Почему? (По поводу воззвания Мартова против смертной казни)

«Какое счастье ‒ говорил Мирабо 27 июня 1789 года, ‒ что великая революция обойдется без злодеяний и без слез. История слишком часто повествовала о деяниях хищных зверей. Мы можем надеяться, что начнем историю людей».

Как ошибался Мирабо. Как ошибался Жорес, писавший, что слова «великого трибуна» должны сделаться гуманным лозунгом для грядущей пролетарской революции. «Пролетарии, помните», добавлял Жорес по другому поводу, вспоминая слова Бабефа, «что жестокость ‒ остаток рабства, потому что она свидетельствует о присутствии в нас самих варварства, присущего угнетающему режиму!»...

Но «история людей» не началась еще и в наши дни. Так остро это ощущаешь, когда вновь перечитываешь яркое воззвание Ю. О. Мартова против смертной казни, выпущенное редакцией «Социалитического Вестника» отдельным изданием. Это ‒ документ, написанный по истине «кровью сердца и соком нервов». «Всю силу своего желания, страсти, негодования, бичующего сарказма» – говорит редакция ‒ Мартов бросил «в лицо палачам, чтобы остановить их преступную руку».

Хотелось бы строка за строкой вновь повторить статью Мартова, еще раз выписать сильные места, написанные им в защиту того учения, которое провозгласило «братство людей в труде высшею целью человечества», и именем которого совершается «кровавый разврат» террора в современной России.

Возьмем лишь последние строки. Мартов кончал: «Нельзя молчать. Во имя чести рабочего класса, во имя чести социализма и революции, во имя долга перед родной страной, во имя долга перед Рабочим Интернационалом, во имя заветов человечности, во имя ненависти к виселицам самодержавия, во имя любви к теням замученных борцов за свободу ‒ пусть по всей России прокатится могучий клик рабочего класса:

Долой смертную казнь!

На суд народа палачей-людоедов!»

Нельзя молчать! Каждое слово этого воззвания действительно «бьет, как молот; гудит, как призывный набат». И тем не менее воззвание Мартова «не было услышано».

Друзья покойного вождя русской социал-демократии дают свое объяснение этому факту: «сдавленный империалистической интервенцией и блокадой, угрожаемый реставрационными и контрреволюционными полчищами, рабочий класс был парализован в своей борьбе против террористической диктатуры».

Так ли это? Не лежат ли объяснения в иной психологической плоскости? Редакция «Социалистического Вестника» вольно или невольно сделала большую хронологическую ошибку. Она отнесла воззвание Мартова к осени 1918 года, а между тем оно написано весной этого года в связи со смертным приговором, вынесенным Верховным Революционным Трибуналом капитану Щасному. Он был убит 28-го мая. Этой только хронологической датой и объясняется, вероятно, то, что в своем воззвании Мартов почти умалчивает о деятельности чрезвычайных комиссий.

Где же тогда были эти реставрационные и контрреволюционные полчища? В чем проявлялась империалистическая интервенция и блокада? Но не в этой хронологической ошибке сущность дела. Было внутреннее противоречие между обращенным к рабочему классу пламенным призывом Мартова: «дружно и громко заявить всему миру, что с этим террором, с варварством смертной казни без суда не имеет ничего общего пролетарская Россия», ‒ и той двойственной позицией, которую занимало в то время большинство руководителей рабочей партии.

Нельзя клеймить «презрением», призывать к активному протесту и в то же время находить нити, которые так или иначе связывают с партией, именуемой в воззвании «всероссийским палачеством». Эти нити так охарактеризовал Р. Абрамович в своем предисловии к книге Каутского «От демократии к государственному рабству»: «Мы все эти годы, однако, никогда не упускали из виду», что большевики «выполняют», хотя и не марксистскими методами, историческую задачу, объективно стоящую перед русской революцией в целом».

Еще ярче определил эти задачи в 1921 г. Горький в своем письме к рабочим Франции по поводу голода: «по непреклонной воле истории русские рабочие совершают социальный опыт»... и голод «грозит прервать этот великий опыт»...

«Твоим именем совершают этот разврат, российский пролетариат» – писал Мартов, бичуя в связи с делом Щасного «кровавую комедию хладнокровного человекоубийства». «Нет, это не суд»... И я никогда не забуду гнетущего впечатления, которое испытал каждый из нас через два года в заседании того же верховного революционного трибунала, когда меня, брата Мартова (Цедербаума-Левицкого), Розанова и др. судили по делу так называемого «Тактического Центра». Многие из нас стояли перед реальной возможностью казни и, может быть, только случай вывел нас из объятий смерти.

