Над Азией

Никогда я не думал, что в моей жизни будет день... которого не будет. Однако это случилось в полночь над Великим океаном, над его облаками, под его звездами. Произошло это между Гаваями и островом Уэйк... Погасло воскресенье, 5-е июля, и начался вторник, 7-е июля.

Заря в этот день занималась очень медленно над Великим океаном. Мы всё уходили от нее в ночь, со скоростью почти 400 миль в час, но уйти не смогли на своем страто-самолете «Боинг» Пан-американской линии, называвшемся «Сувереном небесной тверди». Заря всё же имела над нами перевес и, медленно краснея, нагоняла нас над океаном, и, наконец, облила нас солнцем на маленьком острове. Мы стояли на земле час, грелись и охлаждались. «Суверен небесной тверди» подкреплял себя и нас, своих гостей, почти подданных. Остров Уэйк совсем небольшой. Он словно специально поднялся из океана, чтобы служить двум континентам...

Между Уэйком и Японией нас немного покачало; здесь всегда качает, говорят, потому что тут встречается воздух холодный с воздухом теплым (не от тех ли же причин качает и в Корее?)... Сильная облачность проводила нас до Японии, и первое, что мы увидели в этой стране, это Фузияма. Над дальним краем облачного океана стояла эта гора, похожая на египетскую пирамиду.

Подлетая к Токио, мы стали с трудом выбиваться из облаков и довольно долго летели над пространствами маленьких домов этой, самой раскинутой, кажется, в мире столицы.

Только успел я выйти на землю Азии, как подошли ко мне около самолета два офицера американской армии, – старший, полковник, представился как главный священник американских войск на Дальнем Востоке. Другой был майором. Полковник сказал мне, что генерал Кларк получил уведомление о моем прилете в Японию, от Митрополита Леонтия, и мне будет оказано всяческое содействие на моем пути в Корею. Майор очень любезно взял мой ручной багаж и помог мне быстро пройти все таможенные формальности. В самом здании аэропорта я увидел Преосвященного архиепископа Вениамина, окруженного священниками-японцами и несколькими русскими местными церковными деятелями. Нас повезли, с владыкой Вениамином, к центру города, где возвышается (видный издалека) православный собор Токио.

Под колокольный звон вошли мы в церковную ограду... Там, по обеим сторонам дороги к храму, стоял народ... Встреча священников была в притворе собора. Затем начался благодарственный молебен; служили японцы-священники, пел по-славянски и по-японски хор, почти весь состоящий из японцев, под управлением русского регента. Я сказал слово собравшемуся народу о целях своего приезда, о переменах в управлении их Церкви, и передал им приветствие и благословение Первосвятителя Америки и Собора ее архиереев. Слово мое было переведено сейчас же, одним из диаконов, на японский язык, и все подошли ко кресту... После в церковном доме состоялась братская трапеза, устроенная сестричеством собора. Там я ближе познакомился с пастырями и деятелями церковного Токио. Владыка Вениамин показал мне все присоборные строения: дом, школу и небольшую «зимнюю» деревянную церковь, перевезенную в Токио с того острова, где ее построили своими руками русские пленные в 1904–5 году. В этом храме, чрез несколько дней, откроется Собор Японской Церкви. Делегаты нескольких десятков приходов должны прибыть со всех концов страны...

Первое общее впечатление мое от японской столицы: город полон движения, кипит народом и никаких следов войны. Но христианство Японии это, конечно (как и всюду, во всех народах), «малое стадо», которому сказано: «не бойся». И православные японцы тоже не боятся быть представителями втройне «не-национальной» веры, вышедшей из недр белой расы, пришедшей из Палестины и проповеданной русскими проповедниками. Как-то особенно отрадно было почувствовать этот духовный подвиг японцев-христиан. Это уже Восток не Ксеркса, а Христа. Таким Востоком призвана быть и вся Россия... Эти скромные японские православные люди легко по-детски преодолели самую жестокую тяготу земли, особенно сильную в их стране. Над своей бессмертной душой, которая «дороже всего мира», они поставили только Сына Человеческого и Сына Божия.

Две вещи более всего произвели на меня впечатление за эти первые дни в Японии: класс евангельской катехизации взрослых японцев православным диаконом-японцем, и огромная каменная крещальная купель в крещальной часовне, рядом с притвором Токийского собора.

Если русские миссионеры-апостолы прошлого века были для Японии примером христианской всечеловечности, умеющей забывать всякую самость (в том числе и национальную), то теперь эти скромные православные японцы могут быть, и для русских, и для греков и для римлян, примером человечества, возвысившегося к небу над своей землей, плотью и кровью. А в наш век обостренных шовинизмов, – что иное может спасти мир, как не эта правда и вера, для которой нет ни эллина, ни иудея, но «всяческая и во всем Христос».

Японская Православная Церковь основана апостолом Японии, Преосвященным Архиепископом Николаем (Косаткиным) 92 года тому назад. Молодым человеком, окончившим русскую Духовную Академию, он прибыл в Японию и посвятил японскому народу всю свою жизнь.

