Писатель Виктор Васильев. Краткая биография
Родился 26 сентября 1933 года в деревне Реполка Волосовского района на западе Ленинградской области в крестьянской семье.
«Родители мои были безграмотными крестьянами из многодетных бедняцких семей», — рассказывает Виктор Николаевич.
Во время Великой Отечественной войны вместе с мамой и младшей сестренкой пережил оккупацию, четыре концлагеря в Эстонии и Латвии, рабство.
После освобождения Красной армией 9 мая 1945 года длительное время семья провела в фильтрационном пункте № 19 и только в августе 1945 года вернулась на родину.
С января 1946 года стали жить в Ленинграде.
В 1951 году Виктор Николаевич окончил семилетку, поступил без экзаменов в Машиностроительный техникум на вечернее отделение. Начал работать на Кировском заводе.
Техникум окончил с отличием и в 1955 году без экзаменов поступил в Военно-механический институт на вечернее отделение. Институт окончил в 1961 году.
Осенью 1959 года женился на Анищенковой Алевтине Тимофеевне, с которой прожил сорок три года.
В мае 1961 года родилась дочь Ольга, а в мае 1971 года — Людмила.
С 1966 года стал работать в оборонном Конструкторском бюро специального машиностроения (КБСМ), где проработал ведущим конструктором до выхода на пенсию в 1993 году. Затем, преодолев сорокапятилетний перерыв в творчестве, вновь начал писать стихи и рассказы для детей.
Книги
«ЯРМАРКА» (2006), «НОВОСЕЛЬЕ» (2007), «НОВОГОДНИЙ КАРНАВАЛ» (2008), «ПАПА ПОТЕРЯЛСЯ» (2008), «ГДЕ У СОЛНЫШКА ПОСТЕЛЬКА» и «МУЖСКОЙ СЕКРЕТ» (2012), «ЛЮБЯТ ЗВЕРИ ВЕСЕЛИТЬСЯ» (2014), повесть «ЗАРУБКИ НА СЕРДЦЕ» (2015).
Повесть была удостоена Первой премии конкурса имени святого благоверного князя Александра Невского, а также и других наград.
Виктор Николаевич Васильев был членом Союза писателей России.
Жил и трудился в Санкт-Петербурге.
Умер Виктор Николаевич Васильев 1 января 2020 года.
Хозяин звезды
Многие знакомы с Виктором Николаевичем Васильевым по его рассказам для детей и главной книге писателя «Зарубки на сердце».
Я тоже познакомилась с автором гораздо позже его книг, и притом совершенно случайно. Быть может, и вы знакомы с ним?
Виктора Николаевича практически каждый погожий день можно было встретить в Александровском парке у метро Горьковская. Он сидел на скамейке, а рядом с ним его книги — его детство. Он казался строгим и даже немного замкнутым, потому что в линзах толстых очков отражались и деревья, и тропинки, и небо, но было не видно его добрых глаз. Но первое впечатление развеивалось, едва вы подходили поближе и заговоривали.
* * *
Повесть «Зарубки на сердце» биографична, рассказывает о детстве, о надеждах несбывшихся, о войне, оккупации, лагерях, рабстве — о том, что заставило прежде времени стать взрослым, о том, что на всю жизнь оставило на сердце зарубки. Книга очень ясная, очень правдивая, производит сильнейшее впечатление — сколько страданий, сколько мужества!
Но и в других книгах многие рассказы, часто веселые, задорные, безоблачные, — тоже зарисовки из детства. Только настоящего, без страха и войны, хотя кое-где ее тень вырисовывается довольно отчетливо и грозно.
Творчество писателя — это мозаика жизни, в которой не все детали окрашены в одинаково яркие, радостные тона.
— Виктор Николаевич, я прочитала все ваши книги. Вы с такой любовью пишете о родной деревне, Реполке, на ее долю выпало много… А какой она вам запомнилась до войны?
— Реполка вся состояла из песен. Вечером идешь — и там, и там хор, и там хор. Обязательно поют, а повод найдется. Утром за грибами выйдешь — вроде бы еще все спят, а смотришь, у лесопилки уже группа образовалась — уже хор, и уже поют. В лес провожают песней. Половина Реполки была голосистой. Из шести маминых сестер у трех были настоящие голоса, очень хорошо поставленные — природные, чудные голоса. У мамы похуже, но тоже она пела много.
В 1960–1970 годах в Реполке образовался хор, три мои тети участвовали в нем. Хор занимал места в районных конкурсах и даже в Ленинград приезжал с концертами.
* * *
— Я замечала, что у людей самые яркие, подробные, насыщенные чувством воспоминания — из детства. Какое самое главное ваше воспоминание из довоенного времени?
— В семье отца невзлюбили мою мать. Свекровь — невестка — обычная история. Отношения не складывались. Отец решил, что нам нужно уехать. Сначала мы попали в Кикерено. В какой-то момент я даже себя помню. На пальце есть вмятинка, теперь не очень видно, но долго она была здесь, до пятидесяти лет точно. Мне доверили молоток, и я его сюда уронил. Визгу, наверное, было…
Потом переехали в Сиверскую. Там я еще был немым. Говорить меня научила корова Зорька. Однажды мы приехали в Реполку погостить, и корова поддела рогом за пояс моей рубашки так, что я аж подлетел. Я вдруг увидел светлейшее небо и облачка, как белые видения — как Ангелы. Эта бездонность, эта безграничность почему-то поразила меня. Я восторгался глубиной неба. Может быть, именно небо, а не страх перед коровой помогло мне заговорить. Я закричал: «Мама! Мама!»
