История одной девочки

Лелю все любили, решительно все: родные, чужие, прислуга, дети, животные. Ласковая, кроткая, красивая, – она готова была все отдать от себя и никогда никому не сказала резкого слова, никому не причинила огорчения.

– Этот ребенок не от мира сего, – говаривала бабушка.

– В девочке – небесная отметка, – вторила тетя Маня, – сестра отца, горячо любившая маленькую Лелю.

– Да, она у нас совсем необыкновенная! – говорила тихо мама и обращала на свою кроткую девочку взгляд, полный горячей любви.

Лелечке было четыре года; худенькая, высокая не по летам, с бледным, нежным личиком, будто выточенными прекрасными чертами, серьезная и задумчивая, – она казалась девочкой лет семи.

– Дивлюсь я, барыня, на нашу Лелюшку, – рассказывала няня, возвращаясь с прогулки. – Верите ли, без слез смотреть на нее невозможно: играет в саду с детьми, такая крошечка, – всем уступит, не любит ссоры, – сейчас всех уговорит, успокоит, приласкает... И чужие-то дивятся на нашу барышню. Никто не верит, что ей пятый годок.

«Леля, мое ясное солнышко! Будь такой всегда... Свети и согревай всюду, где ты появишься, – и благо тебе будет», думала мама с замиравшим от счастья сердцем.

Оттого ли, что милого ребенка так много и горячо любили, но её сердце было открыто только для любви, участия и ласки. Даже в свои четыре года Леля как-то забывала о себе и хотела быть полезною, насколько позволяли ей её маленькие силы.

– Лелюшка, посиди, лапушка, с Зиной, позабавь сестрицу! – просит старушка-няня и без страха уходит в кухню, оставляя детей одних.

Маленькая нянюшка, пока её не сменят, ласкает и забавляет свою белокурую сестренку.

– А-а-гу, Зиночек... Идет коза рогатая за малыми ребятами, забодает, забодает, забодает. А-а-гу, Зиночек! Смотри, какой зайчик бегает. Заинька, поскачи, у тебя ножки хороши… Леля наставляет стеклянное яичко под солнечный луч, и светлый зайчик скользит по стенам, по полу, по потолку. Маленькая сестренка громко и весело смеётся.

– Ай, Лелюшка, вот спасибо, милушка! Я и кофейку попила... Спасибо, что Зиночку позабавила, – говорит вернувшаяся няня.

Если мама садилась шить, Леля сейчас же приносила ей скамеечку под ноги и сама усаживалась около. После обеда, без указаний, малютка спешила принести отцу газету и портсигар, и, если в доме кто-нибудь, что-либо забывал, она всегда напоминала первая как-то вовремя.

– Лелечка, почисти ягоды для варенья! – говорит мама и знает, что на девочку можно положиться: пока не кончит, ни одной ягоды не положит в рот.

– Мы и бабушке дадим варенья. А пенки все станем пробовать... – шепчет крошка, перебирая аккуратно ягоды.

Один раз тетя Маня увезла Лелю к себе на целый день.

– Лелечка, пожалуйста, ничего не ешь там, кроме бульона и котлетки: тебе нельзя! – сказала мама, одевая девочку.

И этих слов было довольно. Взволнованная и растроганная, привезла ее тетя Маня домой.

– Знаешь, Верочка, – говорила она Лелиной матери, – просто удивила меня твоя Леля. Скушала суп, котлетку, подали сладкое, желе, нарочно для неё сделали легкое. Она не берет: «Мамочка не велела». И как мы ее ни убеждали, ни упрашивали, ни уверяли, что это сладкое можно.., Ни за что!.. Твердит одно: «Мамочка не велела». Даже жалко было смотреть на ребенка. Ну, и вымуштровали же вы ее, бедняжку!

Мама горячо целовала свою правдивую крошку. Нет, отец и мать не муштровали свою девочку. Она была такою потому, что крепко любила их и доказывала это всегда... Если дитя любит, оно слушается и не лжет.

