Христианского катехизиса часть третья. О любви

О союзе между верой и любовью: непременное действие и плод истинной веры в христианине – любовь; недостаточность для христианина одной веры без любви и добрых дел; недостаточность одной любви и добрых дел без веры; замечание о любви, которая не сопровождается добрыми делами.

По учению Православной Церкви, свобода человека и благодать Божия должны действовать гармонически в деле нашего спасения. Человек пал, но не лишился образа Божия и возрождение состоит в том, что человеческие силы получают возможность идти навстречу благодати и, соединяясь с нею, составляют одно гармоническое целое. Нельзя думать, что как первородный грех тяготеет над человеком необходимо, независимо от его воли, так и личные грехи, следствие греха первородного, также не зависят от воли самого человека, т.е необходимы же, и что поэтому человек ничего не может привнести со своей стороны в дело его спасения. Очевидно, при таком понимании дела, человек является совершенно страдательным существом и личность его исчезает. Православное учение не ограничивается одной только внешней стороной, т.е. учением об оправдании человека только со стороны Бога, но оно признает необходимым самодеятельное участие в этом оправдании со стороны самого человека, как существа личного и свободного. Если странно, чтобы действия исцеленной руки составляли какую-либо заслугу пред лицом исцелившего её¹²⁷, то не менее было бы странно, когда бы сия рука по своём исцелении оставалась недеятельной, а водилась чужой, сторонней силой. Поэтому православное учение, вместе с верой и надеждой, признает необходимыми для нашего спасения еще наши добрые дела. «Какое должно быть действие и плод истинной веры в Христианине?», – встречаете вы первый вопрос в третьей части Катехизиса, и получаете ответ: «Любовь и сообразные с ней добрые дела. О Христе бо Иисусе, говорит Апостол, ни обрезание что может, ни не обрезание, но вера любовью поспешествуема» (Гал. 5:6); т.е., во Христе Иисусе не имеет силы обрядовый закон Моисеев, но вера, действующая любовью, – вера деятельная.

Потребность такой веры, веры деятельной или, что тоже, веры сопровождаемой добрыми делами, видна и из того, что истина, сделавшись достоянием ума, невольно требует своего выражения в жизни. Почему, например, человек образованный отличается по своей жизни от необразованного? Потому что ум его больше знает, больше богат разного рода сведениями; и вот это значение, эти сведения его ума сами собой высказываются и в его жизни. Так и человек верующий необходимо должен отличаться по самой жизни своей, по самим своим делам от неверующего; истины веры, сделавшись его знанием, сами собой должны высказываться в его жизни, в его делах. Священное Писание, выставляя на вид понятие о добрых делах, как условие оправдания человека, прямо говорит, что они имеют такую тесную связь с верой, что грех свидетельствует о недостатке и слабости веры и что, наоборот, для верующего нравственно невозможно совершать злые дела (1Ин. 3:3–10).

Не противоречат православному о добрых делах учению слова Апостола Павла, который говорит, например: мыслим оправдитися верою без дел. Благодатию есте спасени чрез веру (Еф. 2:8) и прочее; во всех подобных местах у Апостола речь о делах обрядового, а не нравственного закона Моисеева; он говорит это против иудеев своего времени. Но где идет речь о добрых делах вообще, там он ясно свидетельствует о необходимости их для нашего спасения. Он говорит, например: со страхом и трепетом свое спасение со-девайте (т.е. сами), или в словах, уже приведенных нами: о Христе бо Иисусе ни обрезание, что может, ни необрезание, но вера любовью поспешествуема, и таких мест у него много. Апостол Иоанн также говорит: не любящий брата пребывает в смерти (1Ин. 3:14). Апостол Иаков учит: кая польза, братие моя, аще веру глаголет кто имети, дел же не имат? еда может вера спасти его? Якоже бо тело без духа мертво есть, тако и вера без дел мертва есть (Иак. 2:14, 26). Наконец Сам Спаситель говорит: Не всяк глаголяй ми: Господи, Господи, внидет в царствие Божие, но творяй волю Отца Моего, Иже есть на небесех. Еще: Потому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13:35). Прощаются грехи ея многие за то, что она возлюбила много, отвечал опять Спаситель Симону фарисею, в доме которого Он возлежал на вечери и который с негодованием смотрел на прикасавшуюся к Иисусу грешницу (Лк. 7:47). В чем же состояла любовь сей грешницы? В добрых делах, – в том, что она, ставши позади, у ног Его (Иисуса), и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала миром (Лк. 7:38). И вообще, если бы мы захотели подыскивать свидетельства Писания о необходимости добрых дел для нашего спасения, то можно было бы составить из них целую книгу. Отсюда изучаемый нами Катехизис, предлагая вопрос: «Не довольно ли для Христианина одной веры без любви и добрых дел?», – на основании указанных слов Иоанна и Иакова, отвечает: – «Не довольно. Ибо вера без любви и добрых дел есть недействующая и мертвая, а потому не может привести к вечной жизни».

Трогательно и живо изображает суетность веры без любви и добрых дел высокопреосвященный митрополит Санкт-Петербургский Исидор в одной из своих проповедей. «Ты веруешь в Бога?, – начинает он словами Апостола Иакова (Иак. 2:18, 19), – покажи мне веру твою от дел твоих. Ты веруешь, что Бог есть свет, и тьмы в Нем несть ни единыя (1Ин. 1:5); зачем же искажаешь образ Его в душе твоей, – сам кладешь на неё черные пятна? Веруешь, что Бог свят, и никто лукавнуяй не преселится к Нему (Пс. 5:5); а между тем любишь неправду, клянешься во лжу, сплетаешь коварство и льщение, предаешься зависти и гневу, ищешь удовольствия в рассеянности. Веруешь, что Бог правосуден, истинен, всеведущ и однако не боишься суда Его, равнодушен к прещениям, хочешь извинять себя такими предлогами, коих неосновательность видит и слабый ум человека. Веруешь, что Бог есть Творец твой, Промыслитель, Отец, не пощадивший для себя Единородного Своего Сына; а между тем обо всем чаще вспоминаешь, все любишь, кроме одного Бога! И с таким сердцем – о Боже! – с такой душой мы однако говорим, что крестились во имя Твое, спогреблись Тебе крещением в смерть (Рим. 6:4), дали обет умереть греху, до крове подвизаться противу козней диавольских (Евр. 12:4; Еф. 6:11) и пребывать Тебе верными до конца!»¹²⁸.

Как не довольно для христианина одной веры без любви и добрых дел, так нельзя спастись любовью и добрыми делами без веры. «Не может быть», – говорится далее в Катехизисе в ответ на новый вопрос: «Не можно ли, напротив, спастись любовью и добрыми делами без веры?» – «Не может быть, чтобы человек, не имеющий веры в Бога, истинно любил Его. Притом человек, поврежденный грехом, не может творить истинно добрых дел, если не получит чрез веру Иисуса Христа духовной силы или благодати Божией».

Человек, поврежденный грехом, не может творить истинно добрых дел, если не получить чрез веру в Иисуса Христа духовной силы или благодати Божией по двум причинам. Во-первых, потому, что естественные последствия греха: чувствования стыда пред самим собой, презрения к себе, страха ответственности и пред вечной правдой Творца, с нарушением нравственного закона, однажды навсегда соединивши и внешние бедствия для преступника, сделались неизбежными для человека, при сознании им своего нравственного назначения: таков закон его нравственной природы, данный верховным Законодателем, источником не только вечной любви, но и вечной правды. Во-вторых, потому, что однажды попранная нравственная потребность, как и всякая другая ослабленная потребность в человеке, не могла не утратить своей энергии настолько же, насколько приобрели ее (энергию) эгоистические греховные наклонности, а с этим вместе не мог не измениться и весь нравственный строй душевной жизни в противонравственный. Очевидно при таком расстроенном состоянии духа об истинной добродетели или об истинно добрых делах в падшем человеке не может быть и речи. Если эгоистические и чувственный влечения однажды образовались в первом человеке и сделались неотразимым наследием всего его потомства, если нравственная потребность обессилена, то для падшего человека возможны только два нравственных состояния, зависящих от того, сознается ли человеком его нравственная потребность или не сознается. Если она сознается, то не иначе как вместе с сознанием живущих в человеке эгоистических и чувственных наклонностей, следовательно, в форме тревог совести, чувствований своего нравственного недостоинства, страха ответственности пред судом вечной правды и в форме долга бороться со злыми влечениями; мучения совести и бесплодная внутренняя борьба в таком случае составляют характерные черты естественной нравственности. Но это не суть черты истинного добра, во-первых, потому, что истинное добро осуществляется ради него самого, по бескорыстному влечению к нему, по сознанию его безусловного достоинства, а не во избежание внутренних и внешних последствий греха; иначе мы не должны будем признать, что добро может существовать лишь тогда, когда существует зло, что без существования зла, т.е. злых последствий греха, немыслимо существование добра; а во-вторых, потому, что эта нравственная борьба, без высшей помощи, бесплодна; сила борьбы, однажды утраченная или ослабленная, не может сама себя ни создать, ни усилить; эгоистические и чувственные наклонности, взошедшие после грехопадения в организм душевной жизни, не могут не составлять силы, прямо противодействующей силе добра и ослабляющей последнюю; нечего уже говорить о блаженстве, которое Св. Апостол Иаков считает признаком истинного добродетельного действия: кто вникнет, говорит сей Апостол, в закон совершенный, закон свободы, пребудет в нем; тот, будучи исполнителем дела, блажен будет в своем действии (Иак. 1:25). Все достоинство естественного добра заключается в том, что оно убеждает человека в его недостатке, за которым следуют неизбежно и внешние бедствия, – в его бессилии восстановить это достоинство собственными силами и освободиться от этих следствий и в необходимости искать помощи свыше. А отсюда и Бог для естественного человека не есть высочайшее нравственное Благо, общение с Которым само в себе имеет для него безусловное достоинство, а есть предмет или страха или надежды, как всемогущая грозная или милостивая сила и как средство для своекорыстных целей человека, для избежания страданий как внутренних и внешних последствий греха. Такой Св. Писание действительно и представляет естественную нравственность людей как из язычников, так и из иудеев¹²⁹. Но и отрицательная нравственность, основанная на страхе и корыстной надежде, возможна, как мы сказали, в падшем человеке под тем условием, если его нравственная потребность сознается им. Если же она не сознается, то его нравственное состояние есть состояние скота бессмысленного, которому Св. Писание и уподобляет его (Пс. 48:13, 21); в таком состоянии и божество почитается человеком не как нравственная грозная или милостивая сила, а как представитель меняющихся чувственных или эгоистических влечений; слава истинного Бога изменяется, по Апостолу, в образ подобный тленному человеку, и  птицам, и четвероногими, и пресмыкающимся (Рим. 1:23). В обоих случаях человек является неспособным к истинному добру. Человек даже и не знает о живущем в нем влечении ко злу и не считает себя грешным, пока внешняя заповедь, закон извне не раскроет ему сознание этого влечения как греховного. Я не иначе узнал грех, говорит Апостол Павел, как посредством закона. Ибо я не понимал бы и пожелания, если бы закон не говорил: не пожелай (Рим. 7:7). А это-то не сознаваемое, живущее в человеческой природе центральное греховное влечение и составляет основу всех его сознательных греховных действий. Будучи же грешны по самой своей поврежденной природе, люди все без изъятия подлежат и естественным последствиям греха, страдают и умирают. Не только все язычники, но и мы, говорит Св. Апостол Павел в своем лице обо всех иудеях, и мы, как прочие, по природе чада гнева, проклятия (Еф. 2:3.). Вместо общения с Богом грешное человечество находилось в общении с диаволом, находилось в его власти. От этого-то, между прочим, мы видим такое множество бесноватых, о которых говорится в Евангелии, пока кровь Христова, пролитая на кресте, не уничтожила силы вражьей.

Только дух новой жизни во Христе, или, что то же, благодать христианская, только вера в пострадавшего за нас Христа освобождает духовную природу человека от рабства эгоистическим и чувственным наклонностям и дает ему возможность быть истинно добрым. Без веры, говорит Апостол Павел, угодить Богу невозможно (Евр. 11:6); все, утверждающиеся на делах закона, находятся под клятвою; ибо написано: проклят всяк, кто не исполняет постоянно всего, что написано в книге закона (Гал. 3:10); мы духом ожидаем и надеемся праведности от веры (Гал. 5:5); благодатью вы спасены чрез веру, и сие не от вас, Божий дар: не от дел, чтобы никто не хвалился (Еф. 2:8. 9). Все эти тексты приводятся и в Катехизисе, как учение слова Божия о невозможности человеку спастись любовью и добрыми делами без веры. Лучшие люди Израильского народа вполне понимали бессилие падшего человека к своему спасению; потому или молились о том, чтобы Господь Сам создал в них чистое сердце и обновил их дух: сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей, молился св. царь и пророк Давид (Пс. 50), или во имя Божие обещали, что Сам Бог некогда даст людям это новое сердце и новый дух. И дам вам сердце новое, и дух новый вложу внутрь вас, говорит пророк Иезекииль своим соотечественникам от лица Божия, и возьму сердце каменное из тела вашего и дам вам сердце плотяное (Иез. 36:26). Каким образом чрез веру в Иисуса Христа сообщается нам духовная сила или спасающая благодать Божия, об этом мы уже говорили, когда у нас была речь об отношении благодати Божией к свободе человека. См. кн. 1, уроки 12-й и 43-й.

После учения о недостаточности, или, вернее, о невозможности для нашего спасения одной любви и добрых дел без веры, Катехизис затем спрашивает еще: «Что должно думать о такой любви, которая не сопровождается добрыми делами?», и отвечает: «Такая любовь не есть истинная. Ибо истинная любовь естественно оказывает себя добрыми делами». Действительно, нельзя и представить, чтобы человек, истинно любящий кого-либо или что либо, мог не выражать этой любви в соответственных ей делах. Какая, например, нежная мать может не трудиться в пользу своего любимого ребенка, хотя бы труды её стоили ей нескольких бессонных ночей кряду? Любовь на одних словах, когда только восклицают, а на деле не помогают, очевидно, есть лицемерие и самооболыцение. Нет, Иисус Христос ясно говорит: имеяй заповеди Моя, и соблюдаяй их, той есть любяй Мя: аще кто любит Мя, слово Мое соблюдет (Ин. 14,:21, 23). Апостол Иоанн пишет: сия бо есть любы Божия, да заповеди Его соблюдаем (1Ин. 5:3); не любим словом, языком, но делом и истиною (1Ин. 3:18). Эти тексты так же приведены в Катехизисе.

О законе Божием и заповедях: Средства к распознаванию добрых дел от худых – закон Божий внутренний, или свидетельство совести, и закон Божий внешний, или заповеди Божии; учение Святого Писания о внутреннем законе; причина, почему нам дан ещё закон внешний; время, когда дан сей закон; главные и всеобщие заповеди сего закона, их всеобщая обязательность.

Будучи созданы Богом на дела благая, по слову Писания (Еф. 2:10), имея обязанность споспешествовать своему спасению и своими собственными силами стараться самодеятельно совершать добрые дела, мы от Бога получили средства к тому, чтобы распознавать добрые дела от худых. Средства эти, по указанно Катехизиса, двоякого рода: «закон Божий внутренний или свидетельство совести, и закон Божий внешний или заповеди Божии». Скажем сначала о внутреннем Божием законе или свидетельстве совести. Что такое совесть?

Учение о совести ясно излагается Св. Апостолом Павлом, слова которого приводит и великий составитель изучаемого нами Катехизиса. В послании к Римлянам (Рим. 2:14, 15) Св. Апостол говорит: когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон; они показывают, что дело закона у них написано в сердцах: о чем свидетельствует советь их, и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую. Чтобы яснее понять сейчас приведенные слова Апостола, следует обратить внимание на всю 2-ю главу послания к Римлянам¹³⁰. В первой половине 2-й главы послания, от 1 до 16 стиха включительно, Св. Апостол Павел говорит о суде Божием чрез Иисуса Христа, как над иудеями, так и над язычниками, имеющем быть в последнее время; во второй, от 17 до 29 стиха, обличает иудеев, успокаивавших себя знанием и обладанием откровенного закона, в том, что они не исполняют его и угрожает, что язычники, по природе делающие законное (Рим. 2:14), по природе исполняющие закон (Рим. 2:27), некогда осудят Иудеев, как преступников этого закона, имеющих еще, сверх закона этого, Писание и обрезание (Рим. 2:27). Св. Апостол, таким образом, учит, что закон, исполнение или нарушение которого послужит некогда предметом суда Божия чрез Иисуса Христа, есть один и тот же закон, как у иудеев, так и у язычников. Далее из той же 2-й главы видно, что один и тот же закон этот есть, по учению Апостола, именно закон нравственный, состоящий в любви к Богу, к ближнему и к самому себе (Рим. 2:21–24). Итак, из приведенных слов Апостола прежде всего видно, что в откровенном законе Божием, по учению Св. Апостола, есть такие нравственные предписания, которые могут быть понятны и должны быть исполняемы без сверхъестественного откровения, ибо они написаны в сердце человека и наоборот, сердце человека требует от него таких дел, которые хотя внешне и не предписаны ему откровенным законом, однако же могут быть согласны с этими внешними предписаниями. Когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон; они показывают, что дело закона у них написано в сердцах.

При этом естественно рождается вопрос: как же язычники узнают о своем законе? Известно, что иудеи узнавали свой откровенный закон чрез чтение Священных Книг, написанных Пророками по вдохновению Божию: каким же образом язычники узнают о своем законе? Ответ на этот вопрос составляют дальнейшие слова Апостола: о чем свидетельствует совесть их, и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую. В греческом языке, на котором написано было Апостолом послание к Римлянам, нет особого слова, соответствующего нашему русскому «совесть»; для обозначения совести у греков употреблялось то же самое слово, συνείδησις, которое вообще значит «сознание», точно так же, как и в латинском языке conscientia значит на нашем русском языке и «сознание», и «совесть». Таким образом слова: о чем свидетельствует совесть их, и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую показывают, что язычники узнают о своем внутреннем законе так же, как человек узнает о каждой потребности своей природы, т.е. чрез сознание и мышление. Сознание не есть какое-либо определенное представление или мысль, не есть чувствование или ощущение, не есть наблюдение или желание, а есть тот свет, тот спутник всех душевных явлений, который, будучи не отделим ни от какой мысли, представления, желания, чувствования, делает их видимыми в нас, освещает их пред нами, как наши собственные внутренние состояния. Как отражение в нас всего происходящего, сознание само по себе ничего не говорит, ничего не представляет, ни о чем не судит, оно есть знание непосредственное и потому не может ни погрешать, ни заблуждаться; в нем может быть только больше или меньше света; но где есть эта ясность, этот свет, там с необходимостью отражается все, что попадает под его лучи¹³¹. Коль скоро под эти лучи подпадает нравственная потребность, т.е. потребность любви к Богу, к ближнему и к самому себе, тогда это сознание получает на нашем русском языке название совести, что в сущности есть тоже сознание (соведание, совесть, сознание).

Итак, по учению Св. Апостола Павла и согласно с терминологией русского языка, совесть есть сознание нравственной потребности или, другими словами, есть осознанная нравственная потребность и она-то есть первое средство к распознанию добрых дел от худых: язычники показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их.

Всякая осознанная потребность есть ни что иное, как чувство неудовлетворенности наших сил, неполноты нашего состояния и желание достигнуть того, что доставляет свободное течение нашей жизни, другими словами: всякая потребность есть проявление в одно и то же время и силы чувствования и силы воли. Возьмем, например, потребность пищи: потребность эта выражается с одной стороны в чувстве голода, а с другой в нашем стремлении к удовлетворению этого чувства, и доколе оно не удовлетворяется, состояние нашей внутренней жизни ощущается неполным. Также проявляется в нашем сознании и наша нравственная потребность. Качества и поступки человека возбуждают в нас непременно известное чувство или одобрения или порицания, и вместе с этим желание подражания этим качествам и поступкам, или пренебрежения к ним; мы чувствуем или уважение к известному человеку, или отвращение от него, презрение к нему; мы испытываем и в своей воле или влечение к нему, или отшатываемся от него. Те же движения чувств и влечения испытываем мы и относительно собственных наших качеств и поступков; одно мы одобряем, уважаем в себе и желаем сохранить и усовершенствовать, другое порицаем, презираем и желаем истребить, и доколе наши чувствования и желания не гармонируют между собой, доколе, т.е., известное чувство не удовлетворяется силой нашей воли, дотоле мы ощущаем глубокий нравственный разлад, что обыкновенно называется угрызениями совести, мучениями совести и прочее.

Таким образом более полное определение совести должно быть такое: или осознанная нравственная потребность, есть ни что иное, как сознание нравственных чувствований и нравственных желаний, чувствований именно одобрения или порицания, желаний подражания и сохранения, или пренебрежения и истребления.

После всего сказанного должно быть понятно, каким образом и почему совесть есть верное средство к распознанию добрых дел от худых. Именно, будучи непосредственным освещением всего в нас происходящего, непосредственным нашим знанием, она непогрешимо показывает нам, что добро и что худо. Поэтому-то еще древние люди называли совесть «голосом Божиим». Она именно есть тот пункт в человеческом существе, если можно так выразиться, в котором Дух Самого Бога соприкасается с духом человеческим и показывает сему последнему путь, истину и жизнь (Ин. 14:6)¹³².

Но нам следует еще раз обратиться к приведенным словам Апостола. Св. Апостол Павел, говоря о совести, ясно отличает ее от мыслей, возникающих на основании её свидетельства и приписывает ей только одну функцию вполне соответствующую сознанию, как основной форме душевной жизни, именно функцию свидетельства: язычники показывают, что дело закона у них написано в сердцах: о чем свидетельствует совесть их. Сознание есть именно знание непосредственное, подобное тому непосредственному знанию о внешних предметах и событиях, которых мы бываем свидетелями, очевидцами; оно именно не предполагает никакого суждения, умозаключения, оно только, как говорят, констатирует факт, подобно тому как свидетель на суде только излагает обстоятельства дела, только передает их, так сказать освещает их пред мыслью судей, но сам не судит о них. Сила убедительности свидетельства совести, этого непосредственного сознания, есть наивысшая для того, кто на нее опирается. На эту силу неоднократно указывает Св. Апостол Павел (Рим. 9:1–3; 2Кор. 1:12); на нее ссылается всякий человек, как на последнюю инстанцию, когда хочет убедить другого в истине того, что он утверждает. Повторим: совесть есть непосредственное знание, видение того, что есть и совершается в нас и более ничего. Представления, понятия, умозаключения суть уже результаты деятельности познавательных сил над тем материалом, который дан непосредственным сознанием. Но эти представления и образующиеся из них мысли не суть уже, по учению Св. Апостола Павла, совесть; они ясно отличаются им от совести. Язычники показывают, что дело закона у них написано в сердцах: о чем свидетельствует совесть их и (кроме того) мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую. С появлением нравственной потребности в сознании, с возникновением в нашей душе чувства добра или зла и влечения или отталкивания по отношению к тому или другому, для свободы человека возникает задача: удовлетворить возникшему влечению и чувству или не удовлетворить? удовлетворить им так или иначе? Содержание непосредственного сознания, известное нравственное чувство и влечение, или, что то же, известная нравственная потребность, становясь достоянием ума, вызывает, таким образом, ряд мыслей, как об этом самом чувстве и влечении, об этой потребности, так и о других, тоже сознаваемых, потребностях человеческой природы. Представим, например, что у меня возникла нравственная потребность помочь бедняку, т.е. я встретил, положим, на дороге нищего, и эта встреча сейчас же возбудила во мне чувство сострадания к нему и влечение к возможному облегчению его состояния; у меня, положим, есть лишняя комната, в которой я могу его приютить, или я могу найти ему у себя то или другое дело и вместе с тем дать ему кусок хлеба и прочее. Вот с возникновением этой нравственной потребности в моей душе, этого чувства сострадания к бедняку и желания осуществить его (чувство), у меня появляется ряд мыслей насчет того, как лучше осуществить это чувство сострадания, как лучше помочь бедняку и следует ли помочь ему? При этом у меня сами собой появляются размышления о других потребностях моей природы, например, о потребности иметь покой для себя, о потребности не расходовать, так сказать, добра понапрасну и прочее. Я также могу вспоминать о бывших уже случаях удовлетворения подобному чувству и влечению, о бывших уже пособиях с моей стороны беднякам, о тех последствиях, к каким приводили эти пособия; словом, возникает целый ряд мыслей, то обвиняющих, как говорит Апостол, то оправдывающих одна другую, т.е. то говорящих в пользу удовлетворения, то не в пользу.

Это глубокое, можно сказать, христиански – философское определение Апостолом совести имеет величайшее значение для решения дальнейшего вопроса Катехизиса, именно: «Если есть в человеках внутренний закон, то на что ещедан внешний?". Вникнем же, каким образом учение Апостола Павла о совести, об этом внутреннем закона нашем, решает вопрос о необходимости для нас еще внешнего закона?

Все мысли, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую, которые появляются в нас вследствие возникновения известной нравственной потребности, известного нравственного чувства и влечения, суть обнаружения, как мы видели, не совести, а познавательных сил человека, работающих над содержанием совести или нравственного сознания и под его влиянием. Совесть есть только показатель материала для нравственного суждения, она есть только свет, различающий доброе, злое, честное, бесчестное, высокое, благородное, низкое, подлое, справедливое, несправедливое и т.д.; но сама работа над доставляемым совестью содержанием, само суждение о добром, злом, честном, бесчестном и прочее есть дело ума человека. От этого, хотя совесть наша сама по себе непогрешима, как непогрешимо наше всякое непосредственное сознание; но тем не менее естественный нравственный закон может быть и действительно есть погрешим. Имея своим органом познавательные силы человека, его разум (закон нельзя назвать непосредственным сознанием, ибо сознание, как мы сказали, ни о чем не судит, ничего не предписывает, оно только сознает; закон есть ни что иное, как соединение понятий, выраженное в форме требования, следовательно, есть дело ума) естественный нравственный закон, очевидно, подлежит и всем ошибкам, столь свойственным нашим познавательным способностям, нашему уму. Подлежа же ошибкам, он само собою понятно, требовал исправления; нужно было внутреннее свидетельство совести показать еще внешним образом, истолковать его поврежденному грехом разуму человеческому, который, под влиянием плотской и греховной жизни, этой духовной тьмы, сделался не всегда способен понимать и самые ясные указания совести, подобно тому, как наш телесный глаз, если долго остается в темноте, делается неспособным видеть самые крупные предметы, и эта неспособность его тем более увеличивается, чем яснее освещены солнцем предметы. «Закон внешний дан потому, – учит нас и Катехизис, – что люди не слушались внутреннего закона и проводя плотскую и греховную жизнь, заглушали в себе глас духовного закона: почему и нужно было напоминать его им внешне, посредством заповедей. Что убо закон? – спрашивает Апостол и отвечает: Преступлений ради приложися (Гал. 3, И9)»; он дан после, по причине преступлений, потому что люди, так сказать, переступали те границы, которые указывал им внутренний свет, их совесть, и нужно было дать им еще внешние преграды, которые удерживали бы их в границах, определенных им их совестью, их внутренним непосредственным сознанием.

Когда и каким образом дан человекам внешний Божий закон, это известно из Священной Истории. Именно (скажем словами Катехизиса): «Когда происшедший от Авраама народ Еврейский чудесно освобожден от рабства Египетского: тогда на пути в обещанную ему землю (в 50-й день по исходе из Египта), в пустыне, на горе Синае, Бог явил присутствие Свое в огне и облаке, и дал закон чрез вождя Израильтян Моисея». Замечательно при этом, между прочим то, что народ, после того как непосредственно выслушал от Бога изречение десяти заповедей, обратился к Моисею с просьбой, чтобы он принял на себя посредничество между Богом и ими. И сказали Моисею: говори ты с нами, и мы будем слушать; но чтобы не говорил с нами Бог, дабы нам не умереть. Ибо есть ли какая плоть, которая слышала бы глас Бога живого, говорящего из среды огня, как мы, и осталась жива? (Лучше) приступи ты и слушай все, что скажет тебе Господь, Бог наш, и ты пересказывай нам все, что будет говорить тебе Господь, Бог наш, и мы будем слушать и исполнять (Исх. 20:19; Втор. 5:26, 27). Просьба эта как нельзя более свидетельствует о том, что падший человек, вследствие своего греха, так далеко уклонился от Бога, источника истины, что он не может не дрожать пред этой истиной, когда она является ему непосредственно и что потому ему необходимо посредственное ознакомление с нею, другими словами: необходимо стороннее истолкование её, необходим внешний закон.

Текст десяти заповедей Закона Божия следующий:

1. Аз есмь Господь Бог твой: да не будет тебе бози инии, разве Мене. 

2. Не сотвори себе кумира, и всякого подобия, елика на небеси горе, и елика на земли низу, и елика в водах под землею: да не поклонишися им, ни послужиши им. 

3. Не возмеши имене Господа Бога твоего всуе. 

4. Помни день субботний, еже святите его: шесть дней делай, и сотвориши (в них) вся дела твоя, в день же седмый суббота Господу Богу твоему. 

5. Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли. 

6. Не убий. 

7. Не прелюбы сотвори. 

8. Не укради. 

9. Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна. 

10. Не пожелай жены искренняго твоего, не пожелай дому ближняго твоего, ни села его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего, елика суть ближняго твоего (Исх. 20:2–17).

Будучи только истолкователем того закона, материал для которого доставляет нам наша совесть, будучи, по слову Апостола, написан в сердцах наших, внешний нравственный закон, хотя он был дан народу Израильскому, обязателен и для нас. «Должно и нам поступать по десяти заповедям, данным народу Израильскому, – говорит Катехизис. Потому что в сущности своей он суть тот же закон, который, по словам Апостола Павла, написан в сердцах у всех человеков, дабы все поступали по нему». Внешний нравственный закон составляет природу нашей души; он не есть что-либо привнесенное нам извне в собственном смысле этого слова, он дан нам при самом сотворении нашем и внешне лишь только повторен, лишь только напомнен нам и истолкован. Поэтому-то Иисус Христос, не обязав нас исполнять обрядовый закон Моисеев, который имел прообразовательный смысл и с пришествием Спасителя на землю кончил свое значение, учит строго исполнять нравственный закон Моисея, сущность которого заключается в десяти заповедях закона Божия. «Иисус Христос, – спрашивает далее Катехизис, – учил ли поступать по десяти заповедям?». На что отвечает: «Он повелевал для получения жизни вечной сохранять заповеди». Так, например, в цитируемом в Катехизиса месте из 19-й главы Евангелия от Матфея Иисус Христос прямо говорит юноше, который спрашивал Его, «что ему сделать доброго, чтобы иметь жизнь вечную?» – прямо говорит: «соблюди заповеди (Mф. 19:17)»; равным образом в 5-й главе Евангелия от Матфея Он учит: не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна йота или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все (Мф. 5:17, 18). Только до Иисуса Христа не так полно и совершенно понимали этот закон, и потому, продолжает Катехизис, Он «учил понимать и исполнять его совершенне» (Мф. 5).

О разделении заповедей на две скрижали: Значение этого разделения, учение о сем Иисуса Христа; учение о том – все ли люди суть ближние наши; решение вопроса – почему нет заповеди о любви к самому себе; порядок в любви к Богу, к ближнему и к самому себе, и глубокий смысл этого порядка; цель разделения откровенного закона на десять заповедей; главное содержание каждой заповеди; вывод из десяти заповедей об обязанностях к самому себе.

Как известно, Господу Богу было угодно начертать десять заповедей на двух скрижалях или досках каменных. Это разделение заповедей на две скрижали означает, по указанию Катехизиса, «то, что в них заключаются два вида любви: а) любовь к Богу, и б) любовь к ближнему», сообразно с чем нам «предписываются два рода должностей» или обязанностей: а) в отношении к Богу, и б) в отношении к ближнему. «На эти два вида любви и двоякость наших обязанностей указывает, – подтверждает Катехизис, – Сам Спаситель. На вопрос законника иудейского: «какая наибольшая заповедь в законе?» – Иисус Христос отвечал: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя». При этом прибавил: «на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки», т.е. в сих двух заповедях заключаются все обязанности человека, которые предписываются законом и пророками, или, что то же, всем Священным писанием (Mф. 22, 36–40)¹³³.

Что касается дальнейшего вопроса Катехизиса: «Все ли человеки суть ближние наши?« – другими словами: к кому из людей мы должны выражать свою любовь – ко всем ли, или только к некоторым? – то об этом нами уже было говорено, именно, что ближние наши суть все люди, как отвечает нам и в данном месте Катехизис. «Все человеки, – говорит он, – суть ближние наши. Потому что есть суть создания одного Бога и произошли от одного человека»; следовательно, ко всем вообще мы обязаны иметь любовь, даже ко врагам нашим (Mф. 5:44–48); хотя, с другой стороны, те люди, которые исповедуют одинаковую с нами веру, «присные в вере», по выражению Катехизиса, »сугубо (вдвойне) близки нам, как чада единого Отца небесного не только по бытию своему, по созданию от Него, но еще по вере в Иисуса Христа», по своему благодатному возрождению чрез Иисуса Христа. Взамен речи об этом довольно разъясненном вопросе¹³⁴ обратим свое особенное внимание на другие вопросы настоящего урока, именно на вопрос о том, «почему нет (отдельной) заповеди о любви к самому себе?» и на вопрос «о порядке в любви к Богу, к ближнему и к самому себе».

Приступая к решению этих важных вопросов, мы должны принять в основание своего рассуждения опять учение Апостола о совести. Совесть наша, видели мы в предыдущем уроке, непогрешимо показывает нам, что добро и что худо, и как непосредственное сознание, составляет основную форму душевной жизни, так что уничтожить совесть, как и сознание всего вообще нашего бытия, значило бы уничтожить самую душу, которая между тем бессмертна. Отсюда, как бы человек ни был нравственно не хорош, как бы много ни помрачились его душевные способности, ум, сердце и воля, он всегда имеет в себе средство к точному и безошибочному различению доброго от худого. Пусть на время это различение добра и зла (или, что тоже, совесть) оставляет человека, пусть он является иногда бессовестным, но это не значит, чтобы совесть, сия способность, или, лучше, средство различать доброе от худого, исчезла в нем навсегда, совсем оставила его. По нашему мнению, проявление в человеке бессовестности или, как говорит Писание и Церковь, сожженности совести (1Тим. 4:2), нерадения (Притчи, 18:3), лукавства совести (молитва священника на херувимской песне) и прочее, – есть ни что иное, как временное уклонение его внутреннего глаза, т.е. ума, сердца и воли, от света совести, и вследствие того, непонимание, или, точнее, невидение им требований совести, подобно тому, как наш внешний глаз, коль скоро уклоняется от какого-либо предмета в сторону, то уже не видит его, хотя бы предмет этот был освещен самым ярким светом. Или наоборот, проявление в человек бессовестности есть ни что иное, как то, что он, так сказать, не предносит к свету совести и своему уму нравственной потребности своей и, вследствие того, не сознает её, – подобно тому, как если я, держа, например, в руке известный предмет, вместо того, чтобы поднести его к свету и моему глазу и рассмотреть его, удаляю его себе за спину, и он, таким образом, делается мне также не видим. Но, очевидно, уклонение моего телесного глаза от освещенного предмета и вследствие того невидение мной сего предмета или, наоборот, удаление самого предмета от моего глаза и от освещающего его света и вследствие того опять невидение его, отнюдь не значат того, чтобы, с уклонением от этого освещения моего глаза или с удалением от этого освещения и от моего глаза предмета освещаемого, исчез самый свет освещающий: я не вижу предмета не потому, что он перестал быть освещенным или что не стало света освещающего, а потому, что я или не смотрю на его освещение, или держу его самого за моей спиной, в темноте. И если найдется какая-либо сила или какой-нибудь повод, который бы заставил меня повернуть мой глаз к означенному предмету, или, наоборот, – самый предмет поднести к свету и глазу, то я непременно увижу сей предмет. Так и уклонение нашего ума, сердца и воли от света совести и, вследствие того, наше невидение требований совести или, наоборот, наше, так сказать, неподнесение к свету совести живущих в нас нравственных потребностей, и вследствие того наше несознание этих потребностей, – словом; наша иногда бессовестность отнюдь не означает того, что в нас совесть совсем исчезла, а показывает только то, что мы временно не смотрим, не обращаем внимания нашего на её свет или не стараемся поднести к этому свету ту или другую нравственную потребность нашу. Но когда что-либо заставляет нас посмотреть на этот свет или поднести к этому свету известную нравственную потребность нашу (заставляет, например, болезнь или явная улика со стороны других), то мы невольно вздрагиваем и краснеем¹³⁵. Этим-то всегдашним соприсутствием нашему духу совести, этой-то бессмертной и неизменно живущей в нас способностью различать добро от зла объясняются, заметим кстати, те страшные угрызения совести, которые будут испытывать грешники на всеобщем суде Христовом. Теперь грешник иногда не смотрит на то, что ему показывает совесть и потому может оставаться спокойным, несмотря на живущий в нем трех; но на будущем суде он увидит все, что составляло содержание его жизни: приидет Господь, говорит св. Апостол Павел, Который осветит сокрытое во мраке и обнаружит сердечные намерения (1Кор. 4, 5). Тогда человек уже не может отвернуть своих глаз от свидетельства совести или не может не осознать своих нравственных потребностей, которые лежат в самой природе его, – все будет представлено ему, как на ладони, и понятно, как велики будут угрызения его совести за утраченное время в случае его теперешней нераскаянности. Равным образом и праведники вполне ясно увидят тогда свою добродетель, которая в настоящей жизни нередко подвергается порицанию и как бы затемняется, и сообразно с сознанием живущих в них добродетелей будут ощущать несказанное блаженство. Все это приводит к тому заключению, что совесть всегда присуща нашему духу, и если мы иногда уклоняемся от неё, то это не значит, что она перестает в нас быть или, точнее, что сама природа совести оставляет нас, исчезает из нашей души с корнем: при первом толчке, при первом побуждении к тому, чтобы, так сказать, обернуться к ней, мы встречаемся с ней и получаем возможность вполне и непогрешимо сознавать, что добро и что худо. Уяснив себе, таким образом, постоянную живучесть в нас совести и зная непогрешимость её свидетельства, мы теперь без труда можем решить, во-первых, тот вопрос: почему нет (отдельной) заповеди о любви к самому себе?

Если совесть постоянно присуща нашему духу, если при этом она непогрешима в своем свидетельстве относительно того, что добро и что худо, то ясно, что человек имеющий, таким образом, возможность всегда различать это добро и это худо, по отношению к себе самому всегда же будет желать одного только добра: ибо никто никогда не имел ненависти к своей плоти, говорит Апостол, но питает и греет ее (Еф. 5:29). Другими словами: имея возможность всегда видеть, что добро и что худо, мы всегда имеем верное средство к тому, чтобы проявлять любовь к себе самим. От этого-то самые великие грешники хорошо знают, что добро и что худо, и если другим делают зло, то себе самим никогда его не желают. Гордый, например, который с презрением смотрит на других, отнюдь не бывает равнодушен, когда такое же презрение оказывают ему самому, и он хорошо понимает, что гордость – величайшее зло. Только видит-то он это зло лишь тогда, когда оно касается его самого; потому что только теперь сознает его, только его собственная личность составляет для него повод или побуждение к тому, чтобы, как мы выразились выше, обернуться к совести. А когда дело касается другого, то он и не думает заглянуть на свою совесть, и потому не замечает никакого зла в той же самой гордости. Итак, вот почему в откровенном законе Божием нет отдельной заповеди о любви к себе самому; любовь эта ясна и естественна без заповеди. «Потому что и без заповеди, по природе, никтоже когда свою плоть возненавиде, но питает и греет ю (Еф. 5:29)», отвечает нам и Катехизис. Имея любовь к себе самому по самой природе своей и находя в своей совести всегда верное средство к правильной оценке материала для неё, человек, напротив, скорее нуждается в заповеди об ограничении любви к себе самому, чем в положительном предписании её, потому что мы скорее можем перелюбить себя, нежели нелюбить, как действительно и заповедует Спаситель: кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возми крест свой, и следуй за Мною. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот сбережет ее (Мк. 8:34, 35).