Мне показалось в тот момент, что я все могу. Что мне все доступно!
В голосе Виктора Николаевича послышались слезы счастья, а ведь прошло с тех пор очень и очень много лет, десятилетий… Какое сильное переживание! Даже восторг!
Наверное, в жизни каждого человека хоть однажды происходила встреча с Богом. Только святые подвижники способны воспринять Его во славе, в сопровождении Ангелов и грома небесных труб. Как бы ни была прикровенна, скромна внешне встреча, величие и грандиозность ее невозможно описать. И сердце наполняется счастьем при каждом воспоминании.
* * *
— Ваше детство пришлось на военные годы. Книга «Зарубки на сердце» — это своего рода летопись тех страшных событий и переживаний.
Некоторые главы мы публиковали в альманахе. В этом номере, в рубрике «Детям», мы напечатали окончание вашей повести.
«Зарубки на сердце» заканчивается рассказом о том, как вы вернулись из лагерей и узнали, что отец выжил в блокадном Ленинграде, но у него уже другая семья. Как вы это пережили? Это ведь новая зарубка, новый шрам на сердце.
— Да, отец выжил, но не для нас…
— Вы смогли его простить?
— Нет, простить я его не смог, но мы общались, трудно, но общались. Теперь я, конечно, считаю, что был не прав, надо прощать…
Наше возвращение для отца было полной неожиданностью, он считал, что мы пропали. Мы же последними вернулись на родину, в августе 1945 года… После освобождения еще полтора месяца пробыли в советском лагере — сортировочном пункте, официально он назывался «Фильтровочный пункт № 19», располагался в Латвии.
Наш хозяин Кауп, на которого мы были вынуждены работать, нас привез туда после победы Красной армии. Он был страшно рад от нас избавиться, боялся, что мы станем свидетелями против него в суде. А наши что-то не торопились судить их. Даже получалось, что к хозяевам, тому же Каупу, его жене, наши офицеры относились с большим вниманием и пониманием, чем к нам.
— Это очень странно! Я прочитала об этом в вашей книге и очень удивилась!
— Да, это удивительно! Мы считали, что наши должны при встрече нас чуть ли не обнять — мы ведь так настрадались, так ждали победы! И вот дождались своих родненьких, а нас опять в лагерь… Сейчас, по прошествии лет, кажется, что это вполне естественная проверка, но тогда мы были очень напуганы.
— Но ваш отец завел новую семью гораздо раньше, чем понял, что вы потерялись…
— Трудно, конечно, судить его. Мы до сих пор эту тему не обсуждаем.
Отец остался в блокадном Ленинграде. Пожарные, хоть и приравнены к войсковым, но довольствие получали не войсковое, а рабочее. Голодать пришлось по-настоящему. А у Марии, второй жены отца, был какой-то доступ к продуктам. Она его подкармливала. Отец считал, что только благодаря ей он остался жить.
Но он все-таки нас ждал… А когда уже все вернулись, а нас не было, отец, наверное, успокоился, утвердился в мысли, что дальше будет жить с Марией и ее сыном. Кстати, Мария тоже была родом из Реполки. Муж ее погиб на войне.
Блокадная жизнь — страшная, — все можно понять и простить, так мать и была настроена.
— Почему же тогда они не воссоединились, если отец ждал вас, если мать была готова простить его?
— Между ними получилось непонимание. Они не могли друг друга услышать: мать начнет рассказывать про свои невзгоды, как четыре года мучилась по концлагерям, он не слушает, перебивает, рассказывает, как ему здесь, в блокадном городе жилось — мать не слушает. Потом вообще перестали говорить на эту тему.
— Казалось бы, такое чудо — все выжили, несмотря ни на что, встретились, могли бы жить и радоваться. Но слишком разная, получается, жизнь была за это время прожита?..
— Мать столько за годы войны переплакала по своему Коленьке, все переживала, жив ли он?
Мы голодали, единственное, что могли бы поменять тогда на продукты, — это довоенный отцовский костюм — мама берегла его все эти страшные годы, все концлагеря, все-все дороги. Всю войну мама его возила с собой. Сколько слез пролила, какие песни все страдальческие пела: «Вынул сердце мое…» И все с мечтой жила, что вернемся, найдем отца, заживем… А если он погиб, то этот костюм мне останется на память.
— Какая трогательная история — целый образ! А что с костюмом сталось?
— Отец не взял его, не захотел — фасон за это время устарел. Ну и мне он тоже не подошел — сначала я для него еще мал был, а когда в 1950-е годы костюм этот мне стал впору, то он уже казался старомодным, да и затаскан был, и молью побит.
* * *
— Мама ваша, судя по книге, была потрясающей женщиной — бесстрашной, милосердной, преданной, сильной, доброй. Меня поражает, с какой легкостью она совершала невероятные поступки, на подвиг шла легко, совершенно не думая о себе.
