Путь на север

Поезд-молния Берлин-Гамбург – два соединенных между собою вагона цилиндрической формы, – выйдя из предместий Берлина, начинает развивать скорость. 100... 120... 140... 150... Крупная стрелка вагонного циферблата, переходя эту цифру, застывает. В окне беспомощно мелькает летний немецкий пейзаж, благоустроенная многими трудами земля, небольшие домики, мгновенно вырастающие и мгновенно исчезающие городки, чистые платформы станций с мелькнувшими непрочтенными названиями. Солнечно и светло над землей. И она всё растворяется и растворяется в левой половине моего окна.

Несколько уединившись в сфере «незадерживающейся действительности», покинув прошлое, свободен от власти будущего, раскрываю свое маленькое евангелие... Не часто я его открываю среди своих ежедневных дел. Как остов жизни, оно сочетается с моими церковными службами и священническими молитвами, но в уединениях и среди всех дел я не часто раскрываю его. Не потому, чтобы не хотел его духовных сокровищ, но потому, что я хочу сочетать его со своею жизнью – не внешней памятью. Я хочу сочетать Слово с дыханием самой жизни. Не хочу «наизусть» знать евангельские выражения, но хочу напитывать сердце свое сокровенным смыслом Евангелия, и явные указания его претворять во все выражения своей жизни. По немощи своей, я как бы немного боюсь слишком «знать» Евангелие... Хочу скорее не знать его, а уметь.

То, что мне уже открыто в нем, и через него в жизни, как своей, так и окружающих меня, я хотел бы исполнить. «В оборот пустить» то, что знаю. И не слишком увеличивать талант духовных знаний своих, не слишком забегать знанием перед жизнью, но жизнию делать знание истинным и на фундаменте одного истинного знания (умения) строить следующий его этаж. Боюсь, иначе, развалить свою жизненную постройку.

Вот отчего не всегда я считаю себя достаточно вправе раскрыть Евангелие. Многое, что я помню и «знаю» в нем, я еще не умею, не претворяю в жизнь мою, в жизнь других. И боюсь проскользнуть по строкам Евангелия, как скольжу по строкам книг человеческих. Но когда раскрываю Евангелие, не «зачитываюсь» им, а словно только прикасаюсь к нему, как пчела к цветку: стараясь взять тонким жалом духовного разумения новую сладость его, питающую, укрепляющую и увеселяющую дух.

Еле уловимые шёпоты Евангелия в сердце жизненнее самой жизни и потому всегда могут победить жизнь. Даже самая шумная жизнь всегда слабее их. Надо напитывать сердце Евангелием, но не перекармливать, не переобременять его. Переобременение всегда есть торжество отвлеченности.

И не раскрывая Евангелия, можно его созерцать... Можно видеть, слышать отдельные строки его. Иногда одно лишь слово, или – один оттенок слова. Одним малейшим мерцанием евангельского света можно просветить хотя бы одну темную точку в своем сердце и приоткрыть дверь к новым словам, к содержанию их, еще ни разу не изнесенному в мир.

Кроме слов возможных в мире, но еще не сказанных, есть слова, которые никогда не будут сказаны на земле, которыми ничего нельзя выразить в мире этом, которыми не написано ничего и о которых ничего не написано. Эти слова порождаются от Евангелия, зажигаются от Христова Света и горят в сердце, которое иногда само не знает, что в нем горят божественные слова, а иногда знает об этом, но ничего не может об этом сказать. Здесь глубины жизни, начало созерцания.

До Гамбурга прочитываю главу 4-ую от Иоанна. Делаю несколько отметок около отдельных выражений, впервые остановивших мое внимание на данном их смысле. «Се творю всё новое»... Слово Божие обновляется в смысле своем, раскрывает всё новые свои глубины и скрытые в них сокровища для нашего духа.

После, в пути, остановлюсь на этих знаках...

Норвежский небольшой пароход «Kong Trygve» стоит немного потерянно у одной из бесчисленных пристаней. Пассажиров будет не много, больше – товаров. Проверяются паспорта, деньги и – мы отходим и идем долго устьем гавани, 4 часа. Потом, у широкого моря, сворачиваем направо в узкий канал. Им будем идти всю ночь, пока не выйдем к Килю, где будет остановка на рассвете. Тянутся берега по правую и левую сторону «Kong Trygve». Нам, восьмерым пассажирам третьего класса, накрывают уютный ужин в четырехместной каюте, где и моя койка. Трапезую с молодыми норвежцами. Милые люди и среди них два мальчика, – тихая семейная обстановка. Я сел на кончике стола с краю, чтобы не мешать их норвежской речи. Они говорят вполголоса, не желая обеспокоить меня. На востоке и юге обычно, в подобных случаях, шумят и кричат.

Благословенны эти народы, уже сколько веков не поднимавшие меча своего на пролитие крови человека ради своего хлеба или своей славы. Какой-то отпечаток особого мира лежит на всех этих норвежцах, голландцах, датчанах... Даруй им, Господь, не обнажить меча своего – до последнего Твоего Суда! Сохрани их в тишине Твоей.

