Глава 5. Вот так все славно устроилось!
«— Скучный вы все-таки человек, Парфен Дормидонтович! — ответил Горячев. — Все-то вы в прошлое смотрите! А надо бы — в будущее! За будущим — правда!»
Бронников отстучал последнее в девятой главе слово — «правда», от души ляпнул восклицательным знаком и с неспешным наслаждением выкрутил лист из машинки.
Готово дело!
Две трети книги лежали перед ним ровной стопой листов, кропотливо испещренных буквами. Конечно, немного затянул… мог бы раньше сделать. Но ничего, ничего! Как раз к Новому году… новогодний подарок самому себе. Да еще и вторую часть аванса можно получить!.. что говорить — очень своевременно!.. очень своевременная книга!.. красота!..
Москва, декабрь 1979 г.
Насвистывая, он уложил рукопись романа «Хлеб и сталь» в папку, завязал тесемки аккуратным бантом, папку сунул в портфель. Надел пиджак, привычно похлопал по карманам. Сигареты на месте… зажигалка тоже. Самописка… свежий носовой платок… Окончательно собравшись, надел пальто, шапку, взял портфель в левую руку, захлопнул дверь, прошел коридорчиком, отметив, что соседки Алевтины Петровны, как обычно, нет дома, и невольно покосившись на матово поблескивающий телефонный аппарат. При этом испытал такое же неприятное чувство, как если бы взгляд упал на какое-то ядовитое насекомое. Затем громыхнул запором, вышел, и звук захлопнувшейся двери гулко отозвался на лестничной клетке.
Небо матово светилось, короткий декабрьский день смеркался и, несмотря на сравнительно ранний час, обещал совсем скоро сделаться вечером.
Задумчиво глядя под ноги, Бронников неспешно миновал детскую площадку. Когда он свернул за угол, со скамьи поднялся какой-то запорошенный снегом молодой человек и пошел следом. А из стоявшей неподалеку «Волги» выбрались двое — такие же неприметные — и вошли в тот самый подъезд, из которого минуту назад вышел Бронников.
Он шагал в снежном мерцании, размышляя о том, как мимолетна радость… Вот, казалось бы, сделал назначенное самому себе дело — дописал две трети этой металлургической белиберды. Можно же и порадоваться!.. Ну да, он порадовался минуты полторы… А прошло еще пять или десять, и от радости той даже тени не осталось.
Ну, ничего… Вот он скоро допишет книгу… ее прочтет корректор… повозится с ней техред… потом сдадут в печать!.. Осенью она выйдет — толстенькая такая, тяжеленькая, в свежем глянцевом переплете. Приятно взять в руки. Криницын толковал, что постарается выбить тираж побольше… мол, тема актуальная, язык выше всяких похвал!.. Если это выгорит, Бронников получит потиражные… при удаче гонорар может вырасти втрое, вчетверо!.. не фунт изюму. Потом кто-нибудь отзовется рецензией… может быть, Горошкин в «Литературке»… или даже Крапотин в «Известиях»!..
Бронников как следует постучал ногами по стальной решетке у входа, потянул на себя тяжелую дверь и вошел в издательство.
— Бронников, — сказал он вахтеру. — В прозу, к Криницыну.
Вахтер лишь вскинул на него взгляд и тут же согласно кивнул. Бронников миновал его стол, подошел к гардеробу, поставил портфель на стойку и стал неспешно снимать пальто, чувствуя удовольствие от того, что он вот так свободно и чинно входит в издательство… между прочим, одно из главных издательств страны… вот так солидно снимает шарф и шапку, ничуть не суетясь, — нечего ему суетиться перед гардеробщицей; ее дело маленькое — принимать одежду, а он пришел не по пустякам и, в соответствии со своим положением, выглядит собранным, сосредоточенным, серьезным и даже, пожалуй, важным человеком.
Взяв номерок и отвесив этой пожилой женщине мимолетный кивок, Бронников поднялся на второй этаж, повернул за угол, прошел коридором, упиравшимся в огромное торцевое окно, и открыл дверь редакторского кабинета.
Криницын сидел за столом, заваленном бумагами и папками, низко склонившись в клубах табачного дыма, и, держась за голову обеими руками, ерошил пальцами влажные от пота останки шевелюры, неровно и скудно обрамлявшие его сизую лысину. И поза его, и характерно мутный взгляд, который он поднял на вошедшего, были уже хорошо знакомы Бронникову и свидетельствовали о том, что Криницын не совсем трезв, а если выразиться точнее, то и совсем даже не трезв.
Он был лет на десять старше, и говорили, что в молодости подавал какие-то очень серьезные надежды. Криницын успел хватить войны — правда, самый краешек: был призван и направлен в артиллерийскую школу, а к тому времени, когда их выпустили, фронт уже догромыхивал на берегах Одера и Эльбы. Почти год торчал в Австрии в составе оккупационных войск, затем был демобилизован и поступил на филфак. Уже через два года напечатал два военных рассказа, встреченных критикой неоднозначно. С одной стороны, хвалили за крепкость языка и формы, с другой, ища и не находя нужных слов, лепили что-то про мягкотелость и добро с кулаками. В действительности же рассказы вовсе не прокламировали мягкотелость и добро без кулаков, а лежали в привычном русле бравой послевоенной литературы. Но в них ощущался какой-то подземный гул, сопровождавший традиционно написанные сцены фронтовой жизни, и смутное и знобкое ощущение, что автор не обнародовал и стотысячной доли известной ему правды и ужаса. Потом вроде бы Криницын сработал какую-то большую вещь — повесть, что ли, — и с этой безоглядной рукописью попал в самые, что называется, жернова; и, по слухам, именно в этих-то жерновах и перетерся в прах — во всяком случае, писательская его карьера закончилась. Что же касается редакторской работы, на которую его взяли после десятилетнего периода совершенного смирения, то редактором он был знаменитым — из тех именно редких, что способны читать не то, что написано , а то, что должно быть написано . В юности Бронников не раз и не два удивлялся тому, что люди не видят самых простых внутренних закономерностей текста; прочтя, вяло жмут плечами — ничего, мол, понравилось вроде… «А что не так?» — «Да как-то вот…» — «Ну что, что?» — «Ну не знаю… да вроде нормально…» Но проходил год или два, или даже три, он возвращался к своей запылившейся писанине и вдруг отчетливо видел, что если этот кусок выкинуть, этот переставить сюда, а здесь и здесь вписать буквально по одной фразе, связывающей фрагменты, то очень даже ловкая получается история!..
