Дуня

Нарядно выделялась между своими серыми соседками новенькая изба старосты Герасима. Весело смотрели её маленькие оконца с зелеными расписными ставнями, ярко пестрели разные полотенца на воротах и высоком крылечке, чисто выметенном и посыпанном желтым песочком.

Хорошо и привольно жилось обывателям этой уютной снаружи и внутри избушки. Герасим был мужик степенный, с достатком; жил он со своими старыми родителями и двумя детьми, – девочкой Дуней и мальчиком Васей. Жена его давно умерла, когда Васютке еще не было года; но на место хозяйки Бог благословил Герасима такою умницей-дочкой, какую трудно было найти. Дуне едва минуло четыре года, когда умерла их мать; с тех пор она сделалась для малютки-брата самою любящею, самою заботливою нянькой. Брат и сестра души не чаяли друг в друге, казалось, один не мог жить без другого.

– Вася, я за грибами пойду, – скажет, бывало, Дуня брату. – Вечор Фекла сказывала, много их после дождя пошло. Ребятишки, слышь, набрали полные кузовки.

– И я с тобой, – говорит краснощекий мальчуган.

– Эва, и ты! да куда тебе, устанешь, оставайся-ка лучше дома!

– Возьми! – настаивал Вася, хорошо зная, что сестра не даст ему устать: на руках понесет.

На дворе стояла чудная, на редкость сухая осень. Крестьяне спешили покончить дела на риге, мельнице и на поле, чтобы зимою посвободнее было.

Был тихий, теплый осенний вечер, один из тех, когда кажется, что лето еще не ушло, что оно еще не скоро уступит место своей слезливой сестре.

Наработавшись за день, деревня спала крепким глубоким сном, даже собаки и те залезли, кто куда мог; для виду одна какая-нибудь тявкнет, но, не получив ответа, подбирает хвост и лапы под себя и, мигнув одним глазом, решает, что поспать, пожалуй, лучше и покойнее будет.

Долго ли спала Дуня – она не помнит. Проснулась она от сильного жара и света. Открыв глаза, она сразу даже не могла сообразить, где она, что с ней. В избе было светло, как днем, пахло едким дымом. «Пожар!», – крикнула не своим голосом девочка. В один миг она была уже в сарае и разбудила спавших там на сене отца и деда. Затем она бросилась обратно в избу, к полатям, где спал Васютка. Бабка что-то тащила, кричала ей, чтобы она помогла; но Дуне некогда было разбирать, она схватила на руки брата и помчалась с ним в поле. Вася, как ни в чем не бывало, продолжал спать. Он на минуту открыл было глаза, обвел ими встревоженное личико девочки и заснул еще крепче.

В селе, между тем, не успели еще все проснуться, как пожар охватил уже многие избы. Общий ужас был так велик, что крестьяне теряли всякое соображение: они хватались за предметы ненужные и оставляли на произвол пламени свое добро, накопленное долгими трудами.

За лето избы, крыши и плетни дворов высохли, и огонь, не встречая препятствий, пожирал все, что попадалось ему на пути. Вдобавок поднялся еще сильный ветер, который перебрасывал горящие головешки на противоположную часть деревни, так что она запылала с двух концов.

Люди совсем обезумели: там баба хватает из пламени дырявое ведро, а в избе надрывается крохотный ребенок; тут мужик тащит телегу, не выводя из-под горящего навеса лошадь. То тут, то там слышались раздирающие душу крики, везде – неслыханный гул, треск и стон...

Весть о пожаре скоро распространилась по многим окрестным деревням и городам. Стали посылать, кто что мог, бедным погорельцам, но присылаемого не хватало, чтобы всех прикрыть и насытить.

Дунина изба со всем имуществом сгорела одна из первых. Даже скотину не успели спасти, – остались они такими бедными, что хоть по миру ходи.

Отец, получивший во время пожара сильные обжоги, прохворал недели 2–3 и отдал Богу душу; дед немногим его пережил. Остались сироты без крова и хлеба.

Наступила глубокая осень. Потянулись серые, холодные и дождливые дни; все было заволочено белесоватою полосой тумана; по серому тусклому небу ползли еще более серые, неприветливые тучи. И сытому и сидящему в тепле человеку неприятно и жутко в такую пору; но каково тому, кто не имеет куда преклонить голову и чем утолить голод и жажду!..

Долго думали наши сиротки, что им предпринять, куда укрыться от зимней стужи, и решили уйти из родного уголка – побираться Христовым именем, как это сделала почти вся деревня. Трудно было им расстаться с местом, где жилось так беззаботно и весело, да делать нечего...

Долго плакала горемычная Дуня, прощаясь с могилами родителей, мысленно давая обет им – быть всегда доброю и заботливою сестрой своему маленькому Васе, который тут же стоял и навзрыд плакал. Поклонилась она в землю, перекрестилась, взяла Васю за руку и вышла из родного села.