Апостольскому призванию Архиепископа Николая предшествует следующий факт. В конце 17-го и начале 18-го века жил один русский путешественник и мореплаватель Василий Головнин. Во время одного из двух своих кругосветных путешествий проплывал он мимо северного японского острова. На его корабле почти не оставалось питьевой воды. И вот Головнин, с несколькими своими соплавателями, на шлюпке идет искать воду к этому острову... А незадолго пред тем на этот именно остров напали пираты, после чего японцы прислали войсковую часть для охраны острова. Василий Головнин с его людьми был схвачен, и так как ни он не понимал речи японцев, ни они его речи, то он со спутниками своими оказался в заключении. Каким-то путем он смог выбраться ночью из того дома, куда его поместили (в Японии дома строят обычно из легкого материала), и бежал куда глаза глядят, но далее берега, конечно, убежать не мог и приютился в какой-то рыбачьей деревне, в семье одного японца-рыбака.

Потом, конечно, его поймали, и он в общем пробыл в японском плену 2 года. Только привезенный в Токио, он смог объясниться, при помощи какого-то голландского матроса, с японцами, и те, наконец, поняли, кто он и откуда он. Отпущенный в Россию, он написал свою книгу воспоминаний. На эту как раз книгу напал студент Духовной Академии Косаткин, будущий просветитель Японии.

Когда он ее читал, его поразило то место, где Головнин рассказывает, как милосердна к нему, беглецу, была семья японского рыбака на острове Хокайдо, как приютили и накормили его, безвестного иностранца. Головнину запомнилась жалость к нему со стороны этих людей и особенно девочки, дочери рыбака... Прочтя эту страницу воспоминаний Головнина, студент Косаткин ощутил душевное волнение: если люди в этом народе, не зная Христа, так близки ко Христову духу, то – как драгоценна будет проповедь о Христе среди этого народа. Он, Косаткин, уже слышал, в этой настойчивой мысли своей зов Божий, и принял решение посвятить свою жизнь благовестию Евангелия среди японцев.

Молодым иеромонахом приехал он в Японию, и прежде всего погрузился в изучение страны, ее нелегкого языка и письма…

Эту историю мне рассказал, со слов самого Владыки Николая, его ученик, ныне 82-х летний старец протоиерей Виссарион Таканази, настоятель православного японского храма в Киото. Сам он, юношей, был обращен в веру Христову Владыкой Николаем. С ревностью молодой русский иеромонах-миссионер стал изучать японский язык. Отец Виссарион Таканази говорит, что его учили 4 учителя. Когда один из них изнемогал от утомления, начинал учить другой.

И архиепископ Николай овладел японским языком так, как не все японцы владели им. Уважение к нему японцев, к концу его жизни, было исключительным. На заре его проповеди о Христе в этой стране ему пришлось однако столкнуться с терниями, неизбежными в этом мире для благовестника Божьей правды. Успехом своей проповеди он навлек на себя гнев жрецов и самураев.

Один из этих неистовых язычников Собэ ворвался к нему однажды в келью с обнаженной саблей, чтобы его убить. Но то, что затем произошло в скромном жилище православного миссионера, осталось надолго в памяти японцев. Кротость и доброта иеромонаха Николая по отношению к дышащему убийством самураю сделали то, что самурай этот, пораженный каким-то внутренним постижением истины, опустил оружие, а потом и совсем откинул его.

Дух Христов пленил этого искреннего человека, который, как некогда Савл, увидев свет высшего добра, прозрел сердцем и стал не только христианином, но и активнейшим членом миссии Японии, помощником отца Николая, благовестником и пастырем. Этот факт совершенно видимого действия Благодати Божьей сильно укрепил и ободрил молодую японскую Церковь, ее членов, шедших в своей вере против тысячелетних языческих традиций своей страны, традиций, связывающих людей остро-националистическим ее духом, религиозным культом императора и его предков.

Религия Христова и к Японии шла, как и к другим странам, «от иностранцев». Это одно уже рождало ей преграды, особенно в Японии, которая почти до начала, даже середины второй половины прошлого века жила в исключительной изоляции. Справедливо сказать, что, в обращении японцев в христианство, открывалась и свидетельствовалась вся вышеестественность, всемирность Христовой истины, столь заметно переводившей человека от временного и ограниченного к вечному и общечеловеческому. Вопреки законам материализма и условиям своего бытия, человек преображал свое сознание.

После кончины архиепископа Николая в Японии осталось 40000 православных японцев, около двухсот приходов и общин, молившихся на своем родном языке. Слово Божие и богослужебные книги были переведены на японский язык и изданы. И этот собор Воскресения, который сейчас известен каждому жителю Токио, остался после владыки Николая памятником силы Божьей, действующей в немощи человеческой, – той немощи, которая себя отдает силе и любви Божьей.

Улица, на которую выходит собор, называется Улицей Николая. Любому шоферу Токио скажите, что вам надо на «Никорай До» (японцам трудно произносить «л», и они обычно произносят «р»), – и он вас сейчас же отвезет на этот холм, где стоит огромный византийский собор, – несколько каменных зданий и «зимняя», деревянная, русского стиля, церковь. Ее построили в начале века пленные русские солдаты и офицеры, на южном японском острове, и она была после перенесена в токийскую церковную ограду.

12-го июля в токийском соборе служило три епископа и 19 священнослужителей: пятнадцать священников и четыре диакона. Большой хор японцев пел литургию по-японски, славянски и гречески. После заамвонной молитвы я сказал слово, которое было переведено на японский язык одним из священников.

От имени Собора Архиереев Русско-Американской Церкви я вручил грамоту Церкви Японской, в лице председателя ее Консистории, прот. Иакова Ямагучи и кафедрального протоиерея Самуила Узава. Грамота была на двух языках: японском и русском.

Всего на 70 лет Американская Православная Церковь старше своей сестры, Церкви Японской, вышедшей тоже из русской миссии, но, в силу всех сложных обстоятельств нашего времени, она призвана, временно, заменить ей мать.

