Великодушная дочь

В одно ясное чудное утро почти все население крошечной нормандской деревушки высыпало на большую дорогу, чтобы проводить до почтовой кареты общую любимицу – Генриетту. Тут шли: Марта, за нею ковылял старый Пьер, с сундуком отъезжавшей на спине, и три сестры Буапон.

Генриетта перецеловалась со всеми своими друзьями раза по три, затем она обвела долгим прощальным взглядом знакомые ей поля, огороды, сады, домики с красными черепичными кровлями и подумала, что не увидит их больше никогда. Она села с отцом в почтовый рыдван, и знакомые сердцу картины мало-помалу стали исчезать под ослепительными облаками пыли. Долго еще мелькал в воздухе карманный платок Марты, которым она отчаянно размахивала; но вот и он исчез, и Генриетте вдруг показалось, что для неё на свете все милое, все дорогое умерло навсегда!..

Несколько минут спустя, она уже заглушала подступавшие к горлу рыдания из страха надоесть слезами отцу. А тот, ничего, кажется, не замечая, беспрестанно обтирал голову платком и жаловался на зной и пыль с каким-то ожесточением.

Когда они подъехали к следующей деревушке, Генриетта уже с любопытством стала всматриваться в окружающие их предметы, едва начиная сознавать, что мир Божий гораздо больше и интереснее, чем она это воображала, живя в своем уединенном уголке в доме Марты. Новый мир ждал ее в Руане, в большом, старом городе, где отец занимал довольно значительное место в судебном ведомстве.

Но лично для Генриетты не было ничего веселого и утешительного в этом новом мире. Для неё, как деревенской уроженки, было что-то одуряющее в непрерывном шуме и движении городских улиц. Она с восторгом, правда, любовалась великолепным, старинным собором Руана, застаивалась иногда подолгу на оживленной площади городского рынка; но более всего влекла ее к себе живописная, извилистая река Сена, по которой с раннего утра до поздней ночи тянулись барки и лодки на парусах. Выйти погулять на набережную считалось у Генриетты большим развлечением, так как она с трудом могла урвать в течение дня каких-нибудь полчаса свободного времени. Но и это редко случалось, – до того молодая девушка была погружена в домашние хлопоты и заботы.

У Гардена в доме была старая домоправительница Франсуаза; но от старости лет она почти не в силах была исправлять, как следует, своих обязанностей, а между тем уступить ключей, хотя бы дочери хозяина, она ни за что не соглашалась. Старуха никак не могла понять, чтобы кто-нибудь смел распоряжаться в доме кроме неё; ей нужна была не хозяйка, а работница, и притом работница покорная, которая находилась бы у неё в полном повиновении.

Так она и растолковала себе намерение хозяина привезти ей в подмогу свою дочь Генриетту. С первого дня грубая, черствая Франсуаза взвалила на плечи безответной, трудолюбивой молодой девушки все, что было почернее, потруднее, понеприятнее по части домашних работ, а сама распоряжалась, как хозяйка, отдавая только приказания и требуя строгого их исполнения. Отец не противоречил глупой старухе. Раз обед и завтрак подавались ему вовремя и были вкусно приготовлены, рубашки его вымыты и выглажены, все в доме в порядке, – он был вполне доволен и никогда не справлялся, кому собственно он обязан всеми этими, необходимыми для его спокойствия, удобствами. Убедясь раз навсегда, что его некрасивой дочери нечего ждать успеха в обществе, он порешил про себя, что ей всего полезнее довольствоваться скромной долей Золушки.

Так пролетело несколько лет. Из неуклюжего подростка-девочки Генриетта выровнялась в скромную, застенчивую, из себя невидную молодую девушку, с кроткими глазами и тихим голосом. Единственная перемена в её однообразной домашней жизни в течение пяти-шести лет заключалась в том, что она осталась теперь единственной распорядительницей по домашнему хозяйству в доме отца: Франсуаза умерла.

Когда старуха совсем выбилась из сил и занемогла, Гарден хотел было согнать ее со двора, как дармоедку, но Генриетта так горячо отстаивала ее, что отец разрешил-таки больной остаться у них в дом.

– Возись с ней, если хочешь, – сказал он дочери, – но меня прошу не беспокоить ничем; гроша лишнего не дам на её содержание и лечение. Оборачивайся, как знаешь!..

