Все люди вырастают с какой-то первой книги. Она появляется в жизни вдруг, среди ярко иллюстрированных сказок и стишков и запечатлевается в памяти на всю жизнь. Герои становятся друзьями, воспоминания о них перемешиваются с другими детскими воспоминаниями и начинают жить наравне с ними.
Моя первая книга — «Кони, мои кони» Бориса Алмазова. Не передать словами, что лично для меня значило знакомство с моим любимым писателем! Но и для тех читателей, которые познакомились с произведениями Бориса Александровича Алмазова впервые на страницах альманаха «Линтула» — это стало событием. Потому что каждая книга, каждый рассказ настоящего писателя — это событие.
* * *
Алмазов Борис Александрович родился 5 августа 1944 года в Ленинграде. Писатель и бард. Атаман Северо-Западного округа «Союза казаков», один из учредителей «Невской станицы» (первой независимой казачьей общины в Санкт-Петербурге).
С 1974 года — член Союза журналистов СССР.
С 1980 года — член Союза писателей СССР.
Автор и ведущий цикла передач «Петербургские Заступники». (Один из фильмов был посвящен священномученику Философу Орнатскому). В 2015 году передача Бориса Александровича Алмазова была удостоена премии Тэффи в номинации «Просветительская программа».
Автор более семидесяти изданных книг.
* * *
Я долго не решалась написать письмо Борису Александровичу, чтобы предложить сотрудничество в альманахе.
Борис Александрович ответил: «Спасибо! Конечно!» Будто мы были давно знакомы…
…На страницах нашего альманаха мы опубликовали повести «Сестра милосердия (Моя мама на войне)» и «Скрипачонок», где автор рассказывает про свое послевоенное детство. В этом номере вы найдете замечательный рассказ «Прости меня!»
Борис Александрович прекрасный рассказчик. Отвечая на мои вопросы, он говорил так ярко и образно, что прямо на глазах воспоминания становились рассказами. Мне оставалось лишь записывать…
* * *
В театральный институт я поступил по рассуждениям здравым, там хорошо учили. Институт был тогда маленьким. На всех, четырех, факультетах занималось триста семьдесят пять студентов. На двух студентов был один преподаватель. В свой институт я влюблен до сих пор. Это мое счастье. Я получал колоссальное удовольствие от учебы.
Наш курс был тридцать пять человек. Через шесть лет осталось семнадцать, а защитилось одиннадцать студентов. Остальные не смогли. Учили нас здорово!
Я окончил институт и остался без работы. Моя специализация — заведующий литературной частью театра. Театров всего семнадцать, и все вакансии заняты. Когда учился, я не знал, что работы не будет. Помыкался-помыкался, моя учительница предложила мне преподавать в школе эстетику, и я согласился. Так сбылась мечта моей бабушки. Она хотела, чтобы я стал учителем.
Я начал работать в школе. Отработал полгода, и мне стало ясно, что никакая эстетика в школе не нужна. Эстетику преподавать можно тем, кто уже многое читал, смотрел, слушал. А у школьников этого опыта нет. Они вообще ничего не читали, ничего не смотрели. Нужно с 1 по 10 класс читать лекции по истории искусств. Решил поставить эксперимент, написал программу. Программу утвердили. Тогда я был единственным учителем, который этим занимался.
Преподавал я в школе восемнадцать лет. Стал писать статьи для детей, не все, что хотелось рассказать, умещалось во время урока. Потом написал повесть «Самый красивый конь».
Тогда же Валентина Львовна Бианки предложила мне вступить в Союз журналистов.
Зачем было это надо? Я всю жизнь боялся потерять работу. И всю жизнь работаю, даже сейчас, когда уже, собственно, и жизнь уже кончилась, а работа — еще нет.
Я чего боялся: Бродского за что посадили? За тунеядство. Если был бы он где-нибудь сторожем оформлен, никто бы его не трогал. Я работаю, поэтому живу спокойно. Член Союза журналистов. Взносы плачу, удостоверение у меня есть. Все в порядке.