Теперь перейдем к другому вопросу: какой должен быть порядок в любви к Богу, к ближнему и к самому себе и на чем основывается этот порядок?

Порядок сей указывает нам та же совесть наша, постоянно живущая в нас и непогрешимо свидетельствующая о том, что добро и что худо. В существе человеческого духа есть глубокая нравственная потребность иметь известное отношение к другим разумно-свободным личностям и прежде всего к высочайшей Личности – Богу. Человеческая личность никогда не сознавала бы себя личностью, не достигала бы самосознания и самоопределения, если бы вне себя ничего не встречала, кроме безличной природы, если бы не развивалась под влиянием других личных существ и если бы потребности её собственной духовно-телесной природы не встречались с потребностями других личностей: это – необходимое условие для развития каждого отдельного лица и оно ясно сознается нами. Живым сознанием сей потребности объясняется существование различных обществ и союзов: религиозных, семейных, родовых, народных, международных, обществ ученых и учебных, обществ для развития изящных искусств, для воспитания и прочих. Теперь мы уже видели в своем месте, что какова добродетель в человеке, таков его и бог; если добродетель признается в эгоизме, то и бог понимается как существо эгоистическое; напротив, если человек понимает, что всякое добро имеет безусловное достоинство в себе самом, то и Бог его является безусловным благом, общение с которым есть вместе самое блаженство¹³⁶. Посему человек должен заботиться о своем нравственном развитии или, что то же, любить себя только и прежде всего для Бога; иначе он не будет знать Бога, не будет, следовательно, знать и блаженства. Не останавливаясь долго на этом, разъясненном в свое время, предмете, мы обратим внимание на живущую в человеке потребность иметь известное отношение к человеческим личностям.

Вместе с сознанием потребности общественной жизни в человеческой природе есть потребность уделять каждому свое. Пища, одежда, жилище, земля, произведения искусства, наука, как предмет обладания, – словом, всякое земное благо, необходимое для жизни одного человека, может по естественной неразрывной связи жизни его с жизнью других людей, оказаться желательным или необходимым и для другого человека; если это благо недостаточно для удовлетворения других людей или если один из них стремится усвоить себе большую долю его, чем какая необходима для него, и чрез то лишить другого и того, без чего он не может обойтись; то между обеими личностями готовы возникнуть или и действительно возникают спор, борьба и другие неприятности. И вот в человеческой природе есть потребность, чтобы спор между людьми был предупрежден или начатый прекращен, чтобы разграничена была между людьми сфера самостоятельной деятельности каждого, чтобы каждый, сохраняя независимость свою в установленных для неё пределах, уважал ту же независимость другого в его сфере и чтобы таким образом возникло упорядоченное общежитие, основанное на ограничении личной свободы каждого в пользу общественного благосостояния. Отсюда ясно, что любовь человека к самому себе естественно должна быть и любовью для ближних; без любви к ближним человек не может, строго говоря, любить и себя самого: ибо, не любя ближнего, он не любит, следовательно, и порядка той общежительности, которая составляет необходимое условие для его собственного блага, для его личного развития, другими словами: он не любит, следовательно, себя самого или, лучше, не понимает этой любви, как должно её понимать. С другой стороны, если бы человек не любил себя самого, то он не мог бы любить и своего ближнего. Мы судим о ближних наших не иначе как только по себе самим; в основании этого суждения лежит таинственное тождество нашей природы у всех людей; наше сознание непосредственно говорит каждому из нас: «твоя духовно-телесная природа и природа всякого человека – в сущности одна и та же, несмотря на все наши индивидуальные особенности, – то, что ты признаешь достоинством и недостатком в тебе самом, составляет достоинство и недостаток и в твоем ближнем». Поэтому-то мы блага и страдания ближних можем усваивать себе, отождествлять с собственными благами и страданиями, и понятно, что, не сознавая или не оценивая качеств и поступков своих собственных, человек не мог бы разуметь и ценить по достоинству качеств и поступков своего ближнего. Таким образом выходит, что любить себя самого должно и для ближних.

В свою очередь любить ближних должно для Бога. Это потому, что каков характер отношений человека к другим человеческим личностям, таков характер его отношений и к высочайшей Личности – Богу. Кто говорит, учит св. Апостол любви Иоанн, я люблю Бога, а брата своего ненавидит: тот лжец; ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит (1Ин. 4:20)? Не может быть, в самом деле, чтобы, например, гордый в отношении к ближним смирял себя пред Богом; гордый человек и стоя в церкви, пред Богом, кичится. Пример сего представляет нам евангельский фарисей (Лк. 18:11, 12, 14).

Вот поэтому-то всему в Катехизисе говорится: «Любить себя должно только для Бога и частью для ближних: любить ближних должно для Бога: а любить Бога должно для Него Самого и больше всего. Любовь к себе должно приносить в жертву любви к ближним: а любовь к себе и к ближним должно приносить в жертву любви к Богу». При этом приводятся слова из Евангелия: больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя (Ин. 15:13). Иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин, и иже любит сына или дщерь паче Мене, несть Мене достоин (Мф. 10:37). Почему любить Бога должно для Него Самого и больше всего, об этом мы говорили при объяснении первой части Катехизиса: Бог есть высочайшее наше благо; Он есть наш Творец, Промыслитель и Спаситель; Им мы живем, и движемся, и существуем (Деян. 17:28).

Все наши обязанности в отношении к Богу, к ближним и к самим себе лежат, таким образом, в самой природе нашей, в нашей совести; но так как свидетельству нашей совести мы не всегда внимаем, то Господь Бог благоволил напомнить его нам во внешнем законе и, как говорит Катехизис, «для того, чтобы наши обязанности к Богу и ближнему представить яснее, весь закон разделен на десять заповедей".

Обязанности к Богу предписываются, учит Катехизис, – «в первых четырех заповедях», именно: «в первой заповеди предписывается познавать и чтить истинного Бога; во второй– убегать ложного богопочтения; в третьей – не нарушать Богопочтения даже словом; наконец, в четвертой – наблюдать порядок во времени и в делах Богопочтения».

Обязанности к ближним предписываются «в последних шести заповедях», именно: «в пятой заповеди предписывается любить и почитать ближних особенно к нам близких, начиная от родителей; в шестой заповеди – не вредить жизни ближних; в седьмой – не вредить чистоте нравов их; в восьмой – не вредить собственности их; в девятой – не вредить им словом, а в десятой – даже не желать вредить им».

Обязанности человека к самому себе заключаются, по учению Катехизиса, «в заповедях о должностях к ближним, потому что ближнего любить должно так же, как самого себя». Но поскольку качествами самого человека определяются и его отношения к Богу, то обязанности к самому себе можно усматривать и в заповедях о любви к Богу, особенно предписание наших обязанностей к себе самим можно находить (см. ниже урок 82-й) в четвертой заповеди десятословия.

Общий вывод из учения Слова Божия об отношении внутреннего нравственного закона к закону Божию внешнему, и приложение этого вывода к должному пониманию значения каждой частной заповеди десятословия.

Прежде нежели мы приступим к изучению каждой заповеди откровенного закона Божия отдельно, весьма полезно сделать общий вывод из учения слова Божия об отношении внутреннего нравственного закона к внешнему откровенному Божиему закону и применить этот вывод к надлежащему пониманию того значения, какое имеет для нас каждая частная заповедь десятословия и каждая частная наша обязанность, предписываемая нам той или другой заповедью десятословия.

Из того, что мы говорили доселе, нам должно быть ясно, что внутренний нравственный закон, лежащий в основе нашей нравственной природы, именно в нашей совести, есть один и тот же по своему существу, что и закон Божий внешний, данный нам в откровении, – должно быть ясно, что закон Божий внешний есть только истолкователь нашего внутреннего закона: чего-нибудь нового, что бы не соответствовало потребностям самой нашей природы нравственной, в откровенном законе Божием нет ничего¹³⁷. Такое отношение внутреннего нравственного закона к закону Божию откровенному представляет величайшую важность для должного понимания того значения, какое имеет для нас каждое частное предписание откровенного закона. Именно:

Отношение означенное показывает, во-первых, что мы должны исполнять предписания откровенного закона не потому только, что они предписываются нам, а потому, что они составляют необходимую потребность нашей природы, потому, что не исполняя этих предписаний, мы окажемся разрушителями своей природы, что мы поступим точно так же, как поступает, например, скупой, который отказывает себе в необходимой для его телесного организма пище и чрез то разрушает сей организм. Короче, мы должны исполнять каждое предписание закона, потому что оно составляет жизнь нашей души, что без этого исполнения душа наша умирает духовно, т.е. ощущает в себе полное нравственное расстройство и как бы разрушается. Очевидно, только при таком понимании предписаний откровенного Божьего закона, как предписаний вполне соответствующих самой природе нашей и неотделимых от неё, мы не будем скучать, как скучают многие, изучением их, но от всей души будем выслушивать и исполнять их, согласно со словами Спасителя: люби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всею мыслию твоею, и ближнего твоего, как самого себя. А коль скоро в исполнении наших нравственных обязанностей мы будем иметь в виду только внешние условия, например, чтобы получить известную награду или похвалу от кого, или, наоборот, чтобы за неисполнение не подвергнуться наказанию: тогда всякая наша нравственная обязанность будет казаться нам тяжелой и может выполняться лишь дотоле, пока будут существовать внешние условия; но не стань сих условий, не станет и должной нравственности в человеке; не получи, например, человек, служащий из-за одних наград, ожидаемой им награды, он непременно бросит какую бы то ни было работу, какую бы то ни было обязанность свою, хотя бы неисполнение её грозило самыми печальными и самыми неприятными последствиями для его ближнего, от которого он не получил ожидаемой им награды; или, наоборот, явись начальник, не прибегающей к мерам наказаний, и все его подчиненные, если они привыкли исполнять свои обязанности только из-за страха наказаний, непременно бросят строгое выполнение своих обязанностей. Понятно, как непрочна такая нравственность, и как, следовательно, важно сознание того, что все наши обязанности составляют требования самой природы нашей.

Далее, зная, что нравственный закон лежит в самой нашей природе, что совесть есть верный его показатель, а в случае нашей неспособности видеть её свет, единственный истолкователь внутреннего закона есть Божий откровенный закон, – мы уже не станем доверять одним суждениям своего ума относительно того или другого нравственного поступка нашего, а всегда будем поверять свои суждения со свидетельством нашей совести о том и с учением откровенного Божия закона, и только тогда решимся на известный поступок, когда нас не зазрит наша совесть и когда мы найдем одобрение его в откровенном Божием законе. Многие рассуждают, например: «к чему ходить в церковь и оставаться там час или два, не принося ничего полезного ни себе, ни другим, кроме того только, что в ногах почувствуется сильная усталость? Не гораздо ли лучше, вместо того чтобы быть в церкви и ощущать там душевную пустоту, остаться у себя дома и здесь прочитать какую-либо полезную книгу или побеседовать с кем-нибудь, и вообще сделать какое-либо доброе дело? К чему напрасно терять время и силы?» И, согласно с таким рассуждением многие действительно не бывают никогда в храме Божием. Но не то внушает нам, во-первых, наша совесть. Она как бы так говорит каждому из нас: «совершенно верно, что ходить в церковь и стоять в ней без всякого благоговения есть только напрасная трата времени, не приносящая пользы ни самому ходящему, ни другим; но это не значит, что самая обязанность ходить в церковь напрасна. Причиной невнимательности человека к церкви и той пустоты, которая иногда ощущается им во время стояния в церкви, служит его злая воля, – он не хочет молиться и потому ему скучно в церкви, – а не то, чтобы в нас не было нравственной потребности ходить в церковь и молиться там Богу. Потребность эта ясно показывается тем, что каждый человек по самой своей природе не может оставаться неблагодарным к своему великому Благодетелю Богу и не испрашивать у него благодатных даров, раздаваемых в Его святой Церкви. И если на чью душу не действует церковь, если чьего сердца не трогают ни произнесение молитв, ни пение священных песней, то тем менее могут привести его в умиление стены обыкновенного дома. Ты рассуждаешь, что делая у себя дело для твоего ближнего, тем самым приносишь ему несомненную пользу? Но разве не польза для твоего ближнего, когда ты, стоя в церкви, вознесешь за него горячую твою молитву к Богу? Разве твоя молитва пред самым алтарем Господним не имеет никакого значения у Бога?» Таковы внушения нашей совести. Обращаясь, во-вторых, к свидетельству слова Божия, мы и в нем находим то же самое. Помни день субботний, еже святити его, предписывает нам четвертая заповедь закона: шесть дней делай, и сотвориши в них вся дела твоя, в день же седьмый суббота Господу Богу твоему: да не сотвориши всякого дела в он (в этот день) ты, и сын твой, и дщерь твоя, и раб твой, и раба твоя, и вол твой, и осля твое, и всякий скот твой, и пришлец обитаяй у тебе (Исх. 20:8–10). Прославляйте Бога и в телах ваших и в душах ваших, которыя суть Божии, учит нас св. Апостол Павел (1Кор. 6:20). Или пренебрегаете церковь Божию? – обличает тот же Апостол Коринфян, собиравшихся в церковь за тем только, чтобы есть и пить, – разве у вас нет домов на то, чтобы есть и пить? Что сказать вам? похвалить ли вас за это? Не похвалю (1Кор. 11:22). Мы далее видим, что Сам Иисус Христос, этот высочайший образец для нравственного поведения, еще будучи двенадцатилетним отроком, пешком идет из Галилеи в Иерусалим, чтобы в Иерусалимском храме помолиться Богу (Лк. 2:42 и далее)¹³⁸. А когда Он вступил в торжественное служение спасения рода человеческого, то на всякий праздник приходил пешком же из Галилеи в Иерусалимский храм. И вот как из свидетельства совести, так и из учения слова Божия мы обязаны заключить: «нет, каждый христианин должен неопустительно ходить в церковь, и там, вместе с другими, возносить молитвы общему Отцу нашему небесному». Нет сомнения, что если бы мы глубже понимали природу нашей совести и отношение к ней откровенного Божьего закона, то почаще обращались бы к её свидетельству и согласному с ней учению слова Божия, и были бы гораздо нравственнее и религиознее, чем каковы на деле. А посему, вот второе, что показывает нам, как важно для нас сознание того, что все наши обязанности составляют требования самой природы нашей.

Наконец, в-третьих, имея правильное понятие о природе нашей совести и об отношении к ней откровенного Божьего закона, мы не будем смешивать нашу совесть с так называемыми убеждениями, с которыми нередко отождествляют ее некоторые (между прочим в нынешних модных суждениях о свободе совести). Убеждение, как показывает само понятие его, есть результат деятельности ума; для того, чтобы нажить какое-либо убеждение, требуется о многом передумать, многое обсудить и понятно, что если такие думы и суждения будут происходить в нас помимо нашей совести, то они, как видно из предыдущего суждения о нехождении в церковь, могут быть крайне ошибочными, хотя бы по внешнему построению своему казались вполне справедливыми. Насколько человеческий ум изворотлив, другими словами на сколько он способен заключать об одном и том же предмете и за и против, можно видеть из примеров древней софистики, которая любила щеголять запутанностью выдумываемых ею силлогизмов¹³⁹. И вообще, что ум человеческий весьма способен судить об одном и том же предмете совершенно различно, – это подтверждают нам все наши споры между собой. Вывод отсюда тот, что только совесть наша и божественное откровение, которое служит истолкователем её, безусловно верны сами в себе и надежно могут руководить нас на пути добродетели; а все человеческие суждения и сами убеждения, как бы они ни казались устойчивы и как бы логично, по-видимому, ни выводили своих различных умозаключений, если противоречат нашей совести и истолкователю её, Божественному откровению, безусловно должны быть признаваемы за суждения и убеждения ложные и опасные для доброй нравственности.

Итак, приступая к изучению предлагаемых нам в десяти заповедях откровенного закона Божия нравственных обязанностей наших, мы должны крепко сознавать, что обязанности эти лежат в самой природе нашей, что изучая их, мы будем изучать не что-нибудь внешнее, а изучать самих себя, изучать свою собственную природу и свое назначение, – изучать, притом единственно верным способом. Со следующего урока мы и перейдем к этому изучению своей собственной природы и её нравственного призвания, раскрываемого в десяти заповедях откровенного Божьего закона.

Первая заповедь откровенного закона Божия: Значение слов «Аз есмь Господь Бог твой» – повеление познавать Бога; обязанности, вытекающие из повеления познавать Бога; смысл слов: «да не будут тебе бози инии, разве Мене» – повеление почитать Бога; обязанности, относящиеся к внутреннему и наружному Богопочитанию.

Первая заповедь Десятословия читается так: Аз есмь Господь Бог твой: да не будут тебе бози инии, разве Мене. В этой заповеди, во-первых, словами: «Аз есмь Господь Бог твой», – небесный Законодатель, как бы так говорит человеку: – «всегда живущий Господь и Бог твой; Я – тот, Который создал всё тобой видимое и невидимое, создал и самого тебя; Я – тот, волей Которого движутся мириады светил небесных, и Чьей силой держится вся земля; Я – тот, Который искони осыпал человека благами, создал всё для него и ему, Который и теперь благодетельствует всем; Я – Творец, Промыслитель и Спаситель твой». Короче, словами: «Аз есмь Господь Бог твой», – Бог, по учению Катехизиса как бы указывает на Самого Себя человеку и тем повелевает нам познавать Его«. «Взирайте на Меня и на мои дела, совершаемые среди вас», – как бы так говорит Он всем и каждому из нас, – «и познавайте Меня – Я есмь Господь Бог ваш».

Из этого повеления познавать Бога можно, как учит далее Катехизис, вывести следующие частные обязанности наши:

1) Должно смотреть на учение о Боге, как на самое главное занятие наше, или, говоря словами Катехизиса, – »должно учиться Богопознанию, как важнейшему из всех знаний». Все прочие знания могут иметь для нас значение лишь настолько, на сколько они служат к выяснению главного знания о Боге. Человек, изучающий, например, природу, как-то: физиолог, ботаник, астроном и другие, конечно, несравненно глубже может понимать высочайшую премудрость Творца, нежели человек не знающий её (природы); потому что каждая былинка мира проявляет в себе высокий творческий Ум и заставляет нас призадуматься самой глубокой думой. Мы, конечно, присмотрелись ко всему окружающему нас и не ценим по достоинству красот видимой нами природы, как иной богач не знает цены деньгам; а между тем сколько величия и творческого могущества показывает нам каждая былинка, попираемая нашими ногами! Возьмем в пример самую ничтожную, по-видимому, травку: какая в ней удивительная соразмерность во всем! какое правильное сочетание её отдельных частей! как все у неё на своем месте! То же нужно сказать, равно, и о бабочке, этом слабейшем живом существе: сколько красоты представляет она собой! Не даром человеческий ум ценит того художника, который в своих произведениях более приближается к природе. А что сказать о премудрейшем устройстве организма животных, о составе человека, о грандиозном и величественном движении светил небесных?! Если поглубже вникнуть в окружающий нас мир, то душа невольно должна воскликнуть: дивна дела Твоя, Господи, вся премудростью сотворил еси (Пс. 103:24)! Но всякое такое знание имеет свое значение и полезно для нас только тогда именно, когда оно служит нашему познанию Бога. Знание, не озаренное светом Богопознания, вместо пользы может принести вред, и какой еще вред... величайший! Как нож, с одной стороны, может приносить пользу и необходим для нас, чтобы, например, разрезать хлеб, а с другой, – в руках разбойника, может служить лишь орудием для убийства ближнего: так и наше знание может быть и полезно и вредно для нас, – полезно тогда, когда оно ведет к нашему Богопознанию, – вредно, когда служит только к удовлетворению человеческих страстей, когда вызывает, например, в человеке надменность или показывает ему исход, как делать незримыми пороки и следствия своих страстей. Для большей наглядности возьмем в пример знание земледелия, как-то: хлебопашество, огородничество и прочее, есть самое полезное и необходимое знание человека; но оно же может развивать в человеке корысть и прочие страсти. Только человек, познающий Бога, может приносить всяким своим знанием несомненную пользу и себе и своим ближним; мудрование же плотское вражда против Бога есть, учит Св. Апостол Павел (Рим. 8:7; Иак. 4:4).

2) «Должно прилежно слушать поучение о Боге и о делах Его в Церкви и благочестивые разговоры о сем в доме». Всё Богослужение нашей Православной церкви представляет собой ни что иное, как стройное и величественное поучение о Боге и о делах Его. Известно, что содержание каждого общественного Богослужения нашего выражает то или другое отношение Бога к миру и человеку и человека к Богу. На вечерне, например, мы видим ряд воспоминаний о сотворении мира, грехопадении первых людей, об изгнании их из рая и глубоком раскаянии, как их самих, так и лучших из их потомков, о надежде сих лучших людей на пришествие в мир Спасителя и о действительном явлении на земле Избавителя. Словом: на Вечерне мы видим изображение всей ветхозаветной Священной Истории до самого дня пришествия Христова на землю. На Утрени мы видим воспоминание того времени, когда Иисус Христос жил на земле неузнанным и непризнанным почти всеми людьми, – т.е. мы видим здесь изображение новозаветной Священной Истории. На Литургии вспоминаются Тайная Вечеря Иисуса Христа с Апостолами, на которой Он установил святейшее Таинство Евхаристии и другие важнейшие события из земной жизни Спасителя. Такое же поучительное значение имеют и другие общественные службы нашей церкви, как-то: повечерие, полунощница и так называемые часы: первый, третий, шестой и девятый¹⁴⁰. Нечего уже говорить о том, как в высшей степени поучительны каждая отдельная молитва церковного Богослужения, каждая отдельная священная песнь, каждый возглас его и прочее. Поэтому следует только вникнуть в смысл церковного Богослужения и человек много узнает о Боге и о Его делах. Если где говорятся проповеди в церкви, то, конечно, должно слушать и их. Равным образом весьма важно и полезно внимать благочестивым разговорам о Боге и Его делах в доме. Человек вообще живет под влиянием внешних или внутренних впечатлений и понятно, что если среди этих впечатлений у него не будет впечатлений, напоминающих о Боге, то он не будет и думать о Боге, а не думая о Боге, как он может знать Его и как исполнять свою любовь к нему?

3) Наконец, – «должно читать или слушать книги, научающие Богопознанию, и во-первых, Священное Писание, во-вторых, Писания Святых Отцов, а затем, прибавим, и всякую вообще назидательную книгу. Чтение такое весьма необходимо для христианина. Замечаемая иногда холодность к Богу и вообще слабая религиозность некоторых ни от чего другого происходят, как именно от невнимания человека к чтению или слушанию Священного Писания и основанных на нем поучительных книг. В жизни всякое дело, всякий предмет требуют всестороннего и глубокого изучения, а не поверхностного только ознакомления с предметом. Если, например, я, рассматривая, положим, вот этот стол, буду обращать внимание только на переднюю его сторону, то, конечно, и знание мое будет о нем только с этой стороны. Так точно и по отношению к нам самим, к нашему собственному существу: если мы будем изучать только предметы, относящиеся к материальной нашей жизни, то, понятно, весь интерес наш будет сосредоточиваться только на этой стороне жизни, а религиозная сторона останется на втором плане и не будет иметь развития. Поэтому-то в первенствующие времена главнейшим занятием христиан было чтение священных книг и пастырских посланий, и по сему-то мы видим в ищущих Господа ту силу веры, а затем – ту чудесность этой веры, по которым самые тела их прославляются нетлением.

Вообще, касательно нашей обязанности Богопознания, должно заметить, что коль скоро в нашей нравственной природе есть потребность любви к Богу, точно так же, как есть потребность любви к ближним и потребность любви к самому себе; то первая потребность должна быть изучаема по крайней мере на столько же тщательно, как и две остальные. Мы хотим этим еще раз сказать, что никак не следует думать, как думают некоторые, что о Боге, равно как вообще о религии, не должно много рассуждать, даже позволительно, будто бы, смотреть на истины веры индифферентно, со спокойным равнодушием, будет ли проповедуемое учение да или нет¹⁴¹. Мнение такое, не говоря уже о том, что оно есть не православное, весьма странно само в себе. Для большей убедительности в нерациональности сего мнения, возьмем пример. В каждом человеке есть потребность пищи. Спрашивается: что было бы с ним, если бы он не знал, как удовлетворить этой потребности своей природы, если бы не знал, например, какая именно пища требуется для его организма, если бы не знал, что всякую принимаемую пищу нужно предварительно должным образом изготовить и т.д.? Очевидно в таком случае, принимаемая им пища была бы для него только обременением и причиняла бы ему боль. Так точно и неудовлетворенная, или не разъясненная потребность нашей любви к Богу, вместо прямой своей пользы, может принести нам только вред. Для того, чтобы удовлетворить ее, недостаточно ограничиваться одним голословным положением: «люби Бога» и прочее т.п., а нужно еще знать, в чем именно должна выражаться эта любовь к Богу, как она должна выражаться, короче: нужно, так сказать, переварить в себе эту потребность, изучить ее возможно совершенным образом так, чтобы она сделалась именно плотью и кровью человека, а иначе и она как непереваренная пища, может сделаться для него лишь бременем и причинить одну нравственную боль.

Теперь перейдем к дальнейшим словам первой заповеди: «да не будут тебе бози инии, разве Мене».

Как словами: «Аз есмь Господь Бог твой», Бог повелевает нам познавать Его, так словами: «да не будут тебе бози инии, разве Мене» предписывается, по наставлению Катехизиса, «обращаться и прилепляться к единому Богу, или, что тоже, благоговейно почитать Его". Господь как бы так говорит: «На что тебе другие боги? Знай, люби и исповедуй Меня одного. Все, кроме Меня, Мое создание: зачем же предпочитать создание Творцу? Зачем ты обращаешь суеверный взор свой на светила небесные с целью узнать свое будущее? Зачем ты поклоняешься человекам, надеясь получить от них одних помощь? Зачем ты любишь тварь до такой степени, что совсем забываешь Меня? Нет, да не будут тебе бози, инии, разве Мене»!

Богопочитание Катехизис разделяет на внутреннее и наружное. Это, конечно, по той, давно известной причине, что человек состоит из души и тела. Как в обыкновенной нашей жизни внутренние наши чувства необходимо выражаются и во вне: что, например, значат различные церемониалы, парады и прочее т.п., как не то, что жизнь человека требует неизбежно известной постановки и во вне? – так точно и жизнь религиозная, наше Богопочитание должно быть и внутреннее и наружное.

К внутреннему Богопочитанию Катехизис относит следующие обязанности:

1) «Веровать в Бога».

2) «Ходить пред Богом, т.е.. памятовать о Боге и во всем поступать осмотрительно; потому что Он видит не только дела, но и сокровеннейшие помышления наши». Хождение пред Богом есть самое верное средство к достижению совершенной нравственной жизни. Так праведный Енох постоянно ходил пред Богом, т.е. был в непрестанном чувствовании вездеприсутствия Божия и чрез это удостоился того, что был живой взят на небо. Так же точно и каждый из нас несравненно менее совершал бы грехов, если бы яснее и постояннее сознавал везде присутствие Божие.

3) «Бояться Бога, или благоговеть пред Ним, т.е. почитать гнев Отца небесного величайшим для себя несчастьем и потому стараться, чтобы не прогневать Его». Отвращшу Тебе лице возмятутся, говорит Псалмопевец (Пс. и03, 29), т.-е. коль скоро Отец небесный отвратит от нас за наши грехи Свой промыслительный взор, то мы потеряем все нам дорогое.

4) «Надеяться на Бога».

5) «Любить Бога».

6) «Повиноваться Богу, т.е. непрестанно быть готовым делать то, что Он повелевает, и не роптать, когда Он не то делает с нами, чего бы мы желали».

7) «Поклоняться Богу, как Существу Высочайшему».

8) «Прославлять Бога, как Всесовершенного».

9) «Благодарить Бога, как Творца, Промыслителя и Спасителя».

Наконец – 10) "призывать Бога, как Всеблагого и Всемогущего Помощника во всяком добром начинании».

Все эти обязанности сами собой вытекают из понятия о Боге и нашего нравственного отношения к Нему.

К наружному Богопочитанию Катехизис относит:

1) Обязанность «проповедовать Бога, т.е. признавать, что Он наш Бог, и не отрицаться от Него, хотя бы за признание Его пострадать и умереть надлежало».

2) Обязанность «участвовать в общественном Богослужении, установленном от Богаи учрежденном Православной Церковью».

И эти обязанности, так же как и обязанности внутреннего Богопочитания, естественно вытекают из понятия об истинном Боге и нашей всецелой зависимости от Него.

Первая заповедь откровенного закона Божия (продолжение): Грехи против первой заповеди и краткое замечание о каждом из них.

Чтобы точнее разуметь и соблюдать первую заповедь, необходимо, говорит Катехизис, еще знать, какие могут быть грехи против неё? – И к грехам против первой заповеди он относит следующие:

1) "Безбожие, когда люди, которых Псалмопевец по справедливости называет безумными, желая избавиться от страха суда Божия, говорят в сердце своем: несть Бог (Пс. 13:1)». Замечательны слова Псалмопевца: говорят в сердце своем. Только тогда человек может сказать, что нет Бога, когда сердце его делается совсем закрытым для Бога, т.-е., когда человек до того обезобразит свою душу, что в ней уже не может отражаться образ её Творца, подобно тому, как в покрытом сильной ржавчиной зеркале уже не отражаются солнечные лучи; но ум человека, сам по себе, никогда не может сказать, что нет Бога. Сказать, что нет Бога, значит именно обречь себя на безумие, как учит Псалмопевец; потому что безбожие вносит глубокое противоречие в наше сознание и не оставляет разуму никакого выхода из этого противоречия, или, что тоже, лишает его основания для здравого мышления. Без веры в Высочайшее существо человек никогда не может объяснить себе ни явлений видимого мира, ни той целесообразности, которую проявляет в себе этот мир, ни, наконец, своего личного бытия и своего отношения к миру. Для полного убеждения в том, что наш разум не может обойтись без мысли о Боге и на ней одной основывает все свои положения, достаточно бросить общий взгляд на наше сознание видимого Мира. Что такое видимый мир для нашего сознания? В окружающей нас природе каждая вещь есть только временная форма бытия, проявление в частном чего-то общего, что составляет основу всех явлений природы; вещи мира беспрерывно преходят, возникают и исчезают: пребывает только закон, как внутреннее, неизменное содержание природы. Очевидно, что неизменное содержание и нашего сознания и о мире составляет тот же закон. Но что такое закон? Это не вещь и не существо, а мысль, понятие, положение мыслящего духа. Итак, сознавая мир, мы не можем не сознавать и Той Мысли, Которая составляет, или лучше, Которая дает миру известные законы, другими словами: мы не можем не сознавать и Бога. Но пусть кто-нибудь попробует отрешиться от сознания этой Мысли, давшей миру определенные законы: понятно, что он отрешится от возможности самого мышления, или, что то же, станет в уровень безумия; потому что явления мира, как мы сказали, суть только обнаружения или выполнения данного миру закона, и вне этого закона они не мыслимы. Так же точно человек не может мыслить (мы разумеем мышление здравое, основательное) без веры в Существо Высочайшее и о себе самом, равно как о своем отношении к миру, и вообще ни о чем. А из всего этого выходит, что безбожие есть действительно безумие, как называет его Псалмопевец и является страшнейшим грехом разумного существа – человека.

2) Второй грех против первой заповеди есть «многобожие, когда вместо единого истинного Бога признают многие мнимые божества». Грех этот составляет удел язычества, хотя в некотором смысле он может относиться и не к язычникам, что будет видно из рассмотрения дальнейших грехов против первой заповеди, каковы волшебство, суеверие и прочее.

3) Третий грех против первой заповеди составляет "неверие, когда признавая, что Бог есть, не верят Его Провидению и откровению». Неверие, можно сказать, неизбежно для человека, если разум последнего будет стоять на точке зрения одного естественного ведения, вне всякого послушания вере, вопреки заповеди св. Апостола Павла (2Кор. 10:5); потому что естественное и благодатное ведение далеко разнятся между собой, как различны друг от друга грех и добродетель. «Всякая высшая ступень жизни, – говорит один ученый¹⁴², – имеет свои собственные законы, превышающие все низшие ступени жизни и необъяснимые их законами. Вера и её содержание – христианство, не есть новое познание только или новая философия, а есть прежде всего новая жизнь, новое творение. Отсюда христианство, высшая ступень жизни, не может быть объясняемо с низшей точки зрения, именно с точки зрения естественной жизни и естественного разума. Крот, – говорит в пояснение ученый, – на основании своей сущности и законов своей природы мог бы доказать орлу самым неопровержимым образом, что подняться на воздух невозможно; но эти доказательства разве помешали бы орлу тут же, пред носом слепого мудреца подняться на необозримую высоту? Подобно сему, – продолжает он далее, – и в деле нашей веры то, что для естественного нашего разума кажется невозможным (укажем, например, на нетление мощей, воскресение мертвых и прочее), для ума облагодатствованного, ума возрожденного является вполне ясным и притом необходимым». Таким образом неверие есть ни что иное, как такое состояние человека, которое не обнаруживает в себе никаких признаков возрожденной жизни и потому не способно понимать этой жизни.

4) Четвертый грех против первой заповеди есть "ересь, когда люди к учению веры примешивают мнения, противные Божественной истине». Еще Спаситель предсказывал: не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч. Ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её (Mф. 10:34, 35). Равным образом Апостол говорит: подобает в вас ересем быти. Люди, как в самом начале существования церкви Христовой, усваивали истины веры различно, смотря по степени своего воспитания, образования и прочее, так и всегда оказывались и оказываются не одинаковыми исповедниками её по тем же самым причинам. Законы действия благодати всегда и везде одинаковы. Чем обусловливается призвание благодатью Божией в христианскую церковь, по которому одни из народов вступают в её (т.е. церкви) недра, а другие остаются до времени в естественном состоянии, тем же обусловливается и пребывание в Христовой церкви, где одни из призванных оказываются носителями чистой христианской истины, а другие являются не вполне верными учению Христа Спасителя. Благодатное действие Промысла Божия сообразуется всегда и везде с естественным состоянием народов и лиц, со степенью их естественной способности или неспособности быть органами и носителями христианских истин. Бог, во-первых, призывает народы к жизни христианской не прежде, как когда путем естественного развития они настолько подвинутся, что явятся у них все естественные условия к вере во Христа. Известно, что Христос Спаситель пришел в мир уже тогда, когда последний был подготовлен к принятию своего Искупителя и путем естественного развития, не без сверхъестественного, конечно, действия Промысла. Апостолы, с другой стороны, не были допускаемы, как читаем в Деяниях Апостольских (Деян. 16:6, 7), до проповедования Евангелия в некоторых местах, без сомнения, потому, что там не была еще подготовлена почва для евангельской проповеди. Не иным, во-вторых, законам следует благодать Божия и в своем действии на народы, уже принявшие христианство. И по принятии христианства известным народом или известным индивидуумом, хотя естественные особенности их возвышаются и очищаются силой сверхъестественного действия благодати Божией, но они не уничтожаются в этом народе или в этом индивидууме совершенно. Между тем эти естественные особенности, остающиеся в известной народности или в известном отдельном человеке и по принятии ими христианства, могут или содействовать или препятствовать всестороннему и верному усвоению ими христианских истин. Вот объяснение, почему в недрах самого христианства возникают ереси, столь печально раздирающие единство веры Христовой, объяснение то, что спасение человека должно совершаться и совершается не иначе, как путем взаимодействия сверхъестественных и естественных причин, и от сих-то естественных причин, всегда ограниченных и несовершенных, зависит, что в великом доме Божием, как говорит св. Апостол, одни из сосудов золотые и серебряные, а другие деревянные и глиняные, и одни в почетном, а другие в низком употреблении (2Тим. 2:20).

5) Пятый грех против первой заповеди составляет "раскол, т.е. своевольное уклонение от единства Богопочтения и от Православной Кафолической Церкви Божией». Причина появления раскола указывается в самом определении его и она та же, что и причина появления ересей, именно свободная воля человека, иначе – ограниченность и несовершенство естественных человеческих способностей и сил, на которые между тем человек безрассудно полагается. Различие между ересью и расколом состоит в том, что первая исходным пунктом своего отделения от единства Церкви имеет догматическую или созерцательную сторону религии, «когда, как говорится в Катехизисе, примешивают неправильные мнения к учению веры», другими словами: когда лживость касается истин Богопознания (например, ересь Ария, отрицавшего догмат единосущия Бога Сына с Богом Отцом), – хотя разность Богопознания ведет непременно и к различию в Богопочтении; а раскол есть прежде всего именно, как учит тот же Катехизис, «уклонение от единства Богопочтения и от Православной Кафолической Церкви Божией»; его точку отправления составляет практическая сторона религии или, иначе, обряды (например, учение наших раскольников о двуперстном сложении перстов для крестного знамения; о хождение по солонь и прочее), –хотя, опять, упорное отстаивание излюбленных обрядов ведет неизбежно к искажению и догматов, к неодинаковости Богопознания.

6) Шестой грех против первой заповеди составляет «Богоотступление, когда отрекаются от истинной веры из страха человеческого или для мирских выгод». Такому греху подвергались некоторые из христиан в первые века христианства, когда на них было сильное преследование со стороны сначала иудеев, а потом особенно язычников. Богоотступление в более утонченном виде может быть и бывает и теперь, когда, например, христианин как бы стыдится высказывать свои христианские убеждения и следует примерам далеко не христианским. Но Спаситель говорит: всякого, кто исповедает Меня пред людьми, исповедаю и Я пред Отцом Моим небесным: а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцом Моим небесным (Mф. 10:32, 33).

7) Седьмой грех против первой заповеди есть "отчаяние, когда совсем не надеются получить от Бога благодать и спасение». Пагубные последствия отчаяния известны. Пример представляет собою Иуда, предатель Иисуса Христа и все вообще самоубийцы.

8) Восьмой грех против первой заповеди составляет «волшебство, когда, оставляя веру в силу Божию, верят тайным и большей частью злым силам тварей и в особенности злых духов и стараются действовать иными». В наше время к этому греху может быть отнесен и так называемый спиритизм, насколько последний является действием злой силы¹⁴³. Влияние волшебства вредно на само здоровье человека, что можно видеть из того же спиритизма, несчастными жертвами которого делаются, как показывает исследование спиритизма, весьма многие из самых крепких по своим физическим силам людей; многие также преждевременно стареют и умирают из наших простолюдинов, благодаря доверию к волшебникам и волшебству. Волшебство имеет свой корень в язычестве.

9) Девятый грех против первой заповеди составляет "суеверие, когда верят какой-нибудь обыкновенной вещи, как будто бы она имела Божественную силу и на нее вместо Бога надеются или её боятся; как, например, верят старой книге и думают, что по ней только можно спастись, а не по новой, хотя новая содержит то же учение и то же Богослужение». Сюда, равно, относится вера в силу встречи, во влияние дней так называемых счастливых и несчастных и прочее т.п. Суеверие, как и волшебство, есть остаток язычества наших предков, когда вместо единого истинного Бога признавали богов многих, добрых и злых, и, таким образом, волшебников и суеверов можно причислить к многобожникам, каковыми были язычники (о чем мы и заметили при объяснении греха многобожия). Но, составляя одинаково остаток язычества, суеверие существенно отличается от волшебства. Волшебство есть действие непременно во имя злой силы, при чем, например, требуется, чтобы снять с себя крест, произносить хулу на святыню и т.п.; а суеверие не отрицает доброго начала, но только обнаружение или проявление этого начала ставит в безусловную зависимость от известного суеверного посредства; например, как поясняется в Катехизисе, дело спасения приурочивает к старой книге, хотя и новая одинакового со старой содержания. Далее: несчастье, неблагополучие, равно как и удачи, в суеверии не вызываются, как вызываются они в волшебстве, когда есть желание сделать зло другому или избавить самого себя от бедствия; но суеверие только видит предвозвещает или, точнее, только примечает («хорошая» и «дурная примета») то или другое бедствие, или удачу, в таком или ином событии или вещи; например, три свечи на одном столе или в одной комнате – к покойнику, полный воз навстречу – к благополучию и т.п. Выражаясь языком ученых, в волшебстве грех активен, а в суеверии – более или менее пассивен.