Генриетта ходила за больной старухой несколько месяцев сряду, схоронила ее на свой счет и осталась, как перст, одна с отцом, которому и в голову не приходило, что надо же, наконец, дать дочери в подмогу другую работницу. Хотя Гарден занимал довольно видное положение в городе и нередко выезжал в свет, он никому в мире не заикнулся о том, что его домоправительница – его родная дочь; мало того, никто никогда не встречал его с дочерью на улицах города. А Генриетта не требовала от отца ни ласки, ни баловства, ни внимания и считала за великое, для себя счастье, если он оставался доволен в течение дня всеми её распоряжениями.

Велико же было удивление Генриетты, когда раз вечером, снимая со стола третье блюдо и ставя перед отцом обычный его десерт, состоявший из сливочного сыра, орехов, винограда, бисквитов и конфет, она увидела, что отец встает и, подходя к ней, кладет ей руку на плечо.

– Дитя мое! – заговорил он вдруг, – мне надо сообщить тебе новость.

При этом в тоне его голоса, полуулыбке и вообще в манере обращения чувствовалось что-то необычайно ласковое, почти нежное, что Генриетта покраснела до ушей и от волнения чуть не выронила из рук салатник и тарелку с остатками жареного цыпленка.

– Какую новость, папа? – спросила Генриетта, редко позволявшая себе смелость так фамильярно называть отца; но в эту минуту он сам вызвал ее на это своей неожиданной приветливостью.

– Я собираюсь жениться! – точно выпалил Гарден.

Генриетта разинула рот от удивления. Но в то же время у неё закружилась голова от прилива различных мыслей.

– Неужели! Неужели! – воскликнула она, – я доживу до счастья иметь мать? И молодая девушка восторженно всплеснула руками.

– Как странно! – прервал ее сердито отец. – Каждый человек непременно, прежде всего, о себе думает. Я, по крайней мере, в настоящем случае был твердо уверен, что ты, прежде всего, подумаешь обо мне, а ты рассчитываешь, заменит ли эта дама тебе мать? Гм! Сомневаюсь! При её положении в обществе... при её богатстве... Да она даже понятия не имеет, что у меня есть дочь! Я даже полагаю, что нет никакой надобности сообщать ей это.

– Однако... – начала, было Генриетта.

– Понимаю, ты боишься за свое положение? Но я ведь о тебе подумал, не тревожься. Я тебе дам готовую квартиру и содержание; здесь, в пятом этаже, очистилась комната, я уж переговорил о ней с управляющим. Ты можешь взять у меня эту мебель, – Гарден торжественно указал на шесть красных стульев, украшавших столовую, – и очень порядочно устроишься. Переберись-ка туда в начале будущей недели, я в это время съеду уже на другую квартиру.

– Уже на будущей неделе? – почти крикнула Генриетта.

Ее точно обухом ударили по голове, она даже зашаталась. Правда, она отца мало видела; но мысль, что они живут под одной крышей, что она ему полезна и даже нужна, что она все-таки каждый день ему прислуживает, слышит его голос, получает от него приказания, – все это составляло для неё отраду в жизни. А теперь вдруг его навсегда оторвут от дочери, и она, несчастная, останется буквально одна на белом свете: Марта умерла, Франсуаза – то же, деревенские друзья далеко, да и живы ли они, кто знает? Быть может, судьба и их разметала в разные стороны, и память о Генриетте в родной деревне успела уже изгладиться давно...

– Неужели я вас больше никогда не увижу? Неужели она не допустит меня до вас, батюшка? – глухо рыдая, спросила Генриетта.

– Ба! до того ли ей будет! – воскликнул отец. – Я же непременно буду забегать к тебе в свободные часы, а если ты станешь держать себя с тактом, то я убежден, что у вас все дело отлично уладится. Ну, а теперь ты уж, пожалуйста, позаботься о моем гардеробе, вычисти все мое платье, перемой и перегладь хорошенько белье.

Каморка в 5-м этаже, нанятая отцом для неё, имела в её глазах своего рода привлекательность; из единственного окна открывался прелестный вид на реку Сену, по которой непрерывно двигались лодки, барки, плоты с дровами и парусные суда.

Осиротевшая, покинутая всеми, Генриетта сама впоследствии сознавалась, что этот крошечный уголок Божьего мира не раз спасал ее от отчаяния, и что ей стоило только посидеть с полчаса у открытого окна своей скромной комнатки, чтобы забыть о своей горькой доле и чувствовать новый прилив бодрости и готовности трудиться для пользы человечеству.

По правде сказать, Генриетта очень скоро убедилась, что скромного денежного пособия, ежемесячно выдаваемого ей отцом, только что хватало на расплату за квартиру. Если же она хотела быть сытой, то ей следовало искать платных занятий. Она сильно задумалась над выбором их. Ей был уже 21-й год, но идти в бонны, в гувернантки, в продавщицы или даже в простые швеи она не имела никакой возможности, – отсутствие всякой подготовки для такого рода мест связывало ее по рукам и ногам.