Мысль останавливается на этом... Теперь принято бранить «пацифизм» и смеяться над его утопичностью. Для защиты его иногда бывает нужна большая воинственность, чем в аргументировке самой воинственности.

И вполне можно понять людей, отталкивающихся от пацифизма, – такого, каким он предносится в идеях современного нам альтруизма «защиты прав человека». Этот пацифизм, действительно, мало что стоит и является лишь ложным маневром для успокаивания обремененной совести человечества. Такой пацифизм совсем даже не пацифизм; и, может быть, главный его грех – давать милитарной логике слишком легкую и обоснованную над собой победу. Этот гуманистический пацифизм безверного мышления, и к миру материалистического отношения, совсем, в сущности, не мирствование... и никогда таковым не будет.

Крылов гениально выразил основы ложного пацифизма в истории двух друзей: Полкана и Барбоса. Буквально точная картина дипломатических дружб народов. Даже в пацифизме крыловских «друзей» больше искренней непосредственности, чем в чисто материалистической, заранее обдуманной механике дипломатических равновесий.

Хладность и математичность расчета, сопряженная с бесстыдной неправдой наиболее высоких представителей народов, – вот что создает «блуждание среди призрачного». Все знают, что «уста говорят ложь и язык произносит неправду» (Ис.59:3). И, однако, глаза, не моргая, смотрят прямо в другие – столь же неморгающие глаза. Человек скован математикой «князя мира сего», и политика мировая ничем не отличается от «политики» атомов, то сцепляющихся между собой, то разъединяющихся в страшном химическом оттолкновении... И лишь поняв эту страшную зависимость человека от низших стихий, начинаешь понимать, что значит «власть тьмы» и власть того «князя», который грядет и «во Мне не имеет ничего» (Ин.14:30).

Действительно, он и вся его стихия – и Христос Спаситель мира – два противоположных мира, таинственно ныне сопряженных в земном, испытательном для людей существовании.

«Пацифизм» вне-Божий есть не лучшая форма войны в мире. Нельзя не допустить, что настоящая война с ее траншеями и снарядами и штыками может быть более честным выражением жизни этого мира. Вот отчего война приемлется многими верующими и никто из святых «пацифистически» не отвергал ее. Сам Господь иной раз более благословлял этот узкий путь страданий от войны, и взаимное вулканическое, почти бесстрастное убиение людей, чем то состояние лицемерия и эгоизма, в котором заплесневело человечество. Буря оказывалась угоднее Богу, чем тина. И буря исчезнет лишь в метаистории, когда исчезнет и тина.

На двух больших темных крыльях летит человечество к своему концу: апокалиптическая буря (веяние которой во всех войнах) и апокалиптическая тина, страшная теплохладность и насекомообразность образа человеческого – весь эгоцентризм греха, ненависти, зависти, «мирной» корысти... «Пессимист» ли я? Это слово не подходит к тому, что я говорю. Я верую в силу Божию и знаю, что она победит всё. Но на путях ее побед столько же крови текущей, как и на путях рождения нового человека. В кровях выходит человек в мир. В кровях и болях роженицы – мира ветхого рождается новый мир.

Биение сердца этого нового мира есть дыхание любви и правды Христовой, веяние чистоты мира, сохраняющего среди всей тревоги своей, благоухание Божественных перст...

На пароходе времени много... есть время дать мысли тихий ход. На пароходе ослабляется напряженность человеческая, люди «отчалили» от мира. Прошлое – за горизонтом, будущего еще нет, а настоящего на пароходе не бывает для большинства, ибо нет забот. В них же человек слишком привык видеть всё свое настоящее.

Пассажиры ходят по пароходу маленькими стайками... Переходят от одного борта к другому, рассматривают новые берега. На лицах у всех тихое довольство. Ветер свежий, теплый, хороший. Не тревожащий глубин.

Утром проходим датские острова. За ночь выбрались в пролив и идем, вклиниваясь меж Данией и Швецией. Погода мягкая и тихая. Розоватая облачность почти не скрывает солнца. Я рад, что нет особенной «радиоактивности»; очевидно на верхней рубке нас жалеют и почти совершенно скрывают от нас те мелодии, которые неслышно разносятся по миру. Изредка лишь из какой-нибудь, вероятно, столицы принесется песнь.

Чайки вьются за кормой. Замасленный кочегар появляется на корме, делает несколько вздохов чудного солнечного воздуха, и, словно в благодарность, бросает вверх несколько крошек хлеба чайкам. На лице его мир, удовлетворение и такая прекрасная человеческая улыбка.

Замечаю, что на пароходе все довольны, все рады, и тому, что едут, и что так тихо и чудно на море. Все этому рады, и еще чему-то в отдельности рад каждый. Завязались новые знакомства. Говорят, улыбаются, и рады беседе. Завтра на всю жизнь расстанутся, а сегодня, как близкие. Связаны друг с другом общим «отрешением от мира», общей легкостью, простором и солнцем, связаны больше, чем думают; больше, чем хотят.

