9 июля. Воскресенье. Архиерейское служение в храме Благовещения. Венчание, совершенное митрополитом. Бытовые особенности.

В семь часов утра мы отправились в церковь, чтобы заранее все приготовить к архиерейскому служению нашего Преосвященного. Церковь была уже полна народом. Громадная толпа стояла у входа, оттиснутая полицией, которая, во избежание давки, не могла впустить всех, желающих посмотреть русское архиерейское служение. Шла утреня, совершаемая по-гречески одним священником. Митрополит Фотий был уже в церкви, стоя на своем месте близ правого клироса. Поведение собравшихся в церковь людей далеко не соответствовало святости храма: довольно громкое шептание шло по церкви, нарушая церковное благочиние. Женщины далеко превосходили в этом отношении мужчин. Стоя отдельно от последних, на хорах за решеткой, они, нисколько не стесняясь, разговаривали почти вслух, перебраниваясь часто из-за мест, забывая, что они находятся во храме. Так как в церкви было очень тесно, то многие, взрослые и дети, поместились на амвоне, стоя вплотную у самого иконостаса, спиной к иконам. В конце утрени прибыл в храм Преосвященный наш и был встречен обычно с крестом нашим духовенством, двумя арабскими священниками и одним греческим. Преподав благословение народу и священнослужителям, наш епископ прошел в алтарь, где его встретил митр. Фотий и здесь они братски облобызались. Преосвященный облачился в малиновое бархатное облачение; такого же цвета облачение было и у остального служащего духовенства. Сослужащими Преосвященному были: архим. Александр, без митры, которая, по греческому обычаю, не носится архимандритами во время архиерейского служения; затем о. Николай Вишняков, о. Анастасий, о. Варсонофий, один греческий священник, и один арабский. Диаконом был грек, довольно хорошо говоривший по-русски. М. Фотий стоял на своем месте, у правого клироса, но во время богослужения часто входил в алтарь, чтобы видеть особенности русского архиерейского служения. Непосредственно после утрени началась обедня, так как в греческих церквах часы пред обедней обыкновенно не читаются. Составилось два небольших хора: на одном клиросе стали наши путники, к которым присоединились некоторые учителя и ученики-арабы из русской школы, умеющие петь обедню на церковно-славянском языке; на другом клиросе были греческие и арабские клирики, умеющие петь только по-гречески и по-арабски. Все были в каком-то напряжении, ожидая выхода русского архиерея. Был уже девятый час в начале. Когда епископу доложили, что все уже готово, и хор на своих местах, он вышел через царские врата на средину церкви к приготовленному для него креслу с мягким сиденьем, поставленному не на возвышении, как у нас, а просто на полу. Началась литургия. Служба совершалась по чину архиерейскому, который принят у нас в России, с некоторыми, впрочем, восточными особенностями; пение шло, по очереди, на церковнославянском и греческих языках, а несколько песнопений было исполнено на арабском языке. Возгласы священнослужащих произносились также на этих трех языках. Преосвященный читал молитвы преимущественно на ц.–слав. языке, но произносил иногда некоторые возгласы на греческом и арабском языках. Эта обедня, благодаря смешению трех языков, носила какой-то особый отпечаток, производя приятное впечатление на сердца молящихся, которые радовались, видя, что хвала Богу воздается на их родных языках. «Кирие элейсон», «Господи помилуй» и «ярабурхам» – то и дело чередовались друг с другом на клиросах во время великой ектении. Первая малая ектения шла сплошь на греческом языке, а вторая сплошь на арабском. Надо было видеть во время этой ектении арабов, лица которых в это время оживлялись, внимание усиливалось, тишина в церкви водворялась мертвая. Но вот, начался вход с Евангелием. Диакон произнес: σοφία, όρθοί, (премудрость, прости), и хор запел «приидите, поклонимся «на ц.