О женщинах и женском вопросе вообще
1) Зверская жестокость, варварская жестокость, неженская жестокость... Какой вздор! Люди жесточе зверей, культурные жесточе варваров, а женщины – мужчин.
2) Будь нахален с женщиной; иначе – она назовет тебя нахалом.
3) Любовь, говорят, истинная сфера женщины. Это положение в наше время как будто стало колебаться. Есть теперь девушки, – не знаю – много ли их, – которые любви не понимают. Они понимают две вещи: животную страсть и платоническое прокисание. Страсть легко порабощает их, прокисанье – занимает; но цельной, ровной, нормальной любви мужчины к женщине и обратно, любви нераздельно духовно-телесной, как духовно-телесен сам человек, они не допускают вовсе. Переход от дружбы к любви, сотни раз описанный и в жизни почти ежедневный – для них вечно неожидан (даже несмотря на личный неоднократный опыт), и, что забавнее всего, – возмущает их. Им, очевидно, совершенно чуждо убеждение, что в одухотворенной плотской любви нет греха. (К. прямо сказала, что «главное, что было ей дорого в наших отношениях, – чистота их» – то есть, по ее мнению, я думал или предлагал заменить их чем-то нечистым!).
Такие манихейские взгляды скорее всего – следствие задержанного развития. Умом и телом давно взрослая, девушка остается ребенком в своих инстинктах, и перелом к простому реально-нравственному взгляду на половую деятельность у нее совершается не с нормальной постепенностью, а путем болезненной моральной борьбы (которую вызывать в ней достается полюбившему ее мужчине), параллельно которой, также ненормально-ускоренным ходом и потому болезненно, просыпаются в ней инстинкты женщины (роман В. Б.).
В этом явлении, понятное дело, ничего хорошего нет... Во-первых, не будь его, одним болезненным кризисом в жизни женщины было бы меньше; а, право, их и так достаточно. Во-вторых, ложная оценка половой любви ведет женщину к ложной оценке людей и к горьким ошибкам в выборе мужа. Она ведет к тому, что сердцем такой женщины завладевает скорее всего тот, кто всего животнее ее любит. Это может казаться парадоксом, но это так. С ее точки зрения материя – зло, плотская любовь – грех, а страсть – пожалуй тоже грех, но – в обстановке, которая вызывает уже не отвращение, а сожаление и интерес; то есть: «греха» она не простит, отвернется, а «больным» или «одержимым» заинтересуется и не рассердится, а скорее примет участие в нем; а там сама заразится, загипнотизированная его пылающими глазами и сумасшедшей речью. А между тем за страстью очень часто (хотя и не всегда) нет ничего кроме чувственности; потому-то и так часты среди нас позднышевские, развратные и потому внутренно несчастные браки.
Чтобы быть выбранным этими девушками в мужья, надо уметь быть соблазнителем-любовником, а это сочетание крайне редкое; и вот люди с прекрасными задатками любящего мужа, отчаявшись найти взаимность, превращаются в ненавистников женщин, или пускаются в разврат, женятся на своих кухарках, и проч., и проч.; из женившихся женихов-соблазнителей превращаются в прескверных мужей, а остальные покидают девушку, которая после того будет горько плакаться на его «измену», а между тем без нее ей было бы вероятно хуже, и надолго – если не навсегда – она остается недоступна любви и счастью – и все из пустяков. До простого понимания любви такие девушки не доходят иногда никогда, иногда – очень поздно, годам, например, к 30 и выше. Их лучшая возможная судьба, конечно, счастливое замужество по любви; при чем, вероятно, они не без досады вспоминают, зачем столько лет прозевали даром! Но этот, – хороший все-таки, – конец редок.
Девушки эти бывают двух родов: одни (по большей части) курсистки, другие институтки. У первых женские инстинкты не поспели за общим развитием, потому-что все соки отвлечены к голове. Эти по большей части либералки, и потому «о грехе» не говорят. За то охотницы до фраз, в роде: «я вообще против брака», и им и в голову не приходит, что это почти то же, что сказать: «я вообще против таблицы умножения». Высокие и широкие задачи, труд на пользу человечества, солидарность интересов, живой обмен убеждений и сочувствий – все это в их глазах изгоняется тою любовью, которая выпала на долю человека на земле. Что все это не только совместимо с браком, но в наивысшей степени дается женщине именно в браке и через брак – этого они не могут понять; скажите им это – умнейшие выслушают и недоверчиво смолчат, а кто поглупее – в детской ярости забросают вас, если не мочеными яблоками, то глупыми словами.
