Стрижев А.Н.
Школа православного воспитания

В удивительное время мы живем… Забыв обо всем на свете, и о Боге, о своих детях в том числе, мы думаем только о том, как бы реализоваться в этом мире. Стоит ли удивляться тому, что наши дети убивают, изгаляются над слабыми, ни во что не ставят родителей? В этой книге звучит уникальная православная педагогическая мысль, и не одна..

По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия

Книга посвящена широкому кругу проблем православного воспитания, вопросам освоения накопленного педагогического опыта и просвещенного наставничества. Рассчитана на учителей воскресных школ и православных гимназий, на внимание родителей, стремящимся воспитать своих детей благоразумными и благочестивыми. Материалы сборника снабжены редкими иллюстрациями. Наш сборник по затрагиваемым темам не имеет себе подобных.

Православная педагогика: страницы истории

В младенческой чистоте и непосредственности восприняли русские люди истины христианской веры, не искаженные ересями и лжеучениями. И по мере усвоения этих истин возрастала и крепла великая нация, избрав водительницей совести Церковь, устроительницу жизни земной и вечной. Симфония церковной и светской власти в Святой Руси целиком отвечала народному идеалу. Впоследствии этот идеал был выражен в понятии триединства — Православие, Самодержавие, Народность. Соответственно идеалу и строилось обучение отроков, верноподданных Отечества.

Сословные перегородки не умаляли света, изливаемого православным просвещением: Ломоносов был тому ярким примером. В народных школах, в городских училищах, в стенах семинарий шла подготовка новых поколений к вступлению в жизнь. Программы и уставы учебных заведений соответствовали своему времени. И если теперь кому-то видится в них перегруженность элементами схоластики и нормативной дидактики, то не ищет ли он в тех давних параграфах отображения своих педагогических исканий? Ищет, и зачастую не находит! А истина пребывает все там же, где и была,— в Священном Писании. И даруется она через новозаветное сознание.

Раскроем страницы истории православной педагогической мысли, причем не на древнем периоде, а ближе к нашему времени. И тогда благочестивые учителя оживляли свою деятельность учением святых Отцов, примером общественного служения Церкви, подвижников и духоносцев. Слово отечественных мыслителей было им тоже в помощь.

Замечательной вехой в истории православной педагогики останутся «Правила о церковно-приходских школах», утвержденные Государем 13 июня 1884 года. На докладе, приложенном к этим правилам. Царь-миротворец Александр III своеручно начертал: «Надеюсь, что приходское духовенство окажется достойным своего высокого призвания в этом важном деле». Повсеместно в коренной России, не исключая и самых глухих сел, стали открываться церковноприходские школы, где особенное попечение о прочном народном образовании возлагалось на духовенство. Всего десять лет понадобилось, чтобы число таких школ возросло с четырех тысяч до тридцати одной тысячи! Более миллиона сельских детей сели за парты. В помощь преподавателям с 1887 года в Киеве стал выходить ежемесячный журнал «Церковно-приходская школа» (редактор П. Игнатович).

Школьное дело подкреплялось средствами из государственной казны. Ведь до этого оно содержалось лишь на средства приходов, церковных братств и благотворителей. Училищный совет при Святейшем Синоде для церковно-приходских школ издает необходимые учебники и пособия, следит за укреплением устоев обучения, опирающихся на Православие и народность. Не допускалось поражать молодои организм гангреной атеизма, тлетворным соблазнами кромешников-нигилистов. Такого же направления придерживались и в отношении народных школ, возникших на селе ранее.

Девочки из семей духовного сословия получали образование в епархиальных училищах, рассчитанных на шестилетний курс обучения. Здесь воспитание целиком строилось в духе церковности, а общеобразовательные предметы преподавались с учетом жизненных нужд. Прививались также навыки к рукоделию: шитью и вышивке. Училищный совет находился при епархиальном Архиерее, которому подчинялось и училищное начальство.

Вдохновенным наставником православных школ был Константин Петрович Победоносцев. В «Московском сборнике» (1896), касаясь народного просвещения, он сделал упор на духовные основы: «По народному понятию, школа учит читать, писать и считать, но в нераздельной связи с этим, учит знать Бога и любить Его и бояться, любить Отечество, почитать родителей» (с. 70). Свои мысли о смысле православной педагогики Константин Победоносцев высказал в самом начале царствования Николая II, и пришлись они в самую пору.

Новый Император был преисполнен надежд на расширение и улучшение духовного просвещения русского народа. За годы царствования Николая Александровича количество церковно-приходских школ значительно возросло, число учащихся в них достигло двух миллионов! И это несмотря на помехи, чинимые левыми фракциями Государственной думы, врагами Света Христова. Надо прямо сказать, что только грамотный, одаренный национальным сознанием крестьянин и мог деятельно включиться в созидательное движение столыпинской земельной реформы. В своей яркой речи, произнесенной в Государственной думе 16 ноября 1907 года, Петр Аркадьевич Столыпин недвусмысленно заметил: «Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток… Нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреплять какой-то чужой, чужестранный цветок…

Пусть расцветает наш родной русский цвет, пусть он расцветет и развернется под влиянием взаимодействия Верховной власти и дарованного Ею нового представительного строя. Вот, господа, зрело обдуманная правительственная мысль, которой воодушевлено Правительство… Правительство должно избегать лишних слов, но есть слова, выражающие чувства, от которых в течение столетий усиленно бились сердца русских людей. Эти чувства, эти слова должны быть запечатлены в мыслях и отражаться в делах правителей. Слова эти: неуклонная приверженность к русским историческим началам в противовес безпочвенному социализму. Это желание, это страстное желание обновить, просветить и возвеличить Родину, в противность тем людям, которые хотят ее распада, это, наконец, преданность не на жизнь, а на смерть Царю, олицетворяющему Россию».

Основным документом, которым регулировалась старая система религиозного просвещения, как уже упоминалось, были Правила о церковно-приходских школах от 13 июня 1884 года. В этих правилах, в частности, говорилось, что церковно-приходскими школами именуются начальные училища, открываемые православным духовенством. Школы эти имеют целью утверждать в народе православное учение веры и нравственности христианской и сообщать первоначальные полезные знания.

Церковно-приходские школы открывались приходскими священниками или, с их согласия, другими членами принтов, на местные средства, без пособия или с пособием от сельских или городских обществ, приходских попечительств и братств, земских и других общественных и частных учреждений и лиц епархиального и высшего духовного начальства, а равно и казны.

Впоследствии к епархиальным архиереям стали поступать от уездных земских собраний предложения относительно передачи земских школ в духовное ведомство. Были и другие предложения: некоторые земства взяли на себя инициативу материальной поддержки церковно-приходских школ. Эта инициатива была поддержана Синодом, правда, с оговоркой, что земские представители не будут вмешиваться в процесс обучения.

В церковно-приходских школах преподавали: Закон Божий, а именно обучали молитвам, преподавали Священную историю и краткий курс катехизиса, объясняли Богослужение. Помимо Закона Божия, ученики обучались церковному пению, чтению церковной и гражданской печати, письму, а также усваивали навыки арифметических действий. В школах двухклассных, рассчитанных на четыре года обучения, преподавали сверх того начальные сведения из истории Русской Православной Церкви и родного Отечества.

Объем преподаваемых предметов был установлен особыми программами, утвержденными Святейшим Синодом. По мере надобности и наличию средств дозволялось при школах открывать особые ремесленные отделения и рукодельные классы.

В Правилах подчеркивалось, что приходские школы нераздельны с церковью и должны внушать детям любовь к Богослужению, чтобы посещение церкви и участие в Богослужении сделалось навыком и потребностью детского сердца. В воскресные и праздничные дни учащиеся должны были присутствовать при Богослужении, а способные — участвовать в церковном чтении и пении. Ежедневные учебные занятия начинались и оканчивались молитвою.

Учительские должности в приходских школах занимали преимущественно лица, получившие образование в духовно — учебных заведениях и женских училищах духовного ведомства. Для обсуждения вопросов по церковно-приходским школам в каж- дой епархии учреждался Епархиальный училищный совет.

Какие требования в старое время предъявлялись к педагогическому составу церковно-приходских школ?

Учитель или учительница должны были уметь читать внятно, правильно и раздельно, с точным произношением церковно-славянских букв и с соблюдением ударений и знаков препинания. Знакомство со славянскими числами также ставилось в обязанность. При чтении по-церковнославянски требовалось: по возможности давать точный перевод на русский язык текста Святого Евангелия, иметь знакомство с наиболее употребительными этимологическими и синтаксическими формами церковно- славянского языка. В помощь учителям была издана книга Н. Ильминского «Обучение церковно-славянскому чтению». Предъявлялись требования к учителю также и по таким предметам, как русский язык, чистописание, арифметика, история, география. По каждому из этих предметов рекомендовалось изучить то или иное руководство. Все они, естественно, оказывались весьма доступными. При испытаниях на звание учителя ему неопустительно надлежало знать не только краткие молитвенные воззвания, но и некоторые молитвы утренние и вечерние, в количестве не менее 20.

В первой половине 1886 года Святейший Синод утвердил программу учебных предметов для церковно-приходских школ. Во «Введении» к программе указывалось, что «школа при церкви представляет наилучшие способы для впечатления в сердце детей основных истин веры и благочестия, для привлечения их сердец к материнскому руководительству Церкви и для наклонения их воли в послушание ей». Далее заострялось внимание на определяющем значении наставления детей в семьях. «Искреннее благочестие отца и матери,— говорилось в этом документе,— благоговейно совершаемая ими молитва, их терпеливая покорность Воле Божией в тяжких испытаниях жизни, любовь к труду, забота о младших — все это передается восприимчивому сердцу ребенка в доброй христианской семье, которой святой апостол Павел дает многознаменательное наименование: «домашняя церковь». И это так, ведь школа принимает детей под свой кров в самое благоприятное время для их духовного развития, когда, с одной стороны, сердце их сохраняет еще всю впечатлительность детского возраста, с другой — начинают в них пробуждаться умственные способности. В обращении наставников с детьми должен господствовать дух кротости. Надо учить детей не только грамоте, но и благонравию; и действуют на них не гневом и жестокостью, а ласковостью и страхом, растворенными любовию; надо приспособляться в своих уроках к силам и понятиям каждого. Наставник приучает детей к порядку, точности, вежливости, благопристойности, воздержанию в словах и поступках, благодарности и строгому повиновению.

Основным предметом в церковно-приходской школе по справедливости считался Закон Божий. Законоучителю вменялось в обязанность преподавать его, начиная с простых, понятных детям и высокопоучительных для них рассказов Ветхозаветной истории. С первых же уроков надо было особенно позаботиться о научении детей молитве. Так что в первый год обучения в школе проходили Священную историю Ветхого и Нового Завета, с научением детей молитве, а во второй год преподавали краткий Катехизис и учение о Богослужении.

Программа церковно=славянской грамоты включала:

В первый год — изучение церковнославянской азбуки. При этом усваивались особенности церковно-славянской азбуки сравнительно с русским алфавитом. Чтение употребительных молитв велось по стенным таблицам. Обращалось внимание на практическое ознакомление с надстрочными знаками и титлами. Упражнение в чтении велось по Азбуке.

Во второй год обучения практиковалось чтение избранных мест из Евангелия по книге Ильмин- ского «Обучение церковнославянской грамоте», а также велось чтение по Часослову и Псалтири. Проходили славянские числа. Завершался второй год практическим ознакомлением с церковным месяцесловом.

В третий год обучения продолжали чтение Часослова и Псалтири, а также Евангелия от Матфея.

На четвертый год практиковалось чтение остальных трех Евангелий. Из служебного Октоиха, по возможности, усваивалась служба гласа предстоящего воскресного дня. Чтение и пение в церкви вели по богослужебным книгам.

Программа начальных сведений по Русской истории включала начальные сведения, составляющие нераздельное целое со сведениями по Истории Русской Церкви. Из общего хода истории России учащиеся должны были вынести твердое убеждение, что наша Родина всегда была сильна своею Православною верою и единодержавною Царскою властью, что когда оскудевала Святая вера в народе, или когда не было сильной единодержавной власти, Русская Земля подвергалась тяжким бедствиям и была близка к гибели и что, следовательно, только тот будет истинный сын России, кто свято соблюдает учение Святой Православной Церкви и верно служит своей Родине, олицетворенной в лице Государя, Помазанника Божия.

Высшее управление церковно-приходскими школами и школами грамоты принадлежало Святейшему Синоду. Заведование школами было возложено на Училищный совет при Синоде. Местное заведование школами по епархиям закреплялось за епархиальным Преосвященным, который управлял школами при посредстве Епархиальных училищных советов и их уездных отделений.

Памяткой учителя тогда рекомендовалось:

Обучать детей Закону Божьему понятно (но без доказательств от разума), наглядно (предметно), постепенно (начиная с более легкого, основные элементы предмета требовалось заучивать). Обучать надо без пропусков, согласно плану и утвержденному порядку; давать материал ученикам с расчетом на их собственные размышления, при этом учитывать степень развития учеников и их индивидуальные особенности; ласковым обращением располагать детей к учению; поощрять любознательность и самодеятельность; программу проходить не торопясь; уроки Закона Божия следует переживать и перечувствовать, преподавать оживленно, причем рассказ законоучителя должен быть одухотворенным, увлекательным; учить не с помощью чтения, а устно. Вопросы выбирали повторительные и наводящие, а ответы ценились самостоятельные, когда их излагали своими словами. Урок начинали молитвой, взоры учеников при этом обращали на икону, руки опускали на парту.

Классная дисциплина на уроках Закона Божия, конечно, поддерживается уважением и любовью к законоучителю. Педагоги знают: лучше предупредить непорядок, нежели исправлять его, и уж не наказывают в раздражении.

При ответах ученики встают на месте, не вызываются к столу преподавателя. Желающие ответить поднимают руку, облокотись на парту.

Письменные упражнения задавали со второго полугодия первого года обучения, памятуя, что списывание содействует правильному усвоению текстов. В конце второго года уместно изложение рассказов из Священной истории.

Учебная и воспитательная сторона преподавания предмета ставит целью обогащать ум новыми познаниями и развивать нравственное поведение. Урок Закона Божия преследует воспитательную цель, урок законоучителя похож на проповедь, в основании которой заложено знание истины. Вывод указывает на определенную добродетель, а не на общее доброделание. Молитвы лучше заучиваются детьми с помощью пения.

Программой начальной школы предполагается дать сведения: о Боге, об Ангелах, о святых, об иконах, о молитве, крестном знамении, поклонах, благословении, грехе, душе человеческой, совести, говений и исповеди, двунадесятых праздниках, достойной жизни.

Исключительно бурный рост числа церковноприходских школ в России, который наблюдался с 1884 года вплоть до революционного переворота, естественно, потребовал и значительного количества богословски образованных учителей. Практикой преподавания Закона Божия в первую очередь занимались приходские священники, выпускники семинарий, диаконы, но специальным определением Священного Синода от 12 января 1889 года допускалось законоучительствовать и светским лицам. Конечно же, лица эти должны были быть православного исповедания, отмечены благонравием, обладать определенным кругом знаний в пределах утвержденной программы. Прежде чем приступить к преподаванию Закона Божия, эти лица проходили испытания по духовному ведомству на звание учителя или учительницы.

Как же проходили такие испытания (экзамены)? Принимались они педагогическим собранием Правлений духовных семинарий или духовных училищ — на звание учителя. Экзамены на звание учительницы вменялось принимать Советам епархиальных женских училищ или Правлениям женских училищ духовного ведомства. В перечисленных заведениях назначалась особая экзаменационная комиссия, в которую входил также епархиальный или уездный наблюдатель церковных школ. К испытаниям допускались лица православного исповедания, мужчины не моложе 17 и женщины не моложе 16 лет. К своему прошению они прилагали: свидетельства о рождении и крещении, о бытии у исповеди и святого причастия, кто кончил светское учебное заведение, предоставлял еще и соответствующий документ. Испытание должно было быть совершено не позже как в шестинедельный срок со дня объявления просителю о допущении его к экзаменам. Протоколы испытаний предоставлялись на утверждение епархиальному Архиерею. В протоколе указывали темы письменных и устных вопросов, поставленные перед испытуемым, а также содержание пробного урока, с его оценкой законоучителем. Пробный урок проводился в образцовой школе при семинарии, женском духовном училище, либо в обычной церковно-приходской школе.

Экзамены подразделялись на полные и сокращенные. Полные назначались для лиц, не учившихся в средних духовных заведениях; сокращенные — для тех, кто имел свидетельство об окончании полного курса духовного училища. При полном испытании экзаменуемого предлагалось дать ответы устные и письменные: устные — по Закону Божию и церковно-славянскому языку, письменные — о русскому языку и арифметике. Если ответы признавались удовлетворительными, тогда испытуемый допускался к сдаче письменного экзамена по Закону Божию и церковно-славянскому языку. Остальные предметы, предусмотренные Программой, сдавали устно. На сокращенном испытании предлагалось по одному вопросу из церковно-славянского и русского языка и арифметики, на которые испытуемый давал письменные ответы. Позже, в 1892 году, Святейший Синод дополнил это положение требованием о сдаче на сокращенном испытании еще и экзамена по отечественной истории.

Степень познания испытуемых оценивалась в баллах: 5 — познания отличные, 4 — хорошие, 3 — удовлетворительные, 2 — посредственные, 1 — слабые. Чтобы получить свидетельство на звание учителя или учительницы, требовалось набрать в общем выводе по всем предметам Программы испытаний не менее трех с половиной баллов.

Что же представляла собой Программа испытаний? В том виде, как она была составлена Училищным советом при Святейшем Синоде и утверждена последним 21—30 декабря 1890 года, требования в ней выставлялись следующие:

По Закону Божию

Кроме кратких молитвенных воззваний, указанных в Начатках христианского учения, испытуемый должен был знать: утренних молитв — Царю Небесный; Святый Боже; Пресвятая Троица; Отче наш; От сна возстав; Приидите, поклонимся; Помилуй мя, Боже; Святый Ангеле; Пресвятая Владычица моя; Богородице Дево; Спаси, Господи, люди Твоя; Достойно есть; из вечерних молитв — Помилуй нас, Господи; Господи, помилуй нас; Милосердия двери; Боже вечный; Господи Боже наш; Благаго Царя; Ангеле Христов; Да воскреснет Бог.

Испытуемый обязан был знать историю Ветхого и Нового Завета в объеме программы двухклассных церковно-приходских школ, а также:

• краткий катехизис по книге «Начатки христианского учения»;
• учение о Богослужении по книге «Краткое учение о Богослужении Православной Церкви в объеме городских училищ». Автор — протоиерей Д. Соколов;
• церковную историю по книге протоиерея П. Смирнова «Краткая церковная история».

По церковно-славянскому языку

Испытуемый должен был читать внятно, правильно и раздельно, с точным произношением церковно-славянских букв и с соблюдением ударений и знаков препинания; быть знакомым с славянскими числами. При чтении по-церковно-славянски требовалось по возможности давать точный перевод на русский язык текста Святого Евангелия, а также проявлять знакомство с наиболее употребительными этимологическими и синтаксическими формами церковно-славянского языка сравнительно с русским (приведены в книге Н. Ильминского «Обучение церковно-славянскому чтению»).

По церковному пению

Испытание по пению было необязательно, но лицо, выдержавшее экзамен по этому учебному предмету, получало особое свидетельство, дававшее право преподавать церковное пение в школе. От экзаменующегося по церковному пению требовалось знание квадратной и круглой ноты (начертание нот и интервала церковного звукоряда), умение петь по богослужебным певческим книгам, знакомство с пением на гласы малых распевов.

Помимо указанных предметов, испытуемый сдавал еще экзамены по русскому языку, чистописанию, арифметике, отечественной истории, географии. Знание этих предметов сейчас надо сочетать с изменившимися условиями новейшей истории нашей страны.

Сведения, полученные детьми в школе, помогали им стать полноценными гражданами своей страны.

Сорвав с живых корней страну, бесы подвергли насильственной переделке всю систему народного просвещения. Казенный атеизм насаждался особенно яростно в школах, задевая и дошкольное воспитание. Обрывались все связи с культурными традициями прошлого, ежели они имели хоть какое-то ’ отношение к Православию. Выковывался «человек новой формации», эрзац-человек.

Но Божия воля неподсудна, бесовские силы перед нею исчезают аки дым. Снова потянулись русские люди к благодатным источникам научения, к спасительному учению Христа. Уже есть школы, где ученики из семей верующих постигают основы нравственной жизни, возрастают духовно. Само собою, ныне, как и встарь, проблема встает та же: необходимо, чтобы подготовку в классах вел не только православный священник, но и православный учитель. Православная школа без народного православного учителя, без душепитательной литературы существовать не может. Только в этом единстве и наметится путь ко всеобщему оздоровлению народа. Весьма памятны были педагогические назидания святого и праведного Иоанна Кронштадтского; им, в частности, сказано: «Современная школа не дает познания воли Бога Живого, не дает и понимания того, как жить по вере и творить добро, не отвечает ни на основной мировой вопрос о том, что есть истина, ни на насущный жизненный вопрос о том, как жить.

Не количество, а прочность усвоенного важна. Преподавать надо только то, что может быть усвоено, переработано душой, умом и сердцем, а не памятью.

Душа человека по природе проста и все простое легко усвояет себе, обращает в свою жизнь и сущность, а все хитросплетенное отталкивает от себя, как несвойственное ее природе, как безполезный сор».

Православный педагог должен овладеть творческим наследием своих предшественников. А оно у нас совсем не малое. Здесь надо прежде всего иметь в виду труды подвижников педагогической мысли, таких, как Константин Ушинский, Сергей Рачинский с его опытом организации русской конфессиональной школы в селе Татеве Смоленской губернии. Это и педагогические статьи Константина Победоносцева, положившего жизнь для организации церковно-приходских школ. От Пушкина с его мыслями о народном образовании (смотри его записку по этому вопросу, поданную Государю Николаю I в 1826 году) к трудам Владимира Даля, ко взглядам на педагогику русских духоносцев — от святителя Филарета Московского, святого и праведного Иоанна Кронштадтского до архиепископа Луки Войно-Ясенецкого, до весьма значительных суждений по этому предмету носителей русской идеи, таких, как князь Николай Жевахов и Иван Ильин. Все они оставили нам в назидание безценные педагогические творения, ныне все еще находящиеся в забвении.

Есть в отечественном педагогическом багаже и труды совсем забытые. Скажем, в каком научном или практическом обиходе была книга профессора П. И. Ковалевского «Национализм и национальное воспитание в России», выдержавшая до революции три издания и последний раз увидевшая свет в Нью- Йорке в 1922 году? Не помнят «Вопросов жизни» великого хирурга Пирогова, кинувшего взгляд на педагогику с православной точки зрения, не читают записок Елены Вороновой, организовавшей в Алуште народную школу, не собирают статей о воспитании настоятеля храма Василия Блаженного священника Иоанна Восторгова. А ведь он оставил нам такое замечательное наследство, его труды выходили потаенно вплоть до расстрела, летом 1918 года.

А где душепитательные книги, составление из творений писателей благочестивых? В старое время у нас были детские религиозные журналы, издаваемые Александрой Ишимовой, Поликсеной Соловьевой, имеются в виду журналы «Тропинка» (1906—1912). Позже в Риге (1920-е годы) выходил замечательный журнал того же направления «Перезвоны», литературным редактором в нем был писатель Борис Зайцев, а оформлял издание ученик Сергея Рачинскош художник Н. Богданов-Бельский. Пока все забыто.

Надо вспомнить и поставить на службу школе творческое наследие великих мыслителей русского религиозного возрождения, тогда не придется заниматься пересаживанием на русскую почву чуждых нам взглядов на воспитание Рудольфа Штейнера, ныне возобладавших не на шутку. В связи с этим нелишне вспомнить суждение Ивана Александровича Ильина:

«Все, что воспитывает духовный характер — все хорошо для России, все должно быть принято, творчески продумано, утверждено, насаждено и поддержано. И обратно: все, что не содействует этой цели, должно быть отвергнуто, хотя бы оно было принято всеми остальными народами». Вот прямо так и сказано Иваном Ильиным.

И все же процесс освоения творческого наследия православных педагогов начат. Залогом становления этого факта явится и наш сборник, насыщенный живыми мыслями о православном воспитании. «Для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в Истине»,— сказано евангелистом Иоанном (1 Ин. 1, 4). Вместе с благовестни- ком и мы с вами порадуемся этой же радостью: дети должны ходить в Истине! И они будут ходить, ежели сподобятся просветиться светом Христовым, живительным во все времена.

Молитва перед ученьем

Преблагий Господи! Ниспошли нам благодать Духа Твоего Святаго, дарствующего и укрепляющего душевные наши силы, дабы внимая преподаваемому нам учению, возрасли мы Тебе, нашему Создателю, во славу, родителям же нашим на утешение, Церкви и Отечеству на пользу.

В этой молитве мы называем Господа Бога преблагим, и просим Его, чтобы Он послал нам в помощь благодать, то есть силу Святого Духа. Мы просим благодати Святого Духа потому, что Он, животворящий, дает нам душевные силы (как-то: ум, память, внимание) и укрепляет их; просим этой благодати для того, чтобы нам при ее помощи с пользою выслушивать преподаваемое учение.

После этого мы высказываем, для чего учимся, а именно желаем вырасти во славу Создателя, на утешение родителям, на пользу Церкви и Отечеству, то есть желаем научиться своими делами Бога прославлять, родителей утешать, Церкви Христовой и своему Отечеству пользу приносить.

Примечание: Перед учением можно произносить вместо этой молитву «Царю Небесный»…

Кто презирает знание и хвалится невежеством, тот невежда не только словом, но и разумом.

Цветочки с духовного луга

Сколько уподобляются глазам совы, упражняющиеся в суетной мудрости! И у совы ночью зрение остро, но помрачается, как скоро воссияет солнце; и у них весьма изощрено разумение для пустых умозрений, но омрачено к познанию Истинного Света.

Василий Великий)

Убегай бредней философов, которые не стыдятся почитать свою душу и душу пса однородными между собою, и говорят о себе, что они были некогда и деревьями и рыбами. А я хотя не скажу, бывали ли они когда рыбами, однако же со всем усилием готов утверждать, что когда они писали это, то были безсмысленнее рыб.

(Св. Василий Великий)

Просвещение приносит благие плоды обществу только тогда, когда основанием ему служит вера.

(Святитель Московский Филарет)

Усердно приноси Христу труды юности твоей, и возрадуешься о богатстве безстрастия в старости, ибо собираемое в юности питает и утешает изнемогших в старости.

(СвИоанн Лествичник)

Цветочки с духовного луга

Ты называешься отцом детей своих по плоти: будь отец их и по духу…

Тихон Задонский)

Нет никакого высшего искусства, как искусство воспитания. Живописец и ваятель творят только безжизненную фигуру, а мудрый воспитатель создает живой образ, смотря на который, радуется Бог и радуются люди.

(Св. Иоанн Златоуст)

Сосуд не теряет своего запаха, дурного или хорошего, которым он прежде напитался: таково и воспитание детей! Поэтому необходимо с детства приучать их к доброму.

(Св. Димитрий Ростовский)

Раздраженный наставник не наставляет, а раздражает.

(Святитель Московский Филарет)

Как вы будете держать детей своих в порядке, когда сами ведете безпорядочную жизнь?

Василий Великий)

Свет одного научного образования без света Христовой истины — все равно, что свет луны без солнца, свет холодный и безжизненный, свет чуждый и заимствованный; он будет только скользить по поверхности души, как скользит свет луны по скале, не проникая внутрь ея,— никогда не в состоянии будет согреть, оживить и возбудить сердце наше к трудам и подвигам, скорбям и лишениям.

Напрасно душа, коснеющая в отчуждении от Бога, источника жизни и начала добра, напрасно мечтает, что она развивается, возвышается, растет и идет вперед: а в ней развивается только дух самолюбия, она возвышается только гордостию, растет только в зле, идет вперед, но путем суеты, ведущим в погибель.

Безполезны все наши познания, когда мы при них Иисуса Христа не знаем.

Что пользы для корабля от мачты, кормщика, матросов, парусов и якоря, если нет ветра? Что пользы и в красноречии, остроумии, познаниях, образованности, разуме, если нет в душе Духа Святаго?

Идти путем, который ведет к Богу, и тем же путем будешь приближаться к премудрости. Путь же к Богу известен благочестивое размышление, молитва, вера.

Святитель Московский Филарет (Дроздов)

Не так стоите в храме

Некоторые в темном ощущении познают важность алтарей и, по-видимому, не чуждаются дома Божия, но не разумеют ни того, как должно в него входить, ни того, как обращаться в нем. Поставив тело в храме, уверяют себя, что уже пребывают с Богом, но находящиеся в сем положении не более иногда принадлежат дому Божию, как — если позволено так изъясниться — истуканы, украшающие только наружность его. Служат Богу, как рабы, не столько для того, чтобы совершить волю Его, сколько для того, чтобы уклониться от гнева Его.

Святитель Филарет (Дроздов — Сочинения Филарета, митрополита Московского. Слова и речи. т. I. М., 1873, с. 199-200

Об очищении ума

«Разум невозделанный и долгим временем неочищенный есть разум неразумный, неправый и неистинный разум. В разуме бывает различие, как и во всех внешних вещах: бывает разум совершенный, духовный, бывает разум и весьма грубый, плотский. Кто не позаботится самолично пройти тесным путем евангельским и будет иметь небрежение об очищении ума, тот слеп душой, хотя и всю внешнюю мудрость изучил. Он держится только буквы убивающей, а оживляющего духа не принимает. Ум, будучи очищен и просвещен, может разуметь все внешнее и внутреннее, ибо он духовен…»

Святитель Димитрий Ростовский

Михаил Ломоносов. Об узаконениях для гимназистов

§75. Каждому гимназисту при поступлении в Гимназию должен быть вручен напечатанный лист, где изложены гимназические узаконения, такой же лист должен иметься в каждом классе для общего сведения, а также должен быть вывешен на стене в каждой комнате гимназистов и в зале, чтобы они не могли отговариваться неведением. Кроме десяти заповедей и церковных заповедей, эти узаконения состоят в следующем.

§76. При наблюдении заповедей Божиих в десятисловии и заповедей церковных, коими обеими любви к Богу и ближнему и началам премудрости страха Господня научаемся, следует первая гимназистов должность, чтобы к наукам простирать крайнее прилежание и никакой другой склонности не внимать и не дать в уме так усилиться, чтобы рачение к учению урон или малое ослабление потерпело.

§ 77. Учителям оказывать себя весьма вежливо и уклонно, не упрямиться и ни в чем с ними не спорить, а особливо не досаждать грубыми словами, помня, сколько их за наставление почитать должны.

§78. Отбегать от ссор междоусобных, а особливо от безчестных браней и от драк, не попрекать другого природными недостатками и не злобствовать.

§79. Весьма беречься, чтобы меж товарищами своими не смущать и не производить ссор и шуму.

§80. Не мешать другим в ученье криком, играньем, стуком, шумом или каким другим образом, чем рассуждение и память в безпорядок приведены быть могут.

§81. Гордостию и грубостию никого не огорчать, но больше учтивостью и снисходительством привлекать к своему люблению.

§82. Пустых слов, подлых и соромских в разговоре остерегаться, зная, что довольно есть материи говорить о школьном учении и примечания о достопамятных вещах и приключениях.

§83. Остерегаться самохвальства, хвастовства, а паче всего лганья, которое часто служит к закрытию злых дел.

§84. Когда кто другого изобидит и за то наказан будет, а после снова тому же сделает обиду, показав знак неправедного мстительства, тот двойному наказанию подвержен.

§ 85. Хотя взаимная приязнь гимназистов похвальна и один то изъяснит, чего другой не разумеет, свободно может, однако, когда задана будет школьная экзерциция от учителя или экзаменатора для того, чтобы знать в успехах каждого разность, тогда никто друг другу помогать не должен. Равно как и в то время, когда по спросу учительскому говорит кто свой урок наизусть и не знает твердо, близ его сидящий товарищ не
должен ему тихонько подшептывать и тем помогать его лености. Такой помощник равному наказанию с незнающим подвержен.

§86. Чистоту наблюдать должно не токмо в делах безпорочных, но и при столе, в содержании книг, постели и платьях. Кто внешним видом ведет себя гадко, тот показывает не токмо свою леность, но и подлые нравы.

§87. В церкви и в зале на молитве, также и у стола за кушаньем ничего не разговаривать и отнюдь не шуметь, но быть тихим и внимать прилежно пению и чтению.

§ 88. Без инспекторского позволения из гимназии никуда не выходить и по отпуске приходить на показанный срок точно.

§89. Леность всего вреднее учащимся; того ради всячески должно преодолевать оную послушанием, воздержанием, бдением, терпением.

§90. Весьма должно блюстись лакомства и гулянья и больше удаляться от неприличного и худого сообщества, которое подать скоро может повод к бездельному и праздному житью, прогуливать школы, не исправлять заданного уроку и, словом, терять золотое младых лет время без приобретения той пользы, которая зрелым и престарелым летам большую приятность и веселие принести может чрез науки, нежели в юношестве игры и праздность.

Марта 24 дня — мая 21 дня 1758 г.

«Проект регламента Академической гимназии» составлен М. В. Ломоносовым (1711—1765) в мае 1758 года. Параграфы 76—90 сохранились в рукописном оригинале (СПб. Архив АН, ф. 20, on. I, л. 283—284). По мнению педагогов:

«Для глубокого усвоения учебного материала Ломоносов считал полезным систематические упражнения. Он выделял школьные и домашние занятия. Школьные упражнения заключались в выполнении гимназических заданий учителя. Раз в полгода для старших классов назначались публичные упражнения, «где некоторые школьники» произносили «речь своего сочинения». Домашние упражнения также задавались учителем, но Ломоносов считал целесообразным «позволять ученикам упражнения по своей охоте». Упражнения давали возможность выяснить склонности, способности, прилежание каждого гимназиста» (См.: М. В. Ломоносов. О воспитании и образовании. Составитель сборника Т. С. Буторина. М. 1991, с. 320—321).

Александр Пушкин. О народном воспитании

Последние происшествия (имеется в виду Декабрьское восстание.— Ред.) обнаружили много печальных истин. Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения. Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий. Лет 15 тому назад молодые люди занимались только военною службою, старались отличаться одною светской образованностию или шалостями; литература (в то время столь свободная) не имела никакого направления, воспитание ни в чем не отклонялось от первоначальных начертаний. 10 лет спустя мы увидели либеральные идеи необходимой вывеской хорошего воспитания, разговор исключительно политический; литературу (подавленную самой своенравною цензурою), превратившуюся в рукописные пасквили на Правительство и возмутительные песни; наконец, и тайные общества, заговоры, замыслы более или менее кровавые и безумные.

Ясно, что походам 1813 и 1814 года, пребыванию наших войск во Франции и Германии должно приписать сие влияние на дух и нравы того поколения, коего несчастные представители погибли в наших глазах; должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились, что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой — необъятную силу Правительства, основанную на силе вещей. Вероятно, братья, друзья, товарищи погибших успокоятся временем и размышлением, поймут необходимость и простят оной в душе своей. Но надлежит защитить новое, возрастающее поколение, еще не наученное никаким опытом и которое скоро явится на поприще жизни со всею пылкостию первой молодости, со всем ее восторгом и готовностию принимать всякие впечатления.

Не одно влияние чужеземного идеологизма пагубно для нашего Отечества; воспитание, или лучше сказать, отсутствие воспитания есть корень всякого зла. Не просвещению, сказано в Высочайшем манифесте от 13-го июля 1826 года, но праздности ума, более вредной, чем праздность телесных сил, недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец — погибель. Скажем более: одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия.

Чины сделались страстию русского народа. Того хотел Петр Великий, того требовало тогдашнее состояние России. В других землях молодой человек кончает круг учения около 25 лет; у нас он торопится вступить как можно ранее в службу, ибо ему необходимо 30-ти лет быть полковником или коллежским советником. Он входит в свет безо всяких основательных познаний, без всяких положительных правил: всякая мысль для него нова, всякая новость имеет на него влияние. Он не в состоянии ни поверять, ни возражать; он становится слепым приверженцем или жалким повторителем первого товарища, который захочет оказать над ним свое превосходство или сделать из него свое орудие.

Конечно, уничтожение чинов (по крайней мере, гражданских) представляет великие выгоды; но сия мера влечет за собою и безпорядки безчисленные, как вообще всякое изменение постановлений, освященных временем и привычкою. Можно, по крайней мере, извлечь некоторую пользу из самого злоупотребления и представить чины целию и достоянием просвещения; должно увлечь все юношество в общественные заведения, подчиненные надзору Правительства; должно его там удержать, дать ему время перекипеть, обогатиться познаниями, созреть в тишине училищ, а не в шумной праздности казарм.

В России домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное: ребенок окружен одними холопями, видит одни гнусные примеры, своевольничает, не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести. Воспитание его ограничивается изучением двух или трех иностранных языков и начальным основанием всех наук, преподаваемых каким-нибудь нанятым учителем. Воспитание в частных пансионах не многим лучше, здесь и там оно кончается на 16-летнем возрасте воспитанника. Нечего колебаться; во что бы то ни стало должно подавить воспитание частное.

Надлежит всеми средствами умножить невыгоды, сопряженные с оным (например, прибавить годы унтер-офицерства и первых гражданских чинов).

Уничтожить экзамены. Покойный Император, удостоверясь в ничтожестве ему предшествовавшего поколения, желал открыть дорогу просвещенному юношеству и задержать как-нибудь стариков, закоренелых в безнравствии и невежестве. Отселе указ об экзаменах, мера слишком демократическая и ошибочная, ибо она нанесла последний удар дворянскому просвещению и гражданской администрации, вытеснив все новое поколение в военную службу. А так как в России все продажно, то и экзамен сделался новой отраслию промышленности для профессоров. Он походит на плохую таможенную заставу, в которую старые инвалиды пропускают за деньги тех, которые не умели проехать стороною. Итак (с такого-то году), молодой человек, не воспитанный в государственном училище, вступая в службу, не получает вперед никаких выгод и не имеет права требовать экзамена.

Уничтожение экзаменов произведет большую радость в старых титулярных и коллежских советниках, что и будет хорошим противудействием ропоту родителей, почитающих своих детей обиженными.

Что касается до воспитания заграничного, то запрещать его нет никакой надобности. Довольно будет опутать его одними невыгодами, сопряженными с воспитанием домашним, ибо, 1-е, весьма немногие станут пользоваться сим позволением; 2-е, воспитание иностранных университетов, несмотря на все свои неудобства, не в пример для нас менее вредно воспитания патриархального. Мы видим, что Н. Тургенев, воспитывавшийся в Геттингенском университете, несмотря на свой политический фанатизм, отличался посреди буйных своих сообщников нравственности) и умеренности) — следствием просвещения истинного и положительных познаний. Таким образом, уничтожив или, по крайней мере, сильно затруднив воспитание частное, правительству легко будет заняться улучшением воспитания общественного.

Ланкастерские школы входят у нас в систему военного образования и, следовательно, состоят в самом лучшем порядке.

Кадетские корпуса, рассадник офицеров русской армии, требуют физического преобразования, большого присмотра за нравами, кои находятся в самом гнусном запущении. Для сего нужна полиция, составленная из лучших воспитанников; доносы других должны быть оставлены без исследования и даже подвергаться наказанию; чрез сию полицию должны будут доходить и жалобы до начальства. Должно обратить строгое внимание на рукописи, ходящие между воспитанниками. За найденную похабную рукопись положить тягчайшее наказание; за возмутительную — исключение из училища, но без дальнейшего гонения по службе; наказывать юношу или взрослого человека за вину отрока есть дело ужасное и, к несчастию, слишком у нас обыкновенное.

Уничтожение телесных наказаний необходимо. Надлежит заранее внушить воспитанникам правила чести и человеколюбия; не должно забывать, что они будут иметь право розги и палки над солдатом; слишком жестокое воспитание делает из них палачей, а не начальников.

В гимназиях, лицеях и пансионах при университетах должно будет продлить, по крайней мере, 3-мя годами круг обыкновенный учения, по мере того повышения в чины, даваемые при выпуске.

Преобразование семинарий, рассадника нашего духовенства, как дело высшей государственной важности, требует полного особенного рассмотрения.

Предметы учения в первые годы не требуют значительной перемены. Кажется, однако ж, что языки слишком много занимают времени. К чему, например, 6-летнее изучение французского язьжа, когда навык света и без того слишком уже достаточен? К чему латинский или греческий? Позволительная ли роскошь там, где чувствителен недостаток необходимого?

Во всех почти училищах дети занимаются литературою, составляют общества, даже печатают свои сочинения в светских журналах. Все это отвлекает от учения, приучает детей к мелочным успехам и ограничивает идеи, уже и без того слишком у нас ограниченные.

Высшие политические науки займут окончательные годы. Преподавание прав, политическая экономия по новейшей системе Сея и Сисмонди, статистика, история.

История в первые годы учения должна бьггь голым хронологическим рассказом происшествий, безо всяких нравственных или политических рассуждений. К чему давать младенствующим умам направление одностороннее, всегда непрочное? Но в окончательном курсе преподавание истории (особенно новейшей) должно будет совершенно измениться. Можно будет с хладнокровием показать разницу духа народов, источника нужд и требований государственных; не хитрить, не искажать республиканских рассуждений, не позорить убийства Кесаря, превознесенного 2000 лет, но представить Брута защитником и мстителем коренных постановлений отечества, а Кесаря честолюбивым возмутителем. Вообще не должно, чтоб республиканские идеи изумили воспитанников при вступлении в свет и имели для них прелесть новизны.

Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. «История государства Российского» есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Россия слишком мало известна русским; сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требуют особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить Отечеству верою и правдою, имея целию искренно и усердно соединиться с Правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве.

Сам от себя я бы никогда не осмелился представить на рассмотрение Правительства столь недостаточные замечания о предмете столь важном, одно желание усердием и искренностию оправдать Высочайшие милости, мною не заслуженные, понудило меня исполнить вверенное мне препоручение. Ободренный первым вниманием Государя императора, всеподданнейше прошу Его Величество дозволить мне повергнуть пред ним мысли касательно предметов, более мне близких и знакомых.

15 ноября 1826

Текст «Записки» взят из академического Полного собрания сочинений А. С. Пушкина, т. 11, 1949, с. 43-47.

«В последние годы своей жизни, проникнутый живым и теплым религиозным чувством, Пушкин прилежно изучил повествование Четьи-Минеи и переложил на простой язык, доступный всякому, повествование о житии преподобного Саввы игумена. Участвовал в составлении исторического Словаря о Святых, прославленных в Российской Церкви, который предпринят был одним из бывших лицейских воспитанников, и отдал об этой книге отчет в «Современнике», здесь он удивляется людям, часто не имеющим понятия о жизни того Святого, имя которого носят от купели до могилы. Находил наслаждение в чтении Евангелия и многие места заучивал наизусть. Живо помнил молитву, произносимую в дни Великого Поста, и благоговейное сочувствие к ней выразил в стихотворении «    » («Отцы-пустынники и жены непорочны…»).

Важнейшие события в жизни Пушкина, по собственному его признанию, совпадали с днем Вознесения Господня, в который он и родился (26 мая 1799 года), и поэт имел намерение выстроить в селе Михайловском церковь во имя Вознесения Господня, хотя ранняя смерть не позволила ему осуществить этого благого намерения».

(Владимир Новаковский. Биографические рассказы. Александр Сергеевич Пушкин. СПб., 1863, с. 54—55).

Записка «О народном воспитании» подана Александром Сергеевичем Пушкиным Императору Николаю I осенью 1826 года. Документ обдумывался тщательно, об этом говорят многочисленные черновые наброски и варианты, оставленные поэтом. Стержневая мысль, пронизывающая тексты,— преимущество государственного воспитания отроков и юношей над частной школой, неприятие иноземных систем обучения. Придерживаясь национального мировоззрения, зрелый Пушкин проявляет себя как «свободный консерватор» и в вопросах народного просвещения, почерпающего силы в религиозном источнике. Впрочем, и свой дальнейший творческий путь Гений русского слога устремил к воцерковлению и смирению о Господе.

Константин Победоносцев. Народное просвещение

I. Когда рассуждение отделилось от жизни, оно становится искусственным, формальным и вследствие того мертвым. К предмету подходят и вопросы решаются с точки зрения общих положений и начал, на веру принятых: скользят по поверхности, не углубляясь внутрь предмета и не всматриваясь в явления действительной жизни, даже отказываясь всматриваться в них. Таких общих начал и положений расплодилось у нас множество, особливо с конца прошлого столетия — они заполонили нашу жизнь, совсем отрешили от жизни наше законодательство и самую науку ставят нередко в противоположность с жизнью и ее явлениями. Вслед за доктринерами науки, доходящими до фанатизма в своем доктринерстве, и за школьными адептами натверженных учений идет стадным обычаем толпа интеллигенции. Общие положения приобретают значение непререкаемой аксиомы, борьба с коею становится крайне тягостна, иногда совсем невозможна. Трудно исчислить и взвесить, сколько ломки произвели эти аксиомы в законодательстве, как опутали они по рукам и по ногам живой организм народного быта искусственными, силою навязанными формами! Впереди этого движения пошла Франция: она ввела в моду нивелировку быта народного посредством общих начал, выведенных из отвлеченной теории. За нею потянулись все — даже государства, соединяющие в себе безконечное разнообразие условий быта, племенного состава, пространства и климата. Сколько пострадало от того и наше Отечество — не перечтешь.

Вот, например, слова, натверженные до пресыщения у нас и повсюду: даровое обучение, обязательное обучение, ограничение работы малолетних обязательным школьным возрастом… Нет спора, что ученье свет, а неученье — тьма; но в применении этого правила необходимо знать меру и руководствоваться здравым смыслом, а главное — не насиловать ту самую свободу, о которой столько твердят и которую так решительно нарушают наши законодатели. Повторяя на все лады пошлое изречение, что школьный учитель победил под Садовою, мы разводим по казенному лекалу школу и школьного учителя, пригибая под него потребности быта детей и родителей, и самую природу и климат. Мы знать не хотим, что школа (как показывает опыт) становится одной обманчивой формой, если не вросла самыми корнями своими в народ, не соответствует его потребностям, не сходится с экономией его быта. Только та школа прочна в народе, которая люба ему, которой просветительное значение видит он и ощущает; противна ему та школа, в которую пихают его насилием, под угрозой еще наказания, устраивая самую школу не по народному вкусу и потребности, а по фантазии доктринеров школ. Тогда дело становится механическим: школа уподобляется канцелярии, со всею тяготою канцелярского производства. Законодатель доволен, когда заведено и расположено по намеченным пунктам известное число однообразных помещений с надписью школа. И на эти заведения собираются деньги — и уже грозят загонять в них под страхом штрафа; и учреждаются с великими издержками наблюдатели за тем, чтобы родители, и бедные, и рабочие люди, высылали детей своих в школу со школьного возраста… Но, кажется, все государства далеко перешли уже черту, за которою школьное ученье показывает в народном быте оборотную свою сторону. Школа формальная уже развивается всюду за счет той действительной, воспитательной школы, которой должна служить для каждого сама жизнь в обстановке семейного, профессионального и общественного быта.

Сколько наделало вреда смешение понятия о знании с понятием об уме! Увлекшись мечтательной задачей всеобщего просвещения, мы назвали просвещением известную сумму знаний, предположив, что она приобретается прохождением школьной программы, искусственно скомпонованной кабинетными педагогами. Устроив таким образом школу, мы отрезали ее от жизни и задумали насильственно загонять в нее детей для того, чтобы подвергать их процессу умственного развития, по нашей программе. Но мы забыли или не хотели сознать, что масса детей, которых мы просвещаем, должна жить насущным хлебом, для приобретения коего требуется не сумма голых знаний, коими программы наши напичканы, а умение
делать известное дело, и что от этого умения мы можем отбить их искусственно, на воображаемом знании, построенном школой. Таковы и бывают последствия школы, мудрено устроенной, и вот причина, почему народ не любит такой школы, не видя в ней толку.

Понятие «народное» о школе есть истинное понятие, но, к несчастью, его перемудрили повсюду в устройстве новой школы. По народному понятию, школа учит читать, писать и считать, но в нераздельной связи с этим учит знать Бога и любить Его и бояться, любить Отечество, почитать родителей. Вот сумма знаний, умений и ощущений, которые в совокупности своей образуют в человеке совесть и дают ему нравственную силу, необходимую для того, чтобы сохранить равновесие в жизни и выдерживать борьбу с дурными побуждениями природы, с дурными внушениями и соблазнами мысли.

Плохо дело, когда школа отрывает ребенка от среды его, в которой он привыкает к делу своего звания — упражнением с юных лет и примером, приобретая безсознательно искусство и вкус в работе. Кто готовится быть кандидатом или магистром, тому необходимо начинать учение в известный срок и проходить последовательно известный ряд наук; но масса детей готовится к труду ручному и ремесленному. Для такого труда необходимо приготовление физическое с раннего возраста. Закрывать путь к этому приготовлению, чтобы не потерять времени для школьных целей, значит затруднять способы к жизни массе людей, бьющихся в жизни из-за насущного хлеба, и стеснять посреди семьи естественное развитие экономических сил ее, составляющих в совокупности капитал общественного благосостояния. Моряк воспитывается для морского дела, с детства вырастая на воде; рудокоп привыкает к своему делу и приучает к нему свои легкие — не иначе, как опускаясь с юных лет в подземные мины. Тем более земледелец привыкает к своему труду и получает любовь к нему, когда с детства живет, не отрываясь от природы, возле домашней скотины, возле сохи и плуга, возле поля и луга.

А мы все препираемся о курсе для народной школы, о курсе обязательном, с коим будто бы соединяется полное развитие. Иной хочет вместить в него энциклопедию знаний под диким названием «Родиноведение»; иной настаивает на необходимости поселянину знать физику, химию, сельское хозяйство, медицину; иной требует энциклопедию политических наук и правоведение… Но мало кто думает, что, отрывая детей от домашнего очага на школьную скамью с такими мудреными целями, мы лишаем родителей и семью рабочей силы, которая необходима для поддержания домашнего хозяйства, а детей развращаем, наводя на них мираж мнимого или фальшивого и отрешенного от жизни знания, подвергая их соблазну мелькающих перед глазами образов суеты и тщеславия.

Новейшая школа народных просветителей предлагает одно средство, один рецепт для блага человечества: войну с предрассудками и невежеством массы народной. Все бедствия человечества, по мнению писателей этой школы, происходили оттого, что в массе народной держались слишком упорно в течение веков некоторые безотчетные ощущения и мнения, которые необходимо во что бы то ни стало разрушить, вырвать с корнем. К таким вредным ощущениям и мнениям они относят все, что нельзя доказать, что не оправдывается логикой. Когда бы,— так рассуждают эти философы,— все люди могли привести в движение свою умственную силу, развить свое мышление и им руководствовались бы вместо того, чтобы думать, чувствовать и жить по мнениям, принятым на веру, тогда начался бы золотой век для человечества. В одно поколение человечество подвинулось бы так, как доныне не подвигалось и в течение нескольких столетий. Когда бы хоть на один градус поднялся уровень мыслительной силы в массе, от этого произошли бы последствия неисчислимые. У всех почти есть какой-нибудь один силлогизм, который слагается в голове по непосредственному впечатлению с первых лет юности. Если бы к этому запасу прибавился у всех еще другой силлогизм, и мысль у каждого стала бы способна связать оба в одну цепь мышления, от этого одного изменился бы вид вселенной, преобразовалась бы судьба всего человечества. Вот цель, к которой хотят вести нас, вот задача просвещения и прогресса, которую ставят новые философы 19-му столетию.

Кажется, как спорить против этого? А между тем у предполагаемой задачи есть и другая сторона, оборотная и темная, которую обыкновенно упускают из виду.

Есть в человечестве натуральная, земляная сила инерции, имеющая великое значение. Ею, как судно балластом, держится человечество в судьбах своей истории — и сила эта столь необходима, что без нее поступательное движение вперед становится невозможным. Сила эта, которую близорукие мыслители новой школы безразлично смешивают с невежеством и глупостью, безусловно, необходима для благосостояния общества. Разрушить ее — значило бы лишить общество той устойчивости, без которой негде найти и точку опоры для дальнейшего движения. В пренебрежении или забвении этой силы — вот в чем главный порок новейшего прогресса.

Что такое предрассудок?

Предрассудок, говорят, есть мнение, не имеющее разумного основания, не допускающее логической аргументации; все такие мнения предполагается искоренить; каким способом? — возбудить в каждом  человеке мыслительную деятельность и поставить мнение у каждого человека в зависимость от логического вывода. Прекрасно, но прекрасно лишь в отвлеченной теории. В действительной жизни мы видим, что в большей части случаев невозможно довериться действию одной способности логического мышления в человеке; что во всяком деле жизни действительной мы более полагаемся на человека, который держится упорно и безотчетно мнений, непосредственно принятых и удовлетворяющих инстинктам и потребностям природы, нежели на того, кто способен изменять свои мнения по выводам своей логики, которые в данную минуту представляются ему неоспоримым гласом разума. В таком расположении человеку легко сделаться послушным рабом всякого рассуждения, на которое он не умеет в данную минуту ответить, сдаваться ли безусловно, со всем своим мировоззрением, на всякий новый прием логической аргументации по какому угодно предмету. Он становится беззащитен против всякой теории, против всякого вывода, если не обладает сам таким арсеналом логического оружия, каким располагает в данную минуту противник его. Стоит только признать силлогизм высшим, безусловным мерилом истины,— и жизнь действительная попадет в рабство к отвлеченной формуле рассудочного мышления, ум со здравым смыслом должен будет покориться пустоте и глупости, владеющей орудием формулы, и искусство, испытанное жизнью, должно будет смолкнуть перед рассуждением первого попавшегося юноши, знакомого с азбукой формального рассуждения. Можно себе представить, что сталось бы с массою, если б удалось наконец нашим реформаторам привить к массе веру в безусловное, руководительное значение логической формулы мышления. В массе исчезло бы то драгоценное свойство устойчивости, с помощью коего общество успевало до сих пор держаться на твердомосновании.

Притом, справедливо ли признать, что упорство в мнении, на веру принятом, состоит необходимо и всегда в противоречии с логикой, что так называемый предрассудок означает всегда тупость или недеятельность мышления? Нет, несправедливо. Если человек склонен сдаться со своим мнением и верованием на доказательную аргументацию логики, это совсем еще не означает, что он логичнее, последовательнее того, кто, не уступая аргументации, упорно держится в своем мнении. Напротив того, приверженность простого человека к принятому на веру мнению происходит, хотя большей частью и безсознательно для него самого, от инстинктивного, но в высшей степени логического побуждения. Простой человек инстинктивно чувствует, что с переменою одного мнения об одном предмете, которую хотят произвести в нем посредством неотразимой, по-видимому, аргументации, соединяется перемена в целой цепи воззрений его на мир и на жизнь, в которых он не отдает себе отчета, но которые неразрывно связаны со всем его мышлением и бытом и составляют духовную жизнь его. Эту-то цепь и стремится разорвать по звеньям лукавая диалектика современных просветителей и, к несчастью, легко иногда успевает. Но простой человек со здравым смыслом чувствует, что, уступив беззащитно в одном первому нападению логической аргументации, он поступился бы всем, а целым миром своего духовного представления он не может поступиться из-за того только, что не в состоянии логически опровергнуть аргументацию, направленную против одного из фактов этого мира. Напрасно лукавый совопросник стал бы стыдить такого простого человека и уличать его в глупости: в этом
простой человек совсем не глуп, а разумнее своего противника: он не умеет еще осмыслить во всей  совокупности явления и факты своего духовного мира, и не располагает диалектическим искусством своего противника, но, упираясь на своем, тем самым показывает, что дорожит своим мнением, бережет его и ценит истину убеждения — не в форме рассудочного выражения, а во всей ее целости.

А так хотят нынче просвещать простого человека. Про все подобные приемы просвещения можно сказать, что они — от лукавого.Ночью, когда люди спятили впросонках безсильны, приходит лукавый и потихоньку под видом доброго и благонамеренного человека сеет свои плевелы. И совсем не нужно для этого быть ни умным, ни ученым человеком — нужно быть только лукавым. Требуется ли много ума, например, чтобы подойти в удобную минуту к простому человеку и пустить в него смуту: «Что ты молишься своему Николе? Разве видал когда-нибудь, чтобы Никола помогал тому, кто ему молится?» Или подольститься к девушке в простой семье с такой речью: «Кто тебе докажет, что доля твоя — всегда зависеть от других и быть рабою мужчины? Разум говорит тебе, что ты равна ему во всем и на все решительно одинаково с ним имеешь право». Или прокрасться между родителями и юношей-сыном с такой речью: «По какой логике обязан ты повиноваться родителям? Кто тебе велел уважать их, когда они по твоему разумению того не стоят? Что, как не случайное явление природы связь твоя с ними и разве ты не свободный человек, прежде всего равный всем и каждому?» С такими речами и множеством подобных бродит уже лукавый между простыми и малыми в близких и дальних местах земли нашей, отбивает от стада овец и велит звать себя учителем,и уводит и выгоняет в пустыню…

Константин Петрович Победоносцев 1907) — выдающийся правовед, государственник и публицист; с 1880 по 1905 год — обер-прокурор Святейшего Синода. К. П. Победоносцев всецело поддерживал учреждение церковно-приходских школ в селе. Статья «Народное просвещение» впервые опубликована в «Московском сборнике» (1896).

О преподавании Закона Божия

Всякая школа считает себя вправе слыть школою религиозного обучения, когда в числе предметов значится на первом месте Закон Божий. Но что означает преподавание Закона Божия? Мало, бедно, если это значит только учебная Священная история и вопросы и ответы на память из Катехизиса. Учить Закону Божию должно бы значить: учить живой вере. Мало учить только, жил и учил и умер и воскрес Господь Иисус: надо детям ощутить, что нельзя им жить без Господа Иисуса, что слова Его и речи должны перейти в их жизнь и в их природу; чтобы они поняли и ощутили, что значит носить имя Христово, быть христианином, что значит ходить пред Богом, хранить правду в душе и страх Божий, то есть хранить чистоту свою пред Богом. И тот, кто учит их, должен помнить, что дети смотрят в глаза ему и не только слушают речи его и уроки, но ищут в нем видеть христианина, хранящего и творящего правду…

Таков идеал. Но когда мы обращаемся к действительности, видим перед собою учебники с прибавкою учебных пособий, видим программы с номенклатурою предметов и с разделением курсов по классам. На первом плане — Священная история Ветхого и Нового Завета, причем с первого года в последующие года повторяется расписание тех же самых предметов с предполагаемым только расширением раз уже преподанного, причем святое Евангелие входит в состав Священной истории и разбивается на «уроки» и на множество вопросов, которые экзаменатор будет предлагать «испытуемым» детям и которыми многих из них будет приводить в смущение и слезы.

Никакую веру невозможно отделить от культа, соединенного с верою, то есть от Богослужения, и в особенности от нашего православного Богослужения. Здесь верование, облекаясь в слова, образы и звуки, оживляет и возвышает сердечное чувство и правду его освещает красотою. Отрешенное от Богослужения преподавание Закона Божия отрешается от Церкви. Но где оно неразрывно связано с Церковью, где дети, участвуя в чтении и пении церковном, привыкают жить в Церкви ее жизнью и понимать и чувствовать глубину и красоту церковного обряда, там только преподавание Закона Божия приобретает желаемую полноту.

Однако и там, где оно отрешено от Церкви, программа Закона Божия заключает в себе учение о Богослужении, разбитое также на множество вопросов. Такое учение мертво само по себе, и в детских умах и в устах преподавателя становится для детей несносным мучением, когда им предлагают вопросы о подробностях церковных сосудов и облачений, совершения таинств и разных церковных чиноположений…

Печатается по: К. П. Победоносцев. Сочинения. СПб., 1996. С. 492—493.

Владимир Даль. Письмо к издателю (А. И. Кошелеву)

Гостинец ваш захватил меня врасплох; я не ждал его, не готовился к нему, занят теперь другим, вовсе не расположен писать статейки, а между тем не идет отмалчиваться от радушного привета, тем более, коли сочувствуешь делу и от желания добра хотелось бы высказаться: мог бы я еще назваться отставным и отжившим, да пристыдил С. Т. Аксаков. Посвятив ныне весь досуг свой обработке «Великорусского словаря», до окончания коего, конечно, не доживу, я уже несколько лет уклонялся от печатной беседы; примите же посланьице это, не как статью или сочинение, а как простой отголосок через дол, через лес, отголосок Нижегородца на клич Москвичей.

Писатель, который пишет вам это моею рукою, не высоко ценит все мелочи свои в художественном отношении; он думает, что они в свое время были замечены едва ли не по одежде и направлению своему, направлению, может быть, довольно близкому к тому, коему посвящается «Русская беседа». В противуборстве западному приливу и волнению, кажется, не может быть иного смысла, как требование, во-первых, принимать образованность и просвещение в добром направлении его, а не в дурном (можно быть умным и ученым негодяем), и во-вторых, принимать его не безсознательно, а применяя и приурочивая к своей почве, следовательно, отвергая или изменяя все то, что нам негоже, что не может быть приурочено. Если мнение это в скороговорке выскажется как-нибудь порезче, то может подать повод потешнику напустить на себя дурь, придраться к одному слову, прикинуться немогузнайкой и уверять, что все это безсмыслица.

Речь о просвещении. Спор о пользе или вреде его, хотя некогда Академии и вызывали на решение такого странного вопроса и сулили за это награды, спор этот может вертеться на одном только недоразумении, на различном понятии и значении слова просвещение. Оно может служить средством к добру и ко злу; в последнем случае оно, без всякого сомнения, вредно; могут быть также отрасли просвещения, кои, при известных обстоятельствах, наклонностях и влиянии, делаются опасными; могут быть другие, кои должно распространять, а тем более применять к делу, не в том виде, как они нам передаются; вообще же против просвещения и образования мог бы восставать тот только, кто полагал бы сущность жизни нашей не в духе, а во плоти; другими словами, кто желает оскотиниться. Полагаю, что объяснение это ясно и не подаст повода к кривотолкам; надеюсь, что не станут выворачивать слов моих наизнанку; это была бы забава пошлая, которая, впрочем, послужила бы только новым убеждением в пользу сказанного, то есть что все может быть употреблено во зло. Я не говорю о науках точных, о каких-нибудь истинах счисления, о дознанном событии, тут не прибавишь и не убавишь; но выводы, заключения и приложения этих истин,— действия, безспорно, также относящиеся к просвещению, могут быть весьма неодинаковы, смотря по взглядам на предмет, по направлению и убеждениям. Что Русскому здорово, то Немцу смерть, и наоборот.

Нож и топор — вещи необходимые, а между тем сколько было зла от ножа и топора? Пример этот крут; чтобы показать степени в этом деле, примените то же рассуждение к пороху, к пару, к самой грамоте, и вы, конечно, согласитесь, что для доброго, полезного приложения изобретений этих к делу, нужно быть приуготовленным, приспособленным; нужно пройти через низшие степени к высшим, нужно понять опасность обращения с таким товаром и не только умом и сердцем желать добра, но и не заблуждаться на счет последствий; а заблуждение это именно тогда вероятно, когда мы слепо и безсознательно подражаем.

Постараюсь объяснить это примерами.

Некоторые из образователей наших ввели в обычай кричать и вопить о грамотности народа и требуют наперед всего, во что бы то ни стало, одного этого; указывая на грамотность других просвещенных народов, они без умолку приговаривают: просвещение, просвещение! Но разве просвещение и грамотность одно и то же? Это новое недоразумение. Грамота только средство, которое можно употребить на пользу просвещения, и на противное тому — на затмение. Можно просветить человека в значительной степени без грамоты, и может он с грамотой оставаться самым непросвещенным невеждой и невежей, то есть непросвещенным и необразованным, да сверх того еще и негодяем, что также с истинным просвещением не согласно. Лучшим несчастным примером этому могут служить у нас некоторые толки закостенелых раскольников: все грамотны, от мала до велика, а, конечно, трудно найти более грубую и невежественную толпу.

Я знаю деревню, населенную сплошь слесарями; все, стар и мал, занимаются этим ремеслом; дело, кажется, не худое; а между тем от слесарей этих никакой замок не уцелеет; есть спрыг-трава, есть отмычки на все руки, и слесарей моих боятся на всю округу, как огня.

Грамота, сама по себе, ничему не вразумит крестьянина; она скорее собьет его с толку, а не просветит. Перо легче сохи; вкусивший без толку грамоты норовит в указчики, а не в рабочие, норовит в ходоки, коштаны, мироеды, а не в пахари; он склоняется не к труду, а к тунеядству.

А что читать нашим грамотеям? Вы мне трех путных книг для этого не назовете. А что писать нашим писакам? Разве ябеднические просьбы и подложные виды? Священное Писание, даже по цене, как оно продается и притом почти только в столицах, весьма редко может дойти до рук простолюдина, и то уже по цене удвоенной. Притом одним этим он не удовольствуется, а захочет знать, что говорится в других книгах. Упомяну мимоходом, что были когда-то так называемые лубочные издания, малополезные и безвредные; и их теперь нет, но и на место их нет ничего.

Если бы вы убедились на деле, что вместе с грамотой, по какой-либо неразрывной связи, к какому бы то ни было народу прививается и нравственная порча, влекущая к употреблению нового знания своего во зло, я говорю только то, вероятно, бы согласились, что грамота не есть просвещение и что наперед грамоты надо бы позаботиться о чем-либо ином. Сутяжничество и все без- честные увертки, прикрываемые видом законности, появляются тотчас там, где грамота вытесняет совесть и занимает ее место, где совесть заменяется грамотой. Если бы ближайшее по соприкосновенности к мужику сословие промышляло злоупотреблением грамотности и закона, то такой обычай легко мог бы сделаться повальным. Удалите же наперед безнаказанный пример этот, покажите будущему ученику своему благое приложение грамоты — не на словах, а на деле, окружите его такими примерами — и с Богом, учите его.

Прошу не принимать слов моих в таком смысле, будто я гоню грамоту; нет, я хочу только убедить вас, что грамота не есть просвещение, а относится к одному внешнему образованию, и потому не может быть сущностию забот наших для образования простолюдина. Придавать лоск прежде отделки вещи нельзя, разве для того только, чтобы обмануть наружным видом ее. Слово грамотей уже частенько слышится в бранном смысле, как равносильное плуту, даже мошеннику, и в этом случае именно подразумевается, что грамотность у этого человека заняла место совести.

Два простых, безграмотных мужика пришли ко мне на днях судиться; один насчитывает долг, другой отрекается. Сколько я ни бился, но многолетние счеты их были так запутаны, что нельзя было сделать никакого верного расчета, и должник, сознавая одну часть долга, от другой упорно отпирался. Коли так, то пусть он отбожится, сказал наконец проситель, и Бог с ним; завоженные деньги на его совести будут; прикажите ему, вот хоть сейчас при вашей милости, помолиться со мною перед образом, да пусть после побожится, что не должен, и Бог с ним.

Ответчик с большою уверенностию продолжал убеждать нас, что он прав; по-видимому, он и сам этому верил, но от молитвенной божбы отказался и принял на себя долг, сказав: так пусть же лучше деньги на его совести будут, чем на моей; он неправедным добром не разживется.

Очевидно, что здесь должника вразумила богобоязненность и совесть; будь дело на бумаге, на письме, мужик стал бы указывать на одно это и устранил бы всякое вмешательство совести. Законное право заняло бы место правды.

На большом селе был базар. Зажиточный мужик заботливо выпроводил со двора своего воз на продажу, надавал сыну много наставлений, чтобы не продешевил, а сам, без всякого дела, остался у ворот своих и с безпокойством посматривал издали на кипевшую народом площадь. Один из соседей поглядывал на него искоса и, занося руку в затылок, лукаво ухмылялся.

Отчего же он сам не идет на базар? — спросил я, догадываясь по всем приемам этим, что тут что-нибудь да кроется. — Ему нельзя идти. — Отчего нельзя? — Да так, нельзя, согнали; с него шапку сымают. — Кто? — Да Mip, люди. — За что же? — Вишь, больно ославился, всё заедает чужое; сколько было чужих денег на нем, все забожил, добрых людей обидел, и прав. — А шапку-ту как сняли? — Известно, миряне; после этого дела, что забожил деньги, он и выехал было опять торговать; тут все на него, что стая на волка; он и туда и сюда, не знает, куда повертываться, а народ и сыми с него шапку, да и кинь в толпу; что смеху, что крику было, весь базар всколыхался! Шапка-то пошла гулять мячом на весь базар, а хозяину ее пришлось хоть в мать-сыру землю лечь, да глыбой укрыться; стыднешенько, и глаз показать нельзя. Так и согнали, и ходу не дают, нельзя и в люди казаться, не то, что на базар.

А случалось ли вам когда-нибудь видеть, как веритель, взяв в руки нож и бирку неплательщика, сурово грозил ему: «эй срежу, вот ей-ей, срежу», и как отчаянный должник кланяется в пояс и, сознавая вину свою, упрашивает заимодавца потерпеть на нем, приговаривая: «Бог не без милости, отдам, не душа лжет, мошна»; а я видел это своими глазами в одной из низовых уральских станиц. Коли безнадежный долг срезан с бирки, то его уже нет; но должник обесчесщен навек, не хуже того, с которого сняли шапку; срезанную бирку такого-то кажут на весь Mip, и делу конец. Это мирская опала, от которой и безсовестный сохнет. Один такой бедняк, не зная, чем умилостивить или остановить грозившего срезкой заимодавца, побожился наконец в отчаянии, что если-де срежешь, то принесу тебе сухую беду во двор, удавлюсь на твоих воротах; тогда отвечай Богу и ведайся с судом.

Большинство так называемых ревнителей образованности и просвещения — все мы к нему стремимся, но, может быть, различными путями, или не совсем одинаково его понимаем — назовут такую народную расправу варварством, которое основано на невежестве, безграмотстве, а потому потребуют безусловно, чтобы она была заменена порядком письменным и судебным. Не отвергая столь же безусловно вашего порядка, я, однако же, попрошу вас вникнуть наперед поближе в наше домашнее дело: вместе с письменным порядком неминуемо является наклонность к сутяжничеству, потому что, устанавливая порядок этот, вы сами даете людям новые обрядливые правила и говорите: а кто, с той либо с другой стороны, не исполнит этих обрядов, тот лишается прав своих; этим самым вы, конечно, как бы вызываете спорящих пользоваться промахами противника в несоблюдении обрядов, заглушая голос совести. Не забудьте, что при необходимости прибегать в спорах этих не к решению здравого ума и правды, а к помощи законников, также неминуемо являются добрые советы их, наставления и подстрекательства к тяжбам безсовестным, промышленным. И так, изводя народный исконный обычай, вы должны остеречься, чтобы не заменить его, по неуместной переимчивости своей, одним только призраком порядка; чтобы не поставить на место совести, стыда и страха, прежнего порядка, какие-нибудь нескончаемые обряды и бумажное производство, ничего не обеспечивающее, а потому и ведущее к растлению нравственности и к разрушению всякой торговой доверенности. Вы, конечно, позаботитесь, не увлекаясь отвлеченностью науки, умозрением и слепым подражанием, дать, вместо старого, что-либо не только новое, но и лучшее; вы сообразите силы и средства свои, степень нравственной надежности людей, коим новый порядок вверяется, вековые обычаи, свойства, наклонности и сбыточные последствия нововведения; словом, вы станете вытеснять старое, не потому что оно старо, а потому что оно дурно, и что есть средства установить лучшее на прочном основании.

Мы начали с грамоты; захватим по пути еще пример, кажется, довольно резкий и убедительный. Как вам нравится наша грамматика, и в особенности наше учение о глаголах, пригнанное на западную колодку? Откуда взялись наши залоги, и вообще все ненужное и несвойственное Русскому языку, между тем как все существенное не разгадано и упущено, будто его не бывало? Прочитайте, что писали о глаголах наших Грот, Аксаков, Буслаев и другие; сличите это с нашими школьными грамматиками, и вы призадумаетесь; а если взглянете на Академический Словарь, то раздумье ваше еще увеличится. Там вы найдете следующие действительные глаголы: аплодировать, кому; благовестить, в колокола; благоприятствовать, кому, в чем; боронить (претить); бросать (камнем в кого); намекать, кому, о чем; намучнить (напылить мукою); напоминать, кому, о чем; напылить; настаивать, на чем, (настоятельно требовать); наседать (пыль насела на стены — пример из словаря же); натреснуть (стакан натреснул — пример из Словаря); находить (к нему много нашло гостей); наюлитъ (объяснено: поюлить много); не дослышать (быть тугоухим); норовить и проч. Зато вы найдете там же вот какие возвратные глаголы: божиться, беситься, вдаваться (с примером: дом вдался в сад), навеселиться, навраться, нагнаиваться, намучиться, наплескаться, наслушаться, начитаться, нашалиться и проч. Из немногих примеров этих видно, что я заглянул теперь только в две буквы Словаря и что мог бы набрать таких примеров сотни и доказать, из самых объяснений в Словаре, что это не обмолвки, а что так наша печь печет. У всех грамматиков наших глаголы отбиваются от рук; не мудрено, что и в словарях, в этом отношении, господствует неразрешимая путаница. Она объясняется только тем, что у нас грамматики нет, а принятое с европейских языков распределение глаголов, насилуя их, не может однако же подчинить своему произволу.

В некоторых грамматиках наших упоминается, что иные глаголы принадлежат к двум залогам. К двум и к трем можно отнести едва ли не большую половину их, но один и тот же глагол Русский может принадлежать к пяти залогам; какая же это грамматика и к чему ведет такое распределение?

От действительного глагола бить образуется возвратный биться. Сумасшедший бьется лбом в стену. Но в обороте: биться с кем об заклад, биться на шпагах — это будет глагол взаимный; в выражении: биться, маяться, он бьется, как козел об ясли, как рыба об лед — это глагол средний; у меня сердце бьется, живчик бьется — это может быть средний, но может быть и общий; рыба бьется острогой, камень бьется молотком, посуда бьется — здесь биться переходит в глагол страдательный. Но мало того, самый глагол бить, безспорно глагол действительный, смотря по обороту речи, обращается в средний, например: бить в ладоши, бить кулаком по столу, бить в барабан. Глагол наследовать также может назваться действительным и средним: я наследую ему, он наследовал сто душ; таких глаголов множество. Накричать, нашуметь, набалагурить, в Словаре названы средними, а насказать, наговорить, набормотать — действительными; спрашиваю всякого, на чем основана эта разница и к чему ведет такая грамматика? Почему здесь в бормотании предполагается более действия, чем в крике, когда предлог на и значение глагола в обоих случаях равно подразумевают за собою падеж винительный? — Глагол ходить всюду признается средним: но он легко может быть обращен в действительный, на примере: ходить воду, то есть выхаживать воду в колесе из колодца, и ходить журавля вместо плясать. Зная несколько Академический Словарь наш, я нарочно заглянул в него, по поводу написанного мною глагол плясать, и он назван средним: почему? Плясать казачка, плясать русскую — где тут средний глагол?

Нельзя определить по грамматикам нашим основательно и ясно, к какому залогу причислить огромное число предложных глаголов с окончанием ся, если они не принадлежат ни к возвратному, ни ко взаимному, ни к страдательному залогу, например: наголодаться, наесться, напиться, наплакаться, насмеяться, наговориться, угомониться, уходиться и проч. В Словаре Академии наедаться назван глаголом возвратным, а напиваться — общим; угомониться возвратным, уходиться — общим; как это понять? — Нагребаться, нагораживаться, подвязываться — названы страдательными; навеселиться, нагнаиваться, навраться — возвратными; наглотаться, наговориться — общими; но если наговориться общий глагол, то почему же навраться будет возвратный?

Недавно я был поставлен в необходимость, по принятому на себя словарному труду, просить по этому делу разъяснения и наставления, но получил уклончивый и притом иронический ответ, коего смысл и цель мне еще менее понятны, чем Русская грамматика.

Возвращаюсь, после этого отступления, к своему предмету: виною всей путаницы этой, которую еще долго будем разбирать по ниточке,— западный научный взгляд на язык наш. Он [стал] причиною остановки в письменной обработке нашего языка. Дурное направление это может получить развязку двоякую: или найдутся после нас люди более самостоятельные, которые отыщут ключ потаенного замка, разгадают Русскую грамматику и построят ее вновь, откинув нынешнюю вовсе; или язык наш постепенно утратит самостоятельность свою и с неудержимым наплывом чужих выражений, оборотов и самых мыслей подчинится законам языков западных. И выйдет Польский, только еще пожиже.

Бросим грамматику и перейдем к иному примеру. Она мне и так уже надоела пуще редьки и довела до того, что я решился, при обработке Словаря своего, вовсе не показывать небывалых залогов, а объяснять, где нужно, употребление глагола примерами.

Фабричная промышленность приняла было у нас особенное направление; где только одного земледелия не хватало на все нужды мужика, там он чутьем доходил до какого-либо промыслового вспомогательного источника, говоря: промеж сохи и бороны не схоронишься; ищи хлеб дома, а подати на стороне. Нужда, которая так хитра на выдумки, почти повсеместно заставила мужика взяться за ремесло, которое, обратившись вскоре в общее достояние всей деревни или села, приняло вид фабричного производства. Таким образом есть целые села, занимающиеся сапожным ремеслом, другие башмачным, третьи портняжным, плотничьим, столярным, и в числе последних — особые селения краснодеревцев; есть селения, выделывающие обручную или вязаную посуду, другие работают одну щепенную, снабжая ею всю Россию; есть санники, тележники, колесники, кузнецы разных родов, так что одно село работает исключительно косы, другое подковы, третье гвозди — двоетес, четвертое штукатурные, опять иное или подковные; есть такие же селения тулупников, Шапошников, валяльщиков, ткачей рогож, решет и сит, полотен и разных бумажных тканей; Богородский уезд почти весь обратился в шелкопрядов, как их шутя называют, в шелковых ткачей. Заметим, что местами начинало входить и разделение труда, в чем и ныне еще легко убедиться: стоит заглянуть в Ворсму, Павлово и Безводное, Нижегородской губернии, где также все слепые и калеки, не лишенные силы рук или ног, находят приют и работу по себе: обращение точил и колес.

Все промыслы эти представляют ту особенность, что мужик не обращается вовсе в мастерового, а что он продолжает искать хлеб дома, то есть заниматься земледелием. Выгоды такого порядка слишком очевидны, чтоб об них много толковать: дурное, безнравственное и буйное сословие бездомных бобылей, ни к чему не привязанных, ничем не дорожащих, живущих из кулака в рот, этим порядком вовсе устраняется, и Россия пошла было сама собою по такому пути, что могла надеяться избавиться от этого бича западных государств. Крестьянин занимался ремеслом своим более в продолжении длинной зимы нашей и притом не требуя, чтобы оно кормило и его, и всю семью круглый год, а лишь бы стало на подмогу сохе, лишь бы заработал на свет да на тепло, а иногда и на синий кафтан; мужик не ценил и не мог ценить пищи, труда и времени; есть, все равно, и без работы надо; а время зимою пропадет даром; от этого необычайная дешевизна таких товаров, доходящая, например, в Ворсме и Павлове (Нижегородская губерния) до того, что перочинный ножичек о двух лезвиях, в черенке из зеленой мореной кости, стоит две копейки, а дюжина ножей и вилок — полтинник. Вы скажете, что товар этот и добротою бывает по цене; пусть так, на первый случай это в сторону; я говорю только о простом и не менее того замысловатом порядке этой промышленности и о чрезвычайной пользе такого направления.

Никто в свое время не познакомился близко с этим порядком, никто не изучил его; пришла пора, когда сочли необходимым ввести у нас в больших размерах фабричное производство, и его перенесли целиком с Запада, следуя одним указаниям науки, составившейся на тамошних данных. Основались большие фабрики, потребовавшие постоянного присутствия в столицах сотен тысяч работников, кои, отстав вовсе от кола и двора, сделались бездомными скитальцами и мало в чем уступают шатущим бобылям, коих называют за границей пролетариями и пасутся, как огня. Сверх этого очевидно и то, что заработная плата должна была от того несоразмерно возвыситься, а местное производство, несмотря на все преимущества свои, должно быть оттеснено и убито. На возражения ваши, что местное домашнее производство никогда не может достигнуть той степени совершенства, как фабричное; что первое, между прочим, лишается выгоды употребления сложных и ценных машин и проч., отвечу только, что всё это сбыточно, но не доказано; никто не вник предварительно в самозданный, домашний порядок и направление, а он был заглушен и вытеснен вследствие научных убеждений чуждой нам почвы и обычаев. Может быть, поощрение и должное направление нашего домашнего способа производства и повели бы к важным и весьма полезным последствиям. Повторяю, заработная плата на фабрике, где работника надо кормить, одевать, оплачивать за него подати и сверх всего этого оставить ему часть денег на отсылку домой и еще на пропой, возвышается вдесятеро противу домашней заработной платы; а отчуждение его от семьи и всякой домовитости ведет к образованию весьма дурного, безнравственного сословия фабричных.

Обратимся наконец от фабричного к земледелию, к этому главному и существенному источнику народного довольства.

Посмотрите, что у нас пишут об этом деле, следуя в точности науке, как ясно и положительно доказывают пользу так называемого разумного хозяйства! Читая все эта благонамеренные поучения и наставления, разумеется, взятые целиком из сочинений иностранных, поневоле придет в голову: Господи, за что же Ты всех нас наказуешь упорством и слепотою? Для чего мы поголовно, будто по заговору, отказываемся от своего блага, от очевидной пользы этих разумных наставлений? Неужто одна косность наша, упорство, тупость и лень одолевают все благие учения учителей наших и погружают нас в безвыходный омут невежества и нищеты?

Но вслед за тем какой-то внутренний голос посылает сомнение; осведомляешься о том, о другом учителе хозяйства, спрашиваешь, в каком положении у него свое хозяйство, где он, конечно, уже успел доказать на деле рациональность своего учения; и что же? К крайнему изумлению слышишь, либо — что у него никакого хозяйства не бывало и сам он никогда и ничем не хозяйничал; либо — что вотчина его разорена и расстроена в пух, что он уже давно просеялся, промолотился и проварился, и с тех-то пор именно и посвятил себя с жаром обучению других тому, что сам так удачно исполнил на деле. Оглядываясь вокруг, мы также видим по временам одни только безплодные попытки благонамеренных, но слишком доверчивых хозяев, неудачных последователей нововведений, расхваленных донельзя учеными агрономами в книгах и журналах: видим, как разоренное имение вскоре опять возвращается к прежнему, варварскому хозяйству, но долго, долго еще не может оклематься от нанесенного ему удара. Непостижимое дело; отчего же все это так?