–славянском языке, духовенство вместе с архиереем ушло в алтарь. После обычного каждения и выклички, с провозглашением многих лет как нашему Преосвященному, так и патриарху Иерусалимскому и Назаретскому митрополиту, и после троекратного пения трисвятого на греческом языке, Преосвященный вышел на амвон, держа в одной руке крест, а в другой дикирий, и произнес известный возглас «Призри с небесе, Боже....» на трех языках, и соответственно этому пропето было «Святый Боже» на трех языках. Эта, с чувством произнесенная, архиерейская молитва, троекратное осенение народа крестом, умилительное пение Трисвятого, понимаемого всеми, – все это должным образом подействовало на души всех слушателей, которые начали усерднее молиться и внимательнее прислушиваться к службе. Апостол читали на средине церкви на трех языках: сначала арабский учитель на ц.–славянском, затем один мальчик прекрасным альто прочитал Апостол на греческом, а другой мальчик – на арабском. «Ассаляму лижамишком» (мир всем) произнес Преосвященный; «уалирухика айдан» (и духови Твоему) также по-арабски ответил хор. Последовало чтение Евангелия по греческому обычаю на построенном для этого возвышении около правого клироса. Протодиакон читал на ц.–славянском, один иподиакон – на греческом, а другой – на арабском. Вся сугубая ектения произносилась на ц.–славянском языке, на котором также исполнялось и пение херувимской. Побежденные торжественностью Богослужения, слушатели, хотя многого и не понимали, все-таки с жаром предались молитве, оставив свои разговоры друг с другом. На женских хорах водворилась тишина, прерываемая изредка лишь всхлипываниями коленопреклоненных женщин и их молитвенными вздохами. По перенесении св. Даров, хор пропел вторую половину херувимской уже на греческом языке. После этого просительная ектения шла на греческом языке. Символ веры был спет на ц.–слав. языке, но не прочитан, как это принято у греков. Приближались к самым важнейшим моментам Богослужения. Στώμεν καλώς (станем добре....) провозгласил на греческом языке диакон, на что хор по-гречески и ответил. Но вот из алтаря с трикирием и дикирием вышел Преосвященный, произнес на ц.–слав. языке возглас «Благодать Господа...» и осенил народ. «И со духом твоим», ответил хор, причем молящиеся чуть не до земли поклонились, по направлению к Владыке. Повернувшись в левую сторону, возгласил Преосвященный: «Ανω σχώμεν τας καρδιας», – хор также спел по-гречески. Наконец, третий возглас был произнесен епископом на арабском языке: «Фальнаш курарраб» (Благодарим Господа), на что хор ответил пением «Достойно и праведно есть....». Следующие затем возгласы произносились поочередно на трех языках, соответственно этому было и пение. По оживленным арабским лицам видно было, что они весьма довольны: им было приятно слышать свой язык из уст архиерея любимого ими русского народа. После литургии, Преосвященный, не разоблачаясь, вместе со служащим духовенством и своим хором прошел в нижний предел, где под престолом находится святой источник. Толпа хлынула за ним, но была остановлена кавасами. Здесь на нашем родном языке был отслужен Преосвященным торжественный молебен, причем читалось евангелие Благовещению Пресвятой Девы. Молебен закончился многолетием Нашему Царствующему дому, Св. Синоду, а также патриарху Иерусалимскому и митрополиту Фотию. По окончании Богослужения, Преосвященный, разоблачившись, в одной мантии несколько времени благословлял народ, который был очарован торжественным архиерейским служением, выражая громко ему свою благодарность: «Мутран москов, о! мутран москов, о!» только и слышалось теперь из уст расходившейся восхищенной толпы, не могущей скрыть своего восторга.

