное человечество, еще не вошедшее в полную истину своего бытия...

Колумбия вся летает... От ослов и горных троп она сразу перешла к аэроплану.

Путь мой теперь из Меделина – к Панамскому каналу.

Расстилается внизу сперва гористая, а потом только зеленая бархатная земля. Это леса, глухие джунгли. Иногда сверкают озера. Жилищ не видно. Пред самым океаном идут заливы и острова.

С аэродрома Панамы – довольно продолжительное путешествие в самую столицу. Льет тропический, тяжелый и теплый дождь. Останавливаюсь в столичном секторе Зоны канала. Там, в большой и белой гостинице, построенной на системе южных сквозняков и северного благоустройства, собратья мои по американскому Северу едят, полуритуально и полулекарственно, свою благодарственную индюшку. Это – день Благодарения. Самый честный день секуляризированного человечества.

Утром лечу дальше, в самую малую республику Средней Америки, – Сан-Сальвадор; там будет моя последняя пастырская остановка.

Четырехмоторный самолет пан-американской линии вздымается к низким облакам, выходит из них и летит, словно медленно оглядываясь, над величественным и солнцем озаренным входом в Панамский канал.

Коста Рика, Никарагуа... Местность, испещренная вулканами. Пролетаем низко над одним; с его краев сползает красная, огненная лава...

Малые республики Центральной Америки похожи друг на друга; в них что-то есть игрушечное. Но романтизм олигархии, по-видимому, там настоящий. В Гондурасе административные нравы отстают на два или три столетия. Это не мешает поверхностному американизму, вывозимому из Соединенных Штатов, наводнять эти страны, соединяя воедино разные черты и стили Америки.

С краткими остановками в Гватемале, Мексике и на Кубе я пролетел последнюю часть своего пути, и в конце ноября сошел на землю Соединенных Штатов Америки, еще больше почувствовав ее той землей, куда можно всегда придти.

Образы могучего и беспомощного Континента стоят пред моими глазами. Заметки мои отрывочны, описание впечатлений не полно, может быть, оттого, что я не так уже молод, чтобы в образах этого мира находить неиссякаемое разнообразие.