Причина очевидна, прикладную науку хотят перенести к нам из-за моря, со всеми теми данными, на коих она там основалась. Дух подражания, кидающийся на все готовое, затмевает рассудок. Рассмотрим дело поближе; но наперед всего еще раз прошу не изворачивать слов моих, не говорить, будто я противлюсь нововведениям и улучшениям; я противлюсь таким только улучшениям, к коим можно применить ответ одного солдата, портного, на требование какой-то несбыточной оправки одежи: можно поправить, ваше благородие, да будет хуже.

У нас по всей России введено искони трехпольное хозяйство, на одном поле сеется озимь, на другом яровое, третье под паром и удобряется по мере средств. Озимь одна — рожь; яровое — овес, иногда греча; а случится посеять ячмень, так и тот не знаешь куда девать. Поюжнее, где родится пшеница, под нее подымают новину или по крайней мере залежь, более или менее задерневшую; на лесном севере ведется хозяйство подсеками, чищобами, починками, кулигами, т. е. выпаханная земля бросается под залежь и обыкновенно вскоре зарастает леском и кустарником, а под посев расчищается и выжигается лесок. Выгонов или пастбищ большею частию нет, а скот пасется на паровом поле; луга и вообще покосы бывают только местами, а большею частию мужик накашивает несколько возов по обвершкам оврагов, межникам и небольшим поемам. Скота держат, кроме раздольных губерний, Саратовской, Оренбургской и др., очень мало, потому что его кормить нечем, что от него нет дохода и что падеж, каждые два-три года, валяет его чуть не поголовно.

Чего же требуют наставники наши? Они требуют: улучшения почвы и обработки ее, многопольного хозяйства, травосеяния и скотоводства. Это хорошо; но надо рассмотреть средства наши к этому порядку и обстоятельства или условия, в кои мы до времени поставлены.

Наперед всего замечу, что ни один земледелец, сам по себе, не может ввести у себя этого порядка; все хозяйство его пошло бы наперекор целой общины; поля его сошлись бы межами невпопад с соседями: озимь или яровое очутились бы среди общего пара, где пасется скот, а пастбище его среди овса или ржи соседей. Мирские поля огораживаются ежегодно пряслами по паровой меже; но городьбы один хозяин вокруг всех полей своих поддерживать не в силах, и он бы мог разве что только жить и промышлять тяжбами и взысканиями за потравы, чему я и видел пример. И так требование о введении нового порядка может относиться только до целых общин в полном составе их, или до помещиков. Первое несбыточно, доколе не явятся на деле слишком убедительные примеры; остаются одни помещики.

Возьмем для примера губернию, где средний урожай сам-третей, средние цены на месте: на овес рубль, на рожь два рубля за четверть. С трех десятин, из коих одна под паром, за вычетом семян, всего доходу 6 рублей, или по 2 рубля с десятины, не считая труда и орудий. Из этого дохода очевидно никаких улучшений делать нельзя, надо положить в землю свой запасный истинник. Но в губернии, где все имения заложены и проценты с трудом оплачиваются этим двухрублевым доходом, хозяину положить в землю нечего, разве начать новое хозяйство новыми неоплатными долгами, в ожидании продажи имения с молотка. Многопольное хозяйство требует содержания скота, как для удобрения, так и для потребления сеяной травы; требует ухода за скотом и зимнего помещения. Об издержках на это и недостатке средств я сейчас упомянул, о неизбежной чуме на скот также; остается узнать, какой доход дает этот скот, кроме назема. Примите в соображение доход со скота в других землях, где не только все молочные скопы записываются на приход наличными деньгами, но и рога и копыта, всё идет в дело и в цену. Здесь одному порядочному, трезвому, смышленому земледельцу даны были средства обзавестись скотом, для многопольного хозяйства; он очень порядочно знал уход за молочными скопами, не только держал хорошие сливки, сметану, творог, пахтанное масло, но делал сыры и рикоту. Выгода положения его была еще та, что хозяйство его, устроенное особняком, находилось всего в полуторе версте от уездного города. Пробившись лет пять, он бросил ученое хозяйство, с большим убытком, и принялся кормить и бить скот на мясо, чем опять несколько поправился. У него не было никакого сбыта на молочные скопы, хотя он и разносил их по городу; жители привыкли к щам и каше, кроме лука да капусты, не нуждались ни в каких овощах; топленое русское масло также удовлетворяло их вкусу; кой-кто из уездных властей брали иногда с лотка комок сливочного масла, рикоты или бри, только чтобы отведать его, для пробы, и тем дело заканчивалось. И так хозяин мой, покинув все скопы, стал бить скотину на говядину, которая принадлежит к числу Многопольное хозяйство требует содержания скота, как для удобрения, так и для потребления сеяной травы; требует ухода за скотом и зимнего помещения. Об издержках на это и недостатке средств я сейчас упомянул, о неизбежной чуме на скот также; остается узнать, какой доход дает этот скот, кроме назема. Примите в соображение доход со скота в других землях, где не только все молочные скопы записываются на приход наличными деньгами, но и рога и копыта, всё идет в дело и в цену. Здесь одному порядочному, трезвому, смышленому земледельцу даны были средства обзавестись скотом, для многопольного хозяйства; он очень порядочно знал уход за молочными скопами, не только держал хорошие сливки, сметану, творог, пахтанное масло, но делал сыры и рикоту. Выгода положения его была еще та, что хозяйство его, устроенное особняком, находилось всего в полуторе версте от уездного города. Пробившись лет пять, он бросил ученое хозяйство, с большим убытком, и принялся кормить и бить скот на мясо, чем опять несколько поправился. У него не было никакого сбыта на молочные скопы, хотя он и разносил их по городу; жители привыкли к щам и каше, кроме лука да капусты, не нуждались ни в каких овощах; топленое русское масло также удовлетворяло их вкусу; кой-кто из уездных властей брали иногда с лотка комок сливочного масла, рикоты или бри, только чтобы отведать его, для пробы, и тем дело заканчивалось. И так хозяин мой, покинув все скопы, стал бить скотину на говядину, которая принадлежит к числу требовать, чтобы мужик разводил и то и сё, когда на то и сё нет ни цены, ни сбыту.

Еще важной помехой сложному хозяйству бывает частый передел земли*. Я не говорю о тех переделах, коим служит основанием одно упрямство, зависть и обычай, но не забудьте, что у нас на каждую новую душу, посланную Богом в Mip, земля готова; по мере прибыли населения участки переделяются, а у помещиков они дробятся и делятся по наследствам.

Возвращаюсь к исходной точке своей и прошу радушной готовности понять слова мои прямо и правдиво:

Кто говорит, что у нас нет ничего путного и что все надо перекорчевывать по-заморскому, тот не знает своего Отечества, говорит наобум и вредит этим много.

Кто утверждает, будто бы все то прекрасно, что наше, и потому именно хорошо, что оно наше, что это мы, тот обольщен самолюбием, говорит сказку за быль, морочит и себя и других и вредит этим своему Отечеству.

* Передел земли, как он у нас все более и более устанавливается, не может быть помехою к улучшению сельского хозяйства землю теперь в помещичьих селениях делят редко по душам и ежегодно, а большею частию по работникам — по тяглам, и лет на 20 или на многие годы. При таком порядке унавоживание, расчистка кустов под пашню, проведение канав и проч. весьма возможны (Изд. Кошелев).

Кто с умыслу скрывает худое, выставляет одни ха- зовые концы и нагло отрекается от всякого худа, которое не умеет или не в силах исправить, тот предатель.

Станем изучать все доброе, что где найдем, но не станем увлекаться этим ученьем до слепоты, которая отчуждает нас от Родины. Будем также помнить, что, не изучив по крайней мере с такою же подробностию себя самого и своих, со всею обстановкою, нельзя приступать ни к каким преобразованиям, ни улучшениям, или это выйдут такие поправки, о коих говорил солдат портной: можно поправить, да будет хуже.

Даруй, Господи, долголетие и благоденствие Правительству, которое дозволяет говорить правду и стоять за нее. Одна только гласность может исцелить нас от гнусных пороков лжи, обмана и взяточничества и от обычая зажимать обиженному рот и доносить, что все благополучно. В этом смысле, у нас должна возродиться и Русская община, Mip; он обязан клеймить опалою и позором негодяев, сы- мать с них шапки и сгонять с базару, чтоб им нигде нельзя было показать глаз.

Владимир Иванович Даль (1801—1872) — выдающийся языковед, литератор и фольклорист.

«У каждою русского писателя, если хочет он писать чистым и притом живъш русским языком, труды Даля должны быть настольными книгами» (П. И. Мельников-Печерский ).

«Письмо к издателю (А. И. Кошелеву)» печатается по: «Русская беседа» 1856, кн. 3, отдел «Смесь» С. 1-6.

Алексей Кошелев. Нечто о грамотности

(Письмо к В. И. Далю)

С сердечным прискорбием прочел я вашу «Заметку о грамотности» в № 245-м «С.-Петербургских Ведомостей», и последнее ваше слово: «рано», как камень легло на мою душу. Не могу с вами не объясниться.

Ваше сочувственное письмо* ко мне, как к издателю «Русской Беседы», меня в то время обрадовало, утешило, ободрило. В нем вы также говорили о злоупотреблениях грамотности; но там вы не сказали ни слова ни против грамотности вообще, ни против распространения ее в настоящую пору. Правда, в вашей картине бедствий, проистекавших от худой грамотности, краски несколько ярки; правда, из ваших слов не видно большого сочувствия к водворению грамотности в народе; но, признаться, там я и не подозревал тех мыслей, которые вы так положительно высказали в последней вашей «Заметке», краткой по числу строк, но объемистой по смыслу. Теперь считаю долгом совести для всякого, кому дорого народное образование, высказать положительное свое мнение, и вашему «рано» противопоставить самое решительное благовременно и безвременно.

Вы говорите: «грамотность по себе не есть просвещение, а только средство к достижению его; если же она будет употреблена не на то, а на другое дело, то она вредна». В этом нельзя с вами не согласиться; но что же из того следует? Грамотность, как и все остальное, не исключая ровно ничего, людьми употребляется во зло. Неужель гнушаться ножом или топором потому, что для иных они служат орудиями к убийству? Неужель отказываться от еды потому, что иные объедаются? Неужель удаляться от Церкви потому, что иные изуверствуют и ханжат? Грамота всегда и везде сообщается и принимается с доброю целью — с целью просвещения; ибо едва ли где и когда-либо учреждались школы и поступали в них ученики с тем, чтоб воспитывать негодяев или сделаться таковыми, то есть деятелями фальшивых видов, ябедники и проч. Можно иметь ложное понятие о просвещении (к несчастью, это встречается нередко); можно давать просвещению ложное направление (и эта беда у нас не за горами); но с дурным умыслом, с целию развращения людей, верно, еще никто и никогда не сообщал грамотности. Можно и должно толковать о том, в чем состоит настоящее просвещение, к чему преимущественно оно должно стремиться, чего оно должно избегать и проч.; но нельзя говорить не только против грамотности вообще, но и против благовременности ее сообщений в какую-либо пору, в каком-либо месте и в каком-либо слое общества. Иначе, что по этому предмету один скажет ныне, считая сегодня распространяемое просвещение вредным, то, с равным правом, его противник скажет завтра; а друзья тьмы и невежества (а их всегда и везде больно много) направят это сегодня и завтра против просвещения вообще. Вы утверждаете, что ни слова не говорили против грамотности вообще; но, изъясняясь не весьма любовно о народной грамотности, восставая только против ее благовременности в настоящую пору, вы заставляете невольно сомневаться в добром расположении вашем к грамоте вообще; нельзя же предполагать в вас мысли, что грамотность должна составлять привилегию какого-либо сословия или класса людей. Нет! грамотности нигде, никогда и ни в ком бояться не должно. Боится грамоты лишь тот, кто не верит в силу истины, кто сам в своих убеждениях не тверд. Не нам, глубоко проникнутым истинною непоколебимостью наших Православных верований и мнений, говорить: «рано». Грамоту всегда мы должны приветствовать радушным: милости просим. Будет грамота, будет и свет.

Грамотность, конечно, не есть просвещение; но не могу считать ее и простым, механическим к нему средством. Стоит вглядеться в ребенка или во взрослого, выучившегося грамоте,— и нельзя не заметить, что узнание ее производит в человеке, в уме его — целый переворот: словно новый мир ему открывается; он
себя чувствует и выше и полнее прежнего; грамота производит в нем ту же перемену, какую в ребенке возможность словом выражать свои мысли и чувства. Грамота, как и слово, есть орудие мысли; притом они такие орудия, которые ее наполняют и воспитывают, и которые дают ей плоть и кровь; без слова и без грамоты человек никак не может достаточно развиваться. Слово начинает, грамота продолжает, обобщает развитие мысли, а в совокупности они доставляют человеку те средства к просвещению, без которых он обойтись не может. Вы считаете грамотность орудием обоюдоострым: и я этого не отвергаю; но я полагаю, что оно острее на добро, чем на зло. Не буду этого доказывать цифрами из статистических таблиц о преступлениях; не буду даже ссылаться на опытность по сему делу, приобретенную мною в течение 20-ти с лишком лет по пяти школам, учрежденным в моих имениях; но не могу не сказать следующего: так как истина сильнее лжи,— в чем верно вы согласитесь,— то грамота не может не быть плодотворнее для первой, чем для последней. Правда, ложь заманчивее и доступнее; но как она разноречива, шатка и изменчива, истина же едина и всегда одна и та же, то ее торжество верно и ничем неотвратимо. Ведь капля воды, постоянно на одно место падающая, камень долбит; как же истине не одолеть лжи?

Вы говорите: «язык и руки, конечно, также первые злодеи наши и также могут послужить на худое; но из этого не следует, чтобы их должно было отнять или откинуть: они даны нам Богом, и потому на своем месте; а грамота дается людьми, и потому может быть и не всегда впору и кстати».

Правда, грамота изобретена людьми и ими друг другу передается; но неужель она есть дело чисто человеческое? Если это так, то и все языки суть создания человеческие, а Божьим остается лишь кусочек мяса, называемый языком. Неужель дар грамотности, как и дар слова, как и многие другие дары, не дела Божьи? Неужель лишь первобытного человека мы признаем созданием Божьим, и все чудеса, людьми производимые в области наук, художеств, промышленности и проч., мы отнесем к делам чисто человеческим? Думаю я, и по своему уму-разуму, и по словам нашей Церкви, что всякое благо от Бога, что все векующее на земле есть Божье, есть продолжение Его мироздания и что наше лишь то, что сегодня есть и чего завтра уже нет. Буквы пишутся и так, и сяк, точно как и слова произносятся людьми различно — это дело человеческое; но дар грамотности, как и дар слова, векует на земле и, конечно, прекратится здесь лишь с самим человечеством. Первый, правда, явился позднее второго; но и слово рождается не с человеком, а в течении времени, когда он на белом свете несколько поокрепнет и разовьется. Грамота есть позднейший дар, но тем не менее дар — дар Божий, и такой дар, который имеет свои преимущества пред словом изустным; ибо через его посредство беседуют между собой отдаленнейшие века и страны.

Вы утверждаете, «что у нас есть заботы и обязанности относительно народа, гораздо важнейшие и полезнейшие, чем указка и перо». Согласен, что есть в народе нужды истинно жгучие; но не понимаю, почему, занимаясь удовлетворением их по возможности, мы должны откладывать попечение о распространении между ним грамотности. Разве учреждение школ, сообщение народу грамоты мешает нам заботиться об улучшении сельского управления, об утверждении крестьянского быта на основаниях разумных и законных, об улучшении как духовного, так и материального положения поселян и проч.? Я думаю напротив, что грамотность есть к тому пособие, и притом весьма сильное и совершенно необходимое пособие.

Вы хотите лучше устроить сельское управление. Вам это легче с грамотными, чем с безграмотными, во-первых — потому, что ваши начальники, как люди грамотные, вас легче и скорее понимают, точнее исполняют ваши приказания, и для всего разумного и справедливого они орудия несравненно способнейшие; во-вторых — потому, что начальники не могут так во зло употреблять свою власть, когда имеют дело с людьми уже не темными. Это я говорю не умозрительно, а по опыту: с тех пор как число грамотных у меня умножилось, управление стало несравненно правильнее и легче. Сборщику трудно взять с крестьянина лишнее, ибо он записывает в книжку платильщика, который может или сам прочесть или сыну показать и удостовериться, что уплаченное действительно записано. Нужно ли куда послать человека,— грамотному гораздо удобнее все сделать, чем безграмотному,— его и в суде, и в распрях, и в помещичьей конторе не так легко обмануть. В безграмотном селении писарь такое важное лицо, что он делает, что хочет, и непременно он балуется от излишней власти (ведь это — излишняя власть — есть источник несравненно больших злоупотреблений, чем самая худая грамотность).

Вы хотите, чтоб народ сделался достаточнее. Но разве грамотность тому помехою? Напротив. Человек грамотный легче промыслит себе деньгу, чем безграмотный, и для торговли особенно грамотность крайне полезна. Вы, кажется, думаете, что грамотные плутуют более, чем безграмотные; я этого не думаю. Но допустим, что это так. Почему же это так? Только потому, что грамотность в народе не есть еще правило, а исключение, и, к сожалению, исключение довольно редкое. Грамотность у нас есть еще преимущество, привилегия. Прекратим скорее это положение, всячески похлопочем о распространении грамотности,— и помянутая беда минует. Не рано научать народ грамоте, а пожалеем лишь о том, что так долго мешкали и теперь еще мешкают с этим делом.

Вы говорите: «умственное и нравственное образование может достигнуть значительной степени без грамоты; напротив, грамота без всякого умственного и нравственного образования и при самых негодных примерах почти всегда доводит до худа». С первою половиною вашего утверждения я согласиться никак не могу, второй же я просто не понимаю. Что есть люди, которые, по особой благодати Божьей, без помощи грамоты, озаряются светом немерцающим — этого нимало я не отвергаю; но в обыкновенном быту, на мирском поприще жизни, грамотность есть, конечно, обильнейший источник просвещения. Если еще в народе у нас есть некоторое образование, то этим он обязан или грамотным людям, в нем, к счастью, не переводящимся, или преданиям, сохраненным от людей грамотных и удобно передаваемым, по милости существующего у нас общинного устройства; следовательно, все-таки грамотность более всего воспитывает нашего простолюдина для здешней земной жизни. Случалось мне встречать просвещенных, но безграмотных крестьян и мещан; но когда я доискивался до причины их необыкновенного развития, то все-таки натыкался на грамоту, как на родник живой воды знания: не своя, так чужая грамота осветила и расширила их кругозор.

Грамота, как вы сами говорите, есть средство к просвещению: зачем же вы не хотите народу давать это средство, и для чего грамоту в народе вы окружаете отсутствием «всякого умственного и нравственного образования» и останавливаете ее «самыми негодными примерами»? Признаться, этого я никак не понимаю,— вы добавляете: «два ближайшие к народу сословия, к сожалению, грамотные, подают этот гибельный пример». Признаюсь, не вижу: почему эти два сословия хуже остальных двух грамотных сословий? Еще менее вижу: почему худость их истекает из грамотности? Думаю, что все мы не хороши, но не от избытка грамотности, а от недостатка оной, и, разумеется, от многих других причин, которые не место здесь разбирать.

Вы продолжаете: «наперед исправьте это, а потом налегайте на грамотность». Что исправить? Вероятно, нравственность людей? Но чем же ее исправить? Думаю, не иным чем, как просвещением. А грамота, как и вы говорите, есть средство к просвещению? Следовательно, она и должна вести нас к исправлению нравственности.— К чему народ оставлять в ожидании возрождения других сословий? Если грамотность есть средство к просвещению, то не должно никого лишать этого целебного снадобья; если же она есть путь к разврату, то преследуйте ее везде и во всякое время, и начинайте с тех, кто всего ближе к вашему сердцу.

Теперь вы приводите, в подкрепление своего мнения, довод фактический: «Что вы мне ответите на это, если я вам докажу именными списками, что из числа 500 человек, обучавшихся в 10 лет в 9-ти сельских училищах, 200 человек сделались известными негодяями?» — Но хороши ли школы? Не поступают ли из них ученики большею частью в писаря? Не в этом ли, а не в грамоте и лежит причина зла? Я же вам скажу, что у меня также есть школы; одна существует более 20 лет, Другие 15, 10, 8 и 4 года. Из первой выпущено более 400 учеников; в итоге обучилось у меня под тысячу человек. Крестьяне из школ возвращаются к своим обыкновенным занятиям, и они не только не становятся от того худшими, а напротив: грамотные чаще ходят в церковь, чем неграмотные, ведут себя гораздо лучше, пьяниц между ними почти нет; многие из них поступили в начальники, ключники и прочее, и я ими остаюсь вполне доволен. Скажу еще более: отцы теперь спешат приводить мальчиков в школу, а некоторые из них оставляют своих детей и сверх трех, четырех лет (чем обыкновенно ограничивается курс крестьянского учения), желая, чтоб дети их доучились. Нет! как хотите, а вами сообщенное сведение вовсе не против народной грамотности.

Вы заключаете следующими многозначительными словами: «Повторяю: не запрещайте никому учиться грамоте, помогайте даже в этом кому хотите; но не смешивайте грамоты с образованием, средства с целью; не проповедуйте грамоты, как спасения; не приносите никаких жертв для всеобщего водворения ее: рано!»

Можно бы спросить: уж не поздно ли? Уже невежество не слишком ли въелось в кости нашего народа? Уже от застоя не слишком ли оцепенели его способности?.. Но таких вопросов, конечно, я не предложу, во 1-х, потому, что большого невежества в нашем народе я не признаю; а во 2-х, потому, что «лучше поздно, чем никогда»; что никогда не поздно идти и вести к свету; что грамотность есть путь к нему, конечно, не безошибочный, но после Церкви вернейший; что сама Церковь на грамотного действует несравненно могущественнее и многообразнее, чем на неграмотного, и что безграмотство есть прямая дорога к невежеству и, следовательно, к погибели. Хотелось бы еще многое сказать, но г. Е. Карпович своей прекрасной статьей: Нужно ли распространять грамотность в Русском народе (Современник № 9), дал мне возможность сократить мой отзыв и прямо заключить следующими словами, обращенными ко всем и каждому:

Заботьтесь об улучшении народной нравственности, народного благосостояния, народного устройства; но будьте твердо убеждены, что вернейший — царский к тому путь есть грамота, а потому распространяйте ее везде и всегда, благовременно и безвременно!

Декабрь 1857

Алексей Иванович Кошелев (1806—1883) — публицист, соиздатель славянофильского журнала « Рус- ская Беседа» (1856—1860). В своем имении в Сапож- ковском уезде Рязанской губернии Кошелев создал образцовую народную школу, интересы которой отстаивал в среде местного дворянства. Поборник общинных начал в русской жизни.

Статья «Нечто о грамотности» опубликована в первой книге «Русской Беседы» за 1858 год.

Сергей Александрович Рачинский

(1833-1902)

(Биографический очерк)

Сергей Александрович Рачинский родился 2-го мая 1833 года в селе Татеве, Бельского уезда, Смоленской губернии. До 11 лет Рачинский рос в Татеве, а в 1844 году вся семья переехала в Юрьев, по тогдашнему Дерпт. Здесь Рачинские жили в спокойной атмосфере небольшого города, всецело погруженного в умственные интересы. Но это продолжалось недолго, ибо 4 года спустя пришлось переехать в Москву, где С. А. поступил в Университет.

В первую же свою прогулку по Москве, в Троицын день, пятнадцатилетний С. А. зашел в церковь Успения на Покровке. Высокий прекрасный храм, ярко освещенный весенним солнцем, весь украшенный березками, цветами, травой, особенно торжественный в своей таинственной тишине, ибо служба еще не началась, остался в его памяти как первое светлое и счастливое впечатление от Москвы, В течение года Рачинский приготовился к университетскому экзамену и 16-ти лет поступил на медицинский факультет. Но в следующем же году он перешел вольным слушателем на естественный факультет, так как его влечение было именно к естественным наукам, а его поступление на медицинский факультет объясняется просто отсутствием вакансий на другие факультеты.

Сдача магистерского экзамена не повлекла за собой немедленно ученой карьеры. Рачинский поступил в архив Министерства иностранных дел и был откомандирован на некоторое время в качестве личного секретаря к А. Н. Муравьеву, автору «Писем о Богослужении». Можно предполагать, что близость к человеку, жившему в столь церковной атмосфере, не прошла безследно для Рачинского.

Осенью 1856 года, выйдя в отставку, С. А. поехал за границу готовиться к кафедре. Поездка эта продолжалась два года. Избрав своим предметом ботанику, он работал у Шахта в Берлине и у Шлей- дена в Вене. Но не одни научные занятия поглощали его время и интересы. В это время вполне определилась одна из его отличительных черт, его горячий интерес к людям, его редкая общительность, умение находить в людях хорошие стороны, умение привлекать к себе. Молодой русский ученый сразу сделался любимым и полноправным членом общества тех городов, где ему приходилось жить.

Вернувшись из-за границы, Рачинский защитил магистерскую диссертацию «О движении высших растений», получил кафедру ботаники в Московском университете и сделался редактором (неофициальным) «Русского Вестника». Так началось его десятилетнее пребывание в Москве.

В это время Рачинский очень сблизился со славянофилами, с которыми он имел значительную, хотя и не полную общность убеждений. Сближение это было облегчено тем, что А. С. Хомяков, свято дороживший пушкинскими воспоминаниями, с особой любовью и радостью принял в свой круг племянника Евгения Баратынского [мать Рачинского — сестра поэта].

В 1866 году он защитил докторскую диссертацию «О некоторых химических превращениях растительных тканей» и получил ординарную профессуру. Но значение его в Университете было скорее воспитательное. Горячее участие в общих делах университета, постоянные заботы о благосостоянии как всего студенчества, так и отдельных студентов, в материальном и нравственном отношениях,— вот что делало Рачинского популярным профессором.

Рядом с университетской жизнью шла у него и общественная. Особенно близок он был с Н. В. Суриковым, в доме которого собирался лишь самый избранный круг московского общества того времени, и попасть в него значило получить своего рода диплом на выдающиеся достоинства, умственные, нравственные, вообще, культурные. Вести свой образ жизни С. А мог только благодаря чрезвычайному умению распределять время, способности быстро переходить от одного занятия к другому, сразу овладевать новым интересом, новым делом. Можно было видеть его утомленным, слабым, но никогда не видели его праздным. Всю жизнь он вставал рано, в 6 часов; утро посвящал он кабинетным и лабораторным занятиям; затем шли лекции, ранний обед, отдых, а вечер отдавался обществу. Так продолжалось до зимы 1867/68 года, когда в совете Университета произошел ряд недоразумений, в результате которых Рачинский и некоторые другие профессора подали в отставку. С. А. оставался без определенного обязательного дела. Несколько зим он остался в Москве, ведя светскую жизнь, полную художественных и литературных интересов. В 1872 году он переселяется в свое родовое имение в Татево, где постоянно жила его мать, Варвара Абрамовна. Наполняя длинные деревенские досуги чтением и со страстью предаваясь цветоводству, он, однако, не находил в этом удовлетворения. Это был, может быть, самый тяжелый период в его жизни.

Выход нашелся для него совсем неожиданный и очень счастливый. В Татеве была сельская школа самого обыкновенного типа. С. А. зашел раз туда случайно, попал на урок арифметики, показавшийся ему необыкновенно скучным; он попробовал сам дать урок, стараясь сделать его более интересным и жизненным, и этим определилась вся его дальнейшая судьба.

В 1875 году было им построено прекрасное школьное здание, и сам Рачинский переселился в него, сделавшись сельским учителем. В школе у него была небольшая спальня и кабинет, открытые для всех обитателей школы; поэтому он никогда не оставался один и занимался даже своими личными делами всегда на людях, выработав в себе удивительное к тому умение. Татевская школа имела при себе общежитие, в котором помещалось около 30 мальчиков. Кроме того, в школе жили всегда различные подростки и юноши, либо готовившиеся куда- нибудь, либо просто желавшие пробыть лишний год в школьной атмосфере. Все это школьное население составляло около Рачинского тесную семью, с которой он делил все мелочи повседневной жизни.

Образовательный объем начальной сельской школы, при четырехлетием ее курсе, Рачинский ограничивал русской грамматикой и арифметикой целых чисел. Он не допускал возможности прочного усвоения слишком большого запаса сведений и потому переносил центр тяжести на образование и приобретение практических навыков и знаний. Он также считал, что сельская школа не может быть простым приспособлением для научения крестьянских ребят чтению и письму, элементарному счету, словесным наставлениям религиозной нравственности… Начальная школа, по его мнению, должна быть не только школой арифметики и элементарной грамматики, но прежде всего школой христианского учения и добрых нравов, школой жизни христианской… Самою силою народного духа и влечения накладывается религиозная и церковная печать на народную школу. «Религиозный характер всегда присущ русской сельской школе,— говорил Рачинский,— ибо постоянно вносился в нее самими Учениками… Наша бедная сельская школа, при всей своей жалкой заброшенности, обладает одним неоцененным сокровищем: она школа христианская, христианская потому, что учащиеся ищут в ней Христа… Из дому они выносят и вносят в школу «духовную жажду», интерес к вопросам духа. Во всех насажден живой зародыш благочестия: истинное уважение к знанию вещей божественных, живое чувство красоты внешних символов Богопочитания, и смутный, но твердый религиозный и нравственный идеал: монастырь, жизнь в Боге и для Бога, отвержение себя — вот что совершенно искренно представляется конечною целью существования, недосягаемым блаженством этим веселым, практическим мальчикам… Монастыря они не видали. Они разумеют тот таинственный, идеальный, неземной монастырь, который рисуется пред ними в рассказах странников, в житиях святых, в собственных смутных алканиях их души». Школа должна насытить эту таинственную жажду, укрепить и осуществить врожденный религиозный характер.

Этим самым определяется в ней средоточное место Закона Божия. Это не только один из предметов преподавания, хотя бы и самый главный, но именно живое сосредоточие школы. Со всею силою Рачинский подчеркивает, что классное изучение Закона Божия должно оживляться практическим участием школьников в совершении Богослужения в качестве чтецов и певцов. С этим связано введение в основной круг преподавания церковнославянского языка и церковного пения. Преподавание церковнославянского языка имеет не только прикладное значение, Рачинский подчеркивает и его исключительный воспитательный смысл: «Обязательное изучение языка мертвого, обособленного от отечественного целым рядом синтаксических и грамматических форм, а между тем столь к нему близкого, что изучение его доступно на первых ступенях грамотности, это такой педагогический клад, которым не обладает ни одна сельская школа в мире. Это изучение, составляя само по себе превосходную умственную гимнастику, придает жизнь и смысл изучению русского языка, придает незыблемую прочность приобретенной в школе грамотности». Самое обучение грамоте получает новый и живой смысл, если начинать со славянской грамоты, со звукового разбора и писания самых кратких, самых употребительных молитв. «Ребенок, приобретающий в несколько дней способность писать: «Господи, помилуй» и «Боже, милостив буди мне грешному», заинтересовывается делом несравненно живее, чем если вы заставите его писать: оса, усы, мама, каша…»,— говорит Рачинский. Он рекомендует неоднократно внимательное чтение в классе всех четырех Евангелий, а также и Псалтири, ибо «Псалтирь,— говорит он,— единственная священная книга, проникшая в народ, любимая и чтимая им, и того, что в ней непосредственно понятно, уже достаточно, чтобы потрясать сердца, чтобы дать выражение всем скорбям, всем упованиям верующей души… Это высочайший памятник лирической поэзии всех веков и народов. Содержание его цельное и вечное. Это постоянное созерцание величия и милосердия Божия, сердечный порыв к высоте и чистоте нравственной, глубокое сокрушение о несовершенствах человеческой воли, непоколебимая вера в возможность победы над злом при помощи Божьей. Все эти темы повторяются в оборотах речи неисчерпанной красоты, силы и нежности». В Татевской школе Псалтирь и Часослов были в ежедневном употреблении. Чтение на церковно-славянском языке открывает доступ к познанию нашего богослужебного круга и совокупно со Священным Писанием и Житиями Святых дает постоянную пищу уму, воображению, нравственной жажде грамотного человека, поддерживает в нем способность к тому серьезному чтению, которое одно полезно и желательно. «Кто овладел,— замечает Рачинский,— хотя бы только службами страстной седьмицы, тот овладел целым миром высокой поэзии и глубокого богословского мышления…»

Большое значение придает он также церковному пению древнего стиля: «Тому, кто окунулся в этот мирстрогого величия, глубокого озарения всех движений человеческого духа, тому доступны все выси музыкального искусства, тому понятны и Бах, и Палестри- ни, и самые светлые вдохновения Моцарта, и самые мистические дерзновения Бетховена и Глинки…». Так школа славянского чтения и церковного пения становится школою умственного и нравственного воспитания, школою духовной культуры. В такой школе ребенок раскрывается в действительного человека по образу и подобию Божию.

Весь этот богатый педагогический опыт Рачинский изложил в 12 статьях, собранных в одной книге под названием «Сельская школа»; эта книга выдержала — с 1891 по 1899 г.— четыре издания и составляет главное его произведение. Она может быть с полным правом причислена к классическим произведениям русской литературы, и Академия наук имела все основания избрать Рачинско- го в 1891 г. своим членом-корреспондентом по отделению русского языка и словесности. К изложению своих педагогических теорий Рачинский присоединяет высокопоэтические описания природы, детской жизни, церковной службы… Тут же он касается самых основных вопросов человеческого духа, дает любопытную характеристику русского народа… Все это далеко превосходит непосредственную задачу книги и делает это произведение столь интересным и важным.

Ценность этого сборника состоит еще в том, что Рачинский всегда видит в русской жизни, несмотряна печальную обстановку, добрые, хотя и скрытые, течения. Но почему же не они являются преобладающими и руководящими? — спрашивает Рачинский. «Кто в этом виноват? Виноват всякий из нас»,— отвечает он. «Жестоко слово сие, но еще жесточе другое слово, вытекающее из него: мы должны стать иными людьми». А пока этого нет, мы тщетно будем искать духовного хлеба насущного, который ведь есть не что иное, как «доброе и бодрое делание в какой-нибудь области, общественной или практической. Бодрость же и радость и мир на трудном поприще добра невозможны тому, кто… не сознает себя членом вселенного вечного целого, того Града Божия, в коем есть место, и смысл, и похвала всякому самому малому подвигу, ободрение всякой немощи, награда земная и надежда небесная». В ряду способов этого «доброго делания» народная школа занимает чрезвычайно важное место. Ибо, замечает Рачинский, «вопрос о совершенной русской школе не есть вопрос частный и технический… Это вопрос роковой и грозный. От качества ныне подрастающих поколений зависят судьбы мира. Ныне начинает слагаться умственный облик самого многочисленного, самого сплошного из христианских народов вселенной…».

В связи с этим Рачинский так формулирует основное задание народно-школьной педагогики: «Задача школы типа 60-х годов: сделать из ребенка «человека» — абсолютна непонятна родителям наших школьных ребят; они основательно полага ют, что дитя сделается «человеком», и не видавши азбуки; стремление же школы сделать из детей добрых христиан, это всякому понятно и всякому любезно». И поэтому народная школа «должна быть не только школой арифметики и элементарной грамматики, но прежде всего школой жизни христианской под руководством пастырей Церкви… Священник придает смысл этой насильственной жизни детей вдали от родного дома под сенью Церкви… Хороший священник — душа школы… Урок Закона Божия, этот любимый урок наших учеников, исходя из уст любимого священника, учащего своею жизнью, приобретает громадную силу..» Это был для Рачинского тот идеал, к которому должна была стремиться всякая народная школа. Но в жизни этот идеал осуществлялся очень редко, и Рачинский видел в этом большую вину самого духовенства, часто очень равнодушно относившегося к своим школьным обязанностям по разным причинам. Вообще он прекрасно знал все недостатки нашего духовенства и не боялся на них указывать, и в печати, и в письмах, и в разговорах, так сильно, так многосторонне, так резко, как только может это делать человек, до тонкости знающий наше духовенство, но и горячо его любящий. Основная причина всех этих недостатков, по мнению Рачинского, не в духовенстве, а в нас самих, вот что он говорит по этому поводу: «Оглянемся на себя! Вспомним хоть на мгновение, что мы не католики, что в церковных вопросах мы не имеем права отделять себя в качестве безсильных, ни на что не ответственных мирян от непогрешимого, всеми уп~ равляющего клира. Ведь Церковь это тоже мы; в вопросах образования и учения, это преимущественно мы, люди досуга и знания, наделенные и временем и данными для оценки неизмеримой важности этих вопросов. Будем откровенны, будем искренни. Для многих ли из нас вопросы веры — вопросы жизни? Принял ли хоть один из нас на себя эту должность священника, о важности и святости которой мы так охотно толкуем? Что я говорю! Многие ли из нас пошевельнут пальцем, чтобы иметь в своем приходе достойного священника, чтобы удержать его в нем? Многие ли из нас смотрят на религиозный элемент в школе, как на самую ее суть, а не как на благовидный, безвредный придаток? И мы жалуемся на то, что влияние священника на школу ничтожно!..»

Не вошли в этот сборник лишь мелкие его статьи, напечатанные позже в «Народном образовании»; еще издан был им учебник под заглавием «1001 задача для умственного счета». Известны также его статьи о трезвости и особенно «Письма С. А. Рачинского к духовному юношеству о трезвости». Кроме этого, С. А. оставил нам свою поистине колоссальную переписку с самыми разнообразными, знакомыми и незнакомыми корреспондентами. Особенно способствовало развитию этой переписки участие его в борьбе с пьянством. Убежденный, что этот порок одно из главных бедствий России, он уговорил сперва своих ближайших сотрудников и воспитанников устроить общество трезвости, дав годовой обет абсолютного воздержания от спиртных напитков. Но общество стало быстро разрастаться через его учеников, разошедшихся из Татева, появились и дальние члены. В 1889 году напечатанная С. А. по этому поводу статья была новым толчком к чрезвычайному усилению движения в пользу обществ трезвости, и «пьяные письма», как он шутливо их называл, посыпались к нему со всех концов России.

Но не об одной трезвости писали Рачинскому; он стал как бы центром всего народного образования в церковном духе. К нему обращались с самыми разнообразными вопросами нравственной и духовной жизни, видя в нем редкого и яркого представителя высокой культурности, соединенной с глубокой церковной настроенностью. Переписка эта была ему очень дорога, несмотря на всю ее тяжесть и утомительность: в ней он видел способ расширить ту область делания духовного добра, которому была посвящена вся его жизнь.

Такая напряженная работа, для которой Рачинский жертвовал и всем своим существом, и всеми своими материальными средствами, отказывая себе решительно во всем, такая работа продолжалась 17 лет. В 1892 году умерла его мать, и он, окончательно сломленный недугами, переселился снова на житье в барский дом, в школу стал приходить только на уроки, и то под конец неаккуратно, а в последнюю зиму и совсем перестал заниматься в школе. Но он до конца сохранил за собой руководство всем весьма сложным школьным миром, разросшимся вокруг Татева; а это было нелегко. В 1896 году, например, в школах, содержимых им на свои средства или только им руководимых, но в которых всюду учили или его ученики, или выбранные им учителя, было около 1000 учеников. За несколько дней до своей кончины он с ужасом думал о предстоящих ему экзаменационных разъездах, ибо в это время он был уже так слаб, что, будучи ранее страстным и неутомимым ходоком, больше не мог пройти ту четверть версты, которая отделяла школу от дома, и должен был поставить себе на полпути для отдыха скамейку. Чтобы лучше оценить всю тяжесть этого труда, надо знать, что С. А. был очень слабого здоровья. Среднего роста, тщедушный, с глубоко сидящими под нависшими бровями выразительными глазами, с быстрыми, даже несколько суетливыми движениями, он всю жизнь страдал от различных недугов, которые часто стесняли даже свободу его движений. Его постоянно мучил удушающий кашель, несносная экзема не давала покоя, но он как будто не обращал на все это внимания. Весь дух, он не подчинялся немощам плоти и упорно боролся с этим докучным противником.

Его заслуги перед русским просвещением были признаны совершенно исключительным образом — Высочайшим рескриптом от 14 мая 1899 года, по которому он именуется «Почетным попечителем церковно-приходских школ IV благочиннического округа, Бельского уезда, Смоленской губ.». Вслед за тем ему была Высочайше назначена пожизненная пенсия, которую он употребил на постройку новых школ.

Несмотря на быстрое и резкое падение сил, кончины его все-таки никто не ждал. Накануне 1 мая он почувствовал вечером, после обычно проведенного дня, боль в ноге, это был признак закупорки вен; однако ни сам С. А., ни окружавшие его не поняли, в чем было дело, и не усмотрели близкой опасности. Утром 2 мая 1902 года, в 69-ю годовщину дня своего рождения, он встал, как обычно, в 9 часов утра, после кофе прилег, как часто это делал в последнее время, отдохнуть с газетой в руках, заснул и более не просыпался.