Преподав каждому благословение, Преосвященный со всеми нами, окруженный громадной толпой народа, прямо из церкви направился к Назаретскому Владыке. Последний любезно нас встретил и во время кофе не переставал беседовать с своими гостями, довольный торжественностью сегодняшнего служения, о чем он вслух и высказал нашему Преосвященному. В это же время Преосвященный Ректор, в виду циркулировавших слухов в Назарете об утверждении Султаном митрополита Фотия патриархом Александрийским, приветствовал от всех нас с этим важным событием в его жизни. Митр. Фотий поблагодарил, но при этом сказал, что он сам не получил об этом никаких известий и что распространившийся слух об этом свидетельствует о внимании к нему паствы, которая считает его пригодным для занятия патриаршей кафедры Св. Марка. (Как потом оказалось, слухи эти действительно имели основание: Митр. Фотий вскоре был утвержден Султаном, так что приветствие наше было первым). Тут же Митр. Фотий окончательно объявил, что венчание известной нам арабской четы будет происходить во храме Благовещения, в 4 ч. дня, чему мы весьма обрадовались. Мы простились с Митрополитом и отправились к себе домой в школу в сопровождении массы народа, который, восхищенный обхождением Преосвященного, всячески выражал ему знаки почтения.

Затем некоторые из нас, до обеда, отправились в дом невесты, побуждаемые любопытством и любознательностью в виду интересных, как нам говорили учительницы, предбрачных обрядов. Мы подошли к низенькой калитке дома, около которого толпилось много женщин: в день свадьбы двери дома невесты открыты для всех лиц женского пола, которые могут свободно приходить и любоваться ею. Нам – русским, хотя и мужчинам, сделали опять исключение: вход в комнату невесты, недоступный мужчинам-арабам, был доступен для русских гостей. Нас любезно пригласили войти в дом, из которого слышались звуки как бы гармоники и крикливое пение женщин. Прямо против входной двери, на высоком стуле, играющем роль трона, одетая в богатое черное шелковое платье, с золотыми лирами на шее и на груди, на мягких шелковых подушках, по-восточному, сидела красавица-арабка, стыдливо опустившая глаза при нашем приходе. Кругом неё сидели и стояли женщины и девушки, с любовью глядя на ее милое и грустное лицо. Из ее опущенных ресниц мы заметили скатившиеся две слезинки, из которых одна, по своей прозрачности, подобно утренней росе, долго оставалась неподвижной на ее бледном лице. Это была как бы восточная царица на троне в кругу своих приближенных, позволившая им любоваться собой. Не лишены и мы были этого эстетического удовольствия. Без преувеличения говоря, это был редкий тип арабской красоты. Правильные черты ее античного лица, как бы выточенные из мрамора, были в полной гармонии с ее черными, как смоль, глазами. Черные блестящие волосы, причесанные по-европейски и унизанные золотыми лирами, красиво ниспадали на ее гордый лоб. Красивый наряд невесты несколько обезображивался массой драгоценных вещей и золотых лир, во множестве надетых на нее: здесь было и двое золотых часов, и громадная золотая цепочка, и несколько брошек, и еще какие то золотые украшения, на голове также много драгоценных вещей, руки были украшены множеством дорогих браслетов. Все это – приданое невесты, которое она должна показать в день свадьбы своим подругам, надев на себя все ценное. Имея хорошее приданое, невеста может найти себе и лучшую партию. Но и жениху по тамошнему обычаю приходится уплачивать вено за невесту, цены за которую колеблются от 30 до 200 золотых, т. е. от 240 до 1600 рублей на наши деньги, соответственно красоте и приданому избранницы. Вено, конечно, идет в пользу родных невесты. Поэтому, жених, прежде чем свататься, должен приобрести себе некоторое состояние, и вот причина, почему арабы редко женятся моложе двадцати четырех лет. За нашу невесту заплачено 120 золотых, что служит показателем довольно солидного состояния жениха. Кроме продажи невесты, в брачном обычае у арабов существует еще одна черта: молодые люди вступают в брак, не видя раньше друг друга, и все дело улаживается свахами, которыми, в большинстве случаев, бывают сестры и матери вступающих в супружество. Но такой обычай мало-помалу становится историческим достоянием, и в данном случае, вероятно, не был соблюден.