— Я поражаюсь ей! Я же в книге не описал еще моменты, которые вообще — подвиг в чистом виде.
Оккупация. У знакомой женщины — не родня нам, не подруга, просто чужая женщина — мужа немцы заподозрили в связи с партизанами и расстреляли, но не в Реполке, а в соседней деревне. Жена все мечтала перевезти его тело на родное кладбище. Больше было обратиться не к кому, попросила помочь мою маму. Ночью они нашли какую-то подводу, мужичка, который согласился их довезти, тайком раскопали могилу, где наспех зарывали расстрелянных, нашли тело этого человека, привезли в Реполку и похоронили.
— Из-за чужого человека она так рисковала жизнью?! Ее же саму могли расстрелять за это!
— Так вот про это и речь! Рисковала и собой, и нами, детьми, чтобы кому-то помочь. Никто же не соглашался, а она согласилась. А в деревне постоянно жил фельдфебель с помощниками — это помимо старосты, помимо полицаев. Каждый мог расстрелять на месте. Ради чего рисковать было?
А как ходили в Нарве за водой на реку, у меня описано в книге. Это ведь тоже надо было решиться! Не многие смогли бы! А мама ходила, потому что надо было для нас с сестрой воды принести, напоить. На одном берегу Наровы наши солдаты стоят, стреляют по немцам, а здесь немцы палят по нашим. Да к тому же любой немец мог посчитать шпионкой и убить на месте.
* * *
— Мы когда вернулись из лагерей, то жили сначала у дедушки Ионыча, у знакомого, в Кикерене, что под Волосовом. Отцу разрешили прописать в своей комнате в Ленинграде только меня и сестренку, а маму не прописывали, потому что она была в оккупации, была в концлагерях. Даже чтобы просто приехать в Ленинград, ей нужно было оформлять пропуск.
Поскольку мы должны были какое-то время жить в Кикерене, мама устроилась работать на небольшой завод «Горн». Ей поручили охранять картошку, поле — гектара два. Дали маме настоящую винтовку с патронами. Нужно было ночью не спать, охранять поле. Для дежурных стоял небольшой шалашик.
А представляете, какая была обстановка! С отцом неизвестно что получится — мама вся на нервах, мы очень за нее беспокоились, мне даже было поручено присматривать за ней.
— Виктор Николаевич, вы боялись, чтобы она что-то с собой не сделала? В книге вы написали, что у нее был еще с военных времен припасен крысиный яд, да еще настоящее ружье с пулями выдали…
— Вот-вот. На ночные дежурства я ходил вместе с нею. Мне тогда еще не было двенадцати лет. Я тоже ночевал на полях, чтобы она сама не застрелилась, чтобы помочь, если что… Матери со мной спокойнее было. Попыток к самоубийству она не предпринимала.
Жили трудно, искали приработок. Мы с мамой и Тоней в выходные ходили копать колхозную картошку, и за каждый десятый собранный мешок один мешок давали нам. Таким образом мы могли заработать несколько мешков.
Я пошел в школу в Кикерене. До сих пор считаю, что мои родители не разобрались — ни отец, ни мама, мне нужно было идти не во второй, а в третий класс. Официально из-за войны я второй класс не окончил, но способности у меня были. Снова сидеть во втором классе было скучно.
Четыре военных года без учебы сделали меня переростком, но малый рост и хилый вид сравняли меня с одноклассниками. Как следствие лагерей у меня сильно испортилось зрение — появились очки +5 и прозвище «очкарик». Но учеба давалась легко.
Помню эпизод: учительнице нужно было куда-то отойти, нам она оставила задание по арифметике — решать какие-то столбики. Представляете, меня она оставила за учителя! Я был старше всех по возрасту, а кроме того, я соображал в уме мгновенно, сразу мог эти столбики сосчитать и ответить. Вернулась учительница только к концу урока — ребята вели себя тихо, я кому-то подсказывал, объяснял. Сам неотесанный еще, ведь оказался вдруг в чужом мире, понимаете, здесь люди совсем другой жизнью жили, а мы были в рабстве.
Вот пример, мать разговаривала с одной из кикеренских женщин, и та сказала, между прочим, что отправляет детей в пионерлагерь. У меня глаза на лоб полезли! Как это так?! Мы только что из лагерей вернулись, а она сама отправила туда своих детей… Это же ужас! Меня ошарашила эта фраза. Я не мог подойти и спросить, что это значит. Я и вообще не любил задавать вопросов, старался додуматься до всего сам. Мать, наверное, поняла сразу что к чему, а мне не удавалось…
Школа оказалась хорошей. Я вообще убедился, что сельские школы значительно лучше, чем городские. Я и сейчас убеждаюсь в этом, когда хожу по школам читать свои книги, вижу, что сельская школа — это семья. Каждое событие переживается вместе. Так же и в Выборге, и в Колтушах.
— А в петербургских школах?
— Здесь все воспринимается как должное, безразлично как-то, а там — событие.
— То есть в сельских школах у учеников больше сочувствия, сопереживания?
— Представляете, ученики, третий-четвертый класс волосовской школы, мне целый альбом рисунков подарили! Рисунки на тему моей книги! И букет огромный соорудили, видимо, свои, садовые цветы собрали… Семейственность, взаимоуважение, любовь даже, может быть… Вот это главное отличие. И это я наблюдаю не только в Волосове, но и в других местах.