А Криницын сразу все видел и без раздумий советовал.
К сожалению, по большей части ему приходилось иметь дело не с такими текстами, в которых левым рукавом взмахнешь — ясно озеро разливается, правым — гуси-лебеди поплыли. Издательство и впрямь было союзного значения и обширно печатало книги представителей Союзных республик, по преимуществу секретарей национальных Союзов писателей. Криницын, загнанный в жесткие рамки издательского плана, пахал буквально как лошадь, перелагая подстрочные переводы многотомных романов, сделанные столь же даровитыми, как авторы, местными кадрами, на язык большой русской литературы. Решение этой задачи требовало не только виртуозного владения самыми разными пластами русской лексики, но подчас и композиционных переделок, появления новых героев, исчезновения прежних, изменения завязок и финалов, а то и введения целых сюжетных линий — то есть, короче говоря, полного перелопачивания сих бессмертных произведений: все равно как рассыпать набор, а потом пересобрать литеры в новой комбинации, хоть как-то пригодной для появления в виде книги…
— С наступающим! — сказал Бронников и, щелкнув застежками портфеля, извлек два предмета — папку с рукописью, которую со значением положил перед редактором, и бутылку коньяку, сразу взявшись за вызолоченное ушко ее крышечки.
— О, старик! Зачем ты! — вяло сказал Криницын, меняя позу. — Вон у меня в шкафу этого добра!..
Писательские бонзы, при всей их напыщенности, понимали, чего стоит редакторская деятельность Криницына, и, держа в уме будущее, когда сами, когда через посредство чернявых улыбчивых клевретов то и дело подносили виноград коробками, хурму мешками, вино бочонками, коньяк ящиками…
— Да ладно, — сказал Бронников, опуская откупоренную бутылку. — Кто кого поить должен: редактор писателя или писатель редактора? Эх, лимона не взял!..
— Сейчас, — буркнул Криницын, поднимаясь. — Погоди…
Сопя на всю комнату, он поставил на стол два тонких стакана с многочисленными чайными ободками и щербатое блюдце, на котором, натурально, лежали свежие ломтики лимона.
— Туркмен заходил, — скривился Криницын, садясь. — Он, понимаешь, про канал пишет.
— Про какой канал?
— Не знаю. Да он и сам не знает. — Криницын пожал плечами. — В сущности, там у них один канал — Каракумский. Я и говорю: давайте не будем тень на плетень наводить, а так и скажем: Каракумский канал. А потом уже про героизм его строителей. Нет, говорит, Каракумский не хочу… Мол, у них про Каракумский канал только ленивый не писал… нужно что-нибудь оригинальное. Уперся как баран. Ну, давай.
— С наступающим, — повторил Бронников, поднимая стакан. — Чтобы в этом году!..
— А! — почему-то отмахнулся Криницын, кривясь. — Давай уж, чего там!
И тут же запрокинул голову, и только движение кадыка отметило, что напиток пролился по назначению.
— Дописал, значит? — спросил он затем, жуя дольку лимона и морщась.
— Ну да. Две трети… по договору ведь так?
— По договору так, — согласился Криницын, вновь разливая коньяк по стаканам.
— Не очень гонишь? — поинтересовался Бронников.
— Ладно, чего там… Давай!..
Он выпил, поставил пустой стакан и потянулся к телефону. Нетвердо суя палец в отверстия диска, набрал номер.
— Галя?.. тут это… Бронников пришел… К тебе?.. Ну хорошо. — Положил трубку, посмотрел почему-то не на Бронникова, а куда-то в угол комнаты и сказал: — Ты потом это… к Гале поднимись. К секретарю.
— Зачем?
— Не знаю, — скривился Криницын. — С договором там чего-то… не знаю. Ладно, давай.
— Погоди, — сказал Бронников. — Яша, ты рукопись-то смотреть будешь? Или как? А то мы сейчас с тобой назюзимся, так и…
— Не назюзимся, — возразил Криницын и тут же выпил.
Между тем Бронников видел, что его окончательно повело: Криницын что-то бормотал и то и дело вытирал мокрые губы ладонью. Потянул к себе папку, раскрыл и проговорил так удивленно, как будто впервые видел название:
— «Хлеб и сталь»! Ишь ты!..
Бронников сдержанно прокашлялся. Но редактор ничего больше не сказал. Кое-как завязал тесемки и отодвинул.
— Вот ты даешь дрозда! — не выдержал Бронников. — Как в первый раз видишь!
Криницын поднял мутный взгляд.
— «Даешь дрозда»… Что за нелепое выражение!.. Я бы еще понял — «даешь дрозду»!.. — Он ухмыльнулся. — А «даешь дрозда»!.. Нет, брат, это… А вот знаешь, — пробормотал он затем. — Как там?.. Та-ра-ра-пам-пам… Помнишь?