Японская Церковь не утратила своего чисто-миссионерского характера, как отчасти уже утратила этот свой прежний аляскинский характер Американская Церковь, сделавшись Поместной Церковью Америки.

В Японии непрестанно прилагаются к Церкви язычники (главным образом, из молодых шинтоистов и буддистов), принимая крещение после оглашения и прослушания катехизаторского курса. Проповедь ведется японцами катехизаторами по всей стране. Катехизаторы – обычно, диаконы или миряне – обучают японцев Евангелию, основным истинам веры и жизни.

Мне довелось присутствовать на таком «первохристианском» оглашении... Я бы хотел, чтобы слушатели всех наших религиозных лекций и бесед в Америке, с таким же вниманием и сосредоточением слушали Слово Божие, как эти молодые японцы, приникающие всей глубиной своей к Источнику «воды текущей в жизнь вечную»... Японцы – прекрасные ученики. Быстрота возникновения у них, единственной пока в Азии европейской цивилизации, указывает на это. Может быть, никакой другой народ не умеет так, как японцы, слушаться, и как-то утробно понимать самый смысл иерархии. В силу этого доброе начальствование для японцев настоящий клад, а плохое – разорение и несчастие гораздо большее и быстрейшее, чем для французов, англичан или американцев.

Японская государственная душа сейчас, конечно, в недоумении, отчасти опустошена. Вернее, она еще не может опомниться. Культ императора, еще совсем недавно имевший, как в древних империях, все черты культа религиозного, теперь, в правление генерала Макартура, прекратился. Конечно, не Макартур его формально прекратил, но сам император, вскоре после окончания войны, по совету генерала, осуществляя общий план демократизации страны, лично, императорским своим голосом, провозгласил по радио на всю Японию, что нет оснований его считать за существо божественное... Так начался новый, доселе невиданный и еще не испытанный за 2500 лет существования династии, исторический период Японии. Страна сейчас проходит чрез вторую свою великую ломку. Первая началась 80 лет тому назад, когда было введено в стране западное просвещение.

О первых годах японской демократии в стране рассказывают многое... После объявления новой конституции одна девушка-японка, не поладив со своими ближайшими слишком авторитарными родственниками, покончила жизнь самоубийством, оставив записку: «Я умираю для того, чтобы жила демократия»... Такая целостность души несколько напоминает Россию... Вообще, надо сказать, Азия «пахнет Россией» больше, чем какой-либо другой континент. И неудачи европейцев и американцев в Азии объясняются не марксизмом, который не может иметь никакого влияния на народы Азии, не коммунизмом, которого никто в глаза не видал, и даже не бедностью азиатских стран (Америка более всех могла бы им помочь), а недостатком «мировой отзывчивости» в психике американцев. Закрыта еще их душа от других народов. И слишком они переносят свою Оклахому во все места мира, слишком связаны еще своим специфическим стилем и великодержавной провинциальностью своих европейских отцов.

Не будучи гениями в области познания психологии других народов, американцы все же поступили гениально, оставив японцам их императора Хирохито, несмотря на все протесты ближайшего к Японии ее северо-западного соседа. На некоторое время, правда, был поставлен над японцами некий более высокий император. И престиж Макартура до сих пор в Японии велик. Теперь этого более сильного императора больше нет, и Хирохито остался единственным, что, конечно, является для Японии наиболее приятной формой правления. Но тень власти некоего высшего гражданского порядка осталась и в образе новой конституции, и еще в некоторых других образах.

В Японии, как во всякой побежденной стране, есть множество намечающихся идей и неясных желаний. Пребывание императора на месте (как царицы на улье) предохранило страну от потерянности и анархии. Ложно-божественное сияние императора справедливо померкло и теперь ничто не препятствует японцам веровать в истину Сына Божия и Сына Человеческого, молиться Небесному Отцу всех народов людей.

Главное, что хотелось бы подчеркнуть, это раскрепощение японского сознания от языческого мифа. Процесс такого раскрепощения углубляется. Страна освобождается для новой веры... Будущее покажет, если эта вера будет верой в Единого Истинного Бога и Им искупленного, исцеляемого от зла человека.

Поражение Японии, крушение ее военно-политических мечтаний и чингисхановских планов, – стало для нее, как и для некоторых европейских стран, Божьим плугом. Плуг этот прошел по Японии. И не для того, конечно, чтобы на ней снова процвел запаханный военным поражением сорняк... Деятели истинного духа призваны вложить в жертвенный, серьезный, трудолюбивый, терпеливый и ангельски-послушный народ Японии не замутненное никакими человеческими расчетами Слово Господне.

В понедельник, 13 июля, в малом зимнем храме Токио открылся Собор Японской Православной Церкви. После благодарственного молебна его открыл, покидающий страну, Архиепископ Вениамин. Сказав свое прощальное слово, он передал мне председательствование. Я выразил, от имени Церкви, напутствие отъезжающему из Японии святителю, более 6-ти лет потрудившемуся на японской земле, и объявил Собору о возведении на Токийскую и Японскую кафедру Преосвященного Иринея, предложив ему занять председательское место. Члены Собора, стоя, единодушно приветствовали и отъезжающего, и нового архипастыря Японии.