Однажды звонит мне Радий Петрович Погодин и говорит:
— А почему ты еще не в Союзе писателей?
— А зачем? — спрашиваю.
— Как?! У тебя есть книжки?
— Четыре.
— Мы по рукописям людей принимаем! А ты не в Союзе писателей. Ты что?!
Написал я заявление. Пошел. Приняли меня в Союза писателей СССР. Три уважаемых и любимых мной человека дали мне рекомендацию — Радий Петрович Погодин, Вольт Николаевич Суслов и Николай Андреевич Внуков, все три — солдаты.
Вступил я в Союз писателей, и Радий Петрович Погодин меня спрашивает:
— А ты член партии?
— Нет.
— Почему? Давай, мы тебя примем.
А я не хочу в партию. Совсем. Если я закричу, что не хочу идти в партию, автоматически становлюсь диссидентом. Но диссидентом я тоже быть не хочу…
Что делать? Пошел в церковь и дальше решил поступать по воле Божией.
…Захожу в партком. Дали мне лист бумаги. Пишу и молюсь: «Господи, вразуми! Господи, помоги!» Написал. Отдал. Спрашивают:
— Чего ты молчишь?
Отвечал уже не я:
— Я боюсь вас подвести.
— А что такое?
— Я — верующий.
Суслов и Погодин растерялись.
— Как это?
— Как положено. Верую в Господа и Спаса нашего Иисуса Христа.
— Но ты же интеллигентный человек!?
— Вот поэтому и верю.
— Ладно, иди…
С тех пор на эту тему никто не заговаривал. Господь отвел.
Не может христианин быть членом коммунистической партии! Батюшка один мне говорил, что в Италии есть коммунисты христиане. Но мы же не в Италии! Коммунисты казаков целыми станицами расстреливали, а я к ним в партию пойду?! Не пойду!
Я встречал колоссальное количество очень хороших людей — коммунистов. Представьте, как мог быть какой-нибудь ученый в 1960–1970-е годы не коммунистом?
Но я коммунистом не стал и не жалею!
* * *
Господь все нам даст, если мы будем достойны. И просить даже не надо. Если достойны не будем, ничего не будет.
Один знакомый казак сказал: «Я не прошу ничего у Бога, потому что стыдно. Я — здоровый, чего просить. Я только благодарю…»
Тоже правильно. Ведь человек не может знать, что ему на пользу. Потому что сегодня это на пользу, а завтра — это конец, гибель.
У меня был один замечательный знакомый, бывший комсомолец.
Было ему тогда лет тринадцать-четырнадцать, когда он колокола с храма сбрасывал. А потом его оклеветали. Шел процесс, нужно было найти крайнего. Вот на него и повесили. То ли он лишенцем оказался, то ли поповичем в каком-то поколении. Загрохотал он в Колыму.
В Колыме он все думал: «Как же так?! Нет справедливости! Как все плохо…»
Сейчас ему девяносто лет, и думает он теперь совсем иначе. Свой срок, десять лет, он отсидел. Не справедливо, не по делу… Но пока он сидел на Колыме, за это время все, кто его оклеветали, полегли либо на фронте, либо в лагерях. Все погибли. А он уцелел.
Больше того, через десять лет, после освобождения его домой не отпустили, но он был расконвоирован, закончил институт, а после реабилитации защитил кандидатскую и стал заслуженным геологом России, доктором наук, профессором. Женился, у него есть дети, внуки и правнуки.
Так вот, что на пользу, а что не на пользу?
Когда он в 1950-е годы это понял, то побежал в церковь, еле нашел ее, и стал православным человеком.
С человеческой точки зрения — чудовищная несправедливость, а оказалось — испытание. Все происходит по воле Божией. Принимай все, что есть, потому что ты не знаешь, для чего это.
Самое главное, не озлобляться.
* * *
Лев Толстой говорил: «Осуждение другого всегда неверно, потому что никто никогда не может знать, что происходило и происходит в душе того, кого осуждаешь». Человека осуждают, а он уже может быть не такой, уже изменился. Может быть, он уже стал другим, уже исправился.