Тоже я ощутил и тогда в Кикерене. В ленинградской школе было больше казенщины, а там — души. За один месяц учебы столько моментов успело произойти, и запомнились они на всю жизнь! Для меня это особенно было все в новинку…
— Виктор Николаевич, когда вы пошли в школу, не было ощущения, что к вам вернулось детство? Или уже чувствовали себя взрослым, столько всего пережив?
— Скорее всего, да, я был уже взрослым. С десяти лет мать всегда со мной советовалась, в десять лет уже была привычка отвечать за свои поступки и за других думать.
— Я когда читала «Зарубки» обратила внимание на вашу самостоятельность и вот эту взрослость. И мое поколение, и наши дети гораздо более инфантильные.
— На войне взрослели очень быстро…
* * *
— Мать с кем могла разговаривать об отце, о своих переживаниях? Конечно, с сестрой, тетей Ирой. Они очень дружили, понимали друг друга. Мне казалось, да и отец был такого мнения, что именно Ира подбивала маму к разводу, все говорила: «Вы столько натерпелись, а он выпендривается!» Советы давала — отстаивай, мол, свои права.
Кончилось все тем, что у нас произошел полный развал семьи. Отец тоже встал на позицию, что все кончено.
— То есть было уже проще разойтись совсем, чем склеивать разбитое? Целая страшная жизнь ведь была прожита за это время порознь…
— Совершенно верно. Прежняя, довоенная жизнь была затерта новыми событиями и переживаниями. Разлука… Так бывает. Я замечал, это даже в командировке — уж как мечтаешь домой вернуться! Кажется, и я сейчас жену буду на руках носить, и она вокруг меня будет виться, а на деле получается иначе — холоднее, проще — оказывается, отвыкли за это время друг от друга. А прошло-то времени совсем ничего. А тут война…
Был такой случай: матери обязательно нужно было явиться в город по каким-то делам, а отец в эту ночь оказался на дежурстве. Маме остановиться было негде, и он порекомендовал ей заехать к Марии, своей новой жене, и переночевать у нее. Мать потом рассказывала, до какой степени ей пришлось переживать, когда она пришла в дом Марии. Та поморщилась, но переночевать ей разрешила в своей комнате в коммунальной квартире. А кровать-то одна! На маленькой тахте сын спал. Пришлось им спать на одной кровати! «Уж какие у меня кошки скреблись!» — говорила мама. Разлучница рядом — не только под одной крышей, но и на одной кровати. Представить страшно! Но опять же, не мне мать все это рассказывала — сестры разговаривали между собой, а я слушал и делал выводы — как кот Барсик.
— «…Что понял, длительно мурлыча, сибирский кот…»
— Вот-вот!
* * *
— Расскажите, пожалуйста, как вы переехали в Ленинград.
— Мать получила разрешение на прописку в Ленинграде только в декабре 1945 года. С января 1946 года мы стали жить в комнате, проломанной бомбой. Я пошел в ленинградскую школу и продолжил обучение во втором классе.
Дома после школы я помогал маме вязать сетки «авоськи», мама работала в артели вязальщицей. Моя норма была связать десять сеток в день.
— Вы сказали, что жили «в комнате, проломанной бомбой»? Как это?
— Отцу дали комнату на 8-й Советской, потом в нее попала бомба — насквозь пробила четыре этажа и ушла в землю, не взорвавшись. Если бы она взорвалась, то от этого четырехэтажного дома вообще бы ничего не осталось.
Бомба проломила в комнате и потолок, и пол. Отец в одиночку, в те трудные времена сумел достать доски и фанеру и заделал дыры, считалось, что он сделал капитальный ремонт…
Именно эту комнату он нам и оставил. Продолговатая, с одним окном, она была совершенно пуста — только «лампочка Ильича» свисала с потолка на проводе.
Отец решил, что он, таким образом, рассчитался за измену и с чистой совестью остался в новой семье. Жили они, не расписываясь, общих детей у них так и не появилось.
Отец не отказался от мысли, что у него есть сын и дочка. Первое время, до 1947 года он сам передавал нам деньги. Для этого мы с Тоней должны были приезжать к нему, к его новой жене. Отдавал деньги он не при Марии, а тайком, заначку от нее. Видимо, грызла его новая жена все-таки. Она грызучая была женщина. На мой взгляд, совершенно невыносимая…
* * *
— Виктор Николаевич, наверняка осталось какое-нибудь интересное, яркое воспоминание из ленинградского детства. Расскажите, пожалуйста.
— Была история, как я пробирался вместе с двумя товарищами на парад 9 мая 1947 года.
В день парада все улицы перегораживались автомашинами, так чтобы было не пройти без пропуска. На Невском проспекте через каждый квартал стоял свой пропускной пост. Все тщательно проверялось. У кого было приглашение на парад или демонстрацию, пропускался на трибуны. Пропуска эти выдавали на работе, доставали.
