Чепелово ¹⁴³ . 11 июня 1865.

Слушал во сне превосходную музыку, к которой ни одно из обстоятельств минувшего дня не могло приготовить мое воображение, чувствовал даже за собою чье-то присутствие, волновавшее радостью душу. Разыгрываемая пьеса начиналась словами: Напитался наш (кто? ускользнуло от сознания) „Божественного хлеба”... Дай Бог, чтобы это было вестником всего удачного и радующего на нынешний день, обещающий нам столько новых впечатлений! Бойкий мальчуган, сын хозяина нашего, обещавший нам вчера показать, как он умнет гарцевать не на каком-нибудь тщедушном „доринце“, а на молодой и неподступной „фораде“ (кобыле), уже ждал нашего пробуждения, чтобы доказать нам справедливость похвальбы своей. Мы дали ему случай отличиться физическим удальством, но, вслед за тем, посадили его на такую необъезженную кобылицу, перед которой он совершенно спасовал. Отчего его родное село называется Чепеловым, допрашивал я, тогда как в его алфавите нет и звука ч? И отчего весь родной край его зовется Загорьем? Эллинская головка его еще не углублялась в подобные вопросы, а уж, пожалуй, готова была весь мир считать своим достоянием, под сладкие национальные напевы Элладских учебников. В самом деле, кто мог назвать эту междугорную полоску земли „За-горьем“? Всего бы естественнее искать происхождения сего слова в Эпире, т. е. прежде всего в Янине, для которой места эти находятся прямо „за-горою“ (Мичкели). Но, в таком случае, Янину исторически следует считать славянским городом. А кто же посмеет сделать это? Северяки Касторийские, Гребенские, Корченские и пр. тоже конечно могли считать места эти „За горою“ относительно себя. Но какая история послушала бы их и занесла их неведомые и никого не интересующие речи на свои скрижали? Из мрака гаданий и недоумений вывела меня „Хронография Эпира“. Кому, как не ей знать, что и как тут есть и было? Она находит возможным видеть в загории греческое Ζυγόρεια, т. е. границы Зиго, – соседней высоты Пинда при селении: Меццово... Ничего нет потому удивительного, что и Чепелово есть ничто иное, как искаженное Эллинское: Κύπελλον¹⁴⁴ купа, чаша, которую должно было напоминать вогнутое положение селения... Понятна мне эта учено-патриотическая озлобленность бедного Эллина на все славянское. Славянская номенклатура мест преследует его до самых „кентров“ (по нашему: рожнов) его национальной жизни – в Аттику, в Пелопоннис. Она не дает ему покоя по всему Балканскому полуострову, если и не всегда предъявляя то те, то другие, стесняющие его, права, то все же грозя ему чем-то, и постоянно раздражая его. Да уже одни варварские окончания собственных имен: ава, ово, ица, шта в названиях греческих сел и даже городов достаточны, чтобы поднять весь запас желчи в поклоннике „великой идеи». Человек думает о Византии, об Антюхии, об Александрии, а у него, так сказать, на носу сидят Триполица, Востица, Ливадия, Превеза, Шатиста, Меццово, Чепелово! По-нашему сказать: это из рук вон! А как быть, если этот Эллин есть еще вместе с тем и русский подданный, как наш почтенный хозяин? Загорье, впрочем, еще с прошлого столетияя, по причине своих постоянных сношений с Дунайскими княжествами и с Россией, было, в некотором смысле, космополитировано, и до сих пор, несмотря на антиславянизм Афинских и Константинопольских Эллиноманов, сохраняет к нам русским доброе расположение. В этом мы убедились яснейшим образом самолично сегодня утром, знакомясь с Чепеловским населением. По обычаю, нас пришли поздравить с приездом старшины места, с духовенством во главе, главою которого, в свою очередь, оказался местный „даскал“, как и следовало ожидать, „многий в слове“ и „далекий в помысле“. Разговорились, естественно, о Пинде. По словам ученого мужа, Пинд оканчивается в Лепантском заливе Геликоном. – Ну, а на севере, вероятно, Уральскими горами? – спросили мы. – Нет, поближе, – ответил он, ухмыляясь, – нам довольно и нашего Эма (Haemus – Балканы). – Скромно и великодушно. Даже от Карпатов, даже от Тавра киммерийского отказывается отличный Загорянин! Из разговора с посетителями подтвердилось, что „страна“ их еще весьма недавно пользовалась административною автономией, но сперва забрал ее в свои мягкие когти пресловутый Али-Паша, а от него ее приняли железные перчатки Высокого Девлета. Впрочем, и в настоящее время она еще пользуется по многим статьям полным самоуправлением, составляя нечто целое, отделенное и тесно между собою связанное. И в церковном отношении тоже, еще так недавно составляла отдельную единицу, целую епархию Велльскую (τῆς Βελλᾶς) – под номинальным владычеством Янинской кафедры, но великая церковь (Константинопольский Патриарх) нашла нужным соединить ее в 1848 г. с Янинской Митролией¹⁴⁵. В Чепелове 150 домов и 5 священников, следовательно, каждый приход еще менее, чем у соседних Перивольцев. Все священники платят в год владыке эпитрахильной подати 20 пиастров, а народ платит от каждого венца 7 пиастров. Жаль, что казалось неловким узнать, какой – круглым числом – годовой доход каждого священника Чепеловского? А чувствовалось, что он крайне невелик. На что же столько священников? Старый вопрос на который новый ответ получится тогда, когда перестанет иметь место эпитрахильный налог. А это последует, конечно, in novissimis.