Лев Толстой — великий выдумщик, поэтому его и отлучили от церкви. Мудрствовал лукаво вместо того, чтобы учиться. Судят-то не человека, судят грех.
Ведут преступника на виселицу, а перед ним идет священник и его исповедует. Народ говорил, что за одно преступление два раза не наказывают. Если он здесь, своим страданием грех искупил, в петле поболтался, то перед Богом он встает наравне с другими. И за этот грех, за который его казнили, Там он уже отвечать не будет. Господь его помилует, потому что успел он на земле покаяться.
А как же тогда остановить зло? Получается, совершил человек преступление, но осуждать его нельзя, потому что он теперь «другой»?
— Эта мысль хороша только для того, чтобы отвадить себя от осуждения. У меня тоже была теория. Своего ребенка не осуждаешь, а оправдываешь, потому что любишь. Когда приходила мысль, осуждающая человека, я сразу старалась найти ему оправдание. Рассказала батюшке, он строго-настрого запретил так делать, потому что грех нельзя оправдывать. Так тоже можно далеко зайти.
— Осуждать — это дело судей. Это их работа. Эту функцию нужно отдать государству.
* * *
— Повесть «Сестра милосердия» полностью биографическая или это все же художественное произведение?
— Абсолютно биографическая повесть. Я записывал мамины рассказы.
— В повести вы рассказываете про вашу семью: про маму, про отца, про дедушку, отца Виссариона — перед нами встают совершенно удивительные люди! Хотелось бы узнать о них чуть больше.
— Мой прадед был псаломщиком. Жили они в жуткой нищете. Прадед дважды овдовел. Обеих жен звали Любами. Старшая Люба, умирая, позвала свою одноклассницу и попросила ее выйти замуж за вдовца, поддержать троих сирот.
Было у прадеда четверо сыновей. Поскольку он был псаломщиком, единственное место, где за обучение не брали плату, — это семинария.
Первый сын, старший, Василий поступил в Саратовскую семинарию, закончил ее, стал священником.
Детей у них с матушкой не было. Ездили они по приютам, еще до революции, и выбрали ребенка: подслеповатого, брошенного, заклеванного. Оказалось, что этот мальчонка — чеченец. Вылечили его, родню нашли. И родственники сказали: «Ему лучше жить у вас…» Мальчика крестили. И впоследствии он стал знаменитым офтальмологом. Вообще, это потрясающая история!
Когда приходили отца Василия стрелять, то приемный сын сразу останавливал операцию, на любом месте. Поэтому батюшку и не расстреляли… Он умер своей смертью в 1920-е годы.
Очень дружили отец Василий и мой дед, отец Виссарион. Старший брат, умирая, все время говорил про моего деда. Бабушка рассказывала, что в этот момент дед вдруг стал рассказывать про старшего брата.
Бабушка у меня всегда точно знала по часам, что было. Никогда не пробовала суп, солила так, как в гимназии учили: двадцать минут кипит, нужно посолить.
…Они сидели, разговаривали, вдруг отец Виссарион говорит: «Ой, неужели Василий приехал?!» Побежал на крыльцо, открыл дверь, никого нет…
Бабушка посмотрела на часы, именно в этот момент отец Василий умер.
Средний брат, второй, женился на кухаркиной дочери. Он очень быстро умер от туберкулеза. Ту семью я не знаю.
Третий брат, Федор.
Жили бедно, чтобы заработать, все братья с отцом возили воловьи сырые шкуры. Когда воз переворачивался, его надо было поднимать. Представляете, какая это тяжесть?! У всех братьев были грыжи, кроме одного — Федора. Его прадед считал шельмой, потому что он не в полную силу работал. И один раз гонял его нагайкой вокруг этого воза.
В это время ехал один казачий офицер, сказал отцу: «Что ты делаешь?!» Забрал Федора с собой и на свои средства устроил его в кадетский корпус.