Я, Юра Акимов и Боря Сардушкин, мы его Сарделькой называли, а он привык и не обижался, набрались храбрости и решили пробраться на парад. Вышли мы, когда только-только начинало светать, а машины все выставлены были уже с вечера. Добрались до Казанского собора — где под машиной пролезем, где — через черный ход, через дворы, переходы. Как мы умудрились ту же Фонтанку перейти? — один отвлекает постовых разговорами, двое прошмыгнули, потом наоборот.
Напротив Казанского собора на Невском находилось маленькое кафе или мороженица. Мы его называли «Лягушатник», сейчас я уже не помню почему. Пришли. Дальше, кажется, уже совершенно невозможно пройти. Под машинами не пролезешь, все на виду, не проскользнешь. Нужно домой поворачивать — опять ползком. Обидно — ведь совсем чуть-чуть осталось. Сидим, рассуждаем, что делать… Скоро парад начнется. А после парада — демонстрация. Начало десятого… Мои друзья сдались: «Мы домой!» А я говорю: «Нет, а я дальше пробиваться буду». И у меня в голове родился план.
Идет парочка — муж с женой. Я подхожу к ним: «Тетенька, можно к вам обратиться?» — «Да, пожалуйста, что тебе надо?» Я старался к женщинам обращаться, считал, что они добрее, скорее согласятся помочь. «У вас же нету детей, возьмите меня с собой. На меня не нужен отдельный пропуск. Мне очень хочется на парад!»
Тут начинается веселье, на меня сыплются остроты: «Да у тебя же хлястик оторван! Куда нам такой оборванец в сыновья!» — «Хлястик, хлястик, да кто же будет на мой хлястик смотреть! Так хочется парад увидеть!» А у меня и брюки грязные, под машинами полз, испачкался, и хлястик действительно оторван, болтается.
Тогда женщина, удачная попалась, хозяйственная, взяла булавку и мне приколола этот злополучный хлястик. А я пообещал, что встану в сторонке и не буду их позорить, главное, чтобы провели через пропускной пункт.
Первый пост прошли, пока они показывали пропуска, я стоял рядом — никто ничего не спрашивал, все понимали — идут муж, жена и сын. Второй, третий пост… Таким образом мы подошли почти к самой трибуне! Вот уже вход. Последний пункт… И вдруг «маме с папой» приспичило чего-то: «Ты постой, подожди, мы сейчас вернемся». Прошло три минуты, пять — их нет, а вокруг люди суетятся — в любой момент могут заинтересоваться, что я тут делаю один. Прошло минут десять, — все! терпение у меня лопнуло. Совсем скоро объявят начало парада… Часов у меня не было, но я чувствовал, что время приближается.
Опять набрался наглости. Подошла семейная пара, я без всяких объяснений, без всяких просьб просто встал рядом с ними. Они на меня поглядывают подозрительно, чего тут стою, и контролеры тоже вроде бросили на меня взгляд, но промолчали. Люди эти прошли на трибуны и я за ними. На трибуны! А друзья поползли домой…
В тот день я посмотрел парад, самый настоящий: удивительный, яркий! Только замерз начисто — поднялся ветер, а пальтишко-то у меня было фиговое.
Я посмотрел и Катюши, и суворовцев, все-все, что полагалось. И началась демонстрация — прямо толпой хлынула. Крики: «Да здравствует! Да здравствует! Ура! Ура!» А я уже от холода дрожу — зуб на зуб не попадает. Я бы с удовольствием домой вернулся, но посты-то пропускные по-прежнему стоят! Обратно мне тоже надо было идти с кем-нибудь, пришлось дожидаться удобного случая. Когда добрался до Невского проспекта, там уже легче стало, там уже посты были убраны…
Правду говорят: «Наглость города берет…»
— Виктор Николаевич, потрясающая история! Я бы сказала, это не наглость, а находчивость!
— А, это как посмотреть!
До сих пор все думаю, почему те люди, первая пара, с которой я практически до самых трибун дошел, почему они сказали «подожди», а сами не вернулись? Нужда у них была? Или не хотели меня дальше с собой брать? Может быть, у них сидячие места были на трибуне? Так могли бы так и сказать: «Все что могли, сделали, дальше, пацан, сам…» Но они сказали «жди» и не пришли…
Пока мы шли, они все шутили, а между шутками расспрашивали, откуда я, кто мои родители… А это был 1947 год — строгость и бдительность во всем и везде — недаром столько постовых нужно было пройти, чтобы попасть на парад. Если бы выяснилось, что я им чужой — началось бы следствие, родителей таскать стали бы. А родители-то кто? Мать в оккупации была. Да тут столько неприятностей могло случиться! Мне-то об этом и в голову не приходило! Это я гораздо позже узнал, что столько репрессий было, столько придирок… У меня было только неудержимое желание попасть на парад. А те люди могли просто побояться…
— Хорошо, что все обошлось! И осталось такое замечательное воспоминание.
— Да уж. Бог милует меня.
* * *
— Я хотела спросить у вас про веру. Из описаний вашей семьи в книге «Зарубки на сердце» совершенно ясно, что родственники ваши были людьми глубоко верующими, все время молились. И даже не только родственники, но и все окружение. Совершенно естественно, искренно. А ваша личная вера осталась в детстве?
— Мои близкие не замечали, что существовали какие-то запреты. Церковь в Волосове действовала при советской власти, ее не разрушили. И при немцах ее не разбили. Она и сейчас стоит.