На верхней палубе поместился сорокалетний немец со своей крошкой-дочуркой. Матери с ними нет. Немец трогательно возится с девочкой... Меня девочка боится вначале, но потом понемногу привыкает к моему необычному виду. Мы с ней даже вступаем в философский разговор. Она удивлена моей чернотой и как-то недоверчиво относится к ней. И борода и «шапочка» и одежда – всё на мне черное; а сам я, как будто, не страшный. «И у тебя есть черное», – говорю я ей в ободрение. Она внимательно поглядывает на свои руки. «Нет, у тебя не ручки черные, – говорю я ей, – а ноги твои в черных сапожках». Но она упорно рассматривает свои руки и снова показывает их мне. «Deine Hände sind nicht schwarz, – говорю я ей, – sie sind nur schmutzig». Это последнее слово на нее производит впечатление. Потом она лепечет мне, что она живет внизу (пальчиком показывает на пол), а я живу наверху... (и она поднимает пальчик кверху, в небо). Я киваю ей и говорю, что, действительно, живу там, вверху. Духовные понятия недоступны малютке, но она очень верно угадывает желаемую мною действительность. После, когда я отхожу, я слышу, как она таинственно спрашивает, склонившись к отцу: «Не Бог ли он?». Отец многозначительно качает головой.

Около 3 часов дня оставляем направо последнюю полоску земли: Зеландию.

Вечером, выйдя на палубу, смотрел на затухание маяка. Всякий маяк имеет свою «индивидуальность»: меру затухания. Не совсем точно, значит, выражение, что истина непрестанно и одинаково, «как маяк», светит человеку: земная реальность более точно отражает божественный закон, чем язык поэзии. Божественный свет не всегда одинаково светит нашему сердцу и разуму; бывают затухания и большие возгорания этого света в нас, пред нами. Нашей свободе, как и кораблю, необходима лишь правильная ориентировка в пути, а не утешение светом... Когда придем в Гавань, тогда утешимся всеми огнями...

Возвратясь в каюту, где мирно сидели три моих спутника, люди под тридцать лет, и два, несомненно, с высшим образованием (один инженер), я начал разговаривать с одним, и, между прочим, спросил его, желая проверить свои вчерашние мысли: когда его страна – Норвегия – в последний раз вела войну? Мой вопрос застал норвежца врасплох, он подумал, наклонил голову, но, очевидно, ответ никак не приходил к нему. Он открыто и несколько виновато улыбнулся, и задал, по-норвежски, мой вопрос другому спутнику. Между ними несколько минут шел разговор: они выясняли, когда в последний раз их родина вела войну. Ответ мне был дан крайне неопределенный: по-видимому наполеоновские коалиции как-то всё же задели Норвегию 120 лет тому назад, и она как-то объединилась с Данией против своей соседки – Швеции... Было что-то «аркадическое» в моих спутниках.

Около 12 часов ночи наш пароход прошел огни Фридрихсхавена – северные огни Дании. Завтра к полудню должны придти в Осло, в столицу самого мирного, кажется, народа.

В Осло дни протекли быстро. Остановка там не была бесплодной. Лишь два раза в год имеют возможность православные люди здесь видеть своего пастыря, который всегда живет в Швеции, читая лекции в Упсальском университете. В последний раз он был к Страстной – Пасхальной Неделе. Службы у них происходят в лютеранской часовне, словно специально построенной для православных богослужений. Когда ставят иконостас, полное впечатление православного храма. Стены высокие, расписаны почти совсем православной живописью. На горнем месте фреска огромного распятия у подножия которого Божия Матерь и Св. Иоанн с нимбами... Колония православных, человек около ста, естественно единится вокруг прихода.

Радушно был встречен; тепло проводили меня третьего дня вечером. Молитвы и Таинства непреодолимо сближают. Который раз я это чувствую! А здесь еще пришлось беседу духовную провести после всенощной. Говорил о первичных основах жизни духа: о вере, молитве, духовном знании, законах совершенства. Конечно, о Едином Источнике всего: Господе Иисусе Христе, Спасителе не отвлеченном, не теоретическом, а живом и очень близком... Были после беседы некоторые вопросы. Один человек, немолодой, видно, сердцем простой, стал говорить, что кто-то сильно его обидел, горько обманул, прямо-таки надругался над его человеческим лицом... После его почти исповеди личной, пред всею «церковью», один из членов совета церковного, после моего ответа, возмущенно выговорил этому человеку, что «личное» внес он в общее объективное... Мне показалась неверной такая ревность об «общем», что и высказал я ревнителю, разъяснив, что личный этот случай не «частный», и что мне очень ценна подобная откровенность и непосредственность, благодаря которой я смог более выпукло – «на примере» объяснить, из каких чувств – какой выход искать. В данном случае, обиженный и оскорбленный и униженный был глубоковерующим человеком, искренно, смиренно, обливаясь слезами, приносившим на следующий день покаяние. Но в нем был еще вкоренен очень общий грех христианского общества: недомысл о том, что заповеди Христовы нельзя исполнять наполовину. «Наполовину» этот человек был глубоким и смиренным христианином. Но, когда дело коснулось глубин души, явился остро ощущаемый злой личный враг – душа изнемогла. Изнемогла от обиды понесенной и совсем, совсем невдомек ей, что нужно обиду-то простить, а врага-то полюбить, вечного спасения и блага за зло ему пожелать. А что без этого и христианин – не христианин. До всего этого не дошла душа! А ведь просто. Слишком сильный заряд антихристианства вокруг человека. Это и есть «мир», который Господь велит «не любить», чтобы любить всякого человека в его сокровенной сущности. Но у «мира» – свои законы и «правила жизненной игры». Он не прощает, он мстит, либо, хуже еще, затаит злобу в преисподних глубинах сердца.