Окончил Федор кадетский корпус и поехал поступать в университет. Военным он быть не хотел. В городе Ельце вышел попить пива, увидел дочку начальника станции, влюбился, остался, родил с ней шестерых детей и впоследствии сам стал начальником станции. И это не конец истории…
Потом Федор овдовел. А когда началась Вторая мировая война, был он уже пенсионером. Немцы вошли в Елец и вызвали его как бывшего начальника станции. И он устроил там такой компот из этих составов, что ни один поезд с боеприпасами не смог выйти из Ельца.
…Его повесили на вокзальных часах.
У жены Федора был двоюродный брат. Он служил начальником станции Остапово. К нему ночью пришел Лев Толстой и умер на его кровати. После чего он стал толстовцем и ушел от семьи, а потом повесился. Как бабушка моя говорила: «Вот, что значит, в дом анафему пускать».
Внуки-правнуки Федора Львовича живут в Ельце.
Дедушка мой, Виссарион Львович, окончил семинарию. По большой любви он женился на моей бабушке. Бабушку, любит она или нет своего будущего мужа, никто и не спрашивал. Отец позвал ее и сказал:
— Липочка, Лев Федорович Лопухин оказал нам честь, просит твоей руки для своего сына. Я дал согласие.
На что бабушка сказала:
— Я учиться хочу…
Она окончила гимназию и была учительницей младших классов. Прадед побелел, схватился за сердце и сказал:
— Больше мне никогда об этом не говори…
Вот так и выдали ее замуж за моего деда…
Дед мой, будучи семинаристом, ходил в благородные собрания. Его спрашивали:
— Что же вы не танцуете? За барышнями не ухаживаете?
Он ответил:
— А зачем? Вот женюсь, буду за женой ухаживать.
Молодую жену привез он на хутор. Бабушка слышала, как свекор, Лев Федорович, говорил сыну: «Ты куда ее привез? Она же чугуна поставить в печь не может». И бабушка с гордостью говорила, что дед ответил на это: «Я не кухарку брал». …Потом бабушка делала паузу и добавляла: «и на двадцать восемь лет приставил к печке».
Священником, говорят, отец Виссарион был потрясающим.
Священник на хуторе — все: и ветеринар, и агроном, и все, что угодно.
Только поженились, дней пять прошло, казак из степи скачет:
— Батюшка, падежь. Скот падать начал. Надо останавливать.
Дед на коня. А бабушка спрашивает:
— А я-то чего буду делать? Как я тут одна? Хлеба нет…
— У просфирницы спросишь, она покажет…
И ускакал на две недели в степь. Бабушка рассказывала, как первый хлеб тот пекла. Покрутилась, покрутилась, пошла к просфирнице:
— Матушка, мне надо хлеб испечь…
Та в ответ:
— А мудреного здесь ничего нет. Возьми дрожжи-то, взболтай, на печку поставь и все…
Ну бабушка так и сделала. Несколько часов прошло, ничего не происходит. Идет к просфирнице.
— Я так сделала, а ничего нет.
— Ну давай посмотрю, — говорит та, — что же такое? не может быть…
Приходит, посмотрела и спрашивает:
— Матушка! А ты муки-то засыпала?
Вот такая у меня была бабушка, из гимназии.
Отца Виссариона все нет, он в степи падежь останавливает и молитвой и скальпелем. Приехал свекор. Походил-походил и спрашивает:
— А ты хоть полы-то мыть умеешь?
Бабушка говорит:
— Ну, я видела…
— Так, давай воду, давай галит…
Подвернул свои штаны с лампасами и стал показывать ей, как нужно полы мыть.
Еще рассказывали, был случай. Положили Льва Федоровича в соседней комнате спать.
И вдруг он как запел! А бас у него был, стаканы тонкого стекла разбивались. Он как заревел в соседней комнате посреди ночи, бабушка испугалась…
Прадед, слава Богу, умер до революции.
Отца Виссариона несколько раз водили на расстрел, был заложником.
Когда, как бабушка говорила, «наши» стали приближаться («наши» — это, естественно, белые), то красные брали заложников: стариков, учителей, священников. Белые проходят десять верст — красные сто человек расстреливают, чтобы их остановить — в заложниках их родственники, земляки.