— Что?
— Ну, песня же! — рассердился Криницын. — У Галича же! Под утро, когда устанут… влюбленность, и грусть, и зависть… помнишь, нет?
— Нет, — признался Бронников. — Такой не знаю.
— Да ну!.. И гости опохмелятся… и выпьют воды со льдом… Скажет хозяйка: «Хотите послушать старую запись?» — и мой глуховатый голос войдет в незнакомый дом!..
Криницын уже не читал, а именно пел — хрипло, негромко, но довольно верно и приятно.
— И кубики льда в стакане звякнут легко и ломко… И странный узор на скатерти начнет рисовать рука… И будет бренчать гитара… и будет крутиться пленка… и в дальний путь к Абакану отправятся облака!..
Он разлил остатки и взял свой стакан. Бронников с чувством неловкости заметил мокрую дорожку на его правой щеке.
— А дальше там… вот!.. это я люблю!.. И гость какой-нибудь скажет: «От шуточек этих зябко!.. и автор напрасно думает, что сам ему черт не брат!..» — Криницын помотал головой и вытер глаза кулаком. — «Ну что вы, Иван Петрович! — ответит гостю хозяйка. — Бояться автору нечего, он умер лет сто назад!..»
Он как-то странно гыкнул и допил то, что было в стакане.
— Лет сто!.. понимаешь?.. лет сто!
— Ну сто так сто, — несколько взвинченно согласился Бронников.
Он разозлился. Что за ерунда, в самом-то деле! Нажрался в три секунды… дела не говорит!.. рукопись не смотрит!.. значит, снова сюда плестись! Что за нескладуха!..
— Ну да, сто, — вяло сказал редактор. — Ладно, старик… извини… видишь, как тут… Туркмены… Новый год… — он оперся локтем о стол и опустил на ладонь голову. Потом пробормотал с уже закрытыми глазами: — Ты к Гале-то… это… поднимись.
Бронников с досадой сунул папку в портфель, встал, нарочно громыхнув стулом, что, впрочем, не произвело на Криницына никакого впечатления, и, чертыхаясь про себя, вышел из комнаты.
Когда он открыл дверь приемной, секретарь Галя, миловидная женщина лет тридцати, сидевшая у двери в кабинет директора издательства Хохлова, повернула голову и взглянула на него, немного оттопырив нижнюю губу, что придало ее милому личику несколько удивленное выражение.
— Добрый день, — с улыбкой сказал Бронников. Ему всегда казалось, что она с ним чуточку заигрывает. — С наступающим вас! Я Бронников. Мне Криницын сказал, что вы будто бы…
— Ах, Бронников! — очень обрадованно ответила Галя, и лицо ее сделалось сосредоточенным и серьезным. — Так вы Бронников? Бронников, Бронников!.. — повторяла она, перебирая лежавшие слева от нее бумаги. Наконец выхватила нужную: — Вот, подпишите!
Зазвонил телефон, и Галя потянулась к аппарату.
— Что это? — машинально спросил он, но секретарша уже отвлеклась и теперь что-то втолковывала кому-то в телефонную трубку.
«Соглашение… — прочел Бронников, — о расторжении… Договор номер… между… и Бронниковым Г.А., именуемым в дальнейшем автор …»
— Что это? — переспросил он, поднимая глаза от документа.
— Подписали? — Секретарша брякнула трубку на аппарат и протянула руку за листом.
— Почему расторжение? — спросил Бронников, относя ладонь дальше от нее. — На каком основании?!
— Аванс же остается у вас, — настойчиво пояснила она, непонимающе улыбаясь. — Я не знаю. Вас вычеркнули из плана!..
— Почему вычеркнули? — спросил Бронников, холодея от макушки до самых кончиков пальцев на ногах. — Как это?
— Ну как это? Так это! Скорректировали план и вычеркнули.
— Но на каком основании?!
— Это не ко мне, — отрезала она. — Подписывайте.
— Подождите! Как же так!.. Павел Клементович у себя?
— У себя. Но Павел Клементович не принимает.
— Почему не принимает?
— Павел Клементович занят, — холодно сказала секретарша. — Что тут непонятного?
— Да, но…
— Павел Клементович занят! — громким железным голосом повторила она, и Бронников вдруг понял, что даже если сейчас он заорет, зарычит, вышибет к чертовой матери дверь и все-таки ворвется в кабинет, это уже ничего не изменит — его вычеркнули и обратно не впишут!
Дверь приемной снова раскрылась, и Алена Збарская, бросив Гале свое несомненное, уверенное как в настоящем, так и в будущем: «У себя?» — на что Галя приветливо и покорно кивнула, — стремительно прошагала мимо него, оставляя за собой сложный аромат здорового разгоряченного тела, духов и еще того, что не является запахом и не имеет названия, но неминуемо заставляет вздрагивать мужчин, в которых осталась еще хотя бы искра животного огня.