Нередко мне приходится изумляться, как «сыны света» – христиане – исповедующие свою веру во многих случаях, убежденные и твердые «верующие», доходя до какой-то черты, неизменно срываются и в своих, опять-таки убежденных чувствах, бывают «врагами Богу». Они и не подозревают, что сразу, в пылу одного лишь неверного чувства уже сделались врагами – не «врагам» своим, а Богу.

Это можно назвать частичной одержимостью человека.

Как бы моряки расценили лодку, которая во всех местах была бы совершенно цела и лишь в одном месте была бы продырявлена... Вряд ли кто-нибудь на ней выехал бы даже в пруд. А уже в море бескрайнее никто бы из здравых рассудком на ней не пустился. А множество христиан, и православных, показывая во всем послушание Богу, спотыкаются и падают, жестоко (и тем жестоко, что нечувствительно) расшибаясь о заповеди Нагорной Беседы. Даже почти только об одну: о любовь к врагам. Здесь неизменно прилетают черные птицы, и склевывают в душе христианина зерна жизни вечной, слова Спасителя. Словно заранее душа человека «решает не принимать» самых последних заповедей жизни вечной, оставаясь в каком-то эпикурейском или стоическом христианстве, в «христианстве Марка Аврелия»... Даже Лев Толстой в своем поверхностном морализме был радикальнее религиозного мещанства, берущего из Евангелия лишь то, что не противоречит общественным правилам, морально-обывательскому обиходу. Вот она – теплохладность, смешанная нередко с темными огнями страстей... Человек, «признавая» Господа Бога и Его Евангелие, но не следуя Им до конца, ты бываешь непоследователен.

Любовь к ненавидящим нас и молитва за обижающих нас – это основной «пробный камень» христианства.

Сейчас, в наши дни, множество русских людей открыто пребывают вне Церкви. С другой стороны, многие, кто не был в Церкви, вошли в Нее. Но не все, кто вошел, вошли истинно. Некоторые бессознательно вошли в силу одного своего протеста против безбожного коммунизма, поработившего родной народ. Для ряда верующих вера еще «доказуется от обратного», а не из прямого... Преп. Иоанн Лествичник – великий психолог жизни – говорит, что иной раз люди больные приходят в больницу по каким-либо посторонним причинам, но, привлеченные добрым отношением врача, остаются там и получают исцеление. Подобны этим бывают, по мысли Лествичника, монахи, не по призванию пошедшие в монастырь, но будучи уже в монастыре, узнавшие подлинное монашество. Это может быть сказано и в отношении вообще Церкви. Уже несомненно благо, что люди подошли к Ней; хотя бы из внешних чувств своих, – по воспоминаниям ли детства, из сознания ли «патриотичности» веры православной, из отвращения ли к плоскому безбожию ярославских... Как бы то ни было, «грядущего»... даже не «ко Мне», а лишь «в Мою сторону» – «не изжену вон». Господь не изгонит этих верующих, но будет просвещать их, согревать, возводя от духовно-детского возраста к совершенству. И, если не воспротивится человек, Врач Небесный – в тьмы тем раз искуснейший всех врачей – возведет его к целостному здравию.

Но – нельзя закрывать глаза на присутствие в Церкви таких чад, кои не приемлют «твердую пищу» Духа, а нуждаются еще в молоке «душевности». Надо ревностно оберегать последние истины Царствия Божия от тех «опустошений», которые могут эти люди произвести в этих истинах, сами того не желая.

Печальнее, когда встречаешь священнослужителя, не устремленного к последней Правде Христовой.

Но как больно вообще встречать прекрасных по душе, алчущих Бога людей, горячо молящихся, тайно добро творящих, во всем мирных, добрых, светлых и, вдруг, загорающихся нечистым огнем страсти... Какая бы ни была страсть. Самая же страшная страсть, это – ненависть к личному или собирательному человеку.

Здесь начинает зиять страшное отверстие, чрез которое выгнанный злой дух вводит семерых, злейших себя...