В один из критических моментов «комедии суда» перед речью обвинителя Крыленко в президиум трибунала подается присланное на суд заявление центрального комитета меньшевиков о том, что Розанов и др. исключены из партии за свое участие в контрреволюции. Заявление это было публично оглашено. «Социалисты» поспешили перед приговором отгородиться от «контрреволюционеров» в целях сохранения чистоты «социалистической» тактики.

Те, которые творили суд, были «клятвопреступники» перед революцией, кощунственно освящавшие «хладнокровные убийства безоружных пленников». В руки им давалось оружие: тех, кого вы судите, мы сами считаем предателями социализма. Этого момента я никогда не забуду. И не с точки зрения личных переживаний...

Гипноз от контрреволюции, гипноз возможности реставрации затемнил сознание действительности той небывалой в мире реакции, которую явил нам большевизм. Не пережитая еще в психологии социалистических кругов традиция мешала усвоить истину, столь просто формулированную недавно Каутским: важно дело контрреволюционеров, а не их происхождение; и не все ли равно – приходят они из среды пролетариата и его глашатаев или из среды старых собственников? Да, можно расстреливать целые «толпы буржуев» и делать контрреволюционное дело... Этой элементарной истины не могли понять, да, пожалуй, не понимают и теперь некоторые русские социалисты. Что же удивляться, если их протесты против террора так долго не встречали отклика среди социалистов Западной Европы или, если и встречали, то соответствовали той половинчатой позиции, которую занимали протестанты. Во время доклада Мартова в 1920 г. при упоминании о заложниках, которые расстреливаются в «отместку за поступки отцов и мужей», собравшиеся в Галле могли кричать: «палачи, звери»³⁹⁶ и в то же время признавать, что официальный протест «может быть истолкован, как сочувствие контрреволюционным элементам». Это одинаково будет и для британской «Labor Party» и для французской Конфедерации Труда... «Если некоторые социалисты остаются все же немыми свидетелями этого преступления ‒ писал 10-го марта 1921 г. И. Церетелли в письме к социалистам по поводу завоевания Грузии – то это можно было объяснить лишь двумя основаниями: не знают правды или боятся, что их протест будет истолкован, как акт вмешательства в русские дела»... Преступление совершилось и началась расправа. И вновь центральный комитет грузинской с.-д. партии взывает к «совести мирового пролетариата» и просит его помощи: «После попрания свободы и независимости грузинской республики теперь физически истребляют лучшие силы грузинского рабочего класса. Единственное средство спасти жизнь грузинских борцов ‒ это вмешательство европейского пролетариата. Допустит ли пролетариат Европы, чтобы тысячи его товарищей по классу, жертвовавших своей жизнью делу свободы и социализма, были загублены жестокими завоевателями»? Того отклика, которого ждали и не могло быть, ибо кто, как не социал-демократы ‒ и русские и грузинские, выступали перед демократией самыми горячими пропагандистами идеи невмешательства в период гражданской войны, формулы, оправдывающей то нравственное безучастие, с которым мир в большинстве случаев относился к известиям об ужасах террора. В сущности это недавно признала и редакция «Социалистического Вестника», писавшая в статье «Признание и террор»: «В героическую эпоху большевизма, в период гражданской войны западноевропейские социалисты даже весьма умеренного толка были склонны снисходительно относиться к большевицкому террору»³⁹⁷.

«Никакая всемирная революция, никакая помощь извне не могут устранить паралича большевицкого метода» ‒ писал Каутский в «Терроризме и коммунизме». «Задача европейского социализма по отношению к коммунизму ‒ совершенно иная: заботиться о том, чтобы моральная катастрофа одного определенного метода социализма не стала катастрофой социализма вообще, чтобы была проведена резкая различительная грань между этим и марксистским методом и чтобы массовое сознание восприняло эти различия».

Плохо понимает интересы социальной революции ‒ добавлял Каутский – та радикальная социалистическая пресса, которая внушает мысль, что теперешняя форма советской власти ‒ действительно осуществление социализма. Может быть, этот предрассудок уже изжит: «пусть никто не смешивает более большевицкий режим с рабочими массами в России и ее великой Революцией ‒ гласило воззвание союза международных анархистов, напечатанное 24 июля 1922 г. в брюссельском «Pеuplе». Но все же еще осталось умолчание ‒ в сущности форма той же категории. Массовое же сознание может быть воспитано лишь при определенном и безоговорочном осуждении зла.