— Мама ваша верила? Молилась?
— А как же?!
— А вы? Расскажите про веру в вашей жизни.
— Видишь ли, пока я был с бабушкой Фимой, я, конечно, верил, молился: «Боженька, Боженька», для меня это было совершенно естественно, не было никаких сомнений на сей счет. И «Боженька нам поможет», «Боженька-Заступник». Единственное, я не читал молитвы как бабушка, а молился просто: «Господи, помоги! Я прошу Тебя…» Бабушка Фима, кстати, тоже в минуты откровения обращалась к Нему как к Другу, обращалась просто, тепло.
Война, понятно, — все верили и молились. Но потом в школе в шестом, в седьмом классе — об этом и заикаться-то неприлично было. В церковь мы редко ходили, только на поминки да на проводы. Естественно, вера угасала. Вражды не было. Активным противником я не был, но и защитником не стал.
В 1920–1930-е годы проводилась активная борьба с Церковью вплоть до настоящих гонений. После войны этого уже не было. Говорили, конечно, что Бога нет, ну и что?
И по-настоящему призадумался я, когда начались операции на сердце, когда почувствовал, что жизнь подошла к концу. Вот тут я стал снова искренне обращаться к Богу.
— Я тут подумала, что детство человека — это дорога жизни, которую с любовью или без любви прокладывают для него родители. Дорога может быть небрежной, с ямами и рытвинами, может быть гладкой и ровной. Ребенок, вырастая, сам решает идти приготовленной дорогой или искать собственную. Обычно человек возвращается на родительский путь, когда ему становится тяжело, когда уже нет сил карабкаться в поисках. И тогда, если родители не позаботились, он начинает падать на их рытвинах, а если потрудились, если знали, как нужно ухаживать за дорогой, то человеку становится легче, потому что его путь ровный.
Вроде и прожили вы без Бога основную часть жизни, но когда понадобилась помощь, знали к Кому обратиться. Это большое благо, которое сберегли для вас и бабушка Фима, и мама.
— Когда в 2010 году начались проблемы со здоровьем, я четыре года страшно мучился с сердцем, я просил у Бога, даже очень просил: «Господи, дай мне хоть как дотянуть, но написать книгу, тогда уж я смогу умирать — дело будет сделано». Правда, в церковь я все равно хожу, только когда приспичит… А такие моменты бывают…
Вот и Олечка, доченька, умерла. Я как-то один пришел на кладбище, естественно и записки подал, свечки поставил, помолился…
* * *
— Как вы стали писателем? Писать вы начали в молодости, потом был огромный перерыв, потом возвращение. Почему так?
— Я даже дату помню, когда начал писать — февраль месяц 1958 года.
В газете «Смена» увидел объявление: «Все, кто пишет рассказы или стихи, просим присылать свои произведения в Дом писателя на улицу Войнова, 18». Работы принимались на конкурс, по итогам которого проводилась конференция молодых писателей. А какой я писатель? Но заинтересовало.
К тому времени я работал на Кировском заводе и учился в Военно-механическом институте на третьем курсе. Решил попробовать. Тоже, наверное, неслучайно… Господь подтолкнул.
За пару недель написал два рассказа и стихотворение «Новоселье». Стихотворение слабенькое получилось, много в нем было огрехов, которые карябали и карябали слух, но исправить их не получалось. А рассказы «Дразнилка» и «Я, коньки и Наташка» пошли.
Написанные рассказы послал на конкурс. Прошел месяц, другой, и вдруг на завод принесли письмо — Виктору Васильеву необходимо предоставить оплачиваемый отпуск на четыре дня для прохождения консультаций на конференции молодых писателей.
Действительно меня полностью освободили на четыре дня. Все эти дни мы, начинающие писатели, критиковали друг друга. Нас разделили на группы по восемь-десять человек. Из нашей группы выделили троих — Вильяма Козлова, Галину Высоцкую, почему-то к ним присоединили и меня. Даже приглашали стихи с трибуны читать — как раз «Новоселье». Я очень стеснялся!
Мне было тогда двадцать пять лет — самый возраст о любви писать, а я начал сочинять детские рассказы. А почему? Это и для меня немного странно.
Вильям Козлов[1] стал настоящим большим писателем. У него, наверное, около двадцати романов! А начинал он тоже с детских книг. Когда в журнале «Юность» напечатали его повесть «Я спешу за счастьем», Вильям получил широкую известность. Девушки гонялись за этой его повестью, мои дочки тоже. Потом он начал выпускать романы для взрослых. В перестройку за один год выпустил аж четыре романа о перестройке.
А у меня дело не пошло. Писать рассказы мне очень понравилось, проникать в своего героя, читать его мысли, его глазами видеть мир. Но со временем совсем туго было — оканчивал «Военмех», работал, уезжал в командировки.
Следующие произведения получались плохо. Стихи оставались незаконченными, рассказы — только начатыми.
Мне домой пришло письмо из Дома писателей, что мой рассказ «Я, коньки и Наташка» рекомендован к публикации в сборнике лучших произведений конференции. Приглашали зайти к писательнице Амосиной.
— Поразительно, с каким вниманием тогда относились к молодым писателям!