За Литургией в Осло было много причастников. Двоих причащал на дому: восьмидесятилетнюю параличную старушку и средних лет женщину, скорченную ревматизмом. К вечеру один православный русский итальянец повез меня на своем автомобиле в окрестности, и на лесной горе, откуда видно всё Осло, мы пообедали с ним и его друзьями. После он свез меня в один дом, где собралось несколько человек и пришлось давать ответ одной взволнованной, мечущейся, ищущей истину и от истины еще отталкивающейся душе. Одна из присутствующих прекрасно говорила о необходимости своим опытом дознать приближение к истине чрез любовь ко всякому человеку (не только к святому). Чрез познание себя душа познает, – говорил я, – Бога, и чрез Бога опять познает себя, и опять глубже должна познавать себя, чтобы к Богу еще больше устремляться... Мятущаяся душа, как очень многие, – имела ряд совершенно наивных, неверных представлений (прямо-таки детских) о Библии, о Лице Господа Иисуса Христа и т. д. Эти, поверхностные, вероятно, незаметно где-либо подхваченные представления заваливали своим мусором, песком своим вход к вере. Человек – вполне интеллигентный, но – какая беспомощность в основных вопросах духа и религии!.. Часто, старое образование, катехизическое, на всю жизнь отравляло человеку путь к пониманию Откровения.

Мятущиеся души слишком склонны видеть «сучок в глазе брата». Их надо отвращать всемерно от этого занятия. Они в этом видят предлоги к неверию и серьезное обоснование возможности не верить. Хотя они хотят верить, но вцепляются во все подобные основания к неверию... «Нет истинно верующих, живущих по вере!» «Такая-то церковная дама любит осуждать ближних; такая-то это иногда делает, это совершает... Где же вера ее? А я не верую, а вот имею понятие о добре и стараюсь то-то и то-то делать доброго... Для чего же вера? Что она мне еще даст?»... Таковы вопросы не встающие, а крутящиеся в душе «мятущегося» человека, стыдливо ищущего, и в то же время вызывающе отталкивающего веру. Не надо укорять этих людей... Они почти все болезненно чутки и к своей неправде. Надо тихо и кротко, с добром, открыть несовершенство их критериев добра, устремить их вон из «буржуазности духовной» к горячности духа, вывести из атмосферы «Марии Ивановны» и «Екатерины Петровны», в чем-то и как-то прегрешающих, несмотря на энное количество свечей, ими поставленных. Надо дохнуть на человека иным воздухом, заставить его невольно вдохнуть и убедиться, что он сладок. А потом, сама душа, алчущая мира, будет сначала неуверенно, а потом всё более и более горячо вдыхать воздух Сладкого Небесного Царствия, воздух, который убьет всех микробов и, вкусивши которого, душа уже сама будет отвращаться от миазмической атмосферы своих же собственных, прошлых, душных размышлений...

Из Осло поездом до Тронхейма. Ночь. Поезд, извивающийся среди скал, укачивает: впечатление морского путешествия. Утром на вокзале встречают меня русские молодожены. Помогают мне найти порт и в порту стоящий небольшой пароход, на котором должен я свершить почти пятидневное путешествие на крайний север.

13 августа. Около 7 часов утра проходили 66 ½° северной широты. Полярный круг...

Идем уже почти сутки. Вчера утром «Polarys» вышел из Тронхейма. Погода благоприятствует. Хотя облачно, но чувствуется, что солнце близко: оно проливается сквозь рыхлые, чуть сыроватые, нависшие по краям горизонта облака. Идем островами, заливами, проливами: фиордами. Почти непрерывной цепью тянутся аскетические скалы, разных форм и величин. Море веками глубоко, глубоко размыло каменную землю севера. Словно почувствовало, что мало нужна она бедному человеку. Берега, быстро проходящие, отшлифованы волною. Изредка мы пристаем к какому-либо мало обитаемому острову, берем почту и быстро снимаемся, звоня с капитанского мостика сигнальными звонками. За сутки я уже привык к пустынным островам фиордического океана. Иногда они напоминают видения Данта. Если бы высветлить их и сверху пролить палящее солнце, эти скалы были бы похожи на скалы Южной Македонии и Эллады. Но свет и небо, а также особая гранитная порода дают миру новый тип красоты мира Божьего в этой северной пустыне. Не солнце выжгло ее, но «роса очи ее выела», – тихие туманы и бурные штормы. Холодной лаской волна приласкала и омертвила любовью своей.

Почти нет растительности на этих берегах. Мы иногда совсем близко подходим к ним и идем около редкого кустарника, тощих трав и карликовых деревцев. Лишь в рыбачьих поселках, бедных, но чистых своей холодной чистотой севера, можно встретить, да и то редко, несколько плохо выросших деревьев да две-три грядки (вероятно, из привезенной земли), на которых, не знаю, что успевает вырасти в короткое северное лето.

Но, словно желая вознаградить человека за малое тепло кратких месяцев, небо посылает на землю свет, свет, какого нет на юге: светлые ночи. Пушкин в Петербурге, во время белых ночей, писал и читал «без лампады». Здесь ночи более чем белые, они – светлые, дневные. В столице Норвегии еще «белая» ночь. Здесь мы приближаемся к назаходимому свету. И невольно вспоминаются удивительные слова церковной песни:

Вскую мя отринул еси

От лица Твоего, Свете Незаходимый.

Эту песнь могут петь, особенно вживаясь в нее, люди крайнего севера. Длинная, бессолнечная, темная ночь. И за то, длящийся целую летнюю пятидесятницу – «вечный день» с незаходимым солнцем.