Другой разряд выходит из институток, то есть девушек, развитых тоже неправильно, но их неправильность другая. Нельзя сказать, что инстинкты женщины в них молчат. Нередко это даже большие кокетки, не прочь от флирта почти с кем попало, альбомов, tèt-a-tèt в темном углу, разговоров о любви и романах; но с удовольствием проделывая все это, они не сознают, что играют с огнем, и совершенно искренно уверены, что это все так, пока только, суррогат чего-то «другого»; любовь, о которой они читают, мечтают и болтают, где-то далеко за облаками, а не готова вспыхнуть тут же, в той же гостиной, которая 10 лет тому назад была их детской. И когда она приходит, они не верят. Они не воображали, что это так просто. Если им сказать, что у героя романа, по их мнению, должны быть крылья, что он должен слететь c небес или подняться из ада, не есть и не пить, и говорить на неведомом языке – они, конечно, вознегодуют; но если бы это вдруг действительно произошло – они бы нисколько не удивились. За отсутствием демонов, они поглощены ожиданием неожиданного знакомства, необычайно красивой (или даже не красивой, а просто необычайной) обстановки и наружности; и часто, толкаемые вполне верным и натуральным инстинктом, взывают к жизни: «когда-то настанешь? Торопись, смотри – я жду», – когда жизнь вокруг давно кипит, давно захватила уже и их и ждет от них уже активного участия – а они, глядя куда-то вперед, вертятся в толчее, как манекены.
4) Женщина далекое эхо: откликается тому, кто громче позовет.
5) Женщины-ученицы (NВ. учащиеся по своей охоте, а не по приказу) гораздо приятнее для учителей, чем мужчины – ученики: они старательнее, аккуратнее ходят на лекции, слушаются раз выбранного наставника, в чем только могут; с наслаждением долбят его курсы к экзамену и отвечают чуть ли не его собственными словами. Это единогласно свидетельствуют все педагоги, кто высказывался на запрос о способности женщин к высшему образованию. Но странное дело, из беспутных, не ходящих на лекции и проваливающихся на экзаменах студентов выходит несравненно более деятелей и жизни и науки, чем из старательных студенток, которые по большей части, окончив курс, изнывают, не зная куда деваться, и часто не могут выдумать ничего другого, как... идти на новые курсы, в новую школу и опять, и опять... Другие просто забывают свою науку; третьи подавлены своими знаниями и решительно несчастны от того, что не знают, как им быть с ними в жизни; четвертые – самые счастливые и нормальные – прекрасно преподают другим прекрасно выученные курсы и в этом находят жизненную задачу; и лишь очень, очень немногие проявляют охоту и дарования к активной научной работе. Дело едва ли не в том, что женщина и с умственной, как и с физиологической стороны – вся восприятие и вся воспроизведение, а не творчество. Надеяться, что эта способность к научному творчеству может появиться и развиться в ней, – то же, что надеяться на развитие в женщине способности физиологического самооплодотворения. Стремление лучших современных emancipèes учиться и учить по существу проявление того же инстинкта, что и стремление обыкновенных девушек к замужеству и материнству. Это стремление умственно оплодотворяться и рождать. Что это величины равнозначущие, видно лучше всего из того, что они в жизни заступают друг друга: хорошие курсистки не хотят замуж, хорошие невесты скверно учатся; и даже у одной и той же женщины прохождение разных курсов сменяется замужеством, и тогда рвения к наукам как не бывало. Замечательно, что гораздо реже бывает наоборот – и только у несчастных в замужестве женщин, тогда как замуж идут и радикально забывают о своих курсах вовсе не только неудачницы студентки. Это показывает, что нормальная форма этой «воли к восприятию» есть физиологическая половая, а другая – суррогат или извращение. Да и с других сторон видно то же самое. Социальный смысл материнства прост и ясен; социальный смысл женского ученья для ученья, – если эта женщина не становится потом матерью или учительницей (то есть в сущности той же матерью), просто не существует, – и даже личного удовлетворения женщине оно часто не дает, а за то, как всякий суррогат, иногда всю жизнь или в продолжение многих лет обманывает женщину насчет ее подлинных стремлений. «Вечная студентка» для общества потеряна; пытающаяся творить и действовать без творческих данных только вредна (и у пчел парфеногенезис производит только бесполезных трутней); но они по крайней мере лично иногда бывают счастливы; но если нормальный инстинкт проснется, да поздно – тогда скверно, откуда ни посмотри: часто хорошая, умная женщина и тут социально бесполезна и лично несчастна.
Женский вопрос есть в сущности мужской вопрос, а вовсе не женский. Никем не тревожимый в своем положении мужчина запил и опустился, и отсюда женский вопрос. Это в двух смыслах: 1) мужской разврат расшатал семью, и женщине стало некуда деваться; 2) мужская лень, разочарование и распущенность указали ей куда, – возбудили в женщине надежду успешно конкуррировать с мужчиной на его поприще, возмещая нехватку способностей (к несродному труду) трудолюбием и одухотворенностью своей работы, оживляемой идеей – доказать свои права на социальное равенство. Лучший исход был бы тот, если бы женское движение заставляло бы встряхнуться мужчину в обоих отношениях. Что до социального равенства, то оно принадлежать должно женщине совершенно помимо того, способна ли она или нет к мужской деятельности.
Пусть женщина способна к любому роду деятельности не меньше мужчины – все-таки незачем желать, чтобы она бросала ради этой деятельности то великое дело, к которому она способна гораздо больше его. Но, разумеется, этого не будет... Теперь мужчины – одни ухмыляются на конкуррирующих женщин, другие галантно им подсвистывают; и так будет, пока они не увидят, что дело серьезно, а когда увидят, тогда тю-тю galanterie, вечно-юный кулак на сцену и прощай женская эмансипация. Ох, род людской!..
Девушка, пока не полюбила, похожа па неприступную крепость без гарнизона.