Леле исполнилось пять лет. У неё были еще две сестренки: беленькая, курчавая, голубоглазая – Зина и черненькая – Лида. Леля была их любимицею и заступницею. Случалось, что её шаловливые сестренки нашалят, перессорятся или даже передерутся, и мама хочет которую-нибудь наказать. Виноватая бежит от мамы и с криком по всему дому разыскивает Лелю, бросается к ней, обнимает ее, припадает на грудь головой и чувствует себя в безопасности.

Надо было видеть эту картину.

– Прости Лиду, мамочка... Она больше не будет... она маленькая... – умоляет Леля, обняв сестренку и устремив на маму свои большие выразительные глаза, а виноватая плутовка, молча, искоса поглядывает, точно чувствует, что мама бессильна пред такою трогательною защитой.

Обе девочки слушались пятилетнюю сестру беспрекословно: она была точно большая. Утром она помогала им мыться и одеваться, придумывала игры, рассказывала фантастические сказки и на крик в детской прибегала первой, чтобы разнять ссорившихся или помочь в беде. Если кто-нибудь из прислуги в доме что-либо ломал или разбивал, то Леля непременно выпрашивала виноватой снисхождение.

Девочка подрастала и делалась с каждым днем все добрее и добрее. Вскоре в доме, где жила Леля, и сараи на дворе, и оранжерея сделались приютом разных несчастных и калек животных. Частенько приходила девочка к маме с просьбою принять на житье маленького котенка, вытащенную изо рта кошки птичку, купить безногую козочку или с ободранным ухом белку.

Раз, отправившись встречать отца в институт, где он служил, Леля на дворе в помойной яме услышала какой-то писк. Побежала она за папой, привела дворников, разрыли яму и вытащили трех маленьких, еще живых щенят. Леля, взволнованная, притащила домой всех дворняжек.

– Позволь, мамуся, оставить. Мне их жаль!! Вспомнить ужасно! Безжалостный кто-то – живых закопал! Бедные собачки.

Дворняжки поселились на дворе в сарае, и Леля о них очень заботилась.

Хорошо жилось девочкам под родительским кровом. У них было много маленьких друзей, и все льнули особенно к Леле: все ее любили, без неё не устраивалась ни одна игра. Летом их папа и мама брали из института гостить к себе сироток таких, у которых не было близких, и своими ласками старались, хотя отчасти, заменить им родную семью.

В саду у детей стоял довольно большой деревянный дом с дверью, с окнами и с мебелью внутри. Там они играли целое лето. Лелечка больше всего любила такие игры, где она кого-нибудь спасала, помогала, ухаживала, о ком-нибудь заботилась. Леля, Зина и Лида рано стали учиться разным работам. Видя, что их папа и мама постоянно трудятся, дети тоже не хотели отставать от них.

В доме всего было две прислуги: кухарка и няня, а дом у них в Сибири был большой – двухэтажный. Утром Лелечка вставала рано, заваривала и разливала чай, мыла чайную посуду и помогала няне убирать комнаты... А присмотреть и занять сестренок – тоже было нелегко; толстушка Зина была преглупенькая, – то хохотала целый день без умолку, то капризничала, то ссорилась с Лидой. И никто не умел ее так скоро уговорить, успокоить, как старшая сестра, и дать ей занятие, которое бы ей нравилось.

Леля очень любила работать и делала все аккуратно: она подрубливала кухонные и чайные полотенца и метила все простое белье. До сих пор её мама хранит, как дорогую память, помеченные еще неопытною маленькою рукой салфетки. А какая была радость, когда Леля сшила первую кофточку для своей сестрицы!

– Смотри, Зиночек, я для тебя что сшила: ты мою работу будешь носить! – с восторгом говорила она.

– Вот и отлично, Лелечка, теперь ты у нас будешь портниха! – воскликнула Зина.

Семи лет Леля начала учиться. Вот когда поразилась мама. В этой маленькой головке все было особенное: успехи её росли, как в сказке, не по дням, а по часам. Девочка все понимала, каждое слово, казалось, схватывала налету и не забывала ничего.

Девяти лет Леля поступила в сибирский институт, а жила она дома, а туда ходила только учиться. Подготовлена девочка была отлично, но все-таки маме как-то жутко было отправлять ее на экзамен: ребенок вступал в новую пору жизни, на трудовую дорогу.