Образ Солнца Правды – Христа, сияет здесь на Севере солнце полунощное.

Без 10 минут 12 часов ночи. А солнце еще не зашло. Оно светлит вершины скал, и они лиловеют на светлом небе. Светло, как ясным днем, клонящимся к вечеру. Солнце приблизилось к закату, но не ушло, а лишь ослабели его лучи, сделавшись еще более прекрасными и уже доступными для взора... А в долинах и ущельях синеет воздух; а вода отсвечивает и белеет. Пустынные высокие скалы сменяются холмами островов. Пассажиры притихли, созерцают почти благоговейно свет полунощный, ночь, обратившуюся в вечер – утро. И вспоминаются великие слова Библии: «и был вечер, и было утро – день един».

Англичане едущие – в восторге. Они впились в солнце, сияющее теперь уже из-за дальнего и невысокого хребта гор... Еще утром мы с одним из них говорили о том, что мы, люди – «атомы», при всем величии Творца в природе. Теперь он меня ловит на палубе и шепчет: «мы – атомы!» Я понимаю... Опять поворачивает пароход, и с новой стороны прозрачно светло лиловеют новые цепи гор, и снег, лежащий в их впадинах и щелях – всё в той же прозрачной нежнейшей лиловости.

«У американцев нет такой чувствительности к красоте», – говорит англичанин. Он шокирован исчезновением с палубы американок, ушедших спать.

Мы – на 68 ½ градусе, в фиордах. Заканчиваю писать это в 20 минут первого ночи, 14 июля.

Иоанн. Гл. 4. ст. 10: «Если бы ты знала дар Божий»...

Стоит пред Спасителем Богом-Воплощенным женщина-человек и видит лишь «человеческое», осязательное. Господь не пришел нарушить это «осязательное», но исполнить его, в высшем опыте жизни человеческой. Женщина-самарянка у колодца – человек, не младенец. Человек знает, что такое вода мира, знает уже дар Божий, хотя и не возносит еще дар этот к рукам Божьим. «Неужели Ты больше отца нашего Иакова, который дал нам этот колодезь?» Это еще человеческое: «Иаков дал»... Надо, чтобы человечество эту «иаковлеву» воду вознесло к Богу, но для этого надо постичь глубину истины: эта «иаковлева» вода – не главная вода человека. Да и она не от Иакова, а дар Божий. Но есть другая, чистейшая, высочайшая вода заповедей Христовых, утоляющая пересохшую гортань человека в мире. Сухо в мире, материально, «пустынно» для духа, душно душе чистой. И вот ей дается укрепляющая и освежающая вода заповедей, руководств к жизни настоящей. Это – великий дар Божий! Если бы все люди знали этот дар, невидимую росу жизни, уже сошедшую на человечество. Но не все люди ее видят. Если бы увидели, как освежилась бы жизнь их. Мало кто видит и знает этот дар. Это «вода» для верующего – делается источником воды (ст. 14) не только текущей в вечность, но воспринимается как источник всех временных вод на земле, всех ценностей этого мира. Чрез это последнее духовное постижение основы жизни востекает человек к миру духов и научается возносить к Богу все свои земные ценности... «Твоя от Твоих Тебе приносяще!»...

День 14-го июля (3-й плавания) – самый солнечный... Недаром солнце светило в полночь. Подходим к маленьким островкам и мысам, на краткое время останавливаемся и легко отваливаем. Скоро будет главный город норвежского севера: Тромзэ. Здесь лесистее островные холмы, и на скалах больше снегу. Чайки почти не охотятся за пароходом, а стайками плавают у берегов.

Неожиданно подошли и остановились около «цветущего» острова. Не знаю, чем объяснить его густую растительность: березки и еще какая-то порода. В зелени на холмах утопали домики. В солнце островок пустынный кажется райским по тишине своей. Нет пения птиц, нет цветов, нет людей; только солнце и тихая, особенно радостная зелень... А рядом лежащие острова снова бесплодны и безлесны. Скалы выше. Вершины их в морских расплывчатых облаках.

В Тромзэ посетил одного русского эмигранта, живущего там, женатого на норвежке. Он мне рассказал о русских на Шпицбергене.

15 июля полунощное солнце стояло над морем. К часу ночи, озаряемый его словно остановившимися, слепящими и чуть греющими лучами, я сошел в каюту.

Утром пробудился недалеко от Nordcap’a. Под скалой вились тучи чаек. Словно рой мошек, поднимаясь, опускаясь и переливаясь в воздухе.

У самого Нордкапа стало качать. Посвежело море, заиграли барашки. Окаймленный свинцовым кольцом дальней облачности, слева открылся Северный Ледовитый океан – глухие глубины, черно-синие волны.

Северная точка Европы. Не чрез эту ли скалу идет в Европу холод, охватывающий народы? После двух остановок погода тише, барашки кажется исчезают...

Стихи 16 и 17.

16: «Иисус говорит ей: пойди, позови мужа твоего».

17: « ... Иисус говорит ей: правду ты сказала, что у тебя нет мужа».

Испытание правды. Не простой человек была женщина, около которой остановился Господь. Церковь ее называет Фотинией (Светланой) и причисляет к святым.