Всего охотнее согласилась бы она идти в чернорабочие служанки, и оставалось только искать свободного места, чтобы порешить с этим вопросом. Но судьба распорядилась ею иначе. В четвертом этаже того дома, где жила Генриетта, как раз под её квартирою, в одной семье разом заболело горячкою несколько человек детей. Генриетта предложила себя в сиделки. Многолетнее ухаживание за больной Франсуазою послужило ей очень в пользу: она приобрела некоторого рода опытность, как домашний врач; а природная доброта и женское чутье довершили остальное. Она мастерски выходила детей, и благодарные родители расхваливали ее везде, где могли.

В этот год в Руане, как нарочно, было много больных, и число людей, требующих услуг Генриетты, быстро увеличивалось. Не зная, что такое корысть, она с одинаковым усердием ухаживала за богатыми и бедными, и, если ее кормили и поили, пока она исполняла свою должность сиделки, она уже считала свой труд оплаченным. Но нужда заговорила свое, и волей-неволей ей пришлось назначить понедельную плату за каждое приглашение. Отец очень не аккуратно выплачивал ей обещанную пенсию, а вскоре и совсем ее прекратил, так что Генриетте было предоставлено существовать на свои собственный средства.

Впрочем, богатые люди иногда так щедро оплачивали её труд, что она могла при остающемся излишке даром ухаживать за бедными больными. Благодаря этим обстоятельствам, Генриетта устроила себе довольно независимое положение, а время от времени с радостью помогала тем, кому совсем не везло в жизни.

Во время холеры, опустошавшей Руан в 30-х годах, Генриетта явилась настоящей благодетельницей города; ее приглашали нарасхват. Раз вечером за ней опрометью прибежал ливрейный лакей с покорнейшей просьбой сейчас же пожаловать к больному, в собственный дом, на окраине города.

– Барину вдруг сделалось очень плохо, – говорил он, запыхавшись от быстрой ходьбы. – Барыня тотчас уложилась и уехала в другой город. Она смертельно боится холеры; ее и осуждать нельзя: человек сам собою не волен.

Генриетта не расспрашивала далее лакея и тотчас отправилась по адресу, под его охраной. История и ход болезни были ей известны; но когда она вошла в спальню больного и подошла к постели, на которой он лежал, она так и обмерла от горя: несмотря на полумрак комнаты и на страшную перемену в лице больного, она в то же мгновение узнала в исхудалом, измученном, поседелом старике своего родного отца.

– Это господин Гарден? – прошептала она, обращаясь к лакею, который довел ее до дверей спальни.

– Да, сударыня. А вы разве знаете его? Может быть, вы раньше за ним ходили? Он сам пожелал вас пригласить, когда все его покинули. «Пошлите за Генриеттой, – говорит. – Она непременно придет».

Генриетта прижала обе руки к сердцу, чтоб утишить его биение. Самая чистая радость наполнила её душу при мысли, что в тяжелую минуту горячо любимый ею отец вспомнил о ней, уверенный, что она не изменит ему. И вот Генриетта совсем водворилась в спальне больного. Его положение было почти безнадежное; у смерти пришлось, так сказать, вырывать её жертву. Доктор отказался продолжать лечение, говоря, что это напрасная трата денег и времени. Но дочь упорно стояла на своем, что она спасет отца.

День и ночь, почти не смыкая глаз, сидела она у постели больного, – и в тот день, когда очередные дроги с гробом остановились перед домом Гардена, больной сладко спал после перенесенного кризиса, а обрадованная дочь – сиделка с улыбкой следила за счастливым исходом болезни. Отец даже во время сна не выпускал из своих рук руки дочери, точно боясь, что она от него уйдет.

Но вскоре радость, что ей можно было всецело посвятить себя отцу, заменилась у Генриетты невольным смущением. Когда больной совсем опомнился, он никак не решался посмотреть дочери прямо в глаза; с очевидной тревогой он приподнимал с подушки голову, заглядывал в каждый угол спальни, чтобы убедиться, что их никто не подслушает, и, наконец, шёпотом, пригнувшись к уху дочери, спросил:

– Не обманывай меня: никто не знает, кто ты? Дай мне честное слово, что ты не выдашь моей тайны!

Генриетта дала слово отцу; но духом она совсем упала. «Так вот как! – подумала она. – Когда пришлось плохо, обо мне вспомнили; но признать меня дочерью – все-таки не хотят. Где уж тут рассчитывать на родительскую любовь?..»