Путешествие мое в Корею началось, в сущности, уже за несколько дней до отлета туда. Это я почувствовал, когда в штабе ген. Кларка, главный священник в штабе Командующего войсками Дальнего Востока, полковник Вильсон, стал говорить в моем присутствии по радиотелефону с Сеулом, и дал инструкцию о встрече моей там 15-го июля. После этого он сказал мне о необходимости надеть военную форму. Было неизбежным для меня подчинение этому общему правилу. В тот же день нас принял начальник штаба военных сил Дальнего Востока бригадный генерал Зиберт.

Отвечая на вопрос корреспондента военной газеты в штабе, о целях моего путешествия в Корею, я сказал, что направляюсь туда для того, чтоб передать благословение воинам, находящимся в Американской армии и в частях Объединенных Наций, а также имею задачу посетить Корейскую нашу Православную миссию, сильно пострадавшую во время войны, особенно при нашествии северо-корейцев на Сеул.

В понедельник 13-го июля два священника штаба, подполковник Морс и подполковник Андерсон, возили меня полдня по учреждениям Токио, для выправления нужных документов, прививок, а также для получения военной формы... Вспомнилось мне во время примерки этой зеленой одежды, как я ее впервые надел ровно 35 лет тому назад... Это было начало лета 1918 года, в Ростове на Дону. Если бы кто-нибудь тогда сказал мне, что через 35 лет я, будучи епископом Церкви и американцем, и находясь в Токио (совершенно фантастические тогда домыслы) надену эту же защитную форму, на том же самом фронте, – я бы счел такого человека лишенным всяких признаков умственного равновесия... Как жизнь человеческая возвышается не только над рационализмом, но и над умеренной фантазией.

В большом здании санитарной части армии мне делают сразу 4 прививки и устанавливается тип моей крови, ради переливания в случае ранения. Спрашивают, кому дать знать, «в случае чего» (называю имя Митрополита Леонтия). В регистрационном отделе штаба мне дают два экземпляра небольшой, в целлулоиде, военной карточки удостоверения личности, с фотографией. Очевидно предполагая мой вопрос, отчего мне дается два экземпляра, молодой офицер сочувственно улыбается: «Это в случае, если попадете к неприятелю, – один экземпляр вы дадите ему» ... Не думаю, чтобы в моем случае можно было бы осуществить подобную «китайскую церемонию». Но на карточке сказано, без обиняков: неприятель обязан будет содержать меня соответственно моему чину бригадного генерала U. S. Army; а на другой стороне удостоверения, под орлом, держащим в лапах своих молнию, было напечатано: SHAHOVSKOY. Rt. Rev. JOHN Bishop of Russian Orthodox Greek Catholic Church of America...

Русское имя как-то оказалось вплетенным в корейскую эпопею – не только с одной северной стороны.

Итак, всё условлено. Завтра в среду, 15-го, в 4 часа утра, за мной должен заехать один из этих подполковников-священников и отвезти меня на аэродром.

15 июля

В 4 часа утра прибывает ко мне в гостиницу подполковник Андерсон. В военном моем мешке и в кожаной сумке лежит всё, что будет нужно в Корее. Одетый в американскую военную форму, выхожу я со священником Андерсоном к ожидающему нас автомобилю. Едем быстро на военный аэродром Течикава. Утро необычайное по легкости и свету. Запевают, свистят птицы. Рассвет легкий, радостный. Выехав из огромного, еще не проснувшегося, пустого города, мы пересекаем его зеленые предместья.

На аэродроме стоит целая серия глобмастеров, транспортов С-124, самых больших самолетов авиации. Один из них скоро отлетит в Корею. Священник Андерсон выполняет все формальности. Я стою тут же, как Садко, попавший на дно к морскому царю... Чувствую себя погруженным в некий новый мир, воочию вижу всю огромность и слаженность американской организации, – всё предусмотрено, всё точно, быстро и по-военному осуществляется, – нет специальной военной подчеркнутости, – словно военизирована, мобилизована обычная стандартная американская жизнь. Формальности на военном аэродроме при отлете из Японии в Корею похожи на формальности гражданских авиационных линий Америки. Взвешивается багаж (его не должно быть более 65 ф.), предъявляется штабная путевка, и покупается желающими (на особые деньги оккупационных войск) право на получение пакета с завтраком во время полета. Пьем чай в специальной армейской кафетерии. В зале ожидания сидят военные разных чинов и рангов; они смешаны тут, как братья и товарищи.

На аэродроме есть, впрочем, и специальная комната для высших чинов. Туда меня ведет после чая Андерсон, вероятно, чтобы я не забыл своего чина. Путевка моя, на которой поставлены три магические буквы: V.I.P.³ будет вызывать не раз во время моего путешествия, самое разительное действие со стороны всех, кто будет взглядывать на эти буквы. Должен сказать, что благодаря такому отношению со стороны генерала Кларка и его штаба, мое путешествие в Корею прошло «в большом стиле».

На автомобиле, в который я садился, появлялась генеральская звезда и я мог, за 4 дня моего странствия по Корее, увидеть всё, что я, ни при каких иных обстоятельствах, увидеть бы не мог. Ангелами-хранителями моими всегда были военные священники. По фронту я ездил с тремя священниками: штаба Сеульской Главной Квартиры, дивизионного и полкового. Кажется, впервые в истории Америки и ее армии представителю Православной Церкви было оказано подобное внимание.