Бронникова, стало быть, она не заметила. То есть что значит — не заметила? Мазнула, разумеется, по нему взглядом, но узнавания своего никоим образом не выразила — не улыбнулась и не воскликнула «Привет, Гера!», как делала всегда прежде. Приличных любовников из них по ряду причин не вышло. Главной была та, что Бронникова бесило, когда Алена, едва лишь почуяв его расположение, начинала похлопывать по плечу — мол, ох уж и талантливы мы с тобой, старик!; и он очень жалел, что Кира в свое время не смогла понять, что пышность Алениных телес не способна искупить ее нелепого амикошонства и пустопорожности, — ведь и впрямь не могло между ними быть не только ничего серьезного, душевного, но даже и первая же попытка телесного немедленно показала всю свою обреченность… Но все же при мимолетных встречах на всякого рода литературных посиделках ему казалось, что Алена симпатизирует ему так же, как он ей, — да, симпатизирует, хотя, честно сказать, пьески ее (все больше детские, даром что у нее самой детей не было), на его взгляд, были не более чем натужными попытками выжать из себя то, чего на самом деле не существует, а если говорить прямо, то просто-напросто графоманскими… Сейчас она лишь едва заметно кивнула, и в этом мимолетном кивке он прочел все: и что она все знает про его неурядицы; и что ей его немного жаль — ну честное слово жаль!; и что он, конечно же, не оправдал некоторых ее ожиданий; и что раньше она ему это склонна была прощать, надеясь на будущее; и что теперь хочет держаться подальше, поскольку они стали птицами уж слишком разного полета — она вот, видите, пинком двери открывает, а он кто?!..
Открытая пинком дверь уже затворялась, но еще было слышно, как Алена за ней хохочет и заливается.
Бронников снова перевел взгляд на секретаршу Галю.
Галя смотрела на него с немым и настойчивым ожиданием.
— Где? — хрипло сказал он.
Подписал, вышел из приемной, спустился вниз…
На улице была метель, Москва плыла куда-то ощупью, неуверенно топыря ржавые пальцы фонарных столбов.
В затылке стучало, подошвы ботинок скользили по снежному накату.
Он вошел в квартиру, повесил пальто… Отпер дверь комнаты, занес было ногу — да так и замер на пороге.
Запах? — нет, не запах… что же?
Не запах?.. необъяснимое чувство говорило ему, что кто-то заходил сюда за время его отсутствия!
Бронников бросил портфель и кинулся к подоконнику.
Рывком поднял крышку радиолы.
Рукописи не было.
Машинально похлопал ладонью.
Пусто.
Зачем-то оглянулся.
Потом опустился на стул. Медленно расстегнул пуговицы. Треснул изо всей силы кулаком по столу.
Сволочи!
Суки! сволочи! влезли тайком! украли! ворье! мерзавцы!..
* * *
Так и не сняв пальто, он горбился за столом, рассеянно водя горелой спичкой по листу бумаги.
Сволочи, да…
Первый припадок гнева и злобы прошел. Теперь он чувствовал не только обиду, не только досаду и горечь, но и, как ни странно это было осознавать, какое-то подленькое облегчение. Потому что, во-первых, самого его не тронули. Могли бы, например, сидеть тут, дожидаться… здрассьте вам! Ваши бумажечки? А чьи же? Ну, так или иначе, пройдемте, гражданин Бронников, разберемся!.. Но взяли только бумаги… стало быть, не такими уж и важными они им показались, эти бумаги… не совсем, так сказать, по их ведомству…
А во-вторых: выходит, все кончилось! он свободен!
Больше не нужно мучиться, снова и снова пытаясь облечь свое знание в нужные слова! Можно спать спокойно! Видеть приятные сны — и не просыпаться от чьего-то тихого голоса, бормочущего среди ночи в самое ухо! Все останется лишь в его памяти — и только в его памяти! А с течением времени вымоется и из нее! И Ольга Князева, как миллионы и миллионы иных, растворится во времени безъязыкой тенью!..
Но вот как раз этого никак нельзя было допустить.
Она доверила ему свою многократно изломанную, исковерканную жизнь именно для того, чтобы он поведал о ней другим. Значит, он должен рассказать. Обо всем. О том, например, как однажды доктор Гурке вызвал ее к себе, раскрыл толстую книгу и стал показывать фотографии. Это была «Моя борьба» Адольфа Гитлера. Доктор хотел преподать мысль, что их Гитлер и ее Сталин — это одно и то же, и поэтому совершенно не обязательно любить именно Сталина, можно столь же тепло относиться и к Гитлеру… Немецкий она учила в школе, а в плену вдобавок быстро нахваталась разговорной речи. Но с чего вдруг взбрело этому потному немцу, что она способна предать Сталина, беззаветно любимого всеми советскими людьми, сменив его на главаря бандитов и убийц?! Ольга мотала головой: «Нет, это не одно и то же!..» В конце концов Гурке рассердился, обозвал ее бестолочью и выгнал.
Впрочем, это позже было, уже когда Марат — тот смуглый юноша, на которого она обратила внимание, — выздоровел. Марат был очень слаб. К счастью, его оставили в лазарете учетчиком. Он записывал как вновь поступивших для лечения, так и убывших в связи с выздоровлением или смертью. Тетради быстро заполнялись. В начале строки стоял лагерный номер поступившего — например, OST 32864. «OST» означало, что пленный прибыл с Восточного фронта. У каждого из них на левой стороне груди была такая нашивка — OST. Дата поступления. Дата убытия. Как правило, даты отличались друг от друга не более чем на две недели. Последней писалась буква «S» — она означала, что поступивший умер, — или «G», отмечавшая тех, кто выздоровел и вернулся в рабочую зону. Впрочем, литера «G» редко попадалась на страницах этих тетрадей. Очень редко.