Рачинский умер. Но умерло ли с ним и его дело? Конечно, педагогическое творчество есть по преимуществу дело личное. И если Татевская школа была тем, чем она была, то это исключительно потому, что в ней работал в расцвете сил С. А. Рачинский.

Другое дело, его мысли, высказанные им в его сочинениях, и тот опыт, которыми они насыщены. Многие из его взглядов, может быть, и устарели, но основной его замысел остается в полной силе, а именно, что всякое воспитание должно быть участием в совершении христианского дела на земле, в строительстве вселенской Церкви Христовой. Поэтому все учителя, кто бы они ни были, если только они понимают свою задачу, свое положение, должны сознавать себя членами Града Божия и, чтобы войти в полноту своих обязанностей, «стать иными людьми», «возрасти духовно». Рачинский справедливо считает, что: «учительство в школе не есть ремесло, но призвание, низшая степень того призвания, которое необходимо, чтобы сделаться хорошим священником».

Требования нравственного совершенства учителей и воспитателей, на практике, может быть, слишком редко представляемые, являются основой большинства педагогических теорий. Равным образом, нередки, в приложении к народной школе, указания на нравственную обязанность для образованных классов содействовать просвещению классов низших. Но почти исключительным является убеждение Рачинского в том, что занятия с народной школой должны быть признаны одним из мистических путей совершенствования самих занимающихся ею и в то же время путем к собранию человечества под сенью Церкви Христовой.

Несомненно, такой взгляд на педагогическую работу может показаться слишком идеальным, почти утопическим. Но на это Рачинский возражает, говоря, что «в делах свойства духовного, в делах неизмеримой важности и длительности безконечной, каково дело народного образования, нужно иметь в виду не только то, что есть, но и то, что может и должно быть. Для великого творческого акта нужна воля, нужна вера, хотя бы в зерно горушечно; в данном случае вера в несокрушимость Церкви как вечного союза мирян и духовенства, как живого тела с Главою Небесным, твердая воля осуществить этот союз во всех отправлениях жизни духовной… Далеки мы, по многообразным немощам и мирян, и духовенства, от идеала школы истинно церковной. Глядя на дело со стороны, легко в нем отчаяться. Но стоит только смиренно приложить руки к этому делу, чтобы никогда более их не отнимать, так отраден, так многозначителен каждый маленький шаг на этом пути…»

С. А. всю жизнь был глубоко религиозным человеком. По его словам, он не переживал, как это бывает со многими верующими людьми, тяжелых кризисов сомнения. Его вера светила ему во всю его жизнь, и, если и изменились в чем-нибудь его взгляды, то разве только в том, что с годами делалось еще более глубоким, еще более решительным его церковное настроение. Убеждения его были всегда плодом глубоких и разнообразных дум. Он на своем веку видел и встречал такое разнообразие мыслей, фактов, отношений, какое далеко не всем дается, и если, пройдя такую умственную и жизненную школу, он остался тем, чем был, то, значит, глубока и искренна была его религиозность и церковность.

Последователь Рачинского Н. М. Горбов пишет про него: «Я думаю, что только по незнанию можно удивляться школьной жизнью Рачинского. В действительности же она была совершенно понятна и естественна, ибо вел ее человек, который неоднократно высказывал, и с полным правом, желание, чтобы на могильном его камне были начертаны слова: «Не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих».

Публикуется по: журнал «Вечное». Париж, 1949,

№ 22, с. 9—20. (В основу очерка положена книга: Н. М. Горбов, С. А. Рачинский. Спб., 1903).

Сергей Рачинский. Школьный поход в Нилову пустынь

В северной половине Смоленской губернии особенно чтится память преподобного Нила Столо- бенского. Дни его преставления (7 декабря), обретения его мощей (27 мая), считаются великими праздниками. Трудно найти в наших краях пожилого человека, не побывавшего хоть раз в жизни в Ниловой Пустыни. В известные времена года — Великим постом, ранним летом — почти из каждой деревни отправляются к Угоднику (по имени его не называют) кучки богомольцев.

Но в этих богомольях лишь весьма редко принимают участие дети. Смоленская губерния обширна. Пустынь отстоит верст на сто от ее границы: богомольцы дорожат временем и к тому же считают долгом потрудиться: они совершают переходы, детям непосильные, верст пятьдесят, шестьдесят в сутки, неся притом с собою сухари на дорогу и узелок с чистою одеждою и сапогами. А детки всё мечтают об Угоднике, о чудесном острове на водах Селигера. С верхнего балкона нашей школы, в однообразном горизонте, подымающемся нечувствительно к водоразделу бассейнов Двины и Волги, виднеется выемка и в ней голубая, волнистая даль. Это верховья Волги, это отроги Валдайской возвышенности. В ясные и тихие февральские дни, над этою далью, на восходе солнца, подымается марево. В призрачных очертаниях рисуются на небе какие-то неведомые колокольни и башни. Что это? Не далекий ли Осташков? Уж не сама ли Нилова Пустынь?

Лет восемь тому назад мне пришло на мысль сводить моих ребят в Нилову Пустынь, и я совершил это паломничество с тридцатью учениками. В нынешнем году оно повторилось, и нас было шестьдесят шесть человек, малых и взрослых. Для подобных предприятий Татевская школа представляет особые удобства. Существует она двадцать шесть лет, в моем ведении состоит тринадцать, и прежние ее ученики сохраняют с нею самые тесные связи. Она никогда не закрывается, ибо летом в ней постоянно готовятся к учительской должности крестьянские мальчики, окончившие курс в школах нашего околодка, гостят молодые холостые учителя и воспитанники разных учебных заведений, начавшие учение в наших школах. Весь этот штаб, конечно, при путешествиях с ребятами оказывается в высшей степени полезным. Я сам, несмотря на лета и недуги, сохранил свое пристрастие к пешему хождению, и мой старческий медленный шаг (около четырех верст в час) как раз согласуется с быстрым, но мелким шагом ребят. Все мы от времени до времени испытываем потребность стряхнуть с себя школьную пыль, забыть о признаках делимости и о дательном самостоятельном, подышать полною грудью, услышать другое пение, чем наше собственное, помолиться на досуге, с размышлением о прошлом, с думою о будущем.

Для обоих путешествий мы избрали середину июня, ибо тут настает, между вывозкой удобрений и началом покоса, краткий перерыв в летних полевых работах, коим и принято у нас пользоваться для хождения на богомолье. Чудное время! Леса еще сохранили всю свежесть своей весенней листвы, и в тенистых их закоулках доцветают последние ландыши; а в полях уже появляются первые васильки, и над сизыми волнами цветущей ржи носятся облака душистой пыли; в нетронутой траве лугов сияют и рдеют, благоухают и колышутся тысячи едва распустившихся цветов; и все это заливает потоками света незакатное солнце, ибо ночи нет; бледный пурпур заката разгорается в пурпуровое золото зари. Едва проглядывают в светлой лазури звезды ночные. Есть что-то торжественное, что-то призывное в этом непрерывном бдении, в этом могучем напряжении всех сил природы; это время безсонных ночей, время широких замыслов, время порывов духа к Высшему Свету…

«Благословен еси, Владыко Вседержителю, про- светивый день светом солнечным, и ночь уяснивый зарями огненными…»

Словно не под небом юга, с глубоким мраком его ночей написана эта молитва Василия Великого, а в средине северного лета, когда и днем и ночью нас будит и нудит обилие света и разлитая повсюду ненаглядная красота…

Во время второго нашего похода в Нилову Пустынь я вел краткий дневник. Вот он, дополненный на досуге еще свежими воспоминаниями.

День первый

Девятого июня, в день, назначенный для выступления в поход, школа гудела, как улей, из которого готовится вылететь рой. Еще накануне собралось в ней человек сорок паломников: к школьной семье присоединились мальчики из дальних деревень. В течение всего утра прибывали со всех сторон новые спутники. Приходили во множестве и мальчики, не заявлявшие прежде своего намерения идти с нами к Угоднику. Им приходилось отказывать, ибо путь предстоял по .местам отчасти малонаселенным и бедным, в коих прокормление большой толпы богомольцев могло представлять серьезные затруднения. К тому же, наученный опытом первого путешествия, я выхлопотал себе открытый лист от Тверского губернатора, в коем значилось около шестидесяти человек. Дело в том, что восемь лет тому назад наш караван приводил в крайнее недоумение полицию. Шествие толпы ребят под предводительством плохо одетого барина, пение утренних и вечерних молитв, располагавшее в нашу пользу простых обывателей, почему-то представлялось низшим чинам полиции нарушением общественного порядка; предъявление моего вида, из коего явствовала моя ученая степень, лишь усиливало недоумения, и из этого происходили весьма тягостные замедления.

К двенадцати часам все паломники были в сборе. Последним явился Вифанский семинарист, успевший окончить свои экзамены 6-го июня. К сожалению, другой семинарист и наши духовные мальчики (воспитанники Бельского Духовного Училища) еще не были свободны. Им обещано на будущее лето особое паломничество. В двенадцать часов мы сели за обед и затем принялись закладывать лошадей, укладывать дорожные припасы. С нами шли две телеги с рогожными верхами и один тарантас, заложенный тройкою сборных крестьянских лошадей. Телеги тотчас наполнились узелками ребят с праздничною одеждою и сапогами (на дорогу все надели лапти), печеным хлебом (коего мы взяли с собою пять пудов), чайными припасами. Тарантас оставлен пустым для больных и утомленных.

Общество наше составилось из 46 ребят, трех возчиков, двух взрослых певцов нашего хора и летней школьной семьи: двенадцати молодых учителей и учительских помощников, двух живописцев и одного семинариста. Все были крестьяне, воспитанники Татевской и соседних школ, кроме одного учителя духовного звания и двух возчиков, из коих один — дед бывшего и будущих учеников; другой — отец трех милых мальчиков, несмотря на разность лет одновременно поступивших в школу. Мальчики эти (vulgo Потапята) носят также названия Рувима, Иссахара и Вениамина. Третий возчик, Тимофей — бывший ученик и бас нашего хора. Вместе с ним посадили на козлы телеги крошечного горбунка Тимошу, которому пешком не дойти. Для него это путешествие — неожиданное счастье. Не чаял он когда-либо добраться до Угодника.

Наконец все готово. Мы все отправляемся в церковь служить молебен о путешествующих. Еще накануне вечером мы прочли вслух, с разделенными ролями, прекрасный чин этого молебна. И сегодня, в высокой, прохладной церкви, под гулкими сводами с голосниками, с удвоенною силою, как бы с углубленным смыслом раздаются те же трогательные моления, те же веские чтения. Наш отец Петр служит художественно. Никто так величаво и просто, с таким сокрушением и надеждою не глаголет коленопреклоненных молитв. Молебен кончился. Мы прощаемся с школьными бабушками (древнею старухою, доживающею свой век в школе, и ее уже старою дочерью, нашею стряпухою) и прямо из церкви, не заходя в школу, пускаемся в путь.

Погода с утра стояла пасмурная и тихая. Во время молебна пошел довольно сильный дождь. Когда мы вышли из церкви, еще был слышен его удаляющийся шум, еще падали отдельные крупные капли. Но над нами уже разорвалася серая дымка и быстро редела, а за нею показывалось голубое небо и другие тучи, величаво и резко очерченные. Даль уже пестрела полосами, ярко озаренными солнцем.

С лесистой горы, на которой стоит Татевская школа, дорога, между двумя стенами высокой ржи, спускалась к деревне Демидову, затем еще ниже, к мельнице Пузанихе, на реке Березе, составляющей границу Смоленской губернии и Тверской. Береза в верхнем своем течении — ленивая речка, ползущая по глубокой, отлогой долине, между лугами и кустарниками. За нею дорога постепенно возвышается. Из первой деревни Тверской губернии — Макарова — прекрасный вид на Татево. Над луговою полосою, бегущею вдоль Березы, возвышается гора с высокими рощами, с белою церковью, и около нее — неправильная серая масса училища. Картинка эта, постепенно уменьшаясь в размерах, провожает нас на протяжении двенадцати верст, ибо мы постепенно поднимаемся, переходя из деревни в деревню. На нас с любопытством глазеют мальчишки и бабы; собаки, не смея напасть на столь многочисленное войско, прячутся в подворотни; коровы и овцы в ужасе разбегаются перед нами. Наконец мы достигаем деревни Беликова, самого высокого пункта нашего сегодняшнего перехода. Отсюда видны и Татево, и село Егорье, родина епископа Николая, апостола Японии, и высокие рощи, окружающие Меженинку, наш первый ночлег. Направо от дороги возвышается отлогая Шалаевская гора, единственное возвышение на Татевском горизонте, гора, очевидно, высокая, ибо она видна на расстоянии тридцати верст и более. Широко раскинулась перед нами голубая, неоглядная даль, манившая нас из Татева, ибо мы стоим на самом водоразделе, и перед нами расстилается бассейн Волги. Между тем серая дымка, покрывавшая небо, окончательно растаяла. Над нами чистая лазурь. Но со всех сторон на небосклоне темные грозовые тучи, и на них ярко выступают залитые солнцем верхушки дерев. Становится жарко. Теплый ветерок волнует сизые колосья ржи и гонит над ними тонкие облака цветочной пыли. Над нами заливаются невидимые жаворонки. Ребята завалили телеги своею верхнею одеждою и идут в одних рубашках. Они идут слишком скоро, забегают вперед. Их манит и нудит эта лазурная даль. В ее убегающих планах то и дело мелькает далеко-далеко темный профиль деревянной церкви, верхушка белокаменной колокольни, и снова тонет в синеющих на горизонте лесах. Со своего облучка наш горбунок смотрит вперед своим глубоким, отрешенным взором, словно видит что-то, что нам недоступно…

Мы постепенно спускаемся в долину Витки, главного притока Березы. Нас дразнят своею кажущейся близостью Меженинские рощи, синеватыми массами возвышающиеся над более близкими перелесками.— Сколько верст до Меженинки? — Десять, восемь, семь…— Да, помилуйте, вот она, Меженинка,— рукой подать! — Глазам-то видно,— отвечает мудрый дед в деревне Корелке,— да ногам обидно. Не раз во время нашего путешествия приходилось нам припоминать это изречение. Вёрсты от Татева до Меженинки немеряные. По краткому пути, избранному нами, их считают восемнадцать, но будет добрых 25.

Небо становится все живописнее и тревожнее. Даль местами исчезает за серою занавескою дождя; на тучах появляются клочки радуги. Массивные облака то застилают солнце, то расступаются над нами. Раскаты грома, шум отдаленного града… То здесь, то там яркие полосы света на верхушках леса, на изумрудной зелени овса. Но и они потухают; с юга ползет синяя, сплошная туча. Но вот и последняя деревня, вот усадьба батюшки, вот церковь, и рядом с нею гостеприимная Меженинская школа. Зашумели крупные, редкие капли. Едва успели все ребята столпиться под навес крыльца, и дождь хлынул, как из ведра.

Меженинская церковь деревянная, но весьма удобная: просторная, светлая и теплая. Построена она лет тридцать тому назад, моим дядею, но лишь лет двенадцать назад удалось создать около нее самостоятельный приход, по местным условиям необходимый. Первым священником в ней был бывший Татевский учитель, человек прекрасный, к сожалению преждевременно умерший. Тут же при церкви была устроена школа. Школа эта, до прошлого лета, влачила жалкое существование. Учитель (из духовного звания), человек усердный и способный, страдал запоем. Но он был обременен многочисленным семейством, не раз пытался исправиться,

и добрый батюшка скрывал от меня размеры зла. Число учеников вертелось около тридцати, и школа не пользовалась сочувствием окрестного населения, несмотря на удовлетворительные успехи учеников в чтении и письме. Учитель не был певцом, и церковное пение у него не процветало.

Год тому назад Меженинская школа подверглась коренному преобразованию. В Меженинку возвратились на постоянное жительство ее владельцы, и руководство школой приняла на себя С. Н. Р.— женщина, одаренная редкими педагогическими способностями. Прежний учитель заменен одним из юных воспитанников .Татевской школы, нашим дорогим Михеюшкою. Сама С. Н. взяла на себя часть преподавания и еще в течение прошлого лета приступила к образованию церковного хора. Успех превзошел наши ожидания. В хор тотчас вступили взрослые грамотные крестьяне, с изумительною быстротою выучились читать ноты, несмотря на полевые работы (даже покос!), не пропускали ни одной спевки, и уже к осени составился стройный хор, собирающийся на каждую воскресную и праздничную службу. Число учеников сразу поднялось до пятидесяти. Скромный и тихий Михеюшка своею заботливостью о детях, своим глубоким благочестием покорил сердца и сделался любимцем прихода. Учение идет у него прекрасно. Взрослые певцы образовали вокруг него дружную школьную братию. По субботам, после спевки, они засиживаются у него далеко за полночь, за чтением божественных книг, на покупку коих Михеюшка тратит свои последние денежки. Теперь они просят, чтобы и в воскресенье после обеда была устроена спевка, для того чтобы весь день Господень был проведен по-христиански. Сначала бабы возроптали на эти еженедельные отлучки своих мужей и на то, что они дома, вместо того чтобы с ними болтать, целый день распевают гаммы и Херувимские, но теперь и они покорились, видя успех их церковного пения.

Михеюшка убежал в Меженинку за два дня до нашего выступления в поход, чтобы приготовить школу к приему многочисленных гостей. Радушные хозяева устроили в прекрасном меженинском пруду большую рыбную ловлю. Лов оказался чудесным: вытащили полтора пуда рыбы. В школе мы нашли самовары кипящими, столы накрытыми, солому постланною для ночлега ребят. Началось угощение на славу. Всего наварено и напечено в изобилии. Милые хозяйки Меженинки, С. Н., ее сестра и племянницы, пришли в школу угощать налетевшую на них саранчу, и каждому было сказано доброе слово, и сердечный их привет еще возвысил общее радостное настроение. Михеюшка хлопотал неутомимо, сиял от радости, сам забывал есть и пить. Татевские ребята в первый (и единственный) рад за этот пост покушали рыбки. Дело в том, что Татево находится почти в гидрюгра- фическом цетре России. Береза втекает в Межу, приток Двины; верстах в пяти от нас начинается бассейн Волги; верстах в двадцати — источник Днепр». Все это очень лестно, и мы вольны считать свою местность в некотором роде пупом земли; но, по этому самому, речки наши ничтожны, рыбы у нас мало, и накормить ею всю мою безчисленную семью удается редко.

Наконец ужин кончился. Дождь прекратился, и школа озарилась бледным золотом вечерней зари. Стали на молитву. Возгласы говорил Роман, Глухов- ский учитель, торжественно и протяжно; помощник его, Корней, прекрасно прочел молитвы вечерние; красавец Адриан, их ученик, серебристым альтом произнес молитвы начальные: им трем, на все время путешествия, поручены вечерние молитвы. Торжественно и стройно прозвучали в полумраке высокой, просторной классной комнаты тропари Троичные…

Я отправился ночевать в дом моих родственников. Ребята завалились на солому. Долго еще калякали с Михеюшкою его товарищи — учителя, его друзья — живописцы. Я же еще долго совещался с бывшим меженинским старостою о дальнейшем нашем маршруте. Очень хотелось нам идти напрямик, по живописным берегам Туда, по дикой, лесистой местности, слывущей у нас «Сибирью». Но как в этой Сибири прокормить мое многочисленное войско? Решение было лишь коснуться Сибири и выбраться к вечеру следующего дня на большой богомольный тракт, на коем не грозила опасность голодной смерти.

День второй

Мы встали рано, но выступили в поход поздно, часов около девяти, чтобы иметь время проститься с нашими радушными хозяевами. Все они пришли в школу на утренние молитвы. Читал Вася, Бобровский учитель, чтец отличный; начальные молитвы говорил Миша, его ученик, чуткий и серьезный мальчик, которого мы готовим к поступлению во второй класс Духовного Училища. Возгласы говорил Егор Толстой, наш добрый великан, доживающий последние дни в нашей школьной семье. Он учительствует в Доме Призрения, в Сергиевом Посаде, и скоро поедет в Москву для посвящения в диакона. Это будет, в течение нынешнего года, третьим случаем посвящения в диакона учителя из моих учеников. Толстым он назван в честь графа Льва Николаевича. В наших школах ребята любят прозывать товарищей, не имеющих семейных прозвищ (а таковых много), именами знаменитых русских писателей. Клички эти впоследствии обращаются в фамильные имена. Таким образом у нас завелись Пушкины, Жуковские, Крыловы, Кольцовы… Это напоминает Англию, где имена великих людей без- престанно дают детям при крещении в качестве личного имени. Егору Толстому вместе с Васею и Мишею были поручены на все время нашего путешествия молитвы утренние.

За молитвою последовал обильный завтрак. Все выступили в путь веселые и бодрые. Еще в Татеве все ребята были распределены на пять групп, и каждая из них поручена одному из учителей; при начале и конце каждого перехода производилась перекличка. Во избежание утомления, происходящего главным образом от безпорядочной ходьбы, со второго дня я шел впереди всех, и с моим мерным шагом должен был соображаться весь караван…

Перед нами высокая гора, и на ней богатая, отлично выстроенная деревня Московка. За этою горою начинается бассейн Волги.

С утра стоял густой туман: но он постепенно рассыпался мелкою пылью, и уже в Московке нас озаряет яркое солнце. А в верхних слоях атмосферы продолжается борьба с тьмою. Крупные тучи, чреватые дождем, ливни направо и налево, и позади, и впереди нас, и дивные переливы света и тени на дальних планах обширного горизонта… Идем мы местами высокими. Нас долго провожают массивные Меженинские рощи и шпиль церкви, возвышающийся над елями и соснами кладбища, и Шалев- ская гора, уже голубая и туманная. Хлебные поля чередуются с лугами, душистыми и цветущими. Ребята жадно рвут прелестные цветы, окаймляющие дорогу. Один выбирает нежные кисти белой разновидности колокольчика и соединяет их с разрезными звездами розовой дрёмы. Другой перемешивает с васильками душистые колосья бледно-желтоватой любки. Третий рвет что попало. Всякий несет мне цветы, которые почему-то кажутся ему заслуживающими моего внимания. Разбегаться по сторонам мы им не позволяем. Но около деревни Боярской нас поражает возмутительное зрелище: большой ворон вцепился в петушка, неосторожно отважившегося выйти в поле. Мигом летят на выручку все ребята: петушок спасен, ворон с гневным карканьем улетает, и ребята возвращаются на дорогу, запыхаясь и ликуя. Но вот дорога начинает постепенно опускаться. Перед нами серебристый занавес близкого дождя. Он отступает и редеет, и в призрачных очертаниях открывается перед нами прелестная долина Туда: широкая дуга многоводной реки, и усадьба, потонувшая в темной зелени лип, и крутые, лесистые берега, и две церкви; на полуторке — убогое Кожухово, а над лесом — высокое Бакланово. Дождь все удаляется; яркое солнце заливает план за планом. Живописцы наши останавливаются на высоком мысу, чтобы набросать эту очаровательную панораму. С ними остается Вифанский семинарист, брат Егора Толстого, также усердный рисовальщик. Все мы спускаемся к мельнице и делаем привал; мы отошли двенадцать верст, полпути до Пыжей, где мы намерены обедать. Достаем свой черный хлеб и весело закусываем, запивая, по способу воинов Гедеона, чистою водою Туда.

Дождавшись живописцев, мы перебираемся на другой берег по утлым кладям, над шумным водопадом, образуемым плотиною. Увы! нельзя идти вдоль берегов Туда, по негостеприимной Сибири! А по ту сторону Туда еще лучше: говорливые ручейки, цветущий шиповник, огромные валуны, заросшие мхами. Нас уверяют, что для сокращения пути нам следует, не доходя до Кожухова, свернуть направо и идти лесом. Мы так и делаем. Дорога идет в гору прелестными лесными полянками. Но она постепенно становится менее явственною и наконец теряется в сплошной высокой траве. Боясь заблудиться, мы со стыдом возвращаемся на прежнюю дорогу; но некоторых из старших спутников, убежавших вперед на разведки, мы уже не можем вернуть. От Кожухова в соседнее село Пыжи, разумеется, есть торная дорога.

Кожуховская церковь, деревянная и низенькая, замечательна только тем, что выстроена, уже довольно давно, лютеранином, собиравшимся перейти в Православие. Исполнил ли он свое благое намерение — мне неизвестно. Школы при ней нет. От Кожухова дорога идет, постепенно повышаясь, лугами и полями. Горизонт становится все обширнее: налево лесистые горы Сибири, направо нас упорно провожает высокая Баклановская церковь. Старший живописец, Николя7*, набрасывает ее характерный профиль. По прошествии шести-семи верст нам начинают попадаться прикрепленные к кустам и изгородям бумажки с весточками о наших разведчиках. Они таки выбрались на краткую дорогу:

* «Николя» — Николай Петрович Богданов-Бельский (1868—1945), воспитанник конфессиональной русской школы С. А. Рачинского, известный живописец. Его кисти, в частности, принадлежат картины татевского цикла: «Устный счет в народной школе» (1895) и «У больного учителя» (1896) — обе в Третьяковской галерее. Н. П. Богдановым-Бельским создан также графический портрет С. А. Рачинского. В 20-е годы художник иллюстрировал в Риге детский духовный журнал «Перезвоны», в котором литературной частью заведовал писатель Борис Зайцев. (Примеч. сост.)

они опередили нас на полчаса, на целый час! Наконец мы находим их у деревни Свисталова, спокойно отдыхающими на бревнушках. До Пыжей уж недалеко. Еще перелесочек, и перед нами Пыжовская церковь, ветхая, серая, но высокая, с осьмигранным, многоэтажным верхом, с коническим шатром на круглой колокольне. Вокруг нее ограда из дикого камня. Колокола сняты с шаткой колокольни и висят в незатейливой звоннице. Стоит эта церковь очень высоко. По возвращении в Татево мы в подзорную трубу усмотрели ее (а также церковь Баклановскую) в синеющей дали, виднеющейся с нашего балкона.

В Пыжах есть постоялый двор с лавкою, в коем нам посоветовали обедать. Постоялый двор, конечно, оказался кабаком, но вся собранная в нем компания тотчас уступила нам место. Накормили нас прилично, то есть дали нам похлебки, квасу и сельдей, и подали нам самовар на все общество. Только батарея бутылок, расположенная под образами, напоминала нам о том, что мы находимся в месте непотребном. После обеда мы имели неосторожность спросить у вытесненных нами гостей, сидевших на крылечке, сколько верст до места нашего ночлега — деревни Боровых Нив. Поднялся спор, шум, чуть не Драка.— Шесть верст! — Десять! — Пятнадцать! Оказалось, что каждый указывает расстояние от своей деревни, и никто расстояния от Пыжей не знает. Общее правило: о расстояниях дорогою нужно спрашивать только местных жителей (мужчин, а не баб) и то лишь, когда они дома. Если вы спросите прохожего или проезжего, он неминуемо скажет вам расстояние от своего дома, хотя бы он отстоял от места разговора верст на двадцать.

Затем полюбовались мы хорошенько земскою школою, которая, впрочем, по-видимому, не процветает. Прошлою зимою в ней училось только одиннадцать мальчиков. Ни одного ученика видеть нам не привелось. В лавке, при нашем постоялом дворе, мы купили себе большой оловянный ковш, ибо водопитие по библейскому способу не на всех ручьях оказалось удобным. Этот ковш я отдал на хранение старшему Потапенку, Рувиму, хотя ребята находили, что приличнее засунуть его в узелок Вениамина.

Выступили мы в поход часу в шестом. Небо совершенно прояснилось, и наша дорога, извиваясь с горки на горку, поднялась еще выше (по картам Киперта, около 1000 футов над поверхностью моря). Солнце, склоняясь к западу, озаряло чудную, неоглядную даль. Мягкими волнами подымались один над другим лесистые, отлогие холмы, лаская взор зеленью всех отливов, от позлащенной листвы первых планов до голубой дымки неведомых рощ и пригорков, воздымавшихся на горизонте. В этом зеленом океане то появлялись, то вновь исчезали высокие белые церкви, украшающие берег Туда. Мы могли разом насчитать их до десяти. Такие виды особенно по душе нашему старшему живо- писцу-пейзажисту, влюбленному в нашу задумчивую северную природу. Он смотрел вдаль широко раскрытыми глазами, безпрестанно останавливался, что-то соображая, что-то обдумывая, насыщая свое воображение этими нежными линиями, этой гармонией красок.

Вскоре дорога стала идти под гору, и мы вышли в деревне Петрахижине на большой богомольный тракт, уже известный нам по прежнему путешествию, на так называемый большак, соединяющий Ржев- ско-Бельскую дорогу с Ржевско-Осташковскою. Впрочем, этот большак, более натоптанный богомольцами, чем наезженный, имеет совершенно характер проселочной дороги. Он то суживается в скромную травянистую стежку, то, на местах песчаных, чрезмерно расширяется, совершенно теряя характер дороги. В первой же деревне мы встретили кучу Татевских богомолок. Неутомимые паломницы вышли из дому в утро того же дня и вскоре нас перегнали.

На большаке характер почвы и растительности резко изменяется. Глина заменяется песком, березы — соснами, появляется вереск. Это невиданное растение сильно заинтересовало моих ребят.— На что оно годно? Будут ли на нем ягоды? Я объяснил им, что это — кропильник (так называют его в Тверской губернии, ибо из него вяжут кропилы для водосвятия), что земля из-под него — самая лучшая для цветущих кустарников, которыми они зимою любовались в Татевской оранжерее, и ребята успокоились и возымели к вереску уважение.

Солнце заходило. Последние лучи его заливали огнем небольшую полянку, всю заросшую смолянкою в полном цвету. Как рубины, рдели пурпурные метелки на темном фоне густого сосонника. Все ребята кинулись рвать заманчивые цветочки и все перепачкали себе пальцы об их липкие стебли.

Вскоре показалась деревня Боровые Нивы, место нашего ночлега. Весь переход составлял не более 12 верст и совершился без всякого утомления. Мы попросились ночевать в прекрасную, крытую тесом избу, построенную домиком, с четырьмя большими окнами на улицу. Хозяина не было дома. Хозяйка, крепкая старуха с суровым, повелительным лицом, приняла нас не очень приветливо. Ребята, после позднего обеда, не захотели ужинать. Мы им дали по куску хлеба и приступили к вечерней молитве в чистой и светлой горнице, нам отведенной. Я стоял у окна. На улице собрались бабы и дети. Немногие крестились, все слушали с величайшим вниманием. Во время пения лица детей озарялись: но они, очевидно, не понимали, что происходит молитва. В деревне — народ сплошь безграмотный, в том числе и сыновья нашей богатой хозяйки. Церковь и школа далеко — за двенадцать верст. Ребятам не то что в школе, и в церкви бывать не приводится. Кончилась молитва, и мы уложили ребят спать в сарае на сене. Хозяйка наша вдруг стала приветлива и радушна: принялась хлопотать о самоваре, о нашем размещении на ночь.

— Молиться-то мы ленивы,— промолвила она,— да и некогда; ну вот, хоть вы помолились за нас грешных!

Мы напились чаю, разместились на ночь. Я заснул на соломе сладким, легким сном, но пробуждался безпрестанно: в светлые окна всю ночь смотрела розовая заря, не то утренняя, не то вечерняя…

День третий

Мы все вскочили в пятом часу. Было решено выступать в поход тотчас после утренней молитвы и позавтракать на пути, чтобы поскорее добраться до Оковцев, где мы надеялись найти сытный обед. Предстоял переход всего в двенадцать верст. Утро было чудное — теплое и ясное. Тотчас за деревнею дорогу пересекает река Пырошня, и мост на ней оказался разрушенным. Оставалось два жидких, шатких бревна, перекинутых высоко над водою. Самые смелые перебежали, балансируя на качающихся бревнах, робкие поползли на четвереньках, самые осторожные разулись и побрели по колено в воде. Я переехал вброд. За переправою дорога идет местами невысокими, не удаляясь от реки. Вскоре она вступает в прелестный бор, в коем к соснам живописно примешаны березы и осины. В нем еще стояла ночная свежесть. Светлые лужицы отражали голубое небо и серебристые стволы берез. Нас обдало упоительным запахом ландышей. Вся почва была покрыта их листвою, и вскоре, в местах более тенистых, мы нарвали множество еще не завядших цветов. За этим бором стоит одиноко постоялый двор Березуи, в котором мы ночевали в прежний наш поход в Нилову Пустынь. Теперь это новый, хорошенький домик, но тогда тут стояла ветхая, тесная лачужка, в коей мы едва добились кое-какого ужина. При виде Березуев нам припомнилось следующее забавное происшествие. Одна из причин, по которым, восемь лет тому назад, нам тут с трудом удалось поужинать, заключалась в том, что хозяева были поглощены усмирением шального быка, который бегал вокруг двора, творя разные безчинства. Мы легли спать в сеновал, и рев бешеного быка долго не давал нам заснуть. Наконец разъяренное животное в открытые ворота ворвалось в наш сарай. Раздался отчаянный крик, и в одно мгновение навстречу неприятелю полетели тридцать пар лаптей, столько же шапок и целое облако клочков сена. Бык, озадаченный таким неожиданным отпором, обратился в бегство и немедленно утих. На другое утро мы насилу разыскали всё разбросанное добро.

В Клешнине, первой деревне за Березуями, мы уселись на бревнушках, достали свой хлеб и принялись завтракать. Вскоре у каждого из ребят оказалось в руке по дымящейся картофелине — приношению сердобольной бабы. Видя это, старый дед, наблюдавший за нами в оконце, принялся потчевать ребят квасом, и ребята мигом выпили целое ведро.

В этой деревне, как и во всех прочих по нашему пути, нас поразило отсутствие взрослых мужчин. В полях работают бабы. На улице попадаются лишь дряхлые старики и малые ребята. Где же хозяева?

Ушли в Питер, в Москву, на низ. Восемь лет тому назад ничего подобного мы не замечали.

Мы подвигаемся медленно по сыпучему песку. Вскоре показывается за лесом высокая Оковецкая церковь, и за нею горы, увешанные сосновыми рощами. Но до Оковцев еще семь верст, и мы добираемся туда лишь в десятом часу.

Оковцы — живописное село на высоком берегу Пырошни, с массивною каменною церковью, окруженною старыми соснами. Церковь эта славится двумя чудотворными иконами: Животворящего Креста и Божией Матери. Явление этих икон (в 1538 году) произвело сильное впечатление на современников. Их носили в Москву, навстречу им выходил царь Иван Васильевич, и на месте встречи была сооружена церковь. В Москве Оковецкая Божия Матерь слывет Ржевскою и дала это название двум церквам. И поныне она остается весьма чтимой местною святынею. Но святыни этой мы в Оковцах не застали. В течение июня ее постоянно носят по селам Ржевского уезда, причем она ежегодно проносится весьма близко от Татева. Крестный ход бывает видим с балкона нашей школы и привлекает многочисленных богомольцев из пограничных деревень Бельского уезда. Обе иконы, по преданию, явились на соснах и так и изображаются, на пейзажном фоне, состоящем из песков и сосновых рощ.

В Оковцах мы направились прямо к известному нам постоялому двору, просторному и чистому. Но хозяев мы не застали дома: они работали в поле.

Встретил нас маленький их сынок, который никак не брался принять и накормить всю нашу компанию. Делать было нечего. Мы разбились на пять групп, и каждая из них отдельно нашла себе приличное помещение и сытный обед. Я с некоторыми из старших моих спутников остался на постоялом дворе, и пока закипал самовар, мы занялись беседою с нашим маленьким хозяином. Он оказался весьма грамотным и великим охотником читать в церкви. Показал он нам свои книги, несколько случайно попавших к нему брошюр, да Евангелие и Псалтирь, полученные в подарок при экзамене по распоряжению земства. Честь и слава нашим земствам за это деятельное и разумное распространение слова Божия.

Алеша, наш новый знакомый, привел к нам еще грамотного товарища. Мы наделили их привезенными с собою Троицкими Листками и обещали привезти им из Осташкова по Часослову.

Между тем вернулись хозяева и очень сожалели о том, что их сын не решился принять нас всех на постоялый двор. Тотчас был приготовлен обед, после которого Алеша взялся проводить нас на Святой ключ — одну из достопримечательностей Оковецких.

Ключ этот находится верстах в трех от села, на луговом берегу Пырошни, на полуострове, охваченном рекою, а за нею — высоким берегом с песчаными обрывами, увенчанными соснами, с крутыми склонами, заросшими лозою и высокими травами.

В ограде между березками стоит убогая часовенка, домик сторожа, и возвышается небольшая насыпь в форме отлогого усеченного конуса. На этом возвышении кольцеобразный уступ охватывает край круглого глубокого водоема, обложенного тесаным гранитом. Водоем этот до самого края наполнен хрустальною, голубою, как вода швейцарских озер, водою, кипучими водоворотами бьющею из песчаного дна. Ребята тотчас облепили край водоема и принялись жадно черпать заманчивую влагу — ковшом, шапками, руками, и долго смотрели в таинственную глубину. Как в зеркале, рисовались их оживленные лица на темной лазури отраженного неба. Один зевака уронил шапку в водоем. Быстро унесла ее могучая струя по жолобу, проведенному в будочку, устроенную для обливания у подножия насыпи. С трудом ухватили ее из водоворота, образуемого падением этой струи.

Ключ этот почитается святым по преданиям об исцелениях, совершившихся на этом месте, и богомольцы имеют обыкновение обливаться его студеною водою. Некоторые из старших ребят не преминули исполнить этот обряд…

День четвертый

Прежде всех вскочили Николя и я. Николя побежал рисовать Святые ворота: я из окна нашего постоялого двора набросал вид монастыря. Остальное отложил до возвратного пути. Утренняя молитва, завтрак, чай протянулись до семи часов. В половине осьмого мы выступили в поход Утро было серенькое, свежее. Идти было легко и весело.

От Селижарова до Осташкова идет настоящий большак с верстовыми столбами, сопровождаемый телеграфною проволокою. Меряные версты оказались несравненно короче немеряных. От Селижарова до Зехнова 21 верста, и мы прошли их в пять часов. Песчаная дорога, смоченная недавним дождем, шла большею частью сосновым, невысоким лесом и отчасти, в местах более низких, красивыми березовыми рощами. Тут в изобилии водятся змеи, и в прежнее наше путешествие ребята вдоволь насмотрелись на этих невиданных у нас чудовищ. Но на этот раз, по причине свежей и пасмурной погоды, мы не видали ни одной. Зато мы любовались характерною боровою растительностью. Почва местами была сплошь покрыта желтыми цветами очитка (Sedum acre) и пурпурными кистями особенно крупноцветной разновидности тимьяна. Все чаще и чаще встречали и перегоняли мы большие и малые партии богомольцев. Завязывались разговоры, оказывались общие знакомые, другие связующие нити… На полпути, в деревне Сорокине, мы сделали привал, поели хлебца, и нас напоили отличным квасом. Стало проглядывать солнце. Но вскоре набежали новые тучи, и пошел дождь. Впрочем, он не успел промочить нас: мы уже подходили к Зехнову.

Зехново — небольшая деревушка, вся состоящая из больших двух- и трехэтажных домов, приспособленных к приему богомольцев. Вообще, начиная с Селижарова, мы вступили в область, составляющую достояние преподобного Нила. Тут он уже не «Угодник», а «наш батюшка» или просто «он». Тут о нем говорят, как о живом человеке, дорогом и близком. Его молитвами живет весь край, его заступничеством спасается от бед. Он распоряжается теплом и холодом, дождями и росами. Ему лично принадлежат монастырские имения. Его мельница красуется на реке Сиговке, его коровки пасутся на его лугах, его сено убирается усердными богомольцами, с радостью соглашающимися покосить денек- другой для «нашего батюшки», который за то сытно их кормит. Самые воды Селигера, с их рыбными ловлями, принадлежат ему. Он кормит своею рыбою прибрежных крестьян, коим хлебопашеством не прокормиться. На основании этого взгляда, монастырь ведет с городом Осташковом безконечную тяжбу о Селигерских рыбных ловлях. Да, для всех жителей этого края и для безчисленных богомольцев, посещающих пустынь, Угодник жив до сих пор — жив не отвлеченным, книжным безсмертием, но полною, кровною жизнью.

Вот — в то самое время, как бедный отшельник, среди пустынных вод Селигера, в молитве и лишениях проходил страшный искус одиночества — на престоле Московском сидел грозный царь Иван Васильевич, дарил России Казань и Астрахань, Рязань и Сибирь, лил потоки крови, строил сказочные дворцы и невиданные храмы и изумлял мир необузданностью своего разврата и блеском своего духовного красноречия. И что же? Умер царь Иван Васильевич, совсем умер. Тщетно историки и поэты, живописцы и ваятели стараются воскресить перед нами, облечь в плоть и кровь его могучий, таинственный образ. Он умер. В его дивную усыпальницу в Архангельском соборе рассеянно заглядывают образованные иностранцы да любознательные провинциалы. Сам он обратился в сюжет для оперных либретто, в манекен для сенсационных картин… А бедный монах продолжает жить неугасающею жизнью, и миллионы темного люда, никогда не слыхавшего о грозном царе, хранят в своих сердцах его светлую, чистую память.