Русский человек угостил нас по-русски чаем. Любезно простились мы с ним, пожелавши его бедовому кавалларю быть со временем русским кавалером. Весело затем пустились в „последний“ переезд. На душе было хорошо. Впереди ожидало нас удовольствие видеть большой город, – столицу, так сказать, классического Эпира, дохнуть чистым греческим воздухом, побывать на родине богов и богинь „эллинского демононеистовства“, повидать Додону, послушать рассказов об Али-Паше, поклониться новому мученику и пр., а, в тоже время, и беззаботно отдохнуть денек-другой под сенью русского флага у гостеприимного хозяина, так великодушно сопровождающего нас от самого Битоля. Янина есть точка поворота для нас, – тропик, только еще не знаем, который из двух, – рака или козерога. До сей минуты мы еще не могли придти к определенному решению, что нам придется делать за Яниной, – возвратиться ли раком в Солунь или сделать козий прыжок вперед к Адриатике. Не могли – вероятно потому, что еще не пришло для того время. Еще куда-то поднимаемся. Я уже потерял всякий расчет после вчерашнего кукуруза, и совсем не знаю теперь, когда мы бываем абсолютно выше, когда – ниже. Так-как снегу больше не встречаем, то и надобно думать, что мы уже перевалили через Пинд, хотя слышим от колонновожатого, что „перевал“ еще ожидает нас впереди. И точно, добравшись линии горизонта, пересекавшей нашу дорогу, мы встретили за ней спуск, еще раз такой же глубокий, как вчера и третьего дня, к небольшой речке, впадающей во вчерашнего Аоса или Вьесу (ниже, около г. Коницы), которую карта называет Войдомати. Опускаемся к ней, скрепя сердце и утешая себя мыслью, что это уже последний труд, по крайней мере, на нынешний день. Переходим вброд бурный ручеек, и снова взбираемся на кручу, оканчивающуюся неожиданно широкою равниною, запертою со всех сторон горами. Особенно же южный край ее сторожит как-бы сплошная стена, длинная и ровная хребтовина, в которой сейчас же мы признали Мичикели ¹⁴⁶ карты, служащую северным берегом огромной Янинской котловины.

По цвету ее, однако же, следовало заключить, что нам придется тащиться до нее часа два. С этой стороны она не поражает взора ни высотой, ни фигурой своей. Вероятно, мы еще вчера видели ее со снежных высот кукурузских, но не обратили на нее внимания. Зато теперь придется до пресыщения насмотреться на ее частокольный облик. Прямо пересечь ее не представляется возможности, необходимо объехать или с востока, или с запада. Мы взяли западное направление. Однообразие земного дола, навевавшее скуку, восполнялось разнообразием выси небесной, обещавшей нам сцены самого живого интереса. В двух противоположных концах небосклона поминутно слышались глухие раскаты грома, и темные массы облаков все росли и росли, поднимаясь тяжело и грозно с горизонта к солнцу, и укорачивая палящие лучи его. Зато уже, где оказывался простор прорваться им, они вознаграждали себя сугубо за небольшую задержку, напоминая месту, что на тот раз оно только в 16 градусах расстояния было от точки, исправляющей должность экватора. Гора все более и более профилируется, а мы тоже чуть заметно все поднимаемся на северо-западную оконечность ее. Под копытами лошадей раздается особый звук рыхлого камня. Это самый гребень горы, приниженный в месте пересечения его, дорогою. После нескольких зигзагов, еще раз открывается восхищенному взору нашему великолепное зрелище огромного озера, блестевшего полосами под лучами солнца. Впрочем, по отдаленности его от места наблюдения, впечатление от него не так разительно, как незабвенная картина Охридского моря как-бы совсем вас придавливающая к земле своим величием. Даже Касторийское озеро несравненно грациознее высматривает, чем Янинское. Предстоит опять длинный и опасный спуск в глубокую равнину. Пришлось сойти с лошадей и вести их в поводах. А между тем, туча стала над головой и то и дело напоминала нам, что и без того скользкая стежка в одну минуту могла превратиться под ногами нашими в катушку. К счастью, главная масса тучи шла поодаль от нас, вероятно над самым городом, еще не различаемым нами частью за дальним расстоянием, частью за дождем. Нас только „вспрыснуло», да и то уже на низовьях горы, где не было опасности споткнуться и упасть. Вся процедура спуска длилась с полчаса. Можно представить, потому, как высоко лежит то Загорье, которое вчера со снежных вершин Пинда казалось нам в такой глубине! Эта вторая глубина делает ту возвышенностью, но и сама она все еще есть весьма значительная высота, сравнительно с ожидающим нас где-нибудь морским берегом, на который уже хотелось бы поставить истомленные стопы свои.