Утром Лелечка оделась в новую институтскую форму, и папа с мамой благословили ее иконой Божией Матери. Как горячо она молилась! Не забыть никогда её маме эти чудесные большие глаза, с такою любовью и верою обращенные к Богу, эти худенькие ручки, сложенные на груди. Затем она бросилась обнимать папу и маму и без конца целовала их руки, голову, лицо, плечи. Маме хотелось тогда плакать, но она сдерживала себя, чтобы не расстроить свою девочку перед экзаменом. Леля поднималась со своим папашей по лестнице, а мама стояла внизу и провожала их нежным взглядом. И пока Лелечка не скрылась, она все кивала маме головкой, все улыбалась, все посылала воздушные поцелуи.

Экзамен она выдержала блестяще и стала ходить в институт. Подруги все горячо полюбили маленькую Лелю.

В 12 часов мама посылала Леле горячий завтрак, молока и немножко гостинцев. И что же! Она узнала, что девочка почти все отдавала своим подругам.

– Леля, как же ты сама-то целый день голодная? Нельзя, моя девочка: ты захвораешь! – выговаривала ей мама.

– Ах, мамочка, ведь жаль, они так и смотрят; им тоже хочется вкусного... У некоторых девочек никого нет родных, и никто к ним не ходит! – отвечала с грустью Леля.

Зиночка и Лида очень скучали без сестры: целый день они дожидались её возвращения.

– Вон она! Наша «институтка» идет! – радостно на весь дом кричала Зина, увидав в окно возвращавшуюся сестру. Девочки бежали ей навстречу, расстегивали пальто, снимали с головы платок, несли в комнату её книги, и Леля рассказывала им все институтские новости.

В семье Лели появился на свет новый жилец мальчик Витя.

– У нас маленький господинчик! – радостно рассказывала всем Леля.

– У нас есть братец, братец Витя! – кричали Зина и Лида.

Старшая же сестра, в свободное от уроков время, своими трудолюбивыми ручками шила малютке приданое: все простыни, пеленки были подрублены ею, все белье ею намечено.

Вскоре маленький новый человечек сделался всеобщим любимцем. Сестры находили в нем все прелестным: и его ручки, и ножки, и гримасы, и то, как он распелёнатый потягивался. Ни одно купанье не обходилось без них. После купанья Леля помогала вытирать и одевать брата, приговаривая:

– Что, сибиряк, хорошо вымылся? Любишь водичку?

Теперь мамочка покормит тебя и баиньки!..

– Лелечка, вот он у нас вырастет, будет его с тобою учить: на колени на горох ставить, наказывать... – шутила няня.

– Нет, нянечка, уж лучше будем его учить с лаской! – отвечала милая девочка.

Лида и Зина в ванночке после купания брата всегда мыли своих дюймовочек. Так назывались маленькие резиновые куколки; с ними проделывалось все то же, что и с Витей. А из-за крестин произошла целая история: крестная мать – Зинаида – не захотела отдать Лидочке ни рубашечки, ни ризок. Раздался страшный плач, Леля бросилась в детскую. – Что у вас?

– Она меня прогнала из крестных матерей... – плакала Зина.

– Какая же она крестная мать, – жаловалась Лида, – если не дает моему ребенку, моей Дюймовочке, рубашечки и платья.

– Отдай ей рубашку, и играйте дружно! – помирила их Леля.

У Лели тоже была резиновая Дюймовочка, но она перестала ею играть с тех пор, как поступила в институт. Однако папа с мамой поймали свою детку и сконфузили. Отец увидел первый и привел маму: они долго любовались молча. В комнатке Лели горела лампадка; девочка стояла в полумраке, потупившись над стулом, и, засучивши рукава, пресерьезно в каком-то блюдце мыла свою Дюймовочку; потом она осторожно снесла ее на постель – очевидно, там было приготовлено белье – и начала ее пеленать... Тут родители не выдержали, со смехом вошли в комнату, сели на кровать, ласкали и обнимали свою девочку вместе с Дюймовочкой.

– Папуня, мамуня, только не говорите в институте, что я ее купала! А не то подруги смеяться станут, – раскрасневшись, просила Леля.

– Если не хочешь, милая, конечно, не скажем.