Чем объяснить эту неугасающую живучесть, это осязаемое безсмертие человека, жившего исключительно жизнью внутренней? Бледны и скудны сказания, сохранившиеся о его житии в Прологе и Минеях. Сверх общих черт строгого отшельнического подвижничества, едва обозначаются черты индивидуальные: тонкое чутье нравственной чистоты, свойственное высоким натурам, любовь к нетронутой рукою человеческой задумчивой природе нашего бедного Севера — и только. Не туг нужно искать его биографии, а в простых речах темных жителей Селигерского края, в любви, с коей произносится его имя, в гостеприимной обители, царящей над водами причудливого озера, и уже три века дающей душам миллионов то, что им на потребу — молитвенный отдых от суеты житейской, временное отрешение от праха земного. Мы вышли из Зехнова в четыре часа. После дождя настал резкий холод, с севера подул нам навстречу упорный ветер. По небу расползлись тяжелые осенние тучи. Дорога шла между сосонником, сыпучими песками. Направо, в просветах между лесом, стала мелькать свинцовая полоса — один из без- численных рукавов Селигера. В семи верстах от Зехнова мы присели на несколько минут, и я набросал очерк высокой церкви села Котиц, лежащего в четверга версты от дороги. Еще пять верст утомительной ходьбы по песку. Все ближе и ближе, направо от дороги, мелькают между лесом воды Селигера, а над лесом показывается высокая белая церковь села Рагозье. Тут некогда был монастырь, из коего на остров Селигера, по кончине Угодника, переселились первые монахи. Вот и монументальная монастырская мельница на гранитном фундаменте, получившая свое имя от быстрой речки Сиговки. За нею луга и пашни, и береженый монастырский лес. Под его защитою мы несколько минут отдыхаем от захватывающего дыхание ветра. Дорога, с уступа на уступ, подымается на высокую гору. Отсюда при хорошем освещении прелестный вид: весь Осташков, за ним — извилистое озеро, и над одним из лесистых мысов, врезающихся в его воды,— белокаменные громады Ниловой Пустыни. Сегодня же все тускло и серо и рисуется темным силуэтом на холодной полосе бледно-желтого заката, на отражении ее в рябом зеркале Селигера. Но до города еще восемь верст утомительной песчаной дороги. Ребята притихли и с трудом плетутся за мною. Становится темно, и ветер все усиливается. В версте от города нас встречают высланные вперед гонцы, чтобы привести нас на место нашего ночлега. Как длинна эта последняя верста! Но вот, наконец, город. Мы бредем по пустынным, немощеным улицам, расположенным правильным решетом. Вдруг ребята останавливаются в изумлении. Мы вышли на самый берег озера. Другого берега в темноте не видно. Тускло озаренные вечернею зарею, катятся нам навстречу тяжелые волны и с грохотом и пеной разбиваются у подножия Вознесенского монастыря. Но пора на ночлег. Уже одиннадцатый час. Еще несколько поворотов, и перед нами знакомый постоялый двор, просторный и чистый, с знакомыми олеандрами и геранями на окнах, и радушная хозяйка, и готовый, обильный ужин. Ребята наедаются досыта, но падают от усталости. Мы укладываем их спать после сокращенной до крайности молитвы и сами удобно размещаемся, напившись чаю с отличными осташковскими баранками.

День пятый

Мы решили отдохнуть основательно в Осташкове и поэтому ребят не будили. Пароход из Осташкова в Нилову Пустынь ходит два раза в день: к поздней обедне и к вечерне. Переезд в Нилову Пустынь отложили до второго рейса.

Неспеша встали ребята, принарядились и совершили утреннюю молитву, неспеша напились чаю. Погода стояла все такая же ветреная и холодная, но небо заволокло серою пеленою низких туч. Напившись чаю, мы отправились взглянуть на город и озеро. Город — чистенький и веселый, с высокими церквами и хорошенькими домами, с бульваром и общественным садом. Дорогой мы узнали, что в Осташков прибыли Татевские богомолки, две молодые девушки, под защитой почтенной старушки, сестры нашего священника. Наш поход усилил в них давнишнее желание посетить Пустынь, и они, два дня после нас, выехали из Татева. Мы посетили их в монастырском подворье, и они с восторгом рассказывали нам о пении в Вознесенском (женском) монастыре, о порядке и трудолюбии, царящих в этой обители. Затем мы пошли на пароходную пристань. Озеро все еще бушевало, взволнованное северным ветром; по сизой его поверхности бегали белые барашки. Лесистый мыс скрывает от взоров недалекую Нилову Пустынь. Но почти в самом городе, налево от пристани, красуется Житный (мужской) монастырь, потонувший в разнообразной зелени вековых сосен и лиственных насаждений, со всех сторон охваченный водами Селигера. Несмотря на несносный ветер, дувший с озера, мы не утерпели и отправились туда.

Житный монастырь расположен на небольшом острове, соединенном с берегом широкою насыпью, усаженною четырьмя рядами берез. Эта аллея, перекинутая через рукав озера, прелестна. Еще привлекательнее самый остров. Великолепные громадные сосны, как лес над лесом, вздымаются над еще молодыми, но уже роскошными липами, дубами и кленами. Между ними вьются широкие дорожки, расстилаются зеленые лужайки. Среди одной из них гранитный обелиск подробною надписью знакомит гуляющих с историей монастыря и окружающего его парка. Со всех сторон открываются виды на город, на широкое озеро, на близкие и далекие его берега. Ни Петербург, ни Москва не обладают столь прелестным местом для гуляния. Всё это тем приятнее поразило нас, что было для нас совершенною неожиданностию. К тому же в то самое время, как мы ступили на остров, вдруг утих на короткое время резкий северный ветер, проглянуло солнце и стало почти тепло.

У самого входа на остров, над густой зеленью, возвышаются живописные монастырские здания. Монастырь не из древних: он основан в начале прошлого столетия. Тем не менее, главная его церковь носит на себе отпечаток века семнадцатого. Некоторые детали ее, наличники, столбики даже воспроизводят формы шестнадцатого века и своею грубоватою, наивною техникою придают этой постройке ту жизненность, которой лишены аккуратно выглаженные, шаблонные орнаменты позднейшего времени. Вообще, в глухих уголках России, в течение прошлого века еще жили предания русского зодчества и долго боролись с наплывом западного рококо, иногда вступая с ним в удачные, живописные сочетания. Окончательно обезличилась наша церковная архитектура лишь вторжением в нее мертвенно-холодного стиля времен революции и первой французской империи.

Нехотя покинули мы очаровательный уголок, открытый нами, оставив за собою наших живописцев, которые засели рисовать чудные монастырские сосны.

На возвратном пути я, взяв с собою Корнея, отделился от ребят, чтобы отыскать книжную лавку. Она нашлась в глухой улице и оказалась крошечною лавочонкою, вмещающею и переплетную мастерскую, и библиотеку для чтения, и продажу книг и письменных принадлежностей. Никакого описания Осташкова, Ниловой Пустыни, Селижаровского монастыря в продаже не оказалось. Зато нашлись Часословы, обещанные мною нашим маленьким Оковецким друзьям,— правда, по 80-ти к. за экземпляр (цена в синодальных лавках — 55 к.). Я засадил Корнея переписать из лексикона Плюшара кое-какие сведения об Осташкове и отправился к ребятам. Несчастный Корней, переписавши, что следует, заблудился и лишь через два часа добрался до нашего постоялого двора, до коего от книжной лавки — два шага.

После сытного обеда и краткого отдыха мы собрались в путь. С пристани я набросал вид Житного монастыря, и вскоре нас впустили на пароход, хорошенький и уютный, носящий имя Угодника. В распоряжение ребят была отдана монахом-капитаном каюта второго класса. Но они там не усидели и, несмотря на холодный ветер, все время переезда простояли на палубе. Все это было так ново и чудно! И таинственная машина, двигавшая пароход, и клубы пара, и свистки, и обширное озеро, и быстро удалявшийся от нас Осташков с своими высокими колокольнями и зеленым мысом Житного острова, и легкая качка, производимая противным ветром. Перед нами с левого берега озера выдвигался широкий мыс, заросший сосновым лесом. Вот пароход стал огибать этот мыс, и вдруг из-за темного бора величаво выплыла, уже близкая, белокаменная масса церквей и башен, высоких палат и густой зелени, увенчанная шпилем многоярусной колокольни. Нилова Пустынь!.. Все разговоры замолкли, все головы обнажились, все взоры обратились на плывущую нам навстречу святыню. Всё ближе и ближе заветный остров. Пароход замедлил ход и, разгоняя своим свистком множество лодок и лодочек, снующих по всем направлениям, плавно подбежал к пристани.

В длинной крытой галерее пристани десятские пересчитали вверенных им ребят, и все мы двинулись в гору. Подъем, извиваясь между громадными монастырскими постройками и вековыми деревьями, привел нас на обширный двор, в коем помещается монастырская чайная. Мы вошли в нее. Немногие богомольцы, сидевшие в длинной зале за чайными столиками, тотчас перешли в первую, менее обширную комнату, и мигом были заняты нами все места в большой зале. В первый раз во время нашего путешествия сели мы за стол все вместе и зараз. Началось чаепитие с мягким белым хлебом, купленным в монастырской лавке. В дверях собралась вскоре целая толпа любопытных, с удивлением глядевших на маленьких богомольцев, прибывших в Пустынь. Расспросам и восклицаниям не было конца. Едва успели мы напиться чаю, как раздался густой, тихий удар большого колокола. Все мы через Святые ворота направились к собору. Наружность его не отличается красотою: это холодная постройка Александровских времен. Но внутренность величественна и богата. Массивные столбы, с широкими пролетами между ними, отделяют главный храм от боковых приделов. Главный иконостас, в стиле рококо, весь позолоченный, в высшей степени эффектен. Над Царскими дверьми громадных размеров, из чистого серебра, помещено серебряное же изображение Святаго Духа, в сиянии коего лучи, отражая падающий из купола свет, действительно сияют мягким и чистым блеском благородного металла. Огромные резные, позолоченные изображения ангелов поддерживают местные иконы хорошего письма в итальянском стиле. В последнем пролете направо, на солее главного храма, под пышным балдахином стоит богатая рака с мощами Угодника.

Мы приложились к мощам, и монахи заботливо провели наших ребят вперед, так что все очутились на ступенях солеи. Была суббота. Началась всенощная, торжественная и длинная, с прекрасным пением смешанного хора на правом клиросе, с более слабым (на мужских голосах) — на левом. Длилась она от шести часов до половины одиннадцатого, и никто из нас не ощутил ни малейшего утомления, ибо в церковных службах утомительна не их продолжительность, а торопливое чтение и невнятное пение, вызывающее постоянное, и часто тщетное, напряжение внимания и слуха. Выслушиваются же сначала и до конца оперы Мейербера и Вагнера, сравнительно с нашей воскресной всенощной столь бедные поэтическими и музыкальными красотами, и это только потому, что исполнение, уничтожающее эти красоты, в опер»е не было бы терпимо. Конечно, тут присоединяется то прискорбное обстоятельство, что напыщенный немецкий язык Вагнера и жаргон итальянских либретто для большинства посетителей оперы понятнее языка церковно-славянского. Тем не менее язык этот даже для самых образованных из нас, не есть же язык иностранный, и то, что на этом языке читается и поется на наших церковных службах, выражает не сенсации какого-нибудь Рауля и Валентины, изобретенных г. Скрибом,— не геройство какого-нибудь Зигфрида, для самого Вагнера служащего лишь предлогом к треску медных инструментов, а то, что прю- исходит в глубочайших тайниках нашей собственной души, в часы смертельной ее скорби, в минуты высшего ее просветления.

Мы вышли из церкви. Наших рюбят ожидал в обширной чайной накрытый стол и прекрасный ужин. Еще лучше накормили учителей. Всем нам был отведен обширный, просторный ночлег в том же здании, в коем помещается чайная. На мою долю досталась прекрасная, светлая угловая комната, с чудными видами на озеро, на монастырские сады и церкви. Я поместил к себе обоих живописцев, чтобы эти виды были у них под руками, и мы сладко уснули в прозрачных сумерках свежей северной ночи.

День шестой

Ребята все вскочили в четвертом часу и побежали к ранней обедне; я же остался дома, чтобы писать письма. Тем не менее к концу обедни я поспел, и, когда она отошла, мы отслужили молебен у мощей Преподобного. Церковь была полна молящихся. Когда мы из нее вышли, светило яркое солнце, и, хотя продолжал дуть северный ветер, в затишье между монастырскими зданиями было тепло. Мы вернулись в гостиницу, и началось чаепитие. Не успело оно кончиться, как под окнами раздались радостные клики. По площадке перед чайною разгуливал монастырский павлин, и все ребята высыпали на двор — любоваться этим невиданным зрелищем. Тщеславная птица, очевидно понимая, что все заняты ею, то распускала свой пышный хвост, величаво поворачиваясь во все стороны, то бережно складывала его; то подбегала к детям, притворяясь, что хочет их клюнуть, то быстро убегала и снова распускала на солнце свои радужные перья. Наконец ребята оцепили павлина широким кругом и принялись кормить его белым хлебом. Новая радость! Павлин близко подходил к каждому, заглядывал в глаза, брал хлеб из рук; можно было рассмотреть все переливы на его сверкающей шейке, все перышки в его изящном хохолке…

Мои рисовальщики и я воспользовались промежутком между ранней и поздней обедней, чтобы набросать несколько видов монастыря. Яркое солнце играло на неутихшей поверхности озера; со всех сторон неслись к острову разнообразные лодки и лодочки, наполненные богомольцами; из-за лесистого мыса выбежал пароход, с громким свистом разгоняя снующую по озеру мелюзгу, замедлил ход, скользнул в пристань и выпустил на берег целую толпу богомольцев. Тотчас затем раздался густой удар большого колокола. Мы все отправились в собор.

В соборе ребята мои были уже как дома. Поощряемые монахами, они прямо заняли первые места, на широких ступенях громадной солеи. Мне дали место на левом клиросе, и у моих ног посадили на коврик моего милого горбунка Тимошу, слишком слабого, чтобы выстоять все службы. Я мог видеть его взор, устремленный кверху, с тем выражением, которое удалось понять и уловить одному Рафаэлю, в лицах двух ангелов Сикстинской Мадонны.

Началась поздняя обедня, торжественная и пышная, при блеске солнца, при пении двух многоголосных хоров. На правом клиросе пел смешанный хор и исполнил весьма искусно ряд весьма сложных и щеголеватых песнопений неизвестных мне авторов, в стиле Галуппи. На левом клиросе пел хор из мужских голосов.

Увы! За истекшие двенадцать лет характер пения в Ниловой Пустыни значительно изменился, и изменился не к лучшему. Смешанный хор (с участием мальчиков певчих) выиграл в технике, но выбор исполняемых им песнопений стал крайне плох, чужд характера не только монастырского, но и вообще церковного. Еще прискорбнее падение традиционного пения на мужских голосах, коим доселе славилась Нилова Пустынь. Пение это составляет драгоценное достояние наших древних монастырей и только в них может быть поддержано на должной высоте. Красота этого пения коренится в столь полном усвоении напевов восьми церковных гласов и напевов самогласных, какое возможно только монаху, обязанному всю жизнь петь в церкви ежедневно. Пение это положено на ноты быть не может, эо тексты песнопений ежедневно меняются, обусловливая безпрес- танные вариации в ритме, приглашая к вариациям и в самой мелодии и ее гармонизации. Таким образом в пение, например, стихир на воззвах, седельных и т.п. постоянно входит элемент безсознательной импровизации, без коей пение не может достичь полной силы и жизненности. Тут смыслом текста, его просодиею подсказываются акценты, определяется уместность украшений, которые позволяет себе тот или другой голос. Понятно, что такая свобода отдельных голосов при пении многоголосном возможна только в хоре, твердо дисциплинированном незыблемым преданием, спевшемся, так сказать, воедино, проникнутом единым пониманием наших церковных напевов, чреватых столь безконечным рядом законных и выразительных вариаций.

Восемь лет тому назад мы попали в Нилову Пустынь накануне дня Апостола Иуды. Стихиры на Господи воззвах были пропеты с такою силою, с такою чеканкою каждого слова, каждого звука, что текст их остался у меня в памяти до сих пор. Краткие колена, на слова: Иуда чудный! — Яко молния, при каждом повторении, конечно безсознательно, пелись с легкими видоизменениями, эффекта потрясающего по своей уместности и простоте.

Ныне в Ниловой Пустыни всего около двадцати монашествующих. Из них на клиросе поет человека три, четыре. Остальные певцы — люди посторонние, так или иначе связанные с монастырем, и между ними есть голоса прекрасные. Но в хоре нет той цельности, той спокойной уверенности, которая дает возможность совершенно свободного пения. Нет более той отчетливости в произношении текстов, того слияния пения с их смыслом. На торжественных всенощных к мужским голосам присоединены детские, что возвышает красоту звуков, но еще более затемняет их смысл, ибо этого смысла дети вполне понять не могут.

Тотчас после обедни нас накормили обедом, а промежутком между обедом и вечернею мы воспользовались для прогулки на берег озера. Берег этот с северо-востока вдается в озеро длинным мысом, направленным к острову Столобному, и конец этого мыса образует живописный полуостров. заросший старыми соснами, между коими возвы- шается приписанная к монастырю церковь Михаила Архангела. Полуостров этот называется Светицею и так близко подходит к северо-восточному углу острова, что сообщается с ним посредством парома. Самая Светица представляет высокий сухой горбыль, с коего открывается великолепный вид на озеро и на монастырь. Долго любовались мы этим видом, сидя на склоне горбыля, защищенные от ветра густым сосновым бором. По озеру, по всем направлениям, сновали безчисленные лодки, и некоторые из старших моих спутников, в том числе живописцы, наняли одну из них, чтобы посетить расположенную верстах в четырех часовню с чудотворной иконою Троеручицы. Я же с остальными ребятами обошел весь полуостров по высокому краю сосновой рощи. Роща эта прекрасна; сосны то сдвигаются в густые массы, то, расступаясь, оставляют между собою обширные полянки, на коих стоят отдельными экземплярами старые рябины редкой красоты, с прямым толстым стволом и роскошною правильною кроною. Низкая мурава этих полян вся испещрена золотыми цветками очитка и пурпурными кистями тимьяна. Вернулись мы в монастырь задолго до вечера и успели еще побеседовать с о. Евлампием, старым монахом, знакомым нам по прежнему путешествию, осмотреть монастырский сад и посетить пещеру, вырытую, по преданию, самим Преподобным. К вечерне вернулись наши товарищи с набросками посещенной ими часовни. Небо опять покрылось тучами, стал накрапывать дождь.

Началась вечерня. В соборе царствовал мягкий полумрак, и он казался еще обширнее, еще величественнее, чем при солнечном свете. Причудливая резьба иконостаса утратила свои резкие очертания. Одно сияние над Царскими вратами продолжало отражать серебристым блеском задумчивый свет, падавший из купола, да сверкала позолота от множества свечей, зажженных у раки Преподобного. Пение шло на одних мужских голосах, не столь величественно и стройно, как восемь лет тому назад. Тем не менее впечатление службы, неспешной и осмысленной, было благотворно и сильно. Тихо и стройно, с невольным понижением голосов под лад густеющим сумеркам, развертывались длинные моления повечерия и акафиста. Великолепный конец вечерних монастырских служб — поклон настоятеля братии с молением о прощении, был, как всегда, величествен и трогателен. Торжественно и призывно прозвучали последние слова величания, обращенного к мощам Преподобного: «Наставниче монахов и собеседниче Ангелов!»

Мы вышли из церкви. Серая пелена дождевых туч вдруг разодралась на северо-западе, над уже закатившимся солнцем. Мы с живописцами поспешили выбежать на северную набережную острова. Нежно-пурпурное сияние озаряло небосклон, окаймляло нижние края густо нависших туч. Озеро волновалось, и его свинцовая зыбь вся была испещрена алыми блестками. Но дул свирепый холодный ветер. Я поспешил в гостиницу, но уже успел простудиться.

Нас ожидал роскошный ужин. Прислали нам даже монастырского пива, коего мы отведали, ибо наше общество трезвости допускает вкушение пива домашнего приготовления.

День седьмой

Ночью меня сильно знобило, и поэтому ребята пошли к утрене без меня, а я попал только к ранней обедне. Было решено тотчас после нее отправиться в Осташков, чтобы поспеть к поздней обедне в Вознесенском монастыре, а затем двинуться в обратный путь. Монахи предложили нам после обеда отслужить для нас безвозмездно молебен о путешествующих у мощей Преподобного, и молебен был отслужен торжественно, после чего каждого из нас благословили кипарисным крестиком.

Едва успели мы собрать свои пожитки и сесть на пароход. Погода стояла все та же, ветреная и холодная, и я почти все время переезда просидел в каюте, беседуя с одним из монахов Пустыни, ехавшим с нами. Он сообщил мне любопытные сведения о количестве богомольцев, посещающих Нилову Пустынь. Количество это ценится различно и в точности определено быть не может, ибо ведется счет лишь богомольцам, ночующим в Пустыни, количество же богомольцев, по вечерам уезжающих Ночевать на берег, ускользает от всякого контроля. Количество это весьма значительно, ибо во времена сильного наплыва богомольцев монастырские здания, несмотря на их обширность, и десятой их доли вместить не могут. Собеседник мой считал количество богомольцев, посещающих Пустынь в день обретения мощей Преподобного, тысяч в 15, количество богомольцев, посещающих ее в течение Великого поста, тысяч в 30; за весь год тысяч в 100. Ко дню обретения ежегодно печется 5000 хлебов (по 20 фунтов), и на печение просфор расходуется 25 мешков муки (по 5 пудов) Цифра моего собеседника не показалась мне преувеличением ввиду множества молящихся, наполняющих собой в обыкновенные воскресные и даже будничные дни, ввиду множества лодок, безпрестанно привозящих и отвозящих посетителей, ввиду распространенности в наших краях обычая — ходить на богомолье к Угоднику.

Такой наплыв богомольцев, конечно, объясняется широким гостеприимством обители, ее образцовыми службами, высокой жизнью отдельных монахов, всецело преданных служению Богу, и меньшей братии, стекающейся в монастырь. Во всем этом воплощается дух Преподобного, до сих пор витающий в обители. Само собою разумеется, что малочисленность монашествующих значительно затрудняет полное проявление этого духа. Обширное монастырское хозяйство, красота церковных служб требуют привлечения к делу множества лиц, не монашествующих, сами же монахи обременены трудами. Но нет сомнения, что уменьшение числа иноков в Ниловой Пустыни есть явление случайное и временное: мы видим, что монастыри, несравненно менее богатые и славные, привлекают многочисленных послушников и монахов.

В Осташкове нас постигло разочарование. В Вознесенском монастыре, по случаю переделок в главном храме, не было поздней обедни. Поэтому мы решились в тот же день, после раннего обеда, пуститься в обратный путь.

Время до обеда я употребил на разыскание описаний посещенных нами святынь. Это удалось не вдруг. В публичной библиотеке, по части местных церковных древностей, не нашлось ничего. Но мне посоветовали обратиться в земскую управу, где я приобрел обстоятельное описание Осташкова (В. Покровского); в управе же мне указали на местного археолога о. Владимира Успенского. Этот последний принял меня с полным радушием и подарил мне составленное им историческое описание Ниловой Пустыни (коего в самой Пустыни приобрести нельзя). Он же — автор обстоятельных описаний монастыря Селижаровского и Житного и села Оковцы. Эти описания я приобрел на местах.

После сытного обеда мы выступили в поход в три четверти первого. Погода стояла по-прежнему холодная, и резкий ветер, хотя и попутный (шли мы на юг), делал ходьбу по сыпучим пескам еще более Утомительной. С горы, предшествующей Сиговке, Мы еще раз взглянули на Осташков, на тревожную зыбь Селигера, на блестящие куполы Пустыни, на темные сосны Светицы. В самой Сиговке мы сделали краткий, но неудачный привал. Нас задул холодный ветер, мы напились холодной воды быстрой Сиговки и окончательно продрогли. Вторую половину перехода я совершил с трудом. Меня трясла лихорадка и, прибыв в Зехново, я тотчас слег. Ребята, впрочем, дошли совершенно бодрые, и лишь некоторые из старших жаловались на озноб. Тотчас был пущен в ход хинин, и с полным успехом. Пошли мы рано и все исподволь напились чаю и поужинали: была совершена полная вечерняя молитва, к великой радости хозяев. Напившись чаю, я почувствовал себя лучше и к утру крепко заснул.

День восьмой

Ночью ветер значительно ослабел. Свежее, серое утро предвещало приятный переход. Тем не менее, чувствуя еще слабость от вчерашней лихорадки, я решился доехать до Селижарова, тем более, что там предстояло усиленное рисование, для чего я и взял с собою и Николю. Хозяйка проводила нас обычными комплиментами на счет моих ребят и просьбами — взять с собой в мою школу зехновских сирот.

До Селижарова доехали мы быстро, по ровной, отличной дороге. Солнце стало проглядывать сквозь туманную дымку и заметно пригревать. Мы с Николею тотчас отправились в монастырь — рисовать, и в ограде его, под защитою стен и зданий, нам было тепло. Незаметно прошло время до прибытия ребят, которые пришли совершенно здоровые и бодрые, очень довольные кратким, легким переходом.

Селижаровский монастырь мы осмотрели во всех подробностях. Главную красу его составляет Троицкий собор, отлично сохраненная постройка XVII века, с пятью стройными главами, возвышающимися над квадратным трибуном. Прелестные столбы, поддерживающие шатер над главным входом в собор, составляют легкую вариацию столбов, украшающих шатер над Святыми воротами. Вполне сохранены любопытные кафли с рельефным изображением льва (герб Ржевского уезда), украшающие цоколь здания. Они только закрашены густою белою краскою. Наличники окон представляют много интересного. Вглядываясь в них, я убедился, что большая доля их живописного эффекта, помимо оригинальности рисунка, зависит от грубой, но совершенно свободной каменотесной работы. Легкие отступления от безусловной симметрии, шероховатость работы, произведенной, очевидно, самыми первобытными орудиями, но рукою, не связанною обязательным Шаблоном, придают им ту живость и выразительность, которая отличает, например, крестьянское Шитье, крестьянские кружева от аккуратных фабричных изделий того же рисунка.

В монастыре есть еще другая церковь — Петропавловская, относящаяся к XVI веку. К сожалению, древний верх ее заменен круглым куполом Александровских времен. Свой древний характер сохранила только абсида алтаря, которую тщательно срисовал Николя.

В Селижарове моих ребят отлично покормили, но одною из них у меня чуть не похитили. Мальчик этот, из мещан, в Селижарове неожиданно встретил своего отца, уже несколько лет обретавшегося в бегах. Тут же оказались его дед и тетки по отцу, и вся эта семья настаивала на том, чтобя я мальчика ей отдал. Но так как он был поручен мне матерью, я, не без труда, отстоял мальчика, предоставляя мужу и жене ведаться между собою на счет его будущей судьбы.

Выступили мы в поход в три часа. Предстоял переход длинный и утомительный, по гористой, каменистой местности. На полпути мы сделали привал, закусили баранками, и я сел в тарантас с Нико- лею, чтобы он успел нарисовать до захода солнца Оковецкую церковь, а я — распорядиться ужином для моей многочисленной семьи. Оставив Николю на высокой горе под Оковцами, с коей вид на церковь и село особенно живописен, я отправился на постоялый двор к отцу нашего знакомого Алеши, который с радостью согласился всех нас поместить у себя. Тотчас послали к соседям за добавочными самоварами, купили для ребят мятных пряников и принялись готовить сытный ужин. Николя вскоре явился ко мне с своим рисунком, и весь наш караван прибыл раньше, чем мы его ожидали. Без меня ребята, очевидно, шли слишком быстрым шагом, ибо они дошли до Оковец крайне утомленные. Чаепитие, приготовления к ужину затянулись. Всех ребят клонило ко сну, и поэтому мы совершили вечернюю молитву в самом сокращенном виде.

Два слова об этих молитвах. Они совершаются у нас в полном составе, с пением, неспешно, и поэтому длятся от 20 до 25 минут. Многим такое моление кажется продолжительным, для малых детей утомительным. Я сам держался этого мнения, и долго мы ограничивались пением О Наш и Достойно есть (утром Царю Небесный и Богородице Дево) — и чтением одной избранной молитвы, которую я читал сам, ежедневно меняя ее. Но ученики так полюбили эти молитвы, что после общего моления старшие стали собираться в отдельную комнату, чтобы прочитать их в полном составе. Наконец, они воспользовались краткою моею болезнью, заставившею меня переселиться на несколько дней из школы в дом, чтобы ввести общее чтение всех молитв по месяцеслову. Я, разумеется, был этому очень рад и позаботился о том, чтобы придать этим моленьям возможную стройность. Начальный и заключительный возглас произносится (в форме, предписанной мирянам) одним из учителей; один из младших учеников произносит наизусть молитвы начальные и 12-тикратное Господи помилуй по пении тропарей. Один из старших учеников читает все молитвы вечерние, хор поет Взбранной Воеводе и Достойно. Очереди не соблюдается, ибо дозволение читать молитвы есть некоторого рода награда за успех в церковном чтении. Так как чтение подряд всех десяти вечерних молитв для маленьких чтецов несколько утомительно, оно прерывается на середине пением Свете тихий или тропаря ближайшего праздника. Иногда вечерние молитвы заменяются Акафистом или иным молитвенным последованием. Подобным тому порядком совершаются молитвы утренние.

В случае нужды, конечно, допускаются все возможные сокращения. Нужда эта, в нашей практике, представлялась только во время путешествия, вследствие утомления ребят. Само собою разумеется, что такой порядок уместен только в школах с общежитием. Исполнение молитв вечерних и утренних перед уроками и после них, то есть среди бела дня, практикуемое в некоторых школах, не имеет смысла и поэтому обращается в тягостную формальность.

Ночь была холодная, и поэтому мы все разместились на ночлег в избе, и хотя эта изба очень просторна, теснота была страшная. По счастью, не было клопов. Хозяин уверял нас, что он предотвращает их появление в своей избе тем, что во время цветения конопли он бьет по стенам пучками поскони; клопы будто не выносят запаха цветочной пыли, при этом проникающей во все щели.

День девятый

Ребята проснулись свежие и бодрые. Утро было серенькое, но теплое. Предстоял легкий переход.

Неспешно совершили мы утреннюю молитву (краткость вечерней молитвы накануне огорчила наших хозяев), исподволь напились чаю и посетили Оковецкую церковь, прекрасную и высокую. Постройка ее относится к прошлому веку, и времени ее построения соответствует общий ее облик; архитектурные же подробности исполнены совершенно в характере века семнадцатого. К сожалению, к ней пристроена (в двадцатых годах нынешнего столетия) колокольня с робкими претензиями на готический стиль. Церковь стоит на крутом холме, и этим воспользовались, чтобы устроить под нею две большие духовые печи, согревающие громадный зимний придел. Тут мы приобрели иконы Оковецкой Божией Матери. Иконы эти маленькие, весьма невысокой миниатюрной работы, но они бойко, от руки, писаны на доске, пахнут кипарисом, стиль их безукоризнен, и продаются они по 10 копеек! Высылаются они из Твери. Что же получает за них изготовляющий их, в своем роде искусный, изограф? И могут ли соперничать с его произведениями вялые хромолитографии, распространяемые из Петербурга, Москвы и Варшавы?!

Мы весело двинулись в путь. Серая пелена неба поредела и растаяла. Проглянуло яркое солнышко. С юга потянул душистый, ласковый ветерок. Погода окончательно стала летнею.

Все ребята защебетали, как птички после долгого ненастья. До деревни Боровых Нив, где предполагалось обедать, было всего двенадцать верст. Дорогою мы накупили себе провианта, которого забыли захватить в Оковцах: в деревнях — хлеба, на постоялом дворике в Березуях — сельдей. Опять прошли мы через прелестный бор, в коем неделю тому назад рвали ландыши. Они окончательно отцвели, но нескошенная трава лесных полянок еще пестрела цветами, но еще гуще, при ярком солнце, казался сумрак разбегавшихся, неведомо куда, лесных тропинок. Снова перебрались мы, по остаткам разрушенного моста, через Пырошню, и завернули к той же, суровой на вид, хозяйке, которая на этот раз приняла нас как старых знакомых. Даже ее большая черная собака обрадовалась нам: она суетливо принялась бегать между ребятами, норовя каждого из них лизнуть в лицо.

Мы живо пообедали, скоро отдохнули и пустились далее, несмотря на крупный, теплый дождь, очевидно не могший длиться.— Дождь нам не надоел! — объявили ребята. Нужно заметить, что во все время нашего путешествия шли непрерывные дожди; но, по редкому счастью, они постоянно изливались или во время наших остановок, или впереди и позади нас, так что мы ни разу не промокли. Самые холода, стоявшие во время нашего путешествия, значительно его облегчили, хотя подчас становились чересчур резкими: хождение в жаркую погоду несравненно утомительнее.

Предстоял переход в 18 верст, и по местам новым, ибо мы не свернули на Сибирь и Меженинку, а пошли прямо по большаку, на Боровку. Вскоре дождь прошел, опять засияло солнце, и восстановилось прежнее радостное настроение. Местность вокруг нас постепенно понижалась. Боровые горбыли заменились влажными лугами, молодыми березовыми рощами, безконечными пустырями, заросшими олешником и ивами. Чувствовалось приближение к дому: казалось, мы идем пустошами Бельского уезда. Направо, вдали синели волнистые холмы Сибири, виднелись церкви Бакланова и Пыжей. Наконец показалась и Шалаевская гора.

Мы весело шли по мягкой, грязноватой дороге, в которую тут обращается большак. Много смеху возбуждал один из наших мальчиков, по прозванию Рыжик. Мальчик этот, очень глупый, овладел зонтиком одного из учителей и при входе в каждую деревню распускал его и важно шествовал под его защитою. На вопрос, зачем он это делает? — он отвечал, что когда он идет просто, никто на него не обращает внимания, когда же он распустит зонтик, все перед ним снимают шапки. За это он немедленно был прозван фарисеем.

Наш милый горбунок бодро сидел на своем облучке, покрикивая на лошадок. На лице его еще блуждало выражение, с каким он слушал службы в Ниловой Пустыни. Дети радостно припоминали все виденное и на вопрос, что больше всего им понравилось, посыпались самые разнообразные ответы: пароход!., пение!., павлин!.. Но Тимоша убежденно повторял: сам Угодничек!

Особенно радостны были два молодых учителя, коим предстояло жениться в июле. Рады были и близкому свиданию с невестами, рады и тому, что перед самым браком им удалось сходить к Угоднику. Одному из них, кроме того, предстояло посвящение во диакона. Мы вспоминали, как восемь лет тому назад он, еще маленьким мальчиком, шел со мною по той же дороге, как, после того, постепенно и для нас незаметно, Бог привел его к поступлению в духовное звание, и многое в прошлом становилось для нас осмысленным и ясным.

Солнце заходило. Перед нами темно-синею полосою тянулись леса высоких берегов Туда, из них выглядывали колокольни церквей, расположенные по его течению. Прямо перед нами возвышалась над лесом, на противоположном берегу, озаренная последними лучами солнца, церковь села Лесникова. Я сел в тарантас, чтобы отыскать ночлег в незнакомой мне деревне Каменке, в коей предстояло ночевать, переехал вброд через Туд, в этом месте менее живописный, чем в Сибири, но многоводный и широкий, узнал на мельнице, что в близкой Каменке можно найти удобный ночлег у церковного старосты, и дождался тут наших ребят, которые вскоре нагнали меня и перебрались по утлым кладям, проложенным по мельничной плотине.

В Каменке церковный староста принял нас чрезвычайно радушно. Мы поужинали привезенными с собою припасами, к коим хозяин присоединил лук и квас. Нашелся и самоварчик, но только один, и старшие выпили по чашке чаю. Вечерняя молитва привлекла много посторонних молельщиков, и после нее хозяин еще более стал за нами ухаживать. Изба его всех нас на ночь вместить не могла. Но ночь была не холодная, и большая часть нашего общества, в том числе и я, отправились ночевать на сеновал. Хозяин даже предлагал всех ребят накрыть теплой одеждою, коей у него множество в закладе, но это оказалось ненужным. Мне же он непременно захотел прикрыть ноги своим тулупом. Мне устроили уютное гнездышко между отвесными стенами душистого сена, вокруг меня разлеглись ребята, и мы заснули богатырским сном.

День десятый

Мы встали очень рано, совершили утреннюю молитву и наскоро покормили ребят остатками нашего провианта, с чаем же не разводились, за невозможностью напоить всех одним маленьким самоваром. До Бобровки оставалось всего двенадцать верст. Хозяева проводили нас самым сердечным образом и не хотели взять ни копейки за ночлег и за хлопоты.

Я сел в тарантас и поехал вперед, чтобы предупредить хозяев Бобровки о нашествии нашего каравана. Нас ожидали, но не так рано: путешествие совершилось неожиданно благополучно и быстро. Утро было серенькое и теплое. Несколько раз принимался накрапывать мелкий дождь.

Бобровка — имение моей родственницы, с большим веселым домом, громадным старым садом, обширным парком и великолепной церковью. Церковь эта, построенная в начале нынешнего столетия, отличается самой своеобразною структурою. По обеим сторонам ее стоят, совершенно отдельно, две высокие колокольни. План самой церкви — равносторонний треугольник с закругленными углами. От этого треугольника, стенами, параллельными сторонам, отрезаны три малых треугольника, из коих один составляет алтарь главного храма, два другие — боковые приделы. Остающийся между ними правильный шестиугольник и составляет главный храм, увенчанный высоким куполом. Три массивных фронтона на толстых колоннах украшают три стены храма, осеняя три входа, к коим ведут широкие каменные крыльца. В церкви хранится высокочтимая икона — громадная, старинная копия Ченсто- ховской иконы Божией Матери.

Радостно приняли меня радушные хозяева. С наслаждением напился я кофею, с наслаждением, в ожидании ребят, полежал часа два в настоящей постели. Между тем Николя, приехавший со мною, несмотря на дождь, набрасывал вид пруда и парка, а в обширной школе готовился прекрасный обед, накрывались столы, натаскивалась солома для отдыха ребят. Тотчас по их прибытии началась еда и чаепитие. Ребята, довольные и сытые, лишь часочек повалялись на соломе и торопились совершить последний легкий переход: от Бобровки до Татева всего пятнадцать верст.

Я опять поехал вперед, ибо опасался, что и в Татеве нас еще не ожидают, и нужно было распорядиться насчет ужина. Погода прояснилась: было тепло и солнечно. Дорога наша шла всё Ржевским уездом, мимо двух помещичьих усадеб. Тут в конце прошлого столетия произошло событие, о коем передам рассказ очевидца, восьмидесятилетней старушки,— слышанный мною лет тридцать пять тому назад.

В середине прошлого столетия весь этот уголок Ржевского уезда составлял одно обширное имение, принадлежавшее князьям Долгоруким, потомство коих по женской линии до сих пор владеет значительной его частью, с усадьбою Талицею. Самая же лучшая частица этого имения — усадьба Сидорове на берегу реки Березы, близ церкви, с каменным домом и небольшим участком отличной земли — была проиграна в карты неким князем Долгоруким деревенскому соседу, Свистунову, за родом коего еще недавно состояло это именьице. Свистунов этот был человек домовитый и богатый. В бытность свою воеводою, где-то в Сибири, он скопил немало добра, и в обширных подвалах Сидоровского дома, уцелевших до сих пор, кроме старых медов и водок, хранились кубышки, наполненные золотою и серебряною монетою, жемчугом, старинными серебряными крестами.

Князь Долгорукий очень жалел об утрате Сидорова и поручил своему преданному управляющему как-нибудь оттягать у Свистунова проигранное в карты имение. Этот усердный слуга, желая угодить своему барину, вздумал завладеть тем документом, на основании коего Свистунов владел Сидоровом. Для этого он выбрал время, когда хозяина не было дома, все крестьяне косили на дальней пустоши, а старуха хозяйка осталась дома одна с маленькой племянницею (от которой я и слышал этот рассказ), и с малочисленной прислугою. В Сидоровский дом, среди бела дня, ворвалась вооруженная ватага, без труда перевязала хозяйку и всех слуг, угрозами вынудила старушку выдать ключи и принялась за обыскивание всех запертых помещений.

По счастью, один дворовый мальчик успел, незамеченный разбойниками, ускользнуть в сад, затем перебрался через реку и добежал до Татева с вестью об этом разгроме.

В то время жил в Татеве мой прадед, Богдан Алексеевич (депутат Бельского уезда в Екатерининской комиссии об уложении). Узнав о случившемся, он тотчас сел на коня и во главе многочисленной вооруженной дворни поскакал на выручку.

Между тем разбойники, овладев ключами, прежде всего устремились в подвалы, полагая, что там найдется и нужный им документ, и еще много иного, что кстати захватить не мешает. И действительно, нашлись и кубышки, и множество бочонков с водками, наливками и мёдами. Сими последними занялись прежде всего, и началась веселая, поспешная попойка.

Не успела она кончиться, как нагрянул дедушка с своим войском. Долгоруковцы, уже совершенно пьяные, не выдержали натиска и после краткого сопротивления разбежались. Но некоторые из них успели, захватив заветные кубышки, сесть на свои подводы и ускакать по Ржевской дороге. За ними тотчас пустилась погоня. Часть добра была отбита, часть побросана разбойниками в ручьи и речки, пересекающие дорогу. Один из этих ручьев до сих пор сохранил название Крестового, от старинных крестов, от времени до времени находимых на его илистом дне.