Загнали пленников в амбар и набили так, что стояли они там стоймя. У людей сапоги лопались, потому что ноги так отекали. Люди плачут. А отец Виссарион и говорит: «Православные, вы верующие или нет? Давайте служить…» И всю ночь они молились под его руководством. Утром их выводят расстреливать, везут к оврагу. Выстраивают на краю, и командир расстрельной команды своему начальнику говорит:
— Давай патроны.
Тот удивляется:
— А что, у вас патронов нет?
— Нет, нам всегда тут выдавали.
— Я не знал, сейчас поедем за патронами. Садитесь!
Заложники садятся на край оврага. Ждут, что будет.
Погнали кого-то за патронами. Пока тот ездил, белые подошли. Никого не расстреляли. Вся расстрельная команда разбежалась…
Отец Виссарион остановил несколько казачьих возмущений — об этом мне односельчане рассказывали.
Его вызывали, допрашивали:
— Вы же не сочувствуете советской власти?
Он ни от кого не скрывал своих взглядов, отвечал:
— Нет, конечно.
— А почему вы остановили бунт?..
…По безумной любви некий комиссар женился на нашей казачке. Родители отдавать ему дочь, конечно, не хотели, но куда деваться? Сыграли свадьбу, и он, из-за свадебного стола вставши, вышел с ней на огород и застрелил. То ли испугался властей, то ли чокнутый какой-то был, кто его знает.
Тут же его арестовали, в холодную заперли.
Гости спрашивают: «Где невеста?» А невеста на огороде лежит. А ненависть-то была лютая, ода искра — и весь хутор полыхнул. Похватали кто что — и к амбару. Часового моментально смели, винтовку отобрали, по башке дали, полетел он как ворона над толпой. Стали дверь ломать. Хорошо еще, замок крепким оказался.
А отец Виссарион сидел у окна, чай пил морковный. Увидел это, табуретку схватил и в чем был выскочил. Спиной к этой двери на табуретку сел и полтора часа говорил-уговаривал толпу. И она разошлась…
— Что вами двигало?
Отец Виссарион ответил:
— Ну, давайте считать. Этого негодяя мне не жаль, думаю, власть с ним разберется, потому что он преступник, убийца. Но сейчас сломали бы этот амбар, убили уголовника этого тут же, казаки — народ горячий. Попробовали бы крови. Дальше пошли бы громить всех партийцев, всех коммунистов. Прислали бы сюда карательный отряд, который расстрелял бы человек сто. После чего этому отряду конец. Их бы перебили в степи — это уже сколько жертв? Пришел бы полк усмирять повстанцев, ну и пошло… пока ничего бы от нашего хутора не осталось. Мной двигала арифметика. А с этим негодяем разбирайтесь сами. Он ваш? Ваш. Вот куда хотите, туда и девайте…
Девятнадцать лет отец Виссарион был без работы. Церковь закрыли сразу после революции, священника на работу никуда не брали.
В конце концов, поскольку он лишенец, его выгнали из дому, и бабушка пошла за него хлопотать. Она рассказывала: «Прихожу к начальнику, а там латыш сидит, я ему говорю:
— Это мой муж.
— Он здесь жить не может.
— Почему?
— Потому что он враг народа, враг советской власти. Не может, и все. Выгоняйте его из дома.
Я говорю:
— Так, а квартиранта я могу в дом взять?
— Квартиранта, пожалуйста.
— Так вот, я его беру в квартиранты.
Все захохотали и отвязались от нас».
Дед все мог делать: он считал, что человек все умеет от природы. Хорошо не сделает, но сумеет все. И он делал все: и лодки, и сапоги, и кошельки.
Бабушка рассказывала, что на все пожары отец Виссарион прибегал первым и кидался в огонь.
Еще семинаристом был, прибежал на первый пожар. Соломенная крыша полыхает… Он в курень ворвался, а там на столе посуда стоит, самовар — чай недавно пили.