Громкоговоритель вызывает отлетающих. Не спеша, большой группой, мы подходим к гиганту С-124. Он стоит, раскрыв свой огромный зев, в который мог бы войти танк. Священник Андерсон доводит меня до самолета. Ждем там несколько минут. Один из членов команды с бумагами в руках вызывает меня по имени и вводит меня в самолет, ведет по этому, буквально, сараю и предлагает занять место сзади, где нет этажей, а лишь по стенам внизу идут сидения спиной к борту. Самолет быстро наполняется военными (он вмещает 280 человек). Среди этого летающего караван-сарая грудой лежат мешки и высятся ящики с лекарствами. На некоторых надпись: человеческая кровь. Во всяких видах, она наполняет самолет...

Поднимаемся над Японией. Тяжелый глобмастер, гудя и трясясь, летит над ее заливами, берегами, зелеными островами; мы пересекаем перешеек и видим Корею, – она такая же гористая и зеленая, как и Япония; также обильно политая летними дождями. Но над ней еще больше облаков... Через три часа Глобмастер снижается в Тейгу. Остановки здесь полагается 40 минут. Но облака тяжелы, небо неспокойно, идет дождь, – нас предупреждают, что отлет может задержаться. Мы ожидаем в бараке терминала час, два. Рядом бомбоубежище без крыши, только лежат мешки с песком, и покрыта камуфляжной зеленой сеткой батарея зениток. Это глубокий тыл. Сюда уже теперь не залетают вражеские бомбовозы и редко тут появляются его турбинные самолеты.

Громкоговоритель объявляет, что полет С-124 на Сеул отменяется, – не благоприятна погода, а кстати и красные начали большое наступление. Есть возможность ехать на Сеул чрез горы ночным поездом. За мной на терминал приезжает автомобиль главного военного священника Тейгу и отвозит меня в город. Впервые вижу Корею вблизи: соломенные крыши; более узкие, чем в Японии, щелки человеческих глаз; широкополые, соломенные, с высоким верхом шляпы, – свой дух, свой стиль и у этой страны... Видно, что всё живет и дышит вокруг армии и армией... Это впечатление не оставило меня и в Сеуле.

Армия всех народов – великое несчастие Кореи, но и большое ее благо, ее прямо-таки спасение, не только в плане военно-политическом, но и экономическом. Это один из парадоксов Корейской войны. Грандиозная ее машина кормит корейцев. Им не надо никуда вывозить свои несложные продукты – все страны покупают эти продукты в Корее и делятся всеми своими избытками... Закон равновесия, царящий в мире, подтверждается и тут. «Где умножается грех, там и преизобилует благодать» (облегчающая борьбу человека с грехом). Всё население Кореи питается армией. Корея мировой пенсионер.

Сижу у главного военного священника Тейгу – полковника Эльстен. Его помощник, майор Вильсон, исполняющий обязанности священника и при лагере военнопленных северо-корейцев, телефонирует в Сеул, что я туда прибуду на следующий день утром по железной дороге. Полковник Эльстен везет меня на обед в офицерское собрание. Среди офицеров, с которыми я там знакомлюсь, один полковник является военным корреспондентом сан-францисской газеты «Бюллетен Колл». Он только что вернулся из Панмунджома. Знает наш собор в Сан-Франциско.

Эльстен предлагает мне использовать время до отхода поезда, – поехать с ним на концерт только что приехавшего в Тейгу хора студентов богословов-пресвитерианцев Принстонского университета, под управлением композитора Давида Джонса. Едем на концерт. Пресвитерианская миссия, по численности и давности, стоит на первом месте среди христианских миссий Кореи. Огромная полузала, полуцерковь вмещает от 2 до 3000 человек. Корейцы сидят на полу, на соломенных циновках, сняв сапоги. Снятые сапоги размещаются пред входом в храм, в некоей специальной сапожной передней, напоминающей поле автомобилей около американского завода. Нас проводят к боковой скамейке впереди, и мне приходится снять свои военные, тяжелые сапоги из уважения к месту и обычаю. Их берет и куда-то прячет какой-то кореец.

Концерт начинается. Студенты поют хорошо; в программе есть и русская духовная музыка (вещи Чеснокова и Шведова). Между номерами происходят короткие выступления миссионерского характера: один из юношей несколько монотонным голосом (вероятно, повторяя уже не раз высказанную историю) говорит, как он обратился к вере в Бога и Христа Спасителя. Кореец, тоже студент и певец, переводит. Сидящие на полу корейцы внимательно слушают. Их видно это интересует. Внимание у корейцев я заметил большое и к пению и к миссионерским сообщениям, которые, впрочем, не всегда носили приличествующий церкви характер, но «на американский манер» пересыпались подчас детскими остротами, возбуждая в людях смех, и конечно, рассредоточивая их. Не всё, что допустимо в залах, допустимо в храмах. Особенно в храмах обращаемых ко Господу народов Азии.

Перед окончанием концерта директор хора Джонс неожиданно попросил нас, с полковником Эльстеном подняться на эстраду и представил корейцам. Он попросил меня благословить собрание, произнеся слова благословения по-русски и по-английски... И вот, в глубине Кореи, с эстрады миссионерского храма, стоя в военной форме, без сапог, пред тремя тысячами христиан-корейцев, я благословил их православным архиерейским благословением. Произнесенные по-славянски и по-английски, священные слова были сейчас же сказаны и по-корейски... Ситуация, конечно, была самая необычная, – как бы предельное преодоление всех форм и стилей мира... Но не должна ли всякая религиозная форма выдерживать такой экзамен полного отречения от самой себя, – во имя Христовой истины и Христова духа?

По окончании собрания нашлись мои сапоги, и мы поехали с Эльстеном на вокзал. Он взял мою путевку и выправил мне военный билет на спальное место в офицерском вагоне, и я возлег на нижней койке, довольно-таки утомленный, после своего первого корейского дня.