— Совершенно верно! Прислали приглашение, не забыли про меня. Но получилось, что как раз в тот день и час я не мог прийти. Потом откладывал-откладывал и дооткладывался, решил, что уже поздно, и не пошел. Тем более, начиналась сессия, экзамены. Иными словами я упустил этот шанс.
— Не нашлось места в жизни для творчества?
— Не случилось…
— Виктор Николаевич, но ведь на этом все не закончилось. Вы начали публиковаться в заводской газете «Кировец».
— Да. Если рассказы годились для конференции, значит, сгодились и для публикации в «Кировце».
Газета «Кировец» выходила два раза в неделю. При заводе было свое ЛИТО.
Больше всего мне помешала тогда лишняя самокритика, из-за нее я еще в школах никогда сочинение не мог закончить.
— Вы сказали замечательную фразу: «Передо мной родился критик, поэтому было трудно».
— Точно, точно, точно…
Именно он, внутренний критик, виноват в том, что я бросил литературу. Я просто не поверил в себя… Это главная причина. А поводов нашлось много и разных.
В 1959 году я женился. В 1961 году родилась первая дочка.
В семье тоже не совсем все гладко было. С тещей начались всякие нелады. А чтобы писать детские рассказы, нужно, чтобы все чисто на душе было.
— Когда у вас родилась дочка, разве не стало легче писать? Ведь вот он, читатель, да притом самый любимый, рядом. И вдохновитель, и помощник, подскажет, что интересно, что не очень…
— Нет. Я тогда уже начисто бросил литературу.
— Вообще перестали писать?
— Да. Если бросать, то начисто!
— А не мучило? Невысказанное: какие-то образы, идеи, фразы?
— Начисто! Раз отбросил — значит, забыл. Я совершенно спокойно жил без литературы. Даже не следил за новыми писателями. Разве что за Вильямом Козловым посматривал. Когда у него выходило новое произведение, старался купить.
Получается, в ЛИТО я всего два года и был: 1958–1959, а потом не до того стало. А в 1960 году Рубцов уехал в Москву…
— Вот-вот, я как раз хотела у вас спросить: правда, что ваши стихи публиковали в одних изданиях с Николаем Рубцовым?
— Да, мы печатались в двух изданиях.
Первое — «Стихи кировцев» — и довоенных, и послевоенных, и современных на тот момент. Рубцов ведь тоже работал тогда на заводе «Кировец». «Первая плавка» — так назвали этот выпуск, в котором напечатали около тридцати писателей. Меня включили туда уже по памяти. Сборник вышел в 1961 году, а я бросил писать в начале 1960-го.
Второе издание — сборник Ленгиз. Количество писателей было то же, но печатали по одному стихотворению. Получился тоненький сборничек в красной обложке, он у меня где-то есть. «Первая плавка» тоже сохранилась.
— А вы были лично знакомы с Николаем Рубцовым? Каким он был?
— Да как говорят, так и был — скромный мальчишка, любил длинный шарф. Немножко лысоватый. Одно ясно, он почти никогда не записывал свои стихи, все он держал в голове, и всю работу над стихотворением он проводил в голове. Память у него была фантастическая!
— Интересно, Рубцов понимал, что он гениальный поэт?
— Как сказать? Скорее нет, он был очень скромным. Несмотря на свою талантливость, он любил компанию, а значит, не был заносчивым, не держал себя великим. Кто хотел, были рядом с ним, никогда никому не отказывал и на свою Севастопольскую улицу (он там жил в общежитии от Кировского завода) приглашал всех желающих — у него все время собирались писатели, поэты. В большинстве — те, кто ходил в ЛИТО Нарвской Заставы — то объединение считалось сильнее, чем на заводе. Николай Рубцов тоже его посещал.
Интересно, что Рубцова никак не выделяли. Николай Дмитриевич, руководитель нашего литобъединения «Кировец», почему-то не видел в нем великого. Он шел на равных со всеми. Его пять стихотворений опубликовали и моих — пять. Но я кто по сравнению с ним?! Начинали-то вместе, но по талантливости разница была заметна сразу. Его стихи были доведены до совершенства, каждое слово стояло на месте. Уже тогда, сразу…
А я только нащупывал. Внутренний критик заставлял искать — некоторые слова я подбирал по нескольку лет, чтобы вставить их на место — покоя мне не было.
Вот, например: «Бравый Петя-петушок» — слово «бравый» никак не мог найти. Был и «славный», и «добрый», и «умный» — какие только не были петушки, но все не то. А «бравый» когда нашел, я даже подпрыгнул, настолько оно точно подошло. Отыскать то единственное, нужное слово — это счастье.
Петушок сразу прорисовался — со шпорами, лихой, поляк офицер, польский пан какой-то вышел из моего петушка! Конечно, «бравый» и только «бравый»!
— Не могу понять, как с вашим трепетным отношением к литературе, к языку, к творчеству вы смогли отвернуться от него на сорок пять лет!