Он скатерть собрал мешком и в окно выкинул — все вдребезги разбилось. Шкаф схватил, разбежался, в дверь не пролезает — шкаф в щепки. Еще что-то схватил… Потом посмотрел кругом: «Еще ничего не сгорело, а я уже все разломал…»
Бабушка говорила, что отец Виссарион весь был обгорелый. Теперь на компьютере можно фотографию приблизить и, действительно, видно, что у него все руки в шрамах. Горел он в этом огне. Придет, борода вся сгоревшая, волосы. Кое-что вынесли, детей спасли — ну, слава Богу!
Отец Виссарион пользовался колоссальным уважением. Все ему старались помочь, на работу пристроить, все время его куда-то брали и отовсюду выгоняли, потому что он священник. А вот расстрелять то ли не решились, то ли миновало…
За несколько дней до смерти он сказал бабушке: «Смерти я не боюсь, чего бояться? Двери главное быстро проскочить. Я страданий боюсь, как все люди. А смерти-то чего? Суда боюсь посмертного, стараюсь быть оправданным, молюсь. А чего бы мне не хотелось, так это (батюшка Закон Божий преподавал в школе), когда умру, чтобы матери моих учеников меня обмывать, начнут меня голого ворочать, рассматривать — мне бы этого не хотелось». Он умер после бани. Его не обмывали…
Старики не давали его хоронить две недели, не появлялось признаков тления.
Мне в чудо поверить сложно! Когда со свидетелями я общался, говорили они, что был отец Виссарион святой жизни.
Я им: «Ну какой святой? Инфаркт и все».
А старичок один сидел-сидел и говорит: «Да это мы все знаем! Инфаркт… Доктора-то скажут, но ведь он не гнил, запах не шел…»
Похоронили отца Виссариона на кладбище, но потом это кладбище запахали, и его не стало. Но говорили, что могилу деда нашли, раскопали и перенесли в ограду вновь открывшейся церкви.
Я воспитывался на рассказах о дяде, о деде. И они для меня живые!
Удивительное дело, дед умер в 1940 году, я его никогда не видел, родился через несколько лет после его смерти, но всегда перед бедой дед ко мне приходит, я во сне знаю, что он приходил, чтобы поддержать. Он со мной…
* * *
— Вера, традиции пресеклись в семье после революции?
— Нет! Это как раз наше спасение было. Я в этом смысле счастливый человек. И дети у меня крещеные. И жена вместе с сыном крестилась.
Это был 1984 год. Крестить жену и Богдана поехали на Дон — здесь было нельзя, жена работала в высшем военном училище, донесли бы, тут же без работы осталась бы.
Приехали в Донецк. Церкви нету — какой-то сарай длинный, а на нем, величиной с два моих кулака, луковка с крестом.
Крестились одновременно семьдесят человек. Июль месяц, жара невыносимая… Подошла к нам монахиня:
— Вы откуда-то издалека?
— Да, мы из Ленинграда.
Она спрашивает:
— Начальники?
— Ну, я не начальник, жена…
— Я тоже была большим начальником…
И пошла мимо, потом вернулась и сказала:
— Все, кого крестят без документов, загасите свечки.
ОБХСС приезжало и сверяло, сколько свечей сгорело и сколько подано документов. И священнику был большой нагоняй за это.
С дочкой уже было попроще…
Дети мои — верующие, молятся, но отношение их к церкви очень современное. А современное отношение — это тепло-хладное. Самое грустное, неизбежное, что церковь становится обычаем, а не формой бытия.
— То же самое было в конце XIX века. Сейчас жизнь такая же благополучная, бежит по накатанному. Это расслабляет.
— Да, у казаков сказано, придет беда, найдутся и молитвы. Но это очень грустная истина. Сначала надо молиться, чтобы беда не пришла.
Я думаю, что по страданиям предков и нам хорошо живется… Как говорят у нас старички: «пока Господь грехам терпит».
* * *
— Расскажите, пожалуйста, как вы стали писателем?
— Я всю жизнь знал, что буду писателем. От рождения знал.
Мама с бабушкой очень боялись, что мне будет скучно в школе, поэтому меня грамоте не обучали. И я был уверен, что никогда не научусь читать. А как пошел в школу, сразу научился. И сразу стал писать.