С Маратом в ее жизни появилось что-то выходящее за пределы мучительного и нескончаемого лагерного быта, направленного на то, чтобы свалить человека в экскаваторную яму. Огонек, теплившийся между ними, грел даже совсем чужих. При взгляде на Ольгу и Марата иссохшие губы узников — людей, чьи костлявые тела утратили большую часть свойственных организму функций, — могла тронуть улыбка. Улыбка выглядела здесь диковинным цветком, бабочкой, залетевшей вдруг с лютого мороза. Ведь даже плакали здесь беззвучно. Способность попутно со слезоточением производить соответствующие звуки — всхлипывания, что-то похожее на кашель, тихий вой — была давно потеряна. Кроме того, любой необязательный звук мог привлечь внимание охраны, а внимание охраны никогда не бывает добрым…
И вдруг эта странная, нелепая, невозможная здесь ниточка привязанности, нежности, любви, ниточка, которая одна только еще и держала их обоих на поверхности жизни, — эта ниточка оборвалась. В один из туманных дней начала сорок четвертого года она оказалась по одну сторону колючки, а Марат — по другую. Она видела, как по его смуглым небритым щекам безостановочно текут слезы. Сама тоже их не вытирала. Ее и еще нескольких женщин-военнопленных переводили в другой лагерь — Берген-Бельзен. Их уже вывели за пределы зоны, построили. Повели на станцию, и она, тупо шагая, беспрестанно повторяла про себя адрес его родителей: город Баку, улица Туманяна, дом шесть, Манукянам. И снова: город Баку… улица Туманяна… дом шесть…
Отчаяние захлестывало, душило, не давало дышать. Что оставалось? — ничего. За что схватиться? — пустота вокруг. Но днем и ночью, на работе и в бараке она твердила про себя: город Баку!.. улица Туманяна!.. дом шесть!.. Даже просыпалась подчас от того, что говорит вслух: город Баку!!! улица Туманяна!!! дом шесть!!!
Женщины работали на судоверфи в районе Ван-Зее. Жили в бывшем фабричном здании — цементный пол, черные трубы от печи, тянущиеся через все помещение над каторжными двух- и трехъярусными койками. На каждой койке матрас, некогда набитый соломой, ныне перетершейся в труху, и два одеяла. Резкий запах карболки, хлорной извести и голода. Скрипение соломенной трухи под ухом, неисчислимое количество насекомых, свободно проницающих матрасную ткань в обоих направлениях… Но кормили здесь все-таки лучше. Баланда оказалась съедобной.
Верфи бомбили, и по дороге на работу они проходили руины разрушенных домов — расщепленные деревянные балки перекрытий торчали вверх, растопырившись, держали на себе изогнутые доски пола, в целом напоминая крылья сказочных, но мертвых птиц. Кое-где бульдозеры пытались расчищать заваленные красной щебенкой улицы. Женщины мечтали, чтобы бомбы упали и на верфь, и пусть их тоже убьет, только бы досталось фашистам!.. Ольга не хотела умирать, она должна была найти Марата, она надеялась сделать это, когда кончится война. А в том, что война когда-нибудь кончится, уже не было сомнений — отсюда, из лагеря Берген-Бельзен, это было отчетливо видно…
Их освободили американцы.
Все кончилось. Никто не стерег, не командовал, не грозил. Американские солдаты смотрели на женщин с испугом. Ольга понимала их чувства… У них было полно всякой еды — галеты, масло… Грузовики привозили много одежды… и опять еду. Всех охватило чувство растерянности — они были свободны и не понимали, что с этой свободой следует делать. Их перевели в другой лагерь — Раухшаум. Тут была неразбериха. Потом военнопленных снова отделили от гражданских. В числе нескольких сотен других женщин, среди которых не было ни одной знакомой, Ольга оказалась в Восточной зоне. В середине августа приехала советская миссия. Все удивлялись, что офицеры с погонами наподобие царских, а вовсе не как было у них в сорок первом — с кубиками да ромбиками…
Комиссия привезла радиоустановку. Должно быть, это была немецкая, трофейная, через такие на фронте агитировали вражеских солдат.
Они построились на огроменном плацу перед бараками.
Генерал, взявший в руку микрофон, откашлялся и сказал:
— Граждане советские военнопленные!
Голос, усиленный электричеством, гремел над толпой гулко, железно. Ольга как услышала это «граждане» — не «товарищи», как ждали, а именно «граждане», будто после ареста, — так сразу все поняла. И подумала еще: ну ничего, все-таки это свои! все-таки это не немцы!..
— Усилия Советской армии и всего советского народа привели к победе над фашистской Германией! Победа далась нелегко! Советский Союз понес огромные потери! Солдаты и офицеры, не щадя жизни, бесстрашно сражались с врагом на фронте! Рабочие в тылу, несмотря на голод и лишения, без устали ковали оружие!.. А вы, граждане советские военнослужащие, все это время провели в плену, помогая Германии воевать против собственной страны!
Он помолчал, обвел толпу взглядом и сказал хмуро:
— Я не знаю, стоит ли поздравлять вас с тем, что вы выжили… в отличие от миллионов и миллионов советских людей, что пали, сражаясь за свободу своей Родины!
Огромная толпа военнопленных, слушавшая его речь в оцепенении напряженного внимания, тихо зароптала.
Генерал властно поднял руку.
— Будем разбираться! Среди вас есть такие, кто был ранен, потерял сознание и не смог застрелиться, чтобы не попасть в руки врага!.. Есть и те, кто сдался от трусости, спасая свою жалкую шкуру! А кто-то сделал это специально, готовый пойти на службу к Гитлеру, надеясь изменой выслужиться в глазах фашистов!.. Про каждого из вас мы узнаем все! И тот, кто замешан в предательстве и измене, понесет суровое наказание!..
…Следователи размещались в длинном бараке, поделенном на отдельные клети. Сквозь дощатые перегородки было слышно, что происходит в соседних. Происходило примерно одно и то же.