Поезд шел не быстро. Была возможность партизанских диверсий. В Сеул мы прибыли дождливым утром. На вокзале встретил меня военный священник штаба американских войск в Сеуле, майор Джонс, и с этого часа стал моим Виргилием и главным ангелом. Мы поехали в дом для гостей американского командования. Одноэтажный, расположенный в саду, он был, несомненно, предназначен для гостей, которым трудно расстаться со своими вашингтонскими удобствами. Большая комфортабельная спальня, душ и гостиная в моем распоряжении. О близости фронта напоминает лишь стража, обходящая сад, часовые у ворот, вышка с зениткой, и бомбоубежище в саду.

Выпив чаю, едем с визитом к коменданту города – американцу, и после в управление священников Армии, где главный священник фронта подробно знакомит меня с постановкой дела военных священников в армии Объединенных Наций. Узнаю я, что даже при абиссинской части есть свой священник, – конечно и у французов, бельгийцев, канадцев и других народов, пославших свои отряды в Корею, есть военные пастыри. Не мало приходится им трудиться, укреплять дух воинов... Как я узнал в Корее, самые острые раны американскому солдату наносят из Америки. Долгое отсутствие мужа, даже защищающего отечество, там нередко служит предлогом для ухода от него жены. Не все американки терпеливы: не все понимают смысл брака, и верят в его таинство. И, получив такое ранящее, убивающее письмо, к кому может пойти на фронте солдат? От кого он может получить помощь? Лишь пастырь-друг может укрепить его душевные силы.

Едем с Джонсом в лагерь за реку Хан, где находится авиационная часть греческого батальона. Греческий священник, архимандрит Андрей, накануне встречал меня на аэродроме, когда мой самолет задержался в Тейгу. Теперь он тут. Знакомлюсь с ним и с другими греками. Оказывается, он член известного в Греции братства «Зои» и вполне представляет дух этого подлинного апостольского братства. Он в военной форме греческого капитана, – длинные волосы его подколоты сзади по греческому обычаю; черная борода, круглое, доброе лицо. Переводчиком является симпатичный молоденький американец-грек, духовный сын о. Финфиниса, нашего греческого соседа по Сан-Франциско... Около барака собирается команда православных греков. Мы молимся с ними, говорю им несколько слов, по-английски, которые переводятся по-гречески, и раздаю им крестики в благословение. Едем в военный госпиталь, имеющий вид лагеря. Обходим палаты. Благословляю там одного нашего православного американца. На следующий день, 17-го, предполагается отлет на фронт.

Сегодняшний день, кажется, самый заполненный в моем путешествии. В 7 часов утра за мной заехал мой добрый Виргилий, майор Джонс, и мы прибыли около восьми на ближайший аэродром Сеула. Через несколько минут нас пригласили занять места в двух миниатюрных самолетах, каждый лишь для одного пассажира. Прикрепили меня к первому из них ремнями. Джонса к другому. Спереди сели молодые офицеры-пилоты в затемненных очках. Мы выкатились на этих своих стрекозах к старту и почти без разбега – так мне показалось – поднялись в воздух, и буквально, как стрекозы, понеслись над Сеулом, потом над его зелеными предместьями, далее над хребтами ближайших зеленых гор, долинами, речушками, легкими облаками, проскальзывали меж горами... День выдался чудесный.

Я лечу впереди, Джонс чуть сзади, справа; чрез несколько времени оглядываюсь и вижу его слева, немного ниже. Пилот посматривает на небо, – нет ли гостей... Летим очень хорошо, самолет почти не чувствуется, – такой он маленький, со всех сторон остекленный. Просто словно по воздуху мы летим на своих крыльях. Через полчаса, два крутых поворота, и мы идем вниз, быстро садимся и рулим по небольшой дорожке к бараку, рядом с которым стоит примитивная деревянная вышка. От Сеула ближайшая передовая линия фронта отстоит на 26 миль, это максимум 10 минут полета; а мы летели целых тридцать, сделали не менее 80-ти миль; значит мы прилетели к центральному участку фронта.

Нас встретил священник бригады. Через несколько минут приехал священник дивизии. С ним и Джонсом, вчетвером, при шофере, милом рослом солдате калифорнийце-пасадинце, (он очень был доволен, узнав, что я бывал в Пасадине, и стал показывать мне карточку своей семьи) мы отправляемся все в одном джипе к линии греков. Греки только что приняли на себя удар красных китайцев, устояли, потеряли 6 человек убитыми, 19 человек ранеными. «The Greeks did а big job», – говорит о них мой шофер-пасадинец. Рядом с ним мне ехать удобно, но трое моих спутников еле помещаются сзади на небольшом сиденье джипа. Майор Джонс несколько полноват и бледен; он в зеленой кепке, как и я; два других, – крепкие и загорелые, в шлемах. Мы едем по извилистой и пыльной горной дороге. Это фронт. Ни одного человека из местного населения тут нет.

Подъезжаем к линии греков. Под горой, в зеленой лощинке, стоят их палатки. Проезжаем чуть дальше и видим большой деревянный Крест, поставленный архим. Андреем, рядом со своей палаткой, имеющей вид афонской пустынножительской колибки... Вскоре приходит под командой адъютанта батальона воинская часть греков и становится пред крестом. Поверх своего военного одеяния я надеваю рясу, епитрахиль, поручи, малый омофор, и обращаюсь к солдатам со словом по-французски. Один из офицеров переводит мое слово на греческий язык. Молодой грек-американец, прихожанин о. Финфиниса из Сан-Франциско, переводит моим друзьям-священникам с греческого на английский.