Папа с мамой с улыбкой смотрели на эту сцену: их музыкантша, их серьезная институтка – Леля – была то же наивное дитя с пылким воображением. И как она была мила, – сконфуженная, с этой выкупанною резиновою Дюймовочкой!

Как страшная буря, нежданно-негадано нагрянуло тяжелое горе на бедную семью. Осиротели три девочки; не стало защитника-помощника у их бедной мамы, не стало нежного, любящего отца у детей. Случилось это несчастие вдруг: папа только что пришел со службы, почувствовал себя дурно, – едва успел слабеющею рукой благословить жену и детей, и к утру его не стало.

Не буду вам описывать, какие затем тяжелые дни переживала убитая горем семья, – вы сами догадываетесь. Леля похудела, побледнела, и улыбка больше не озаряла её милое личико. Только к маленьким сестрам и брату она стала относиться ещё нежнее, еще заботливее и не позволяла на них прикрикнуть даже няне.

– Не кричите, няня, на них. Ведь у них нет папы! – трогательным голоском просила она.

Девочка становилась такая печальная, так затаилась со своим горем, что стала тревожить маму.

– Лелечка! Ну, что ты все стоишь, моя милая, у окна?.. Займись с сестрами... почитай, поработай что-нибудь для меня, – говорила ей мама.

– Ах, мамочка! Он больше не придет к нам! – тяжело вздохнув, восклицала Леля, бросалась в объятия мамы и сквозь рыдания передавала, какие мысли приходят ей в голову. – Я вспоминала, как папуля наш, бывало, возвращался по двору домой... И все мне кажется: вот он выйдет из-за угла... И вдруг подумаю, что он не может прийти... Папочка наш родной!

– Леля! – серьезно говорила ей мама, чтобы успокоить девочку. – Мне без папы еще тяжелее, чем тебе; но я не опускаю рук, забочусь о вас, работаю и берегу своих деток. Милая моя дочка, ты у меня уже большая, подумай! У нас с тобой осталось трое маленьких сирот, и ты должна помочь мне их вырастить, поднять на ноги, выучить...

– Хорошо, моя мамочка. Только уж очень тяжело без папы. Подумать не могу, что не увижу его...

По ночам Леля просыпалась, встревоженная, раскрасневшаяся, и, прижимаясь к маме, твердила:

– Я видела папу во сне... Будто он сидит в кунтуше у себя в кабинете, а я пришла к нему, и он так обрадовался мне, и я ему так обрадовалась... Ах, мамочка милая, это было только во сне!

Многие из сибирских друзей навещали детей, ласкали и баловали, чем могли; но ничто не утешало Лелю. Подходило Рождество. Леля захотела сделать крошечную елку для маленьких детей.

– Они ведь маленькие и не понимают, какое у нас горе, мамочка... Порадуем их! – говорила она, и весь вечер, когда дети легли спать, потихоньку возилась в зале.

В Рождество елка зажглась, а Леля заболела. Любящая девочка хотела порадовать маму и сестер и, морщась от боли, скрывая ее от всех, делала родным подарки.

На другой день девочка слегла в постель. Тяжелые, мучительные дни тянулись медленно. Весь город был встревожен болезнью Лели. У неё сделался паралич рук и ног. Многие, даже совсем незнакомые, присылали её маме письма с участием, с советами, с предложениями помощи. Леля каждый день получала цветы, гостинцы, игрушки; каждый день приезжали ее навещать знакомые.

У постели больной собирались все городские доктора и советовались, как бы вылечить этого чудесного, любимого всеми ребенка. И как трогательно, как кротко, как терпеливо переносила Леля свои страдания: бывало, стонет, а лишь только войдет к ней мама – стихнет и улыбается. Она видела, что мама страшно огорчена: то молится, то плачет, то на коленях умоляет докторов спасти её ненаглядное дитя.

– Мамуленька, не плачь, моя радость! Я скоро поправлюсь, и мы уедем отсюда к бабушке... Мне теперь лучше, моя цыпа дорогая! Сядь ко мне... Поговорим о папе... Покажи мне его портрет...

Иногда Леля просила маму играть.

– Сыграй мне все, что я играла, когда была здорова!