Она входила и останавливалась на пороге.
— Князева, — говорил конвойный, закрывая за ней щелястую дверь.
— Садись, — бросал следователь, строча что-то на листе.
Она садилась.
Скоро он переставал писать и откидывался на стуле, разглядывая ее когда равнодушным, когда заинтересованным, когда азартным взглядом. Следователи часто менялись, и она запомнила лишь некоторых.
— Рассказывай, — предлагал он.
— Что рассказывать? — устало и равнодушно спрашивала Ольга.
— Ты дурочку не валяй! — взрывался он. — Не знаешь?! Я тебе подскажу!
Выхватывал папиросу из пачки с картой Беломорско-Балтийского канала, яростно зажевывал, чиркал спичкой.
— Где попала в плен? Когда? Почему?
Она отвечала. В сотый раз? В двухсотый?
— Почему сдалась?
— А что мне нужно было делать?
— Почему предала Родину?! Нарушила присягу почему?!
— Я не могла ничего…
— Не могла! Ты на фронте была! В бою! Почему себя не убила, вместо того чтобы сдаться врагу?
— У меня не было оружия…
— А что же у тебя было?
— Сумка с перевязочным материалом и противогаз… Оружия не было.
— Почему не было? Ты бросила доверенное тебе оружие?!
— В медсанбате оружие только у солдат охраны!.. куда мне оружие? Мы раненым не успевали помогать, а не то что об оружии думать!.. Вот у вас погоны, а на фронте, видать, не были! Вот и задаете такие вопросы!
— Ах ты сука фашистская!
Следователь вскочил, замахнулся было — но она не сморгнула, и такое было в ее глазах, что он все же не посмел ударить.
Сел. Упулился злыми глазами.
— Ну?
— Что?
— Что «что»? Где была все это время?! С кем встречалась?!
— Сначала лагерь Фаллингбостель…
— С кем? Пофамильно!
Потом опять про Берген-Бельзен…
И так день за днем, неделю за неделей… то ночью, то днем… а то еще сразу двое, вперекрест.
Но однажды их посадили в открытые грузовики и куда-то повезли.
На железнодорожной станции небольшого немецкого города уже стоял состав. Маленькие, с два кулака, и очень высоко прорезанные окна вагонов были закрыты мощными железными решетками.
И опять, опять голый пол, и нары, и параша! Мужчины ехали как сельди в бочке, а их, женщин, оказалось немного — не совсем битком.
Состав дернулся… тронулся… покатил!.. застучали колеса на стыках!..
Куда?
Наконец догадались подсаживать друг друга к этим куцым оконцам. Что за земля? Разгромленная, разбитая, выгорелая, несущая над собой трупный смрад — чья она?.. Не разобрать. Но вот узнали Польшу, а скоро уже ехали по Беларуси.
Поезд останавливался, чтобы напоить паровоз, да и пассажирам выставить пару ведер воды. Несмотря на брань конвоя, замахи, а то и зловещее клацанье затворов, вдоль состава бегали местные женщины — истерично выкрикивали фамилии, имена: не везут ли в этих вагонах из немецкого плена их мужей, сыновей, братьев?..
День за днем получали пайки хлеба и кипяток по норме — закинут несколько буханок, а они делят. Раз в два дня разрешали выносить парашу. В конце ноября состав прибыл на станцию Печора.
Кругом лежал снег — заломило глаза, когда открыли вагон. Гам, крик, лай конвойных овчарок… бараки вдалеке, дымки — должно быть, топятся там хоть какие-нибудь печи… Спецконтингент построился вдоль путей, и к нему обратился начальник лагпункта:
— Граждане репатрианты!
Когда он отгавкал свои грозные напутствия, скомандовали выйти из строя медработникам. Повели в барак. Экзаменовал какой-то заключенный — военный врач из прибывших ранее…
Поначалу ее оставили работать в этом лагере. Работа чередовалась с допросами. Правда, теперь вызывали не каждый день, а по какому-то сложному графику. Она выспрашивала военнопленных-мужчин о Марате, и кое-кто морщился, припоминая, и неуверенно толковал, что был такой… был вроде… и что он с одним из ранних этапов уехал дальше на Север. Написала его родителям, через веки вечные получила ответ с лагерным адресом — и они с Маратом нашли друг друга!.. Потом пришлось работать в других лагерях, лечить других, опасных людей, уголовных женщин, венеричек, поражавших ее своей отчаянностью. Там ей позволяли жить вне зоны. То чаще, то реже вызывали к следователю. Вопросы звучали все одни и те же: где и когда попала в плен? с кем? кто может подтвердить?..
Марат получил шесть лет поселения. Его взяли на границе, раненым, и в живых не осталось никого, кто мог бы поручиться, что он сдался в плен не по своей воле. Ей справку на получение паспорта выдали в начале сорок седьмого года. Она могла идти на все четыре стороны, но вместо того переехала к нему и стала работать по вольному найму. Через год, получив отпуск, поехала на Урал, нашла мать и сестер. В сорок девятом Марату позволили жениться, и вот так все славно устроилось!..
— Вот так все славно устроилось, — повторяла Ольга Сергеевна, скованно улыбаясь и теребя кайму скатерти. — И жизнь моя трудная кончилась, и повезло мне на хорошего человека!.. и дети у меня славные!.. Так что ты уж расскажи об этом, расскажи! Ведь какие сны мне страшные снятся!.. А иногда… — Она слабо улыбнулась. — Иногда, знаешь, наоборот. Деревню вижу… и кобылу наша рыжую с жеребенком… и сад на бугре весь в цвету. И будто я совсем маленькая — бегу к папе, смеюсь, путаюсь в траве, а жизнь впереди — такая длинная!.. такая счастливая!..