Документ, из-за которого был учинен этот раз- бой, хранился в невзрачном шкапчике, на который никто не обратил внимания. Вся эта история никаких дальнейших последствий не имела, ибо Долгоруковский управляющий с того же дня без вести пропал, а сам князь, живший в Петербурге, конечно, с удивлением узнал о подвигах своего верного слуги…

В самом Сидорове так называемый Осташковский большак выходит на настоящий большак, соединяющий Ржев с Белым. Над темной полосой леса виднеются высокие рощи Татевской усадьбы и погоста. Лет тридцать тому назад отсюда был прекрасный вид на дом и на церковь, но теперь все потонуло в зелени: едва выглядывает из-за верхушек берез белая колокольня. Длинный мост ведет через реку Березу, составляющую тут границу и Смоленской губернии, и Татевских владений. Мы уже дома…

Радостно встречают нас домашние, радостно школьные бабушки. О нашем приближении уже знали. Вся эта старая, известная нам наизусть обстановка кажется нам как будто новою. Деревья потемнели и еще погустели; рожь побледнела. Цветы в палисаднике и капуста в огороде сильно разрослись. Вскоре высыпает на школьную площадку наш караван, уже несколько растаявший; некоторые из ребят, не доходя до Татева, свернули в свои деревни. Начинается чаепитие, разбор безчисленных просфор, привезенных из Пустыни. Тихо надвигается светлая ночь. Мы сидим под высоким навесом крыльца, пока бабушки жарят собранные ими для нас грибы. Робкая собачка церковного сторожа торопливо подбегает и на почтительном расстоянии становится на задние лапки, выпрашивая баранков. Знакомая ласточка, неведомо откуда и зачем прилетающая каждый день во время вечернего чая, садится на резьбу, окружающую образ Спасителя, и продолжительно и радостно щебечет. Церковная колокольня, стоящая прямо против входа в школу, все белее выступает на темнеющем небе востока. Ранний ужин опять собирает всех нас в тесной столовой, и на вечерней молитве в последний раз поется тропарь преподобному Нилу.

Рассказ мой кончен. Остается дополнить его лишь некоторыми из мыслей, развертывавшихся в моем уме во время длинных переходов от одной деревушки к другой, под веселый говор ребят, в виду широких лесных горизонтов, лишь изредка прерываемых белеющим профилем далекой колокольни.

Начну с соображения, не имеющего ничего общего с религиозной целью нашего путешествия. Нет сомнения, что школьное учение в наших бедных сельских училищах весьма мало прибавляет к скудному запасу наглядных сведений, коими обладает ребенок, вырастающий в тесной, однообразной среде, ограниченной каким-нибудь десятиверстным расстоянием. Этот недостаток наглядности, непосредственного знакомства с предметами, о коих идет речь в школе и книгах, не может быть восполнен одним показыванием картинок, которые сами становятся понятными лишь по аналогии с предметами знакомыми и виденными. Поверит ли читатель, что многие из моих спутников, умные мальчики лет 13—15, пишущие без орфографических ошибок, поющие по нотам, восхищающиеся Одиссеею Жуковского и музыкою Моцарта, никогда не видали — не говорю парохода и телеграфной проволоки — но парома и ветряной мельницы! Дело в том, что обилие наших ручьев до сих пор позволяет обходиться без ветряных мельниц, но речки эти столь незначительны, что в паромных переправах нет никакой нужды. Выбрал я пример самый резкий, но то же самое можно сказать о тысяче самых обыкновенных технических приспособлений и земледельческих приемов, растений и животных, явлений природы и жизни человеческой. Все эти вещи, предполагаемые общеизвестными, роковым образом остаются неизвестными или загадочными для ребенка, видевшего на своем веку лишь десяток лесных деревушек, изумительно похожих одна на другую. Вот одна из причин, по которым дельные книги, трактующие о предметах общеполезных, нашими школьниками читаются столь туго, оставляют в умах их столь мало следов. Между тем самые предметы, о которых ведется речь в этих книгах, возбуждают в крестьянских детях живейший интерес, когда удается показать им их в действительности, а не в скверных политипажах. О том, что они видели, они охотно пополняют свои сведения чтением. Так, например, книги о пчеловодстве всегда читаются с интересом учениками из тех деревень, где водятся пчелы.

Едва ли нужно присовокуплять, что образовательные путешествия — для крестьянских ребят дело совершенно невозможное и немыслимое, что единственно побудительною причиною, которая может заставить их родителей согласиться, в летнее время, на продолжительную отлучку детей из дома, есть всем понятное, всеми разделяемое желание, чтобы они могли поклониться какой-либо всеми чтимой святыне. Да и самая организация путешествия возможна лишь при такой его цели. Только общее приподнятое, молитвенное настроение детей позволяет давать им во время пути желательную свободу, при сохранении должного порядка. Между моими спутниками, конечно, были мальчики самых разнообразных характеров, в том числе весьма шаловливые. Однако ни одной шалости, стоящей упоминания, не произошло, и в течение девяти дней мне пришлось сделать только два- три легких выговора.

Другое замечание мое коснется материальной стороны нашего путешествия, но не лишено и значения более общего. Оба наших похода в Нилову Пустынь были совершены во время поста. Лишь благодаря этому обстоятельству, а также широкому гостеприимству обители, они оказались нам по карману. Черный хлеб, капусту, гречневую крупу, конопляное масло, картофель и лук можно иметь повсюду, и припасы эти не дороги. В нынешнем году девятидневное путешествие 66 человек обошлось нам рублей в 200, то есть немногим более трех рублей на человека. Конечно, и такие деньги не всегда имеются под рукой, но все-таки это деньги небольшие.

И, что еще важнее, никто из нас во время этого путешествия не ощущал ни малейшего упадка сил. Ребята только два раза (вследствие ужасной погоды, настигшей нас под Осташковом,— и после дневного перехода в 46 верст на возвратном пути) сильно утомились; но достаточно им было выспаться, чтобы снова стать свежими и бодрыми. Произошло это от того, что все мы, от мала до велика, привыкли добрую половину года довольствоваться самой незатейливою постною пищею. Для ребят же такая незначительная прибавка к их обычной диете, как чай и несколько баранков из пшеничной муки, уже составляла средство укрепляющее и возбуждающее.

Прошу читателей обратить внимание на то расширение личной свободы, которое проистекает от сохранения простой, по-видимому, несущественной привычки, столь недавно утраченной нашими образованными классами. В обыденном течении жизни мы не замечаем того ярма, которое налагает на нас изнеженность нашего желудка. Но как только мы чувствуем потребность выйти из нашей пошлой, надоедливой колеи, тяжелою гирею виснут нам на шее нами же созданные немощи. Для человека, слабеющего при лишении мясной и молочной пищи, путешествие, подобное совершенному нами, решительно немыслимо.

Не стану входить тут в рассмотрение сложного вопроса о степени вреда или пользы пищи исключительно растительной. Предмет этот слишком обширен и специален, и я предпочитаю отослать читателя к соображению профессор. Бекетова и Энгельгардта, писателей, коих нельзя заподозрить в «клерикальных предрассудках». Замечу только, что при решении подобных вопросов, кроме столь ценных лабораторных опытов и частных наблюдений, необходимо класть на весы и опыт веков и миллионов, который у всех перед глазами. Несомненно, что все немощи, зависящие от ненормального питания,— анемия во всех ее видах и хронические недуги желудка — всего более распространены в классах нашего общества, не соблюдающих постов, а также между людьми столь бедными, что мясная пища для них составляет редкость. Это наводит на мысль, что истина тут, как во многих случаях, лежит на середине и что всего полезнее для человека нормального — попеременное употребление пищи исключительно растительной, и той же пищи с прибавкою молока и мяса — то есть — безхитрост- ное соблюдение постов.

Они и соблюдаются до сих пор девятью десятыми русских людей. Но в самое новейшее время этот обычай начинает колебаться вследствие учащающегося пребывания крестьян в городах, вследствие падения общественных преград между зажиточными крестьянами и полуобразованными слоями сельского населения, вследствие постоянного возвращения в деревни молодых солдат, отвыкших от долгих постов. Это колебание — начало великого зла. Стоит только вспомнить, что на привычке к постам в значительной мере зиждется несравненная выносливость русского солдата, его способность к чрезвычайным усилиям при самых тяжких внешних условиях; стоит только сообразить, что всякая крестьянская семья среднего достатка, отказываясь от постов, тем самым погружается в безысходную бедность,— и мы согласимся, что вопрос о постах заслуживает самого серьезного внимания со стороны всякого образованного человека и, прежде всего, со стороны экономистов и людей военных.

И по отношению к жизни наших образованных классов вопрос о постах имеет значение громадное. Пост заключается не только в воздержании от известного рода пищи, но еще более в воздержании от целого ряда шумных, суетных и дорого стоящих удовольствий. Не ложится ли отсутствие перерывов в этих удовольствиях, в этих тратах, тяжелым бременем на бюджеты безчисленных семей? Не в нем ли заключается одна из причин преждевременной пресыщенности и вялости молодежи высших классов? И в конце концов, не в нем ли заключается одно из условий, плодящих ту нравственную дряблость, то постыдное порабощение привычкам развлечения, роскоши и комфорта, которое гнетет и губит современное большинство? Обо всем этом здесь распространяться не место, но обо всем этом приглашаю подумать моих читателей.

Наконец, мне остается предотвратить одно недоразумение, к коему может подать повод появление в печати этого дневника. Я в нем с любовью изобразил светлый, радостный момент в жизни сложившейся около меня сельской школы. Но я далек от мысли рекомендовать кому-либо подражание ее устройству, ее порядкам. Татевской школе недостает главного элемента благотворного влияния на окружающую среду — элемента прочности. Школа, в коей учение никогда не прерывается; школа, ежегодно выпускающая учителей и плодящая вокруг себя другие школы; школа, удерживающая в своих стенах тех учеников, которых, по их способностям и семейному положению, желательно направить на иную деятельность, чем земледельческую, и готовящая их к разнообразным жизненным поприщам,— такая школа решительно непосильна одному человеку, и школа Татевская неминуемо должна в близком будущем закрыться или обратиться в школу самую заурядную. Лишь необычайное стечение благоприятных обстоятельств позволило ей просуществовать в теперешнем своем виде двенадцать лет. Драгоценная помощь воспитанных школой учителей из крестьян весьма непродолжительна, ибо эти молодые люди, достигнув полного умственного и нравственного развития, женятся, а работать плодотворно в школе с общежитием может только учитель холостой, коего жизнь принадлежит школе без остатка. Дело это весьма ответственное и сложное и требует трудов, которые не могут быть оплачены никакими деньгами, но которые можно с радостью нести всю жизнь… Школы, подобные Татевской, могут являться лишь в виде редких исключений, всегда будут иметь характер одиночных опытов…

Но, по силе вещей, во всей северной России не предвидится времени, где бы сельские школы могли обойтись без школьных общежитий в той или иной форме, ибо редко возможны в ней значительные скопления земледельческого населения, ибо суровый климат не позволяет детям ходить в школу на расстояние, превышающее 3—4 версты.

Кому же взять на себя попечения об этих общежитиях? Где материальные и нравственные силы, способные постоянно и повсеместно справляться с этою задачею?

Не сомневаюсь, что силы эти кроются в наших монастырях. Живое монашество — необходимый орган всякой живой церкви, а Церковь наша жива. В толпе смиренных, малограмотных тружеников, постоянно выделяющихся из крестьянства, чтобы нести в монастырях всю тяжесть сложных обязанностей инока, с каждым годом будут умножаться люди, твердо грамотные, прошедшие через правильную школу. Они с радостью понесут и это послушание. Возрождение образовательной, воспитательной деятельности монастырей привлечет в их стены и немалое количество людей, гораздо более образованных.

Ибо велико обаяние общего, чистого дела, не умирающего со смертью отдельных деятелей. Велико обаяние нравственной свободы, достижимой только через отречение от многого. Немногим посильна деятельность одинокая. Немногим доступны высшие ступени жизни созерцательной. Но люди, мучимые потребностью отдавать себя без остатка служению Богу и ближнему, всегда были, есть и будут. Нет более полного сочетания этих двух служений, чем христианское учительство, то учительство, которое не полагает своим трудам ни меры, ни конца, которое прилагает к милостыне духовной дивные слова Пушкина о милостыне вещественной:

Торгуя совестью пред бледной нищетою,

Не сыпь даров своих расчетливой рукою —

Щедрота полная угодна небесам.

В день Страшного Суда,

подобно ниве тучной,

о, сеятель благополучный,

Сторицею воздаст она твоим трудам.

Но если, пожалев земных трудов стяжанья,

Вручая нищему скупое подаянье,

Сжимаешь ты свою завистливую длань —

Знай, все твои дары, подобно горсти пыльной,

Что с камня моет дождь обильный.

Погибнут,— Господом отвергнутая дань!

Дневниковые записи С. Рачинского относятся к     1886 году; напечатаны в «Русском вестнике» за

1887 г. (ноябрь — декабрь). Текст воспроизводится по: С. А. Рачинский. Сельская школа. Сборник статей. Спб., 1902. С. 124—186

Азбука христианства

«Из всех книг, написанных руками человеческими, ни одна, не исключая даже Евангелий, не положила на христианское чувство и сознание печати, столь неизгладимой, столь повсеместной, столь властной, как именно Псалтирь. Самая пророческая из пророческих книг, она стала азбукой христианства. В то же время она остается венцом молитвенного песнопения, недосягаемым образцом, неиссякаемым источником, питающим поэтическое творчество двух тысячелетий».

С. А. Рачинский

Василий Пустошкин. Педагогическая деятельность о. Иоанна Кронштадтского

Скоро к многочисленным заботам дорогого батюшки о. Иоанна присоединилась новая. С 1857 года он начал давать уроки Закона Божия в Кронштадтском городском училище. В 1862 году открылась в Кронштадте классическая гимназия. Когда о. Иоанну была предложена в этой гимназии законоучительская должность, он с радостью согласился. Радость эта объясняется следующим обстоятельством. О. Иоанну, с открытием гимназии, представлялась возможность руководить детьми до зрелого возраста, когда из ребенка уже формируется взрослый человек, будущий член общества.

Отец Иоанн очень любил цветы.

Давно сделано наблюдение, что кто любит цветы, любит и детей. Едва ли это наблюдение случайное. Любовь к цветам, настоящая любовь, заботливая, трогательная, нежная, почти молитвенная, говорит о сердце с сильно развитым тяготением к чистому, нетронутому, невинному. Дети в семье — это то же, что бедные ландыши в природе. Это остатки первобытного рая, последние следы погибшей непорочности, чистое и красивое среди грязного и часто безобразного.

Но цветы — это только символ красоты.

Детская душа — живая Божья красота.

Как только после этого мог достойный Богоносец, о. Иоанн, не любить детей.

В школу о. Иоанн, по собственным его словам, вступил как делатель в питомник душ.

Вот собственное сравнение о. Иоанна.

«Как приятно садовнику или любителю комнатных растений видеть, что их растения хорошо растут, зеленеют, дают цветы или плоды и вознаграждают их труды! Как они удваивают тогда свое усердие в ухаживании за ними! И землю каждогодно под ними переменяют, если это комнатные растения, и поливают тщательно и вовремя, а сухие веточки или пожелтевшие листочки обрывают, чтобы они и места не занимали на стебле растения, и не безобразили его собою, да и соков его напрасно в себя не тянули. Зато и посмотреть мило на эти растения! Цветочки-то какие, например, у олеандры, у розы,— нашей русской и китайской,— глядишь, не наглядишься и скажешь: дивен Ты, Создатель наш, не только в человеке,— в Твоем образе и подобии, но и в растениях бездушных, и в цветочках древесных. Впрочем, что нам много говорить о растениях и цветах? Они все-таки дерево, сено,— как ни хороши. А вот вы, детки, наши растения или лучше — Божьи, безценные. Вы — наши цветы. То, что сказано об них, надо приложить и к вам».

И как любовно ухаживал за своими Христовыми цветами воспитанный во Христе «вертоградарь»!

Воспитывать души — такова была задача, которую поставил себе новый законоучитель. Его взгляды на преподавание в это время были довольно определенные. Он заявлял не раз, что задача каждого преподавателя дать ученикам определенный, неисчезающий, прочный фонд, на котором он сам будет строить впоследствии прочное здание разумного жизнепонимания.

Предлагаемое повествование о законоучитель — ской деятельности о. Иоанна не без внимания может быть прочитано и современными законоучителями. Умножение забастовок, а также иных грехов и беззаконий современного учащегося юношества в значительной степени объясняется неудовлетворительной постановкой законоучительства в наших школах. Ныне питомцам в школе хотят усиленно дать религиозное просвещение. Но «школа не дала мне Цельного христианского мировоззрения,— пишет один из питомцев светской школы,— не дала мне ясного понимания христианской жизни, стройной системы христианской нравственности. Проходя курс гимназии, я узнал несколько рассказов из жизни ветхозаветных патриархов, без всякого объяснения глубокого, внутреннего значения их примера для нас, узнал несколько чудесных примеров из жизни пророков и не слышал ни малейшего намека на содержание наиболее замечательных из пророческих книг,— ни одного слова из этих страниц, полных жгучего вдохновения, которые писали эти сосуды Святого Духа: Исаия, Иеремия, Иезекииль, Ездра, когда Дух Божий был в них. Узнал о чудесах, сопровождавших рождение и кончину Господа нашего Иисуса Христа, и не получил ясного понимания громадного значения неисчерпаемого содержания нагорной беседы Спасителя в Евангелии от Иоанна и Апостольских посланий… Слушая лекции богословия в Университете, я познакомился со взглядами врагов Божественного Откровения и опять-таки не приобрел никаких положительных знаний. Нет, современная школа не дает познаний воли Бога Живого, не дает и понимания того, как жить по вере и творить добро; не отвечает ни на основной мировой вопрос о том, что есть истина, ни на насущный жизненный вопрос о том, как жить».

Не количество, а прочность усвоенного важна. Отец Иоанн указывает и то, где, как, какими средствами приобретается эта прочность. Средство это соединить знание с душой, слить со всем ее прежним духовным содержанием так, чтобы знание растворилось, вошло как новое, постоянное качество духа,— преподавать только то, что может быть усвоено, переработано душой, умом и сердцем, а не одной памятью.

«Душа человеческая по природе проста,— пишет он,— и все простое легко усвояет себе, обращает в свою жизнь и сущность, а все хитросплетения отталкивает от себя, как несвойственное ее природе, как безполезный сор. Мы все учились. Что же осталось в нашей душе из всех наук? Что врезалось неизгладимо в сердце и память? Не с детской ли простотой преподанные истины? Не сором ли оказалось все, что было преподано искусственно, безжизненно? Не напрасно ли потрачено время на слишком мудрые уроки? Так,— это всякий из нас испытал на себе. Значит, тем осязательнее всякий должен убедиться в необходимости простого преподавания, особенно малым детям… Не в том сила, чтобы преподать много, а в том, чтобы преподать немногое, но существенно нужное для ученика в его положении».

Этот взгляд уже ручается за то, что уроки нового учителя будут педагогически разумны. Но о. Иоанн не был просто преподавателем, он хорошо сознавал отличие законоучителя от преподавателя.

Все, что нужно от преподавателя, нужно законоучителю, но здесь нужен еще большой, существенный придаток, нужно многое, без чего может обойтись простой учитель.

«Закон Божий не есть предмет преподавания» — вот основное положение законоучительства о. Иоанна.

Мы не знаем законоучителя, который бы в такой мере, как о. Иоанн, усвоил святое правило, данное в прекрасной книге «Ученье и учитель».

«Ты преподаешь детям Закон Божий… Больше всего берегись делать из Евангелия учебную книгу; это — грех. Это значит — в ребенке обесценивать для человека книгу, которая должна быть для него сокровищем и руководством целой жизни. Страшно должно быть для совести разбивать слово жизни на бездушные кусочки и делать из них мучительные вопросы для детей. Приступать с речами о Евангельских словах к детям и вызывать у них ответы — для этого потребна душа, чуткая к ощущениям детской души,— но, когда приступают к делу с одной механикой программных вопросов и ставят цифровые отметки за ответы на вопросы, иногда неловкие и непонятные ребенку, — вызывая волнение и слезы, — грех принимают себе на душу экзаменаторы, и можно сказать о них: не ведают, что творят с душою ребенка».

«Есть какое-то лицемерное обольщение в школьном деле, когда Закон Божий и соединенное с ним внушение начал нравственности составляет лишь один из предметов учебной программы. Как будто нечего больше желать и требовать для нравственной цели, — как иметь наличность той или другой цифровой отметки за ответы в предмете, называемом Законом Божиим. Есть в школе законоучитель, есть программа, есть балл, показатель знания — и всё. Результаты такой постановки учения поистине чудовищные. Есть учебники, в коих по пунктам означено, что требуется для спасения души человека, и экзаменатор сбавляет цифру балла тому, кто не может припомнить всех пунктов… Где, наконец, и прежде всего — вера, о коей мы лицемерно заботимся?»

И отец Иоанн учил Закону Божию, Евангельскому закону, а не текстам, хотя и больше всего ценил подлинный Евангельский текст; — у него на уроках изучалась история Царства Божия на земле, а не история царей Израильских. Он призван был просветить сердце и больше всего заботиться о том, чтобы прежде всего Евангелие было усвоено сердцем учеников.

«При образовании юношества о чем надо больше всего стараться? О том, чтобы стяжать ему просвещенные очеса сердца. Не замечаете ли, что сердце наше — первый деятель в нашей жизни, и во всех почти познаниях наших зрение сердцем известных истин (идея) предшествует умственному познанию. Бывает так при познаниях: сердце видит разом, нераздельно, мгновенно; потом этот единственный акт зрения сердечного передается уму и в уме разлагается на части; являются отделы: предыдущее, последующее; зрение сердца в уме получает анализ свой. Идея принадлежит сердцу, а не уму,— внутреннему человеку, а не внешнему. Поэтому весьма важное дело — иметь просвещенные очеса сердца при всех познаниях, особенно при познании истин веры и правил нравственности».

Он говорил о том, чем жил. Евангелие — это Живой завет Христа. Дети не могут не слушать со святым вниманием слов Христа. Их душа еще слишком близка, слишком родственна «небесным звукам», чтобы быть к ним холодной.

Если дети могут не слушать «Закона Божия», то только потому, что он преподается так же, как и всякий предмет, то есть с легкой сдержанной скукой или с холодной добросовестностью. Такое преподавание убивает «Евангелие», заставляет учеников видеть в словах этой книги «слова, которые нужно выучить»; при этих условиях, конечно, дело погибло.

Отец Иоанн не мог так читать. Он передавал слова Христа именно как завещание учителя-Бога. Его голос, лицо — всё говорило, как дороги, как святы, как нужны для жизни эти заветы, и дети слушали и «слагали слова в сердце своем».

У великого чудотворца о. Иоанна не было неспособных,— его беседы запоминались навсегда и почти одинаково сильными и слабыми. Были такие, которые не сразу умели передать содержание бесед о. Иоанна, но не было таких, которые не принимали в свою душу этого содержания. Все внимание дорогого батюшки направлено было не столько на то, чтобы заставить запомнить, сколько — чтобы пленить в послушание христианским заветам души детей, наполнить их теми святыми образами, какими была полна его душа. Этого он и старался достигнуть чтением Писания и Библии.

Эти чтения, рассказывает один ученик отца Иоанна, настолько нас интересовали и занимали, что мы просили обыкновенно книги эти с собой на дом. И о. Иоанн всегда приносил с собой на запас много отдельных житий, которые сейчас же расхватывались. Мальчик бережно прятал такую книжку в ранец, а вечером, выучив свои уроки, он собирал своих домашних и читал им ее вслух.

— Батюшка, я прочел житие св. мученицы Параскевы,— говорит через день-два мальчик,— дайте мне теперь другую книжку.

И брали, и читали не за страх — а по любви и к батюшке, и к тому, чему он учил. А читая, переделывались, и душа их, действительно, складывалась по образцу людей сильных и духом, и верой.

«Я,— пишет тот же свидетель,— глубоко убежден, что многие из учеников вносили свою добрую религиозность, воспитанную в них на уроках отца Иоанна, даже домой и, несомненно, должны были влиять на своих меньших, по крайней мере, братьев и сестер. Я лично, например, мог бы засвидетельствовать, что моя тетка, лютеранка по происхождению, совершенно независимо даже от меня, слушая только постоянно мои рассказы о Батюшке, его уроках и беседах, заметно становилась все более религиозной, мои маленькие сестры и брат воспитывались впоследствии ею совершенно иначе, чем я, семь-восемь лет тому назад: их она выучила молиться в самом раннем возрасте, постоянно твердя им о Боге и о том, что нужно Его бояться».

Тем более, конечно, воздействовали беседы о Иоанна на самих учеников, его проповеди и назидания, отмеченные именно душевностью тона, какой-то особенной сердечностью, непосредственным духовным единением его с своими слушателями, при его замечательно выразительном, отчетливом и чуждом всякой сухости чтении, глубоко западали в душу детей, умиляли так же, как и толпы народа, стремившиеся к великому праведнику получить от него благословение, назидание или поучение.

Конечно, ученики пользовались добротой отца Иоанна и иногда манкировали, не учили уроков, но от этого дело страдало мало. Все усвоялось во время самых уроков; кроме того, к экзамену готовились все, да и за год упущения были не часты.

«Батюшка почти никогда,— читаем все у того же В-на,— не ставил нам дурных отметок, иметь даже «три» по Закону Божию у нас считалось большим стыдом и позором; не знавшие его урока боялись или, вернее, как-то стыдились его, несмотря даже на то, что ни у одного учителя нельзя было так легко «отделаться», под предлогом вчерашней или сегодняшней болезни, да и вообще о каких-либо дисциплинарных взысканиях, произведенных по его инициативе, мы положительно никогда не слыхали.

Но,— повторяю,— его боялись в этом случае и старались лучше уйти как-нибудь с урока, чем заявить ему прямо в лицо о своих «уважительных причинах» незнания заданного урока. Один из моих товарищей на выпускном уже экзамене, вследствие разных случайных препятствий для надлежащей подготовки, ответил очень дурно по своим билетам; о. Иоанн настоял все-таки на том, чтобы ему было поставлено «четыре», в виду его прилежания и успешности в течение гимназического курса. Однако, тому прошло уже несколько лет, а товарищ мой и теперь бы с трудом решился показаться на глаза своему доброму защитнику; по крайней мере, вплоть до отъезда своего из Кронштадта, он избегал встречи с батюшкой, находя, что он «положительно обесславил последнего перед всеми присутствующими своим дурным ответом и не оправдал его доверия».

Были в жизни детей и грехи, и падения. Отец Иоанн следил за этими падениями и приходил на помощь, когда она была нужна.

«Я,— пишет уже указанный ученик,— поступил в первый класс гимназии в 1887 году. Отец Иоанн преподавал Закон Божий во всех восьми классах. Таким образом, я сразу из дому очутился на школьной скамье, под его религиозным влиянием. Нужно заметить, что дома, в силу особо сложившихся условий моего воспитания, я рос до поступления в гимназию почти совсем без понимания элементарных основ Православной веры: в церковь не ходил, молитв никогда не читал, хотя знал их, готовясь к приемному экзамену в гимназию, наконец, не имел самого простого детского страха к имени Божиему.

И вот один случай на уроке у отца Иоанна, в первом же классе, сразу устремил мою детскую голову к познанию, хотя и смутному еще, имени Бога и страха к Нему.

Как сейчас помню, входил Батюшка к нам в класс; мы (до 50 мальчиков), по обыкновению, подошли один за другим к его руке и, получив от него благословение, встали затем на молитву, после которой начался урок. Как всегда, Батюшка спросил сначала урок у некоторых из тех учеников, которые сами вызывались отвечать не по классному журналу. Батюшка подходил прямо к известному ученику и спрашивал его урюк. Подошел он, наконец, к моему соседу. Когда последний стал отвечать, то отец Иоанн встал рядом с ним у парты, очутился ко мне почти совсем спиною. Воспользовавшись этим, я занялся со вторым своим соседом болтовней и затем, увлекшись, допустил шалость, грубо неприличную и безнравственную, хотя, по правде, я плохо сознавал, что делаю. В это время слышу голос батюшки: Поди-ка сюда. И…— Понимая очень смутно, правда, значение своей шалости, я, ни жив ни мертв, поднимаюсь с места и иду вслед за Батюшкой мимо всех парт к кафедре. Здесь он тихим ласковым голосом стал расспрашивать меня, что такое я делаю и кто меня этому научил. Я сказал, что меня научили этому уличные мальчики.

Тогда Батюшка, смотря на меня своим долгим, пытливым взорюм, пока у меня, наконец, невольно не выступили слезы на глазах, спросил приблизительно так: А ты Бога не боишься? Тебе разве не страшно, что Он тебя накажет за твои шалости на уроках Его закона? Смотри же, больше не шали, а то, ведь, Он все видит.

Я смотрел упорно вниз, молчал и, наконец, стал всхлипывать, прося у Батюшки прощения. В это время раздался звонок, и урок должен был кончиться. Все встали на молитву, и Батюшка велел мне прочесть сначала молитву Господню и «Пресвятая Троице», а затем «Благодарим Тебе, Создателю» (читаемую обыкновенно дежурным в классе). После молитвы он погладил меня по голове и, внушая еще раз никогда больше не шалить, благословил меня и вышел из класса, окруженный всеми моими товарищами, снова подошедшими к нему под благословение. Этот случай,— заканчивает свидетель,— сразу сделал из меня (а может быть, и не из одного) мальчика, начавшего детским разумом и душою веровать в Бога и бояться Его имени. Вообще, я не мало помню примеров того, как путем краткого обыкновенного, часто строгого, отрывистого, но всегда душевного назидания отец Иоанн умел коснуться самой живой струны в духовнонеразвитом и нередко уже испорченном организме и исцелить последний, уврачевав в нем ту или другую нравственную ранку».

По-видимому, Батюшка сказал то, что сказал бы на его месте всякий, но вот обыденный случай запомнился навсегда и более, чем запомнился.

Что же тут вызывает нравственную перемену?

Такой переворот произвел голос о. Иоанна, та жалость, которая звенела в его голосе, отразилась в его глазах и передавалась детям вместе с этим ласковым прикосновением руки «батюшки».

Были случаи, когда о Иоанн был даже строг. «В пятом классе у нас был некто М., юноша лет 16, крайне ленивый и испорченный. Мы учили катехизис. На одном из уроков, посвященном, по поводупервого члена Символа веры, определению Бога как Духа, вдруг среди урока М. встает с своего места и резко заявляет батюшке о том, что он отказывается признать это определение. В классе воцарилась гробовая тишина.

Безбожник! Изувер! — воскликнул вдруг о. Иоанн, пронизывая М. своим резким и упорным взглядом,— а ты не боишься, что Господь лишит тебя языка за твое юродство? Кто произвел тебя на свет?

Отец с матерью,— отвечал глухим голосом М.

А кто произвел самый свет? Кто создал все видимое и невидимое?

М. молчал.

Молитесь, дети,— обратился тогда Батюшка ко всему классу,— молитесь со всем усердием и верою!

По окончании урока М. был позван к Батюшке в учительскую. О чем говорил он с М. с глазу на глаз, мы не знаем, но М. вышел взволнованным и навсегда новым».

Были случаи, когда совет гимназии делал постановление об увольнении какого-нибудь нетерпимого ученика. Тогда отец Иоанн упрашивал отдать «не- ключимого раба» на поруки ему. Отдавали, и нужно было видеть, с каким тревожным вниманием наблюдал отец Иоанн за вверенной ему душой. Он следил за ним, как за больным растением, наблюдал за каждым нездоровым движением и «выхаживал».

Большей частью, конечно, и болезнь оказывалась не достаточно серьезной. Это было детское упорство, которое не хотело сломиться перед приказом, окриком, угрозой, но легко склонялось перед просьбой, ласковым упреком, молитвой.

Бывали, конечно, и случаи действительной порчи, от дурного воздействия среды, родителей. Здесь было больше труда, но ласка, которая для этих детей — то же, что солнце для растения,— вразумляла душу, еще не сломившуюся совсем, и спасала. Через несколько месяцев бывший «нетерпимый ученик» становился другим, новым.

Много помогала о. Иоанну исповедь.

Здесь он беседовал с детской душой в минуты, когда детская душа была всего ближе к Богу, в минуты подъема, когда человек искренно желает освободиться от всякой грязи; о. Иоанн в это время мог наблюдать, где опасность для самих корней души, и лечил их, пользуясь всей силой своего обаяния и молитвы.

В результате он стал действительно духовным отцом своих детей.

А раз установились связи в гимназии, они перешли и за пределы ее; ученики отца Иоанна учились у него и вне уроков. Они любили его службу.

«Я помню,— пишет И-ин,— с какою готовностью мы посещали думскую церковь и церковь в «Доме трудолюбия», где он служил чаще, чем в соборе; нередко, впрочем, некоторые из нас, идя утром в гимназию, заходили в собор, где о. Иоанн после утрени молился за тех, кто к нему приезжал за советом или помощью, и мы сами бывали тогда свидетелями того, какая глубокая вера в спасительность батюшкиных молитв перед Господом не только духовно поднимала этих людей, но уврачевала и физические их страдания».

Еще более, конечно, действовал на детей пример необычайной, святой жизни законоучителя.

«У нас было немало казенных пансионеров иногородних, которые по недостатку средств должны были оставаться вдали от родных, в стенах гимназии, даже по большим праздникам. Этих-то бедняков обьжновенно выручал тот же Батюшка, снабжая их деньгами на дорогу к родным и обратно.

А кому из нас была не известна никогда не оскудевающая рука Батюшки, которая утерла на своем веку немало слез различным беднякам и сирым?!

Еще не имея в своем распоряжении больших средств — в первые годы моего пребывания в гимназии,— он делился со всеми бедняками у себя, в Кронштадте, последним; нередко обманываясь в людях, он, по-видимому, никогда не терял в них веры, а напротив, в нас, в учениках своих, возжег яркий светильник этой самой веры, показывая нам ежедневно своим собственным примером обязанность и посильную возможность каждого христианина следовать евангельской заповеди о любви к ближнему. Часто кто-нибудь из нас, во время урока, просил батюшку рассказать нам о том, у кого он бывает в Петербурге, зачем его туда всегда зовут, и батюшкины рассказы, сопровождаемые простыми назиданиями о необходимости и могуществе молитвы, не только нас живо интересовали, но глубоко умиляли, оставляя добрые следы на нашем миросозерцании. Мы ежедневно могли наблюдать толпу народа, нуждавшуюся в благословении, поучении, совете или помощи от нашего Батюшки; его призывали на наших глазах и в барские хоромы, и в убогую лачугу бедняка, и нас живо всегда трогали эти взаимные отношения между добрым пастырем и его паствой, для которой он оставался и останется навсегда тем же наставником и духовным отцом, каким был для нас.

Дело воспитания и обучения детей, по убеждению отца Иоанна, дело «великое и многотрудное». Велико и ответственно служение наставника. «Почтеннейшие сослуживцы и добрые товарищи! не излишне ныне нам напомнить себе, что мы — Богу споспешницы, соработники у Бога; а эти дети — Божья нива. Божье строение, нами возводимое,— так говорит он в одной из своих проповедей пред началом учения.— Я, по данной мне от Бога благодати, полагаю основание в сердцах этих отроков, а вы возводите на нем каждый свои построения… Итак, каждый смотри, КАК строить,— говорит апостол Павел.— Строит ли кто на сем основании из золота или сребре, драгоценных камней, дров, сена, соломы, — каждого дело обнажится во Второе пришествие Иисуса Христа: ибо этот грозный день все откроет, и огонь испытает дело каждого, каково оно есть, усердно ли, добросовестно ли, полезно ли дело, которое он строил, устоит, тот поучит награду от праведного Судии и Мздовоздаятеля. А у кого дело сгорит, тот потерпит урон (1 Кор. 3, 9—15). Ответственно это служение и по другим соображениям: «Граждане вверяют нашему попечению и руководству то, что для них есть самого драгоценнейшего в жизни — детей своих, эти как бы сердца свои, и их взоры с надеждою устремлены на нас».

Ясно для о. Иоанна и то, чему нужно учить, главным образом, в школе. Вот его мудрое слово об этом,— слово, которое и в наши дни может быть положено во главу всего воспитания и обучения юношества.

«Что мы хотим сделать из наших юношей? — спрашивает о. Иоанн своих слушателей.— Всезнающих или многознающих, ученых мужей?» И вот что отвечает на эти вопросы мудрый пастырь: «Слишком этого недостаточно: можно и весьма много знать, как говорится, проглотить науку, быть весьма ученым человеком и в то же время, увы, быть негодным человеком и вредным членом общества. Не ученые ли, например, были французские коммунисты, олицетворявшие в себе так живо в прошлую войну адских фурий? Не на ученой ли почве зарождаются люди с духом отрицания всего святого, отрицания самого Божества, божественного Откровения, чудесного, единым Словом сотворенного мира и всех существ видимых и невидимых,— вообще чудес и даже Воскресения мертвых и жизни вечной? Не на ученой ли почве мы встречаем систематический разврат, доказывающий ненадобность благословения Церкви для сожития и прикрывающийся именем гражданского брака? Не в ученых ли, наибольшею частью, головах гнездятся ложные убеждения, что храм и Богослужение, даже Евангелие с его учением, чудесами и нравственными правилами существуют только для черни, но отнюдь не для ученых людей, у которых будто бы есть важнейшие занятия, более разумные? Горе нам, если бы из наших ученых заведений стали выходить такие ученые, с такими ложными взглядами и понятиями о таких важных предметах. Но, конечно, по милости Божией, с нами этого не будет: ибо вообще в учебных заведениях дело образования и воспитания поставлено на правильный и верный путь.

Но что же мы хотим сделать из наших юношей? Полезных обществу членов? Хорошо; но и этого мало: истинно полезные христианскому обществу члены могут быть только воспитанные в христианских правилах, обычаях — христиане или добрые сыны Православной Церкви. Значит, нам нужно образовать не только ученых людей и полезных членов общества, но и — что всего важнее и нужнее,— добрых, богобоязненных христиан.

Это мы и стараемся делать. Будем же питомцам внушать, что все знания научные, без науки подчинения властям и установленным законам и порядкам общественным, не принесут им никакой пользы; что все науки имеют своим центром и исходным началом Бога и Его вечную премудрость, как души имеют своим первообразом Господа Бога, создавшего нас по образу и подобию Своему, что стихийные знания, касающиеся здешнего мира, нужны только здесь на земле: с разрушением же стихий мира они прекратятся и за пределами гроба нашего нам будут не нужны; что познание веры и заповедей Божиих, уклонение от греха и добрая жизнь необходимы каждому человеку и здесь, и в будущей жизни… Будем учить их так, чтобы они любили всей душой и всем сердцем Господа и друг друга и не забыли, как ныне многие забывают или отвергают, что за пределами времени находится вечность,— за пределами видимого мира — мир невидимый и вечный, прекраснейший здешнего, и за пределами смерти и могилы — жизнь безсмертная, и после честных трудов земных, после доброй христианской жизни — вечное упокоение и блаженство на небе у Отца Небесного».

По мнению о. Иоанна, успешным великое дело воспитания юношества может быть только тогда, когда все будут дружно и согласно работать на этой великой и Божьей ниве. Что же должно объединять всех учащих?

«Я есмь Альфа и Омега, начало и конец. Да будет же у всех нас началом и концом Господь Вседержитель, в деснице Коего все существующее: все умы, благонамеренные изыскания и открытия умов, от Которого всякая наука и всякий добрый успех в науках. В Боге все мы должны сходиться, как радиусы в центре, от Бога получать единство во взглядах и направлениях, свет, теплоту и силу в занятиях, и при этом прекрасном единстве, с этим светильником, с теплотой и энергией преподавать разные познания детям, которые готовятся сами некогда стать на наши места или другие, в иных сферах. Много значит единство во всех делах и отправление от одного начала, равно как и возвращение к единому началу. Напротив, разногласие все более вредит делу. Если один преподаватель говорит то, а другой утверждает противное об одном и том же предмете, тогда в головах учащихся происходит умственный хаос, безполезное и вредное умничанье, совопросничество, в сердцах разрушается вера во все святое, в самое Откровение Божие, в Церковь и во весь строй ее, в нравах является деморализация, и труд самого блестящего образования нередко разбивается вдребезги. Наблюдение и опыт подтверждают эти слова».

О. Иоанн глубоко верит в то, что действительно так все и будет, что воспитание юношества пойдет прекрасно, «если все мы будем вести свое дело с мыслью о Боге, о важности дела воспитания, ответственного пред Богом, пред обществом и пред Ангелами этих детей, всегда видящих лицо Отца Небесного (Мф. 18, 10); если, не надеясь на свои силы, всегда слабые и хрупкие, мы будем чаще испрашивать на свое дело благословение и помощь свыше».

Ясен для о. Иоанна и ответ на другой вопрос, весьма важный в педагогическом отношении,— как учить. Вот его также весьма мудрый и основательный ответ на этот вопрос.