10) Десятый грех против первой заповеди составляет "леность, в отношении к учению благочестия, молитве и общественному Богослужению». Ленивый в отношении к Богу, очевидно, не любит Бога, потому что любовь исключает леность; если, например, кто любит заниматься изучением древностей, то он уже не может лениться в этом своем занятии, чего бы оно ни стоило ему. Поэтому, кто оказывается ленивым ко всему Божию, тот явно грешит против Бога.

11) Наконец, грешат против первой заповеди все те, которые оказывают любовь к творению больше, чем к Самому Творцу («любление твари паче Бога», по тексту Катехизиса), каков был, например, евангельский богач; которые угождают людям до того, что нерадят о угождении Богу (человекоугодие) и которые надеются в чем-либо только на собственные способности и силы или на силу других людей, а не на милость и помощь Божию (человеконадеяние). Очевидно, человек, который любит тварь больше Самого Бога или который угождает и надеется на человека и на самого себя до забвения Бога, – «некоторым образом», как учит Катехизис, вместо истинного Бога, почитает за Бога Его творение, – последнее в таком случае «есть для нас иной Бог, вместо Бога истинного». Поэтому то, во-первых, относительно любления твари паче Бога Спаситель говорит: не можете служить Богу и мамоне (богатству) (Mф. 6:24). А Апостол Павел сильно обличает человекоугодников: если бы я, – обращается он к своему собственному примеру, – и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым (Гал. 1:10)¹⁴⁴. Сильно также священное Писание обличает человеконадеяние. Так говорит Господь, учит Пророк Иеремия от лица Божия: проклят тот человек, который надеется на человека и плоть считает свою опорою, а сердцем своим удаляется от Господа; он будет как нагой среди пустыни и не увидит ниоткуда благодеяния (Иер. 17:5, 6)¹⁴⁵. Опыт действительно показывает нам бесчисленное множество примеров, как люди, надеющиеся только на богатство, на самих себя и на других людей, крайне разочаровываются в своих надеждах.

Первая заповедь откровенного закона Божия (окончание): Учение о самоотвержении; понятие самоотвержения; трудность его для естественного человека и высокое при этом утешение, сообщаемое благодатной помощью; соглашение с первой заповедью почитания Ангелов и Святых людей.

Из предшествовавшего обозрения грехов против первой заповеди нельзя не видеть, что все они суть следствие не осознания или слабого сознания и малого изучения человеком первейшей потребности его нравственной природы, состоящей в любви к Богу; гак что человек, вместо Бога, единственного источника и верного Руководителя в его жизни, имеет в виду только свой собственный разум и свою собственную волю и ими одними руководится в своей жизни и деятельности. Но нам уже известны непостоянство и шаткость человеческих суждений, желаний и хотений, а отсюда должна быть понятна естественность всех тех грехов, которые составляют нарушение первой заповеди и вообще являют собой ненормальность нравственной жизни человека. Для того, чтобы избежать этой печальной ненормальности, очевидное и общее средство состоит в том, чтобы не полагаться исключительно на свои мысли, желания и хотения, которые по большей части греховны, а поступать так, как учит нас Откровение; другими словами: "должно, как говорит Катехизис, отречься от самого себя». Эту обязанность нашу Катехизис подтверждает словами Спасителя Христа, Который учит: кто хочет идти за Мною, отвергнись себя (Мк. 8:34).

Отвергнуться себя не значит бросить свою душу и тело, как бросают ничего не стоящую вещь, без внимания, без попечения. Во-первых, душа человека есть существо весьма великое в очах Божиих. Спаситель в тот же самый раз, когда Он изрек учение о самоотвержении, весьма высоко оценил душу человека. Спаситель учит: какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит (Мк. 8:36)? Следовательно, душа для человека должна быть дороже целого мира. Нельзя, во-вторых, думать и того, чтобы Господь повелевал нам бросить без всякого попечения тело наше, так как мы, согласно с учением Апостола, по самой природе нашей должны питать и греть его (Еф. 5:29), и так как оно создано Богом и может служить к прославлению Бога (1Кор. 6:20). Отвергнуться себя значит именно не иметь пристрастия к себе, в особенности не быть привязанным к любимым понятиям собственного мудрования и к тем наслаждениям и удовольствиям душевным и телесным, которые почерпаются из неочищенной природы, но все сие, подобно путешественнику, встречать мимоходом и вскоре оставлять позади себя. Св. Василий Великий, словами которого Катехизис отвечает на вопрос: «что значит отвергнуться себя?», – так изъясняет обязанность самоотвержения: «сам себе отрицается той, говорит он, иже совлечеся ветхого человека с деянми его, тлеющаго в похотех прелестных. Отрицается и всех пристрастий мирских, яже препятствовати могут намерению благочестия. Совершенное отвержение в том состоит, еже и к самой жизни беспристрастну быти, и осуждение смерти имети, во еже бы на себе не надеятися¹⁴⁶ (Простран. Нрав. отв. 8).

Трудно идти по такому пути; но в жизни без труда ничего не бывает. Покойный Преосвященный Филарет, Митрополит Московский, в одной из своих проповедей говорит: «Как можно, скажут, дойти до такого самоотвержения? Можно так же, как воин отрекается от приятностей домашней жизни, когда выходит на поле брани; как он отрекается и от самой жизни, когда вступает в сражение, без какового отречения не мог бы он быть ни мужественным, ни победоносным. Если сие можно делать для тленного венца и временной славы, чего не можно и не должно сделать для венца нетленного и славы вечной»¹⁴⁷? В другом месте тот же высокий проповедник говорит: «Вопреки людям, которые жалуются на тягость для себя ига Христова, неоспоримый опыт свидетельствует, что в сей земной жизни человека никакая способность его не образуется, никакое значение не приобретается, никакой успех не достигается без того, чтобы он не впряг себя в какое-нибудь ярмо, не понес какого-нибудь бремени. Чтобы научить отрока грамоте, не впрягаете ли вы его в жестокое для него ярмо учебных часов, Не отягчаете ли бременем непонятных для него книг, не принуждаете ли целый день твердить бессмысленные и безвкусные буквы? Что сказать о высшем образовании того самого разума, который иногда мечтает о более легкой нравственности? Чтобы сделаться достойным своего имени, не преклоняется ли он под иго наставников, не силится ли поднять веками собранные бремена учености и, чтобы понести оные, не мучит ли тела бессонницей, не утомляет ли головы напряженными размышлениями? Чтобы сделаться богатым, не отказывает ли себе человек надолго в приятностях роскоши, не связывает ли себя строгим законом бережливости? Чтобы получить жатву, не приобщает ли земледелец самого себя к ярму орущего скота, и жнецы не наклоняют ли хребта своего пред малым колосом, прежде нежели он послужит им в пищу? Чтобы сделать одежду для прикрытия и защиты от воздушных перемен тела человеческого, сколько нужно разных искусств, разных трудов, разных орудий? Вот обыкновенные опыты человеческой жизни. Как же люди, которые по природе думают быть умнее и могущественнее природы, хотят легче научить человека добродетели, нежели грамоте? Легче сделать его совершенным духовно, нежели как он делается образованным по-мирски? Легче доставить ему вечное блаженство, нежели как приобретается тленное богатство? Легче доставить живую пищу для бессмертной души, нежели как приготовляется безжизненная пища для смертного тела? Легче устроить нерукотворную ризу правды и славы, нежели как устраивают рукодельную одежду нужды и стыда¹⁴⁸?» Итак, нет спора, что путь самоотвержения тернист и труден для естественного человека; человек, идущий по нему, неизбежно должен лишаться многих естественных удовольствий своих: но чем труднее этот путь, тем большую славу доставляет он всем идущим по нему, подобно тому, как труднейший поход на войне навсегда обессмертивает славу совершивших его. Главное же, путь христианского самоотвержения имеет, как учит далее Катехизис, в себе самом источник утешения, которого самые страдания нарушить не могут.

«Какое утешение, – читаем мы далее в Катехизисе, – может иметь человек, когда, отвергаясь себя, лишается многих естественных удовольствий?» – и получаем ответ: «Утешение благодатное, Божественное, которого самые страдания нарушить не могут»; причем приводятся слова Апостола Павла: зане якоже избыточествуют страдания Христова в нас, тако Христом избыточествует и утешение наше, т.е., по мере, как умножаются в нас страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше (2Кор. 1:5).

В самом деле, Христос Спаситель не напрасно приходил на землю, пострадал и умер на кресте. Сын человеческий подверг Себя всем ужасам смерти, взял на Себя наши немощи и понес болезни (Mф. 8:17) для того, чтобы уврачевать их, или по крайней мере, до совершенного уврачевания, облегчить их так, чтобы не попустить нас, по Апостолу, быть искушенными сверх сил (1Кор. 10:13). Ужас и скорби, которыми исполнен путь Христов, много уменьшены тем, что Спаситель уже совершил этот путь и проложил его для нас: теперь этот путь, так сказать, расчищен для нас, уравнен. В истории Апостолов мы видим наглядное свидетельство того, как страдания Христовы облегчают наши собственные страдания и доставляют нам утешение в самих скорбях наших. Как известно, Апостолы вначале не всегда решались идти за Христом (Mф. 26:56; Мк. 14:50); но потом они тем же страшным и скорбным путем проходили с радостью. Они, говорится например в книге Деяний Апостольских, пошли из синедриона радуясь, что за имя Господа Иисуса удостоились принять бесчестие (Деян. 5:41). Апостол Павел также пишет: мы не унываем; мы всегда благодушествуем; нас огорчают, а мы всегда радуемся (2Кор. 4:16; 5:6; 6:10). Спрашивается: как могло статься, что те же люди, на том же пути, сперва боялись, а потом радовались? Ответ не труден. Боялись, когда Иисус Христос еще не совершил этого пути и не привел его в безопасность; радовались, когда Он прошел путем сим и на Себе унес трудности его. Боялись, когда смотрели только на одни эти трудности, не проникая далее; но возрадовались, когда ясно усмотрели конец пути Христова. Ибо куда приводит путь Христов? К источнику всех благ – Богу! Иисус Христос говорит: идеже есмь Аз, ту и слуга Мой будет (Ин. 12:26). Если Господь наш путем крестных страданий пришел к Отцу Своему и по самому человечеству Своему воссел одесную Бога, то приведет к Нему с Собою и нас; если Христос вошел в Свою Божественную славу, то введет с Собою и христиан и соделает их, как изъясняет Апостол, причастниками Божественного естества (2Петр. 1:4). Нам следует только с твердой решимостью вступить в ту часть пути Христова, которую прошел Он и проложил для нас на земле, – стоит только захотеть, не нужно только оставаться холодными к слову Христову, и – успех несомненен. Сила Божия и в немощи совершается (2Кор. 12:9); Божественная благодать и «немощное врачует и оскудевающее восполняет»¹⁴⁹. Благодатью Божией есмь, еже есмь, говорит о себе тот, доблестям которого мы невольно удивляемся, именно св. Апостол Павел; я более всех их (прочих Апостолов) потрудился, свидетельствует он о себе, потому что благодать Божия во мне не была тщетна (1Кор. 15:10). Итак, если человек, отвергаясь себя, лишается многих естественных удовольствий, то испытывает за то наслаждение чисто духовное, благодатное; он является истинным последователем Христовым и несомненно войдет в славу Христову, а жизнь со Христом – кому неизвестно, как она вожделенна для нас!

Остается согласить с первой заповедью почитание Ангелов и Святых людей.

В своем месте мы видели, какую тесную связь имеет Церковь земная с Церковью небесной и как вследствие этой связи верные, принадлежащие к Церкви, подвизающейся на земле, принося молитву Богу, призывают в то же время на помощь Святых, принадлежащих к Церкви небесной, а Святые своими посредствующими молитвами ходатайствуют за них пред Богом и по воле Божией благодатно и благотворно действуют на них или невидимой силой, или чрез свои явления и некоторые другие посредства¹⁵⁰. На основании столь благотворного отношения к нам святых небожителей, мы естественно должны воздавать им со своей стороны должное почитание. И это нисколько не противно первой заповеди, повелевающей нам познавать и чтить единого истинного Бога. Оно было бы не согласно в том только случае, если бы мы признавали в святых ангелах и человеках самостоятельных помощников наших; но мы, как показывает понятие самого ходатайства их за нас пред Богом, почитаем их только как друзей Божиих; так что вся честь, воздаваемая святым ангелам и человекам, относится к величеству Божию, Которому они благоугождают своей жизнью. «Мы, – говорится в Православном Исповедании веры Кафолической и Апостольской Церкви Восточной (ч. 3, ответ на вопрос 52), – призываем Святых в посредничество между Богом, чтобы они молили Его за нас, но призываем их не как богов каких, но как другов Его, которые служат Ему, славословят Его и поклоняются Ему. Мы требуем помощи их не потому, чтобы они могли помогать нам своей собственной силой; но поскольку ходатайством своим они испрашивают нам от Бога благодать». «Мы никому другому не служим, – учат также Восточные патриархи (Послание Восточных Патриархов о православной вере, ответ на вопрос 3), – а токмо Единому в Троице Богу. Святых же мы почитаем двояко: во-первых, по отношению к Богу, ибо ради Его ублажаем Святых; во-вторых, по отношению к самым Святым, поскольку они суть живые образы Божии». Итак, заключим словами Катехизиса, – «правильное почитание Ангелов и Святых человеков совершенно согласно с первой заповедью: потому что в них мы почитаем благодать Божию, в них обитающую и действующую, и помощи чрез них просим от Бога». В таком смысле сам наш разум говорит за почитание Ангелов и Святых людей: если мы и обыкновенных заслуженных людей почитаем, устраиваем в честь их обеды, произносим различные спичи, воздвигаем колоссальные дорогие статуи и прочее, то почему же друзей Божиих нельзя почитать? В слове Божием мы, равно, находим ясные свидетельства того, что Святые должны быть почитаемы нами надлежащим образом. Сам Бог, говорится в 1Цар. 2:30, прославляющих Его прославляет: как же людям не прославлять их? как нам не чтить угодников Божиих? Поэтому-то еще Псалмопевец взывал: мне зело честни быша друзи Твои, Боже (Пс. 138:17); а в 4-й книге Царств читаем, что сыны пророчеств торжественно поклонились до земли верному рабу и другу Божию – Елисею (4Цар. 2:15); тогда как известно, что в Ветхом Завете, по причине склонности тогдашнего Израиля к идолопоклонству, особенно строго заповедовалось почитание единого истинного Бога, вследствие чего, между прочим, Господь скрыл от Израильтян место погребения Моисея (Втор. 34:6). Точно также и в Новом Завете Сам Христос Спаситель, Который подтвердил ветхозаветный закон: Господу Богу твоему поклонишися и Тому единому послужиши (Mф. 4:10), сказал верным ученикам Своим: вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедаю вам (Ин. 15:14), и засвидетельствовал пред ними: кто принимаете вас – принимает Меня; а кто принимает Меня, принимает пославшего Меня (Mф. 10:40), чем показывает, что честь, воздаваемая верным слугам Его и друзьям, относится в Нему Самому. Итак, повторим, правильное почитание Ангелов и Святых людей нисколько не противно первой заповеди, повелевающей нам познавать и чтить единого истинного Бога. Напротив, в этом открывается лишь та тесная связь, в которой находятся между собой Церковь земная и Церковь небесная. Мы все, по Апостолу, члены единого тела (Еф. 4:4), где каждый член естественно принимает живое участие в состоянии другого, и вот это участие в отношении к Ангелам и Святым и выражается с нашей стороны в почитании их. «Но те, которые, питая в себе высокомерные и гордые мысли, не поклоняются рабам Божиим, осуждаются – учит св. Иоанн Дамаскин – как тщеславные и надменные, как оскорбляющие Самого Бога. Свидетели сему дети, ругавшиеся над Елисеем, которые за то сделались пищей медведицам (4Цар. 2:23, 24)»¹⁵¹.

Вторая заповедь откровенного закона Божия: Понятие о кумире, и смысл запрещения, изрекаемый второй заповедью; примечание о священных изображениях; понятие об иконе; соглашение со второй заповедью употребления святых икон и почитания святых мощей.

Вторая заповедь откровенного закона Божия читается так: Не сотвори себе кумира, и всякого подобия, елика на небеси горе, и елика на земли низу, и елика в водах под землею: да не поклонишися им, ни послужиши им.

В тексте этой заповеди прежде всего обращает на себя внимание слово «кумир», которое мало известно по своей терминологии и потому как бы затемняет собой смысл запрещения второй заповеди: но «в самой заповеди», как указывает Катехизис, «объяснено, что кумир или идол есть изображение какой-нибудь твари, небесной, или земной, или в водах живущей, которой вместо Бога поклоняются и служат»; а отсюда становится ясен весь смысл запрещения, изрекаемого второю заповедью, именно: вторая заповедь, – говорим словами Катехизиса, – «запрещает поклоняться идолам, как мнимым божествам или как изображениям ложных богов».

В душе человека, на какой бы низкой ступени развития он ни стоял, всегда присуще сознание бытия Божия; но сознание это или, лучше, содержание сего сознания по мере большего и большего нравственного развращения человека все более и более искажалось в понятиях человеческих: идея Бога невидимого, духовного, мало-помалу сменилась мыслью о богах чувственных и видимых, как сами люди стали жить одной лишь чувственной жизнью и только внешними явлениями природы были поражаемы. Те племена, которые после известного рассеяния народов (по случаю столпотворения вавилонского) поселились на обширных равнинах, под открытым небом, и вели жизнь кочевую, пастушескую, более всего были поражаемы звездным небом, и вот они начали боготворить солнце, луну и звезды. Тех людей, которые поселились в горах и дремучих лесах, особенно поражал свист ветра, грохот водопада, раскаты грома, блеск молний, журчание ручья, эхо и прочее, и для них становилось богом все существующее на земле. Для жителей приморских казалось божеством море с его обитателями. Таким образом вместо почитания единого истинного Бога, духовного, человечество мало-помалу впало в чувственное многобожие. Чтобы приблизить к себе мнимых богов (ибо желание быть вместе с Богом также всегда присуще душе человека), многобожники или, что тоже, язычники начали делать изображения своих богов, которых сначала считали только подобиями богов, но потом дошли до того, что начали считать за богов самые эти подобия и стали им поклоняться, как богам. Отсюда-то и явились кумиры и всякие подобия того, елика на небеси горе, и елика на земли низу, и елика в водах под землею. И этим-то кумирам и подобиям и запрещается поклоняться второю заповедью: да не поклонишися им, ни послужиши им.

Но вторая заповедь не запрещает иметь истинные священные изображения, подобия истинного Бога и Святых Его, в которых Он почивает, и воздавать этим изображениям должное почитание. «Сие ясно видно, – скажем опять словами Катехизиса, – из того, что тот же Моисей, чрез которого Богом дана заповедь, запрещающая кумиры, в то же время получил от Бога повеление поставить в Скинии, или подвижном храм Еврейском, золотые священные изображения Херувимов, и притом в той внутренней части храма, к которой народ обращался для поклонения Богу» (Об этом повелении Божием говорится в книге Исх. 25:18–22; 26:1, 31). После Моисея Соломон, когда устроил храм Богу, по образцу скинии Моисеевой, то поставил так же в нем, по самой середине Святого Святых, два, сделанные из кипариса, позолоченные, изображения херувимов, которые одними крылами своими соприкасались друг с другом, другими достигали противоположных сторон храма (3Цар. 6:27; 2Пар. 3:10–13); затем изваял и написал херувимов на всех стенах храма (3Цар. 6:29; 2Пар. 3:7), соткал такие же изображения херувимов на церковной завесе (2Пар. 3:14). И Бог не только не осудил за это Соломона, но еще выразил Свое благоволение и к строителю храма, и к самому храму: услышах глас молитвы твоея, сказал Господь Соломону, и моления твои, ими же молился еси предо Мною: сотворих ти по всей молитве твоей: и освятих храм сей, егоже создал еси, еже положити имя Мое тамо во веки: и будут очи Мои, ту и сердце Мое во вся дни (3Цар. 9:3). Если же Сам Бог заповедал употребление святых изображений в скинии Моисеевой и одобрил употребление их в храме Соломоновом: то почему же они не могут быть употребляемы в храмах новозаветных, равно как и вне храмов?

Христиане, действительно, с самых первых веков имели у себя различные священные изображения; заботясь усердно о созидании святых храмов, они ревностно пеклись и об украшении их. Правда, в первые века христианские храмы Божии не были так богато украшаемы, как в последующие времена. Преподобный Исидор Пелусиот (отец 5-го века), сравнивая храмы своего времени с храмами, существовавшими в век св. Апостолов, замечает: «Во времена Апостолов, когда Церковь и духовными дарами благодати и светом жизни изобиловала, не было богатых украшений в храмах. Если бы от меня зависело, –продолжает он, – то я лучше хотел бы жить в те времена, когда храмы не столько были украшены, но Церковь преизобиловала Божественными и небесными дарами, нежели в настоящие наши времена, когда храмы хотя блестят всякого рода мраморами, но Церковь не имеет того обилия в оных дарах духовных»¹⁵². Подобное свидетельствует Тертуллиан (2 в.)¹⁵³, св. Амвросий Медиоланский (4 в.)¹⁵⁴ и другие. Но такая (сравнительная) бедность, недостаточность в благолепии храмов в первые века христианские не говорит того, что в то время не было никаких украшений, и тем более никаких священных изображений. Относительная бедность священных изображений в первые христианские века была следствием тяжких гонений, которые испытывали тогда христиане: посреди непрерывных гонений и нужда, и благоразумие, и самое почтение к св. изображениям требовали употреблять их не всюду и скрывать их или же облекать их в символические виды, например, рыбы, агнца и подобных, а в некоторых местах даже вовсе не употреблять их. В недавнее время в древних городах Римской империи открыты катакомбы христианские, происхождение которых, по свидетельству ученых археологов, относится к первым трем векам христианства, и что же в них найдено? «На что ни посмотришь», говорит знаменитый археолог Руаль Рошетт, «все дышит в них или геройской отвагой, или светлой прелестью (пред этим Р. Рошетт говорит: «катакомбы украшения свои получили в эпоху гонений, навевавших грустные мысли и налагавших тяжкие обязанности»): лик доброго пастыря, подъявшего на рамена свои заблудшую овцу, ковчег Ноев с голубицею, уборка винограда, сцены из пастушеской жизни, агапы, христиане на молитве, символические изображения плодов, цветов, пальмы, венки, агнцы, олени, голуби, образное изображение самого мученичества под прикрытием символов, заимствованных из Ветхого Завета, каковы, например: изображения трех отроков в пещи, Даниила во рву львином, Исаака на костре... вот обыкновенные изображения, встречаемые в катакомбах на стенах, гробницах, сосудах и лампадах!»¹⁵⁵.

Таким образом обычай употреблять священные изображения в Православной Христовой Церкви со времен самого основания её, и правильность употребления этих изображений вполне объясняется примером еще Ветхозаветной церкви. Это о священных изображениях вообще, между которыми разумеются и те, кои имеют символический характер. Перейдем теперь в частности к употреблению в Православной церкви святых икон, которые, по учению Катехизиса, равно имеют свое объяснение в примере Ветхозаветной церкви и также употребляются в Православной церкви с самого её основания и прежде всего определим, что такое икона?

«Слово икона, – говорится в Катехизисе, – с греческого значит образ или изображение. В Православной церкви сим именем называются священные изображения Бога, явившегося во плоти, Господа нашего Иисуса Христа, Пречистые Его Матери и Святых Его». Итак икона уже не есть символическое изображение, подобно рыбе, цветам, пальме и подобному, скрывавшим под собой известный приточный смысл¹⁵⁶, а указывает прямо, не сокровенно на известное лицо или известное священное событие.

Правильность употребления в Православной Церкви св. икон объясняется, кроме приведенных примеров из Ветхозаветной церкви об изображении херувимов, еще устройством самого ковчега завета, который Бог повелел поставить Моисею во Святом Святых. Ибо ковчег завета был ни что иное, как видимый образ присутствия Бога невидимого, –образ, всегда напоминавший иудеям Иегову и возводивший мысль их к Первообразу: и бысть, говорится в книге Чисел, егда воздвизаху кивот, и рече Моисей: востани Господи (Чис. 10:35)¹⁵⁷. Из древнейших свидетельств касательно действительного употребления в Православной церкви святых икон особенно замечательны два следующие сказания. Первое о том, что Сам Господь наш Иисус Христос благоволил изобразить чудесным образом Свой Лик на плате и послать этот нерукотворный образ к Авгарю, Едесскому владельцу, – сказание, которое не усомнились признать истинным и Отцы VII Вселенского Собора. Другое – о том, что один из четырех Евангелистов, Лука, знавший живописное искусство, писал и оставил после себя иконы Божией Матери, которые с благоговением передавались и передаются из рода в род в Церкви православной¹⁵⁸. К древнейшим же свидетельствам действительного употребления и почитания святых икон Христианской церковью с самого начала её существования относятся вещественные памятники тех же катакомб, о которых мы упомянули выше. Ибо между символическими изображениями, находимыми в них, находят также иконные изображения, например Пресвятой Девы Богородицы в венце или осиянии, держащей на руках Предвечного Младенца так же в венце; изображение двенадцати Апостолов, Рождества Спасителя и поклонения Ему волхвов¹⁵⁹. О более поздних свидетельствах касательно употребления и почитания святых икон в Православной Христовой церкви нечего и упоминать. Начиная с 4-го века, когда святая вера Христова окончательно восторжествовала над язычеством и не стало причин к опасению в поругании над святыми иконами со стороны неверных, всюду святые иконы появились в бесчисленном множестве и Отцы церкви постоянно упоминают о них. Поэтому-то, когда в YII в. появилась иконоборческая ересь, то православные единодушно восстали на защиту иконопочитания и на VII Вселенском Соборе (787 г.) торжественно был подтвержден догмат иконопочитания.

Итак, Православная Церковь, согласно примеру Ветхозаветной церкви, доказывающему собой, что вторая заповедь не запрещает иметь истинные священные изображения, всегда содержала и содержит у себя святые иконы и почитает их. Но если вторая заповедь не запрещает иметь святые иконы, то как именно соглашается с нею употребление святых икон?

Вполне естественно и просто. Совершенно верно, скажем на слова древних и новых возражателей против употребления и почитания святых икон, что поклоняться Богу должно в духе и истине, как Сам Бог есть Дух (Ин. 4:24); но все подобные возражатели упускают из виду ту простую истину, что в человеке, состоящем из души и тела, духовная сторона необходимо выражается в чувственных формах, и наоборот, чувственные образы побуждают духовные силы. Те, которые говорят против употребления святых икон, на деле оказываются противоречащими самим себе, потому что на деле и у них имеются чувственные формы при богослужении, например, чтение и пение или музыка, та или другая обстановка в молитвенном доме, самый дом молитвенный и т.п., тогда как при последовательном и строгом применении крайнего взгляда на поклонение Богу духом и истиною, им нужно бы было отказаться от всяких внешних принадлежностей Богопочитания. Слова Спасителя, на которые обыкновенно указывают, имеют в виду односторонность того богопочитания, которое совершалось у Самарян, а равно у Иудеев, из коих и те и другие, т.е. и Самаряне и Иудеи привязывали все значение богопочитания к определенному чувственному месту в ущерб духовному богопочитанию: как осуждающие крайность одного чувственного богопочитания, слова Спасителя тем самым осуждают и крайность одного духовного богопочитания. Отсюда и почитание и употребление святых икон не есть мертвая, не имеющая смысла, обрядность. Как вся вообще внешность богопочитания способна возбуждать в нас внутренние религиозные чувства, так и иконы способствуют благоговейному нашему внутреннему настроению. «Употребление икон, – говорит изучаемый нами Катехизис, – было бы несогласно со второй заповедью в том только случае, если бы кто стал боготворить их. Но сей заповеди нимало не противно почитать иконы, как изображения священные и употреблять их для благоговейного воспоминания дел Божиих и Святых Его: ибо в сем случае иконы суть книги написанные вместо букв лицами и вещами. См. Григ. Велик. Писм. кн. 9, Писм. 9, к Серен. Еписк.».

Для нас дороги и знаменательны изображения любимых нами наших родственников, друзей, знакомых, благодетелей, еще ценнее и выше, разумеется, должны быть для нас иконы Самого Бога Спасителя нашего и Святых Его, любящих нас высочайшей любовью; и как мы, имея у себя портреты близких сердцу и достопочитаемых особ, как бы переносим на эти портреты ту любовь и почтение, какие чувствуем к самим особам, изображенным на них, – мы вставляем их в изящные рамки, стараемся предохранить их от пыли и тления, лобызаем их и т.д.: так точно нам естественно иметь и почитать святые изображения своего Господа и Святых Его и поклоняться пред этими изображениями в том духе, чтобы, как говорит далее Катехизис, «взирая на иконы, взирать умом к Богу и Святым, которые на них изображены», т.е. чтобы честь, воздаваемая нами иконам, восходила к самим первообразам, на них изображенным. Если некоторые неправильно почитают святые иконы, обоготворяя само дерево и краски, то Церковь в этом невиновна, как невиновна она и в других злоупотреблениях, происходящих от слабости её членов. Вообще польза употребления святых икон и нераздельного с тем почитания их ощутительна до очевидности. Сколько бывает чудотворений от святых икон, и кто из православных не знает, например, что св. князь Владимир обратился от язычества в христианство благодаря показанной ему греческим иноком иконы страшного суда? Следовательно, употребление и почитание святых икон не только не противно второй заповеди, а напротив способствует выполнению её, содействует тому, чтобы человек убегал ложного богопочитания, что именно и предписывается второю заповедью.

Нисколько также не противно, а напротив вполне согласно со второй заповедью, почитание св. мощей и других останков угодников Божиих. Св. Апостол Павел в послании к евреям говорит: поминайте наставников ваших, которые проповедовали вам слово Божие; и взирая на кончину их жизни, подражайте вере их (Евр. 13:7). Здесь по отношению к настоящему нашему вопросу о почитании св. мощей особенно замечательны слова Апостола: и взирая на кончину их жизни, подражайте вере их. «Как бы так рассуждал он (Апостол), – объясняет приведенные слова покойный Филарет, митр. Московский, – мы не довольствуемся поучать вас нашим словом; не все души довольно отверсты для него, не все сохраняют его, когда приемлют. Для сего указываем вам еще на примере наставников ваших и в сем примере на то, что сильнее поражает чувства и тем глубже проникает в душу, – на скончание жительства их, запечатленное ясными знамениями веры». «Как слово, – продолжает великий Святитель, – наконец умолкает, так и пример наконец скрывается: и память скончавшихся наставников может угаснуть. Что же творит Бог, хотящий всем человеком спастися и в разум истины прийти (1Тим. 2:4)? Он, так сказать, увековечивает назидательную кончину совершившихся в благочестии наставников. Проходит несколько веков и мы все еще видим её собственными очами, взирая на нетленные останки их. Сие нетление, сия целебная и живоносная сила, от них исходящая, внятнее и убедительнее слова поучают нас благочестию и побуждают подражать вере их»¹⁶⁰. На нетление мощей Святых указывал еще в Ветхом Завете величайший из пророков Исайя, который говорит о праведнике: и кости твоя утучнеют, и будут яко вертоград напоенный, и яко источник, емуже не оскуде вода (Ис. 58:11). Псалмопевец Давид также исповедует: не даси (Господи) преподобному Твоему видети истления (Пс. 15:10). Сам Спаситель Своими многочисленными исцелениями больных и неоднократным воскрешением мертвых свидетельствует ту истину, что живая вера в Него расторгает узы самого тления и разрушения нашего тела; с другой стороны, Он прямо говорит, что истинно верующие в Него и если что смертоносное выпьют, не повредит им (Мк. 16:18), т.е., что они не подлежат законам обыкновенного греховного естества. И все это вполне понятно. Назначение человека в том и состоит, чтобы он пребывал нетленен. Бог, говорит премудрый, созда человека в неистление (ПремСол. 2:23); следовательно, разрушение нашего тела противно намерению Творца и есть явление ненормальное. Ненормальность сия ясно сознается нами: наше отвращение от смерти, наше желание всячески избегнуть её есть ни что иное, как внутреннее свидетельство нашей души о том, что смерть привнесена в наш организм извне, что она нам неестественна, ибо что естественно для нас, что нормально, от того мы не отвращаемся и не убегаем. Что же, спрашивается, привнесло в наш организм смерть? От чего люди умирают? От греха. Одним человеком, говорит Апостол, грех вошел в мир, и грехом смерть, и таким образом смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили (Рим. 5:12). Очевидно из сего, что где жало греха притуплено, как у Святых, т.е. где нет причины если не смерти, то по крайней мере, полного разрушения и тления, там и не должно быть этого разрушения и тления. Таким образом нетление св. мощей вполне объяснимо и естественно и со стороны верующего ума человеческого, и если бы кто захотел отрицать это нетление, тот ясно показал бы себя неверующим в силу благодати Христовой, которая очищает приходящего ко Христу от всякого греха и неправды (1Ин. 1:9). «Как сосуд, – обратимся опять к словам того же великого проповедника нашей отечественной церкви, высокопреосвященного Филарета, – как сосуд, в котором долго хранится благовонная масть, заимствует от неё силу благоухания: так самое тело христианина, в котором постоянно обитает благодатная сила Христова, проницается ею во всем составе своем и даже благоухает ею для других. И поскольку сила Христова нетленна, то естественно, что она, вселяясь (2Кор. 12:9) в человеков, иже Христовы суть (Гал. 5:24), и телесам их сообщает нетление; поскольку сила Христова всемогуща, то с естеством её согласно и то, что она чрез них чудодействует, когда то благоугодно Господу, подобно как некогда чудодействовала, чрез главотяжи и убрусцы (платки и опоясания), которые были на теле св. Апостола Павла и приняли в себя пот его (Деян. 19:12), и чрез одно осенение тенью св. Апостола Петра (Деян. 5:15)»¹⁶¹.

Если же мощи Святых суть, таким образом, неоскудеваемые сосуды благодати Божией и поэтому самому нетленны, и если они, равно как и все вообще останки святых, подобно платкам и опоясаниям св. Апостола Павла, имеют в себе чудодейственную силу, то понятно, наш непреложный долг – почитать их и преклоняться и молиться пред ними. Для нас многоценны останки простых друзей и родных наших, например, их любимое одеяние и другие предметы; тем более мы должны благоговеть пред останками теплых молитвенников и сильных заступников наших пред Богом, святых угодников Его. Поэтому-то Православная Церковь во все времена воздавала и воздает должное почитание нетленным мощам и другим останкам святых угодников Божиих. «Если, – заключим наше изложение о почитании св. мощей и других останков св. угодников Божиих словами св. Иоанна Златоуста¹⁶², – если в прежнее время люди, совершавшие чудные дела, призывали в помощь св. мужей, Авраама, Исаака и Иакова, и от одного воспоминания сих имен получали великую для себя пользу, умилостивляя ими Бога (разумеются Моисей, Давид и др.), то тем паче можем умилостивить Его мы, которые прибегаем не только к воспоминанию имен, но и к самым телам подвизавшихся за имя Божие».

А словами св. Иоанна Дамаскина заключим учение о почитании святых икон: «Смотрите, – говорит сей великий защитник иконопочитания, – какая крепость и какая Божественная сила подаются тем, которые с верой и чистой совестью приступают к иконам святым. Почему будем стоять, брат, на камне веры и предания Церкви, не преступая пределов, положенных Святыми Отцами нашими, не попуская вводить новости и разорять здание Святой Соборной и Апостольской Церкви Божией. Ибо если всякому, кто захочет, позволено будет отваживаться на сие; то мало-помалу все тело Церкви разрушится. Нет, братия! нет, Христолюбивые чада Церкви! не посрамляйте матери нашей, не лишайте её украшения её; приимите её в любовь свою, о которой она чрез меня умоляет вас»¹⁶³.

Вторая заповедь откровенного закона Божия (окончание): Грехи против второй заповеди и противоположные им добродетели.

Общее название греха против второй заповеди есть идолопоклонство, которое состоит в обожании истуканов или идолов. Но, «кроме грубого идолопоклонства, которому преданы все язычники, есть еще идолопоклонство тонкое», не менее предосудительное, чем языческое идолопоклонство. Сюда, по указанию Катехизиса, принадлежат: во-первых, «любостяжание, которое Апостол прямо называет идолослужением (Кол. 3:5); во-вторых, «чревоугодие, или лакомство, объедение и пьянство«. О людях, преданных этому греху, Апостол также говорит: их бог чрево, или, иначе сказать, чрево есть их идол (Фил. 3:19); в-третьих, »гордость, к которой относится также тщеславие« и, наконец, «к идолопоклонству близко подходит порок лицемерие». Раскроем частнее характер каждого из сих грехов.

1) Любостяжание, или, что то же, сребролюбие, до того овладевает человеком, что последний лишает себя даже самого необходимого в жизни, морит голодом и холодом тело свое, не щадя ни сил, ни здоровья, чтобы только не тронуть копейки, лишает, равно, покоя свою душу, день и ночь опасаясь похитителей. Далее, любостяжательный человек забывает священные обязанности к ближним, особенно к бедным, которые когда обращаются к сребролюбцу за помощью, то принуждены бывают взносить за это непосильные проценты. А забывая ближних, любостяжательный забывает и Бога; ибо, как уже нам известно учение св. Апостола Иоанна Богослова: не любящий ближнего, которого видит, тем паче не может любить Бога, Которого не видит. Если сребролюбивый, по-видимому, молится Богу, ходит в церковь и т.д., то это только по видимому; на деле он, как учит Катехизис, все свое упование возлагает на одно богатство и «ему» собственно «работает»: не можете служить Богу и мамоне, учит Спаситель (Mф. 6:24). При этом страсть сребролюбия неутолима, ненасытна, неугасима. Прочие страсти человека могут быть иногда погашаемы. Так, кипение злобы охлаждается, когда злопамятный успевает отмстить врагу своему, горечь зависти умаляется, когда завистливый увидит несчастье того, кому он завидует: но страсть сребролюбия не утоляется, – её по справедливости сравнивают с водяной болезнью; ибо как страждущий водяной болезнью чем больше пьет, тем более чувствует в себе жажду, так и сребролюбивый, чем более приобретает сокровищ, тем пуще желает их. Поэтому-то Апостол говорит, что корень всех зол есть сребролюбие (1Тим. 6:10): неотступно преследуя человека, оно неотступно же терзает его сердце и заставляет коварствовать по отношению к Богу и ближним. Для человека сребролюбивого, так как страсть сребролюбия ненасытима, трудно и покаяние с исправлением. По выражению св. Златоуста, «сребролюбцу легче полететь, чем отказаться от своих сокровищ». История Евангельская нам свидетельствует, что много самых великих грешников обратилось ко Христу, но сребролюбца не обратилось ни одного, – они отходили от Господа скорбя и отказывались следовать за Ним (Mф. 19:22; Мк. 10:22; Лк. 18:23). Правда, в Евангелии есть пример раскаяния и сребролюбца, именно Иуды Искариотского. Тогда, говорится в Евангелии, Иуда, предавший Его (Иисуса), увидев, что Он осужден, и раскаявшись, возвратил тридцать сребренников первосвященникам и старейшинам, говоря: согрешил я, предав кровь неповинную (Mф. 27:3, 4); но к чему привело это раскаяние? И бросив, повествует далее Евангелист, сребренники в храме, вышел; пошел, и удавился (Мф. 27:5)! Истинное раскаяние может быть только тогда, когда в сердце есть искра любви к Богу и ближнему, а сердце сребролюбца менее всего имеет этой любви, и потому раскаяние его есть лишь мертвое разочарование и приводит только к отчаянию. И странное дело, сребролюбец всеми силами старается накопить денег затем, чтобы иметь покой, а между тем они то и терзают его душу многими мучениями. То самое золото, которое он обожает и считает его своим хранителем и заступником и избавителем от нужды, это самое золото строит ему сети и козни, рождает ему многие зловредные пожелания, кои погружают его в бездну всегубительства и погибели: желающие обогащаться, пишет св. Апостол Павел, впадают в искушение и в сеть, и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу (1Тим. 6:9). Так – солга неправда себе¹⁶⁴!