Какое удивительно-святое дело выпало этой женщине: исправить «ошибку» самого Воплощенного Творца! Господь испытывает внутренне человека, просвечивает насквозь не только всеведением Своим, но и утаиванием всеведения, ради обнаружения сокровенного содержания человеческого сердца...

Светлана – светло выдержала испытание. Омылась тем словом, которое ей сказал Господь, о воде, текущей в жизнь вечную. В правде своей испила этой воды.

Последние сутки в Ледовитом океане качало. Ветер был, по мнению познакомившегося со мною немецкого коммерсанта, бывшего военного моряка, баллов на 6. Это, конечно, не шторм, но было свежо. Ветер дул «русский», по мнению того же немца – Норд-Нордост, с Новой Земли. К вечеру мы вошли в полосу темных облаков, нависших над океаном. «Это очень похоже на то, что идет с русской стороны», – добродушно шутил немец, указывая на темную нависшую массу, надвигавшуюся на нас и на солнце. По западно-европейским морским наблюдениям, должен был быть шторм. Но в Северном Ледовитом океане иная природа. Качка почти не усилилась. После острова Vardö, где у меня была встреча с одной русской душой, мы повернули круто на юг, и стало несколько тише... В узкую бухту Киркенеса вошли совсем тихо на рассвете непрекращавшегося дня.

40 верст – автомобилем, по исключительно бедной лесной малосильной природе крайнего севера с его почти карликовыми, скрюченными березками, и переезжаю на моторной лодке маленькое серебрящееся озеро. Svanek – граница Норвегии и Финляндии. На берегу маленького поселка запросто спрашивает на русском языке молодой человек в летней рубашке: есть ли у меня паспорт? Отвечаю, что имеется. Он просит его показать, берет с собой, говоря, что принесет в гостиничку, куда советует направиться ожидать автобуса на Печенгу. Через полчаса звонок в гостиничку по телефону, вызывает меня и спрашивает, какой я, собственно, подданный... Отвечаю, как могу, на этот в высшей степени затруднительный вопрос. Наконец, он понимает, и любезно приносит мне паспорт. Можно ехать на Печенгу.

Печенгский монастырь основан преп. Трифоном Печенгским, апостолом и просветителем крайнего русского севера, страны лопарей, полукочующего народа Кольского полуострова. У Печенгской губы Северо-Ледовитого океана в самой западной части Кольского полуострова – Мурманского края – преп. Трифон поселился и своими молитвами, трудами и терпением, по милости Божией, основал благовестническую обитель, заложив, как некогда преп. Сергий Радонежский, малую деревянную церковку во Имя Святой Живоначальной Троицы. Благовестником Единого Бога, во Св. Троице славимого, и явился преп. Трифон среди лопарей, народа тихого, мягкого, чрезвычайно бедного, живущего на крайнем севере по сию пору. Рыболовство и оленеводство – единственный промысел бедных лопарей. Их тихий нрав оказался доброй почвой для семян Слова Божия. Оставлены были шаманы и волхвы, народ воспринял семя духовной культуры Христовой Церкви. Преп. Трифон весь предался своему делу, ездил к Царю Иоанну Васильевичу и добился от него помощи лопарям, которая была дарована в особой грамоте.

Не только духовно, но и вещественно служил преп. Трифон лопарям. Отклонив от себя игуменство в основанной им обители, поручив это специально монастырское дело другому – первому игумену Печенгской обители, преп. Трифон отдает себя всего своим детям во Христе – лопарям. Высокого роста, немного согбенный и мало имеющий волос на голове, кроткий лицом и душой, преп. Трифон в чем-то напоминает старца средней Руси, преп. Серафима. Сам он, хотя и происходил из средне-русских мест, но явился и до сих пор пребывает старцем крайнего русского севера наряду с преподобными Зосимой, Савватием и Германом Соловецкими чудотворцами, Сергием и Германом Валаамскими и Арсением Коневским.

Вскоре после кончины преп. Трифона, обитель его подверглась разрушению от шведских воинов, иноки ее были умерщвлены. Мощи двоих из них, мученически тогда убиенных в церкви во время богослужения, покоятся рядом со св. мощами преп. Трифона... Обитель была сожжена и разорена.

Восстановил ее соловецкий монах Ионафан, ставший и ее первым архимандритом. В 1890 году он прибыл по послушанию с несколькими соловецкими братиями, и началось восстановление древней обители. Была построена церковь, в основание которой легла древняя церковка, ныне составляющая главный алтарь.

Архимандрит Ионафан много потрудился для восстановления благовестнического монастыря. Нелегок был труд современных нам просветителей крайнего севера. Но они вновь зажгли лампаду преподобного Трифона, во славу Святой и Живоначальной Троицы.