Мать невесты усердно угощала нас кофе и сластями. Девицы под предводительством старшей сестры невесты, молодой, веселой и довольно полной красивой женщины, пели и плясали. Пляска была подобно той, которую мы видели несколько дней тому назад в доме жениха, а пение было теперь гораздо веселее и оживленнее: казалось, было желание развеселить задумчивую невесту. Странное было это пение, состоявшее из какого-то гигикания и люлюкания; непривычные уши с трудом могут выносить эти дикие звуки визжавших женщин, которые считали верхом искусства произвести звуки самой высокой ноты, не заботясь о красоте и о изящности пения. Что касается до сюжета песен, то в них, по словам сопровождавших нас учительниц, воспевается красота невесты, сравниваемая с красотой звезд, стройных пальм, подобно некоторым поэтическим сравнениям из библейских «Песен Песней». В качестве музыкального инструмента здесь фигурировала наша русская гармоника, на которой играл, по-видимому, приглашенный для этой цели, арабский музыкант; под аккомпанемент этой незатейливой музыки производились пляска и пение женщин. Невеста не принимала в этом участия: игры женщин, казалось, мало развлекали ее. Как мраморное изваяние, безучастная к веселью молодых подруг, неподвижно сидела она на своем высоком троне, грустно смотря куда-то вдаль и лишь изредка отвечая печальной улыбкой на шутливые слова песен окружающих ее девиц. Если бы не судорожное сжимание тонких губ, не нервное подергивание черных бровей, можно было бы подумать, что это прекрасное существо совершенно лишено жизнедеятельности. Временами яркая краска появлялась на ее бледном лице, а глаза загорались особенным фосфорическим блеском, грудь высоко вздымалась, выдавая ее душевные волнения, но затем, как бы не желая показывать своего настроения, она сжимала свои густые брови, еще ниже опускала красивую голову, оставаясь некоторое время в состоянии полной апатии. Это была полная грусть, воплощенная в чудных чертах и стройной фигуре арабской женщины. О чем тоскует она? задавались мы вопросом. Может быть, неизвестность путает ее, боязнь променять свою девическую свободу на деспотизм грубого мужа, преждевременное увядание красоты от непосильных страданий в чуждой ей семье. Но она крепко хранит свою тайну, никому не выдает своих невеселых дум. Под конец только подруги невесты привлекли ее к пляске. Уступая просьбам их, она молча спустилась с своего трона, надела на ноги высокие сандалии и неподвижно стала по средине комнаты, ожидая чего-то. Вскоре принесли две зажженных желтых узорчатых свечи, дали их в руки двум маленьким детям, которые стали по обеим сторонам невесты, приготовлявшейся плясать. Девицы запели какую-то заунывную песню, во время которой невеста, стоя почти на одном месте, имея по сторонам двух деток с зажженными свечами, еле-еле передвигала ногами, выделывая какие-то едва заметные «па». Глаза у неё при этом то поднимались, то опускались, то загорались, то потухали, брови передергивались, рот то закрывался, то открывался, показывая белые жемчужные зубы. Мимикой своего выразительного лица она старалась заменить обычные плясовые телодвижения и танцевальные «па»: лицо ее выражало радость, которая затем заменялась выражением печали и тоски. Нельзя было не удивляться этому переменному изменению лица, которому она, по желанию, придавала различные выражения: и горя, и радости, и любви, и ненависти, и надежды, и отчаяния. Это сопровождалось подергиваньем плеч и равномерным качанием стройного стана. Пройдя таким образом от одного конца комнаты до другого, она остановилась, сняла с себя сандалии и с помощью подруг поднялась на свой импровизированный трон. Лицо ее приняло обычное выражение скорби.

Более часу пробыли мы здесь. Наконец, пожелав невесте всякого счастья в жизни, – причем эти пожелания высказаны были по-русски, так как невеста, как воспитанница русской школы, понимала русскую речь, – мы возвратились домой, где, во время обеда и послеобеденного чая, делились впечатлениями от виденного. Около четырех часов послышался звон с греческой колокольни, возвещающий начало венчания арабской четы. С кровли увидели мы шедшего в церковь Митрополита. Преосвященный с нами присоединился к нему. Церковь была уже полна народом; мужчины и в церкви оставались в фесках, что нас неприятно поражало. Женщины уже были в церкви. Немного спустя, привели и невесту. Жених был облечен в белый кумбаз, поверх которого был надет европейский пиджак из какой-то серой материи, что весьма не подходило к Бостонному типу брачующегося. На невесте было шелковое моаровое платье черного цвета, лицо было закрыто тремя плотными черными покрывалами, спускавшимися ниже пояса. Она шла под руку с своей старшёю сестрой в сопровождении подруг. Чтобы лучше видеть, мы расположились по сторонам обоих клиросов, в стасидиях. Митрополит был покуда в алтаре, а Преосвященный – в его стасидии. Но вот помолвленную чету поставили посреди церкви, недалеко от клиросов. Рядом с женихом стал дружко, араб средних лет, в своем национальном костюме; рядом с невестой стала сестра ее, – что было даже весьма необходимо, так как последняя поддерживала видимо волновавшуюся невесту. Началось венчание. Чин совершался на арабском и греческом языках. Арабский священник подал большие зажженные свечи жениху и невесте, которые сейчас и передали их двум стоявшим рядом с ними мальчикам. Это были те самые свечи, которые мы видели сегодня утром в руках детей, державших их по обеим сторонам танцевавшей невесты. Во все время венчания мальчики держали свечи. Нам, как почетным гостям, дружко также роздал свечи, которые мы и держали в руках зажженными в продолжение всего таинства. Мало чем отличался этот чин венчания от нашего. Первая половина его (обручение) совершалась собором из трех священников-арабов, которые по очереди читали молитвы. По окончании обручения, вышел из алтаря митрополит Фотий в мантии и малом омофоре и приступил к совершению и самого таинства. Все молитвы читал он на греческом языке, на котором также, довольно посредственно, исполнялось и пение. Странно было нам смотреть на венчание, совершаемое собором, да еще при участии Митрополита. Вместо металлических венцов на головах новобрачных были надеты венки из искусственных цветов. Странное впечатление производила на нас эта траурная невеста, закутанная покрывалами, с венком на голове. Какой-то грустью веяло от неё, от всей ее траурной фигуры. Она явилась как бы не на брачное торжество, а на печальный обряд отпевания, какому впечатлению способствовали горевшие в руках присутствующих свечи. По мере того.