2) Не меньший источник зол представляет собой другой вид тонкого идолопоклонства, это – чревоугодие, состоящее в лакомстве, объедении и пьянстве. Хотя сей второй вид идолопоклонства по своему существу противоположен первому – любостяжанию, ибо любостяжательный отказывает себе даже в необходимом, а чревоугодник, наоборот, заботится только о своем чреве; но по плодам своим оба вида идолопоклонства одинаковы. И преданный страсти чревоугодия, так же как и любостяжательный, не может иметь должных отношений ни к себе, ни к Богу, ни к ближним. «Чревоугодники, – учит нас Катехизис, – выше всего поставляют чувственное удовольствие». Что может быть для человека дороже его собственной чести? Но и ею жертвует чревоугодник. Пример сего представляет нам Исав, продавший за лакомую пищу честь своего первородства. В особенности ужасно пьянство: от него страдает общество, болит и разоряется семейство, наносятся нестерпимые обиды вообще ближним, теряется всякий страх и совершенно забывается Бог, – словом, от пьянства рождаются и созревают тысячи мерзостей. Ясно, что такое поведение человека ничем не лучше идолопоклонства языческого, если еще не хуже: язычники служат своим истуканам все-таки по влечению к божеству, хотя не понимаемому ими, но чревоугодник, равно как и любостяжательный, служат своим идолам безо всякой мысли о Боге. Вот почему Спаситель строго заповедует: ищите прежде царства Божия и правды Его (Mф. 6:33); смотрите за собою, чтобы сердца ваши не отягчались объедением и пьянством (Лк. 21:34).

3) Велик грех и гордость с тщеславием. Здесь человек избирает предметом своего поклонения уже не сторонние предметы, не деньги и брашна с питием, а себя самого, –здесь его идол – его я. «Гордый, – говорит нам Катехизис, – выше всего ценит свои способности и преимущества, и таким образом он для него суть идол». Он чтит свою особу до того, что не терпит миролюбия, не принимает никаких советов и убеждений, оставаясь всегда при своем, хотя бы им же самим сознавалась полная нелепость известных поступков; выражения: »я« и »я" у него на каждом шагу. Это собственно гордость. А тщеславием становится гордость, по объяснению Катехизиса, тогда, когда человек, преклоняясь пред своим я, «желает, чтобы и другие сего идола почитали». Насколько пагубны для человека гордость и тщеславие, доказательством того служат бесчисленные примеры из священной истории, а равно и наш ежедневный опыт. Ни что иное, как гордость, вместе с похотью плоти и похотью очес, была причиной падения наших прародителей: будете как боги, говорил змей искуситель нашей прародительнице, и, поселивши в её сердце такое горделивое пожелание, он уже без труда склонил её к нарушению данной Богом заповеди. Первый человекоубийца, Каин, решился на такое страшное злодейство так же вследствие гордости: ему несносно было видеть предпочтение себе младшего брата, Авеля; он выше себя никого не хотел знать; и вот гордость возбудила в нем зависть к своему брату, а зависть заставила наложить на невинного руку. Гордость так же была первой причиной преследований Саула на Давида; из-за гордости и тщеславия восстал даже сын на отца, Авессалом на Давида; гордость и тщеславие побудили Вавилонского царя Навуходоносора поставить самому себе золотого идола и требовать поклонения ему (пример Навуходоносора приведен в Катехизисе); гордость, наконец, убила Самого Спасителя человечества, Христа Иисуса: что нам делать? – говорили первосвященники и фарисеи относительно Иисуса Христа – этот человек много чудес творит. Если оставим Его так, то все уверуют в Него (Ин. 11:47, 48), т.е. если не убьем Его, то все последуют за Ним и нам уже не станет от народа никакого почета и уважения¹⁶⁵. Наш ежедневный опыт также показывает, как много зла бывает от гордости и тщеславия. Как первосвященников и книжников иудейских постоянно терзала справедливая проповедь Иисуса Христа и готовность следовать Ему со стороны народа; так и каждого самолюбца до крайности терзает всякое справедливое слово и всякое предпочтение ему другого и даже его собственная слава и почести не дают ему покоя. «Жалок честолюбец сам по себе! – говорит высокопреосвященный митрополит Исидор, – Его ненасытное желание возвышаться над другими, этот червь, грызущий его сердце, никогда не дает ему покоя. Ни в чем он не находит наслаждений, ни в своей славе: он почитает ее еще малозначащей, ни в почестях: хочет все новых, ни в счастье: среди обилия сохнет, ни в подобострастном уважении: для него обидно, что сам должен уважать других, ни в своем могуществе: оно становится горестным, как скоро надобно разделять его с другими, ни в покойном своем положении: он бедствует от того именно, что хочет быть еще покойнее»¹⁶⁶. Главное же – от гордости и тщеславия страдают другие люди: гордость и тщеславие не разбирают никого; он казнят невинного как и виновного; для гордости нет ни бедного, ни больного, ни другого несчастного; тщеславие от всех и каждого требует себе услуг и никому не делает снисхождения. Гордый есть именно тот пустой колос на ниве, который всегда торчит кверху и неспособен наклониться в ряд других колосьев, имеющих в себе зерна, т.е. гордый не может иметь любви и общения. «На гордого и тщеславного ни в чем нельзя положиться, – говорит тот же высокопреосвященный, – ибо для него нет ничего священного, ни начал, ни правил, ни чувств бескорыстных. Смотря по собственной пользе, он равно готов покровительствовать или истину, или защищать несправедливость»¹⁶⁷.

4) Ужасное зло, происходящее от гордости и тщеславия как по отношению к самому самолюбцу, так преимущественно по отношению к его ближним, принимает особенно широкие и опасные размеры тогда, когда гордость и тщеславие соединяются с лицемерием, этим последним видом тонкого идолопоклонства, которое (лицемерие) по существу своему есть то же идолопоклонство самому себе, как и гордость с тщеславием, только гораздо, как мы сказали, опаснейшее их. Мы уже видели в своем месте, что человек, который не умеет скрывать своих внутренних чувств, у которого что на сердце, то и на языке и в действиях, хотя бы действия сии грозили страшным злом для его ближнего, – еще не так опасен для своих ближних, потому что эти ближние сейчас же могут понять его и в случае его каких-либо злых намерений по отношению к ним могут тогда же найти средство избежать предстоявшего им зла¹⁶⁸. Не то для нас человек скрытный, который умеет не обнаруживать, затаивать свои внутренние чувства; а таков именно и есть лицемер. Само название лицемерия (измерение по лицу, по внешности) показывает, что лицемерный заботится всегда только о том, чтобы казаться хорошим по наружности, а на внутреннюю сторону дела он не обращает никакого внимания. Очевидно, поступая таким образом, лицемерный имеет в виду то, чтобы легче заслужить себе уважение от других; ибо казаться всегда легче, нежели быть. В Катехизисе так именно и объясняется лицемерие. На вопрос: «Нет ли еще порока, близкого к идолопоклонству?», – мы получаем следующий ответ: «Такой порок есть лицемерие, когда кто наружные дела благочестия, как, например, пост и строгое наблюдение обрядов, употребляет для приобретения уважения народа, не помышляя о внутреннем исправлении сердца своего». В подтверждение сего своего объяснения о лицемерии Катехизис ссылается на Евангелие от Матфея 6:5–7, где Спаситель говорит: когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц останавливаясь молиться, чтобы показаться пред людьми. Истинно говорю вам, что они уже получают награду свою (состоящую именно в приобретаемом ими от народа уважении) и подобное (Mф. 6:16; 23:5–7, 14–31 и другие). Что лицемер может иметь громадное влияние на других и распоряжаться ими, как своими рабами, примером сего служит следующий факт из Священной Истории, где описывается погребение жесточайшего из тиранов еврейского народа, первосвященника и царя Александра. Изучавшему Священную Историю должно быть известно, как этот царь, чувствуя приближение своей смерти и справедливо опасаясь мести со стороны народа и себе и своему дому за жестокую тиранию, говорил на смертном одре, в утешение своей супруги: «Если ты хочешь спасти своих детей и царство: то, когда я умру, призови главнейших из фарисеев, покажи им мой труп и как бы из уважения к справедливости скажи им, что они, за зло, мною им причиненное, властны лишить его почестей погребения и надругаться над ним, как хотят; вместе с этим дай им обещание, что в делах правления ты ничего не будешь предпринимать без их совета: тогда, будь уверена, и мне сделают великолепное погребение, и тебе доставят благополучное царствование». И что же? Расчет умиравшего тирана на силу завещанного им лицемерия вполне оправдался. Случилось точь-в-точь, как предсказывал Александр. Мнимая снисходительность царицы обольстила гордых фарисеев, которые, в свою очередь, так много наговорили народу о справедливости покойного царя, представили его таким героем и мудрым правителем, что народ, несмотря на очевидную ложь, сделал своему тирану погребение великолепнее, чем предшествовавшим ему царям. До такой степени лицемерие способно ослеплять умы! А отсюда понятно, какой широкий простор дается лицемерием для того, чтобы человек мог удовлетворять своему самолюбию, и как этот человек, удовлетворяя своему самолюбию, без труда может казнить всех ненавистных ему, хотя бы самых добрых людей, и, наоборот, – возвышать тех, которые преклоняются пред ним, хотя бы они были негоднейшие люди. И горе, действительно, человечеству, когда оно, даже само не замечая, вверяет себя водительству лжи и обмана и чрез то, как с прискорбием говорит Спаситель, делается сыном геенны, вдвое худшим своих руководителей (Mф. 23:15)! Требуется посему особенно зорко следить и внимать, кто, что и как говорит и делает.

Запрещая строго все означенные грехи, вторая заповедь вместе с тем внушает нам высокие добродетели, противоположные им. Так, по учению Катехизиса, «запрещая корыстолюбие, вторая заповедь тем самым научает нас не любостяжанию и щедрости; запрещая чревоугодие, научает воздержанию и посту; а запрещая гордость во всех её видах, научает смирению и деланию добра в тайне».

Все эти добродетели поистине составляют украшение человеческой души и доставляют нам неземное счастье. Для того, чтобы видеть всю их высоту и прелесть, достаточно ограничиться самыми общими замечаниями о каждой из них. Во-первых, никто не станет спорить, что человек, готовый на всякую помощь, т.е. нелюбостяжательный и щедрый, есть в полном смысле добрый человек: что может быть выше того, чтобы устроить счастье сироты, облегчить участь страдальца, отереть слезы нищего и т.д? – а это-то и делает нелюбостяжательный и щедрый. Каким великим утешением является он для несчастных! Сколько жизней спасает он! Известно, что не малое число людей бывает жертвой преждевременной смерти, даже от собственных рук, вследствие того, что некуда деваться, негде головы преклонить и негде взять куска хлеба; а иные из-за крайней бедности решаются на самые ужасные злодейства! И вот нелюбостяжательный и щедрый предупреждает всех таких несчастных от грозящего им зла. А вместе и себе самому приобретает благословение на земле и вечное блаженство на небе. «Снабжай бедным, – говорит Св. Нил Синайский, – они умилостивят к нам Судью». «Я не помню, – замечает блаженный Иероним, – видел ли я в жизни хоть одного благотворительного человека, который умер бы несчастной смертью. И как он может иметь несчастную кончину, когда у него столько посредников, молящихся об его спасении»¹⁶⁹? Только бы щедрость наша не была плодом тщеславия; только бы у творящего милостыню левая рука не знала того, что делает правая (Mф. 6:3). Воздержание и пост – не меньшая добродетель. Напрасно говорят, что пост и воздержание обессиливают здоровье нашего тела. Не пост, тем менее воздержание, вредит нашему здоровью, а напротив, многоядение и вообще невоздержанность. Мы имеем много примеров, которые показывают нам, что люди всегда воздержанные и постящиеся, даже при очевидной слабости своего организма, живут до самой глубокой старости; следовательно, воздержание и пост не вредят жизни нашего организма, а напротив, поддерживают её; нужно только, разумеется, приучить себя к тому и другому постепенно. Если же воздержание и пост не только не вредят нашей жизни, но еще способствуют её продолжительности и делают её вообще свежее, как говорит нам опыт; то само собой понятно, что они способствуют и нашим добрым отношениям к ближним нашим, а равно должному служению нашему Богу: человек дебелый, утучневший, очевидно, не в состоянии сделать того, что может сделать человек легкий, подвижный и не обремененный пищей. Нечего уже говорить о том, что при воздержании и посте наполовину, если не совсем, стихают различные наши страсти как-то: лень и прочее. О смирении, с которым неразлучно делание добра втайне, мы уже имели случай говорить при объяснении первой заповеди блаженства и потому излишне было бы повторять здесь сказанное прежде.

Примечание. Касательно необходимости и пользы поста весьма важным подтверждением может служить статья А. Бекетова под заглавием: «Питание человека в его настоящем и будущем», помещенная в «Вестнике Европы», август 1878 г. Автор сей статьи научно доказывает, что ни данные физиологии, ни строение органов пищеварения человека, ни статические данные относительно народонаселения, питающегося животной, мясной пищей, не говорят в пользу сей пищи, а) Физиологические опыты и исследования дают, по нему, только тот вывод, что в пище человека должны заключаться белковые вещества и углеводы и притом так, чтобы первые составляли приблизительно от 1/5 до 1/6 всего количества пищи, но какова должна быть форма питательных веществ, т.е. животная или растительная, наука ответа не дает. б) Анатомические данные вовсе не говорят в пользу того, что человек по устройству своего организма существо непременно всеядное: сравнение органов пищеварения человека с таковыми же тех животных, которые по телу ближе к человеку, например, человекоподобных обезьян, питающихся исключительно растительной пищей, дает один только вывод, что «человек приспособлен к пище растительной, но только мягкой или полумягкой» (обычное сравнение человека со свиньёй, в отношении к пищеварительным органам, составляет, по замечанию нашего автора, большой скачок в ряду системы животного царства, от человека к толстокожим). в) Статистика равным образом показывает, что «огромное большинство людей питается не мясной и не смешанной животно-растительной пищей, а чисто растительной»; при чем автор вычисляет, что если бы все люди ежедневно ели мясо, то в один год были бы истреблены имеющиеся теперь быки, коровы, овцы и свиньи; так что, добавим от себя, сама природа внушает нам пост не только по отношению к количеству принимаемой нами пищи, как вообще любят ныне объяснять сущность поста, очевидно смешивая пост с умеренностью, но и в рассуждении качества или рода пищи. Главное же – г) мясная пища, по указанию автора, отнюдь не составляет необходимого условия для умственного развития человека, на что особенно упирают практики физиологи, и слишком мало согласуется с высшим проявлением человеческой природы, с тем, что мы называем гуманностью. «Обозревая ход постепенного развития человечества, от отдаленных времен каменного века до наших дней, мы, – говорит автор, – не можем не видеть, что мясная пища вовсе не способствовала человеческому прогрессу. В древнейшие времена своего существования человек, питавшийся мясной пищей, пребывал в состоянии полнейшего варварства и развитие его только и оживляется, когда, вместе с земледелием, животная пища начинает заменяться растительной». Затем, в рассуждении малого согласия употребления мясной пищи с гуманностью, автор между прочим пишет; «Мы все до того привыкли есть или видеть, как другие едят мясо, что нам при этом и в голову не приходит мысль об убийстве тех животных, куски которых лежат пред нами на блюде. Там, где-то за городом, есть бойня, отвратительное, смрадное и кровавое место, где режут, дерут, рубят и цедят кровь из жил; но кто туда заглядывает?», сопоставляет эту бойню с убийством на войне. «Мне кажется, – заключает он, – что эти две бойни находятся в несравненно более тесной связи, чем то думают обыкновенно; что мясническое и пушечное мясо представляют два явления, друг друга определяющие, или, по крайней мере, друг друга поддерживающие. Грубость ремесла непременно определяет и грубость чувств».

Третья заповедь откровенного закона Божия: О том, когда имя Божие приемлют всуе; грехи против третьей заповеди; примечание о клятве в делах общественных.

Третья заповедь Откровенного закона Божия читается так: Не возмеши (или не приемлеши) имене Господа Бога твоего всуе. По объяснению Катехизиса, имя Божие берется или приемлется всуе, т.е. напрасно, тогда, «когда оно произносится в разговорах бесполезных и суетных, а тем более напрасно, когда произносится лживо или с нарушением благоговения». Против такого злоупотребления имени Божия третья заповедь как бы так говорит каждому из нас; «дорожи именем Господа Бога твоего, не произноси его напрасно; оно велико, несравненно велико для тебя». В Ветхом Завете величие имени Божия (יתות), которое Сам Господь благоволил открыть чрез Моисея (Исх. 6:2. 3), до того почиталось евреями священным, что они даже вовсе не произносили Его, боясь уничтожить святость Божию¹⁷⁰. Пример древних евреев есть, конечно, преувеличение данной Богом заповеди, хотя выходившее из благочестивых намерений и не говорит того, что и у нас имя Божие (каково по преимуществу – Отец, Сын и Святой Дух, Mф. 28:19) не должно произноситься вовсе; но он может иметь для нас полное значение в том отношении, чтобы мы строго различали время, когда должно и когда не следует произносить имя Божие. Печальная действительность требует заметить, что при всей легкости в исполнении третьей заповеди она, т.е. заповедь, едва ли не чаще или, по крайней мере, безнаказаннее других заповедей десятословия нарушается людьми; не только в устной речи, но даже в печати имя Божие нередко вставляется в таких речах, в которых наименее всего оно уместно. А касательно изустной речи и говорить страшно! Тут слово «Бог» и у простого и, по-видимому, у цивилизованного человека часто принимает вид самой грубой поговорки и произносится решительно без всякого разбора. Понятно, до какой степени выражается во всем этом наше неблагоговение к Богу и наша крайняя дерзость в отношении к Нему. Ибо не дерзость ли относиться легкомысленно к Тому, Кем мы живем, и движемся, и существуем? Даже неучтивое произношение имени ближнего нашего, в особенности имени матери, отца, начальника, признается безусловной дерзостью со стороны человека: тем более дерзок тот, кто произносит без разбора имя Бога, Творца своего. А всё сие, скажем еще раз, происходит от того, что люди не хотят изучать Бога. Все мы желаем знать, не хотим только познать Бога и Его святого закона; но изучи человек Божественные совершенства, насколько они открыты нам в слове Божием, тогда он не может не благоговеть пред ними.

Запрещая вообще легкомысленное и неблагоговейное отношение к имени Божию, третья заповедь тем самым запрещает следующие, указываемые в Катехизисе, частные грехи, выходящие из легкомыслия и неблагоговения к Богу:

1) «Богохуление, или дерзкие слова против Бога». Богохуление немыслимо для человека религиозного, но оно у людей, не знающих Бога, считается признаком даже учености. Таковы все нападки нынешних либералов-нигилистов на уставы Церкви и на самое святое Евангелие, которые (т.е. нападки) прикрываются обыкновенно титлом учености, проповедуются во имя якобы науки. Приходится только удивляться Божественному долготерпению и любви, по которым Правосудие щадит до времени так хулящих Бога! Как, действительно, держит земля столь неблагодарных и дерзких обитателей своих! Как она не поглотит всех их, подобно тому, как ею были поглощены древние возмутители против Бога – Корей, Дафан и Авирон!!. Но высочайшая Божественная любовь говорит нам: вы не знаете, какой дух движет вами. Сын человеческий пришел не погублять души человеческие, а спасать (Лк. 9:55, 56). «Не нужно», – как бы так говорит Христос, – «изыскивать кары для наказания отвергающих и порицающих Бога. Это свойственно только духу оскорбленного самолюбия, а Сын человеческий желает всем одного спасения. Если некоторые не хотят этого спасения и вместо благодарности к Богу не приемлют Его и поносят, то они сами увидят всю дерзость своего поношения и хулы на Бога, когда вспомнят все сказанное им и не принятое ими и сами назначать себе кары: слово, которое Я говорил, оно будет судить каждого в последний день (Ин. 12:48)». Это Евангельское изречение Спасителя о слове судном в высшей степени замечательно: оно именно поясняет нам и любовь Божию и Божественное правосудие.

2) Второй грех против третьей заповеди есть "ропот на Бога или жалобы на Его провидение». Человеку трудно иногда переносить те или другие бедствия, которые постигают его здесь на земле. Например, сколько требуется мужества для перенесения потерь самых близких нам людей, каковы: отец, мать, брат, сестра; причем иной, лишающийся их, лишается вместе с ними и всего на свете?! А таких примеров в этой жизни весьма и весьма не мало. И вот в виду столь частых и столь печальных явлений не только те, которым самим приходится испытывать то или другое бедствие, но и посторонние свидетели этих бедствий иногда как бы невольно восклицают сами в себе: «Где же та любовь Божия, о которой говорит нам Евангелие? Что может быть ужаснее такого зрелища, когда видим, например, целую массу детей безутешно рыдающих у гроба своих родителей, разом взятых от них и не успевших оставить им ничего? Где тут любовь Божия? Где Его провидение? А вот у несчастной, вдовы, едва только оплакавшей своего мужа и с трудом успокоившей своих детей, вдруг сгорает до тла её дом, который остался единственной её поддержкой, и после пожара она не доискивается даже одного из своих детей! Почему Провидение не спасло её дома от огня?» И много, много, говорим, таких примеров в нашей жизни, которые почти невольно вызывают в нас ропот на Бога. Но как бы ни казался для нас невольным этот ропот на Бога, он есть великий грех. Во-первых, мы должны смотреть на себя и на других людей не с одной только точки зрения земной, а главным образом иметь в виду нашу вечность: в сравнении с вечностью нынешние временные страдания, как говорит нам Апостол (Рим. 8:18) и как внушает нам наш собственный разум, не значат ничего. Во-вторых, ропот наш на Бога может оказаться и действительно оказывается напрасным еще в этой нашей жизни; ибо еще здесь мы нередко, если не всегда, видим, что вместе с несчастьем Бог посылает человеку и утешение, лишь бы только последний сам не заграждал себе путь к этому утешению. Наконец, мы никогда не должны забывать, что все мы люди грешные, так что блага, которыми каждый из нас пользуется здесь на земле, во всяком случае превышают наши достоинства. Обыкновенно мы привыкаем видеть и замечать одни только дни наших бедствий, а между тем сколько у нас бывает дней счастья и здоровья, которых мы не научились почему-то ценить? Не так поступают люди Богобоязненные и благочестивые: Господь даде, Господь отъят, говорит праведный Иов, лишившийся сразу всего: яко Господеви изволися, тако бысть: буди имя Господне благословенно во веки (Иов, 1:21). Аще благая прияхом от руки Господни, злых ли не стерпим (Иов, 2:10)?

3) Дальнейший грех против третьей заповеди составляет "кощунство, когда священные предметы обращаются в шутку или поругание». Не имея благоговейного отношения к Богу, человек естественно не может иметь благоговения и ко всему тому, в чем проявляется Бог или что напоминает о Боге. И вот отсюда-то могут являться легкомыслие и самые насмешки, например, над святыми мощами, когда от них отвращают своё лицо или в разговорах о них позволяют себе даже делать презрительные мины; над святыми иконами, когда ставят их в неприличном месте; над облачениями священными, когда они содержатся в пыли и бросаются как и где попало; над церковными сосудами, свечами и прочей утварью, когда они употребляются для низкой цели; и над самым Богослужением Церкви, когда оно обращается в предмет передразнивания и пересудов. Все это и подобное сему составляет, говорим, естественное следствие неблагоговейного отношения к Самому Богу.

4) Такое же следствие неблагоговения к Богу составляет четвертый грех против третьей заповеди – «невнимательность в молитве». Молитва есть наша беседа с Богом: понятно само собой, что человек, который неблагоговеет к Богу, не может быть внимателен к молитве; для него перебирать во время молитвы в своей голове излюбленные свои мысли или вести с кем-либо разговор гораздо приятнее и дороже, чем беседовать с Самим Богом.

5) Пятый грех против третьей заповеди составляет «ложная клятва, когда утверждают клятвой то, чего нет». В ложной клятве человек особенно глубоко поносит имя Божие. Ибо, призывая во свидетели Самого Бога и в то же время говоря ложь, человек, очевидно, считает Бога за ничто; он как бы фактически отрицает то, что Бог есть высочайшая истина.

6) Шестой грех против третьей заповеди есть «клятвопреступление, когда не исполняют справедливой и законной клятвы». Хотя в клятвопреступлении сама клятва не есть ложная и пустая, а есть клятва справедливая и законная; но коль скоро она не исполняется, то получает характер, совершенно одинаковый с ложной клятвой: как произносящий ложную клятву порицает истинность Божию, так и делающий справедливую клятву, но не исполняющей её, равно не чтит истинности и святости Божией. Не клянитеся именем Моим в неправде, и да не оскверните имени Святого Бога вашего, так говорит Господь чрез Моисея о ложной клятве (Лев. 19:12). И о клятвопреступлении слово Божие также говорит: и сотвори (Седекия – последний царь иудейский) лукавое пред Господом Богом своим...., егда от царя Нувуходоносора отвержеся, иже закля его пред Богом (2Пар. 36:12, 13). Иначе сказать: «и слукавил Седекия пред Господом Богом своим, когда не исполнил клятвы, данной им пред Богом царю Навуходоносору; он чрез это вменил Господа Бога своего ни во что; он отринул Его, обманул, он осквернил имя святого Бога своего». Таким образом, по слову Божию, и в ложной клятва и в клятвопреступлении одинаково поносится святое и праведное имя Божие; а отсюда само собой следует, что и клятвопреступление есть такой же страшный грех, как и ложная клятва. Одинаковая великость этих двух грехов особенно ясно может быть понята нами, когда мы обратим внимание на злые последствия того и другого греха по отношению к тем ближним, которые имеют несчастье или довериться ложно клянущемуся, или положиться на клятвопреступника: и в том и в другом случае означенные ближние одинаково бывают обмануты, – обмануты тем более жестоко, чем сильнее их было доверие благодаря произнесенной клятва.

7) Седьмой грех против третьей заповеди составляет «нарушение обетов, данных Богу». Каким образом нарушение обетов составляет грех против третьей заповеди, т.е. служит поношением имени Божия, это видеть не трудно. Обыкновенно обеты произносятся нами тогда, когда нам угрожает какая-нибудь опасность, а нарушаются тогда, когда эта опасность оставляет нас. Отсюда само собой следует, что человек, дающий обеты и не исполняющий их, служит Богу только из-за страха, – имя Божие дорого для него лишь тогда, когда он чего-либо боится, а нет опасности – оно пустое слово для него. Говоря иначе, для человека дающего обеты и не исполняющего их, Бог является чем-то малозначащим, с которым можно обращаться так и иначе, смотря по обстоятельствам: не ясное ли это поношение имени Божия? Не то же ли это, что Богохуление, кощунство, клятвопреступление и прочие грехи против третьей заповеди? Вот почему слово Божие так строго заповедует нам исполнять все наши обещания, даваемые нами пред Богом, и угрожает страшной ответственностью за неисполнение их: аще обещаеши обет Господеви Богу твоему, говорит Господь чрез Моисея: да не умедлиши воздати его, яко взыская взыщет (т.е. взыщет самым строгим образом) Господь Бог твой от тебе, и будет на тебе грех (Втор. 23:21). Опыт, действительно, показывает, как страшно иногда карает Господь нарушителей обетов; избавляя от одной опасности в силу данного Ему обета, Он посылает несравненно тягчайшие испытания, когда данный обет не исполняется. Господь Бог не терпит двоедушия и бесхарактерности, которые открываются в нарушении обетов и сами в себе заключают источник зол, а Он желает видеть у всех любовь и всегдашнюю верность своему слову. Бывают случаи, что давший обет не может исполнить его по непредвиденным от него обстоятельствам, например, по нечаянно постигшей его болезни и прочее: в подобных случаях неудобоисполнимое следует заменить чем-нибудь другим, удобоисполнимым, как, например, обещание посетить то или другое святое место и помолиться там – пособием в пользу бедных и т.п. Вообще же должно быть слишком осторожным в даче обетов и помнить всегда, что нарушение их есть великий грех, как обман против Самого Бога, свойственный только язычникам.

8) Наконец, восьмой и самый, нужно заметить, распространенный между людьми грех против третьей заповеди есть "божба или легкомысленное употребление клятвы в обыкновенных разговорах». Сказать: «ей Богу», сказать и к делу и не к делу, как будто ничего не значит для большей части людей. Многие также, особенно из простого народа, без всякого благоговения клянутся Святыми Божьими и самими собой; например, говорят так: «накажи меня Мать, Пресвятая Богородица, если я солгал»; «умри я, если я это сделал»; «пусть моя голова не останется на мне, если я это говорил», и прочее т.п. Но Спаситель не так учит нас смотреть на нашу божбу. Слышали вы, что сказано древним, говорил он иудеям, любившим клясться различными предметами: не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои. А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно есть престол Божий; ни землёй, потому что оно подножье ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ни головой своей не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого (Мф. 5, 35–36). «Все сотворено Богом», как бы так говорил Спаситель иудеям, а в лице их и всем нам говорит: «следовательно клясться каким-либо Его творением значит клясться Самим Сотворившим. И ваша собственная жизнь есть дело рук Божиих; вы так мало имеете власти над сущностью своей жизни, что даже изменить цвет волоса не можете; следовательно, дерзко клясться тем, что не ваше». Еще более, разумеется, дерзко клясться самым именем Божиим. «Ваше слово», продолжает далее Спаситель, «должно быть всегда: да, да; нет, нет; то есть каждый из вас просто и прямо должен утверждать истину или отрицать ложь, говорить правду и не говорить неправды. А что сверх этого, то от лукавого; т.е. всякое усиленное, посредством какой-либо божбы, заверение есть признак того, что человек способен часто лукавить; постоянно прибегающий к божбе человек как бы сам свидетельствует о себе, что ему не всегда можно верить; но вам не свойственно быть таковыми». Поэтому-то еще премудрый сын Сирахов говорил: муж кленыйся мною, исполнится беззакония, и не отступит от дому его язва (Сирах. 23:11).

Приведенные сейчас слова Спасителя о том, чтобы мы не клялись вовсе, естественно рождают вопрос: «Не запрещается ли чрез сие и всякая клятва в делах общественных?» – каков вопрос ставится и в Катехизисе и решается им в отрицательном смысле, т.е. в смысле – «не запрещается».

Что Спаситель, запрещая клясться вовсе, не разумеет здесь клятвы законной, необходимой в общественной жизни, это видно прежде всего из самого повода, по которому сказаны означенные слова. Поводом к произнесению сих слов послужил, как известно из Библейской Археологии, тот неразумный обычай древних иудеев, по которому они, избегая клятвы именем Божиим, придумали клясться разными предметами, например, небом, землёй, Иерусалимом, храмом и прочими, и воображали, что, клянясь таким образом, они не окажутся нарушителями закона даже в том случае, если придется и не исполнить клятвы, т.е. они и здесь, как и в других случаях, придумали фарисейскую уловку для того, чтобы и согрешая казаться праведниками, и вот Спаситель и обличает их такую фарисейскую праведность приведёнными словами. Таким образом, из самого повода, послужившего к произнесению вышеозначенных слов Спасителя, видно, что ими отменяются собственно клятвы пустые, фарисейски лицемерные, клятвы, произносимые без всякой надобности и в обыкновенных разговорах, но не клятвы законные и необходимые. То же видно, во-вторых, и из положительных свидетельств слова Божия. Так Сам Иисус Христос утвердил клятву на суде, когда на слова первосвященника: заклинаю тебя Богом живым, отвечал: ты сказал (Mф. 26:63, 64), т.е. Он заклинание, изреченное первосвященником, усвоил Себе, поклялся им¹⁷¹. Апостол Павел также не раз призывает Бога во свидетельство истины своих слов, что, очевидно, есть та же клятва (Рим. 1:9; 9:1; 2Кор. 1:23; 2:17; Гал. 1:20; Фил. 1:8 и другие), и он прямо говорит: люди клянутся высшим, и клятва во удостоверение оканчивает всякий спор их. По сему и Бог, желая премущественнее показать наследникам обетования непреложность своей воли, употребил в посредство клятву (Евр. 6:16, 17). Сей текст св. Апостола приводит Катехизис и говорит: «Из сего должно заключить, что если Сам Бог для непреложного уверения употребил клятву: то кольми паче позволено и должно нам в важных и необходимых случаях, по требованию законной власти, употреблять клятву и присягу, с благоговением и с твердым намерением отнюдь не изменять ей». Итак, позволительность справедливой и законной клятвы несомненна.

Четвертая заповедь откровенного закона Божия: Особенно глубокий смысл этой заповеди, как соединяющей в себе предписания в отношении к Богу с обязанностями по отношению к самому человеку; частнейшее разъяснение сего соединения – праздники и работные дни; основание для празднования седьмого, а не другого какого дня; исполнение четвертой заповеди в Христианской Церкви; празднование воскресного дня; начало сего праздника; учение о праздновании других дней; перечень важнейших праздников.

Четвертая заповедь откровенного Закона Божия читается так: Помни день субботний, еже святити его: шесть дней делай, и сотвориши (в них) вся дела твоя, в день же седьмый субботу Господу Богу твоему. Вникая в сию заповедь, прежде всего нельзя не видеть особенной глубины её содержания, а именно: соединяя в себе предписания в отношении к Богу с обязанностями человека по отношению к нему самому и составляя как бы переход от наших обязанностей по отношению к Богу к обязанностям по отношению к ближним, заповедь сия тем самым указывает нам, какой наилучший путь должен иметь человек для того, чтобы его высокие обязанности по отношению к Богу были соблюдаемы им с полной любовью и охотой и приносили должный плод. Мы доселе, на основании трех первых заповедей откровенного Закона, старались, между прочим, показать, как важно и необходимо для человека изучение Бога и Его святого закона, потому что познавший Бога и Его святой закон и помнящий то, что им познано, не может так тяжко согрешать, как грешат люди, неведующие Бога и не хотящие вникнуть в Его учение. Но, говоря только это и не показавши, так сказать, метода для изучения Бога и Его святого закона, мы со своими словами можем оказаться гласом вопиющего в пустыне, и, мало этого, можем повредить делу самого воспитания религиозного, хотя бы слова наши выходили из самого искреннего благожелания ближнему. Для лучшего уяснения сего возьмем пример. Представим, что кто-нибудь, желая научить вас религиозной нравственности, положил за правило постоянно читать вам проповеди; и вот нынче читается вам проповедь, завтра читается проповедь, послезавтра читается и т.д.; но при этом не обращается внимания на то, например, вызвано ли в вас в данную минуту предрасположение к этому чтению, высказан ли серьёзный мотив к сему чтению и нет ли у вас другого неотложного дела, – словом, своевременно ли. Без сомнения, веденное таким образом чтение вам проповедей может вам опротиветь, хотя бы содержание их было в высшей степени назидательно и прекрасно, и вы вместо любви к проповедям, можете воспитать в себе крайнее к ним отвращение. Точно также и собственная каждого бестактность в деле исполнения религиозных обязанностей, т.е. обязанностей в отношении к Богу, может при всем видимом усердии с его стороны к этим обязанностям, сделать их несносными для него, и он, наконец, совсем оставляет их. Мы много видим примеров, как люди, по-видимому со всей горячностью отдавшиеся Богу, с течением времени совершенно охладевают и делаются нерелигиозными людьми. А все это от того, что они не так берутся за дело, как бы следовало взяться. Итак, и в деле исполнения наших обязанностей к Богу нужен такт, нужно умение; не достаточно только сказать и знать: «вот это и это хорошо», и: «это и это должно делать», а нужно еще выяснить, – когда оно может быть хорошо и как то-то и то-то нужно делать. Выяснение этого «когда» и «как» по отношению к нашим обязанностям к Богу и предлагает нам четвертая заповедь. Заповедуя помнить Бога, она в то же время повелевает нам делать все дела свои. Т.е. Господь Бог повелевает, чтобы исполнение обязанностей по отношению к Нему не было единственным и исключительным делом человека с оставлением всех других дел, как это представляют иногда люди, не понимающие свойств человеческой природы, а чтобы совершалось совместно и в гармонии с другими обязанностями нашими, обязанностями по отношению к нам самим и к нашим ближним. Так что, как правильное исполнение наших обязанностей к нам самим и к нашим ближним немыслимо без исполнения обязанностей к Богу, так и исполнение обязанностей к Богу немыслимо без исполнения обязанностей к нам самим и к нашим ближним. И в самом деле, странно было бы, например, если бы кто-нибудь, взявши в руки какой-либо музыкальный инструмент, стал ударять в одну только струну, хотя бы самую лучшую по своему звуку и тону, и вообразил себе, что он отлично играет, – такая игра его, очевидно, была бы крайне неприятным визжанием, а не музыкой. Так точно, если бы кто из всех нравственных обязанностей своих решил ограничиться исполнением одной только обязанности к Богу, ударял, так сказать, только в эту струну своей духовно-нравственной жизни; то тем самым он, конечно, унизил бы все достоинство Бога и исказил бы свое отношение к Нему. Поэтому-то мы видим, что все великие подвижники не ограничивались в своих подвигах одними лишь делами религии, в собственном смысла этого слова, как-то: хождением в Церковь, чтением и слушанием слова Божия, поучениями и т. п., но занимались и житейскими работами, например, копали огороды, строили кельи, плели корзинки и прочее. Св. Григорий Богослов в одном из своих слов против евномиан (еретиков IV века), которые учили, что можно совершенно постигнуть Бога умом человеческим и вследствие того любили толковать о Боге и к делу и не к делу, между прочим, говорит: «любомудрствовать о Боге можно не всякому, – да! Не всякому. – Это приобретается не дешево и не пресмыкающимися по земле! Присовокуплю еще: можно любомудрствовать не всегда, не пред всяким и не всего касаясь, но должно знать: когда, пред кем, и сколько... Как превышающие меру звуки или яства вредят одни слуху, другие телу или, если угодно, как тяжести не по силам вредны поднимающим и сильные дожди – земле; так и слушатели утратят прежние силы, если их, скажу так, обременить и подавить грузом трудных учений. И я, – продолжает великий учитель Церкви, – не то говорю, будто бы не всегда должно памятовать о Боге (да не нападают на нас за это люди, на все готовые и скорые!). Памятовать о Боге необходимее, нежели дышать; и, если можно так выразиться, кроме сего, не должно и делать ничего иного. И я один из одобряющих слово, которое повелевает поучаться день и нощь (Пс. 1:2), вечере и заутра и полудне поведать (Пс. 54:18), и благословлять Господа на всякое время (Пс. 33:2). А если нужно присовокупить и сказанное Моисеем; то лежа, и востая, и идый путем (Втор. 6:7), и исправляющий другие дела должен памятовать о Боге и сим памятованием возводить себя к чистоте. Таким образом запрещаю не памятовать о Боге, но богословствовать непрестанно; даже запрещаю не богословствовать, как бы оно было делом не благочестивым, но безвременность, и не преподавать учения, но несоблюдение меры. Мед, несмотря на то, что он мед, если принят в излишестве и до пресыщения, производит рвоту. И время всякой вещи, как рассуждаю с Соломоном (Еккл. 3:1). Даже прекрасное не прекрасно, если произведено вне порядка, как, например, совершенно не приличны цветы зимой, мужской наряд на женщине и женский – на мужчине, геометрия во время плача, и слезы на пиру»¹⁷². Слова эти, хотя направлены Святым Григорием Богословом собственно против того дерзкого высокомерия евномиан, по которому они «бежали», как потом выражается Святой Отец «далее цели и выступали из назначенных христианину пределов», т.е. направлены против учения и рассуждений о Боге непозволительных, нескромных и неблагоговейных; но они имеют свое полное приложение и вообще в деле нашего Богопознания и Богопочитания, научая нас во всем наблюдать меру и различать время всякой вещи.