Мама дрожащими руками играла памятные для неё пьесы, а слезы так и капали на клавиши.

Когда Леле становилось совсем плохо, она горячо молилась, просила маму молиться за нее и, по своему желанию, несколько раз исповедовалась и причащалась.

Мама не отходила от своей больной девочки ни на минуту, она стала похожа на тень, и доктора, увидев, что она выбивается из сил, привезли сестру милосердия. Добрая сестрица полюбила Лелю, как родную, и ухаживала за ней так, как можно ухаживать только за близким, дорогим человеком.

В то время уже наступала весна, и мама попросила позволения у докторов побаловать свою больную девочку. Лелю закутали и на кровати вынесли в сад. Глаза её заблестели, щечки покрылись румянцем.

– Боже мой, как хорошо! – говорила она. – Какое небо голубое! Какой воздух свежий!.. Не уноси меня еще, мамуся, дай мне надышаться... Дай еще посмотреть кругом... Сорви мне веточку, на ней уже есть маленькие почки...

Леля слабела, но по-прежнему заботилась о других.

– Мамочка, ведь завтра Лидушины именины! – напоминала она. – Ты и забыла, милая! Достань из моего столика картинки, шоколад, красненькую бонбоньерку. – ей подарю.

– Ах, Лелечка, действительно, я забыла все на свете, кроме твоей болезни... Я забыла и числа и дни... Лишь бы тебе, моей дорогой, стало лучше!

Леля стала часто впадать в забытье и бредила. Ей казалось, что она приехала к бабушке. Потом она начинала горько плакать и в тяжелом бреду вспоминать своего дорогого папу.

Уже три месяца лежала Лелечка в постели. А время шло и шло.

Была Страстная суббота. Всюду шли тихие, радостные приготовления к Светлому празднику. Уже зажигались вечерние огни.

– Сестрица, идите, голубушка, к заутрене... Слышите, благовестят! Пусть няня идет, пусть идет. Аннушка. Все идите, помолитесь за нас. Я останусь с Лелечкой. Мне никого не нужно. Я хочу с ней быть одна! – говорила Лелина мама, грустная, измученная своим тяжким горем.

Все ушли к заутрене. Дети крепко спали. Тихо, тихо стало в доме. Леля лежала без сознания, бледная, исхудалая; выражение личика её было спокойное и счастливое.

Мама стояла на коленях около кровати. Той скорби и боли, которые разрывали её сердце, – не передать. То, припав головой к полу, она горячо молилась и глухо рыдала, то подымалась и тихо звала свою Лелю.

– Лелечка, скажи хоть слово... Мама тут. Посмотри, как мне больно, как невыносимо тяжело...Мое обожаемое дитя, моя дорогая Лелечка... Ведь это я... твоя мама.

В церкви заблаговестили. Там в это время запели «Христос воскресе!» Там радостные объятия, поцелуи и ликования...

Мама положила красное яичко на кровать своей дорогой больной и, обливая слезами, целовала её исхудалые ручки.

– Лелечка, Христос воскресе! Скажи мне хоть одно слово... Христос воскресе, мое ясное солнышко!

Вдруг девочка тихо шевельнула головкой и, глухо обрывая слова, запела: «Христос воскресе... из мертвых... Христос воскресе... Живот даровав... даровав... Христос воскресе...»

Очевидно, она бредила. Это глухое, отрывистое пение странно звучало в тишине и нестерпимою болью отзывалось в сердце матери. Леля скоро умолкла.

– Мамуся, милая... Папа... – тихо, едва слышно прошептала она.

Мама прильнула к её изголовью.

– Я здесь... с тобой, моя Лелечка... Мама тут, любит тебя... Ты слышишь? – она нежно гладила Лелю по головке, по лицу, целовала её руки.

– Мамуся... я уйду... – это были последние слова доброй девочки.

На земле осталось только прекрасное, безжизненное тело... А чистая, любящая, добрая душа, которая приносила всем в жизни столько радости и утешения, отлетела к Богу и к отцу, где она, вероятно, тоже нужна.

Когда сестра милосердая, няня и кухарка пришли от заутрени, они нашли Лелечку уже умершей, а маму её – на полу около кровати без чувств.

(Из повестей и рассказов Лукашевич).