Я призываю Божию крепость и милость на этих сынов православной Церкви, стоящих предо мной, и совершаю о них и о всем мире моление. Они пели по-гречески; я благословил каждого и каждому дал крестик и иконку Божьей Матери; они их приняли с благоговением.

После молебна воинская часть ушла, а офицеры остались на этом зеленом холмике под сенью большого креста. Мы сели на ящиках у сколоченного из таких же ящиков стола, и нам из палаток принесли чай, показавшийся особенно вкусным. Пили мы чай под пушечную канонаду; греки говорили, как пострадала их страна от коммунистов, пытавшихся ее захватить (у одного из сидевших офицеров были зверски убиты родители) ... Рассказали греки и о своих потерях на корейском фронте – десятки убитых и много раненых...

Отец Андрей был вызван в Пусан для погребения только что убитых воинов.

Теплая, хорошая была встреча с греками. Узнав, что, может быть, я заеду в Грецию на обратном пути, некоторые дали свои адреса, прося навестить их близких, рассказать то, что я видел... Я им сказал, что расскажу о встрече с ними их Первосвятителю Элладскому, Архиепископу Афинскому Спиридону. (И это я смог исполнить в Афинах. Архиепископ Спиридон принял меня на своей даче под Афинами и с огромным интересом выслушал мой рассказ о Корее и о своих чадах духовных – греках).

От греков джип наш поехал по линии фронта. Это была область знаменитого «треугольника», где особенно сильны были все время бои. Местность, в дикой своей красоте, была как на ладони. Мне показывали вершины известных по сводкам гор: Finger Ridge и другие. Мы были меж Chorwon’ом и Piyjohgang’oм. Вдали мрачно возвышалась огромная гора Papasan. В облаках пыли, по дорогам и понтонным мостам, все время шли части, катились танки, джипы, вели свои земляные работы южнокорейцы. То там, то здесь открывались секторы разных народов Объединенных Наций, участвующих в войне... Впечатление – огромной организации и накопленной силы. Ехать надо, держа расстояние не менее 200 ярдов между машинами. Надпись у дороги предупредительно о том гласит: «Дорога этого района под наблюдением врага».

Мы заезжаем в полевой лазарет. Туда всё время привозят только что раненых людей, здесь им быстро делаются операции, вливается кровь. При нас привезли партию солдат с залитой кровью одеждой. Здесь, когда можно, вступают в дело геликоптеры. Среди свежепривезенных раненых оказался православный грек, раненый в ногу. Я поясняю ему, двумя-тремя греческими словами – кто я такой, и обняв его, даю ему крестик. Он детски, радостно улыбается... В этом лазарете мы завтракаем, тут же, где-то около операционной.

Сестра, которую я только что видел, чрез дверь, в операционной, входит в комнату с повязанным ртом и, на ходу, сняв повязку, садится у стола. Лицо усталое и самозабвенное... А в палатках этого полевого лазарета, словно распятые на крестах, часто совершенно обнаженные, лежат, с искаженными страданием лицами юноши, белые, желтые, черные. Некоторые – без памяти, другие тяжело дышат... Те, кто в сознании, силятся не кричать... Я подхожу к некоторым, глажу им головы, говорю: “God bless you” (Благослови вас Бог). Один крепкий, большой, лежит с только что отхваченной по колено ногой. Этот спокойнее других. Глажу и его и говорю ему: «Теперь вы поедете домой!» Силится улыбнуться глазами, подтверждая эту мысль... Для таких уже закончена война... Много страданий пришлось увидеть за этот день... Священник лазарета отпирает замок у входа в небольшую палатку, и молча предлагает мне сделать глубокий грудной вздох. Вхожу за ним в палатку, – там, покрытые с головой шинелями, лежат два тела. Священник приподнимает шинели. Лежат юноши солдаты – кореец и американец. У корейца следы только что сделанной трепанации. На выбритом, почти белом восковом черепе кровь. Два солдата: белый и желтый, но белизна и желтизна теперь смешались в один бледный, уже не человеческий цвет...

А вокруг палаток солнце, голубое небо, удивительная красота гор. Горы зеленые, пустынные, без жителей, только с воинами, притаившимися в их недрах... Над одной из вершин поднимается темный фонтан земли...

Под вечер, с фронтового аэродрома, простившись с милыми спутниками-священниками, полковым и дивизионным, мы с майором Джонсом улетаем уже на одном аэропланчике, немного большем, чем те, на которых мы прилетели. Впереди сидит пилот с помощником, далее мы с Джонсом, а сзади нас офицер с планкой на груди: Honour Gard (почетная охрана).

Снова под нами бегут горы и долины. Но лишь около Сеула земля открывает свое человеческое дыхание: соломенные крыши корейских домов с вьющимся над ними дымком.