Теперь перейдем к частнейшему рассмотрению четвертой заповеди. Во-первых, объясним, как именно она повелевает нам совмещать наши обязанности к Богу с прочими нашими обязанностями, чтобы из всего этого выходила действительная гармония в нашей нравственной жизни?

Для того, чтобы исполнение наших нравственных обязанностей к Богу, к ближним и к самим себе было гармонично и совершалось с полной любовью, четвертая заповедь повелевает один день в неделе, именно седьмой или субботний, посвящать на служение Богу, а шесть дней трудиться и заниматься теми делами, к каким кто призван. Это не значит, чтобы в последние шесть дней человек вовсе не служил Богу, даже и не думал бы о Нем, а только бы и знал, что работал на себя или на других: нет, помнить Бога и служить ему духовно следует постоянно и этой памяти о Боге и служению Ему никакая работа не может быть помехой. Святой Иоанн Златоуст в одном из своих поучений говорит: «можно и сидя за прялкой молиться»; по крайней мере начало и окончание каждого дела можно и должно освящать молитвой и вообще мыслью о Боге. Но, совершая свои житейские дела, человек все-таки не может всецело посвятить себя на служение Богу. Если его дух и среди самой сложной житейской работы может возноситься к Богу, то его тело не всегда может совмещать одно с другим столь же легко, как и его дух; земледелец, например, обрабатывая пашню, может в то же самое время возноситься мыслью к Богу, но его, например, руки, очевидно не могут изобразить даже знамения креста, когда они должны держаться за плуг; не в состоянии также он делать поклоны и прочее т.п.; а между тем и тело наше, так же как и душа, участвует в дарах Божиих, следовательно и оно, так же, как и душа, должно участвовать в служении Богу. С другой стороны и самый дух наш, хотя легко может совмещать в одно и то же время и мысленное служение Богу и заботу дня, но все-таки лучше, когда он совершенно отрешается от земли и возносится всецело к Богу: истина эта говорит сама за себя. Вот четвертая заповедь и предписывает один день в неделю всецело посвятить на служение Богу или праздновать его. Давая нам такое повеление, означенная заповедь, с одной стороны учит, что любовь к Богу должна быть первейшей потребностью человека, требующей особенного внимания с нашей стороны; а с другой стороны она заповедует нам ставить эту потребность в теснейшую связь со всеми другими нашими делами и чрез то как бы одухотворяет эти дела одной любовью к Богу. Отсюда вся жизнь человека получает правильный строй и становится по истине гармонией, т.е. жизнью мира и радости: любящему Бога вся поспешествует во благое, говорит св. Апостол (Рим. 8:28). Образно смысл требования четвертой заповеди можно объяснить следующим сравнением: как в телесном нашем организме главного деятеля его составляет нервная система, которая сообщает силу всем частным органам его и потому требует особенной заботы с нашей стороны о её развитии и неповрежденности, для чего в известные часы необходимо, так сказать, уединять её саму с собой (разумеем сон и отдохновение), так, чтобы она в этом уединении своем приобретала новые и новые силы для дальнейшей деятельности своей и деятельности всего организма: так точно и в нравственном нашем организме главную основу его деятельности составляет любовь к Богу, которая требует потому особенного развития её в нашей душе, и для сего в известные дни необходимо давать ей полный покой (субботу), так чтобы она, сосредоточившись в себе самой, находила новую и новую пищу, как для своего собственного преуспеяния, так и для оживления всей вообще деятельности человека.

Следует решить вопрос: почему четвертая заповедь повелевает посвящать Богу седьмой, а не другой какой день? Вопрос сей, представляя интерес для уяснения самого текста заповеди, в которой говорится именно о седьмом, а не о другом каком дне, имеет большое значение и по отношению к тому особенно глубокому смыслу четвертой заповеди, который мы старались доселе раскрыть, т.е. по отношению к условиям, необходимым для ревностного исполнения наших обязанностей к Богу.

Основанием для празднования седьмого, а не другого какого дня, служит, по объяснению Катехизиса, «то, что Бог в шесть дней сотворил мир, а в седьмой почил от дел творения». Так именно учит и слово Божие. Зане, говорит законодатель Моисей, в шести днех сотвори Господе небо и землю, море, и вся яже в них, и почи в день седьмый: сего ради благослови Господь день седьмый и освяти его (Исх. 20:11; 31:16, 17; Быт. 2:3). Если теперь посмотреть на это основание с точки зрения условия для ревностного исполнения наших обязанностей к Богу, то мы не можем не видеть в нем, в этом основании, одно из действительнейших пособий к тому, чтобы все вообще наше отношение к Богу было живое, искреннее, а не мертвое и фарисейское, как это бывает у большей части из нас. По природе своей человек есть существо ограниченное. Как одно из проявлений этой ограниченности составляет то, что он живет под влиянием известных впечатлений; вся жизнь наша (особенно духовная) есть нечто иное, как отклик на те или другие впечатления, внешние или внутренние; так что если бы не было этих впечатлений, то мы не могли бы ни думать, ни желать, ни чувствовать; и у нас не было бы никакой энергии к делу; тогда наша жизнь была бы сон, а не деятельность живая. Отсюда само собой понятно, что согласно такому свойству нашей природы, нам, как вообще, так и в деле исполнения наших обязанностей к Богу, нужно также иметь известные впечатления или побуждения, –иначе религиозная потребность наша может заглохнуть среди других потребностей нашей жизни, – и чем эти впечатления, или эти побуждения, яснее и живее, тем живее и охотнее будут исполняться наши обязанности к Богу. Вот одно из этих побуждений к живому и охотному исполнению наших обязанностей к Богу и представляет указание четвертой заповеди на седьмой день, в который Господь почил от дел творения Своего; указание сие возводит мысль нашу к Богу-Творцу и Промыслителю и наполняет наше сердце чувством живейшей благодарности к Отцу всяческих.

«В Христианской Церкви, – как учит далее Катехизис, – день субботний не празднуется как совершенный праздник, хотя, в память сотворения мира и в продолжение первоначального празднования, отличается от прочих дней облегчением от поста». Это особенно видно в дни святой четыредесятницы, когда по субботним дням совершается полная Литургия и пост облегчается разрешением на масло и вино. «Как совершенный праздник, – продолжает Катехизис, – в Христианской Церкви вместо субботы, празднуется в первый день каждой седмицы или день воскресный» в память и прославление воскресения Христова. Память и прославление воскресения Христова, как нашего воссоздания, очевидно вполне заменяет собой память и прославление сотворения мира и таким образом четвертая заповедь свято соблюдается и в Христианской Церкви.

«С которого времени празднуется день Воскресный?»

«С самого времени воскресения Христова», отвечает нам Катехизис. Действительно, в Евангелии от Иоанна упоминается, что ученики Господа уже в самый день Его воскресения были все вместе, равно как потом и в восьмой день, т.е. в первый, который был воспоминанием дня воскресения Христова, все ученики опять были в одном доме, и в тот и другой раз воскресший Господь являлся им (Ин. 20:19–29), из чего можно видеть, что начало освящения первого дня недели особым молитвенным и собеседовательным собранием современно самому дню воскресения Христова. Но определеннее о праздновании Воскресного дня говорится в книге деяний Апостольских, где прямо «упоминается о собрании христиан во едину от суббот, т.е. в первый день недели или в Воскресный, для преломления хлеба, т.е. для совершения Таинства Причащения» (Деян. 20:7) и это совершение Таинства при общем собрании верующих представляется отличительной принадлежностью воскресного дня (Деян. 20:6). О дне Воскресном упоминается также в Апокалипсисе (Откр. 1:10). На последние два места, из книги Деяний Апостольских и Апокалипсис, ссылается и Катехизис.

Заповедуя праздновать один день в неделе, которым в Ветхозаветной Церкви был день седьмой или субботний, а в новозаветной – день первый или воскресный, четвертая заповедь, вместе с тем, повелевает свято почитать и другие праздники, а также посты, в честь Господа и Святых Его. «Как в Ветхозаветной Церкви, – говорит Катехизис, – под именем субботы разумелись и другие дни, установленные для празднования или для поста, как, например, праздник Пасхи, день очищения, так и в Христианской Церкви должно наблюдать, кроме Воскресного дня, и другие, во славу Божию, и в честь Пресвятой Богородицы, и прочих святых, установленные праздники и посты». См. Православное Исповедание, ч. 3, вопрос 60; ч. 1, вопрос 88. Перечислим, во-первых, важнейшие праздники¹⁷³.

«Важнейшие праздники в Церкви Христианской, – говорит Катехизис, – суть те, которые установлены в память важнейших событий, относящихся к спасительному для нас воплощению Сына Божия и к явлениям Божества; а по них установленные в честь Пресвятой Богородицы, как послужившей тайне воплощения Сына Божия». Вот эти праздники, перечисляемые в Катехизисе по порядку событий:

1) День Рождества Пресвятой Богородицы (празднуется 8-го сентября).

2) День введения Её во храм для посвящения Её Богу (празднуется 21 ноября).

3) День Благовещения, т.е. Ангельского возвещения Пресвятой Деве Марии о воплощении Сына Божия от Неё (празднуется 25 марта).

4) День Рождества Христова (празднуется 25 декабря).

5) День Крещения Господня и вместе Богоявления Пресвятой Троицы (празднуется 6 января).

6) День Сретения Господа во храме праведным Симеоном (празднуется 2 февраля).

7) День Преображения Господня (празднуется 6 августа).

8) День Входа Господня в Иерусалим (празднуется за неделю до Пасхи).

9) Пасха – праздник Воскресения Христова, праздник праздников, предначатие вечного праздника, вечного блаженства. Праздник Пасхи празднуется не в одни и те же числа и даже не в один месяц, от чего и все другие праздники, находящиеся с Пасхой в тесной связи, празднуются также не в одни и те же числа и месяц и называются праздниками переходящими¹⁷⁴.

10) День Вознесения Господня на небо (празднуется в 40-й день после Светлого дня Воскресения Христова, именно в четверть на 6-й неделе по Пасхе).

11) Праздник Пятидесятницы, в память Сошествия Святого Духа на Апостолов и вместе во славу Пресвятой Троицы (празднуется в 50-й день по дне Воскресения Христова).

12) День Успения Пресвятой Богородицы (празднуется 15 Августа).

13) День Воздвижения Животворящего Креста Господня, обретенного царицей Еленой (празднуется 14 сентября).

Все исчисленные важнейшие праздники (за исключением Пасхи, которая есть «праздников праздник и торжество торжеств») называются праздниками двунадесятыми, так как их 12 и все они могут и должны служить, очевидно, наилучшим временем и средством для выражения полной любви нашей к Богу; ибо все они представляют собой напоминания о величайших благодеяниях Господа всему человеческому роду.

Нам следует говорить о постах; но об этом, равно как о правилах для должного провождения праздников и постов и о всем другом, о чем остается сказать по поводу изложения учения о четвертой заповеди, оставим до будущего урока.

Четвертая заповедь откровенного закона Божия (окончание): Учение о постах, – их начало, основание и назначение; должное провождение праздничных дней, – дела приличные и неприличные праздникам; преступность праздности и рассеянности.

Кроме дней праздничных каждый христианин должен наблюдать установленные святой Церковью посты. Мы уже имели случай заметить о высоком значении поста, как великой добродетели¹⁷⁵; теперь скажем о самых временах, назначенных для поста, о начале сих времен, о причине или основании для каждого поста и о ближайшем назначении их.

Важнейшее время для поста или, как говорит Катехизис, «важнейший пост» святая есть Четыредесятница и страстная седмица. В обычных разговорах эти оба поста вместе называются «Великим постом», но собственно Великий пост составляют 40 дней, начиная с понедельника первой недели после масленицы до Лазаревой субботы. Суббота Лазарева и следующее за ней Вербное Воскресенье уже не относится к Великому посту, но они составляют промежуточные дни между Великим постом и страстной седмицей (в первый из означенных дней, в Лазареву субботу, разрешается на масло и икру, а во второй, в Вербное Воскресенье, – и на рыбу). Посты сии, как известно, положено наблюдать пред праздником Пасхи: первый, т.е. св. Четыредесятницу, «по примеру Самого Иисуса Христа, Который постился сорок дней и сорок ночей», когда вступал в дело общественного служения роду человеческому (Mф. 4:2), а второй, т.е. страстную седмицу, в воспоминание последних дней земной жизни Господа нашего Иисуса Христа, когда Он окончательно уготовал Себя на страдания и пострадал за нас на кресте. Тот и другой пост ведут свое начало от времен самих Апостолов. В «Постановлениях Апостольских» о Великом посте (т.е. Четыредесятнице) говорится: «да совершается этот пост прежде поста пасхи (т.е. страстной седмицы), начинаясь со второго дня (т.е. с понедельника первой недели), а оканчиваясь в пятницу (т.е. на шестой неделе пред Лазаревой субботой): потом начинайте святую седмицу пасхи (т.е. страданий Христовых)¹⁷⁶. О посте страстной седмицы в тех же «Постановлениях Апостольских» говорится следующее: «Господь заповедал нам поститься в те шесть дней по причине нечестия и злости иудеев, призывая сокрушаться и плакать о погибающих. Он и Сам плакал о них, что они не уразумели времени посещения их... Итак, нам должно плакать о них, что они не уверовали в пришедшего Господа, но отвергли учение Его, явив себя недостойными спасения. Посему поститесь во дни пасхи (т.е. страстной седмицы), питаясь только хлебом и солью, овощами и водой; воздержитесь в сии дни от вина и мяса: это суть дни плача, а не веселия. В пяток и субботу пробудьте совершенно в посте, если вы крепки силами, – можете снести так, чтобы совершенно ничего не вкушать до петелоглашения. Если же кто не может провести двух дней в воздержании от пищи, то да сохранит по крайней мере субботу. Ибо Господь говорит о Себе: егда отъят будет от них жених. и тогда постятся в тыя дни (Лк. 5:35). В сии то дни Господь отъят был от лжеиудеев и ко кресту пригвожден и со беззаконными вмянен (Ис. 53:12)«¹⁷⁷. Из приведенных слов Постановлений Апостольских можно хорошо видеть как основание, так и назначение святой четыредесятницы и страстной седмицы: общее их основание – пример Самого Христа, назначение – желание подражать Ему и помнить Его.

Таким же воспоминанием Спасителя нашего служат седмичные однодневные посты, в среду и пятницу. »В среду, – учит нас Катехизис, – положено поститься в воспоминание предания Господа нашего Иисуса Христа на страдание, а в пятницу – в память самого страдания и смерти Его». Эти седмичные посты установлены также в первые времена христианства, при Апостолах. Ибо хранение их предписывается 69-м Апостольским правилом. Вот это правило: «Аще который епископ, или пресвитер, или диакон, или иподиакон, или чтец, или певец не постится в Святую Четыредесятницу пред Пасхой, или в среду, или в пяток, кроме препятствия от немощи телесныя: да будет извержен. Аще же мирянин: да будет отлучен». Сверх сего об Апостольском установлении поста в среду и пяток свидетельствуют писатели Церкви II, III и IV веков как-то: Игнатий Богоносец, Климент Александрйский, Тертуллиан, Ориген, св. Епифаний Кипрский и другие. Прекрасно рассуждает о высоком значении седмичных постов Киевский Митрополит Петр (Могила): «Церковь, – говорит¹⁷⁸ он, – возбуждая нас в среду и пяток своим священным песнопением к размышлению о милостях, дарованных нам Иисусом Христом чрез крест, установила в сии дни пост для того, чтобы мы, делаясь чрез то способнее к духовному размышлению, были благодарны к Искупителю не только духом, но и телом, усмиряя плоть воздержанием от вкусных и утучняющих мясных и других яств и таким образом сими чувствами благодарности и благоговения хотя мало участвуя в страданиях Спасителя нашего. Бог и от Израильтян требовал не одного внутреннего памятования о чудесном избавлении их от рабства египетского, но и внешнего, чтобы они, посредством чувственных знаков, как то, чрез отложение всего квасного и употребление опресноков, смешанных с горькими травами, усмиряя тело, являли тем благодарность свою»¹⁷⁹.

В Православной церкви есть еще посты: Рождественский, Успенский и Святых Апостолов, скажем о них.

Рождественский пост (иначе Филипповки – от дня памяти св. Апостола Филиппа, совершаемой Церковью ноября в 14-й день, после коего пост начинается) бывает пред праздником Рождества Христова, с 15 ноября по 25 декабря. Установление Рождественского поста, подобно другим многодневным постам, относится к древним временам христианства¹⁸⁰. Впрочем первоначально Рождественский пост не у всех христиан имел одинаковое продолжение. Иные постились семь дней, а другие более¹⁸¹. Для водворения единообразия между христианами, на соборе, бывшем при Патриархе Луке и Императоре Мануиле, в 1166 г., положено всем христианам хранить пост пред Великим праздником Рождества Христова 40 дней. По словам Симеона Фессалоникийского (Солунского), «пост Рождественской четыредесятницы изображает пост Моисея, который, постившись 40 дней и 40 ночей, получил Закон Божий, начертанный на каменных скрижалях. Мы же, постясь четыредесять дней, приемлем живущее Слово не на скрижалях каменных написанное, но воплотившееся и родившееся от Девы и приобщаемся Его Божественной плоти»¹⁸². Мысль та же, что и по учению Катехизиса, т.е. что Рождественский пост установлен «для того, дабы предварительным подвигом воздержания почтить следующий за ним праздник Рождества Христова».

Успенский пост (в просторечии Госпожинки, от слова «Госпожа», т.е. Богородица) установлен пред великими праздниками Преображения Господня и Успения Богоматери и продолжается две недели, от 1-го до 15-го августа. Церковь приняла и хранит этот пост, руководствуя нас к духовному благодатному преображению и подражанию Божией Матери, Которая пред своим переселением на небо непрестанно пребывала в посте и молитве. Начало Успенского поста, как и Рождественского, восходит к древним временам христианства.  Так, например, в беседе Льва Великого (V в.) мы находим ясное указание на пост Богородичный. «Церковные посты, – говорит он, – так расположены в году, что для каждого времени года предписан свой особый закон воздержания. Так для весны весенний пост – в четыредесятницу, для лета летний – в пятидесятницу (т.е. пост св. Апостолов), для осени осенний – в седьмом месяце (т.е. Успенский пост); для зимы – зимний» (т.е. Рождественский)¹⁸³. Но до собора 1166 года число дней для Успенского поста, так же как и для Рождественского, было не у всех христианских церквей одинаково. На соборе же 1166 года постановлено, что «хотя дни сих постов (Рождественского и Успенского) письменно нигде не означены, понуждаемся, однако, последовать написанному церковному преданию и должны поститься от первого дня августа и от четырнадцатого дня августа¹⁸⁴.

Пост св. Апостолов (в просторечии Петровки), установленный пред праздником св. Апостолов Петра и Павла, совершаемым 29 июня, и всего Собора 12-ти св. Апостолов –30 июня, начинается с первого понедельника после Духова дня или после недели всех Святых и прекращается 28 июня, если праздник святых Апостолов Петра и Павла будет не в среду или пятницу. Таким образом продолжение поста Апостольского бывает различно, смотря по тому, как рано или поздно бывает Пасха, празднуемая в разные числа месяцев марта и апреля. Самый продолжительный пост заключает в себе шесть недель, а самый короткий – неделю со днем. О Церковном установлении поста в честь св. Апостолов упоминается в «Постановлениях Апостольских», где говорится: «после пятидесятницы празднуйте одну седмицу, а потом поститесь; справедливость требует и радоваться по принятии даров от Бога, и поститься после облегчения плоти»¹⁸⁵. Итак, начало Апостольского поста относится ко временам самих Апостолов. Как сами Апостолы, приняв Святого Духа в день Пятидесятницы, в посте и молитве приготовлялись ко всемирной проповеди Евангелия и сопровождали постом и молитвой рукоположение пресвитеров, должных продолжать дело апостольского служения (Деян. 13:2; 14:23): так, по их примеру и в честь их Церковь призывает и всех нас поститься после праздника Сошествия Святого Духа (чрез неделю) до дня св. Апостолов Петра и Павла. «Конечно», – рассуждает св. папа Лев Великий (V в.), по поводу установления Апостольского поста, – «Божественная благодать всегда творит победителями Святых Своих; но не отвергает самого подвига борьбы. И это должны мы признавать за милосердие Промыслителя нашего, Который, желая, чтобы мы по непостоянству своей природы не возгордились одержанной победой, никогда не отнимает у нас случая подвизаться для новых побед. По сей-то причине установлен неизменный и спасительный обычай после святых и радостных дней, празднуемых нами в честь Господа воскресшего из мертвых и потом вознесшегося на небеса и после принятия дара Святого Духа, проходить поприще поста»¹⁸⁶. В другом месте тот же святитель о том же посте говорит: «Пост сей для того заповедан, чтобы предохранить нас от беспечности, в которую очень легко впасть по случаю долговременного разрешения на пищу, коим мы пользовались; потому что если нива плоти нашей не возделывается непрестанно, она легко произращает терние и волчцы и приносит такой плод, который не собирается в житницу, а обрекается на сожжение»¹⁸⁷.

Таковы основание и назначение каждого из постов нашей Православной церкви! Если бы каждые сын и дочь своей матери Церкви вникали надлежащим образом в смысл заповедуемых нам постов, то, конечно, многому, весьма многому они могли бы научиться, и, без сомнения, находили бы неиссякаемый источник для напоения своей души чистейшей и святейшей любовью к Богу. А таким образом и посты наши, так же как и праздники, могут и должны быть наилучшим временем и средством для воспитания в нас полной и живой любви к Богу.

Но если праздники и посты суть наилучшее время и средство для воспитания в нас полной и живой любви к Богу: то как именно, спрашивается, мы должны проводить их, дабы достигалась присущая им цель?

По отношению к постам вопрос сей не требует особенного разъяснения, так как самое понятие поста дает уже разуметь, в чем он должен состоять, а к тому же приведенные нами некоторые постановления о постах и рассуждения некоторых церковных учителей о них показывают, что именно требуется от каждого из нас во время постов. Ничего еще не сказано нами на означенный вопрос относительно праздников. А посему, оставляя вопрос о время препровождения постов, мы скажем о том, как должно проводить праздничные дни по заповеди. Этот вопрос имеется и в Катехизисе, и вот какой ответь дается на него:

"Во-первых, – говорится в Катехизисе, – не должно в праздничные дни работать или делать дела мирские и житейские; во-вторых, должно свято хранить оные, т.е. употреблять на дела святые и духовные, во славу Божию».

Запрещено работать в праздничные дни, – объясняет далее Катехизис, – «для того, чтобы беспрепятственнее употреблять их на святые и Богоугодные дела».

А святые и Богоугодные дела эти, приличные праздничным дням, суть следующие, по учению Катехизиса:

«Должно 1) приходить в Церковь для общественного Богослужения и поучения в слове Божием.

2) Также и дома заниматься молитвой и чтением или разговорами душеспасительными.

3) Посвящать Богу часть из своего имения и употреблять то на нужды Церкви и служащих ей и на благотворение неимущим, посещать больных и заключенных в темницах и другие делать дела любви христианской».

Все сии правила касательно времяпровождения праздничных дней не только способствуют выполнению наших прямых обязанностей к Богу, но, если можно так выразиться, освежают и житейские наши занятия и работы. Напрасно некоторые восстают против мнимой многочисленности праздников нашей Православной Церкви и вычисляют даже часы, которые, по их пониманию, пропадают даром в жизни человека. Нет, правильное провождение праздничных дней не только не подрывает экономии наших житейских дел, но еще увеличивает её. Человек, – скажем еще раз, – есть существо ограниченное и он может совершать свои дела только под условием границ же, т.е. с большим или меньшим отдыхом от своих трудов, и вообще, видя такой или иной конец своему делу; иначе нельзя ожидать от него и энергии к делу. Возможно ли, например, требовать ревности к учению от ученика, не назначая ему определенных часов для отдыха? И что стало бы с этим учеником, если бы ему решили быть вечным учеником, т.е. до конца жизни не сходить со школьной скамейки? Понятно, что такое учение для человека невозможно ни физически, ни нравственно. Вот поэтому-то в каждом учебном заведении существуют каникулы, по этому-то и все деловые люди пользуются по временам отпусками или обеспечивают себе часы спокойного отдохновения от трудов другими какими-либо разумными мерами. Как глаз нашего тела не может смотреть постоянно на одну и ту же точку, иначе он может утомиться и даже потеряет способность видеть; так и глаз нашей души – ум и все вообще способности духовно-телесного нашего существа не могут быть заняты одним и тем же содержанием, а требуют разнообразия в предметах своей деятельности. И вот наилучшим разнообразием в наших делах служит то, чтобы житейские дела совершались совместно с делами праздников; ибо всякое житейское дело, сопоставленное с другим житейским же делом, по существу своему однообразно с последним. Таким образом даже по естественному порядку вещей мы должны хранить праздничные дни свято и не страшиться мнимой многочисленности их, – они необходимы нам как естественный отдых от наших обыденных дел, давая нам, как мы выразились выше, освежиться в наших житейских силах. Но мы, кроме сего, не должны забывать еще той благодатной силы, которая сообщается каждому молящемуся и делающему дела благотворения, – силы полезной, по Апостолу, на все (1Тим. 4:8). И св. Василий Великий в одном из своих поучений говорит, что свято сохранявший праздничные дни получает от Бога особую помощь в совершении своих дел, так что то самое, что в другое время потребовало бы от него целые недели для своего выполнения, после правильно проведенного праздника совершается им, при помощи Божественной благодати, лишь в несколько дней¹⁸⁸.

Здесь кстати привести речь одного нашего отечественного проповедника, из слова, произнесенного им 19 февраля 1875 г. и обратившего на себя всеобщее внимание¹⁸⁹. Предметом слова служит вопрос о свободе совести. Раскрывши, в чем состоит истинная свобода совести, именно: не во внешних правах и преимуществах – общественных и политических, а во внутреннем освобождении духа от всех препятствий к соблюдению закона, встречаемых в поврежденной человеческой природе, и затем в сознании правоты, в невозмущаемом чувстве внутреннего мира и благосостояния, и в праве относиться к постановлениям закона обрядовым по высшему разумению законов и целей нравственных, – автор слова в конце своей проповеди обращает внимание на злоупотребление некоторых высоким учением о свободе совести и между прочим говорит: «Другой род злоупотребления учением о свободе совести, предуказанный Апостолами, относится к обрядовым или воспитательным церковным законоположениям. В этом злоупотреблении виновны все те так называемые образованные люди в нашем обществе, которые восстают против строгих уставов Православной Церкви. «Оставьте», говорят они нам, «все ваши напоминания о вечерних и утренних богослужениях, о постах и говении; не препятствуйте нам быть в театрах и концертах накануне праздников; мы желаем, чтобы театры были открыты и на великий пост, чтобы было убавлено и самое число праздников, потому что нам нужны рабочие руки для множества необходимых дел и прочее. К чему принуждение?» Здесь христианская свобода обращается в повод к угождению плоти (Гал. 5:13) и обнаруживается явное непонимание того, что именно в этих церковных правилах и лежит путь к свободе совести. Страсть к плотским наслаждениям всегда будет бунтовать против церковных правил, потому что плоть с великим трудом подчиняется духу и его высшим стремлениям. Но Православная Церковь не знает принуждения. В крайних случаях она только отрекается от своих непокорных чад и отчуждает их от себя. Эти любители наслаждений вольны делать что хотят, – все, что выносит их совесть. Но жаль, что этой распущенностью по отношению к уставам Церкви нарушают единообразие и порядок, столь важные для успехов христианской жизни, нравственно расслабляют молодые поколения, соблазняется простой народ, возмущается совесть ревнителей христианской нравственности. Здесь кроется великая опасность развращения прежде цельного, нравственно крепкого русского народа. Не так поступают истинные ревнители свободы совести. Они всегда самые строгие исполнители церковных уставов и пользуются правом уклонения от них, как мы сказали, только для высших нравственных целей. Но и в этих случаях они остерегаются, чтобы своей свободой не повредить кому-нибудь, «чтобы, как говорит Апостол Павел, их свобода не послужила соблазном для немощных, чтобы от их высшего знания не погиб немощной брат, за которого Христос умер» (1Кор. 8:9, 11). В виду таких опасностей они говорят: не имам ясти мяса во веки, да не соблазню брата моего (1Кор, 8:13).

Выше автор прекрасно выясняет и то воспитательное назначение церковных законоположений, которым столь грустно не пользуются все игнорирующие этими законоположениями. «В Церкви, – говорит он, – мы знаем два рода законов: законы нравственные, учреждение которых в жизни и деятельности духа есть цель всех человеческих трудов и усилий и законы обрядовые, или воспитательные, вспомоществующие человеку овладеть всеми своими нравственными силами для соблюдения первых. Св. Апостол Павел обрядовый закон ветхого завета, налагавший на членов ветхозаветной церкви строгие правила о телесной чистоте, о жертвах, праздниках, разборе пищи, называет пестуном во Христа (Гал. 3:24) или воспитателем, руководителем ко Христу. То же значение имеют и подобные обрядовые законы в церкви новозаветной, каковы: времена Богослужений, праздники и посты, правила о говении и молитве домашней и другие религиозные упражнения. Цель их – приучить христиан путем опытов или нравственных уроков к собранности ума, различению помыслов и сердечных движений, самообладанию и терпению в борьбе со страстями плоти, к самоотвержению в делах человеколюбия, к ощущениям высших влияний из мира духовного, пробуждающих в душе нашей стремление к жизни высшей и вечной. В этих упражнениях непрестанно внушаются чистые понятия о добре и зле, об обязанностях человека, об его истинном совершенстве, о способах исправления прирожденной порчи; здесь естественные внушения совести проясняются, исправляются и утверждаются, так что закон божественный вызывается и из самой души, как прирожденный, и в то же время вводится в нее извне, как богооткровенный, положительный, из чего в совокупности и слагается полное и ясное познание и сознание воли Божией о человеке».

Вследствие столь благотворного влияния на нашу нравственную жизнь церковных законоположений вообще и праздничных дел в частности, Катехизис далее учит, что «хорошо делать эти дела и в работные дни. А кому препятствуют работы, тот по крайней мере праздничные дни таковыми делами освящать должен. Молиться же непременно должно каждый день утром и вечером, пред обедом и ужином, и после оных и, по возможности, при начале и окончании всякого дела».

Остается сказать о делах, неприличных праздничным дням, а равно о предосудительности праздности и рассеянности в работные дни.

Есть много людей, которые в праздники позволяют себе нескромные игры и зрелища, светские песни, невоздержанность в пище и питии и другие дела нечистые и греховные. «Такие люди, – скажем опять словами Катехизиса, – весьма оскорбляют святость праздников. Ибо если невинные и для временной жизни полезные работы неприличны дням святым: то кольми паче дела бесполезные, плотские и порочные». Вот что говорит Сам Господь о праздниках, которые проводятся в нечестии: Моя душа ненавидит ваши (таковые) праздники; они бремя для Меня, Мне тягостно нести. И когда вы простираете свои руки, Я удаляю от вас взор Свой; даже когда вы много молитесь, Я не слышу: ваши руки полны крови. Омойтесь, очитстите себя; удалите зло дел ваших от очей Моих, перестаньте делать зло, научитесь делать добро: стремитесь к правосудию, спасите угнетенного, заступитесь за сироту, явитесь защитниками в деле вдовицы, и – тогда вкусите блага земли (Ис. 1:14–17, 19).

Не менее безответственны, по объяснению Катехизиса, пред судом Божиим люди, «которые в работные дни ничего не делают, а проводят время в праздности и рассеянности». Ибо Бог ясно говорит всякому человеку: шесть дней делай. А с другой стороны опыт каждому показывает, что «праздность есть мать всех пороков». Рассеянность же можно назвать «сестрой всех пороков»; поскольку никто столь легко не уживается с пороками, как человек рассеянный, который не любит серьезно судить ни о чем, хотя бы поступок, предпринимаемый или уже совершаемый им, самым очевидным образом заявлял собой всю свою нелепость и все пагубные последствия свои.

Пятая заповедь откровенного закона Божия: Высокое назначение обязанности почитания детьми родителей; частнейшие должности в отношении к родителям, разумеваемые под общим наименованием почитания их; тяжесть греха непочтения к родителям; цель обещания благополучной и долголетней жизни, присоединенного к заповеди о почитании родителей; каким образом исполняется сие обещание; причина, почему в заповедях, в которых предписывается любовь к ближним, прежде всего упоминается о родителях.

Пятая заповедь Откровенного закона Божия читается так; Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будеши на земли. Итак, с пятой заповеди начинаются предписания, внушающие нам обязанности по отношению к нашим ближним. Из среды людей, нас окружающих, всего ближе к нам наши родители, чрез которых мы получили самое бытие наше: потому Господь и обращает сердце наше прежде всего к виновникам нашего бытия, повелевая почитать их, и за исполнение сей заповеди обещает долголетнюю счастливую жизнь, как такое на земле сокровище, которого купить нельзя никакой ценой. Величайшее значение имеет наша обязанность почитания нами родителей. Сообразно нашему отношению к своим родителям определяется целая половина, если не всякое вообще наше отношение к остальным нашим ближним: как держит себя человек по отношению к своему отцу и матери, так точно или по крайней мере применительно к тому он держит себя и по отношению к другим ближним своим; образ нашего поведения в отношении к нашим родителям дает нам, так сказать, масштаб для наших правильных или неправильных отношений и к другим нашим ближним; ибо в отношениях семейственных заключаются семена всяких вообще наших отношений, как отношений человеческих. Вот как рассуждает покойный преосвященный Филарет Московский о важности доблестей семейных вообще и в частности доблестей детского повиновения своим родителям, находя в этих доблестях основу для доблестей государственных: «Семейство, – говорит он, – древнее государства. Человек, супруг, супруга, отец, сын, матерь, дщерь и свойственные сим наименованиям должности и добродетели существовали прежде, нежели семейство разрослось в народ и образовалось государство. Посему жизнь семейственная в отношении к жизни государственной есть некоторым образом корень дерева. Чтобы дерево зеленело, цвело и приносило плод, надобно, чтобы корень был крепок и приносил дереву чистый сок. Так, чтобы жизнь государственная сильно и правильно развивалась, процветала образованностью, приносила плод общественного благоденствия, – для сего надобно, чтобы жизнь семейственная была крепка благословенной любовью супружеской, священной властью родительской, детской почтительностью и послушанием, и чтобы, вследствие того, из чистых стихий жизни семейственной естественно возникали столь же чистые начала жизни государственной, чтобы с почтением к родителю родилось и росло благоговение к Государю, чтобы любовь детища к матери была предигранием любви к отечеству, чтобы простодушное послушание домашнее приготовляло и руководствовало к самоотвержению и самозабвению в повиновении законам и священной власти Самодержца, действующей непосредственно или чрез начальства, от Него поставленные»¹⁹⁰. Итак, повторюсь, обязанность почитания детьми родителей имеет громадное значение; на нем, т.е. детском почитании, основывается общее благосостояние самого государства, а отсюда, в свою очередь, и всего человечества вообще; ибо каждый частный человек, составляя собой живой член известного государства, есть в то же время член всего человечества. Теперь, в чем же состоит почитание родителей? Какие частнейшие должности предписывает пятая заповедь в отношении к родителям под общим наименованием почитания их?

Почитать родителей значит, по указанию Катехизиса,

1) «Почтительно обходиться с ними«, т.е. и в словах и в поступках наших выражать к ним уважение, любовь и преданность. Мы никогда не можем расплатиться с нашими родителями за тот дар, который дан нам чрез них: чтобы не быть кому-нибудь должным, нужно возвратить занятое; но то, что мы получили от родителей, т.е. самое наше бытие, очевидно никогда не может быть возвращено нами им. Следовательно, чувство всецелой зависимости нашей от родителей, – зависимости по самому нашему бытию, должно всегда гореть в нашем сердце и воспламенять то уважение, любовь и преданность к родителям, о которых мы сейчас сказали.

2) Должно «повиноваться родителям», когда они делают нам приказания, дают советы и наставления и особенно когда учат нас страху Божию. Чтобы нагляднее видеть всю обязательность для нас нашего повиновения родителям, обратим внимание на следующие непреложные истины. Известное дело, что человек не может желать себе зла; но вследствие испорченности своей природы силой греха он иногда делает то, что явно составляет его зло и при этом даже не замечает, что это зло. Почему не замечает? Потому что в его существе рядом со стремлением к добру живет стремление ко злу, и это последнее стремление нередко совершенно заглушает первое. Теперь положим, что у того же человека есть дитя; дитя это – часть его собственного существа. Как части своего собственного существа, он, конечно, этому дитяти может желать только того, чего желает самому себе, т.е. желать одного только добра. Но здесь открывается громадная разница, и эта разница в пользу детей: в себе самом, сказали мы, человек рядом со стремлением к добру чувствует стремление и ко злу, из которых последнее иногда парализует первое; но по отношению к своему дитяти он может чувствовать одно только стремление к добру. Почему? Потому что дитя его хотя и есть часть его собственного существа, но оно уже составляет новое лицо, где происходящая борьба добра со злом уже нечувствительна для родителей, и следовательно какого-либо противодействия со стороны зла по отношению к детям у родителей быть не может. И мы действительно видим, что нередко самые развращенные родители стараются внушить детям своим одно лишь добро; своим примером они, конечно, научают последних и злу, но своим словом они никогда не пожелают им сего зла. Что же, спрашивается, из всего этого выходит? А именно то, что мы для своего собственного блага, не говоря уже о том, что власть родителей священна сама в себе, должны повиноваться им, всегда имея в виду, что они желают нам одного только добра.

3) Должна "питать и покоить родителей во время их болезни и старости». Для того, чтобы понять всю силу обязательности этого нашего долга по отношению к своим родителям, достаточно вспомнить одно, а именно: сколько забот имели о нас наши родители, когда мы, скажем словами Писания, не умели еще отличить правой руки от левой (Иона, 4:11), т.е. во время нашего младенчества и раннего детства? Каких капризов с нашей стороны не приходилось перенести им? Какой глубокой болью в их сердце отзывалась всякая слезинка наша, ронявшаяся нами в колыбели?! Да и возрастные дети не менее, если не более, причиняют родителям забот. Чего стоит родителям дать своим детям воспитание? Как тяжело для них видеть или слышать малейшее уклонение со стороны своих детей от указываемого им пути! Целые ночи проводятся родителями без сна в заботах о своих детях! Как же после сего и детям не заботиться о своих родителях, когда эти родители требуют от них непременной помощи, т.е. во время их болезни и старости? Если болезнь и старость постороннего человека невольно вызывают чувство сострадания и сами собой требуют от нас помощи, то тем более болезнь и старость наших родителей, которым мы обязаны самим бытием нашим, требуют от нас самого глубокого внимания к себе.

Наконец 4) «после смерти родителей, так же как и при жизни, должно молиться о спасении душ их и верно исполнять их завещания, не противные закону Божию и гражданскому». Молиться о своих родителях весьма естественно детям, когда мы должны молиться о спасении всех вообще, как живых, так и усопших (Иак. 5:16; 2Макк. 12:43, 44). Непременный также долг детей верно исполнять родительские завещания, не противные закону Божию и гражданскому. Пророк Иеремия приводит один пример того, как премудрый и правосудный Господь награждает детей, верно исполняющих завещания родителей. В Иудее, во время пророка Иеремии был некто Ионадав, сын Рехава, который дал такое завещание детям своим: не пейте вина, ни вы, ни дети ваши, во веки; и домов не стройте, и семян не сейте, и виноградников не разводите, и не имейте их, но живите в шатрах во все дни жизни вашей, чтобы вам долгое время прожить на той земле, где вы странниками. Дети Ионадава в точности исполняли завещание отца своего и Господь чрез пророка Иеремию вот что возвестил им: за то, что вы послушались завещания Ионадава, отца вашего, и храните все заповеди его, и во всем поступаете, как он завещал вам, – за то так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев: не отнимется у Ионадава, сына Рехавова, муж предстоящий пред лицем Моим во все дни (Иер. 35:6–19).