Параллельный мир
Кухня дворца Тадж-Бек была заполнена атмосферой деятельности и старания. Пар рвался из-под крышек кастрюль, разделочные столы сияли чистотой, стеллажи, уставленные сверкающей утварью, слепили взгляд. Несколько поваров в белых халатах сосредоточенно и быстро шинковали, жарили, варили, припускали, промывали, выкладывали из сотейников, клали на сковородки…
Дворец Тадж-Бек, 27 декабря 1979 г., 10 часов 20 минут
Лысоватый и полноватый Мулладжан, одетый в такой же белый халат, трудился возле давильни. Плоды граната хрустели один за другим, сок стекал в большую кастрюлю. Рядом на столе стояли восемь пустых широкогорлых стеклянных кувшинов.
Мулладжан оглянулся, затем сунул руку в карман халата, вынул бумажный пакетик и высыпал из него белый порошок в кастрюлю.
Бумажку он бросил в топку печи. Она мгновенно сгорела, а зеленоватый дым улетел в дымоход.
Мулладжан покрутил в кастрюле половником, а потом начал переливать питье в кувшины.
Брызги гранатового сока были похожи на кровь.
Он уместил на подносе четыре полных кувшина и отставил его в сторону. Наполнил оставшиеся. Оба подноса по очереди отнес к рефрижератору и сунул на полки.
Затем Мулладжан направился в кабинет начальника и высказал ему свою просьбу, сославшись на серьезную болезнь жены. Радости начальник не выразил, но все же, поворчав, что, дескать, почему-то все всегда случается не вовремя, когда каждая пара рук на вес золота, в конце концов подмахнул пропуск.
В раздевалке Мулладжан снял белый халат и надел потрепанный пиджачишко. Он поправил воротник, пригладил перед зеркалом волосы и вышел.
Пройдя коридором, стены которого были выкрашены белой краской, а на потолке горели лампы в металлических намордниках, Мулладжан миновал двери в кухню, откуда доносился звон, стук и гулкие голоса, и повернул к выходу.
Минуты через три он подошел к КПП. Два вооруженных охранника в гвардейской форме стояли у опущенного шлагбаума. Один придирчиво рассматривал пропуск и строго спрашивал что-то у Мулладжана. Мулладжан, отвечая, прижимал руки к груди и кланялся. В конце концов охранник вернул ему бумажку и снисходительно кивнул.
Еще через полчаса Иван Иванович, сидевший за рулем «вольво»-пикапа вишневого цвета, заметил знакомую фигуру в зеркале заднего вида.
Мулладжан подошел к машине и открыл дверцу.
Двигатель уже работал.
Иван Иванович повернул голову и взглянул в улыбавшееся лицо Мулладжана.
— Ну что, товарищ подполковник? — сказал он, усмехаясь. — Поехали?
— Поехали! — облегченно и радостно ответил Мулладжан.
«Вольво»-пикап вишневого цвета тут же тронулся и скоро скрылся за углом.
Минут через пятнадцать машина въехала во двор Советского посольства, а еще через три минуты Мулладжан и Иван Иванович вошли в кабинет Мосякова.
…Выслушав доклад, резидент нервно побарабанил по столу пальцами. Напряженное лицо было сосредоточенным и хмурым. Он размышлял.
— А если не сработает? — спросил он в конце концов. И поднял на Мулладжана тяжелый взгляд. — Что тогда?
Иван Иванович тоже повернул голову к Мулладжану.
— Товарищ генерал-лейтенант, почему не сработает? Доза-то лошадиная! Если он выпьет хотя бы полстакана этого сока, то…
Резидент вскочил, хлопнув руками о стол.
— А если не выпьет?! Если он воды выпьет вместо этого гребаного сока?! Если вообще пить не будет? Если у него семь жизней, как у Кощея Бессмертного?! Мы его полгода ущучить не можем, а ты хочешь полностью положиться на этот чертов сок!..
Заложив руки за спину, Мосяков повернулся к окну.
— Исключать нельзя, — вздохнул Иван Иванович.
Мулладжан развел руками и расстроенно опустил голову.
— Вы, товарищ подполковник, свое дело сделали, — сухо и решительно сказал резидент, поворачиваясь. — Будем надеяться, что не зря рисковали. Но поскольку исключать ничего нельзя, никаких изменений в планах не будет. Операция «Шторм-333» идет своим чередом! Свободны.
* * *
Стол в парадной столовой дворца поражал не только своими размерами, не только изобилием, но и красотой. Серебряные приборы, веджвудский фарфор, блюда с разнообразными закусками, блюда с пловами, блюда с мясом и дичью, блюда с зеленью, переливавшейся мельчайшими каплями воды, блюда с мантами из перепелиных языков и стеклянные кувшины с ледяным гранатовым соком.
Дворец Тадж-Бек, 27 декабря 1979 г., 15 часов 30 минут
Мужчины, сидевшие за столом, молчали. Лишь изредка кое-кто позволял себе шепотом перекинуться с соседом несколькими словами.
Распахнулись двери. Собранно, быстрым шагом в столовую вошел Хафизулла Амин.
Все встали.
Амин направился к своему месту, оглядел присутствующих и кивком разрешил им садиться.
Лакей осторожно налил в его бокал гранатовый сок.
Лица гостей по большей части были подобострастными.
Амин держал в руке бокал, переводя внимательный взгляд с одного лица на другое, и его собственное было холодным и строгим.
