Добрая сестра
(Из украинского народного быта)
Мы с братом сызмала крепко любили друг друга. Чтобы повздорить между собою, чтобы обидеть один другого, – да сохрани, Боже! Если, бывает, в чем мыслями не сойдемся, так уступим друг другу. И племяннички меня очень любили. Бывало, даже ссорятся из-за меня. «Это моя тетя», – говорит один, а тот к себе тянет: «Моя!» Да как уцепятся, да как начнут целовать, так и работу из рук выхватят, и платок с головы спадет.
Только невестушка больно со мной спесива была. Уж я ль ей не угождала, как малому дитяти, да нет, не угодила! «Невестушка, душа моя, – говорю я ей, бывало, – сделаем вот так или этак, и ладно будет». Купить ли что, продать, – ни за что в свете не послушается; хотя и выйдет убыток явный, а на своем поставит. Замолчу я пред нею, поплачу тихонько, – да и все тут. Не хотела я брата тревожить; снова, бывало, к ней с ласковыми речами подойду. Сажаем мы с нею однажды рассаду в огороде; я заговариваю с ней, а она словно не слышит, отошла подальше. Тяжело мне стало на сердце, – запела я; пою, а слезы так из глаз и льются. Вдруг слышу: «Бог вам на помощь, день вам добрый!» Смотрю – это наша соседка облокотилась на забор, да и кланяется. Я скорехонько слезы утерла.
– Здравствуйте, – говорю, – сестрица.
– А я к вам шла.
– Милости просим.
– Не продадите ли вы мне щепотку рассады?
– Мы чужим продаем, а соседке надо и так дать.
– Спасибо за ласку, сестрица, – да и протягивает мне горшочек.
Я набрала в тот горшочек рассады, да и дала ей. Она поблагодарила и пошла себе. Невестка на меня так и напустилась:
– Станут все хозяйничать у меня – все хозяйство начисто растащат! Этак и от золотой горы ничего не останется! И пошла и пошла... Я только слезами обливаюсь.
– Невестушка, – говорю я ей, – пока что у меня было, ничего я для вас, ничего не жалела. Грешно вам теперь меня куском хлеба попрекать...
Бросила работу и вышла из огорода. Тяжко, горько стало мне, и взяла я себе в голову такую думу: «Брошу я их, пойду в люди служить». Собрала свое добро. Кое-что в мешочек положила, а остальное все братниным деткам раздарила; их было пятеро: две девочки и три мальчика.
Сколько ни упрашивали меня брат и невестка, когда узнали о том, что я задумала, как ни плакали дети, прося не уходить от них, я твердо решилась идти служить к чужим людям; меньше будет греха, и сердце, казалось мне, будет спокойнее.
Легли спать; а я всю ночь и глаз не закрыла. Мысли да думы с ума не идут. Рано-ранехонько я поднялась, – все спят; еще и заря не занимается. Темно. В последний раз взглянула на детей, на брата; и невестки мне жалко стало. Взяла свой мешочек и вышла тихонько из хаты. Иду, иду и не оглядываюсь. Вот и высокий курган, что за околицей зеленеет. Взошла я на тот курган, да и взглянула на свое село; а солнышко всходит... Село – как на ладони; так и замелькали у меня в глазах белые хаты, колодезные столбы, зеленые садики и огороды. Вижу я отцовское подворье и ту кудрявую, ветвистую вербу, под которой я еще маленькою девочкой играла. Стою и с места не трогаюсь, засмотрелась; каждая тропиночка, каждый кустик – все мне так знакомо.
Слыхала я когда-то от покойного батюшки, что в Демьяновке какие-то наши родственники живут. «Пойду я к ним, – думаю я: – все мне охотнее будет служить там, где мой род ведется». Иду дорогой, и страшно мне так, что и сказать нельзя. Рада я радехонька, если кто навстречу попадется.
Скоро я встретилась с одною старушкой из деревни Демьяновки. Разговорились. Тут я и узнала, что мои родные давно померли.
– Что я буду делать теперь? – сказала я со слезами.
– Зачем горевать да жаловаться, – ответила мне моя собеседница. – А вот я что тебе посоветую: иди ты к нашему отцу Ивану служить. Я у него и крестилась и венчалась, и до сей поры живу, да, верно, и умру у него. Он да жена его – что это за люди, ласковые, простые! Их только двое и есть, и оба старенькие-престаренькие. Была у них дочка, отдали ее замуж; да недолго она похозяйничала, умерла. Девочка у ней осталась; старики внучку к себе взяли. Славное такое дитятко! Отец Иван уж очень дряхл и девять лет как уж ослеп, а службы Божией все не оставляет. Дознался было владыка, что слепой старец Божию службу отправляет, да и запретил. Тогда люди наши всем как есть миром – просить за отца Ивана, чтоб его оставили.
– «Люди добрые! – сказал им владыка, – если он вам так люб, так я не запрещаю ему стоять перед престолом Божиим до самого конца его века; нужно мне только своими глазами удостовериться, что слепец точно правильно службу Божию отправляет».
«Приехал владыка и хвалу Господу Богу воздал, что так твердо и без ошибки правит слепой службу Божью, и крестом его благословил... Иди к нему, голубка. Работы немного тебе будет. Я в чем смогу, пособлять тебе буду».
– Спасибо вам, бабушка моя ласковая! Дай вам Господи, всякого добра!