Все, что мы сейчас сказали касательно обязанностей детей к родителям, так естественно, что, казалось бы, об этом не следовало бы и говорить, потому что и животные неразумные, как показывает опыт, имеют привязанность и, если можно так выразиться, любовь к тем, от кого они произошли, и даже неодушевленные предметы, каковы, например, дерево или цветок, как будто дорожат той горстью земли, которая возрастила их, так что при пересадке дерева или цветка с одного места на другое обыкновенно оставляют на их корне несколько родной им земли, чтобы они, так сказать, не грустили. Но, к сожалению, многое и естественное нам не всегда выполняется нами. Нам естественна и всякая вообще добродетель, а между тем вполне добродетельных людей не много. И вот, подобно другим грешникам, бывают и такие люди, которые не почитают своих родителей. Нечего и говорить, насколько велик этот грех. «Сколько легко и естественно, – говорит Катехизис, – любить и почитать родителей, которым мы обязаны жизнью, столько тяжек грех непочтения к ним. Посему в законе Моисеевом за злословие против отца или матери положена была смертная казнь». Именно в книге Исход говорится: иже злословит отца своего, или матерь свою, смертью да умрет (Исх. 21:17). Правда закон Моисеев был вообще очень строг, так что в христианстве, которое все дышит одной любовью, за злословие против отца или матери уже не полагается смертной казни; но тем не менее каждое определение Моисеево дает верное понятие о тяжести того или другого греха, и если некоторые из его постановлений касательно согрешающих в христианстве отменены, то это не потому, чтобы сии постановления были неверны сами в себе, а в силу всепрощающего духа христианского. В самом деле, не много требуется соображений для того, чтобы видеть именно справедливость наказания, положенного законом Моисеевым за рассматриваемый нами грех: если человек забывается до того, что не чтит самих виновников своего бытия, то чрез это он, очевидно, не чтит или не дорожит и своим собственным бытием; потому что, коль скоро бросается сор в источник, то вместе с тем грязнится и поток, текущий из него, а потому такой человек сам себя обрекает на лишение жизни.

Как за непочтительность к родителям в законе Моисеевом назначается смерть, так за почитание их в самой заповеди дается обещание благополучия и долголетней жизни. Цель этого понятна. Мы уже сказали о высоком значении обязанности почитания детьми родителей, и вот для того, чтобы эта многозначащая обязанность сохранялась нами свято, к самой заповеди присоединяется соответственное исполнению её обещание. Так объясняет цель сего обещания и изучаемый нами Катехизис. «Для чего преимущественно к заповеди о почитании родителей присоединено обещание благополучия и долголетней жизни?» – предлагается в нём вопрос, и дается такой ответ: – «Для того, чтобы очевидной наградой сильнее побудить к исполнению такой заповеди, на которой утверждается порядок, во-первых, семейственной, а потом и всякой общественной жизни».

«Каким образом исполняется сие обещание?».

«Примеры древних Патриархов или Праотцев, – отвечает нам Катехизис, – показывают, что Бог дает особенную силу благословению родителей (Быт. 27)». Из примеров сих можно указать, во-первых, на Ноя, который благословил детей своих, Сима и Иафета, за почтение в нему, и Бог, по премудрому и праведному Своему провидению, особенно хранил жизнь и устроял благоденствие, и временное и вечное, потомства Сима и Иафета, тогда как потомство Хама, преданное Ноем проклятию за дерзкий поступок против него, влачило и влачит, как известно, самую печальную судьбу. Равным образом, во-вторых, Исаак благословил меньшего сына своего Иакова преимущественно пред старшим сыном своим Исавом (на этот пример ссылается и Катехизис), и потомство Иакова сделалось избранным народом Божиим, тогда как потомство Исавово большей частью бедствовало временно и лишилось участия в обетованиях Божиих. Даже за почтение к свекрови, т.е. матери по мужу, Господь награждает счастьем и временным и вечным. Пример сего последнего мы видим в истории Руфи. Вот что говорит ей между прочим Вооз, за почтение её к свекрови своей, Ноемини: мне сказано все, что сделала ты для свекрови своей по смерти мужа своего, – что ты оставила своего отца, и свою мать, и свою родину, и пришла к народу, которого ты не знала. Да воздаст Господь за сие дело твое, и да будет тебе полная награда от Господа (Руфь, 2:11, 12). И награда сия не замедлила сбыться над нею. Руфь, как известно, сделалась супругой сего самого Воза, праматерью Давида; а чрез то удостоилась быть в числе предков по плоти Господа Иисуса Христа. Да и вообще история всех времен и народов свидетельствует, что как частные семейства, так и целые государства, в которых твердо хранятся патриархальные начала жизни, основанные на страхе Божием и почитании родителей, всегда благоденствуют и прочно устрояются, а где начала эти начинают подрываться, там всегда следует неминуемая гибель. Так что слова премудрого сына Сирахова, которые также приводятся Катехизисом в его ответе на вышепоставленный вопрос, – слова: благословение отчее утверждает домы чад, клятва же матери искореняет до основания (Сирах. 3:9) с точностью исполняются на деле. И не одним только временным благостоянием и долгоденствием награждает Господь почтительных к родителям детей; но Он также несомненно дарует им бессмертную и блаженную жизнь в отечестве небесном. "Бог, – заканчивает Катехизис свой ответ, – по премудрому и праведному Своему провидению особенно хранит жизнь и устрояет благополучие почитающих родителей на земле; к совершенному же награждению совершенной добродетели дарует бессмертную и блаженную жизнь в отечестве небесном».

Заключим настоящий урок ответом Катехизиса на вопрос: «Почему в заповедях, в которых предписывается любовь к ближним, прежде всего упоминается о родителях?». На вопрос этот мы уже сказали в самом начале настоящего урока, именно, что из среды людей, нас окружающих, всего ближе к нам наши родители, чрез которых мы получили самое бытие наше, а потому Господь и обращает сердце наше прежде всего к виновникам нашего бытия. Так же отвечает на сей вопрос и Катехизис: «Потому что, – говорит он, – родители естественно к нам ближе всех».

Пятая заповедь откровенного закона Божия (продолжение): Лица, разумеемые в пятой заповеди под именем родителей, и обязанности в отношении к ним.

Заповедь о почитании родителей дана в то время, когда в лице отца совмещались: и власть родительская, и власть правительственная, и даже власть иерархическая, или пастырская. Древние евреи, прежде чем разрослись в многолюдный народ, вели жизнь патриархальную, причем каждый отец семейства пользовался неограниченной властью в своем семействе: отец назначал каждому члену семейства известную работу (Быт. 22, 3–6); отец чинил суд и расправу (Быт. 31:32); отец совершал Богослужение (Быт. 22:13; 46:1 и др.), словом, был всем для своего семейства. Правда, во время пребывания евреев в Египте высшую власть над ними имели египтяне; но тем не менее существенный национальный строй их жизни был тот же самый и в Египте, какой существовал при первых патриархах Аврааме, Исааке и Иакове. Когда Моисей, вышедши из царских чертогов посмотреть бедственное положение своих братьев евреев и, заметивши двух из них ссорившихся между собой, стал их уговаривать, чтобы они не ссорились; то услышал такой вопрос: кто тебя поставил князем и судьею над нами (Исх. 2:14)? Из чего видно, что Евреи и в Египте вели патриархальный образ жизни, в силу которого не терпели чуждого вмешательства в свои дела. Если же это так, то понятно, что пятая заповедь, данная вслед за исходом Евреев из Египта, под именем власти родительской разумеет и власть правительственную, и власть священническую, и всякую другую, и, следовательно, повелевая почитать родителей, она повелевает почитать и всех тех, кто под ними разумеется, или кто заменяет их нам собою. Так именно учить нас и Катехизис. «Не должно ли в пятой заповеди под именем родителей разуметь еще кого-либо?» – спрашивает он, и отвечает: – «Должно разуметь всех, которые в разных отношениях заступают для нас место родителей».

А заступают для нас место родителей, по Катехизису:

1) «Государь и отечество, потому что Государство суть великое семейство, в котором Государь есть отец, а подданные – дети Государя и отечества».

2) »Пастыри и Учители духовные, потому что они учением и Таинствами рождают нас в жизнь духовную и воспитывают в оной».

3) «Старшие возрастом».

4) «Благодетели».

5) «Начальствующие в разных отношениях».

Всех поименованных лиц мы должны почитать так же, как и своих родителей. В Катехизисе о почтении ко всем им приводятся доказательства из учения слова Божия.

1) О почтении к Государю Катехизис приводит несколько мест из Ветхого и Нового Завета, которые с особенной силой внушают нам повиновение царю. Вот эти места: всякая душа да будет покорна высшим властям: ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению (Рим. 13:1, 2); и надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести (Рим. 13:5,); бойся Бога, сын, и Царя, и ни единому же их противься (Притчи, 24:21); отдавайте Кесарево Кесарю, а Божие Богу (Mф. 22:21); Бога бойтесь, Царя чтите (1Петр. 2:17). Главное основание для повиновения Государю состоит, как видно из приведенных мест, в том, что он от Бога. Изыскателю беспристрастному не трудно уразуметь, каким образом власть Государя, по учению христианскому, происходит от Бога. Что такое государство? Государство есть соединение нескольких семейств в одну великую семью; следовательно, в семействе лежат семена всего, что потом раскрылось и возросло в государстве: там должно искать начатки и первый образ власти и подчинения, видимые ныне в государстве. Отец, который естественно имеет власть дать жизнь сыну и образовать его способности, есть первый властитель; сын, который ни способностей своих образовать, ни самой жизни сохранить не может без повиновения родителям и воспитателям, есть природно подвластный. Но как власть отца не сотворена самим отцом и не дарована ему сыном, а произошло вместе с человеком у Того, Кто сотворил человека: то и открывается, что глубочайший источник и высочайшее начало первой, а, следовательно, и всякой последующей между человеками власти, есть в Боге, и таким образом сколько бы ни продолжались народы, как бы ни изменялись государства, всегда, как исповедует пророк Даниил, владеет Вышний царством человеческим, и емуже восхощет даст е (Дан. 4:22). Отсюда то и выходит, – как учит нас Апостол, – что противящийся власти противится Божию установлению, и что надобно повиноваться ей, не только из страха наказания, но и по совести, т.е. по требованию самой природы нашей. Даже недостойные цари царствуют по воле Божией, точно так же, как не без воли Божией бывают злые отцы. Вследствие сего христиане первых веков, когда они состояли под властью царей-язычников, молились и за этих царей, и беспрекословно выполняли все их законные требования. Тем более должны молиться за царя-христианина, который по истине может называться нашим отцом и во всем повиноваться державной воле Его. И если к кому, то к Государю, а равно и отечеству, любовь наша, как поясняет Катехизис, «должна простираться до готовности положить за них жизнь свою (Ин. 15:13)». Вообще обязанность почтения к Государю и отечеству самая священная. Псалмопевец от лица Божия заповедует даже не прикасаться Помазанникам Божиим, т.е. царям: не прикасайтесь помазанным Моим (Пс. 104:15). Не говорит: не восставайте, но даже – не прикасайтесь, так, как прикасаются к чему-либо без усилия, без намерения, по легкомыслию, по неосторожности. Иначе сказать: против царя, по учению слова Божия, не должно быть ни тени ропота и никакого даже мысленного осуждения; каждый из нас должен иметь в виду одно, что якоже возвеличися душа Помазанных во очию нашею, тако возвеличимся мы пред Господем, и покрыет ны, и измет ны от всякия печали (1Цар. 26:24).

2) О почтении к пастырям и учителям духовным в Катехизисе приводится место из послания к Евреям, где св. Апостол пишет: повинуйтесь наставникам вашим и будьте покорны: ибо они неусыпно пекутся о душах ваших, как обязанные дать отчет; чтобы они делали сие с радостью, а не воздыхая: ибо это для вас не полезно (Евр. 13:17). Со своей стороны прибавим, что и Сам Спаситель обязывает нас повиноваться пастырям и учителям духовным, когда почитание, оказываемое им, относит к Самому Себе: по Его учению, слушать пастырей и учителей духовных значит слушать Его Самого: слушающий вас Меня слушает (Лк. 10:16), и это потому, что Он, а не сами люди, дал, как говорит Апостол, Своей церкви пастырей и учителей, к совершению святых (Еф. 4:11:12). Если некоторые из пастырей и учителей духовных не оправдывают своей жизнью принятого ими на себя звания, то это не должно служить поводом к тому, чтобы пренебрегать самим учением и самым служением, которые они предлагают и совершают: по своему учению и служению они во всяком случае суть наши отцы, рождающие нас в жизнь духовную и воспитывающие в ней. Спаситель заповедовал слушаться даже фарисеев, говоря: все, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте (Mф. 23:3); тем более должно соблюдать и делать предлагаемое от имени Божия законными пастырями Церкви, хотя бы дела их самих и не соответствовали их званию. Уклоняясь от послушания спасительному гласу законного пастыря, мы непременно пойдем навстречу тому льву, который, по Апостолу, рыкая ходит, иский кого поглотити (1Петр. 5:8); ибо другого исхода быть не может, что ясно доказывает пример раскольников. Отсюда не напрасно степень религиозности человека обыкновенно измеряется степенью его преданности своему духовному пастырю и учителю, как и наоборот – преданность пастырю Церкви определяется степенью религиозности человека.

3) О почтении к старшим возрастом ясно пишет Апостол Павел к Тимофею: старца не укоряй, но увещевай, как отца; а стариц, как матерей (1Тим. 5:1, 2). Известно, что ученик Апостола Тимофей, к которому он так пишет, был Епископом (Ефесским); следовательно, если Апостол повелевает так обходиться со старшими возрастом Епископу, пастырю и учителю Церкви, то тем более остальные члены Христовой церкви обязаны почитать и уважать старших себя. О почитании старших возрастом строго заповедовалось и в Ветхом Завете: пред лицом седого, востани, говорится в книге Левит, и почти лице старчо, и да убоишися Господа Бога твоего (Лев. 19:32). Подлинно старцы и старицы невольно возбуждают почтение к себе. Человеку в жизни, к какому бы званию и состоянию он ни принадлежал, много приходится передумать. перечувствовать, испытать желаний; не один раз он должен увидеть разочарование в том или другом предприятии своем и не раз ему приходится глубоко, глубоко вздохнуть при неизбежной для каждого из нас невзгоде. Можно себе представить, сколько таких испытаний в жизни, испытаний и легких и самых тяжелых, приходилось видеть и перенести на себе старцу или старице! Мы много встречаем примеров, как иногда человек, едва только начинающий жизнь, уже тяготится своей жизнью и нередко оканчивает ее самоубийством: но каждому старцу, без всякого сомнения, тем более приходилось переживать тяжелые минуты, и если он пережил их, то является героем своего рода, победителем. А героя и победителя как не почитать? Правда, иногда старики делаются капризными, так что трудно бывает им угодить; но самый их каприз свидетельствует о том, что им в жизни много пришлось испытать горя, которое отравило все в их жизни – ничто им не мило. И при этом всякому юноше и юнице должно думать о себе самих: что-то с ними будет в старости? Не сделаются ли они еще более капризными, чем известный, пожалуй, тягостный для них, старик? И доживут ли они до такой глубокой старости? Нечего уже говорить о том, что от старца и старицы, как испытавших многое в жизни, человеку молодому есть чему поучиться; следовательно, почтение к ним должно иметь последнему для собственной же пользы. Иногда молодым людям рассуждения стариков кажутся отсталыми и, пожалуй, смешными; но за это как горько им всегда приходится расплачиваться, если они следуют исключительно тому, что им только нравится! Почитая стариков и стариц, украшенных сединами, мы должны почитать и всех вообще старших нас возрастом на том же основании, что им больше нашего пришлось испытать в своей жизни.

4) О почтении благодетелям излишне и говорить. Только разве человек с каменным сердцем может не чувствовать уважения к своему благодетелю, – хотя, к сожалению, таких людей бывает не мало. По крайней мере встречаются следующие примеры: иной раз совершенно незначительное неудовольствие заставляет человека облагодетельствованного забыть все, что сделано для него его благодетелем. Но конечно, такое поведение со стороны облагодетельствованного – вопиющая несправедливость, не только с точки зрения христианской, но и человеческой вообще. Что касается учения слова Божия о почитании благодетелей, подобном почитанию родителей, то в этом отношении Катехизис указывает на примере Самого Иисуса Христа, Который, как говорит Евангелие, был в повиновении у Иосифа, несмотря на то, что Иосиф не был Его родитель, а только питатель (Лк. 2:51).

5) Наконец, о почтении к начальствующим в разных отношениях Катехизис приводит наставление Апостола Павла в послании к Римлянам: отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь (Рим. 13:7), при чем добавим, у Апостола говорится, что все начальствующие суть Вожди служители (Рим. 13:6). Начальствующие, которых должно почитать после родителей по подобию их, суть – по объяснению Катехизиса – «те, которые вместо родителей пекутся о нашем воспитании, т.е. Начальствующие в училищах и Наставники; те, которые охраняют нас от беспорядков и неустройства в обществ, т.е. Начальники гражданские; те, которые защищают нас от обид силой законов, т.е. Судьи; те, которым Государь вверяет охранение и защиту общественной безопасности от врагов, т.е. Начальники военные; Господа, в отношении к тем, которые им служат». В этот определении и распорядке начальствующих, которых должно почитать по подобию родителей, не напрасно первое место отведено Катехизисом начальствующим в училищах и наставникам. Будучи первыми начальниками нашими по самому времени (так как каждому из нас первое послушание после родителей приходится всегда иметь к учителям, которым нас вверяют еще с нашего детства), начальствующие в училищах и наставники суть первые и по своему нравственному значению для нас. Нравственность наша получает то или другое направление согласно тому, учат ли нас ей или нет: дикарь не развит в своей нравственности не потому, что он не имеет ее в себе, в своей природе, и не способен к сему развитию, а потому, что ему не у кого поучиться, как нужно развивать ее в себе. И вообще ясно каждому, что мы всеми своими познаниями и всем своим поведением обязаны нашему обучению и воспитанию. Правда, придя в возраст, мы сами усовершенствуем себя, когда захотим, но это самоусовершенствование возможно во всяком случае лишь тогда, когда мы уже приобрели тот или другой путь к тому, указанный нам от других. Я, например, не зная английского языка, могу сам изучить его; но этого я могу достигнуть потому, что владею уже вспомогательными средствами к тому, сообщенными мне еще в детстве. например, хотя тем, что я человек грамотный. Подобно сему, должно сказать и о всяком другом самодеятельном приобретении нашем, как бы оно ни казалось нашим оригинальным приобретением: непременно необходима посторонняя подкладка для того, чтобы самому достигнуть чего-либо вновь. Понятно, следовательно, как важны для нас и дороги все наши наставники и как, потому, мы обязаны почитать их: все достоинство наше зависит от них. Много также зависит наше личное, собственное благоустройство от того, в каком обществе мы живем: если окружающее нас общество устроено и в порядке, то и мы можем жить в порядке; если нет, то и наша личная жизнь расстраивается. Возможно ли, например, жить спокойно и безмятежно, если со всех сторон угрожают разбои и между тем нет справедливого суда, и нет никакой внешней охраны? Понятно, невозможно. А следовательно, и ко всем начальникам гражданским, к судьям и военным вполне естественна наша искренняя признательность и должное уважение или почтение. В Катехизисе говорится еще о господах, которых должны почитать их рабы. В нашем отечестве, как известно, отменено так называемое крепостное право; но и теперь, как само собой понятно, если не должно быть крепостничества, что и справедливо, то во всяком случае необходима услужливость: все не могут быть господами, как и невозможно всем быть слугами. И вот каждый слуга обязан почитать и слушаться своего господина: рабы, учит Апостол Павел, повинуйтесь господам своим по плоти, со страхом и трепетом, в простоте сердца вашего, как Христу, не с видимой только услужливостью, как человекоугодники, но как рабы Христовы, исполняя волю Божию от души (Еф. 6:5, 6). Слуги, пишет другой Апостол (св. Петр), со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым (1Петр. 2:18). Оба эти текста приводятся в Катехизисе.

Пятая заповедь откровенного закона Божия (окончание): Изложение обязанностей родителей в отношении к детям, пастырей в отношении к духовной пастве, начальствующих и владеющих в отношении к подчиненным и слугам; примечание о нашем поведении в случае противозаконных требований со стороны родителей или начальников; общее наименование добродетели, требуемой пятой заповедью, или о послушании.

Предписывая обязанности детям по отношению к родителям, пасомым по отношению к пастырям и учителям духовным, подчиненным и слугам по отношению к начальникам и господам, слово Божие вместе с тем дает наставление или, лучше, узаконивает должные отношения и последних к первым, т.е. оно предписывает также обязанности, которые должны соблюдать родители по отношению к детям, пастыри и учители по отношению к духовной пастве, а начальники с господами по отношению к подчиненным и слугам. Иначе и быть не может. Каждое наше отношение к другому лицу должно быть взаимоотношением, т.е. каждый наш поступок или всякое наше поведение по отношению к другому лицу неизбежно вызывает в этом другом такое или иное соответствие себе. Даже между неодушевленными предметами мы повсюду видим это соответствие, коль скоро они входят в то или другое отношение друг к другу; если, например, камень упадет в воду, то последняя неизбежно приходит в движение, соответственное величине и силе упавшего в нее камня; или если одно дерево вследствие урагана упадёт на другое, то это другое как бы старается не допустить его до совершенного падения, задерживая его на своих ветвях; словом, все в мире держится на взаимоотношении, везде действие одного предмета или одной силы вызывает соответствующее действие в другом предмете или в другой силе. Тем более, конечно, это соответствие должно быть между людьми, как разумно нравственными существами; тем более между нами должно быть взаимоотношение в самом полном приложении его, так как мы не только по инстинкту, по бессознательному влечению своей природы, должны на всякое поведение другого отвечать своим собственным поведением и действием, но должны находиться в правильном взаимоотношении между собой еще и по разумному пониманию всей важности сего взаимоотношения. Особенно правильность этого взаимоотношения имеет высокое значение между родителями и детьми, пастырями и пасомыми, начальниками и подчиненными, господами и слугами, как такими членами в организме человечества, на которых держится и которыми заправляется вся сила сего организма. Поэтому хотя в самой заповеди не говорится об обязанностях самих родителей к детям и всех, кто разумеется под именем родителей, но обязанности эти предполагаются сами собой. А с другой стороны, в слове Божием, как мы сказали выше, есть и прямые предписания относительно трактуемых обязанностей. Обратимся к изложению этих обязанностей в порядке, в каком они излагаются в Катехизисе.

1) Обязанности родителей по отношению к детям. Св. Апостол Павел в послании к Ефесянам вот что, между прочим, говорит об обязанностях отцов к детям (слова сии приводятся в Катехизисе): отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в учении и наставлении Господнем (Еф. 6:4.) Изложивши обязанности детей по отношению к родителям, мы заметили, что обязанности сии так естественны детям, что о них, по-видимому, не следовало бы и говорить. Столь же естественны и обязанности родителей по отношению к детям, состоящие в том, чтобы любить детей и заботиться об их надлежащем воспитании. Но как дети иногда оказываются непочтительными к своим родителям, так многие и из родителей бывают холодными к своим детям и раздражают их, как говорит Апостол. Раздражение это по преимуществу бывает тогда, когда родители показывают пристрастную любовь к одному из детей предпочтительно пред другими, или, когда разделяя имение свое или наследство, назначают одним больше, другим меньше, без особенного основания на то. Правда различные характеры детей, из коих одни бывают добрые и почтительные, а другие грубые и невежды, невольно поселяют в душах родителей и различные чувства к ним, Иаков, например, не скрывал от остальных своих сыновей предпочтительную свою любовь к Иосифу; но во всяком случае нужна строгая предусмотрительность со стороны родителей, чтобы из этого не вышло зла; если для них невозможно, чтобы скрыть свою предпочтительную любовь к одному из детей, когда этот один невольно вызывает ее своей выдающейся добротой, то надобно с благоразумием свидетельствовать о сей выдающейся доброте пред остальными детьми и вместе с тем разъяснить, как для их сердца тяжело видеть тот или другой нравственный недостаток в своих детях и как этот недостаток невольно отталкивает их родительское сердце от них; тогда самая нелюбовь или, правильнее, задержка любви (добрые родители никогда не могут не любить своих и непослушных детей в самой глубине своего сердца; напротив, злой сын или злая дочь еще более жалки сердцу родительскому, только проявление любви к недоброму сыну или к недоброй дочери не может быть то же самое, как по отношению к добрым детям) может иметь благотворное влияние на непочтительного сына или дочь. Но коль скоро неодинаковая любовь родителей к детям не будет для последних разъясняема, а еще более коль скоро она пристрастна и совершенно произвольна, коль скоро одним из детей даются все способы к образованию, а другим ничего и т. д.: то ясно – это великий грех родителей. Надобно при сем иметь в виду то, что различные характеры в детях от одних и тех же родителей много зависят от самих же родителей. Поучительно рассуждает о сем предмете покойный преосвященный Филарет, Митрополит Московский, в одной из своих проповедей. Показавши, сколь неосновательно некоторые неглубокие наблюдатели то явление, что у добрых родителей бывают иногда худые дети, и наоборот, у худых родителей добрые дети, относят к случаю, – он обращается к примерам и между прочим говорит: «Один и тот же Адам каких рождает разнообразных детей, – Каина, Авеля, Сифа! Чем объяснить это? Будьте внимательны и примечайте. Адам, свежим так сказать, ядом недавно соделанного греха напоенный и недавним обетованием избавления поставивший себя в некую еще незрело обдуманную дерзость надежды, рождает Каина, дерзкого грешника. Адам, в несчастном рождении Каина испытавший тягость проклятия, привлеченного грехом, обманутый надеждой, уничиженный суетой, рождает Авеля, кроткого, но непрочного. Наконец, Адам, продолжением скорбей глубже укоренившийся в смирении, терпением утвержденный в надежде и надеждой в терпении, рождает Сифа, надежное основание своего потомства¹⁹¹. Т.е. различные характеры Каина, Авеля и Сифа объясняются различным нравственным настроением самого Адама в различные периоды его жизни. А из этого выходит то, что о детях, уступающих в своей нравственности другим братьям или сестрам их, родители обязаны еще более заботиться, дабы добрым воспитанием их, так сказать, пересоздать их натуру и тем загладить свой собственный грех, но отнюдь не бросать их, как никуда негодную вещь. Та же Священная История, которая свидетельствует о прирожденности наших характерных особенностей, дает нам много примеров, как, благодаря доброму воспитанию, оказывались прекрасными людьми дети у самых злых родителей, – каков, например, был иудейский царь Езекия, сын нечестивейшего царя Ахаза. Отцы, воспитывайте детей в учении и наставлении Господнем – вот верное средство к тому, чтобы и из худых по природе детей образовать добрых, а еще вернее оно по Отношению к счастью детей, добрых по природе.

2) Обязанности пастырей по отношению к духовной пастве. О пастырских обязанностях тот же Апостол Павел учит подробно в посланиях своих к Тимофею и Титу, из которых первый (Тимофей) был поставлен им Епископом Ефесской церкви, а второй (Тит) – Епископом Критским. Вот более выдающиеся места, в которых говорится об обязанностях пастырей к духовной пастве. Прежде всего, – пишет св. Апостол Тимофею, – прошу совершать молитвы, прошения, моления, благодарения за всех человеков (1Тим. 2:1), т.е. первая обязанность Пастырей церкви состоит в том, чтобы молиться за своих пасомых и за всех людей, совершать для них различные общественные и частные молитвословия и таинства или, что тоже, священнодействовать. Далее Апостол пишет: проповедуй и учи... будь образцом для верных в слове, в житии, в любви, в духе, в вере, в чистоте (1Тим. 4:11, 12). Еще: проповедуй слово, настой во время и не во время, обличай, запрещай, увещевай со всяким долготерпением и назиданием (2Тим. 4:2). То же пишет он и к Титу: говори, увещевай, и обличай со всякою властью, чтобы никто не пренебрегал тебя (Тит. 2:15). Таким образом вторая обязанность Пастырей церкви по отношению к пасомым состоит в том, чтобы наставлять и учить их истине и добру. Наконец, третья обязанность Пастырей церкви состоит в том, чтобы управлять пасомыми: есть много, говорит Апостол, непокорных, пустословов и обманщиков, каковым должно заграждать уста (Тит. 1:10, 11). Вообще же об отношении пастырей к духовной пастве св. Апостол Петр говорит следующее: пастырей умоляю я : пасите, Божие стадо, какое у вас, надзирая за ним не принужденно,  но охотно (и богоугодно), не для гнусной корысти, но из усердия; и не господствуя над наследием Божиим, но подавая пример стаду (1Пет. 5:1–3). То есть, отношения пастырей с пасомыми должны быть исключительно нравственные, как именно духовного отца к своим духовным чадам, теплые, искренние, сердечные, а отнюдь не из-за каких-нибудь мирских выгод, тем менее горделивые и напыщенные. Слова Апостола Петра приводятся и в Катехизисе.

3) Обязанности начальников и владеющих по отношению к подчиненным и слугам. Люди, состоящие на высоких постах общественного положения, нередко делаются неспособными понимать и ценить по достоинству положение своих меньших братьев, каковы подчиненные слуги. Не даром высокопоставленных лиц (не всех, конечно) сравнивают с человеком, взошедшим на какую-либо высоту, например, на высокую башню или на высокую гору, отколе все предметы, находящиеся внизу, кажутся малыми, часто безразличными и вообще не в настоящем своем виде. Подобно сему и люди, занимающие высокое положение в обществе, нередко как бы не замечают тех нужд, которые терпят их меньшие братья; всё в жизни этих братьев представляется для них маловажным, не стоящим внимания; важно для них лишь одно – чтобы свято исполнялась их личная воля со стороны подчиненных или слуг; даже болезнь последних часто не имеет в глазах начальников или господ никакого значения. Словом, на подчиненных или слуг часто смотрят, как на какой-нибудь рабочий скот и даже хуже того; человеческих свойств в них как будто не предполагают никаких. И, что всего прискорбнее, тягостные отношения к низшим своим братьям обыкновенно замечаются у таких людей, которые по каким-либо судьбам, неожиданно для них самих, вдруг из низкого положения достигают большей или меньшей независимости от той среды, к которой они прежде принадлежали: гордость и напыщенность, доходящая часто до смешного, становятся неотъемлемым свойством их характера; возвысившись мало-мальски, они уже знать не хотят своих прежних товарищей, а на подчиненных и слуг буквально не смотрят! Как будто высокость положения в том и состоит, чтобы угнетать и теснить все находящееся ниже его! Забывая, что непомерное давление на нижние слои здания разрушает прежде всего именно самый давящий верх здания. Но не так учит смотреть на подчиненных и слуг слово Божие. Господа, – приводит Катехизис изречение св. Апостола Павла, – оказывайте рабам должное и справедливое, зная, что и вы имеете Господа на небесах (Кол. 4:1). Оказывайте должное: т.е., смотрите на подчиненных и слуг, как на людей; не забывайте, что и они, как люди, имеют ту же самую природу, как и вы; если для вас необходим, например, сон, то он необходим так же и для них, если вы не можете сидеть постоянно взаперти, то и для них требуется некоторая свобода; если вы имеете слабости, то и они так же не могут не иметь их, словом, будьте благоразумны и любезны к ним. Оказывайте справедливое: т.е. цените работу подчиненных ваших и слуг; они, несмотря на то, что такие же люди как и вы, делают гораздо больше вас, или если не больше, то при других условиях, чем вы, условиях, которые часто приводят вас в содрогание при одной мысли о них; итак не ставьте их трудов ни во что, а цените их по достоинству. Зная, что и вы имеете Господа на небесах, т.е. хорошо помня, что и над вами есть Начальник и Господин, Сам Господь небесный, пред Которым все люди одинаковы, Который одинаково любит как добрых господ, так и слуг, исполняющих Его волю. Больно нам будет, если вы, теперь первые, окажетесь тогда, пред судом небесного Господа последними, а слуги и ваши подчиненные, которые теперь считаются последними, тогда явятся первыми...

Увлекаясь духом своего властительства, некоторые начальники и господа и даже родители, вместо того, чтобы влиять благодетельным образом на нравственность своих меньших братьев, как людей по большей части меньше развитых, наоборот, иногда требуют от них того, что прямо противно вере и закону Божию¹⁹². В таких случаях, по учению слова Божия, подчиненный или слуга, а равно и сын или дочь должны сказать на незаконное требование (разумеется, с уважением и кротостью), что они обязаны слушаться более Бога и Его святого закона, нежели людей, и должны за веру Христову и закон претерпеть все, что бы ни последовало. Высокий пример этого представляют в Ветхом завете старец Елеазар и Соломония с её семью сыновьями, а в Новом – св. Апостолы и все христианские мученики. Так, когда первосвященники иудейские запрещали Апостолам Петру и Иоанну проповедовать в Иерусалиме об Иисусе Христе, то Петр и Иоанн сказали им в ответ: судите, справедливо ли пред Богом слушать вас более, нежели Бога (Деян. 4:19)? «Тогда», – учит нас и Катехизис, отвечая на вопрос, как должно поступать, если бы случилось, что родители или начальники потребовали бы чего-либо противного вере или закону Божию, – «тогда должно сказать им, как сказали Апостолы начальникам иудейским: аще праведно есть пред Богом вас послушати паче, нежели Бога, судите. И должно претерпеть за веру и закон Божий все, что бы ни последовало».

Остается сказать о послушании, которое, по учению Катехизиса, составляет общую добродетель, требуемую пятою заповедью. Сейчас показанные примеры относительно нашего поведения в случаях противозаконных требований со стороны родителей или начальников показывают, что под именем послушания нельзя разуметь какого-то безотчетного повиновения чужой воле и совершенного бездействия со стороны нашего личного духа, нашей собственной воли; такого рода послушание было бы с нашей стороны непохвальным раболепством, которое, очевидно, унижает достоинство человека, делая его из существа личного и свободного какой-то вещью и простым служебным орудием. Послушание, как добродетель, непременно должно быть актом нашей же воли, т.е., оно должно быть результатом глубокого самообладания человека: человек много должен потрудиться над самим собой, чтобы, с одной стороны, не следовать влечению живущих в нем страстей, отказаться от своего эгоистического "я», согласовать свои мысли, свои чувства и желания с мыслями, чувствованиями и желаниями других людей, а с другой –чтобы не подчиняться рабски тем требованиям этих других людей, которые прямо противоречат его долгу и совести. Говоря иначе, послушание наше должно быть сознательное и деятельное, оно должно выходить из нашего же собственного духа, а не навязываться нам извне; послушание вынужденное, несвободное – не прочно, как не прочно всякое вообще наше дело, совершаемое из страха наказания. Само собой разумеется, что от детей, которые еще не способны к самодеятельности, было бы странно требовать такого сознательного и разумного повиновения чужой воле, – по отношению к ним послушание должно быть безусловное: но тем не менее долг руководителей – кто бы они ни были, родители, или воспитатели, или другой кто – непременно развивать и в детях охотное повиновение внушаемым им правилам, а не застращивать их: тогда и детское послушание будет действительной добродетелью: в противном же случае оно будет фарисейством и лицемерием. Надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести, учит св. Апостол Павел (Рим. 13:5).

Шестая заповедь откровенного закона Божия: Содержание этой заповеди; примечание о смертной казни преступников и убийств на войне; учение о невольном убийстве; различные случаи, относящиеся к законопреступному убийству: суждение о самоубийстве и поединках; учение о духовном убийстве; добродетели, предписываемые шестой заповедью.

Шестая заповедь Откровенного Закона Божия состоит из краткого изречения: Не убий. Но, несмотря на свою внешнюю краткость, как много смысла заключает она в себе. Мы уже давно знаем, что в природе человека сокрыта глубокая потребность теснейшего общения с другими людьми. Не добро быть человеку единому, сказал Премудрый Творец при самом создании человека (Быт. 2, 18), – и это «не добро» сознается каждым, когда ему хотя на один день приходится быть совершенно отчужденным от сообщества людей. Каждый из нас непременно ищет и имеет родных и друзей, с которыми охотно разделяет время, к которым питает свою любовь и которым открывает свое сердце. Совершенное одиночество человека немыслимо. Если многие из святых заключались на время в уединенные пещеры и там проводили по нескольку лет, не видя никого из людей, то такую отшельническую жизнь их нельзя назвать совершенным одиночеством, потому что в своих молитвах святые, как известно, ежеминутно вспоминают о людях, а молитвенное воспоминание о людях есть ни что иное, как та же беседа с ними, – беседа тем более приятная, чем святее наша молитва. Нечего уже говорить о том, что у Святых есть Высочайший Друг и Собеседник – Сам Господь. И вот столь естественную нам потребность общения с другими нам подобными людьми, – общения, которым обусловливается всякое наше счастье, внушает нам или, точнее, ограждает шестая заповедь – не убий!

Действительно, едва ли что может столько разрушать наше счастье и свидетельствовать о крайней человеческой бесчеловечности, если можно так выразиться, как страшный грех убийства. Убийство бывает различное и во всех своих видах (особенно убийство духовное) оно есть величайшее зло в человеческом мире.

Прежде всего под убийством разумеется «отнятие жизни у ближнего каким бы то ни было орудием», например, ножом или камнем, или еще чем-либо. Это убийство называется в Катехизисе непосредственным убийством, т.е. убийством в самом тесном смысле сего слова, как явное нанесение смерти другому. Понятно, что с отнятием жизни у ближнего подрывается в корень вышеозначенная потребность общения с другими людьми. Нельзя думать, что убивающий другого прекращает свои человеческие отношения только к нему одному; нет, каждый человек не есть какой-либо атом или песчинка в ряду других атомов или песчинок, но он есть живой член всего человечества вообще. Поэтому всякий убивающий другого, хотя, по-видимому, оказывает преступление только в отношении к одному убитому, но на деле он является преступником против всего человечества и, следовательно, разрывает связь свою со всеми людьми вообще. Ясным доказательством сего служат сами же убийцы. Что, например, испытывал на себе первый человекоубийца Каин? Стеня и трясыйся ходил он по земле; после того, как убил брата своего Авеля ему казалось, что всякий, кто встретится с ним, непременно убьет и его самого, как он убил своего брата, и, мучимый такою мыслью, он скрылся от лица людей и поселился в особой земле (Быт. 4:14, 16). Т.е., убивши брата, Каин невольно сознавал, что он согрешил страшным грехом против всего человечества, что он прервал в конец ту связь с человечеством, которую доселе имел. Подобно Каину стонут и трясутся все вообще человекоубийцы. Как бы скрытно ни было совершено человекоубийство, совершивший его никак не может быть покоен, – страх и трепет всюду преследуют его, везде ему представляется, что кто-то гонится за ним; самые искренние друзья его являются в его глазах людьми подозрительными и врагами; так что если к кому, то к человекоубийце вполне приложимы слова Писания: бегает нечестивый, ни единому же гонящу (Притчи, 28:1). Справедливость сего всякий может проверить в любой из судебных хроник, в которых описываются судопроизводства над убийцами. Здесь можно видеть, что убийцы, доведенные судом до сознания в своем убийстве, всегда откровенно говорят, что доколе они не сознавались в своем преступлении, совесть страшно терзала их и им всюду чудилось, что их преследуют, хотя бы они не видели вокруг себя никого¹⁹³. Ясный знак, что кровь человеческая слишком дорога, чтобы проливать ее; что она в случае её пролития заставляет волноваться, по крайней мере в глазах пролившего ее, кровь всего человечества, с которой она имеет один общий источник в общем родоначальнике нашем Адаме.

Когда мы видим столь ужасное зло, заключающееся в отнятии жизни у нашего ближнего, то невольно является вопрос: как же наказывают смертью некоторых преступников, а равно убивают целые тысячи людей на войне? «Всякое ли отнятие жизни есть законопреступное убийство?»

«Не есть беззаконное убийство, – учит нас Катехизис, – когда отнимают жизнь по должности», как-то:

1) Когда преступника наказывают смертью по правосудию. 

2) Когда убивают неприятеля на войне за Государя и отечество». 