Но сквозь эту холодную строгость мало-помалу начинало проступать выражение торжества.
— То, чего я так долго добивался, случилось, — негромко сказал Амин. — Советское руководство и лично Леонид Ильич Брежнев приняли решение о вводе советских войск в Афганистан для поддержания народной власти в ее борьбе с оппозицией!
Грянули аплодисменты, и присутствующие встали, продолжая аплодировать.
Каждый из них мог зримо представить, как невдалеке от узбекского города Термеза по мосту движутся колонны военной техники и тяжелые туши бронемашин заставляют содрогаться его опоры.
Рядом еще один мост — понтонный, за одну ночь, как по волшебству, наведенный саперами.
По нему тоже едут бронемашины, и в люках видны сосредоточенные, угрюмые лица военнослужащих.
Грузовики тянут пушки, колеса крутятся и крутятся, двигатели ревут и ревут.
Вот колонна грузовиков с солдатами.
А вот, рубя винтами низкую облачность и обгоняя ползущие внизу колонны военной техники, грохочет вертолетное звено.
За ним — другое.
Бесконечная вереница танков качает стволами и поднимает пыль, переваливаясь по грунтовой дороге.
Все вместе выглядит то ли тяжелым оползнем, то ли неудержимым свинцовым валом, накатывающим на другую сторону реки.
А в Баграме шасси самолета касается взлетно-посадочной полосы, и мгновенные клочья дыма от сгоревшей резины уносит ветер.
Теряя скорость, транспортный самолет катится по ВПП.
Бронетехника выезжает из него на поле.
У самолета суетятся техники, готовя его в обратный рейс.
Еще один транспортник вот-вот коснется бетона колесами шасси.
А третий уверенно заходит на посадку… а четвертый еще парит над горным хребтом… а пятый и все остальные режут небо крыльями… а многие еще и не взлетели!..
— Советские дивизии уже на пути сюда. И уже сейчас нас охраняет отдельный батальон Советской Армии!
Аплодисменты не смолкали. К ним добавились крики радости.
Амин поднял бокал, приветствуя всех собравшихся, и отпил из него…
Праздничный обед был в самом разгаре, когда совершенно неожиданно один из гостей встал из-за стола и как-то очень неуверенно, как будто ничего не видя, побрел невесть куда, спотыкаясь о кресла, пока не уткнулся в стену и не сполз по ней на пол.
К нему кинулись лакеи.
Амин настороженно проследил за тем, как его унесли, и перевел взгляд, обратив внимание, что еще один, тяжело дыша и бледнея, вытирает испарину.
Внезапно ему показалось, что комната наполнилась дымом — предметы потеряли четкость очертаний и стали расплываться. Он поднес руку ко лбу и встряхнул головой, пытаясь утишить неприятный звон в ушах.
Третий гость слепо потянулся к чему-то на столе, валя кувшины и вазы.
Поднялась сумятица. Заполошные крики растерянных людей гулко гуляли под сводами зала.
Амин — его лицо позеленело — оперся локтем о подлокотник кресла и опустил голову на ладонь. Локоть соскользнул с подлокотника. Он едва не повалился на пол. С усилием поднял голову. Хотел что-то сказать, но челюсти свела судорога, а глаза закатились.
К нему подбежал Джандад, взял было за руку, но тут же повернулся и закричал стоявшему у двери испуганному офицеру:
— В Советское посольство! Доставить врачей! Советских врачей! Всех поваров арестовать!
Начало
Они построились куцей шеренгой возле машины. Перед ними стоял полковник Князев. Он был в летной кожаной куртке, на которую сегодня сменил почему-то привычную глазу спецназовскую «песчанку».
Дворец Тадж-Бек, 27 декабря 1979 г., 18 часов 10 минут
— Повторю главные пункты, — сказал он. — Хоть и сами все отлично знаете. Ликвидация связи в городе должна обеспечить успех всей операции. Осечки быть не может. Взрыватель установлен на пятьдесят минут. Взрыв является сигналом к началу штурма, поэтому за это время вы должны вернуться в расположение.
Князев строго посмотрел на каждого.
— Все ясно?..
За руль сел Раздоров. Пак — на переднее пассажирское сиденье. Плетнев расположился сзади. Рядом с ним лежал рюкзак.
Выехали на проспект Дар-уль-Аман. Справа уже виднелось Советское посольство.
— Надо бы прибавить, — сказал Раздоров, резко переключая передачу.
Он успел капитально разогнаться, когда на улицу из ворот КПП посольства стремительно, под вой сирены, вылетела и повернула налево «Волга», набитая афганскими офицерами. Следом за «Волгой» мчался РАФик «скорой помощи».
— Козел! — заорал Раздоров, с визгом тормозя, чтобы избежать аварии.
* * *
Кузнецов сидел рядом с водителем. Вера и Алексеенко — в салоне сзади. Из-под наброшенных пальто у всех троих выглядывали белые халаты. На повороте их кинуло к борту машины, и РАФик пролетел под самым носом у какого-то армейского УАЗа.
— Ты что?! — крикнул Кузнецов, хватаясь за поручень. — Сдурел?! Мы Амина спасать едем, а не собственные головы сносить!
— Да я же вон за ними! — сквозь зубы, кивнув на идущую впереди «Волгу», ответил водитель. — Гонят, черти!
— Ну все равно осторожней!.. — Кузнецов взглянул на Веру и с досадой сказал: — Вот черти, правда! Дня рождения не дадут по-человечески отметить!
— Да ладно тебе, — махнул рукой Алексеенко. — Откачаем лидера — и через пару часов продолжим.
* * *
Голова была
Комментировать