Разве мы не чувствовали еще этой боязни осуждения со стороны известных групп социалистов хотя бы на последнем гамбургском съезде, боязни сказать всю правду, чтобы не сыграть тем самым на руку мировой реакции?

A половинчатая и искаженная правда, действительно, подчас хуже лжи. Чем по существу отличается позиция представителей английской рабочей партии, уклонившейся от голосования по русскому вопросу на гамбургском съезде, от откровенного заявления Фроссара на орлеанском конгрессе Генеральной конфедерации Труда: «если бы я знал что-нибудь плохое о советской России, то никогда бы не позволил себе огласить, чтобы не повредить русской революции»?

И только тогда, когда будет изжит этот исторический уже предрассудок, который до наших дней заставляет искать моральное оправдание террору даже в период французской революции, только тогда будет действен призыв: «Долой смертную казнь!»; «На суд народа палачей-людоедов!».

К сожалению, он не изжит еще и в руководящих кругах. Не понят и не осознан массовой психологией.

Мы и в наши дни еще встречаемся с попытками в литературе ослабить впечатление от «режима ужаса» ссылкой на то, что на другом фронте творится ‒ или, вернее, творилось – не лучшее.

«Но разве воровство может быть оправдано тем, что другие воруют?» ‒ спрашивал Каутский.

Для того «исторического объективизма», которой, наш Герцен назвал «ложной правдой», нет и не может быть места в наше время. Он не может прежде всего создать пафоса, столь нужного современности.

Западноевропейский пролетариат ‒ замечает Каутский в своем ответе Троцкому ‒ с восторгом приветствовавший большевиков, «как Мессию», теперь «с возмущением отворачивается от этой ужасной головы Медузы». И надо не бояться сказать всю правду, как не боится ее говорить Каутский. Он писал 29 сентября 1922 г. в предисловии к русскому изданию «Пролетарская революция и ее программа»: с московскими палачами никакая партия, борющаяся за освобождение пролетариата, не может иметь ничего общего.

И только действительная непримиримость может положить конец красному террору.

«Зверь лизнул горячей человеческой крови»... Но мы люди! «Долой смертную казнь! На суд народа палачей-людоедов!»

Р. S. «Наша партия никому не уступит чести борьбы против большевицкого террора» – писал недавно в «Социалистическом Вестнике» Ф. Дан по поводу участия «демократов и социалистов» в процессе Конради. «В дни самого свирепого разгула его, она поднимала свой обличающий и протестующий голос и становилась на защиту жертв его, не спрашивая ни о классовом происхождении, ни о политической окраске этих жертв. Только покойный Ю. Мартов нашел в себе мужество открыто выступить в Советской России с негодующим протестом против расправы с домом Романовых». Не уменьшая заслуг Мартова в этом отношении, все же необходимо внести здесь оговорку: не один Мартов находил мужество протестовать, ‒ другие за этот протест платились жизнью; но один только Мартов мог легально выступать в печати, ибо лишь орган партии меньшевиков был допущен к изданию большевиками.

Сколь же двойственна была в то время борьба против террора в самой партии с.-д. меньшевиков, поскольку речь шла не о социалистах, видно хотя бы из статьи харьковского органа этой партии «Наш Голос». 28-го марта 1919 г. редакция посвящает передовую статью «красному террору». Устарелыми уже ссылками на прежние исторические работы Каутского и на слова Маркса перед кельнским судом: «мы беспощадны и не требуем пощады для нас», «Наш Голос» доказывал, что история оправдала якобинский террор, «направленный против свергнутых классов общества». «Классическая эпоха террора великой французской революции – добавляла газета – и до сих пор вызывает моральное негодование буржуазных историков... Наша оценка тех или других террористических мероприятий никогда не исходила из маниловской сентиментальщины. Мы их оправдывали и осуждали только с точки зрения революционной целесообразности и вреда».

Эта позиция более характерна для известного рода социалистов, чем минутные увлечения страсти и негодования против насилия над человеческой жизнью. Общественно аморальна однако самая уже постановка вопроса о целесообразности террора. От этой двойственности и должны избавиться прежде всего те, которые хотят быть действительно демократией будущего. Для того, чтобы представлять демократию, мало еще ссылаться «на многомиллионные трудящиеся массы».