Чтобы понять непредосудительность такого убийства, нужно иметь в виду то, что – а) касательно преступника, осуждаемого на смерть (конечно, на смерть осуждаться должны преступники самые важные), человечество поступает точно так же, как каждый поступает с опасно больным членом своего тела, например, с пальцем, у которого открылся антонов огонь, т.е. что убивая преступника, человечество тем самым предохраняет от имеющейся в нем язвы остальных членов своих; равным образом – б) к убийству на войне всякий самый искренний христианин вызывается необходимостью же, чтобы защитить веру, Царя и отечество, которые иначе могут быть ниспровергнуты врагами. Конечно, лучше было бы, если бы убийства не было совсем (как лучше было бы, если бы не было ампутаций, а нашли бы средства к излечению и искалеченных членов); но, пока человечество не составит из себя единого стада, лелеемая некоторыми перемена теперешних ружей и картечи на серпы и сошники есть только pia desideria, благочестивое желание¹⁹⁴.

Другой вопрос, также сам собой являющийся в виду ужасного зла, заключающегося в отнятии жизни у ближнего, относится к невольному убийству, когда убивают нечаянно и без намерения. Как должно думать о такого рода убийстве?

В Катехизисе и на этот вопрос дается ответ. «Невольный убийца, – читаем мы в нем, – не может почитаться невинным, если не употребил надлежащих предосторожностей против нечаянности, и во всяком случае имеет нужду в очищении совести по установлению Церкви». Что невольный убийца не может действительно почитаться невинным и во всяком случае подлежит церковной епитимии, об этом свидетельствует лучше всего сама совесть таких убийц. Никакой человек, у которого не помрачена совесть, не может остаться спокойным, когда ему, по несчастью, придется сделаться невольным убийцей ближнего своего, кто бы ни был сей ближний, друг или совершенный незнакомец. Бывают примеры, что невольные убийцы до того обеспокоиваются своим нечаянным убийством, что налагают вследствие того руки на самих себя. Это, конечно, есть новое преступление и весьма тяжкое (о самоубийстве у нас также будет речь), но оно, тем не менее, свидетельствует, до какой степени грустно быть и невольным убийцей, и как необходимы и естественны для невольных убийц те правила покаяния, которые назначаются им св. Церковью.

«Кроме непосредственного убийства каким бы то ни было орудием к сему же преступлению, – учит Катехизис, – относиться могут следующие и подобные случаи:

1) Когда судья осуждает подсудимого, которого невинность ему известна. 

2) Когда кто укрывает или освобождает убийцу и тем подает ему случай к новым убийствам. 

3) Когда кто мог бы избавить ближнего от смерти, но не избавляет, как, например, если богатый допускает бедного умереть с голода. 

4) Когда кто превышающими силы тягостями и жестокими наказаниями изнуряет подчиненных и тем ускоряет их смерть. 

5) Когда кто невоздержанием или другими пороками сокращает собственную жизнь».

Все эти и подобные сим случаи преступлений с очевидностью относятся к законопреступному убийству и иногда едва ли не более преступны и тяжки, чем непосредственное убийство. Ибо, убивающий другого каким бы то ни было орудием, убивает его, более или менее, мгновенно, и во всяком случае не долго заставляет его страдать, хотя самый род этих страданий, конечно, ни с чем не сравним при одной мысли о них, благодаря тем приемам, которые употребляются в непосредственных убийствах; между тем как убийства всех перечисленных сейчас пяти категорий, если не так страшны по своим внешним приемам, по самому роду страданий, зато мучительнее по своей продолжительности или шире по своему объему. Чего стоит, например, невинно осужденному переносить свое осуждение, бедному умирать с голода, подчиненному истаивать под ударами тяжких наказаний и прочее? Или сколько новых убийств может совершаться вследствие укрывательства или освобождения заведомо известных убийц? Тяжело также приходится расплачиваться человеку, когда он своим дурным поведением сам расстраивает свое здоровье и тем ускоряет свою смерть, делаясь таким образом самоубийцей.

Но особенно страшен грех – непосредственное самоубийство, т.е. самоубийство каким-либо орудием. «Самоубийство, – учит Катехизис, – есть самое законопреступное из убийств. Ибо, – говорит он, – если противно природе убить другого, подобного нам человека, то еще более противно природе убить самого себя. Жизнь наша не принадлежит нам, как собственность, но Богу, Который дал ее». И действительно, трудно даже себе представить, как человек может решиться убить себя самого! Жизнь наша обыкновенно так дорога для нас, что ради неё человек жертвует всем; умирать никому не хочется; самые болезненные люди желают выздоровления, а не смерти, и чтобы хотя несколько восстановить свое здоровье, они нередко не щадят последних средств, своего благосостояния, оставляют выгодное положение в обществе, удаляются за пределы своей родины и отечества и т. п. Можно ли после сего признать самоубийство явлением нормальным? Понятно, нет. И чем оно неестественнее, тем преступнее. Новейшие исследования находят, что случаи самоубийства всегда сопровождаются расстройством рассудка, и вследствие этого некоторые думают снять с самоубийц характер нравственной ответственности. Но при определении степени важности всякого преступления должно иметь в виду не один только тот момент, в который сделано преступление, а и обстоятельства, предшествовавшие ему: если означенное расстройство рассудка происходит помимо прямой причины со стороны самого самоубийцы, и человек, пока он был в здравом рассудке, не имел даже мысли о самоубийстве, то в таком случае вина самоубийства теряет, конечно, характер ответственности; но коль скоро человек от того и приходит к расстройству своего рассудка, что постоянно думал о лишении самого себя жизни, то понятно, что вина самоубийства остается во всей своей силе, хотя бы в тот самый момент, в который совершено преступление, и отсутствовало действие здравого рассудка. Вообще касательно самоубийства нужно сказать то, что доселе опыт не представлял (и, конечно, никогда не представит) ни одного примера, чтобы на свою жизнь решился посягнуть человек глубоко верующий в Бога (за исключением разве больных, например, белой горячкой): следовательно, каждый самоубийца обнаруживает в себе во всяком случае недостаток живой веры в Бога и должен непременно дать строгий отчет пред Богом, Который Один болети творит и паки возставляет, Один смиряет и высит и Он только дает всем живот, и дыхание, и вся (Деян. 17:25).

Есть еще грех против шестой заповеди, который заключает в себе целых три, и самые ужасные, преступления. Это так называемые поединки или дуэли, предпринимаемые для решения частных распрей. Люди, прибегающие к дуэлям, считают сей страшный поступок даже достойным чести; но такое понимание дуэлей явно противоречит здравому смыслу, не говоря уже о том, что оно противно совести и долгу. Во-первых, может ли какая бы то ни было частная распря стоить самой жизни человеческой? Что такое распря по отношению к жизни? Частное явление, подобно тому, как в течении дня мы видим несколько изменений на горизонте. Но разумно ли из-за частного губить целое, губить саму жизнь, в которой, наряду с неприятностями, могут быть тысячи радостей и которая может принести громадную пользу другим нашим ближним? А поединки в этом-то и состоят: поединщик из-за происшедшей распри, решается на такое дело, в котором предстоит явная смерть и ему и его сопернику, Во-вторых, можно ли искупить хотя бы то самой нашей жизнью даже малейшую неприятность, причиненную нами или нам? Если, например, я произнес одно неприятное слово, то могу ли чем-нибудь уничтожить его? Ничем не могу. «Слово, – говорит пословица, – не воробей; если выпустишь его, то уже не поймаешь». Можно только надеяться на то, что обидное слово простят, а сделать его как бы не произнесенным никто и ничто не может. Следовательно и поединщики, выходящие один на другого, по-видимому для смывания пятна на самом деле не могут смыть его, уничтожить, а еще более обессмертивают его. Распря и останется распрей, хотя бы одного из противников не стало на свете. Она может быть только прощена, забыта, а не уничтожена. Спрашивается: для какой же цели устраивается дуэль? Только для того, чтобы пролить кровь! Но это, опять, крайне неразумно. И если бы только было не разумно! К сожалению, как мы сказали выше, дуэли заключают в себе целые три и самые ужасные, преступления. Вот как говорит о поединке Православный Катехизис: «Поскольку разрешать частные распри есть дело Правительства: но вместо того поединщик своевольно решается на такое дело, в котором предстоит явная смерть и ему и сопернику; то в поединке заключаются три ужасные преступления: мятеж против Правительства, убийство и самоубийство». Насколько все эти три преступления ужасны, мы уже знаем. Теперь окажем о духовном убийстве.

В Евангелии Спаситель благовествует: говорю вам, друзьям Моим, не бойтесь убивающих тело, и потом не могущих ничего более сделать. Но скажу вам, кого бояться: бойтесь того, кто, по убиении, имеет власть ввергнуть в геенну: ей, говорю вам, того бойтесь (Лк. 12:4, 5). Это означает, что убийство телесное страшно и пагубно собственно для самого убийцы, а не для убиваемого: но кроме телесного убийства, есть еще убийство духовное, которое пагубно вдвойне – и для убийцы и для убитого. В чем состоит духовное убийство? Ответ на это дает также Сам Спаситель. На вопрос учеников: кто больше в царствии небесном? – Иисус, говорит Евангелие: призвав дитя, поставил его среди их, и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в царство небесное, и затем присовокупил: кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской (Mф. 18:1–3, 6). Из сего видно – а) что жизнь духовная есть жизнь для царства небесного, и б) что лишиться этой жизни можно через соблазн. Таким образом «род духовного убийства есть», – как учит нас и Катехизис на основании последних слов Спасителя, – "соблазн, когда кто совращает ближнего в неверие или в беззакония и тем подвергает душу его смерти духовной» или, что тоже, лишает ее царства небесного. Сюда относятся все лжеучители, которые вводят в ересь и раскол простодушных христиан; все те сочинители, которые дурными и безнравственными сочинениями своими развращают добрые нравы, особенно юношей; все те учители, которые злонамеренно поселяют в умах и сердцах своих питомцев неверие и кощунство и прочие. Об этих-то всех соблазнителях Господь произносит Свой праведный суд: лучше было бы, если бы повесили им мельничный жернов на шею и потопили в глубине морской.

Итак, видов убийств слишком много, и все они крайне преступны. Между прочим «к убийству же, – по учению Катехизиса, – в некоторой степени относятся все дела и слова, противные любви и неправедно нарушающие спокойствие и безопасность ближнего, и, наконец, внутренняя ненависть против него, хотя бы она и не обнаруживалась». Учение такое Катехизис основывает на словах св. Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова: всяк ненавидяй брата своего, человекоубийца есть (1Ин. 3:15). Со своей стороны прибавим, что и Спаситель в нагорной беседе относит к убийству всякий напрасный гнев на ближнего, всякое оскорбительное слово, лишающее ближнего нашего честного имени, и всякую вражду и злобу на ближнего. Вы слышали, – говорит Он, – что сказано древним: не убивай; кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: рака (пустой человек), подлежит синедриону (верховному судилищу); а кто скажет: безумный, подлежит геенне огненной (Mф. 5:21, 22), – подлежит потому, что так или иначе обеспокоивает как себя самого, так и своего ближнего, и чрез то ускоряет и свою и его смерть¹⁹⁵. Эти «тонкие», как говорит Катехизис, «виды убийства» следует преимущественно иметь в виду по поводу того, что многие и не думают признавать себя грешными против шестой заповеди, разумея под убийством лишь только то, которое совершается при посредстве какого-либо орудия и тотчас же сопровождается смертью убиваемого: каждый из нас более или менее грешит против шестой заповеди.

Остается сказать о добродетелях, предписываемых шестой заповедью. Так как убийство, запрещаемое шестой заповедью, составляет во всех его видах вред для жизни ближнего; то добродетели, служащие как бы противоядием сему вреду, должны, по наставлению Катехизиса, разуметься те, которые способствуют сбережению и расцветанию жизни и благосостояния ближнего. Каждая, конечно, добродетель служит к счастью и благу как нас самих, так и наших ближних; но преимущественно из обязанности беречь жизнь и благосостояние ближнего вытекают следующие указанные в Катехизисе должности или добродетели:

1) Помогать бедным. 

2) Служить больным. 

3) Утешать печальных.

4) Облегчать состояние несчастных. 

5) Со всеми обходиться кротко, любовно и назидательно. 

6) Примириться с гневающимися. 

7) Прощать обиды и благотворить врагам. 

Каким образом все эти и подобные сим добродетели могут способствовать сбережению и расцветанию жизни и благосостояния ближнего, это вполне понятно, тем более что о каждой из сих добродетелей нам уже приходилось говорить при объяснении заповедей блаженства. А посему мы удовольствуемся одним лишь пожеланием, чтобы эти высокие добродетели глубже запечатлелись в нашей памяти и сердце и имели обширное приложение во всей нашей теперешней земной жизни и сим пожеланием заключим настоящий наш урок.

Седьмая заповедь откровенного закона Божия: Общее содержание и смысл этой заповеди; виды грехов, запрещаемых седьмой заповедью, и высокое значение запрещения их не только для духовного совершенства человека, но и для телесного его здоровья; средства к избеганию грехов против седьмой заповеди; добродетели, противоположные сим грехам, и побуждения, представляемые Священным Писанием для целомудренной жизни.

Седьмая заповедь Откровенного Закона Божия читается так: Не прелюбы сотвори. Проще эти слова можно выразить так: «не перелюби», или: «не люби больше и иначе, чем сколько и как следует любить»; «не делай из дарованного тебе Творцом твоим чувства любви страсти вожделения и злого похотения».

Чувство любви есть самое святое и высокое чувство, – искренняя, горячая любовь есть основание всякой нашей добродетели; но грех, этот жесточайший бич человеческой нравственности, находит для себя место и в самой любви нашей, превращая ее из нормального в ненормальное состояние. Что может быть, например, благотворнее дождя для земли? Но когда он падает в излишестве или не во время, то вместо благотворности приносит с собой страшный вред. Так и любовь – весьма святое и благотворное чувство; но когда она переступает свои пределы, то является величайшим злом. На земле все так устроено, что чем выше предмет, тем страшнее зло, которое происходит от той или другой ненормальности его. Для примера возьмем двух человеков, одного знатного и богатого, а другого нищего и неизвестного и представим, что тот и другой совершили один и тот же проступок: несмотря на то, что проступок и того и другого человека один и тот же, значение его оказывается различным; проступок первого, т.е. человека знатного, обыкновенно оглашает собой едва ли не всю подсолнечную, тогда как проступок последнего, т.е. бедного и неизвестного, часто не замечается даже ближайшими его соседями. Или еще пример: положим, что у меня имеются двое часов, – одни золотые, а другие серебряные. Досадно, конечно, когда неправильно ходят часы серебряные, но еще досаднее, когда неверны часы золотые, потому что последние дороже первых. Теперь: так как выше и дороже любви ничего нет на свете, то понятно, что нет и больше зла того, которое происходит от ненормальности любви.

Любовь наша имеет своим предметом, как известно, во-первых Бога, во-вторых, наших ближних, и в третьих, самих себя, и во всех этих видах или во всех сих отношениях она может переступать свои границы и быть любовью преступной (Пс. 72:27). Главная причина преступности и вообще ненормальности нашей любви во всех её видах заключается в том, что со времени падения наших прародителей в существе нашем тело стало господствовать над духом. С переменой отношения между духом и телом, естественно, все внимание человека обратилось не к духовному его началу, а к телесному. Отсюда на теле по преимуществу стала сосредоточиваться и столь естественная нам любовь к себе самим, и им только, его потребностями (т.е. потребностями тела) мы стали измерять все отношения наши и к нашим ближним, а равно и к Самому Богу. Если в нашем ближнем мы находим что-либо угодное и приятное нашему телу, например, красоту, то мы его любим; напротив, если он не нравится нам по одному своему внешнему виду, то мы его не любим, хотя бы душа его была прекрасна. Точно так же и по отношению к Богу. Обыкновенно все наши желания и самые наши молитвы к Богу ограничиваются, по большей части, одними лишь потребностями тела, – о душе мы менее заботимся; и по преимуществу тогда мы благодарим Бога, когда получаем известное телесное благо. Таким образом, во всем у нас играет первую роль тело, а не душа. Но тело, не управляемое духом, это то же, что как справедливо говорят Отцы Церкви, конь без всадника и без удил: предоставленное самому себе, оно не знает никаких границ своим требованиям. В теле животных есть врожденный инстинкт, благодаря которому они более или менее соблюдают меру в требованиях своего телесного организма (животные, например, редко когда, и то только некоторые, позволяют себе употребить лишнюю пищу и т. д.); но человек наделен Творцом разумной свободой, которая одна должна назначать всему меру и предел. Понятно после сего, что коль скоро сия разумная свобода является не способной управлять нашим телесным организмом, то последний весь становится одной лишь страстью, т.е. теряет всякую норму в своих отправлениях; а следовательно и любовь, направленная на него, также переступает свои границы и делается одной плотской любовью.

Из потребностей нашей плоти наиболее может искажаться и искажается потребность распространения своего рода. Божие благословение: раститеся и множитеся, греховным человеком превращается в источник одного сладострастия. И вот собственно это то искажение человеческой природы, которое в Катехизисе именуется вообще любодеянием и запрещается седьмой заповедью, как корень всякого преступления по отношению к Богу, к ближнему и к самому себе.

Изучаемый нами Катехизис, начиная изложение седьмой заповеди, замечает, что «Апостол Павел советует и не говорить христианам о мерзостях, запрещаемых сей заповедью (Еф. 5:3). Только, – продолжает, – по необходимости, для предохранения от сих грехов, должно наименовать некоторые из них», и называет следующие:

1) Блуд, или беспорядочная плотская любовь между людьми, не находящимися в супружестве.

2) Прелюбодейство, когда находящиеся в супружестве беззаконно обращают супружескую любовь к посторонним. 

3) Кровосмешение, когда союзом, подобным супружескому, соединяются близкие родственники. 

Кроме поименованных в Катехизиса, можно указать еще – 4) на онанизм (от имени Онана, совершавшего сию мерзость (Быт. 38, 9), как на грех, которому подвергается особенно юношество, иногда даже не подозревая всей пагубы его.

Следуя замечанию Катехизиса об Апостольском совете, и мы не будем распространяться о мерзостях, запрещаемых седьмой заповедью. Скажем лишь вообще, что, не говоря уже о том, что с развитием в человеке телесных страстей отодвигается на второй план и даже совершенно забывается всякое благородство и всякое стремление к истине, добру и святости, т.е. что человек из существа нравственного становится одной плотью (Быт. 6:3), – самый телесный организм такого человека теряет свойственную ему свежесть, силу и красоту: бледность и синева в лице, тусклость и впалость в глазах, вялость и дряхлость во всем теле и разные гнилые болезни составляют обычные результаты распутства¹⁹⁶. Насколько это распутство пагубно и несвойственно особенно христианину, видно из того, что Спаситель осуждает даже одно внутреннее любодейство: всяк, говорит Он, иже воззрит на жену ко еже вожделета ея, уже любодействова с нею в сердце своем (Mф. 5:28). Текст сей приведен и в Катехизисе.

Теперь скажем о средствах к избеганию грехов против седьмой заповеди, о добродетелях, противоположных сим грехам, и о побуждениях, представляемых Священным Писанием для целомудренной жизни. В соответствие изложению о грехах, ограничимся и в этих вопросах только тем, что сказано о них в Катехизисе.

1) Для того чтобы не впасть даже в тонкое внутреннее любодейство, «должно, – учит Катехизис, – убегать всего, что может возбудить в сердце нечистые чувствования, как то: сладострастных песен, плясок, сквернословия, нескромных игр и шуток, нескромных зрелищ, чтения книг, в которых описывается нечистая любовь. Должно стараться, по Евангелию, и не смотреть на то, что соблазняет. Аще око твое десное соблажняет тя, изми е, и верзи от себе, уне бо ти есть, да погибнет един от уд твоих, а не все тело твое ввержено будет в геенну огненную (Mф. 5:29)», – причем далее поясняется, что «вырвать соблазняющий глаз надобно не рукой, а волей. Кто твердо решился не смотреть на то, что соблазняет, тот уже вырвал у себя соблазняющий глаз». Способное предохранить от внутреннего любодейства, тем более, конечно, спасет от любодейства внешнего.

2) Добродетели, противоположные греху любодейства и предписываемые седьмой заповедью, суть, по учению Катехизиса, – «супружеская любовь и верность, а для тех, которые могут вместить, совершенная чистота и целомудрие». При этом относительно супружеской любви и верности и вообще о должностях мужа и жены приводятся Катехизисом следующие два места из послания Апостола Павла к Ефесянам, во-вторых: мужие, любите своя жены, якоже и Христос возлюби Церковь, и Себе предаде за ню (Еф. 5:25); во-первых: жены, своим мужем повинуйтеся, якоже Господу: зане муж глава есть жены, якоже и Христос глава Церкве, и Той есть Спаситель тела (Еф. 5:22, 23).

3) Касательно побуждений, представляемых Священным Писание к целомудренной жизни, Катехизис говорит следующее: "Оно (т.е. Священное Писание) повелевает тела наши хранить в чистоте потому, что они суть члены Христовы, и храмы Святого Духа, и что, напротив того, блудник грешит против собственного тела, т.е. растлевает оное, заражает болезнями, и повреждает даже душевные способности, как-то: воображение и память (1Кор. 6:15, 18, 19)».

Восьмая заповедь откровенного закона Божия: Общее содержание этой заповеди; главнейшие грехи, запрещаемые восьмой заповедью, и добродетели, предписываемые ею; примечание о немилосердии к бедным, как грех против восьмой заповеди; суждение о коммунизме; учение о совершенном нестяжании.

Восьмая заповедь Откровенного Закона Божия, подобно двум предыдущим, отличается краткостью своего выражения. Не укради – вот весь текст её. Но, сходствуя с ними по своему внешнему построению, восьмая заповедь начинает собой ряд предписаний, касающихся новых отношений, как к нам самим, так и к нашим ближним. В предыдущих двух заповедях, равно как и в пятой заповеди, Божественный закон оберегает человеческую жизнь в её, так сказать, внутреннем содержании, именно, заботится о наибольшей продолжительности нашего земного века, которая зависит от почитания нами родителей, от соблюдения миролюбия, исключающего убийство, и от нашего телесного воздержания; между тем как начиная с восьмой заповеди и кончая последней, Господь Бог повелевает нам иметь для себя неприкосновенной и внешнюю обстановку нашу и наших ближних, обязывает нас не касаться ни имущества их, ни чести, даже запрещает желать чего-либо, принадлежащего другому.

Не укради, говорит восьмая заповедь, – вот первое, что ограждает внешнюю обстановку как нас самих, так и наших ближних. Смысл этих слов очень ясен: ими запрещается, – как говорит Катехизис, – вообще "кража или присвоение каким-нибудь образом того, что принадлежит другому».

Все считают кражу делом предосудительным; все говорят, что присвоение чужой собственности низко и презрительно: но, несмотря на такие благовидные отзывы о справедливости, ненасытимость человеческого сердца изобретает многоразличные способы умножить свои земные сокровища за счет ближних, и при этом, – что разумеется весьма странно, – иные иногда воображают, что они отнюдь не нарушают восьмой заповеди. Мы, при объяснении шестой заповеди, сделали замечание, что многие, явно нарушавшие сию заповедь, не думают признавать себя грешными против неё, разумея под убийством лишь только то, которое совершается при посредстве какого-либо орудия и тотчас же сопровождается смертью убитого. То же следует сказать и относительно понимания некоторыми восьмой заповеди, именно, что многие под именем кражи разумеют только ту, которая делается при посредстве какого-либо внешнего орудия и вообще грубого хищения; но не признают за грех более тонкие виды хищничества, которые потому именно что они тонки, иногда бывают злее самого грубейшего грабежа. Вот главнейшие грехи, запрещаемые восьмой заповедью (изложим их по тексту Катехизиса):

1) Грабительство или отнятие чужой вещи явно, насилием. 

2) Воровство или похищение чужой вещи тайно. 

3) Обман или присвоение чего-нибудь чужого хитростью, когда, например, отдают ложную монету вместо истинной, худой товар вместо хорошего, посредством ложного веса или меры не додают проданного, скрывают свое имение, чтобы не платить долгов, не исполняют по условиям или по завещаниям, когда скрывают виновного в краже и чрез то лишают удовлетворения обиженного. 

4) Святотатство или присвоение того, что посвящено Богу и что принадлежит Церкви. 

5) Духовное святотатство, когда одни предают, а другие восхищают (получают) священные должности не по достоинству, но по видам корыстным¹⁹⁷. 

6) Мздоимство (или взяточничество), когда берут мзду (взятки) с подчиненных или подсудимых и по видам корысти возвышают недостойных, оправдывают виновных, притесняют невинных (и вообще действуют вопреки совести, правде и закону). 

7) Тунеядство, когда получают жалованье за должность или плату за дело, но должности и дела не исполняют и таким образом крадут и жалованье или плату и пользу, которую могли бы трудом принести обществу, или тому, для кого надлежало работать; также когда имеющие силу приобретать пропитание трудом, вместо того живут милостыней. 

8) Лихоимство, когда под видом некоторого права, но на самом деле с нарушением справедливости и человеколюбия, обращают в свою пользу чужую собственность, или чужой труд, или даже самые бедствия ближних; например, когда заимодавцы обременяют должников ростом (процентами), когда владельцы изнуряют зависящих от них излишними налогами или работами, когда во время голода продают хлеб по слишком высокой цене». 

Если мы сравним теперь все исчисленные грехи против восьмой заповеди между собой, то едва ли можно сказать, что один из них более преступен, а другой менее; все они одинаково тяжки как сами по себе, так и по отношению к тому злу, которое причиняется каждым из них другому ближнему нашему. Правда, грабительство, например, страшнее воровства; обман благороднее, если можно так выразиться, святотатства; мздоимство, тунеядство и лихоимство менее навязчивы, чем обман; но это касается только внешности каждого из видов кражи, в существе же своем каждая кража есть одна и та же кража, т.е. похищение чужой собственности: как грабитель ищет себе присвоения чужого, так же точно и обманщик старается о том, чтобы захватить в свои руки чужое же; и как вор разоряет ближнего своего, так же точно не щадят имущества ближнего своего и мздоимец с тунеядцем и лихоимцем; даже последние больше разоряют иногда своих ближних, чем первые, т.е. грабитель или вор. От этих, т.е. от грабителя или вора, можно еще иногда предпринять ту или другую осторожность и оборону, но обманщика, например, трудно даже узнать, как показывает самое его имя, а взяточники, тунеядцы и барышники, по видимому и не желают похищения чужой собственности; следовательно, также предупреждают всякую предосторожность против них. Если кто скажет, например, ростовщику: «зачем вы требуете таких страшных процентов с меня?» то он преспокойно ответит: «на это есть ваша добрая воля; хотите получить от меня нужные вам деньги, получайте, и проценты платите; не хотите, – не получайте от меня денег, и процентов не будете платить». Тоже скажет и каждый взяточник и тунеядец. А между тем нужда заставляет обращаться именно к ним. Спрашивается теперь: от кого предстоит больше опасности и больше зла ближнему: от грабителя ли, от которого можно найти средство избавиться, или от обманщика, тунеядца, взяточника, ростовщика и других, к которым нужда заставляет иногда невольно обращаться? Думается, что от последних. А между тем эти-то последние похитители чужой собственности и не воображают себя, как мы заметили выше, виновными против восьмой заповеди, или, по крайней мере, считают грех свой весьма маловажным. До того иногда может забыться человек и сделаться нечувствительным к самой тяжелой вине своей!

Не тем является он при строгом внимании к смыслу запрещения восьмой заповеди. Научаясь ценить по достоинству неприкосновенность всякого чужого имущества, человек чрез то самое делается бескорыстным, верным и правдивым, а по отношению к бедным милосердным. Ибо бескорыстие, верность и правосудие тогда только и могут быть в человеке, когда он не ищет обогащения за чужой счет; а воспитавши в себе первые три добродетели, мы естественно воспитаем в себе и добродетель милосердия к бедным: нам, как бескорыстным, уже не жаль будет уделить им какой-либо рубль, или копейку; нам, как верным, не трудно будет увидеть их нищету и нам, как правосудным легко будет взвесить их нужду. Эти четыре добродетели: «бескорыстие, верность, правосудие и милосердие к бедным", указываются и в Катехизисе, как «предписываемые восьмой заповедью», в противоположность запрещаемым ею грехам.

Мы сейчас, в исчислении добродетелей, противоположных запрещаемым восьмой заповедью грехам, видели добродетель милосердия к бедным. Спрашивается: неужели немилосердный к бедным грешит против восьмой заповеди?

«Точно так, – отвечает нам Катехизис, – если он (немилосердный к бедным) имеет чем помогать им». На практике, действительно, редко кто считает себя вором, когда он не помогает бедному; даже те, которые сами замечают в себе этот порок и отчетливо сознают себя грешными в нем, и эти люди не всегда понимают, что немилосердие к бедным есть грех именно против восьмой заповеди, а просто видят в себе грех против ближнего вообще. Но между тем немилосердие к бедным есть воровство в самом буквальном и полном смысле сего слова и, как такое, оно гораздо преступнее, чем каким обыкновенно его почитают. Не только одну черствость чувства показывает в человеке немилосердие к бедным, – черствость, как бы замкнутую в себе, – но оно есть прямое насилие по отношению к нашему ближнему, есть явное посягательство на его собственность. Вот как объясняется этот грех в Катехизисе: "Ибо всё, – говорит далее Катехизис, – что мы имеем, принадлежит собственно Богу, и избыток дается нам от провидения Божия для вспоможения бедным, а потому, если не уделяем им от избытка нашего, то чрез сие похищаем, или утаиваем собственность их и дар Божий». Могут на это возразить, что – по пословице – «всякий сам своему счастью кузнец», т.е. что в приобретении избытка много значит личный труд приобретателя, и, следовательно, все, что мы имеем, составляет единственно нашу личную собственность, но никак не принадлежит другому. Но совершенно верно, что счастье и благосостояние каждого много зависят от него самого (хотя в большей части случаев счастье человека является чисто наследственным, т.е. обусловливается тем, кто и каковы его родители); тем не менее никак не следует быть столь забывчивым, чтобы приписывать себе всецелое значение в устройстве той или другой своей карьеры: опыт слишком ясно говорит нам, что одни из нас при всем своем старании не добиваются ни до чего или, по крайней мере, достигают весьма незначительных результатов от своих забот и хлопот, а другие, наоборот, и не ища находят то, о чем никогда даже и помыслить не могли. Не очевидно ли, спрашивается, что в нашей жизни управляет всем Божественное Провидение, которое одно смиряет и высит? И кто же, следовательно, может быть настолько дерзок, чтобы всякое свое счастье приписывать исключительно себе, своим собственным трудам и заботам? Нечего уже говорить о том, что и самый труд наш – от Бога. Не в руце ли Его душа всех живущих, и дух всякого человека? – восклицает праведный Иов (Иов, 12:10). И Апостол говорит: насаждающий и поливающий есть ничто, а все Бог возращающий (1Кор. 3:7). Не может человек трудиться, если Тот же Господь не пошлет ему сил и здоровья. Таким образом каждая наша собственность не принадлежит исключительно нам, но Богу, а Бог одинаково есть Отец всех людей, т.е., даруя счастье одному, Он хочет, чтобы это счастье приносило пользу и другому.

Но это не значит, с другой стороны, чтобы никто из нас не имел своего, а чтобы был так называемый коммунизм¹⁹⁸. Безрассудный коммунизма мало что может быть; он противоречит самому основному началу нравственной природы человека; нравственные существа не могут быть совершенно одинаковы и равны между собой; если мы не найдем двух человеков, которые бы сходны были между собой по своему внешнему виду, по своей физиономии, то еще более нельзя найти двух равных лиц по их нравственным качествам. А если так, то нельзя требовать какого-либо равенства и во внешней их обстановке. И слово Божие далеко не за коммунизм. Апостол Павел пишет к Коринфянам, чтобы они совершили дело пособия святым, т.е. принявшим учение Христово, по достатку, и прибавляет: не требуется, чтобы другим было облегчение, а вам тяжесть (2Кор. 8:11–13). Правда во времена Апостолов, как повествуется в Книге Деяний Апостольских, у множества уверовавших было одно сердце и одна душа, и никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее (Деян. 4:32): но такое обобщение имущества в самом начале христианства объясняется особыми условиями того времени, когда все верующие очень резко выделялись из ряда остальных своих сограждан, составляли из себя как бы одно семейство и по причине воздвигнутых тогда же на них гонений со стороны иудеев неизбежно должны были состоять в самом тесном союзе между собой даже по отношению к материальному своему положению. «Противоположность язычества с христианством была слишком ярка», – говорит о первых временах христианства один из серьезнейших наших отечественных мыслителей, покойный И. С. Аксаков, по поводу указаний на эти времена со стороны коммунистов, как на образец социального быта людей. «Вера Христова была сознаваемым приобретением, а не достоянием, получаемым помимо воли и сознания человека, – переход от тьмы к свету был так резок, что воспламенял сердца. Это было утро восходящего солнца или первые мгновения утра, возбуждающие радостный трепет в душе человеческой; за утром настает рабочий, трудовой день, – требуется развитие и приложение всей рабочей силы для человека. Апостольские и вообще церковные общины в первые три века были оазисами в языческом государстве. Вся забота о внешней безопасности, о правильном и точном ходе государственного механизма, весь этот odium (неприятности, суета, бремя) государственного бытия лежал всей своей тяжестью не на христианских общинах, а на языческом мире. Члены христианской общины не шли на суд между собой к внешним, – представляли какую-то свою замкнутую автономию. С воцарением же христиан на троне Кесарей, общины естественно разомкнулись: не от кого было ограждаться. Приходилось слиться со всем обществом бывших язычников, – христианам пришлось понести на раменах своих бремя государственного существования¹⁹⁹. С другой стороны, общение имуществ не составляло какого-либо необходимого закона или правила и в первые времена христианства. Так св. Апостол Петр ясно говорит Анании, утаившему часть из цены, вырученной им за проданное его имение: владеемое не твоим ли оставалось, и приобретенное продажею не в твоей ли власти находилось (Деян. 5:4). Т.е. Апостол высказал то, что Анания имел полное право и не вносить свое приобретение в общую кассу верующих и, без сомнения, были и во времена Апостольские такие верующие, которые, по-прежнему, оставались владельцами своего имения и вместе с тем не были пренебрегаемы своими братьями по вере. Главное, между общением имуществ у первых христиан и коммунизмом теперешних и бывших социалистов имеется различие в самой основе и сущности того и другого. У первых христиан девизом общения имуществ было: «все мое – твое», при чем всемирно отрицалось всякое насилие; у коммунистов, наоборот, девизом общинного владения служит: «все твое – мое», и проповедуется страшнейшей терроризм и грабительство. Да кому же бы, наконец, пришлось продавать свое имущество? Кто же бы, в конце концов, обрабатывал землю? Кто смотрел бы за целостью домов, и прочее и прочее, если бы каждый, который владеет землей или домом продавал их на том основании, что так было во времена Апостолов? Очевидно, при таком взгляде на дело и сама добродетель милосердия к бедным немыслима, ибо милосердие к бедным в том именно и состоит, между прочим, чтобы уделять им из своего имения.

Другое дело – совершенное нестяжание или отречение от всякой собственности. Это, действительно, добродетель и притом самая высокая. Нестяжательность не есть коммунистический бред, который мечтает о каком-то всеобщем равенстве и равноправии, а в сущности отрицает всякое право и уничтожает все человеческое; но она выходит из высшей ревности к подвигам благочестия, чтобы, совершенно отрешившись от всего земного, тем удобнее помышлять о небесном. Но и добродетель эта не есть общий закон для всех; она предлагается Евангелием, – скажем словами Катехизиса, – «не как должность всем,но как совет ревнующим о подвигах благочестия. Аще хощеши совершен быти иди, продаждь имение твое, и даждь нищим, и имети имаши сокровище на небеси (Mф. 19:21)».

Девятая заповедь откровенного закона Божия: Общее содержание этой заповеди и значение её в ряду других заповедей Десятословия; виды ложного свидетельства, запрещаемого девятой заповедью; непозволительность пересудов и лжи, хотя бы такой, при которой нет намерения вредить ближнему; средство к избеганию грехов против девятой заповеди.

Мы дошли до девятой заповеди Откровенного Закона Божия, которая читается так: Не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна. Общее содержание этой заповеди весьма понятно. Катехизис говорит, что ею запрещается «ложное свидетельство на ближнего, а также и всякая ложь». Другими словами, учение Катехизиса можно выразить так: девятой заповедью запрещается вредить нашим ближним даже словом. Если мы обратим при этом свой взор назад и посмотрим на Божественные узаконения в их общем взаимоотношении одних к другим, то увидим, что как в заповедях о любви к Богу, так и в предписаниях по отношению любви в ближним, мы, так сказать, восходим от совершенства к совершенству, от одной добродетели к другой – высшей, или, по крайней мере, пополняющей первую. Заповеди Откровенного Закона Божия не суть какие-либо отрывочные правила, не имеющие особенно тесной связи между собой, – правила, из которых каждое содержит известную определенную мысль и может без ущерба для единства целого быть переставлено или выше или ниже другого, соседнего с ним, повеления, как это можно сделать едва ли не со всякими человеческими узаконениями, соединяемыми между собой по большей части одними цифрами, без внутренней логической связи. Но заповеди Божественного закона, при всей своей простоте и безыскусственности, имеют строгую внутреннюю связь между собой, так что переставить одну из них на место другой, значит исказить всю гармонию, которую они из себя представляют. В самом деле, как заметен, во-первых, гармонический строй наших обязанностей, излагаемых в заповедях о любви к Богу! Сначала, как это и должно быть, мы научаемся познавать и чтить истинного Бога; ибо познание и почитание истинного Бога есть основа нравственной деятельности человека. Но можно и знать и почитать истинного Бога, и в то же время поклоняться еще чему-нибудь наравне с божеством, как это было, например, с древним еврейским народом: возможность сего соединения истинного Богопознания и Богопочитания с ложным предупреждает нас вторая заповедь Закона Божия, которая строго запрещает идолопоклонство во всех его видах. Далее можно знать Бога и, кроме Него, никого не признавать за Бога, но в то же время не иметь должного благоговения к Нему, не чтить Его от сердца, как это бывает с людьми, любящими много говорить, но мало делать: отсюда в третьей заповеди Закона Божия заповедуется не нарушать богопочтения даже словом, чрез что внушается самое глубокое благоговение к Богу. Наконец, как полное выражение любви к Богу, –любви не только со стороны нашего духа, но и самого нашего тела, – представляет собой содержание четвертой заповеди, предписывающей посвящать известные дни на всецелое служение единому Богу. Из всего этого выходит, таким образом, одно стройное и целостное отношение наше к Богу, какое только возможно для разумного создания и какое вполне соединяет человека с Богом. Та же стройность, все более и более приводящая нас в гармонию и нравственное совершенство, открывается и в заповедях, в которых предписывается любовь к ближним. Прежде всего мы научаемся такой любви, которая естественна самым младенцам и даже неразумным животным, – это любви к нашим родителям и ко всем тем лицам, которые в разных отношениях заступают для нас место родителей: любовь сия предписывается в пятой заповеди. Затем в шестой заповеди любовь к ближним расширяется и мы прежде всего обязываемся не вредить по отношению к тому в наших ближних, что составляет в них самое их бытие на земле, именно обязываемся не вредить их жизни, не убивать их таким или иным образом. В свою очередь, так как истинная жизнь человека обусловливается, с одной стороны, чистой нравственностью, а с другой – неприкосновенностью самой внешней обстановки его, то в дальнейших двух заповедях, седьмой и восьмой, запрещается – в первой – вредить чистоте нравов ближних, а во второй – собственности их. Девятая заповедь, запрещающая вредить ближним даже словом, очевидно расширяет нашу любовь к ним еще дальше, внушая нам положительно ни в чем внешнем не проявлять зла к нашим ближним; а десятая заповедь, как мы увидим в следующем уроке, касается самых внутренних, сердечных отношений наших к ближним, и потому составляет душу всех других заповедей относительно ближних наших.