Вместе с монашествующими поселился на Печенге удивительный человек, во многом, если не во всем, напоминающий С. В. Рачинского: Дмитрий Алексеевич Проташинский. Обеспеченный помещик юга России, Бессарабской губернии, имеющий двойное высшее образование, он, после очень краткого периода семейной жизни, уходит на крайний Север, в подвижническую обстановку, и посвящает себя до конца своих дней педагогической работе в монастырской школе, открытой для местного населения. Идейно служа миссионерским целям обители, Проташинский умирает на своем посту, имея 50 лет от роду. Его духовный друг и сотрудник (так же, как он, оставшийся мирянином при монастыре), Дмитрий Андреевич Онуфриев, живет в обители по сию пору. Кроме занятий в монастырской канцелярии, он – свидетель и очевидец всей полувековой монастырской истории, доводит хронику ее до наших дней.

Все случающееся, и сколько-нибудь имеющее отношение к обители, старец Дмитрий Андреевич бережно записывает на листы пожелтевшей бумаги дореволюционного русского образца. Немало накопилось у него различной ценности материала.

Самая северная в мире православная обитель... Долгая зима и непроглядная «вечная» ночь зимою над Печенгой. Некоторые, даже привычные монахи в это время больны бессонницей и сердцебиениями. В монастыре мне показывали несколько грядок картофеля; не всегда он вызревает на Печенге. Лук вызревает лишь в стеблях, а кроме этого вызревает трава тимофеевка. Более нет ничего на Печенге. В лесах необъятных водится лакомое блюдо монахов, лопарей и медведей: морошка, да немного синики. Полевые недолгие летние цветочки здесь особенно трогательны и прекрасны. Трава же – это хлеб здешнего края. Траву прямо-таки не косят, а жнут под самый корень особыми маленькими полукосами-полусерпами. Травой живут, как лесом. Траву продают, она идет скоту. Оленей больше нет в монастыре, а их было при Ионафане 1000 голов. «Нет смысла их держать. За год на 1000–200 оленей волки поедают зимою», – говорит настоятель Обители кроткий иеромонах Паисий, показывая мне все свое хозяйство. 4–5 лошадей справляют монастырскую тягу, можно обойтись без оленей, даже зимой. «А разве нельзя устеречь от волков-то?» – спрашиваю я. «Да как устережешь, – отвечает он, разбредутся по лесу, зима, метет метель, вот волки и дерут».

Братия на Печенге небольшая; немногим более 20 монахов. Почти нет молодых. Старые монахи – из северных наших губерний: Олонецкой, Вологодской (Вологодские, как про себя говорят), Архангельской... Родной север их приучил к суровому, чужому северу Печенги, которая должна была им стать последней их земной родиной. Они бодры духом, эти старцы. Те, что помалодушнее (а, может быть, и болезненнее) ушли раньше, переселившись «южнее» на Соловки и на «южный» Валаам. Те, что на Соловки перешли, где они теперь? Оставшиеся на Печенге теплят лампаду православного севера, озаряя великую северную ночь незримым сиянием, более прекрасным, чем северное. А для нас – православных, рассеянных по всему свету, радость и утешение знать, что тундры Ледовитого океана оглашаются и в наше время православными молитвами...

В пятницу, после вечерней службы, мы с настоятелем углубились в лес, туда, где возвышается Спасительная гора. На ней спасался преп. Трифон не только от страстей своих, но и от злых людей, главным образом колдунов местных, справедливо видевших в преп. Трифоне великую для своей веры опасность. Со Спасительной горы, на вершине которой водружен Крест, видны три страны: Норвегия, Финляндия и Россия. 20–30 верстная полоса пустынных, без единого селения, лесов отделяет монастырь от мурманских тундр.

Полярный лес удивляет своей тишиной. Совсем нет обычного во всех лесах пения или хотя бы чириканья птиц. Но птицы есть. Они только в это время (конец июля) сидят в гнездах, высиживая птенцов... Дни были исключительно великолепны. Словно вознаграждал Господь северный мир за долгую беспросветную зиму. Незаходящее солнце днем и ночью сияло среди ясного, чистого голубого неба. Ясные, тонкие облачка оплывали горизонт. Вообще, меня поразил воздух, удивила его «видимость» – ясность, прозрачность. Это третье, что удивило меня после великой тишины безветренных лесов и вечно сияющего солнца. Ночь ото дня отличалась лишь довольно сильным падением температуры. О. Паисий опасался, как бы мороз не прохватил его цветущий картофель. Днем в тени тоже была ощутительна прохлада, хотя солнце грело по-летнему.

В лесу мы набрели на заводь, которую можно было совсем справедливо назвать «тихой». Она была совсем, совершенно, до конца тиха. На берегу оказалась приваленной маленькая лодочка. Мы сели в нее и оттолкнулись... Какая тишина! Только маленькие мошки, да несколько комариков, и то не писком, а только одним видом своего мелькания нарушали эту тишину. Мы плыли, изредка всплескивая веслами. На повороте поднялись две крупные дикие утки, кряквы. Уточка, похожая на нашего средне-русского чирка, совсем близко от нас уплывала вперед. «Хитрая, хитрая, – сказал о. Паисий, – она нас отводит от своих птенцов». Маленькая уточка сделала несколько взмахов над заводью и сейчас же села. «Хитрая», – повторил о. Паисий.

Вернулись мы солнечной ночью.

Лето, 1937.