– Ну, теперь пополдничаем, да и в путь! Сегодня, Бог даст, заночуем дома.
Демьяновка лежит в долине, словно в зеленом гнездышке. Село великое и богатое; две церкви в нем: одна – каменная, высокая, другая – деревянная и древняя, даже в землю вросла и покривилась. Отец Иван жил недалеко за каменной церковью. Вошла я к нему, да и стою, сама не своя. Слышу – старушка про меня рассказывает.
– Войди и отдохни, дитятко, – промолвил кто-то так истово и тихо. Подняла я глаза – против меня на липовой лавке сидит старый-старый дед. Глаза у него не зрячие, и такая в тех глазах тишина да доброта, что я и не видывала. Борода у него белая, кудрявая, ниже пояса; сидит он в тени, только вечерний солнечный луч, словно золотом его осыпает.
Как услышала я такие ласковые слова, так словно меня что за сердце схватило: слезы брызнули у меня из глаз. А он протянул руку, да и благословил меня. Смотрю я – хозяйка вошла, старенькая, маленькая, чуть от земли видно, а еще бодренькая, словоохотливая такая.
– Оставайся у нас с Богом, голубушка. Ты еще молоденькая, ты нашу хату развеселишь и внучку порадуешь. Беги-ка ты сюда, Маруся, иди, не стыдись! Такая уж она стыдливая у нас, словно просватанная.
Взяла она за ручку хорошенькую смуглую девочку, что все из-за дверей глазенками сверкала, и ввела ее в хату. «Поклонись, – говорит, – Маруся, молодице, приветствуй ее».
Она поклонилась и приветствовала меня; а я думаю себе: что-то теперь племяннички мои милые? Вспоминают ли меня?
Я осталась у отца Ивана. Живу я у него месяц, живу другой; житье мне у него! Все меня любят, словно дитя родное. Бывало, я управлюсь, приберу хату; мы пообедаем да усядемся в саду под черешней. Батюшка тихо сидит себе да думает, или молитву шепчет, или псалмы поет... да хорошо так! Боже мой! Старушка и хозяйка говорят промеж себя то о том, то о другом; а я подсяду к ним да подслушиваю; а внучка, словно белый клубочек, по садику катается; то к ним подбежит, то опять в зеленой густоте пропадет. Так тихо да спокойно пройдет день, что, кажется, весь век свой так бы свековал; а у меня все тоска на сердце да печаль неусыпная. Они и разговаривают со мной и утешают меня.
– Не кручинься, – говорят, – это – грех великий. Дитя плачет потому, что оно ничего не смыслит; а кто вырос, тот сам своему горю помочь должен. Подумай только то: ты, может быть, на свете добро еще узнаешь; а потратишь свое здоровье – какое уж тогда житье? Полно, сердечная, послушайся нас, старых людей! Вот, посмотри лучше, какой Господь вечер дал!
Я гляжу – а солнышко заходит, речка течет, как чистое золото, между зелеными берегами; кудрявые вербы в воде свои ветки купают, цветет-процветает мак в огороде, высокая конопля зеленеет; кое-где около белой хатки краснеет вишенье; высокий куст малины кровлю подпирает да всю белую стену закрывает, и сама хата как в саду цветущем, как в венке стоит. И зелено, и красно, и бело, и сине, и ало около той хатки...
«Сей свет, что маков цвет; как на том свете-то будет?», – говорит старуха, покачивая головой. А батюшка поднимет к небу незрячие глаза да скажет: «Слава Господу Богу!»
Вот однажды в субботу я белю хату; вдруг бежит моя Марусенька:
– К вам гости приехали!
– Какие гости? – спрашиваю я, а самоё словно огнем охватило.
– Да там какой-то человек, такой чернявый, высокий, и молодица красивая, и деточки с ними, вас спрашивают.
Я и не опомнюсь, стою. Как вдруг брат в хату с женой и детьми. Боже мой! Я так и обомлела: одно, что радость великая, – увидела их; а другое, что горе свое да напасть вспомнила.
Начали все меня просить: – Поезжай да поезжай с нами!
– Не послушаешься нас с женою, – говорит мне брат (и невестка меня просит, только такая сама не веселая), – так хоть деток наших послушайся; они по тебе каждый день плачут.
А дети, как вцепились ко мне в шею, так и не выпускают, целуют меня да просят: – Поезжайте с нами, тетушка наша милая, поезжайте.
– Нет, не поеду.
Они и заплакали, мои голубчики, так слезочки у них из глаз и закапали. Припали они ко мне, и оторвать их нельзя. Отговаривалась я, отговаривалась, да, наконец, должна была уступить. Пошла я, простилась с хозяевами; поблагодарила их за милость да за ласку. Им и жалко, что я отхожу от них, да они за меня радуются, что дал мне Бог возвратиться домой к брату. Проводили меня с хлебом-солью, благословили; а Марусечка, – та даже и поплакала, что я ее покидаю.
Вошла я опять в ту хату, где век свой девичий вековала, гляжу – каждый уголочек мне весело усмехается, и сама я будто помолодела, с детьми по двору бегаю; то на улицу выгляну, то в садик брошусь...
Ведь я дома, дома!...
(Из сборника Георгия Орлова: «Как должно жить в семье». Москва, 10-е изд. Т-ва И. Д. Сытина).