Показавши значение девятой заповеди в ряду других заповедей Десятословия, как предписывающей не вредить нашим ближним даже словом, не лгать на них, обратимся к частнейшему объяснению её.

Запрещая вообще ложное свидетельство на ближнего, а так же и всякую ложь, девятая заповедь, в частности, запрещает, по учению Катехизиса:

1) «Ложное свидетельство судебное, когда на кого в суде свидетельствуют, доносят или жалуются ложно».

2) «Ложное свидетельство, кроме суда, когда на кого клевещут заочно или кого в лицо порицают несправедливо».

Зло как первой, так и второй лжи очевидно. Прекрасно выясняет великость зла, происходящего от языка, св. Апостол Иаков: язык, говорит он, небольшой член, но много делает. Посмотри, небольшой огонь как много вещества зажигает. И язык огонь... Всякое естество зверей и птиц, пресмыкающихся и морских животных укрощается и укрощено естеством человеческим. А язык укротить никто из людей не может: это неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда (Иак. 3:5–8). И в самом деле, одно злоречивое слово иногда буквально губит человека. Разве, например, не гибель для человека, когда на основании ложного доноса и ложных свидетельств суд приговаривает подсудимого в ссылку или даже на казнь? Разве не гибель для человека, когда, хотя и без формального судопроизводства, но так же лишают его доброго имени, отказывают от должности, словом удаляют, принявши за чистую монету какую-либо клевету на него? Разве не гибель для человека, когда даже в лицо порицают его без всякого на то основания и тем лишают его душевного мира, спокойствия, здоровья и так же заставляют иногда отказаться от того положения и места, которыми он доселе пользовался? Итак, поистине, – язык, хотя небольшой член, но он есть огонь!

Но не позволительно ли укорять других, когда в них действительно есть пороки?

«Евангелие, – учит Катехизис, – не позволяет судить и о действительных пороках или недостатках ближних, если мы особенной должностью не признаны к тому, чтобы обличить их. Не судите, да не судимы будете (Mф. 7:1)». И это должно быть для каждого ясно. Чтобы быть судьей в каком-либо деле, надобно самому быть во всем правым; а мы можем ли похвалиться правотой? Если говорим, что не имеем греха, обманываем самих себя, и истины нет в нас, учит св. Апостол и Евангелист Иоанн Богослов (1Ин. 1:8). Смешно же было бы, если бы кто, сам весь запачканный, начал смеяться над грязью другого; равным образом странно нам, всем более или менее подверженным грехам, смеяться над пороками других: «урод уроду не смешон». Всего приличнее человеку судить о своих поступках, чтобы возвысить свою нравственность, потому что всяк сам к себе ближе и вернее может сказать о себе то или другое слово; обстоятельства же и повод ко греху в нашем ближнем нам менее известны и потому в суждении об их грехах можно весьма ошибиться. Но между тем пересуды едва ли не любимейший предмет людских разговоров. Так что вполне оправдывается изречение одного древнего мудреца, что у человека две сумы, спереди и сзади, из которых в заднюю он кладет грехи свои, а в переднюю –чужие. И с каким самоуслаждением судят некоторые о других! Есть личности, которые положительно ищут того, чтобы поговорить о других или самим послушать. Но все такие люди забывают ту, опытом изведанную, истину, что кто любит много судить о других, тот непременно хуже этих других, иногда даже в том же самом отношении. Непреложны слова Спасителя, в которых Он говорит: что ты смотришь на сучек в глазе брата твоего, а бревна в своем глазе не чувствуешь? Или, как скажешь брату своему: дай, я выну сучек из глаза твоего; а вот, в твоем глазе бревно? Лицемер! вынь прежде бревно из своего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучек из глаза брата твоего (Mф. 7:3–5). Как верно и глубоко характеризуют эти слова всех пересудчиков, которые поистине у других хотят видеть сучек, а у себя и бревна не чувствуют! Еще больше не следует забывать того, что кто любит много судить о других, тот точно так же, – и это непременно так бывает, – пересудит и тебя; следовательно, не искать таких людей нужно, а всячески избегать их: не прочны отношения с такими людьми. Болтливых людей справедливо будет сравнить с пустой комнатой или с пустой бочкой. В пустой комнате или в пустой бочке обыкновенно и маленький стук отзывается громко и при том всегда с продолжительным гулом: так точно и всякий маленький проступок ближнего может откликаться только в человеке, пустом добродетелью, и являться затем на его устах в раскрашенном и преувеличенном виде. Конечно, и человек добродетельный не может оставаться равнодушным к пороку другого, и в его душе откликается каждый проступок ближнего; но отклик этот остается только в нем одном, подобно тому, как в сосуде, наполненном зернами, без сомнения бывает сотрясение от происходящего близ него стука, но только никто этого сотрясения не видит и не слышит. Другое дело – посудить о пороке ближнего от души, посудить не с тем, чтобы нанести какой-либо вред ему, а чтобы извлечь из того нравственный урок для себя самого, или чтобы вразумить заблудившего: такого рода пересуды, которые правильнее следует назвать наставлениями и исправлением, вполне позволительны и законны. Св. Апостол Павел говорит: братия! если и впадет человек в какое согрешение, вы духовные исправляйте такового в духе кротости, наблюдая каждый за собою, чтобы не быть искушенным. Носите бремена друг друга, и таким образом исполните закон Христов (Гал. 6:1, 2)²⁰⁰. А взаимные порицания и укоры ведут только ко взаимной злобе и вражде. Если, говорит тот же Апостол, друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом (Гал. 5:15).

Кроме лжи на суде и вне суда, сопровождаемой прямым намерением вредить ближнему, о чем мы сказали выше, девятая заповедь запрещает, как говорит далее Катехизис, и «такую ложь, при которой нет намерения вредить ближнему». По видимому зло бывает только тогда, когда есть намеренный вред другому, вследствие чего иные преспокойно отдаются различным порокам, ссылаясь на то, что они якобы никому не делают худа; но такое понимание зла крайне узко. Во-первых, зло не тогда только бывает злом, когда причиняется прямой и ощутительный вред другому, а и тогда, когда человек вредит главным образом только себе самому: самоубийство, например, не есть добродетель. Во-вторых, всякий порок одного человека, по тесной связи всего человечества между собой, неизбежно должен так или иначе вредно отозваться и на других. Для уяснения сего предмета возьмем именно ложь, при которой нет прямого намерения вредить ближнему. Представим, что я солгал просто для шутки. Прежде всего чрез это я показал себя самого не серьезным человеком. Уже сама по себе эта несерьезность моя не похвальна, так как каждый человек, а тем более христианин, создан для одной истины. Но она, кроме того, может неблагоприятно отозваться и на моем ближнем; так, например, она может послужить поводом ему для пересудов обо мне, а это уже будет его грехом; следовательно, я, хотя и ненамеренно, оказываюсь виновником его греха, следовательно, я причиняю ему вред. Таким образом и ложь, при которой нет намерения вредить ближнему, непозволительна. "Она, – учит Катехизис, – не согласна с любовью и уважением к ближнему и не достойна человека, и наипаче христианина, как созданного для истины и любви», при чем приводятся слова Св. Апостола Павла, который пишет: отвергнув ложь, говорите истину каждый ближнему своему; потому что мы члены друг другу (Еф. 4:25). Последними словами: потому что мы члены друг другу, – св. Апостол дает нам понимать, что как в телесном нашем организме ненормальность одного члена, хотя бы и незначительная, например, несколько укороченная нога, искривляет весь организм; так и в организме всего человечества каждое, по видимому, невинное легкомыслие одного члена неизбежно сказывается таким или иным нравственным искривлением в членах других. Несколько ниже в той же главе Апостол учит: никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе для назидания в вере, дабы оно доставляло благодать слушающим (Еф. 4:29).

Чтобы избежать нам грехов против девятой заповеди, слово Божие предлагает нам действительное средство к тому, – это, по выражению Катехизиса, заимствованному из Писания же, – «обуздывание языка». Так Апостол Иаков говорит: если кто из вас думает, что он благочестив и не обуздывает своего языка, но обольщает свое сердце, у того пустое блогочестие (Иак. 1:26). Обуздывать язык значит не давать ему воли говорить про ближнего ложь и клевету: кто любит жизнь, – учит другой Апостол, св. Петр, – и хочет видеть добрые дни, тот удерживай язык свой от зла и уста свои от лукавых речей (1Петр. 3:10). Оба эти текста приводятся в Катехизисе. Трудно, конечно, человеку, привыкшему злословить других, обуздывать свой язык, подобно тому как воспитанный в молчании не бывает скороговор; но в жизни без труда ничего не бывает. Если находятся люди, которые постоянным упражнением добиваются того, что из людей некрасноречивых являются прекраснейшими и знаменитейшими ораторами (например, греческий оратор Демосфен IVв. до Р. Хр.): то несравненно легче из болтуна сделаться человеком скромным и серьезным. «Течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая вода? – спрашивает Апостол Иаков, и продолжает: – Не может, братия мои, смоковница приносить маслины, и или виноградная лоза смоквы. Так же и один источник не может изливать соленую и сладкую воду (Иак. 3:11, 12)». На основании же сего сравнения он учит, что и из одних и тех же уст не должно исходить благословение и проклятие (Иак. 3:10). Для большего успеха в обуздании своего языка, конечно, следует как можно чаще обращаться с молитвой к Богу: «положи, Господи, хранение устом моим, и дверь ограждения о устнах моих». Или: «Владыко живота моего, дух празднословия не даждь ми».

Десятая заповедь откровенного закона Божия: Содержание этой заповеди; причины, почему запрещаются не только худые дела, но и худые желания и помышления; учение о зависти; виды худых желаний и помышлений, запрещаемых десятой заповедью; обязанности, налагаемые десятой заповедью; средство для исполнения десятой заповеди.

Десятая заповедь Откровенного Закона Божия читается так: Не пожелай жены искреннего твоего, не пожелай дому ближнего твоего, ни села его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего, елика суть ближнего твоего. В предыдущем уроке мы заметили, что заповеди Божественного Десятословия при всей своей простоте и безыскусности имеют строгую внутреннюю связь между собой и представляют постепенную градацию в предписаниях, восходя от одной добродетели к другой – высшей или, по крайней мере, пополняющей первую. При этом относительно десятой заповеди мы сказали, что она составляет душу всех других заповедей, в которых предписываются обязанности к ближним нашим. Остается теперь подтвердить и разъяснить сказанное нами о столь высоком значении десятой заповеди.

Содержание десятой заповеди определяется первым словом её: не пожелай. Ясно, что этим словом её запрещаются, как нам объясняет и Катехизис, "желания, противные любви к ближнему, и, что неразлучно с желаниями, помышления, противные сей любви». Какой и когда человеческий закон обязывал человека в его желаниях и душевных расположениях? Не одни ли только открытые пороки и преступления всегда преследовал и преследует он? Да и может ли он преследовать самые желания и помышления наши? Видно таким образом, что Божественный закон требует более глубокого понимания человеком обязанностей его, чем закон самих человеков. Закон Божий не только говорит: не делай ничего худого, но он запрещает и думать о том, что худо, – он повелевает и не помышлять и не желать ничего худого: не пожелай! Законодатель Бог хочет, чтобы человек был праведен и непорочен не только во внешней жизни, но и во внутреннем состоянии своем, в самой основе своей души. Не ясно ли, что такая заповедь есть душа всех других заповедей? Видно, что десятая заповедь проникнута высоким духом закона Христова, так что еще ветхозаветного человека приготовляла к переходу в состояние нового завета, который, по Апостолу, есть дух и совершеннейший образ благоугождения Богу (2Кор. 3:6).

Но почему именно запрещаются не только худые дела, но и худые желания и помышления?

Две причины выставляет нам на это Катехизис. "Во-первых, – говорит он, – потому, что когда в душе есть худые желания и помышления, то она уже нечиста пред Богом, и Его недостойна, как говорит Соломон: мерзость Господеви помысл неправедный (Притчи, 15:26). И потому нужно очищать себя и от сих внутренних нечистот, как учит Апостол: очистим себя от всякия скверны плоти и духа, творяще святыню в страсе Божии (2Кор. 7:1). Во-вторых, потому, что для предупреждения греховных дел нужно подавлять греховные желания и помышления, от которых, как от семян, родятся дела греховные, как сказано: от сердца бо исходят помышления злая, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, татьбы (кражи), лжесвидетельства, хулы (Мф. 15:19). Кийждо искушается, от своея похоти влеком и прелыцаем. Та же похоть (похоть же) заченши рождает грех; грех же содеян рождает смерть (Иак. 1:14, 15)».

Едва ли нужно много говорить, для того чтобы глубже запечатлеть в памяти и в сердце приведенное сейчас объяснение Катехизиса. Во-первых, то, что всякое худое желание и помышление есть уже мерзость пред Богом и, следовательно, требует немедленного очищения и исправления, так должно быть очевидно для каждого, имеющего надлежащее понятие о Боге, что ему остается только приводить в исполнение предписываемое, а не добиваться того, почему оно предписывается или, по крайней мере, считает сие вещью незначительной. Бог есть Дух, и дух чистейший, – дух, наполняющий Собою все: понятно, что для такого совершеннейшего и вездесущего Существа ясна и в то же время нетерпима какая бы то ни была скверна наша, хотя бы она была только в зародыше и ни в чем внешнем не проявляла себя, а лишь пребывала в глубине человеческого духа. Что же касается, во-вторых, значения желаний и помышлений по отношению к самим делам нашим, то и это ясно совершенно. Каждому нашему делу всегда предшествует мысль или желание, следовательно, в мыслях-то с желаниями и заключается основание для такого или иного нашего дела, – мысли и желания суть корень наших дел. Возьмем в пример дерево. Ежели мы, желая его уничтожить, станем обрубать только ветви его, то достигнем ли своей цели? Понятно – нет. Напротив, оно снова будет расти и давать новые ветви, даже еще в большем количестве, – обрубленное дерево становится еще пушистее, кудрявее. Так точно, если мы будем заботиться только о том, чтобы не сделать того или другого дела, а самих мыслей и желаний об этом деле не будем в себе искоренять, то наши заботы останутся напрасными: рано ли, поздно ли известные худые мысли и желания прорвутся из нашей души со всей своей силой и облекутся в самые чудовищные образы. Опыт представляет весьма много примеров сего. Очень часто бывает, что человек по видимому хорошей нравственности вдруг делается самым отъявленным негодяем. А от чего? От того, что он, в силу каких-либо обстоятельств, до известного времени удерживался от известных поступков, но между тем в душе своей постоянно был занят этими поступками и вот при первой открывшейся к тому возможности, он разом и весь бросается в объятия этих поступков.

Истину сейчас сказанного всего лучше может подтвердить дальнейший вопрос настоящего нашего урока, именно учение о зависти. Зависть составляют те самые мысли и желания, противные любви к ближнему, которые запрещаются десятой заповедью. «Когда, – спрашивает Катехизис, – запрещается желать чего бы то ни было, что есть у ближнего, то какая страсть чрез сие запрещается?» Ответ: »Зависть». Завистливый человек, как известно, не довольствуется тем, что дано ему от Бога, а ищет все большего и большего и величайшая скорбь для него, коль скоро его ближний получает или уже имеет то или другое благо: кажется, все бы он готов был сделать, лишь бы только это благо не доставалось известному лицу. Что же из сего выходит? Сначала завистник изрекает в своей душе тысячу проклятий на своего ближнего – счастливца; он желает ему, например, смерти, – бывают такие изверги, которые даже молятся об этом Богу; или же желает ему какого-либо бедствия, пожара например, увечья, неуспеха в предприятии и прочее. Все эти желания и неразлучные с ними мысли завистливый, говорим, сначала имеет в своей душе, не обнаруживает их вовне; потому что и не всегда же возможно тотчас открывать затаенное на душе. Так, например, подчиненный, доколе он находится в подчинении у начальника, не всегда решится прямо обнаружить по отношению к нему то зло, которое питает в своей душе, боясь за свое собственное положение. Но эта адская затаенность остается затаенностью именно только доколе. Явись завидующему первая возможность к тому, чтобы навредить ненавистному для него счастливцу, он тогда же делается открытым его врагом, и здесь легко может оказаться нарушителем и шестой и седьмой и восьмой и девятой и даже пятой заповедей закона Божия. Примеры представляют: Каин, убивший брата своего Авеля; Ахав, отнявший виноградник у Навуфея; книжники и фарисеи, злословившие на Иисуса Христа, когда привели Его на суд к Пилату; Авессалом, дерзнувший восстать против отца своего Давида с целью завладеть его престолом, и многие другие. Вот что значат мысли и желания, противные любви к ближнему и не искореняемые из души на первых же порах!

Источники или поводы к появлению в нашей душе мыслей и желаний, противных любви к ближним, бывают различные. Отсюда существует несколько видов худых желаний и помышлений. Главных из них два, которые определяются текстом самой заповеди (не пожелай жены... и не пожелай дому и прочее) и суть, по объяснение Катехизиса, следующие: а) «мысли и желания сладострастные, или внутреннее прелюбодеяние»; б) «мысли и желания корыстолюбивые и властолюбивые». Соответственно сим двум видам желаний и помышлений, противных любви к ближнему, десятая заповедь предписывает нам две главные обязанности для точного выполнения их. Переходим к сим обязанностям.

Первая обязанность, налагаемая на нас десятой заповедью и указываемая Катехизисом, состоит в том, чтобы «хранить чистоту сердца». Это в противоположность мыслям и желаниям сладострастным. Очисти, говорит Иисус Христос в Евангелии, прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их (Mф. 23:26).

Другая обязанность, налагаемая на нас десятой заповедью, состоит в том, чтобы »быть довольну своим жребием». Это в противоположность мыслям и желаниям корыстолюбивым и властолюбивым. Обязанности сей научает нас и св. Апостол Павел, который в послании к Коринфянам, между прочим, пишет: каждый оставайся в том звании, в котором призван (1Кор. 7:20). Сие не значит, что никто не должен искать себе лучшего, потому что Апостол тут же прибавляет о рабе: но если можешь сделаться свободным, то лучшим воспользуйся (1Кор. 7:21). Но св. Апостол во всяком случае заповедует не смущаться, когда кому приходится иметь и не совсем завидный жребий (1Кор. 7:21), т.е. он говорит именно то, чтобы каждый из нас не огорчался тем или другим положением своим, а благословлял бы Бога и за то, что он имеет. В самом деле, вникая как следует в сущность вещей, например, окружающего нас мира, нельзя не согласиться, что каждый предмет его, – как бы ни казался иной из них ничтожным по сравнению с другими предметами, – по отношению к своему собственному назначение имеет громадную важность. Мы, например, не обращаем особенного внимания на траву, когда попираем ее своими ногами; а между тем какую важность составляет трава по своему назначению! Не будь травы, не существовал бы и скот, не существуй скота, не было бы у человека рабочей силы, не имелось бы питательной пищи и т.д. и т.д. Или: мы даже досадуем иногда на некоторых насекомых, беспокоящих нас, и стараемся истреблять их: а как знать, что было бы в мире без насекомых? Без сомнения, те самые насекомые, которых мы убиваем, имеют существенное значение в общем бытии мира (иначе Бог и не сотворил бы их); только человечество еще не познало этого значения их: найдены же, например, медициной полезными некоторые самые ядовитейшие из ядов (так называемый мышьяк и прочие). Словом, в окружающем нас мире все имеет свое значение, как в каждом механизме и малейший винтик не может быть игнорирован. Точно так же и в мире человеков. Самый последний слуга и чернорабочий имеют великое значение в организме всего человечества: не будь слуги, немыслим и господин; нет чернорабочего, немыслимо и хозяйство и т.д. Следовательно, каждое звание само по себе весьма велико и, следовательно, во всяком звании человек не лишается своего общечеловеческого достоинства; кто бы он ни был, всегда и во всем он может снискать себе уважение и любовь от других. И мы действительно видим, что многие, например, из слуг, пользуются самой искренней любовью своих господ. Вывод из всего сказанного тот, что причину того или другого недовольства своим положением каждый должен искать прежде всего в себе самом, а не роптать, не смущаться, что якобы самая участь его или жребий его жизни невыносимы для него. «Нет опаснее врага для человека, как сам человек», поучает высокопреосвященный митрополит Исидор²⁰¹.

Но так как люди все-таки немощны, и сколько бы ни старались о своем нравственном совершенстве, всегда в членах своих будут видеть иной закон, противоборствующий закону ума и делающий каждого пленником закона греховного (Рим. 7:23), то, по наставлению Катехизиса, долг всякого, желающего себе спасения – «часто и усердно призывать имя Господа нашего Иисуса Христа». Это более всего нужно «для очищения сердца», по учению Катехизиса, и, следовательно, для всего дела нашего спасения. Почему так? Мы, говорит св. Апостол Павел, – имеем не такого первосвященника, который не может сострадать нам в немощах наших, но который, подобно нам, искушен во всем, кроме греха. Как Сам Он претерпел, быв искушен: то может и искушаемым помочь (Евр. 4:15; 2:18). «Мы, – рассуждает один ученый богослов, – находим Иисуса Христа во всех обыкновенных и существенных отношениях жизни, как сына, брата, друга, гражданина, учителя, дома и в собраниях народа. Мы видим Его обращающегося со всеми классами общества, с грешниками и благочестивыми, с бедными и богатыми, с больными и здоровыми, с маленькими детьми и со взрослыми мужчинами и женщинами, с неучеными рыбаками и с образованными книжниками, с презренными мытарями и со знатными, уважаемыми членами синедриона, и с друзьями и с врагами, и с удивляющимися учениками, и с жестокими гонителями, то в беседе с таким мужем, как Никодим, или с Самарянкой, то в семейном кругу двенадцати, то в толпе народа. Мы находим Его во всех положениях, в синагоге и в храме, дома и в путешествии, в деревнях и в городе Иерусалиме, и на берегах Галилейского моря, и на веселой свадьбе, и на печальной могиле; видим Его в ужасной борьбе в Гефсимании, в доме судьи, пред первосвященниками, пред грубыми солдатами и фанатической толпой, и наконец в жестоких крестных муках на Голгофе²⁰². Такое всеискушенное Лицо в силу одной своей опытности, должно быть призываемо нами, как надежный наш Помощник и Руководитель в нашей жизни. Но Иисус Христос, кроме того, затем и приходил на землю, чтобы исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное (Лк. 4:18, 19). Итак, – к Иисусу Христу все обращение наше; Он есть наш путь и истина и жизнь (Ин. 14:6). Приидите ко Мне, – зовет Он, – вси труждающиеся и обремененнии, и Аз упокою вы (Мф. 11:28).

Употребление учения о вере и благочестии: Как должно пользоваться учением о вере и благочестии? Позволителен ли индифферентизм по отношению к сему учению, замечаемый у многих и из именующих себя православными? Что должно делать, когда усматриваем в себе грех? Какая нужна предосторожность на тот случай, когда нам кажется, что мы исполнили какую-либо заповедь?

С Божией помощью мы кончили один из важнейших предметов нашего изучения, Православный Христианский Катехизис. Не много страниц в пройденном нами Катехизисе, но много содержания и спасительных истин; так что при всей своей внешней краткости, он справедливо носит название «Пространного Христианского Катехизиса», и для послушного сына Церкви сообщает все потребное к жизни и благочестию (2Петр. 1:3).

Преподавши учение о христианской вере, надежде и любви, что именно и нужно для нашей жизни и благочестия (1Кор. 13:13), Катехизис в заключении дает нам наставления касательно употребления учения о вере и благочестии и прежде всего говорит о безусловной обязательности сохранения и исполнения сего учения каждым проходящим или слушающим его учеником.

«Как должно пользоваться учением о вере и благочестии?», предлагается первый вопрос в заключительном наставлении Катехизиса, и дается такой ответ: "Надобно исполнять на самом деле то, что познано, под страхом тяжкого осуждения за неисполнение». Аще сия весте, – приводятся слова Самого Иисуса Христа, – блажени есте, аще творите я (Ин. 13:17). Еще той же раб, ведевый волю господина своего, и не уготовав, не сотворив по воле его, биен будет много (Лук. 12:47). Был бы, действительно, напрасен и вреден наш труд, если бы мы ограничили его только изучением христианской веры и благочестия и не имели бы ввиду приложения изученного к жизни, если бы не заботились о строгом исполнении того, что изучено или познано. Если всякая вообще наука тогда только приносит человеку пользу, когда имеет прямое приложение к жизни, то тем более это должно сказать о науке, имеющей своим предметом веру и деятельность человека, т.е. которая по самому существу своему должна быть неотделима от жизни; здесь неприменимость изученного к жизни будет именно не простым только упущением пользы, а положительным злом. Кроме библейских мест, приведенных в Катехизисе, которыми разъясняется это зло, можно указать еще на следующие: Блажени, – говорит Господь и Бог наш Иисус Христос, – слышащие слово Божие и хранящие его (Лк. 11:28). Будьте, пишет св. Апостол Иаков, исполнители слова, а не слушатели только, обманывающие самих себя; только кто вникнет в закон совершенный, закон свободы, и пребудет в нем, тот, будучи не слушателем забывчивым, но исполнителем дела, блажен будет в своем действии (Иак. 1:22, 25). Лучше бы, учит св. Апостол Петр, не познать пути правды, нежели познав возвратиться назад от преданной святой заповеди: последнее – добавляет – значит то же, что вымытая свинья идет валяться в грязи (2Петр. 2:21, 22). И св. Апостол Павел говорит: мы должны быть особенно внимательны к слышанному, чтобы не отпасть. Ибо если чрез Ангелов возвещенное слово было твердо, и всякое преступление и непослушание получало справедливое воздаяние, то как мы избежим, вознерадев о толиком спасении, которое, быв сначала проповедано Господом, в нас утвердилось слышавшими от Него, при засвидетельствовании от Бога знамениями и чудесами, и различными силами, и раздаянием Духа Святого, по Его воле (Евр. 2:1–4).

Между прочим в наше время против Катехизических наставлений и безусловного повиновения этим наставлениям не редкость слышать возражения вроде следующего: «Неоспорима, – говорят, например, – истина, что религия христианская выше всякой другой религии (новоиудейской, магометанской и языческих) и что жить по христиански значит быть истинно добродетельным человеком. Но как смотреть на тот факт, что на ряду с православным христианским вероучением существуют другие христианские общества – католиков, протестантов, армян, не говоря уже о различных мелких христианских сектах? У каждого такого общества преподается свой особый катехизис и во всяком катехизисе доказывается справедливость учения лишь его одного? Не есть ли это плод праздного любопрения? Не лучше ли вместо всяких катехизических тонкостей внушать ученику лишь одно, что каждый человек должен быть добрым человеком и христианином, а должен ли он быть православным, или католиком, или протестантом, армянином и даже сектантом – об этом совершенно не заботиться? Во всяком вероисповедании можно быть добрым человеком(!), да тогда, прибавляют, и не было бы всяких (вернее следовало бы сказать: никаких) вероисповеданий. Веруй каждый, что есть Бог (а кто такой Бог – обыкновенно не рассуждают), есть Спаситель (в чем состоит дело спасения – также не вникают), не делай никому зла (почему и для чего – мало сознают), вот, говорят, сущность христианства!» И, сообразно с такими рассуждениями, многие оказываются по своим религиозным убеждениям ни православными, ни католиками, ни протестантами, ни известной определенной категории сектантами, а являются людьми какого-то неуловимого вероисповедания и живут каждый по своему личному усмотрению, не подчиняясь в области веры и жизни никаким церковным определениям (как будто без определенного учения и правил жизни можно быть истинным христианином!.., подобно тому, как будто без солнца и часов можно в точности распределять время своих занятий!...).

Очевидно, во всех подобных взглядах на дело веры²⁰³ смешиваются два различный понятия или, лучше, отношения: отношение к инославию и отношение к вере вообще. По отношению к инославию мы должны допускать свободу веры тех, которые к нему принадлежат, т.е. должны быть веротерпимы: кто ты, осуждающий чужого раба? говорит св. Апостол Павел. Пред своим Господом стоит он, или падает (Рим. 14, 4); но по отношению к вероисповеданию вообще не позволительно быть индифферентным: возлюбленные! – учит св. Апостол Иоанн Богослов, не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они (1Ин. 4:1), и св. Апостол Павел пишет ученику своему Тимофею: о, Тимофей! храни преданное тебе (1Тим. 6:20); держись образца здравого учения, которое ты слышал от меня, с верою и любовью во Христе Иисусе (2Тим. 1:13); пребывай в том, чему научен и что тебе вверено, зная, кем ты научен (2Тим. 3:14). Индифферентизм, даже незначительный и мало заметный в своем начале, в конце концов, если не будет уничтожен его зародыш, неизбежно приводит, хотя бы то в отдаленном потомстве, к полному безбожию, которое есть вместе и совершенное бесчеловечие. «Христианская нравственность, скажем словами одного из наших апологетов, отвергающая догмат, представляет собой как бы течение реки, отрезанной от своего источника каким-либо преграждением. Если река велика и сильна, то при массе воды, находящейся в ней, течение её может происходить еще часы, дни, недели месяцы, постепенно оскудевая, до совершенного иссякновения, и лицо, находящееся вдали от источника реки, на первое время не будет и замечать её преграждения. Но не было ли бы безумно предполагать, что потому, что река продолжает еще течь некоторое время, она будет продолжать течь вечно! Желание обладать нравственностью без веры в христианский догмат, выражающееся в отвлеченно-деистическом направлении (когда из христианства хотят брать именно одну его нравственную теорию, почтительно относясь к христианскому нравоучению, но отвергая сущность христианского догматического учения, как прибавку якобы излишнюю в наше время), равняется желанию обладать цветком, оторванным от дерева. Сегодня он кажется еще тем же живым цветком, завтра он завянет, не превратившись в плод»²⁰⁴. Мы, впрочем, в подлежащих местах²⁰⁵ старались по мере своих сил и насколько позволяли пределы наших уроков выяснить ту истину, что религия не может быть беспредметной или делом вкуса каждого отдельного человека; что она как союз человека с Богом должна заключать в себе полноту спасительных истин и для всех людей быть единым светом в жизни, как един Господь Бог наш; что Иисус Христос, принесший нам на землю этот свет веры и жизни, не учил об одном и том же предмете да и нет, но в Нем было да (2Кор. 1:19); раскрывали, где и почему сохраняется слово Господа во всей своей неповрежденности и чистоте. Теперь в заключении заметим, что крайнюю неосновательность личного руководительства в деле веры доказывают собой сами же свободомыслители. Присмотритесь внимательнее к каждому из свободомыслителей в деле веры, и вы увидите, что в сущности они отнюдь не так склонны к идее свободомыслия, как это выходит по их словам. Ибо пусть попытается, например, сын или друг любого свободомыслителя открыто отступиться от убеждения своего отца и друга и принять какую-либо из существующих определенных христианских исповеданий: на него выше всякого сомнения будет воздвигнуто со стороны проповедника свободы гонение, какого, пожалуй, не делали в первые века христианства даже язычники против христиан. Между тем, будучи последовательны своему принципу, все свободомыслители должны бы предоставлять безусловную свободу в выборе религии хотя бы то своим детям и друзьям. Вообще нерасположение и даже презрение со стороны представителей либерализма к лицам не их убеждений весьма заметно. Так что если где есть религиозный фанатизм, то прежде всего у мнимых ревнителей свободы, а не у тех, которые строго исповедуют истинную христианскую религию. И этот фанатизм кажущихся ревнителей свободы, хотя болезненно и искаженно, но неоспоримо, подтверждает ту истину, что религия во всяком случае должна иметь определенную формулу и быть уделом общества, а не каждого частного лица в отдельности и что в самой природе человека лежит стремление к единству веры. Смущает вопрос: отчего же, тем не менее, не существует этого единства веры среди христиан, и ужели лица других христианских исповеданий настолько слепы, что не видят той фальши, какую обыкновенно находят у них со стороны? Для разрешения сего столь многих занимающего и часто соблазняющего вопроса всегда следует иметь в виду то, что уже сказано нами в объяснение происхождения ересей²⁰⁶, именно, что христианство или Божественная благодать не истребляет индивидуальных особенностей народов и отдельных людей, вступающих в христианство, не уничтожает вообще человеческой свободы, и поэтому между самыми призванными народами и лицами благодать Божия одних как бы предпочитает другим, одни делаются, под управлением Промысла Божия, хранителями истинного православия, другие остаются при исповедании христианства менее чистого и совершенного. Греко-славянский мир призван быть хранителем истинного православия, потому что греки искони отличались всесторонним и более или менее гармоничным развитием способностей и сил человека²⁰⁷, что и требуется для точного условия христианских истин, представляющих собой гармоническое множество и в то же время единство; а славяне всегда были народом сердца²⁰⁸, что также необходимо для верного сохранения Христова учения, как учения о совершеннейшей любви, тогда как западный мир развивался особенным образом, на почве преимущественно практицизма, и свои практические теории постепенно прилагал к принятому им христианству: кто не знает, что появление, например, папства в римской церкви есть результат еще дохристианского стремления римлян к всесветному обладанию²⁰⁹? Ненормальное развитие душевных наклонностей и сил, когда бог века сего ослепляет умы (2Кор. 4:4) и окаменяет сердце (Ин. 12:40), служит причиной печального уклонения от строгого православия и многих из православных! Но если кто, то нерадивые и богоотступники из призванных к православию по самому рождению, крещению и воспитанию своему дадут в особенности строгий отчет на суде Божием: раб, ведый волю господина своего, и не уготовав, ни сотворив по воли его, биен будет много²¹⁰.

Помимо уклонений от истин веры и благочестия, совершенно произвольных и намеренных, много грехов соделывает человек вследствие присущей его природе немощи и бессилия. На эту немощь и бессилие человеческой природы многие также любят ссылаться и, смотря на свои недостатки, как неизбежные для слабого человека, мало думают о своем самоусовершенствовании. Но не так наставляет нас поступать Катехизис. Он далее предлагает вопрос: «Что должно делать, когда усматриваем в себе грех?» и отвечает: «Не только должно немедленно принести покаяние и твердо решиться убегать его впредь, но и стараться по возможности загладить сделанный им соблазн или вред противоположными ему добрыми делами. Так поступил Закхей мытарь, когда сказал Господу: се пол (половину) имения моего, Господи, дам нищим, и аще кого чим (чем) обидих, возвращу четверицею (Лк. 19:8)». Неоспоримо, что греховная природа человека слаба сама по себе; но насколько она слаба сама по себе, настолько же, при помощи Божией, может быть и сильна. Корабль сам по себе не в состоянии противиться течению и волнам морским; но под управлением искусного кормчего он может побеждать и самые грозные волны морские. Так и человек. Если он, испытывая влечение своей греховной плоти, не будет им противостоять силой своего ума и воли и усердной молитвой к Богу, то, конечно, победа всегда будет на стороне влечений плотских; но у каждого человека есть разум, сердце и воля, – силы, которые, при содействии Божественной благодати, могут противостоять всякому лукавству и злу. Доказательством сего служат все святые угодники Божии, которые облечены были одной с нами плотью и однако пребывали непреклонными в добре. Приобретается же сила нашей победы над злом именно постоянным наблюдением над самим собой, когда человек малейший нравственный недостаток, замечаемый в себе, немедленно старается исправить и загладить его противоположным ему добрым качеством. Как сила зла в человеке делается непреклонной чрез ряд совершенных злодейств и упорное преследование злых целей, так и сила добра становится непреодолимой, когда ум, сердце и воля человека постоянно направляются к одному добру и малейшее уклонение от этого добра не оставляется незамеченным; тогда самое уклонение служит еще к большему утверждению на доброй стороне, подобно тому, как растущее в определенном направлении дерево в случае колебания его ветром в противоположную сторону, еще сильнее устремляется на ту, на которую оно обыкновенно наклонено.

Противоположную нравственной безнадежности на успех в добре крайность составляет горделивое самодовольство относительно сего успеха. Боже!, – молился сам в себе евангельский фарисей, – благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как сей мытарь. Пощусь два раза в неделю; даю десятую часть из всего, что приобретаю (Лк. 18:11, 12), и за такую молитву пошел оправданным в дом свой меньше, нежели грешник мытарь (Лк. 18:14), который, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне, грешнику (Лк. 18:13)! Так же мало оправдывает себя всякий, кто высоко думает о своих совершенствах. Ибо идеал нравственного совершенства человека весьма велик: будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный, заповедует нам Спаситель (Мф. 5:48): следовательно, как бы много ни успел человек в добродетели, он никогда не в состоянии превысить предназначенной ему цели и оставаться горделиво самодовольным; напротив, успокаиваясь своими хотя бы и действительными относительными успехами и совершенствами, мы только задерживаем свое нравственное развитие, подобно тому, как ребенок долго или никогда не может научиться читать, если он, изучивши букву а, остановится только на ней одной, вообразив себе, что он уже великий грамотей, не так, как прочие его сверстники, которые даже не слышали об этом а! По сему-то Спаситель в конце своей притчи о мытаре и фарисее говорит: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится (Лк. 18:14). Гордое самодовольство такими или иными душевными качествами исключается самим существом христианской религии. Религия христианская есть религия любви. «Но где есть любовь, там, – скажем опять словами упомянутого нами выше апологета, – не может быть и речи о каком-то юридическом счете, с балансом кредита и дебета; в области любви, чем более вы делаете для любимого существа, т.е. чем более вы любите, тем более вам кажется, что вы сделали недостаточно, тем более вы горите желанием сделать еще больше, – одним словом, вы постоянно сознаете себя должником, потому что вы желали бы отдать себя всецело, а по вашему несовершенству сделать этого не можете²¹¹. И, – следует прибавить к сим словам, – сознание себя вечным должником по отношению к любимому существу отнюдь не составляет какого-либо нравственного страдания для лица, сознающего; напротив, в этом сознании и заключается источник счастья и блаженства человека, который по свойству самой своей природы должен стремиться все к большему и большему деланию. Вода, заключенная в бассейне, уже не имеет той свежести и вкуса, какие свойственны воде проточной, потому что самая природа воды требует постоянного течения: так и человек, если он замыкает себя в тесном круге действия или же вовсе обрекается на бездействие (каковы, например, темничные узники), то как бы застаивается, а при совершенном бездействии невыносимо мучится; природа человека, как и природа воды, требует полной и неослабной деятельности, непрестанный ток, который только и составляет для нас спасительное оживление. А в особенности это оживление испытывается человеком, когда последний делает дело с искренней любовью и для искренно любимого. Самые большие труды не составляют тогда для него особенной тяжести. Отчего, например, люди, сердечно преданные науке, не испытывают или не замечают особенной усталости даже при слабом своем организме, хотя труды некоторых из них буквально поражают своею громадностью? Отчего любящие матери не знают той же усталости в уходе за своими детьми, хотя этот уход стоит им не одной бессонной ночи? Разумеется, от силы их любви к своему делу. Так что самый внешний вид искреннего труженика и искренней труженицы внушает к себе невольное расположение, и чем более трудящиеся стремятся вперед, чем более сознают себя должниками, тем живее на самом лице их отражается высокое благородство, которое, как для них самих, так и для других, составляет поистине неземное блаженство. Таким образом, трудиться и трудиться, не сводя итогов своим трудам, а едино, задняя забывая и все в предняя простираяся (Фил. 3:13), трудиться не для гнусной корысти (должная награда за труд, хотя и не скоро иногда, с целью вящшего нравственного самоусовершенствования (Иак. 1:3, 4), приложится сама собой (Мф. 6:33), но из усердия, от искреннего сердца (1Петр. 5:2), трудиться единственно по любви к труду, как непременному своему долгу – вот действительное счастье и величие человека! Пройденный нами Катехизис указанием сего счастья и величия человека заканчивает свои краткие, но в высшей степени содержательные страницы. «Какая нужна предосторожность на тот случай, когда нам кажется, что мы исполнили какую либо заповедь?», предлагает он последний свой вопрос и отвечает: «Надобно располагать свое сердце по словам Иисуса Христа: егда сотворите вся повеленная вам, глаголите, яко раби неключими есмы (рабы ничего нестоящие): яко еже должни бехом сотворити, сотворихом (Лк. 17:10)».