как венчание шло вперед, невеста более и более волновалась, что было заметно по учащенным вздрагиваниям ее стройного стана. Время от времени стоявшая рядом с ней сестра давала ей стакан с водой, которую новобрачная глотала с жадностью, не поднимая покрывала. Пришло время вести жениха и невесту вокруг аналоя. Новобрачная вздрогнула и чуть не упала в сторону своей сестры, которая быстро поддержала ее. Как оказалось после, невеста была почти без сознания: с ней сделался легкий обморок от сильной жары в храме и духоты от множества покрывал, закрывавших лицо ее. Венчание все-таки продолжалось. Во время обхождения вокруг аналоя жених ведет невесту, держась мизинцем своей руки за ее мизинец; с ними также шли дружко и сестра невесты, а шествие замыкали мальчики – свещеносцы. Маленькая особенность нам бросилась в глаза: после того как новобрачные троекратно выпили поданное им вино, сестра невесты взяла стакан с вином и, выпив из него глоток, подала его дружку, который и допил остальное. Во время венчания новобрачные молились очень мало, причем невеста, кажется, ни разу не перекрестилась, – что зависело от стесненных костюмом рук, а также и от почти бесчувственного ее состояния.

Венчание кончилось. Не успел еще митрополит дойти до царских врат, не успели еще замереть в воздухе последние звуки молитв и песнопений, как в церкви начался невообразимый гвалт: женщины стали спускаться с хор, чтобы приветствовать невесту, и их неистовые клики перемешивались с церковным концертом, исполнявшимся в честь новобрачных на клиросах. Среди этого люлюкания и гикания женщин и церковного пения, из груди невесты послышался страдальческий стон, она слабо вскрикнула, схватилась за сердце и без чувств повалилась на плечо своей старшей сестры.

Видимо взволнованный этим печальным обстоятельством, жених стоял, потупив взоры; затем, шепнув что-то своему дружку, вышел из церкви без невесты, в сопровождении смущенных товарищей. Не смотря на такой неприятный инцидент, женщины продолжали оглашать воздух своими дикими выкрикиваниями, хлопали в ладоши, неистово бегали по церкви, забывая, что они находятся не дома, а в храме Божием. Чтобы не видеть безобразия, которое дочери Востока производили своим поведением во храме, Митрополит и наш Преосвященный с духовными лицами поспешили выйти из церкви. Не потому ли здешнее духовенство и имеет обыкновение венчать при домашней обстановке, при которой это резкое проявление радости по случаю свадьбы, во всяком случае, пристойнее, чем в этом святом месте?