Хотя не к тому желанному, а все-таки к какому-то берегу подъезжаем и спешиваемся с коней своих. Не то река, не то канал перед нами, искуственный или естественный, соединяющий две неравные массы воды, – северную меньшую, зовомую Лапсиста или (по Пуквилю) Лабшиста и южную большую, составляющую собственно Янинское озеро. Огромный платан принял нас под свои развесистые ветви, каких сцен дневных и ночных (и, особенно, последних) не видавший в своем пустынном одиночестве, в недавнее сравнительно время, ужасного Али! Теперь все тихо было под ним, приветно и привлекательно. Соседний хан с галлереею кругом и густо зеленеющая полянка во все от него стороны придавали месту действительно поэтический колорит, как мне и казалось еще с горы. Ханьджи вынес нам кофе, и узнав, кого имел честь принимать, готов был рассыпаться перед нами в тысяче ненужных услуг и простых вежливостей. Нам, однако же, был дан благой совет „не отдыхать досыта» потому, что место сырое, а теперь, после дождя, и совсем не рекомендуемое. И хан, и платан не даром украшают его собою. Тут переправа через упомянутый канал. Потребован был с того берега паром. Терпко сдал на него лошадей наших, заставил нас, по существующим положениям, заплатить вперед перевозную плату (24 1/2 пиастра), усадил нас на почетных местах парома, и скомандовал παιδιὰ, ἐμπρός! Для меня не было сомнения, что и во времена царя Пирра тут же и так же переправлялись загоряне в Куренту, и Куренцы в Загорье, только, конечно, первые назывались тогда как-нибудь более классически, например, Парореями или Перрэвами, а вторые Молоссами или Молоттами. Чуть мы перебрались на зеленые луга последних и сели на отдохнувших коней своих, как спутники мои, почувствовав себя – не в осуд будь истории! – и Молоттами и Молоссами вместе, т. е. проще сказать: молодцами, гикнули, гаркнули и – только мы их и видели с Терпком! Все это совершилось в глазах, так сказать, самого Зевса Додонского потому, что, по Пуквилю, Додона находилась как раз против переправы. Я и заговорил было об этом обстоятельстве со своими, когда мы были еще в Перрэвии, т. е. под платаном, но меня заверили честным словом, что Додона лежит на том берегу озера, куда и ездят все отыскивать ее. „Лежит“ и „отыскивать“! – подумал я. Значит, старуха-то еще на двое сказала, – заключил я совершенно под стать знаменитому прорицалищу. За минуту от городских ворот нас поджидали наши наездники – целые и невредимые. Все вместе мы вступили в город, огласивши стуком ног своих животных его кривые, но чистые и порядочно вымощенные и, на тот раз совсем вымытые дождем, улицы. Ради полдневой поры они были пусты, и мы, незамеченные никем, тихо подъехали к консульской квартире, где тоже, по-видимому, никому не было дела до нас. Какая разница с нашим шумным въездом в Битоль! Но есть время всякой вещи под небесем. Квартира оказалась большая, чистая, светлая, в центре города, поблизости Митрополии, вполне достойная чести быть Русским Консульством, так обаятельно звучащим в слух христианского населения в провинциальных городах Турции и, в частности, в Эпире, где большинство жителей христиане православные. Весь остаток дня, естественно, посвящен был одному отдыху и оконному ознакомлению с местностью. Озера только малая часть виделась из дома. Соседние дома мешают любоваться им. Только далекий Пинд свободно рисуется на восточном горизонте, по местам убеленный снегом. Отдельною громадою стоит южнее его гора Джумерка или Цумерка, подходящая уже к границам Греции. От нечего делать срисовал этот вид, на сколько хватило уменья. При доме есть и небольшой садик, в котором мы сочли долгом подышать чистым вечерним воздухом, как будто мало дышали им целые дни и еще – на горах! Скоро, однако же, нежданная сипота в голосе, напомнившая нам, что мы в Эпире, славном своими болотами, вогнала нас обратно в комнаты.