Несколько дней спустя, Генриетта услышала от прислуги, что барыня Гарден и её дочери (она выходила вдовой за отца Генриетты) скоро вернутся домой. Генриетта сейчас же заявила отцу, что она уйдет, тем более, что он с каждым днем поправлялся и её уход делался лишним.

Но Гарден сердито восстал против этого.

– Я не могу обойтись без сиделки, – ворчал он. – Ты должна при мне еще остаться. Жена понятия не имеет, как обращаться с больными. И зачем она возвращается домой! Мне она совсем не нужна. Нужна мне только ты, – ты одна, моя девочка! Никого мне больше не нужно!

Положение Генриетты было ужасно. Ей было так сладко, так отрадно сознавать, что она необходима отцу; он сам, своими собственными устами заявлял это, сам умолял не бросать его... Да! а между тем, он все-таки стыдится её: дочерью своей признать не хочет! В душе Генриетты боролось чувство горячей любви к отцу с чувством глубоко оскорбленного самолюбия.

Но первое взяло верх, и она спешила уверить больного, что она не уйдет до последней возможности, будет все так же ходить за ним, пока это окажется нужно, тайны его не выдаст и не обнаружит ни перед кем своих прав на него, как дочь.

Прошло несколько дней, Генриетту потребовали к барыне.

– Моему мужу гораздо лучше, и он более не нуждается в вашей помощи, – заявила ей госпожа Гарден, это только лишний расход. Скажите, вам без меня платили жалованье?

– Господин Гарден мне ничего не должен, – отвечала, вспыхнув от негодования, Генриетта; но, заметив, что мачеха вопросительно приподняла брови, она смутилась, замялась и прибавила: – Мне не заплатили только за последние восемь дней, сударыня, уверяю вас.

Госпожа Гарден нетерпеливо пожала плечами.

– Вы, значит, сумели найти дорогу в карман моего мужа! – ядовито заметила она. – Радуюсь за вас; мне лично никогда это не удавалось.

Выкинув на стол, перед которым стояла Генриетта, крупную золотую монету, госпожа Гарден сухо заметила:

– Думаю, что теперь мы с вами в расчете. Можете уходить, когда хотите.

Генриетта взяла монету и спрятала ее себе в карман: она ее достойно заработала.

Уйдя от мачехи, она пошла попрощаться с отцом.

– Вашей жене угодно, чтобы я уходила, – сказала она ему. – Надеюсь, что вам теперь лучше, и вы можете обойтись без меня...

Отец не противоречил; но губы и руки у него задрожали.

– Разве... разве она велела тебе уйти? – тихо спросил он.

– Да! Но помните одно, – продолжала Генриетта, пристально смотря в глаза больного, – где бы и когда бы вам ни понадобилась моя помощь, я вся, вся к вашим услугам... Положитесь твердо на меня.

У Гардена навернулись слезы на глазах, и он нерешительно протянул руку, но Генриетты уже не было в комнате, и рука старика тяжело упала на

одеяло. Тогда не то вздох, не то хриплый стон вырвался из его груди...

Много лет спустя, Генриетта как-то случайно сидела вечером дома, у себя в каморке, в пятом этаже, где она до сих пор жила. Это была большая редкость для неё; её слава, как образцовой сиделки, так утвердилась в Руане, что ей положительно покоя не давали, и для неё было своего рода удовольствием посидеть несколько часов одной у себя в скромном уголке.

В тот вечер, о котором идет речь, Генриетта увлеклась своими мечтами, и ей живо вспомнилось время, когда она жила вместе с отцом. Кто-то громко постучался в её дверь. Генриетта быстро повернула голову.

– Генриетта, вы у себя? – спрашивал женский голос.

Генриетта узнала голос привратницы и пошла отпирать дверь.

– Я дома, что вам нужно? – спросила она с удивлением, так как тучная привратница не более как раз или два в год брала на себя труд вскарабкаться на пятый этаж.

– Генриетта, – проговорила через силу старуха, едва переводя дух от усталости и тяжело опускаясь на ближайший стул, – вас внизу спрашивают.

– Верно, кто-нибудь занемог? – осведомилась Генриетта.

– Не знаю, право. Старичок не хотел мне сказать, зачем и куда вас требуют. По правде сказать, он из себя на вид такой странный, растерянный, что я не решилась позволить ему идти прямо к вам наверх, к тому же он такой весь грязный, мокрый, вода с него так и льет.

– Сейчас, сейчас иду! – взволнованно сказала Генриетта, и, пока она проворно, легко сбегала по бесчисленным ступеням винтовой лестницы, на дне души её шевелились не то предчувствие, не то страх: она точно ожидала кого-то, и этот кто-то пришел.