Он говорит: «Главное, господа преподаватели, позаботимся о возможной простоте и немногосложности преподавания. Душа человеческая по природе проста и все простое легко усвояет себе, обращает в свою жизнь и сущность, а всё хитросплетенное отталкивает от себя, как несвойственное ее природе, как безполезный сор. Мы все учились. Что же осталось в нашей душе из всех наук? Что врезалось у нас неизгладимо в сердце и памяти? Не с детскою ли простотою преподанные истины? Не сором ли оказалось все, что было преподано искусственно, безжизненно? Не напрасно ли потрачено время на слишком мудрые уроки? Так,— это всякий из нас испытал на себе. Значит, тем осязательнее всякий должен убедиться в необходимости простого преподавания, особенно малым детям… Не в том ведь сила, чтобы преподать много, а в том, чтобы преподать немногое, но существенное, нужное для ученика в его положении. Область знаний безгранична. Но область полезных и существенных необходимых знаний ограничена. Из множества достаточно выбрать стройную систему, соображенную с количеством других предметов, которые ученики должны будут изучать, и с количеством их преподавания. В противном случае мы будем разрушать труды один другого».

С великим усердием и великой радостью отец Иоанн принялся за святейшее дело законоучитель- ства в гимназии, за дело проведения в жизнь школы христианских начал, за дело воспитания юношества в прекрасных граждан неба и земли. Среди гимназической молодежи он быстро снискал всеобщие симпатии.

И не мудрено было их завоевать человеку, сердце которого пламенело чистой, глубокой, постоянной любовью. Действительно, какая глубина любви слышится постоянно в этих обращениях к своим питомцам:

Здравствуйте, любезные дети!

Здравствуйте, дети!

Здравствуйте, детки!

Здравствуйте, дорогие, безценные дети Отца Небесного!

Эта же сила любви постоянно слышалась и в каждом отдельном обращении отца Иоанна к тому или другому своему питомцу или ко всем питомцам, взятым вместе. Вот обратите внимание хотя бы на следующие строки. Как невыразимо просты и в то же время чарующе увлекательны они.

«Вот вам, дорогие, самое приятное, живое, утешительное слово, не мое, а евангельское. Запомните его все и положите глубоко, глубоко в сердце. Помните, как любил детей, любит их и теперь Сам Господь Иисус Христос; как строго запретил Он Своим ученикам, чтобы они не препятствовали им приходить к Нему во всякое время, так как в их простых сердцах почивает Бог; как обнимал их, возлагал на них Свои пречистые руки и благословлял их. Помните, говорю, зги дорогие слова Евангелия, воодушевляйтесь и утешайтесь ими; носите их в сердцах своих и не будьте легкомысленны, невнимательны и неблагонравны, чтобы не оскорбить вам чем-либо любящего вас Спасителя. Учитесь прилежно Закону Божию и всему полезному ученью. Не опускайте в воскресенье и другие праздники ходить в храм Божий, и никто, и ничто пусть не препятствует вам в этом. В храме особенно Бог принимает наши молитвы. Молитесь с сердечным вниманием дома и в классе. Молитва есть беседа детей с Отцом Небесным. Уважайте и любите начальников и наставников ваших, которые после родителей — ваши первые доброжелатели и благодетели,— руководящие вас ко всему доброму и полезному. Уважайте и сами себя, не доводите себя до поступков, унижающих и безчестящих вас. Помните, что Господь Иисус Христос и теперь с вами всегда, невидимо. Сам учит вас невидимо, внутренне, если только вы внимательны. Всякою наукой дорожите, всякую науку любите, потому что всякую науку открыл людям Господь Бог, Источник разума и премудрости. Учитесь охотно и прилежно. Когда будет вам трудно или скучно, обращайтесь смело с верою к Господу Иисусу Христу, любящему вас, и Он тотчас поможет вам. Он особенно любит слушать детские усердные молитвы, как наилучший Отец. Любите и берегите друг друга. В детских играх будьте скромны, сдержанны, осторожны, в противном случае можете друг другу нанести ушибы, увечья. Вот вам несколько слов от меня, вашего законоучителя. Примите их с сердечною любовью, как я сказал их с любовью к вам, и да наставит вас Сам Дух Святый — чрез наше немощное руководство — на всё доброе, полезное и святое».

Или вот еще обратите внимание на слово отца Иоанна пред началом учения. Сколько задушевности, сколько нежности, сколько трогательной любви к питомцам слышится здесь. «Дорогие, безценные дети Отца Небесного,— так начинает он это слово,— преуспевайте в премудрости и возрасте и в любви у Бога и людей. Начнем, с Божией помощью, опять учить и учиться. Утешайте нас своим поведением и успехами. Этим вы доставите нам больше ревности и усердия заниматься с вами. Мы — садовники, вы — растения и цветы, а гимназия — сад, преподавание — это поливание, перевод из класса в класс — это пересаживание, перемена грунта, сухие ветки и пожелтевшие листочки — это ученики недоброго поведения и безуспешные в науках, сухие и безплодные, как сухие ветви, а иногда желтые, как пожелтевшие листья, от того, что уродуют себя самих леностью, непослушанием или грубостью».

Видел о. Иоанн, что трудно по временам деткам, и он спешил к ним со словом утешения. «Не унывайте от однообразия и, по временам, трудности ученической жизни. Корень учения горек, но плоды его сладки, говорит русская пословица. Приятно потом будет вам самим пользоваться полученными в заведении познаниями и прилагать их к делу. Не смотрите на то, что вам еще долго учиться. Никакое дело вдруг не делается. Впрочем, время скоро пройдет. Я учился 17 лет,— и они прошли, как сон. Но благодарю Бога, что так долго учился. Я приобрел в школе познания, которые теперь, по благодати Божией, доставляют мне духовный свет, мир и усладу в жизни, которые научили меня любить добродетель, стремиться к ней и избегать всякого греха. Не даром все мы долго учились. Мы видим и вкушаем плоды долговременного учения. Учитесь же безропотно, подчиняясь поставленным над вами надзирателям, наставникам и начальникам. Такова воля Божия. Сами со временем на деле узнаете, что мы полезному вас учили, как себе, так и вам желали только добра».

Будучи добрым и религиозным человеком, отец Иоанн обладал и особым даром преподавания, который имеют далеко не все педагоги. Он не ставил двоек, не «резал» на экзаменах, не задавал уроков, а вел в часы своих уроков только беседы с своми питомцами о предметах веры. Спрашивал обыкновенно сначала тех, кто сам заявлял свое желание отвечать урок. С великим усердием обыкновенно старались отвечать ему эти «вызывающиеся». За такие ответы Батюшка ставил высший балл пять с плюсом, сопровождая милостивыми и дорогими словами.

— Спасибо тебе, доброе чадо!

Его уроки обыкновенно ожидались учениками, как редкое праздничное удовольствие. Все его слушают, затаив дыхание, следя за каждым выражением его ясных, голубых глаз, в которых столько света и блеска, что, кажется, они всё вокруг себя озаряют. Во всём классе не найдется ни одного мальчика, который бы не понял или не слушал его. Спросите любого, внезапно прервав урок, и он вам повторит все до мельчайших подробностей. Случалось, директор обращал внимание отца Иоанна на заведомо ленивого или дурного ученика, прося его заниматься особенно с этим мальчиком. И что же? Отец Иоанн не узнавал у себя в классе этого аттестованного ленивца: он был прилежен, толков, понятлив. О наказаниях учеников отец Иоанн не думал. Наказания для него совершенно не нужны; у него и без них идет дело отлично. Горячо любя своего законоучителя, ученики считали самым большим для себя наказанием, если Батюшка был чем-либо недоволен. Когда случалось это, они принимали все меры к тому, чтобы вызвать на лице его улыбку.

И дети начальных школ видели в отце Иоанне истинного отца, доброго и строгого, взыскательного и ласкового. И для них его уроки были скорее удовольствием, чем обязанностью, работой, неприятным трудом. Все встречали его в школе с радостью. Гимназия вся, без различия национальностей, ежедневно подходила к нему под благословение. К нему прибегали ученики с детскими вопросами и нуждами. Кажется, ни один ученик не был способен солгать пред ним или запираться во лжи. С каким усердием ходили к отцу Иоанну ежедневно исповедоваться. Как чистосердечно раскрывали пред ним всю свою душу. Он имел неотразимое влияние на учеников. Бывали случаи, когда педагогический Совет гимназии, потерявши надежду на исправление какого-либо ленивого ученика или шалуна, постановлял уволить его. Тогда отец Иоанн являлся его заступником пред начальством, просил не подвергать жестокому наказанию, ручался за его исправление и всегда успевал склонить Совет в пользу виновного. Взяв такого ученика на поруки, он сам принимался за его исправление, наставляя его на путь истины. Проходило несколько лет, и из ребенка, не подававшего почти никаких надежд, выходил дельный, честный и полезный член общества

Если кто думает, что о. Иоанн потворствовал всем худым ученикам, был таким добрым, безхарак- терным законоучителем, какими являются многие, тот жестоко ошибется. Отец Иоанн прощал до тех пор, пока можно было прощать. Если же дальнейшее пребывание ученика в гимназии было не только безполезным, но и вредным для других, то он твердо и решительно подавал голос даже на их увольнение. «Что делать с совершенно худыми учениками? — спрашивал он в одном своем поучении.— Для блага всего сада, всего заведения, их надо обрывать от здорового тела да вон выбрасывать, чтобы не заражали других своим поведением, чтобы весь сад состоял из растений здоровых, доброцветных и доброплодных, чтобы ученики неодобрительного поведения не безобразили собою всего заведения и места напрасно не занимали, не тянули напрасно сок заведения, даром бы не ели, да не пили. Достойно и праведно есть. Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь, — говорит Апостол (2 Сол. 3,10)».

Урок — беседы о. Иоанна оставались памятными для его слушателей навсегда.

— Уроки отца Иоанна неизгладимо запечатлелись в нашем юном мозгу,— говорил впоследствии директор одной гимназии, бывший в числе первых учеников Кронштадтского законоучителя. То же говорит об этих уроках и другой ученик отца Иоанна. Не иное скажут и все его ученики. На публичных экзаменах ученики отца Иоанна отвечали так прекрасно, что между ними не было ни первых, ни последних.

Уроки отца Иоанна были увлекательны и интересны не только для чистой, невинной детворы, но и для взрослых людей. Сколько ласки, сердечности, нежного участия, живой мысли, дивного чувства слышалось в каждом его слове. Многие его речи как бы огненными буквами начертывались на сердцах юных его слушателей. Они не только впоследствии сами жили этими уроками, но и других заставляли жить ими. Вот говорит им о. Иоанн о близости к нам Бога.

Нет ничего к нам ближе Бога. Он Бог сердец, а сердце, в свою очередь, всего ближе к нам. Это существо наше, сущность наша. Как близка к тебе твоя мысль, так близка вера к твоему сердцу, так близок к тебе Бог. И чем живее и тверже мысль о Боге, чем живее вера и сознание своей немощи, ничтожества, чувства нужды в Боге, тем Он ближе. Или, как близок воздух к телу и к внутренностям его, так близок Бог к нам.

Вот он говорит им о молитве.

Учитесь молиться, принуждайте себя к молитве Сначала будет трудно, а потом, чем более будете принуждать себя, тем легче будет. Но сначала всегда нужно себя принуждать.

А что такое молитва? Молитва — постоянное чувство своей духовной нищеты, немощи, созерцание в себе, в людях и в природе дел премудрости, и благости, и всемогущей славы Божией. Молитва — постоянно благодарственное настроение. Отец Иоанн говорит о начале всех наших распрей и неудовольствий и средствах избежать их: «Чаще приводи себе на память, что в тебе зло, а не в людях. Таким убеждением, совершенно истинным, предохранишь себя от многих грехов и страстей. Беда наша часто в том, что мы свое зло приписываем другим». Говорит о просвещении и о главных началах в нашей жизни «Что значит просвещение научное без любви христианской? Ничто. Мудрость мира сего есть безумие пред Богом. Смирись, кичливый ум, пред учением Евангелия и пред нищетою Христовою, сойди с своего пьедестала, стань пониже, пойди к этим бедным, коих Сам Христос не постыдился назвать Своею братиею, протяни им руку помощи. Не себе только собирай, не свои только прихоти удовлетворяй, а в Боге богатей добрыми делами, которые и по смерти пойдут за тобою».

Говорить ли о том, как привлекал сердца своих слушателей о. Иоанн рассказами из жизни и деятельности великих угодников, прославивших себя на том или другом жизненном поприще? Как всё это действительно было ново, жизненно, захватывающе и увлекательно!.. О заслугах отца Иоанна, как законоучителя, всего красноречивее засвидетельствовали отцы и матери воспитанных им детей в день 25- летия его законоучительской деятельности. В адресе, поднесенном ему в этот день, они говорили:

«Высокочтимый и всеми уважаемый пастырь и наставник Иоанн Ильич!

Исполнилось 25 лет еще нового, особо важного твоего служения государству и обществу, и в частности нам, отцам и матерям, в наших детях, которых ты, как законоучитель Кронштадтской классической гимназии, руководил на пути духовного просвещения.

Не сухую схоластику ты детям преподавал, не мертвую формулу — тексты и изречения — ты им излагал, не заученных только на память уроков ты требовал от них, но на светлых восприимчивых душах их ты сеял семена вечного и животворного глагола Божия.

Множество детей перешло чрез твою святую школу. Многие твои ученики стоят на различных степенях и званиях на службе Царю и Отечеству; многие из них еще подрастают и готовятся к вступлению на общественное поприще,— и все они, вдохновленные тобой и твоим святым общением с ними, вспоминают твою любовь, наставления, твои уроки,— и все, благословляя тебя, с благоговением вспоминают те незабвенные часы, которые они проводили с тобою.

Ты сам, не замечая того, своею пламенною любовью к Богу и безконечным милосердием к своим братьям — людям, зажигал своим живым словом в своих учениках светоч истинного Богопознания; а своим святым примером и милосердием наполнял их юные сердца страхом Божьим, верой, упованием на Бога и любовью к Нему и своим братьям.

Не мерилом только таланта и увлекательности речи, как профессора на кафедре, не мерилом постоянного успеха при сдаче экзаменов — мы говорим о твоей научной деятельности,— а теми наглядными плодами христианской жизни, нравственности, гражданских доблестей, семейных отношений, которые оказались в твоих учениках, в многочисленных примерах.

Да будет наша, отцов и матерей, благодарность, как мирная молитва к Богу за тебя; да изольет Он на тебя от Всесвятого Своего престола столько же духовной радости, сколько ты подал утешения нам в наших детях, в их благонравии и успехах».

Говоря о служении о. Иоанна в гимназии, нельзя не остановиться вниманием еще на речи, произнесенной Директором гимназии г-ном Козеко, в ответ на прощальное слово о. Иоанна. Директор говорил:

«Дорогой отец Иоанн, сердечно любимый наш наставник в Законе Божьем и духовный отец наш! Позвольте мне от себя, от имени моих сослуживцев и питомцев, сказать вам краткое слово. Всех нас печалит мысль о том, что вы оставляете нашу гимназию, расстаетесь с нами. Вам известно, с какой упорной настойчивостью в последние годы я удерживал вас в гимназии, но, в конце концов, должен был подчиниться вашей воле, уступить вашему желанию оставить гимназию,— которое вызывалось исключительными вашими обстоятельствами.

Следует ли мне здесь доказывать, что ваше слово, ваш пример были всегда для нас живительным светом, который с такой силой пробуждал нравственную жизнь, вызывал порывы к духовному совершенствованию? А это, сами вы знаете, как дорого для учащегося юношества и как должно быть оцениваемо мною.

Двадцать шесть лет вы здесь в гимназии трудились, двадцать шесть лет вы сеяли семя слова Божия на этой ниве и, смею сказать, на ниве благодарной. Просим же поэтому вас, дорогой о. Иоанн, не забывайте нас в ваших молитвах, да даст Господь, чтобы наша гимназия всегда преуспевала в духе истинного христианского просвещения. А теперь прошу вашего благословения на предстоящий наш труд».

К этим словам едва ли что нужно прибавлять. Они и без того весьма красноречиво говорят о заслугах о. Иоанна как законоучителя.

Можно сказать, что у о. Иоанна был особый благодатный дар какой-то неземной, ангельской любви к детям. И в последующие годы, уже после окончания законоучительской деятельности в Кронштадте, во время своих многочисленных поездок по России, он с любовью относился к детям, благословлял их, исцелял от болезней, назидал и давал наставления относительно того, как надо воспитывать детей в истинно-христианском духе.

Учитель Богоявленского народного училища, Велико-Устюжского уезда, Вологодской губернии, Василий Кукашев, рассказывает о следующем исцелении от жестокой болезни по молитве отца Иоанна малолетней его дочери Нины, имевшем место в 1891 году, когда отец Иоанн был в Великом Устюге, проездом на свою родину, в село Суру, Архангельской губернии.

Учитель Кукашев пишет: «Когда отец Иоанн в мае месяце прошедшего года, проездом на свою родину, был в Великом Устюге, то дочь моя Нина гостила в то время в городе у своих теток Здроговых.

Незадолго до приезда отца Иоанна Нина жестоко расхворалась: у нее болела сильно голова, она сама вся горела, как в огне, и страшно изменилась. Все родные опасались за ее жизнь. Настолько была тяжела ее болезнь.

Услыша, что досточтимый отец Иоанн Кронштадтский приехал в Устюг, одна из теток Нины, Любовь Н. Здрогова решилась свести Нину под благословение дорогому Батюшке, с надеждой, что больная после этого поправится.

Народу на пароходе, где находился отец Иоанн, было такое множество, что с больной не было никакой возможности приблизиться к уважаемому пастырю. И только благодаря любезности знакомой нам пароходной прислуги, с трудом удалось достигнуть нашей цели — приблизиться к отцу Иоанну.

Досточтимый батюшка обласкал моего ребенка, благословил его и поцеловал.

Ободренная ласковым обращением отца Иоанна, Нина, обращаясь к нему, сказала: «Отец Иоанн, помолитесь за меня Богу: у меня голова болит».

Тогда отец Иоанн снова поцеловал ребенка и сказал: «Ой, ты моя милая! Как твое имя?»

Ребенок бойко ответил: «Меня зовут Ниной».

«Нина, Нина! — продолжал отец Иоанн,— хорошо, я за тебя помолюсь Господу, и Он исцелит тебя». И затем снова благословил ее.

И что же оказалось, по рассказам родственников и других очевидцев? Дочь моя, тотчас после благословения отца Иоанна, почувствовала себя настолько лучше, что свободно и весело добежала до квартиры своих родных, тогда как ранее не могла ходить и, как я сказал выше, была к отцу Иоанну принесена.

«И по настоящее время моя Нина,— пишет далее г-н Кукашев,— вполне здорова; признаков болезни нет и следа».

Много трогательного и умилительного найдется в описании пребывания дорогого батюшки о. Иоанна в Киеве, но мы здесь передадим один из фактов, происходивших в лазарете Левашовского пансиона. В числе больных о. Иоанну указали девочку, которая страдала тяжелым тифом и у которой незадолго перед тем вскрыт был обширный гнойник вблизи уха. «Едва взглянул о. Иоанн на больную, вся его фигура внезапно озарилась огнем чувства. Он быстро подошел к больной, припал к кровати и, стоя на коленях, приник к лицу страдалицы, осыпая ее искреннейшими ласками и поцелуями. Тут сказалась вся благоодаренная душа великого праведника о. Иоанна. Как самая любящая мать, ласкал и утешал он больную,— «Милое дитя, тебе не больно… страдалица ты моя!» — говорил он.

Воцарилось совершенное безмолвие, и вся сцена произвела глубочайшее впечатление. Возможно было вспомнить сказанные слова, но нет средств передать тон, оттенки голоса и- все переливы несравненной мелодии чувств, которая вылилась из души любвеобильного пастыря. Тут сказалось все: пламя беззаветного, святого чувства, безграничная любовь, захватывающая душу жалость, скорбь у постели больного человека и, наконец, несравненное сострадание со всеми оттенками и искрами могучего чувства».

Светоч Православия о. Иоанн глубоко верил в возвещаемую словом Божиим истину о наказании Богом детей за грехи родителей (Исх. 34, 6— 7). Однажды, в 1891 году, при путешествии его на Север, одна крестьянка привела к отцу Иоанну своего сына лет 7 или 8, совершенно безумного, так что данный ему сладкий сухарь он не умел в рот положить, и со слезами, на коленях, умоляла помолиться и помочь ее сыну. Отец Иоанн, держа ребенка на коленях, обеими руками его обнял и, видимо, всем сердцем, горячо молился, приникнув своей головой к его голове, потом вдруг выпустил ребенка и сказал: «Матери вы, матери»! Нужно было видеть, с каким глубоким состраданием и нежной любовью к несчастному мальчику были произнесены эти слова; мать еще больше стала просить, но он опять только повторил те же слова, покачав головой: «Матери вы, матери»! Видно, по нелицеприятному правосудию Божию за грехи родителей наказание несут даже и дети их.

Случилось раз, что одна барыня жаловалась дорогому батюшке на упадок своих детей в религиозно-нравственном отношении. А Батюшка-то на нее же и возгневался.— «Ты,— говорит,— когда родила их, так сразу и начала, что ль, мясом кормить?» — «Нет,— отвечала барыня,— смотря по возрасту — сперва, конечно, молоком, и потом кашкою, а когда подросли, стала давать мясо».— «А мясо-то,— высказал Батюшка,— сперва, конечно, давала без костей, крошеное, а потом уж и с косточками позволяла управляться. Ну, а обучала-то их как?» — спрашивает батюшка.— «С азбуки и всё постепенно»,— ответствовала барыня.— «Через гимназию, стало быть, в университет вела,— сказал Батюшка.— А к Богу-то вела ли?» — «Молитвы они учили, потом Закон Божий»,— отвечала ему барыня.— «Скажи лучше: не учили, а долбили,— поправил ее Батюшка.— Долбежка духовной науки,— говорит,— у них с тем же чувством шла, с каким они выучивали арифметику и все прочее.

‘Учителя их,— говорит,— учили всему, что надо, чтобы на экзаменах могли умными показаться. Ну, а ты-то,— спрашивает,— за сердцами их ухаживала ли? Направляла ли их так, чтобы они, помимо людского одобрения, еще и Божьего бы одобрения достигали?»… «Внушала по силе,— отвечала барыня,— да ведь в сердце и своего ребенка двери не найдешь…»

— «Не нашла в ихние сердца дверей, так вот и получай, вместо людей, зверей»,— высказал ей Батюшка. «Забыла,— говорит,— ты, что пример роду человеческому показан Господом на птичьем роде. У птиц родится сперва яйцо. Ежели это яйцо не пробудет положенное время в материнском тепле, то оно, говорит, так и останется только бездушною вещью. Так и у людей. Рожденный ребенок, что яйцо: с зародышем,— говорит,— к жизни, но бездушен к процветению во Христе. Которого ребенка не прогрели родители и ближние до корня души, до корней всех чувств его, тот так и останется мертв духом для Бога и добрых дел. Из таких-то вот не прогретых любовью и духовным уходом ребят и происходят в мире те самые поколения, из которых князь мира сего вербует свои полки против Бога и Святой Церкви Его.

Вспомни-ка,— поучал Батюшка,— ведь христосование яйцами напоминает нам, что каждому христианину надо дважды рождаться: один раз плотью в жизнь вещественную, а другой раз — духом в жизнь Божескую. Чего кажись, проще, а вот эту-то, говорит, простоту никак не могут понять люди. Поэтому и пожирает нас вечный враг, как яйца недвижимые и безсловесные. Да этак же,— говорит,— и друг друга-то мы пожираем…»

Отец Иоанн, на первых порах детства усвоявший грамоту с большим трудом и лишь при особой благодатной помощи Божией начавший учиться с Успехом, и в последующей своей жизни всегда проявлял любвеобильно отеческое отношение к учащемуся юношеству. Это отеческое отношение хорошо обрисовалось пред нами в повествовании о законоучительской деятельности о. Иоанна, равным образом оно многократно проявлялось и в «пастырских поездках» о. Иоанна, когда ему приходилось встречаться с учащейся молодежью. Вот, между прочим, прекрасная иллюстрация из его посещения Леушинского женского монастыря (Новгородская губ.) в 1884 году.

«По приглашению настоятельницы монастыря,— рассказывает лицо, описавшее путешествие, —о. Иоанн прошел в одну из классных комнат, где собрались все воспитанницы училища, готовившиеся к предстоявшим на днях переводным и выпускным экзаменам. Понятно, с каким чувством робости ожидали этих экзаменов воспитанницы, тем более, что на экзамены ожидали самого Новгородского архиепископа. В группе собравшихся воспитанниц о. Иоанн прежде всего подошел к одной из них и, взяв обеими руками ее голову, поцеловал ее в лоб, и сказал: «Не бойся, крошка моя, ответишь прекрасно». От неожиданности воспитанница не могла вымолвить ни слова,— только слезы блеснули в ее глазах. Затем о. Иоанн благословил каждую из воспитанниц, ободряя их и напоминая, что сегодня в причащении Святых Тайн (на Литургии, только что совершенной о. Иоанном) они соединились с самим Иисусом Христом, Источником всякой премудрости, Который и поможет им. По выходе из класса игуменья сообщила Батюшке, что утешенная им воспитанница — лучшая по благонравию, но, к сожалению, самая слабая по успехам, что за ее «удачные» ответы все опасаются. На это о. Иоанн сказал: «Господь умудрил и ее, ибо в кротких сердцах Он Сам почивает». И что же? На экзаменах воспитанница эта своими ответами вызвала даже недоумение экзаменаторов, получив по всем предметам высшую отметку. Приписывая такой успех исключительно благословению о. Иоанна, она, оставляя училище, сказала игуменье: «По гроб жизни не забуду я этого благословения — точно следы его остались на мне».

Отец Иоанн всегда внушал о необходимости частого приобщения детей Святых Таин. Во время одного путешествия своего на Севере, при совершении литургии, он, приобщив взрослых и детей, в последующей за сим проповеди, изъясняя евангельские слова: оставьте детей приходить ко Мне (Мф. 19,14), сказал следующее:

«Когда Господь наш Иисус Христос ходил по земле во плоти, тогда приносили к Нему родители и сродники детей, чтобы Он прикоснулся к ним, а ученики Его иногда не допускали приносящих. Увидев это, Господь вознегодовал и сказал: оставьте детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царство Небесное (Мф. 19, 14). Видите, как приятны Ему дети по их невинности, простосердечию, незлобию и послушанию. Господь поставлял иногда детей в примере взрослых и говорил: если вы не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное (Мф. 18, 3); то есть если не сделаетесь смиренными, простыми, незлобивыми, послушными, добрыми в глубине души, то не войдете в Царство Небесное. Поэтому я радуюсь, что при моем служении подносят детей к причащению Святых Таин, ибо приносящие исполняют волю и желание Самого Спасителя. Приносите же, отцы и матери, и впредь ваших детей к Причастию! Через причащение ваши дети освящаются, просвещаются Божиим светом, приближаются и присвояются Богу, ограждаются от греха, укрепляются и делаются причастниками Царствия Божия».

Святой и праведный отец Иоанн Кронштадтский (1829—1908) — всероссийский молитвенник, выдающийся богослов и проповедник. Огромный педагогический опыт святого угодника Божия, прозорливца и чудотворца еще ждет достойного освоения. Публикуемый материал лишь отчасти раскрывает приемы батюшкиного законоучительства. Печатается по: Василий Пустошкин. Столп Православной Церкви — всенародночтимый пастырь и праведник. Пг., 1915. С. 73—105.

Христианское воспитание детей

Всякий знает, как важно воспитать человека с ранних лет. Наклонности и качества, приобретенные человеком в детстве, по большей части, остаются в нем на всю жизнь. Душа ребенка впечатлительна, мягка, как воск. Что на ней отпечатлеешь, то и останется. Святой Димитрий Ростовский говорит: «Юнаго отрока можно уподобить доске, приготовленной для изображения картины: что живописец изобразит,— доброе или худое, святое или грешное, Ангела или беса,— то и останется на ней. Так и дитя: какое родители дадут ему первоначальное воспитание, к каким нравам — богоугодным или богоненавистным, к ангельским или бесовским — приучат его, с таким оно и будет жить». Будешь учить детей добру,— из твоих детей выйдут порядочные люди; будешь учить дурному,— выйдут дурные люди. Мало того, что в детстве нужно учить всему хорошему и разумному; нужно, кроме того, в раннем, впечатлительном детстве оберегать от всего дурного — от дурных слов, действий и всяких дурных примеров, ибо наукою дознано, что человеческая душа с самого раннего младенчества,— даже с двухмесячного возраста все запоминает и усвояет. А потому при грудных даже детях нельзя ничего худого ни делать, ни говорить. Один наш знаменитый народный проповедник, протоиерей Родион Путятин, так говорит об этой осторожности к детям: «Вы, конечно, замечали, как младенцы бывают до всего любопытны; а это есть знак того, что они хотят узнать, значит, и могут понимать; об их памяти и говорить нечего: на ней, как на мягком воске, все отпечатлевается. И в самом деле, когда дети научаются говорить, когда успевают запомнить столь различные наименования вещей? Конечно, в младенчестве. Когда успевают узнать те пороки, которые они обнаруживают, когда приходят в возраст? Опять в младенчестве.

Так почти все то остается на всю жизнь в детях, что они видят и слышат в младенчестве. И потому, чему вы хотите со временем учить детей, то надобно внушить им и тогда, когда они бывают младенцами. И потому-то родители Пресвятой Девы Марии весьма мудро сделали, когда рано отпустили свое дитя жить в храм. Там все мирское от Нее было скрыто. Она видела и слышала божественное; Она жила и дышала божественным. Напротив, весьма неосторожно поступают те из родителей, которые при младенцах делают и говорят худое или позволяют другим говорить и делать непристойное. «Рано еще учить их доброму»,— говорим мы обыкновенно.

Рано? А к худому разве приучать уже время? Мы станем учить детей благочестию, когда у них откроются понятия; а много ли будет пользы от этого учения? Мы тогда будем словами удерживать их от того, чему давно научили делами. Мы не учить только их будем, а отучать от того, к чему они давно привыкли, смотря на пример других.

Итак, будем как можно осторожнее вести себя при младенцах; а мы все имеем случай часто быть с ними. Будем вести себя осторожно при младенцах, чьи бы они ни были,— свои или чужие: за своих и чужих мы равно дадим ответ Богу.

Положим, что они ничего не понимают, но у них открыты глаза, у них отверсты уши; и потому будем удерживаться от худого, чтобы они не видели и не слышали; не будем приучать ушей и глаз их к худому. И нам лучше будет на том свете, если они спасутся; и нам отраднее будет, если они по смерти не пойдут в ад, в это место мучений вечных».

Чему научишь в детстве человека, что он будет в это время видеть и слышать, то и останется с ним на всю жизнь.

Древний историк Геродот рассказывает про скифов такой случай. Скифам нужно было идти на войну на долгое и продолжительное время. На родине у них остались только женщины, дети и рабы. Рабы скифов, видя, что их господа долго не возвращаются, завладели их имением и женились на их женах. Спустя долгое время возвратились господа, но не могли справиться с рабами. Тогда они начали хлопать бичами, которыми обыкновенно наказывали рабов, и рабы смирились. Вот как велика сила привычки. К чему человек привык,— от того ему трудно отвыкнуть. Отсюда видно, как важно развитие в детях добрых привычек с самых малых лет их жизни.

Некоторые из родителей совершенно пренебрегают воспитанием детей в раннем их возрасте. Сделал ребенок дурное дело, неразумный родитель говорит: «Э, ничего, еще ребенок,— не смыслит; вырастет,— не станет этого делать». И растет этот ребенок, как дикая яблоня в лесу. Отведайте плод с этой яблони и не возрадуетесь,— так он кисел и горек.

И вот, никем не останавливаемый, не наказываемый и не вразумляемый, вырастает впоследствии этот ребенок рабом своих безпорядочных наклонностей; раннее худое поведение переходит у него в навьж,— и становится он негодным членом общества, горем для своих родителей, бременем и соблазном для многих.

«Ничего нет хуже,— говорит святой Иоанн Златоуст,— когда детские проступки не исправляются и чрез это в детях обращаются в навык. Эти проступки, будучи запущены, обыкновенно настолько портят ребенка, что впоследствии уже не бывает возможности никакими увещаниями исправить его, и подобных детей диавол водит, как пленников, куда ему бывает угодно. Он становится полновластным их повелителем, дает им naiy6ra>ie наставления, и несчастные дети, нисколько не помышляя, что эти наставления ведут их к конечной погибели, исполняют их с полною охотою».

Чтобы нам лучше понять правила христианского воспитания детей, познакомимся сначала с тем, как воспитывали детей своих первые христиане.

Первенствующие христиане не только сами заботились приблизиться к Царствию Божию, но и все усилия свои употребляли к тому, чтобы и детей своих соделать достойными сынами его. К этому было направлено все образование и воспитание, какое они старались дать им.

Прежде всего древние христиане старались напечатлеть в детском уме живое познание Иисуса Христа. Имя Спасителя дети впивали, так сказать, еще с материнским молоком. Потому, в самых юных летах они безтрепетно исповедовали это Святое Имя пред мучителями. Одного христианского мальчика спрашивали: «Откуда узнал ты христианское учение о едином Боге?» — Он отвечал: «Мать моя научила меня, а она узнала от Бога; Святый Дух наставил ее на эту истину для того, чтобы она внушала ее мне в моей колыбели; когда я питался грудью своей матери, тогда я научился веровать в Христа».— Хорошо ли поступают те родители, которые отлагают спасительные внушения веры до известного времени, а к приличиям света приучают детей чуть не с колыбели?

Вместе с понятием об Искупителе детям внушали и высокое учение Его о Таинствах веры и правилах богоугодной жизни, как-то: о едином Боге, вечной жизни, силе смирения и чистой любви к Богу; говорили об обязанностях детей подражать

Господу в смирении, иметь страх Божий; почитать родителей и старших; говорили о терпении, прощении обид и незлобии; скромности, стыдливости, смирении, покорности, молчаливости, благотворительности и целомудрии.

Некоторые из христиан всё умственное образование детей ограничивали одним словом Божиим, воспрещая знакомство с ученостию язычников; другие, наоборот, не боялись вводить в круг образования христианского юношества некоторые книги и науки, изучаемые в школах языческих.

Глубокие и обширные познания некоторых Отцов Церкви в философии, истории, естественных и других науках, равным образом беседы их с юношами о научных предметах показывают, что и сами они не были чужды и детей не хотели отчуждать от учености, лишь бы она не сопровождалась вредом для веры и христианского благочестия. Поэтому во многих училищах и семействах позволяли детям учиться поэзии, музыке, философии, языкам, граж

данским и другим полезным наукам. Василий Великий даже советовал юношам знакомиться с сочинениями поэтов, историков, ораторов и вообще читать те сочинения писателей языческих, из которых можно извлечь какую-нибудь пользу и назидание для души.

Впрочем, все светские и житейские науки были предметами второстепенными, а главным и первым предметом образования было учение христианское. Сообразно с целию христианского воспитания науки преподавались только достаточно утвержденным в учении христианском; притом, их позволяли изучать не как предмет одного любопытства, не по страсти к приобретению познаний и не для славы и корысти, но только по той мере, в какой знание их было нужно и полезно для добродетелей и для Церкви. Во всех других случаях такие науки почитались неприличными для христианина, излишними и даже вредными. Того почитали несчастным, кто знает все и не знает Бога; того блаженным, кто знает Бога, хотя бы и не знал ничего другого.

Как древние христиане учили детей? — Когда наступало время учить детей грамоте, им давали для чтения Библию. Сажая за письмо, им давали в руководство прописи, состоящие из изречений Священного Писания. Когда, после этого, доходила очередь до устного катехизического изучения догматов веры и обязанностей христианина,— в руководство по этому предмету опять давали детям Священное Писание, задавая из него уроки для изучения на память.

Детская душа, начинавшая ряд своих ощущений и мыслей изучением слова Божия, скоро свыкалась с благочестивым занятием, находила в нем для себя высокое наслаждение и предпочитала его другим занятиям и удовольствиям. Блаженный Иероним рассказывает об одном христианском муже, что в детстве своем он никогда не садился за стол, не почитав наперед какого-нибудь отделения из Библии, никогда не ложился спать прежде, нежели кто- либо из окружающих его прочтет ему из нее какое- либо место. То же делал он и поутру: едва окончит свою молитву, тотчас принимается за чтение Библии. По приказанию своего отца он выучивал из нее некоторые места наизусть. И так полюбил это занятие, что не довольствовался одним чтением известных мест, а спрашивал своего отца, какое собственное значение того или другого изречения. Подобных примеров много представляют древние писатели, и из всех этих примеров видно, что Библия была для детей, как и для всех христиан, предметом тщательнаого и благоговейного изучения, и была предпочитаема всем другим книгам.

Священное Писание было первою учебною книгою, так что писатели церковные, говоря о христианских училищах, называют их училищами Священного Писания, упражнением в Божественных писаниях, а каждый дом и семейство Христиан — церковью. «

Если вы хотите,— говорили учители Церкви родителям,— чтобы ваши дети слушались вас, то приучайте их к слову Божию. Душа, предназначеннаябыть храмом Божиим, должна приучаться и слушать, и говорить только то, что возбуждает и поддерживает страх Божий». После божественных книг отцы и учители Церкви советовали родителям давать детям для чтения сочинения святых отцев.

В молитве древние христиане проводили наибольшую часть времени, приучая к этому и детей своих. Можно сказать, что вся жизнь их была непрестанной молитвой или, как говорит Климент Александрийский, «торжественный свитый праздник».

Молитвой начинались и оканчивались все их занятия, начиная от важных до самых незначительных, так что, когда обувались, надевали одежду, раздевались, учили детей, возжигали огонь, садились или вставали с места, прогуливались и отдыхали, принимались за рукоделие, садились за стол, вкушали пищу и выходили из дома,— вообще, при всяком действии и состоянии, даже среди безмолвия ночи, вставая от сна, ограждали себя крестным знамением и творили молитву. И в этой непрестанной молитве пребывали не одни возрастные, но призывали и детей участвовать в Богослужении как общественном, совершаемом служителями Церкви, так и домашнем, совершаемом главою семейства в присутствии всех обитателей дома; заставляли их затверживать известные молитвы на память, петь гимны и псалмы при обыкновенных их занятиях, вставать на молитву ночью.

Первенствующие христиане удаляли детей от всего, что могло возбудить в них нецеломудренные мысли и движения. Так они детям ни под каким видом не позволяли присутствовать на свадебных пиршествах, общественных зрелищах и играх; скрывали от них соблазнительные сочинения языческих стихотворцев, предохраняли от знакомства с светскими песнями и сладострастною музыкою, удалялиот сообщества с лицами другого пола, с людьми зазорного поведения. В отношении тела приучали детей к скромности в одежде и других внешних украшениях, к умеренности, воздержанию и простоте в пище и питии.

Оградив детское сердце от всех внешних и внутренних соблазнов, благочестивые воспитатели в то же время употребляли и средства, которые прямо служили к насаждению и укоренению в них христианского благочестия. Первым из этих средств, после устного и письменного наставления в правилах христианской жизни, был пример благочестия, который воспитатели показывали в своей жизни, и которому обязывали подражать своих воспитанников. «Помните,— писал блаженный Иероним родителям,— помните, что лучше можно научить дитя примером, нежели словами». Тот учитель самый холодный, который рассуждает только на словах, ибо это свойственно не учителю, а комедианту и лицемеру. Потому-то апостолы учили сперва примером жизни, а потом словами. Даже не было нужды в словах, когда они поучали самим делом. Примером учители и воспитатели побуждали детей с ранних лет упражняться в чтении слова Божия; примером же учили их исполнять христианские обязанности, изложенные в слове Божием. Дети, находясь под кровом отеческого дома, слышали и видели образец всех добродетелей: непрестанное молитвословие, действия глубокого смирения, презрение мира, умеренность и скромность в одежде и внешних украшениях, воздержание в пище и питии, целомудрие, постоянное упражнение в слове Божием, справедливость, любовь, благотворительность и прочее.

Упражнение детей в делах благочестия было одним из первых средств к утверждению в них навыка к христианским добродетелям. Дети везде и во всякое время участвовали в благочестивых действиях своих родителей. Совершалась домашняя молитва всеми членами семейства,— в ней участвовали и дети во все часы дня и ночи, назначенные для славословия Бога; собирались ли верующие в храм Божий на общую молитву, в известные дни недели и часы дня,— они непременно брали с собой и детей, приобщали их Святых Даров. Не только заставляли их участвовать при общих молитвах и славословии, но приучали их петь некоторые молитвы самим по себе, при общем молчании верующих. Церковь в этом случае была истинным училищем всех христианских добродетелей и обязанностей как по отношению к Богу, так и по отношению к ближним; ибо здесь в молитвах дети со всем обществом верующих не только славили Бога и воздавали Ему должное поклонение, но и молились в то же время о своих ближних, верующих, неверных и готовящихся вступить в общество верующих, прося им всем у Бога всех лучших благ, даруемых человеку благодатию Божиею через веру.