Вечером того же дня было служение в храме православной нашей Сеульской Миссии... Имею только время принять душ (кажется, со времен России еще не был так засыпан дорожной пылью), и еду, с неизменным Виргилием – Джонсом, в Миссию. Там постепенно собираются корейцы ... Приходят дети; один молодой кореец-солдат в форме объясняет мне, что он “new believer” – новообращенный, крещенный о. Андреем. Является русский американец, солдат из бывших Ди Пи, живший в Лос Анжелосе. Приходят молодые и пожилые корейцы. Всего собирается человек 40. Мы надеваем рясы, облачаемся и служим акафист по-славянски и по-гречески... Молимся за корейский народ и за все народы мира, – и за это малое стадо православное, чудом сохранившееся среди полуразрушенного города, его полуразбитой миссии... Говорю им слово, которое переводит на корейский язык пожилой кореец, староста, бывший переводчик русской дипломатической миссии в Сеуле. Он прилично владеет русским языком. Говорю я на тему: «Не бойся малое стадо, ибо Отец благоволил дать тебе Царство». Раздаю корейцами крестики, иконки, и приглашаю придти завтра, для получения подарков. А на следующее утро раздаю им пакеты КЭР, приобретенные накануне в Сеульском отделении этой организации.

Сеул город необыкновенный. В 26-ти милях от него фронт, а он, 700000-й город живет своей, не думающей о завтрашнем дне, жизнью. Как «птицы небесные», нечувствительны к завтрашнему своему дню корейцы. О спасении их зато печется Сингман Ри и Объединенные Нации благожелательствуют им. 4000 приютов известны священнику Джонсу в Сеуле... «Есть еще тысячи три», – говорит Джонс и предлагает посетить хоть один. Но меня задерживает в миссии собрание прихожан-корейцев. У нас с ними идет совещание о посвящении постоянного пастыря-корейца для них. Есть у них даже два кандидата, – одного помоложе можно было бы посвятить в диаконы... Просят корейцы и материальной помощи от Православной Церкви в Америке ... Надеюсь я, что помогут им православные люди Америки, утешат хоть малым чем этих верных детей Корейской Православной Церкви, пастырь которых мученически исчез на севере. Миссия Сеульская почти разрушена и число членов уменьшилось более, чем в 10 раз... Америка Православная может помочь этим корейцам. И это надо сделать.

Глубоко признателен я моим спутникам-священникам, как и всему командованию армией за их удивительную организацию и их высокое американское сотрудничество. Где и что только нужно было, они быстро все делали, исполняли – послушные воле земной власти, но еще более, конечно, воле Того, Кто заповедал идти с человеком два поприща, если он попросит тебя пройти с ним одно.

Огромный самолет С-124 вновь открывает свой зев, но принимает он уже не розовых воинов Америки, а загорелых, темных воинов Кореи. Среди них и я, тоже потемневший за эти 4 дня. Мы летим час чрез горы Кореи. Следующий час плывем над морем. Потом начинаются острова, голубые заливы Японии и облака, все темнеющие облака... Небо над Японией свинцово. Тяжело дыша, пробивается гигант-самолет сквозь воздушные реки, извергающие свои смертоносные для страны потоки (около тысячи утонувших от наводнения людей было в этот день в Японии). Уже в темноте субботней мы останавливаемся, среди огней военного аэродрома Течикава. От самолета меня везут на автомобиле к зданию аэропорта. Там меня встречает подполковник и передает желтый конверт. Вскрываю его: там белый конверт, со штампом главнокомандующего, и сердечное, личное письмо генерала Марка Кларка, выражающего, в конце, желание встретиться со мной в Токио.

В Токио я посетил американского посла Аллисона.

23-го июля я был принят Главнокомандующим. Большое светлое здание его Главной Квартиры стоит среди большого сада, на холме, как бы отделенное от города, и этим холмом и этим садом. Здесь была раньше японская военная академия. Элегантные американские солдаты в касках и разных нашивках стоят у всех внешних входов. Внутри здания – присущая американским учреждениям большого стиля особого рода простота и деловитость. Поднимаемся по большой лестнице мимо двух витрин с выставленными в них всеми орденами Соединенных Штатов и, вероятно, также других стран. Сопровождает меня главный священник военных сил Дальнего Востока, полковник Вилсон, заехавший за мной в гостиницу.

Ждем минут 10 в приемной; за это время Вилсон знакомит меня с приходящими адъютантами и работниками канцелярии Главнокомандующего. Приходит познакомиться единственная женщина, работающая в личном секретариате ген. Кларка. Она, оказывается, хорошо знает наш Свято-Троицкий собор в Сан-Франциско, была там ночью на Пасху с одной своей знакомой, православной болгаркой.

Адъютант просит нас к Главнокомандующему. Проходим его личную канцелярию и входим в большой, светлый, очень хорошо обставленный кабинет. Навстречу идет высокий генерал с орлиной головой, загоревший. Я помню его с 1951 года, когда встретил его впервые на трибуне Union Square в Сан-Франциско. Мы тогда познакомились. Помню, как по небу Сан-Франциско, над трибуной этой, пролетели тогда военные самолеты в форме креста, приветствуя всеамериканский съезд пастырей армии... За это время солнце Кореи успело дать ген. Кларку хороший загар. Радушно он просит меня сесть в кресло около его письменного стола, и минут 10–12 мы беседуем. Я рассказываю о своем путешествии на фронт и благодарю его за все оказанное мне с его стороны внимание и содействие, а в моем лице и всем православным русским американцам, представителем коих и Православной Церкви Америки я являюсь тут, на Дальнем Востоке.

Генерал Кларк, видимо, доволен этим сообщением. Он далее говорит: «Перемирие будет сейчас подписано, но войска свои мы сохраним в Корее... В это время особенно будет нужна армии духовная помощь ее пастырей».

Я прошу генерала принять на память православный молитвослов, с параллельным текстом на английском языке, изданный для православных солдат американской армии и молодежи... Мы прощаемся. «Господь да поможет Вам», говорю я генералу, и он отвечает мне, пожимая мою руку: «Господь да благословит Вас».