Все быстрее и быстрее сбегала она с одного этажа на другой и, наконец, очутилась в крошечных сенцах перед самою входною дверью. Крик радости вырвался у неё из груди, когда она увидала мужскую фигуру, прислонившуюся к стене, с руками, засунутыми в карманы пальто, и в шляпе, надвинутой на лоб. Вода ручьем сбегала с насквозь промокнувшего платья и образовывала кругом лужи.

– Отец! хорошо, что ты домой пришел! – кротко, ласково произнесла Генриетта, бережно кладя свою руку на сырой рукав измокшего пальто несчастного старика.

Он точно опомнился от сна и, пугливо осматриваясь, шепотом проговорил:

– Она не велела меня впускать к себе. Уверяет, будто она меня в глаза не знает. Тем лучше! Пусть все люди меня забудут; не правда ли, Генриетта? Ты понимаешь меня.

– Понимаю, понимаю! – отвечала дочь, сердце которой судорожно сжалось от горя. – Пойдем, отец, наверх. Мне почему-то казалось, что ты сегодня придешь. Я все тебя ждала.

– Ты... ты одна, надеюсь? – подозрительно спросил старик.

– Еще бы! Конечно, совсем одна!

Генриетта подхватила отца под руку и осторожно повела к себе в каморку. Там она затопила камин, чтобы обогреть и обсушить его, приготовила ему свою собственную постель, напоила его горячим чаем, накормила тем, что у неё было в запасе, и, уложив его на чистом белье, под теплым одеялом, с этой минуты, вплоть до смерти старика-отца, посвятила себя уходу за ним.

Гарден пришел к дочери совершенно разбитый. Предприятия разорили его дотла. Жена знать его более не хотела, заимодавцы грозили ему тюрьмой. Оставалось одно – бежать из дома. И он скрылся тайком, тайком добрался до квартиры Генриетты и нашел убежище у отвергнутой им дочери. Сильный организм не выдержал этой ломки, и, несколько дней спустя после того, как Генриетта приютила своего обнищавшего отца, его разбил паралич. Лишенный почти языка, бедный старик впал в детство и чуть не плакал, когда дочь отходила от его постели.

Единственным подспорьем для правильного ухода за больным отцом могли служить для Генриетты её занятия в качестве сестры милосердия. Ей удалось даже скопить за последние годы небольшую сумму денег; кроме того, многие зажиточные семьи в Руане, зная её затруднительное положение, заказывали ей от себя шить белье, – и вот этими-то скромными средствами она могла первое время поддерживать отца, не бросая его ни на минуту. Но когда старик стал требовать, чтобы дочь совсем не отлучалась от него, она наотрез стала отказываться от приглашений в чужие дома. А деньги быстро таяли, практика падала, заказы на шитье становились все реже и реже. Как тут быть?..

Избалованный, впавший в детство, отец требовал изысканной пищи, дорогого вина и капризничал, ворчал, если дочь не умела угодить его вкусу. Надо же было придумать что-нибудь такое, чтобы отец не терпел нужды.

«Он по ночам спит у меня спокойно, – рассуждала Генриетта, – для меня другой кровати нет; не попробовать ли мне наниматься в ночные сиделки, а днем безотлучно находиться при отце?»

Задумано – сделано; но, надломленный непосильным трудом, организм не выдержал: Генриетта занемогла истощением сил. Надо было переменить план действий; пришлось в течение недели выговорить себе две ночи для сна, и таким образом Генриетта протянула целых два года. Но тут последовал новый удар с отцом, и оставить его одного на ночь не было теперь никакой возможности. Заработки прекратились. Пришлось понемногу продавать мебель, белье, вещи, обращать все в деньги, потому что хотя хозяин квартиры и местные лавочники не беспокоили Генриетту насчет уплаты, но счета все-таки росли, и честная девушка невыносимо страдала под гнетом долгов, тем более, что во всю свою жизнь она не знала, что значит – одолжаться другими.

У неё было одно утешение в эти тяжелые годы – крепкое убеждение, что она добилась своей цели: родной отец привязался к ней, и она стала ему необходима. Что значит перед этим счастьем бедность, лишение, усталость?!

Но вот старик скончался. Генриетту нашли без сознания, в нервной горячке. Ее перевезли в городскую больницу, но было уже поздно. Около года пролежала Генриетта в больнице: до того медленно шло её выздоровление. И её силы никогда не восстановились; не прошло и десяти месяцев по выходе её из больницы, как она скончалась, счастливая тем, что облегчила последние минуты старика-отца.

(«Подруга» Изд. Т-ва И. Д. Сытина).