— Не случилось… Домашние неурядицы, теща, диплом в институте — все это помимо работы. Не пошло… Месяц, другой, пятый проходит — я пытаюсь сесть, пытаюсь вникнуть — не идет, что-то застопорилось. Подумал, что был у меня просто случайный всплеск и все. Как говорят — исписался. Вроде бы, когда успел?! Но все закончилось. Исписался. Не найти подходящих слов…
* * *
Стихотворение «Гроза» я написал в 1958 году. Вот некоторые строки:
Мы струями исхлестаны,
Мокры насквозь
Шагаем перекрестками
Грозе во злость.
Ты легкая и стройная,
На грудь — коса.
Уверенность спокойная
В твоих глазах.
Иду с тобой и радуюсь,
Горжусь слегка.
Пройдем грозу и радугу
В руке рука.
Это стихотворение я написал моей Аллочке, жене. А она…
— Она оказалась еще большим критиком?
— Нет, не потому. Ей размер не нравился, не понравились эти грохочущие, грозовые строки.
А другим, детским стихотворением «Колька на прополке» она всегда дразнила меня: «Вышел Колька на прополку — у какой!» Она не умела или не хотела воспринимать всерьез мои стихи.
— Может быть, поэтому вы перестали писать?
— Да нет, это, конечно, мелочь…
— Виктор Николаевич, как вы вернулись в литературу?
— Только в 2005 году. Я вернулся через сорок пять лет. За эти годы я не написал ни единой строчки.
— Непостижимо, как вы смогли через сорок пять лет вернуться в то, прежнее состояние?!
— Вот и я поражаюсь! А произошло это совершенно случайно. Не было бы встречи с Гелией Александровной, я бы и не знал, что на что-то способен.
Гелия Александровна — поэтесса. Она проводила творческую встречу в библиотеке на Гражданском проспекте, 83. По какой-то случайности я оказался там в это же время.
— А случайностей-то не бывает! Я уже много раз в этом убеждалась.
— Совершенно верно.
— Вы показали ей свои старые стихи, а она сказала, что вам обязательно нужно писать?
— Точно. Так и было. Только она сказала: «Я беру тебя за шкирку, пойдешь со мной». Ей понравились мои стихи даже те недоработанные, недоведенные. Она притащила меня в детскую секцию Союза писателей России, где меня приняли очень хорошо.
Для начала я стал дорабатывать старые вещи, потом начали появляться новые.
2005-й — уже три года как умерла жена. Пять лет, как умерла мать. Я один остался в своей квартире. Дочери выросли.
Но я по-прежнему был очень занят — челночил. Тринадцать лет я челночил — привозил товары и продавал их. Купец в чистом виде! Где подешевле — купил, где подороже — продал. Сегодня читали по радио Аксакова «Аленький цветочек».
— Это моя любимая сказка!
— Вот! Там отец-купец «умел втридешева купить и втридорога продать». Так прямо по тексту, понимаешь? А ну-ка прочитай это при советской власти? — Виктор Николаевич засмеялся. — Вот такой герой, такой умелец у Аксакова.
— И, несмотря на эту совсем не легкую, надо заметить, и довольно опасную работу вы начали писать?
— В этот раз получилось наоборот. Теперь, чтобы писать, я бросил работу. Мне было семьдесят три года. Я понял, что нужно попытаться и таким образом продолжить свою жизнь — не киснуть над болячками, которых и тогда было достаточно, а жить, творить.
Через два года, в 2007 году у меня уже вышли первые книжки.
* * *
— Я назову нашу беседу «Хозяин звезды». Расскажите, пожалуйста, как вы стали хозяином звезды?
— Звезда — это подарок на восьмидесятилетие, мне подарили ее дочери на юбилей. А еще кубок с перечислением двенадцати подвигов — моих достижений. Дочки насчитали, что у меня подвигов больше, чем у Геракла!
— Вот это дочери! Очень трудно придумать настоящий подарок человеку в годах — обычно у него уже все есть. Еще труднее удивить, порадовать. Но когда дарят звезду — это, должно быть, поразительное событие! Как вы к нему отнеслись?
— Как к чуду… — В голосе Виктора Николаевича послышались слезы, а в них и бескрайняя любовь к дочерям, одна из которых ушла прежде времени, и тот восторг, с которым Виктор Николаевич говорил о небе с Ангелами, увиденными однажды в раннем детстве. — Понимаете, до сих пор мои близкие с недоверием относились к моему увлечению творчеством.
— А сейчас?
— Вот. Они подарили мне звезду…
Это было признание. Уже вышла моя главная книга «Зарубки на сердце».
— Виктор Николаевич, откройте секрет, как воспитать таких хороших детей?
— Мне кажется, меньше всего нужно думать о воспитании, просто относиться к детям как к равным, хорошим, любимым. Если они чувствуют, что любимы, то обязательно ответят.
— Я думаю, у каждого настоящего писателя где-то в бескрайнем небе есть своя звезда, иначе он не смог бы творить… Чтобы писать, нужно любить и быть любимым. И хорошо, когда рядом есть люди, которые готовы достать с неба звезду, чтобы показать ее, что она есть, что она принадлежит вам, что ваше творчество нужно людям…
Беседу записала Мария Мельникова
[1] Вильям Федорович Козлов (имя при рождении — Вил Иванович Надточеев, 3 ноября 1929, Бологое — 13 апреля 2009, Санкт-Петербург) — русский советский писатель. Автор около пятидесяти книг, как для детей, так и для взрослых.
Комментировать