Побрели они, куда глаза глядят; перебиваясь кое-как, терпя жестокую нужду, они шли все дальше и дальше, пока не дошли до Петербурга.

Неприветливо встретил их большой город. Снегу навалило вокруг него видимо-невидимо. С низкого неба спускались беспрестанно большие мокрые хлопья. Дети, не видавшие таких больших домов, боялись, что эти каменные глыбы вот-вот обвалятся и задавят их, а городской шум наводил на них невероятный страх...

Пока они шли по деревням, им часто давали денег, хлеба и место для ночлега. В городе все так заняты, спешат и бегут по своим делам, торопятся, перегоняют друг друга; некому остановиться, выслушать грустную историю пришельцев. Притом здесь такая масса нищих: когда тут со всеми возиться!

Не имея ни души знакомых, не зная улиц, Дуняша с ужасом думала, где они проведут ночь. Лица у детей горели, но руки и ноги были, как лед, холодные; резкий ветер дул им навстречу, пронизывая их насквозь. Они все шли, не зная, куда прейдут, пока не дошли до большого дома, окруженного садом.

Вася плакал и жаловался на духоту и жар, голова у него болела до тошноты, в руках и ногах чувствовалась страшная ломота, губы растрескались, и он с жадностью глотал падавший в изобилии снег.

– Дуня, я не могу дальше идти, тошно мне! Я пить хочу... Сядем здесь, – и Вася, не дожидаясь Дуниного ответа, опустился на тротуар.

Девочка от усталости и холода сама еле держалась на ногах; но теперь она все забыла и, опустившись возле брата, вся сосредоточилась на бледном личике его. Она называла его нежными, ласкательными именами, пробовала поднять его, но, видя, что ничего не помогает, что Вася лежит, как пласт, встала и горько, навзрыд, заплакала.

Вокруг детей собралась кучка народа, все охали и сочувственно глядели на них; кто предлагал Васю свезти в больницу, кто в полицию. Дуня, как и большинство деревенских жителей, боялась полиции и потому, услыхав, что Васю хотят отвезти туда, принялась еще громче плакать.

В это время из толпы вышел старичок и, ласково обратившись к Дуне, взял ее за руку. – Не плачь, дитя! Я возьму тебя и братишку к себе, там за вами присмотрит моя старуха. Вылечим мальчугана... А теперь помогите-ка мне, добрые люди, усадить детей на дрожки! – обратился он к толпе. Кто-то живо сбегал за извозчиком, старик взял Васю на руки, а девочку усадил с собою рядом и поехали.

Три дня уже живет Дуня в доме одного старого чиновника на Выборгской стороне, у того самого, который поднял бесчувственного Васю с тротуара и вместе с Дуней привез к себе. Во все эти три дня мальчик не приходил в себя; он даже не бредил, а только глухо стонал. Сестра не отходила от кровати больного. Она не знала, да и не думала, где она; она только все заботилась о своем ненаглядном питомце.

Доктор приходил два раза в день; он внимательно выслушивал и осматривал больного, прописывал ему лекарство, но ничто не помогло.

На четвертый день Васи не стало...

После похорон брата у Дуни сделалась нервная горячка. Добрые люди, приютившие ее, заботились о бедной девочке, как о своем родном детище, не жалея трудов и издержек. Долго боролась она между жизнью и смертью, но молодость взяла верх, и доктор, не раз отчаявшийся, мог, наконец, уверить стариков в счастливом исходе болезни.

Был чудный зимний день. Солнышко, весело блистая, рассыпало бесчисленные лучи по ослепительно белому снегу. Один из шаловливых лучей заглянул в комнату больной; видно, ему понравилась эта бледная, белокурая головка, – мигом вскочил он на постель, начал играть на лице, руках и одеяле спящей девочки. Та улыбнулась и открыла свои большие голубые глаза. С изумлением остановила она их на добром лице старушки, сидевшей у постели с чулком в руках, на симпатичной фигуре старика – чиновника, и слезы градом потекли по её бледным щекам.

– Ну, о чем, касатка моя? Полно, родная, успокойся! – говорила добрая старушка, гладя Дунину голову. – Бог даст, поправишься, мы тебя никуда не пустим – будешь нашей дочерью...

– Поправляйся только поскорее, в школу отдадим, умницей будешь, – добавил старик.

Дуня припала к морщинистой руке, ласково гладившей ее; она сердцем угадала, что эти два существа полюбили ее, как дочь, что они заменят ей умерших родителей и устроят ей счастливую и хорошую будущность.

– Вася... – прошептала она, горюя, что помощь явилась поздно, и братишке не будет житься так же хорошо, как ей.

– Вася у Бога, – сказала старушка, – там ему лучше, чем на земле...

(Взято из «Рассказов для детей» Хвольсона)