Между тем невеста, отведенная подругами к сторонке, находилась все еще в глубоком обмороке. По недогадливости ли, или же во имя традиционного восточного приличия, женщины не снимали с лица новобрачной плотных покрывал. Русские учительницы убедили их открыть лицо бесчувственной молодой, чтобы удобнее было приводить ее в чувство. Мы находились близ этой заинтересовавшей нас группы женщин, хлопотавших около больной. Покрывало было отдернуто, и мы увидели бледное без всякой кровинки лицо новобрачной с закрытыми глазами, с печатью страданий в ее античных чертах. Черный цвет ее платья еще резче оттенял мертвенную бледность ее лица. Сердобольные учительницы принесли одеколона, которым и стали натирать виски новобрачной. Она начала приходить в себя. Глаза ее полуоткрывались, высохшие губы потребовали воды; несколько глотков последней, и она совершенно очнулась. Румянец стал покрывать ее бледные щеки, потухшие глаза загорелись. Увидев направленные на нее взоры мужчин, она сконфузилась и опустила голову. Наконец, она встала и улыбнулась окружавшим, ее подругам. Одна из учительниц бросилась к ней на шею, стала целовать ее, поздравляя с законным браком. При этом приветствии, новобрачная вздрогнула, выпрямилась во весь свой рост, лицо ее искривилось какой-то гримасой, губы судорожно сжались; она хотела что-то сказать, но внезапно хлынувшие из ее глаз слезы были ответом на поздравления подруг. Женщины быстро опустили на ее голову густые покрывала, направились к выходу, ведя за собой шатавшуюся молодую. Гомон в церкви как бы еще сделался сильнее, неистовство визжавших женщин доходило до апогея. Ошеломленные всем виденным, удивляясь непристойному поведению арабок, не имевших никакого понятия о святости христианского храма, мы опередили группу женщин, ведших молодую, и вышли из церкви. С облегченным сердцем вздохнули мы, очутившись на улице и жадно глотая свежий вечерний воздух. Неистовые клики и люлюкание женщин долго еще стояли в наших ушах, а бледное лицо новобрачной с заплаканными глазами преследовало нас всю дорогу до самой школы. Мы поднялись на крышу ее, где уже было все наше общество во главе с Преосвященным. Отсюда нам удобнее было наблюдать обратное шествие новобрачной из церкви. Эта процессия вскоре не замедлила появиться перед нашими глазами. Еще издали послышалось голосистое пение женщин под аккомпанемент незатейливой бряцательной музыки. Но вот показалось и самое шествие, сопровождаемое не только пением, но и пляской арабок.

Самый центр процессии занимала новобрачная, которая, поддерживаемая подругами, медленно, медленно шла вперед, неровной поступью направляясь к новому своему жилищу, к дому жениха, ставшего теперь ее законным мужем и властелином. Главой процессии был тот старик, которого мы несколько дней тому назад видели в доме жениха заправлявшим пиром на женской половине. Перед домом русской школы, прямо против нас, процессия остановилась на некоторое время, чтобы, как нам казалось, дать возможность русским гостям получше и поближе ознакомиться с их своеобразными пением и пляской. Оживленнее всех была сестра невесты, которая шла впереди всех, пела и плясала под такт музыки, махая белым платком. Затем процессия продолжала свой путь дальше, и мы долго еще слышали удалявшиеся звуки свадебной музыки, которая затихла только тогда, когда молодую ввели в дом новобрачного. Сегодня молодые будут находиться в кругу лишь близких родственников, а завтра днем будет официальный обед, куда приглашены знатные лица города, а также и Назаретский Владыко, который должен благословить молодых на новую жизнь; после же обеда, вечером, по уходе митрополита, начнется свадебный бал, который будет последним из числа всех свадебных увеселений, а затем жизнь войдет в обыкновенную будничную колей, и дни молодых потекут ровным, обычным потоком.

Митрополит приглашал нас на сегодняшний вечер к себе на дачу, куда он отправился сейчас же по окончании венчания верхом на лошади. Но мы отказались от его любезного приглашения, желая лучше последний вечер провести в самом Назарете. После чаю, почти около шести часов вечера, мы отправились по улицам города, и около восьми возвратились опять в школу прямо к ужину. Разговор шел о предстоящем завтрашнем отъезде, который был окончательно назначен в 3 ч. дня. Неужели сегодня мы проводим последний вечер в Назарете? Нам было жаль расставаться с этим полюбившимся нам городом, с его простыми и душевными жителями, с его улицами и святынями, дорогими для нас по своим священным воспоминаниям. Нам жаль было покидать и эту гостеприимную школу, в которой мы чувствовали себя, как дома.

После ужина мы вышли на балкон. Было 9 ч. вечера. Ночь была темная, яркие звезды горели на небе. Наслаждаясь чудной горной ночью и мирно почивающим градом Св. Девы, мы провели еще несколько времени на кровле дома, делясь впечатлениями истекшего дня.

Около 11-ти часов мы отправились на отдых.