Накопил двенадцать копеек, купил две тетрадки и начал писать под впечатлением «Лесной газеты» Бианки.
«…Наша станица стоит на высокой горе…»
Прочитал бабушке. Она сказала, что это вранье. Наша станица стоит в овраге, в балке.
До двадцати восьми лет больше писать не пробовал.
Сначала стал писать детские рассказы, так как был учителем в школе. Сейчас уже не напишу, потому что новых детей не знаю — это совершенно другая планета. А тогда я там жил, и те страсти, которые кипели в школе, кипели через меня.
Мой совет родителям, прежде чем читать или давать книжку ребенку, прочитайте ее сами.
Если ребенок эту книжку читать не будет, то одно из двух: либо она ему не по возрасту, детей Господь бережет, то, что им не по возрасту, они читать не станут, поэтому не опасайтесь. Либо нет навыка чтения. Этот навык нужно развивать. Считают, ребенок выучился читать, значит, он будет читать. Не будет! Надо ему читать вслух класса до четвертого. Потом, если все будет хорошо, он в это дело втянется и дальше все пойдет.
А вообще, главная задача — воспитать детей, чтобы они родителей любили. Все остальное приложится.
— Существует некое деление писателей на православных и светских. Вы — православный писатель?
— По-другому и быть не может! Я — православный человек, поэтому православный писатель. Но я не проповедник. Это другая профессия. Я — православный писатель, и ничего, что противоречит православию я в свои книги не допущу.
Очень многие вещи с годами становятся не интересными. Мне не интересна ни современная литература, ни современное кино. Сейчас такое безвременье, что опереться не на что. Современные писатели, владетели дум и люди начитанные — мне тоже не интересны, потому что ничего нового я у них не нахожу. Я очень люблю научно-популярную литературу. И считаю, что в этой области нужно усердно работать. Потому что страна с невероятной скоростью теряет образовательный ценз. Появляются всевозможные язычники, славяне и многое другое. Все это от безграмотности.
С возрастом человек во внешних событиях нуждается меньше, чем в молодости и в среднем возрасте. Я передвигаюсь меньше, мотаюсь меньше. Силенок меньше стало, да и охоты. Я уже это кино посмотрел. Поэтому мне не очень интересно, чем эта серия кончится. Я уже догадался…
А дальше… Если Бог силы даст, то напишу то, что задумал. Потому что пишу все время, а сейчас мои книги стали вдруг переиздавать.
В общем, грех жаловаться: войны нет, продукты есть, здоровье еще какое-то теплится, чего еще-то? Никто меня не прессует, я ничего не боюсь. Я представляю, какой ужас испытывали мои деды, ведь в любой момент могли прийти к ним в дом и убить. Ничего этого сейчас нет. Конечно, я волнуюсь, и все, что происходит в мире, меня очень трогает, за детей страшно, за внуков страшно. Страшно, какими они будут. Что творится-то вокруг… Садом-то какой! Но, наверное, так было во все времена. И это утешает.
Есть два теста.
Я могу подойти к любой лошади и могу взять на руки любого ребенка. Что значит, Бог еще моим грехам терпит. И дети на руки идут, и кони не шарахаются, значит, еще ничего…
Это можно с физиологической точки зрения объяснить: кони не шарахаются, потому что от меня еще смертью не пахнет, а они это чувствуют. Я не злой, это они тоже чувствуют. Ну а дети видят такого же, как они сами…
Бывает, начинаешь сетовать — давно книжки не выходят, а они — раз — возьмут и выйдут. Был период, до смешного, никто не печатает мои книги и все. Пишу в стол…
Иду мимо Казанского собора, а там как раз икону открыли. Я встал и думаю: «Господи, помоги! Книжка написана, хорошая, ей издатель нужен. За качество я отвечаю». Прохожу полквартала, идет издатель, окликает: «Борис Александрович, а что вас не видно? Над чем работаете? Так это же наша тема!»
Ну какие еще разговоры могут быть? Вот! Прямо сразу! Все Господь даст…
Беседу записала Мария Мельникова
Комментировать