Родители большею частию сами занимались воспитанием и образованием детей своих. Преимущественно же обязанность эту брали на себя матери семейств, так как и природа вложила в их сердце более нежности к детям, и внешний занятия не отвлекают их от обязанностей семейных, и, следовательно, в их руках более средств к благоуспешному воспитанию. Блаженный Иероним писал к одной благочестивой матери: «Ты сама должна быть наставницею своей дочери; тебе должна подражать ее неопытная юность. Ни в тебе, ни в своем отце она не должна видеть ничего порочного». Воспитание входило в состав собственных благочестивых занятий отца и матери. Отцы Церкви поставляли отцам семейства в обязанность говорить и делать только то, чрез что мог бы назидаться в благочестии весь дом их, а матерям,— охраняя дом, преимущественно смотреть, как семейство делает то, что принадлежит Небу. Мать, носившая в своем сердце христианскую жизнь, была истинной образовательницею детей, в христианском значении этого слова. Если Рим и Спарта славились великодушием некоторых матерей, то христианство далеко превосходит их домашними добродетелями матерей Оригена, Златоуста, Григория Назианзина, Григория Нисского, Феодорита, Августина, Климента Александрийского и других благочестивых мужей христианской древности.

Первенствующие христиане сознавали, что пример благочестивой матери особенно силен. Кто испытал истинную материнскую заботливость, тот не Может без сердечного умиления слышать слова, произнесенные одним благочестивым учителем к своей матери: «Благодарю тебя, любезнейшая мать! Я вечно останусь твоим должником. Когда замечал я твой взор, твою походку, твое хождение пред Богом, твои страдания, твое молчание, твои дары, твои труды, твою благословляющую руку, твою тихую, постоянную молитву; тогда, с самых ранних лет, каждый раз как бы вновь возрождалась во мне жизнь духа — чувство благочестия, и этого чувства не могли после истребить никакие понятия, никакие сомнения, никакие обольщения, никакие вредные примеры, никакие страдания, никакие притеснения, даже никакие грехи. Еще живет во мне эта жизнь духа, хотя уже протекло более сорока лет, как ты оставила временную жизнь».

Первое место после родителей в деле воспитания занимали у древних христиан восприемники. Они ручались пред лицем Самого Бога за будущую веру и христианскую жизнь крещаемых, когда эти достигнут возраста самосознания. Поэтому Церковь возлагала на них обязанность учить воспринятых ими от Святой купели истинам веры и деятельности, и не только примером, но и словами наставлять их на всякое доброе дело. Эту высокую и святую обязанность Церковь поручала еще лицам известным ей по своей вере и христианской жизни, и потому способным к исполнению этой обязанности, и особенно посвятившим себя на служение Богу и Церкви, как-то диаконам и диаконисам, монахам и посвященным Богу девам. В домашние учителя первенствующие христиане избирали обыкновенно людей зрелых лет и строгой жизни.

При воспитании детей древние христиане особенно дорожили первыми годами их детства, дабы педупредив время полного развития разума и свободы, не всегда легко покоряющихся в послушание веры и добродетели, самую природу детей употребить в оружие для достижения благих целей, глубже напечатлеть на детской душе истины веры и расположение к добродетели.

Когда дети были еще во чреве матернем, матери и тогда заботились об их теле, опасаясь повредить им своею неумеренною жизнию, и о душе, посвящая ее Господу и испрашивая у Него благословения для рождавшегося дитяти. Как скоро начинало обнаруживаться в детях сознание, то родители прежде всего старались внушать им веру в Бога и любовь к благочестию, дабы таким образом предупредить влияние других вредных впечатлений, овладевающих юною душою на целую жизнь, и дать ей с самых первых минут жизни благочестивое направление.— «Душе,— говорили учители Церкви родителям,— с первых лет получающей впечатления слова Божия, трудно забыть страх Божий. Нежный возраст легко принимает и, как печать на воску, напечатлевает в душе то, что слышит; преимущественно с этого времени жизнь наклоняется к добру или ко злу. Если, начиная от самых дверей жизни, отводят их от зла и наводят на путь правый, то добро обращается у них в господствующее свойство и природу, потому им не так легко перейти на сторону зла, когда сама привычка будет влечь их к добру. Отец Небесный хотел, чтобы каждый возраст был совершен в благочестии, не исключил из этой обязанности ни одного возраста, так что и самым малолетним детям обетовал победу над грехом».

Поэтому дети от самой колыбели были посвящаемы Богу, с самых ранних лет, по обычаю Церкви христианской, наставляемы были в Священном Писании, обращались с учителями и благочестивыми мужами. Такое раннее воспитание приносило и плоды еще в самых ранних летах детей; ибо самые малолетние дети имели дух и мужество являться пред мучителями, исповедывать пред ними свою веру в Иисуса Христа и принять мученическую смерть за имя Его.

Обратимся теперь к вопросу о том, как воспитывать в настоящее время в духе Православной Церкви христианских детей?

Какие для этого существуют самые лучшие примеры? Самое решение этих важных вопросов, на основании знаний душевной жизни человека и исторической жизни русского народа, дал знаменитый русский проповедник, в Бозе почивший Амвросий, архиепископ Харьковский. Мы и обратимся теперь к его наставлениям. Великое значение начальных приемов воспитания, предлагаемых Церковию, мы видим еще и ныне во многих истинно-христианских семействах. Они имели полное свое применение и обнаруживали свое благотворное действие на народ наш в течение многих столетий, когда у него не было никаких школ, ни высших, ни низших; именно под влиянием их «собиралась, крепла и возвеличилась Россия». Укажем их в кратком очерке.

Основное начало человеческой нравственности есть вера в Бога. Орган духа нашего, кото рым усвояется эта вера, есть сердце. Жизнь сердца шире жизни умственной. Оно пробуждается раньше ума и не мыслями, не понятиями, а впечатлениями. Святой апостол Павел говорит о целых народах, что Бог поселил каждого из них в своем месте и окружил благами и красотами природы с целию, «не ощутят ли Его, и не найдут ли Его, хотя Он не далеко от каждого из нас». Если целые народы в известной стране должны сначала ощутить Бога, как благодетеля, потом найти Его по следам дел Его, и затем уже возвышаться умом в познании Его, то тем более этим путем Богопознания должны идти дети в семействе, которое составляет для них весь мир. И как облегчен этот способ Богопознания в области Божественного откровения и в Православной Церкви! Мать-христианка, даже не получившая никакого научного образования, становится учителем Богопознания для дитяти с самого его рождения. Приняв его от купели Крещения с верою, что оно есть чадо Божие, возрожденное для вечной жизни, она смотрит на него не только с любовью, но и с уважением. Она наблюдает, чтобы дитя не оставалось ни на минуту без святого креста, возложенного на него при Крещении; она пред глазами дитяти прикрепляет к колыбели святую икону; она призывает к ней Ангела-Хранителя. Едва покажутся в глазах дитяти первые проблески понимания,— она подносит его к кивоту, освещенному лампадою, и указывая на икону Спасителя, говорит ему: «это Бог». И счастливо дитя, которое вместе с первыми речениями, доступными для его языка, усвоит это святое и достопоклоняемое Имя. От этого простого приема происходит то, что многие христиане не запомнят времени, с которого образ Спасителя стал для них любезным. И какое великое приобретение — полюбить Его с младенчества! Любовь направляется не к какому-либо вымышленному, искусственному изображению божества, от которого впоследствии нужно будет отвлекать ум человека к чистому представлению о Боге; нет, это истинный образ Божества, снисшедшего во плоти к человечеству и сделавшегося доступным даже для детского созерцания: это Бог! Пред Ним дитя будет приносить свои первые молитвы; пред Ним, по возрасте, будет исповедовать свои грехи; пред Ним будет проливать слезы и просить помощи в скорбях жизни; на Него будет с упованием взирать на смертном одре; к Нему, Богу познанному с младенчества, оканчивая жизнь земную, будет стремиться в вечности. Это первое истинное представление о Боге, заложенное в чистое воображение дитяти, мать пополняет и поясняет изображениями Богоматери и святых Божиих, с посильными изъяснениями их значения. Все это пред взором возрастающего дитяти, в храме, куда его часто носят для приобщения Святых Таин, постепенно развертывается в полную картину священных предметов и знамений веры, производящих свойственное им впечатление на чистое детское сердце. Кто может объяснить эти впечатления? По слову Спасителя: Пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им, ибо таковых есть Царствие Божие (Лк. 18, 16). По воспоминанию о том, что Он Сам возлагал руки на них, обнимал и благословлял их (Мк. 10, 16),— христианские родители верят, что в храме дети получают Божие благословение, что здесь преимущественно всеваются в их души семена веры и благочестия. Мы помним только, что в раннем детстве наши сердца проникались благоговением, когда благоговейно молились все стоящие в храме; мы помним чувство чистого умиления, обымавшее нас в великие праздники, и особенно во дни Страстной седмицы; мы помним, как радостно трепетали сердца наши в Светлый день Пасхи. Мы знаем, что с этих пор напечатлелись не в памяти только, но и в сердце нашем главнейшие события из жизни Спасителя, что с этих пор знакомы нам чистые молитвенные расположения и любезен храм Божий. А все это вместе взятое — великое приобретение; это опыты зарождающейся духовной жизни и святые ощущения общения с Богом. И кто не приобрел этих духовных сокровищ в детстве, тот едва ли когда приобретет их. Чувств сердечных втолковать нельзя; любви к Богу нельзя выучиться по учебникам.

Пока просвещенные родители, чуждающиеся этих приемов первоначального христианского воспитания, ожидают в своих детях пробуждения ума и сознания,— пока признают их способными слушать уроки Закона Божия,— воображение детей так засорится представлениями земных, а иногда и нечистых предметов, их сердца столько приобретут разных склонностей и привязанностей, что чистые духовные представления и чувствования будут не по вкусу их одичавшим душам.

По руководству Церкви, в добрых христианских семействах еще до школьной науки дети получают такие назидательные практические уроки из учения о Боге, которые глубже залегают в их памяти и сознании, чем уроки школьные. И эти практические уроки состоят не в изъяснении только, но в деятельном исповедании веры, остаются в душах детей не в качестве голых мыслей и понятий, а в качестве усвоенных навыков. Когда ни один член семейства не может остаться без вечерней и утренней молитвы; когда отец не выходит из дома на свое дело, не помолившись перед святыми иконами, а мать ничего не начинает без крестного знамения; когда и малому дитяти не позволяют дотронуться до пищи, пока оно не перекрестится: не приучаются ли этим дети просить во всем Божией помощи и призывать на все благословение Божие и веровать, что без помощи Божией нет успеха в делах человеческих? Какие одушевленные речи о молитве так привьют ее к сердцам детей, как простое наставление матери при постели болящего отца: «Молитесь, дети»? Или когда отец, выходя из комнаты, где мать семейства страдает в смертной опасности, поставить детей на колена, от малого до большого, и станет сам с ними, и плачет и молится?.. Не может остаться безплодною для детей вера родителей, когда они при нужде и бедности, со слезами на глазах, говорят: «Бог милостив»; при трудных обстоятельствах: «Бог поможет»; при успехе и радости: «Слава Богу, Бог послал». Здесь всегда и во всем исповедуется Божия благость, Божие промышление, Божие правосудие. Не есть ли это живое учение о Боге и Его свойствах?

И так как для детей нет ничего выше и дороже родителей, а родители с любовью и благоговением исповедуют, что они сами все имеют отБога и во всем надеются на Бога, что Он есть общий и Всеблагий Отец и Благодетель всех: то не ощутят ли дети и не поймут ли, что все «Богом живут, и движутся, и существуют», и затем не полюбят ли Бога? Многие из доблестного российского дворянства помнят, как благочестивые матери, назначая их в военную службу, заставляли их заучивать на память псалом: «Живый в помощи Вышняго», и как, отпуская их на войну, возлагали им на грудь святую икону с молитвою, и как в минуту опасности вселяли в них бодрость и мужество и святая икона, и воспоминание о молитве матери.

Одна из самых трудных задач в деле воспитания есть раскрытие совести. Человек без совести — язва общества; человек с совестию нечувствительною, или слишком уступчивою, или изворотливою есть ненадежный член общества. В этом все согласны,— и сколько желательны и дороги честные люди и честные граждане, столько же желательны и верные приемы и способы воспитания честных людей. Где же они? Где эти способы воспитания честных людей? Наука и образование ума, сколько мы знаем, не спасают от безчестных поступков. Говорят: пробудите в человеке гордость и самолюбие, тогда он не позволит себе сделать что-либо безчестное. Но довольно двух опытов, которые мы часто видим, чтобы убедиться в ненадежности и Хрупкости этих опор честности. Первый опыт: там, где за доброе и истинно-честное дело приходится пострадать и понести унижение и порицание, бегут от него прежде всех люди с сильно развитыми гордостью и самолюбием. Второй: чуждаясь мелких безчестных дел, люди гордые всегда чувствуют великое искушение, когда, однажды наступивши на совесть, могут на целую жизнь составить себе блестящее положение на свете. Они утешают себя тем, что безчестное дело останется втайне, или забудется, или загладится будущими добродетелями, а блестящее положение так лестно для их самолюбия. Наконец, говорят: преподайте дитяти и юноше твердые правила чести и нравственности, и, без сомнения, из него выйдет честный человек. Но самые твердые правила тверды только сами по себе, по своей внутренней истинности; а чем мы можем быть обеспечены в том, что эти правила привьются к совести и сердцу человека?

Опыт свидетельствует, что самые лучшие мысли, самые полезные сведения и самые строгие правила могут храниться в нашей памяти очень твердо, но так же мало могут оказывать влияния на наше сердце и жизнь, как если бы они оставались в книгах, из которых мы их почерпнули.

Не то мы видим в христианском воспитании. Там наставление направляется главным образом не на внешние признаки, или принадлежности, или последствия худого дела, а на внутреннее состояние духа, которое от него происходит, то есть на страдание сердца и совести. Поэтому христианские родители спешат прежде всего сообщить детям понятие о том, что грешно, чем прогневляется Бог, за что Он наказывает грешника и лишает его Своей любви и надежды вечного блаженства! Соединение в сознании дитяти мысли о Боге, к Которому уже возбуждено его благоговение, с представлением о любви Божией, которой оно уже причастно, и с естественным страданием совести, которое при невинности в нем особенно сильно,— производит то недоступное для точного описания, но и неизобразимое во всех своих благотворных действиях и последствиях состояние духа, которое называется страхом Божиим. Это чувство, с первых лет жизни возбужденное, постоянно поддерживаемое и постепенно углубляемое, становится тем внутренним стражем души, который один только может охранить ее от всякого порочного и безчестного дела. При нем доброе дело приносит душе истинную радость и потому само по себе вожделенно; грех и порок производят в ней глубокую печаль и страдание и потому сами по себе ненавистны. Когда душа уже знакома с этим чувством,— в ней заложено основание, на котором с несомненною пользою могут быть утверждаемы все познания и правила, относящиеся к нравственному учению и доброй жизни. Бог вселяется в душу человека и становится в его совести незримым свидетелем его жизни, помыслов и дел. С Ним, с Богом в совести, человек везде хорош и везде надежен. Это знают и простые люди и выражают очень определенно: «Бога в тебе нет»,— говорят они человеку, потерявшему совесть. Мы удивляемся, отчего ныне многие при образовании, при обилии и разнообразии познаний, решаются на безчестные поступки по отношению к родителям и родственникам, на крупные похищения, на возмущения против властей, на самоубийства; отчего? — Бога в них нет.

Мало знать доброе и желать его; надобно еще иметь силу его достигнуть.

Каждое доброе дело представляет две задачи: сначала нужно одолеть трудности и препятствия, которыми оно всегда окружено, потом употребить усилия, чтобы совершить его. То и другое требует от человека твердой воли, выдержки, духовной бодрости, неутомимости и, кроме всего этого, постоянного исправления и нещадного понуждения себя к добру, так как препятствий к деланию добра больше в нас самих, чем вне нас. Поэтому, как навык к напряжению ума, необходимому для ученого труда, приобретается в детстве и в течение многих лет упражнением в мышлении и разнообразных предметах, так и навык к напряжению воли, требуемому подвигами добра, приобретается не иначе, как с малых же лет и также упражнениями. Где же, в какой человеческой системе воспитания вы найдете столько предметов для упражнения воли, такую близость их ко всякой доброй деятельности и такое приспособление ко всем возрастам и состояниям, как в Божественном училище Православной Церкви? И примечательно, что все эти упражнения от большей части людей просвещенных ныне подвергаются нареканиям.— Зачем, говорят, дитя рано будить и заставлять без пользы стоять целые часы в церкви? Это напрасное истязание. Нет; это нужно затем, чтобы постепенно приучить его к бодрствованию, вниманию, собранности мыслей, терпению в подвиге, без чего не совершается ни одно доброе дело.— Зачем детям в храме всегда выслушивать одно и то же? Затем, что в православном Богослужении, которое поверхностному взгляду представляется только повторением одного и того же, заключается неисчерпаемое обилие впечатлений и истин, показывающих и располагающих нас к духовному совершенству,— внушений и примеров, пристыжающих наше нерадение о добродетели и нашу леность.— Зачем во вред здоровью заставлять детей употреблять грубую и непитательную пищу или надолго оставаться без пищи? Затем, чтобы приучить их подвергать себя лишениям и мужественно выносить их, без чего не обходится ни один подвиг, ни христианский, ни общественный. Святой Иоанн Лествичник говорит: «Кто не привык обуздывать своего чрева, тот не начал никакой добродетели». И поверьте, что все возражения нападающих на эти упражнения происходят от того, что для них самих они тяжелы, и что в них самих нет навыка к истинно-христианским добродетелям. Кто эти добродетели имеет, от того и при высоком образовании никаких подобных возражений не слышно.

Эту суровую школу духовных упражнений наш народ с усердием проходил под руководством христианских подвижников, в течение почти тысячи лет, и в ней приобрел те высокие свойства, которые сделали его народом великим. А нам, в наш просвещенный век, приходится, к сожалению, видеть его нравственно расслабевающим. От суровости школы церковной не вымерли и не оскудели дарованиями древние дворянские роды, не расслабело, не измельчало население, не упал дух народный.

Народ наш чувством сердца понимает, какие сокровища он из церкви выносит. В ней он получает ясные понятия о Боге и вечной жизни, о грехе и добродетели, обличение своих слабостей, побуждение к исправлению, утешение в скорби; в ней он живет духом, в ней он торжествует священные празднества веры и воспоминания великих событий отечественной истории. От того он и готов всегда положить жизнь свою за веру Православную, за храмы Божии, за святыни Родной земли.

Теперь, ознакомившись с общими приемами христианского воспитания детей, мы изучим более частные правила воспитания или воздействия на них.

Чем раньше, тем лучше воспитывать человека. Воспитание нужно начинать еще с колыбели. Здесь приложимы Святые Тайны, за ними вся церковность; и с ними вместе вера и благочестие родителей.

Частое приобщение Святых Христовых Таин (можно прибавить: сколь можно частое) живо и действенно соединяет с Господом новый член Его, чрез пречистое Тело и Кровь Его, освящает его, умиротворяет в себе и делает неприступным для темных сил.

Поступающие таким образом замечают, что в тот день, когда причащают дитя, оно бывает погружено в глубокий покой, без сильных движений всех естественных потребностей, дажетех, кои в детях всего сильнее действуют. Иногда оно исполняется радостию и игранием духа, в коем готово обнимать всякого, как своего. Нередко Святое Причащение сопровождается и чудо действиями. Святой Андрей Критский в детстве долго не говорил. Когда сокрушенные родители обратились к молитве и благодатным средствам, то во время причащения Господь благодатию Своею разрешил узы языка, после напоившего Церковь потоками сладкоречив и премудрости. Один доктор по своим наблюдениям свидетельствовал, что в большей части детских болезней следует носить детей к Святому Причащению, и очень редко имел нужду употреблять потом медицинские пособия.

Большое влияние имеет на детей частое ношение их в церковь, прикладывание к святому кресту, Евангелию, иконам; также и дома — частое поднесение под иконы, частое осенение крестным знамением, окропление святою водою, курение ладаном, осенение крестом колыбели, пищи и всего прикасающегося к ним, благословение священника, приношение в домы икон из церкви и молебны; вообще — всё церковное чудным образом возгревает и питает благодатную жизнь дитяти, и всегда есть самая безопасная и непроницаемая ограда от покушения невидимых темных сил, которые всюду готовы проникнуть в развивающуюся только душу, чтобы своим дыханием заразить ее.

Под этим видимым охранением есть невидимое: Ангел Хранитель, Господом приставленный к младенцу с самой минуты крещения, блюдет его своим присутствием, невидимо влияет на него и в нужных случаях внушает родителям, что надо сделать с находящимся в опасности детищем.

Заботясь главным образом о душе и о вечной жизни на Небе, христианин не оставляет забот и о теле и временной жизни на земле. Душа может жить и действовать на земле не иначе, как в теле; и временною жизнею в настоящем веке обусловлено достижение вечной жизни в будущем веке. А отсюда следует обязанность пещись о жизни и здоровье тела. Обращая внимание на духовную сторону дитяти, не следует упускать из внимания и телесной природы его, которую должно иметь в виду с самого раннего детства.

Здесь неточное для телесной жизни отправление — есть питание. В нравственном отношении оно есть седалище страсти к греховному услаждению плоти. Поэтому должно так питать дитя, чтобы, развивая жизнь тела, доставляя ему крепость и здоровье, не разжечь в душе плотоугодия. (Отсюда крайний вред пичкать детей сластями и всякого рода лакомством). Не должно смотреть, что дитя мало,— надобно с первых лет начинать остепенять преклонную к грубому веществу плоть и приучать дитя к обладанию над нею, чтобы и в отрочестве, и в юношестве, и после них, легко и свободно можно было управляться с этою потребностию.

Первая закваска очень дорога. От детского питания многое зависит в последующем. Незаметно можно развить сластолюбие и неумеренность в пище,— два вида чревоугодия, эти губительные для тела и души склонности, прививающиеся к питанию.

Второе отправление тела есть движение; орган его — мускулы, в которых лежит сила и крепость тела,— орудия труда. В отношении к душе, оно — седалище воли, и очень способно развивать своеволие. Мерное, благоразумное развитие этого отправления, сообщая телу возбужденность и живость, приучает к трудам и образует степенность. Напротив, развитие превратное, оставленное на произвол, в одних развивает непомерную резвость и рассеянность, в других — вялость, безжизненность, леность.

Третье отправление телесное лежит на нервах. В этом отношении должно поставить правилом приучить тело безболезненно переносить всякого рода влияния внешние: от воздуха, воды, перемен температуры, сырости, жары, холода, уязвлений, болей и проч. Кто приобрел такой навык, тот счастливейший человек, способный на самые трудные дела, во всякое время и на всяком месте. Душа в таком человеке является полною владычицею тела, не отсрочивает, не изменяет, не оставляет дел, боясь неприятностей телесных; напротив, с некоторым желанием обращается к тому, чем может озлобиться тело. А это очень важно. Главное зло в отношении к телу,— телолюбие и жаление тела. Оно отнимает всякую власть у души над телом и делает первую рабою последнего; напротив, не жалеющий, не нежащий тела не будет в своих предприятиях смущаться опасениями со стороны слепого животолюбия. Как счастлив приученный к этому с детства! Сюда относятся медицинские советы касательно купаний, времени и места гуляний, платья; главное — содержать тело не так, чтобы оно принимало одни только приятные впечатления, а, напротив, более содержать под впечатлениями обеспокоивающими. Теми изнеживается тело, а этими укрепляется.

По мере развития ребенка нужно обращать внимание на все главнейшие силы его души: на ум, волю и сердце.

Ум. У детей скоро обнаруживается смышленость. Она современна уменью говорить и растет вместе с усовершением последнего. Поэтому начать образование ума нужно вместе со словом. Главное, что должно иметь в виду, это здравые понятия и суждения по началам христианским о всем встречающемся или подлежащем вниманию дитяти: что добро и зло, что хорошо и худо. Это сделать очень легко посредством обыкновенных разговоров и вопросов. Родители сами говорят между собою: дети прислушиваются и почти всегда усвояют себе не только мысли, но даже обороты их речи и манеры. Пусть же родители, когда говорят, называют вещи всегда собственными их именами. Например: что значит настоящая жизнь, чем она кончится, от Кого все получается, что такое удовольствия, какое достоинство имеют те или другие обычаи и проч. Пусть говорят с детьми и толкуют им или прямо, или, всего лучше, посредством рассказов: хорошо ли, например, наряжаться; счастье ли это, когда получишь похвалу, и проч. Или пусть спрашивают детей, как они думают о том и другом, и поправляют их ошибки. В непродолжительном времени этим простым средством можно передать здравые начала для суждений о вещах, кои потом не изгладятся надолго, если не на всю жизнь. Далее, стоит только не давать детям книг с растленными понятиями, и ум их сохранится целым, в здравости святой и божественной. Напрасно не заботятся таким образом упражнять дитя, в том предположении, что оно еще мало. Истина доступна всякому. Что малое христианское дитя премудрее философов,— показал опыт. Он и теперь повторяется, но прежде он был повсюду. Например, во время мученичества, малые дети рассуждали о Господе Спасителе, о безумии идолопоклонства, о будущей жизни и проч.; это оттого, что мать или отец внушили им о том в простой беседе. Истины эти сроднились с сердцем, которое стало дорожить ими до готовности на смерть за них.

Воля. Дитя многожелательно: все его занимает, все влечет к себе и рождает желания. Не умея различать доброго от злого, оно всего желает и все, что желает, готово выполнить. Дитя, предоставленное самому себе, делается неукротимо своевольным. Потому родителям строго должно блюсти эту отрасль душевной деятельности. Самое простое средство к заключению ее в должные пределы состоит в том, чтобы расположить детей ничего не делать без их позволения. Пусть со всяким желанием они прибегают к родителям и спрашивают: можно ли сделать то или другое? Должно убедить их опытами собственными и чужими в том, что им опасно, не спросясь, исполнять свои желания,— настроить их так, чтобы они даже боялись своей воли. Это расположение будет самое счастливое, но вместе оно и самое легкое для напечатления, ибо дети и так большею частию обращаются с расспросами к взрослым, сознавая свое неведение и слабость; стоит только возвысить это дело и поставить его им в закон непременный. Естественным следствием такого настроения будет полное послушание и покорность во всем воле родителей, наперекор своей, расположение во многом отказывать себе и навык к этому или уменье; а главное, опытное убеждение в том, что не должно слушать себя во всем. Это всего понятнее для детей из их же опытов, что они многое желают, а между тем это желаемое вредно для их тела и души.

Отучая от своей воли, надо приучать дитя делать добро. Для этого пусть родители сами представят истинный пример доброй жизни и знакомят детей с теми, у коих главные заботы не о наслаждениях и отличиях, а о спасении души. Дети любоподража- тельны. Как рано они умеют копировать мать и отца! Здесь происходит нечто похожее на то, что бывает с одинаково настроенными инструментами.

Вместе с тем и самих детей надо вызывать на добрые дела, и сначала приказывать им делать их, а потом наводить, чтобы сами делали. Самые обыкновенные при этом дела суть: милостыня, сострадание, милосердие, уступчивость и терпение. Всему этому весьма нетрудно приучить. Случаи поминутны,— стоит взяться, например, чтобы приучить к милосердию, нужно поручать детям раздавать милостыню нищим, строго за этим наблюдая. Отсюда выйдет воля с настроением на разные добрые дела и вообще с тяготением к добру. И доброделанию надобно научить, как и всему другому.

Сердце. Под таким действованием ума, воли и низших сил, само собою и сердце будет настраиваться к тому, чтобы иметь чувства здравые, истинные,— приобретать навык услаждаться тем, что действительно услаждает, и нисколько не сочувствовать тому, что под прикрытием сладости, вливает яд в душу и тело. Имейте способность вкушать и чувствовать насыщение.

Когда человек был в союзе с Богом, он находил вкус в вещах божественных и связанных с благодатию Божиею. По падении он потерял этот вкус и жаждет чувственного. Благодать крещения отрешила от этого, но чувственность снова готова наполнить сердце. Не должно допустить до этого, должно оградить сердце. Самое действительное средство к воспитанию истинного вкуса в сердце есть церковность, в которой неисходно должны бьггь содержимы воспитываемые дети. Сочувствие ко всему священному, сладость пребывания среди его, ради тишины и теплоты, °тревание от блестящего и привлекательного в мирской суете, не могут лучше напечатлеваться в сердце.

Церковь, духовное пение, иконы,— первые изящнейшие предметы по содержанию и по силе. Надобно помнить, что по вкусу сердца будет назначаться и будущая вечная обитель, а вкус у сердца там будет такой, каким образуют его здесь. Пусть ограждают дитя священными предметами всех видов, все же могущее развратить в примерах, изображениях, вещах — удаляют. Особенно должно охранять детей от дурного товарищества. И во все последующее время надо хранить тот же порядок.

Воспитывая ум, волю и сердце дитяти, нужно действовать воспитательно и на высшие (религиозные) силы его духа. Дух легче развивается, нежели душа, и прежде ее обнаруживает свою силу и деятельность. К сему относятся страх Божий (в соответствие разуму), совесть (в соответствие чувству).

Приучение к страху Божию.— Страх Божий называется началом премудрости (Притч. 1, 7) и представляется как бы неотлучным стражем добродетели: Не оскорбляй человека влнжнего, и бойся Господа Бога твоего (Исх. 25,17); Пред лицем седого вставай и почитай лице старца, и бойся Господа Бога твоего (19, 32). «Без страха Божия,— говорит святой Василий Великий,— нельзя сделаться ни знающим, ни благоразумным, ни добрым; в нем ключ ко всему этому». Часто на самом пути долга человек встречает противодействие своим благим намерениям со стороны людей, может подвергнуться гонениям и самой смерти за веру, за правду. В это время особенно познается значение страха Божия, как руководителя на поприще добродетели. Проникнутая им душа забывает о мире и вся исполняется мыслию о Боге: на Господа уловах,— говорит праведник,— не убоюся, что сотворит мне человек. Господь убожит и богатит, смиряет и высит. Это — великие минуты в жизни людей, и в эти минуты являлось истинное величие духа: мученики, преподобные, святители небоязненно говорили правду сильным мира и бодро шли в темницы на истязания, среди страшных бед, мучений, пред самою смертью радовались о Господе и молились за врагов своих. С каким мужеством говорили истину с крестов, с горящих костров боявшиеся Бога мученики своим мучителям? Вот один из многих примеров, нам в особенности близкий: святитель Христов Филипп в виду всех, в церкви, именем Божиим обличает Грозного царя и читает в глазах его приговор смерти, и смерти самой лютой. Где черпал он мужество и бодрость в эти минуты великого самоотвержения на пользу паствы? «Молчание наше грех на душу твою налагает и смерть наносит; вещаю, как пастырь душ; боюсь Бога единаго»,— вот как объясняет он тайну своей духовной силы (слова святителя Филиппа). Бояйся же Господа — велик выну,— поет Юдифь по совершении своего великого подвига (Иудифь, 16, 16). Не напрасно и Господь Спаситель для таких страшных и вместе великих минут жизни указывал опору и ободрение не в чем-либо другом, не в чувствах чести, не в сознании долга, даже и не в любви, а именно и единственно в страхе Божием: но скажу вам, кого бояться: бойтесь того, кто, по убиении, может ввергнуть в геенну: ей, говорю вам, того бойтесь. (Лк. 12, 5).

Как надобно внушать страх Божий?

Во-первых, внушение страха Божия должно делать без всякого раздражения и гнева, но с любо- вию и даже некоторым особенным усилием любви, чтобы дитя чувствовало и понимало, что это внушение делается ради его блага, с самым добрым намерением и от искренней сердечной любви к нему. «Бойся, сыне мой, Господа и царя; с мятежниками не сообщайся…» (Притч. 24, 21). Это нежное слово «сыне» выражает к назидаемому любовь и радение о его благе.  Приидите, чада, — взывает пророк Давид,— послушайте мене, страху Господню научу вас (Пс. 33, 12). Господь Иисус Христос пред внушением ученикам страха Божия, который один только может предохранить их от смерти, обращается к ним с особенным приветствием любви: «Говорю же вам, друзьям Моим: не бойтесь убивающих тело и потом не могущих ничего более сделать (Лк. 12, 4).

Часто говорят детям: «Бог тебя накажет. Бог тебя убьет». Это не есть внушение страха Божия, или внушение его самое неразумное. В этих словах выражается в большей части случаев гневливость, раздражительность, нетерпение, отсутствие благоговения и страха Божия. Ленятся, как следует, растолковать дитяти неразумность его поступка, вот и застращивают его именем Божиим. И в детях такие неразумные прещения рождают те же чувства раздражительности, гневливости, неуважения.

Нет! — внушения страха Божия должны быть делаемы сострахом и благоговением и непременно в духе любви. Если иногда и должно возвысить голос гнева, чтобы обличить дерзость и нечестие, сокрушить упрямство, то этот гнев должен быть не иной как праведный, способный сейчас же перейти в увещание и моление любви. Горе вам, книжницы и фарисеи,— говорил Спаситель наш,— но какими трогательными словами любви сменяется эта грозная обличительная речь: Иерусалиме, Иерусалиме, колькраты восхотех соврати чада твоя… и не восхотесте.

Внушение страха Господня не может ограничиваться только отрывочными воззваниями: «бойся Бога»; требуется продолжительное или даже постоянное воздействие на детей со стороны родителей ли, наставников ли, и не только словесными наставлениями и внушением добрых, соответственных страху Господню, мыслей, чувств и расположении, но прежде и более всего примером жизни.

Поэтому должен быть искренний и глубокий страх Божий в самом внушающем, который бы не столько выражался словами, сколько чувствовался сердцем научаемого. Нужен научаемому добрый пример истинно христианской жизни и притом не одного только того лица, от которого идут внушения страха Божия, но и всей окружающей ребенка или отрока среды, чтобы он кругом себя видел, что эти добрые и благочестивые слова, слышимые от матери, священника и учителя,— не только слова, но и дело, и что внушаемые христианские убеждения не только искренни, но и лежат в основе жизни тех людей, которые исполняют долг наставников.

В-третьих, нужно чаще сдерживать детей внушением страха Божия, чем распускать их словами о милости и всепрощении. Греховная воля наша готова воспользоваться малейшею поблажкою; человек, не утвержденный, как следует, в добре, готов позволить себе чрезмерное упование на милосердие Божие. Один умный и многоопытный старец, стоявший на высоте служения Церкви, припоминая свое детство, говорит: «Мать моя и все окружавшие меня в семействе с первых дней, благодарение Господу, внушили мне страх Божий. И этот страх был для меня весьма благотворен, я боялся грешить; когда случалось нарушить какую-либо заповедь, я чувствовал в себе и стыд,— и смущение великое».

Нужно внушать страх Божий с самого раннего детства. Вследствие прирожденной греховности у детей начинают рано проявляться жадность, упрямство, гнев, непослушание, мстительность и т. п. дурные наклонности. Известно наблюдение блаженного Августина над двумя близнецами: когда одно дитя мать клала к своей груди, в глазах другого уж искрились гнев и зависть. Мы выше уже приводили следующий случай. «Откуда ты знаешь, что Бог один?» — спросил во время гонений один из судей язычников христианского отрока.— «Этому научила меня мать моя,— отвечал отрок.— Когда я качался в колыбели и сосал грудь ее, тогда еще она научила меня веровать во Христа». Святая Макрина, сестра Василия Великого, вспоминая о своем детстве, говорила, что мать часто сажала ее на свои колена и заставляла слабым и лепечущим языком произносить сладчайшее имя Господа.

Приучение к молитве. Еще когда ребенок в колыбели, он видит ежедневно отца и мать пред образом молящихся и делающих крестное знамение. Как только ребенок проявляет сознание, мать (кстати здесь сказать, мать имеет громадное влияние на воспитание детей, и это — первая и священная ее обязанность; горе детям, когда мать не познает этого своего святого призвания, этой своей обязанности) приучает его складывать пальцы для крестного знамения и молиться, причем немногосложные слова детской молитвы произносит сама мать, пока ребенок не заучит этих слов.

В этом, главным образом, периоде детской жизни полагается начало божественного чувства и молитв. Это также происходит путем подражания, но возбуждающая религиозно-молитвенная сила родственнее для души ребенка, доступнее и действительнее. Нужно только, чтобы божественное и религиозное чувство в ребенке возбуждалось действительным, искренним, из глубины души исходящим религиозным чувством и расположением взрослых, ибо чем глубже и сильнее эти чувства и расположения, тем явственнее выразятся они в голосе и положении лиц.

В старое время в русских семействах утренняя и вечерняя молитва совершалась целою семьею, и домочадцы (прислуга) участвовали в общей молитве. Читал молитву отец семейства. Нельзя не пожалеть, что усложнение семейной жизни повело к отмене этого патриархального обычая — общей молитвы, совершавшейся с подобающим благочинием и благоговением. Перед праздником отец и мать идут в церковь ко всенощной, а в самый праздник к обедне. Когда ребенок начинает ходить, его тоже берут с собою в церковь.

Таким образом, постепенно воспитывается любовь к Церкви Православной, нашей «воспитательнице и руководительнице», духом которой мы, по словам преосвященного Харьковского Амвросия «крепки», «в ее указаниях и наставлениях имеем светлый, чистый, истинный идеал, образец могущественного и благоустроенного народа». Каждая семейная трапеза начинается и оканчивается молитвою и наложением на себя крестного знамения. В последнее время это, к прискорбию, считается излишним; на публичных обедах только одно духовенство наше свято соблюдает этот исконный обычай старины.

Развитие совести. Можно указать следующие средства для развития в детях совести, этого голоса Божия, живущего в душе человека. Внушайте чаще детям, чтобы они всегда слушались голоса своей совести, который в противном случае жестоко будет наказывать за пренебрежение к себе. Указать можно на примеры великих грешников, которые за свои злодеяния терпели столь тяжкие угрызения совести, что нередко лишали себя жизни или предавали себя властям с просьбой наказать их за содеянные злые дела, дабы хотя несколько умиротворить свою совесть. Приучайте детей, затем, делать ежедневно, хотя вечером, пред сном, краткий обзор своей жизни в течение дня, дабы выяснять себе: не оскорбил ли он Бога, например, божбою, леностью в молитве, не обидел ли в чем ближних своих (в особенности не сказал ли он лжи, не огорчал ли родителей и наставников, а также служителей), не ленился ли учиться, не допустил ли он пресыщения и т. п.

К этим частным правилам воспитания детей присоединим следующие драгоценные наставления Святых отцов Церкви о воспитании дочерей.

«Матери,— говорит святой Златоуст,— не возлагайте на других воспитания своих дочерей; старайтесь воспитывать их сами. Держите всегда их при себе внутри вашего дома».

«Не отпускайте их без себя,— продолжает блаженный Иероним,— в общенародные собрания. Ни при гробах мучеников, ни в храмах они не должны являться без матери, чтобы не встретить двусмысленной улыбки какого- нибудь молодого человека или модного щеголя. Присутствуя при Богослужении в навечерие великих праздников и при отправлении всенощных бдений, наши девицы не должны ни на шаг отходить от своей матери. Так как скромность и целомудрие служат украшением нежного пола, то строго наблюдайте, чтобы девочка вступала в ближайшее обращение с детьми только своего пола. Она не должна знать ни одного слова, противного скромности. А если случайно и услышит что-нибудь подобное от домашних в их шумных хлопотах, то не должна понимать того. Один взгляд матери должен заменять для нее слова увещания и приказаний. Она должна любить мать, как свою родительницу, повиноваться ей, как госпоже, бояться, как наставницы».— «Как будущую хозяйку, приготовляйте дочь свою к домашним трудам, рукоделию; в нарядах ее наблюдайте приличие и скромность. Не отягчайте шеи ее золотом и жемчугом, не обременяйте главы драгоценными камнями; пусть она украшается иным жемчугом — целомудрием».— «Но более всего,— говорит святой Златоуст,— приучайте дочерей своих к благочестию, к занятиям христианским, к презрению богатств и суетных нарядов. Этим вы спасете не только их самих, но вместе с ними и мужей им назначенных,— и из потомства их, как из доброго стебля, естественно произойдут добрые ветви, им подобные».

Примером христиански воспитанной дочери может служить преподобная Макрина, сестра святого Василия Великого, жившая во второй половине IV века. Внучка мучеников, старшая дочь Василия и Эмилии Каппадокийских, Макрина была воспитана родителями, как говорится в ее жизнеописании, не в эллинских баснях и пиитических стихотворениях, как обыкновенно воспитывали своих детей (как отчасти воспитывают и теперь детей у нас в школах), но «от Премудростей Соломоновых и от псалмов Давидовых и от прочих книг божественна- го Писания, избирая изряднейшие стихи таковые, яже суть ово моления и славословления Божия, ово же добраго нравоучения. И пение молитвенно ко- емуждо времени приличествующее и частьми разделенное, от ложа встающи и коего дела емлющися, обедать седающи, и по обеде благодарящи: в полдень же и вечер не миноваше без псалмопения и на сон грядущий установленное моление совершаемо ею бяше. Еще же и рукоделию, девицам подобающему, от матери учима бе и не попускашеся ей в праздности и в детских играниях иждивати время, но всегда ово в книжном чтении, ово же в ручных делех упражнение ея бяше». Вот в чем состояло воспитание юной Макрины.

И что же вышло из такого, как иные могли сказать, одностороннего, узкого воспитания Макрины? Путем такого воспитания образовалась, не обинуясь скажем, удивительная женщина, по мнению всех знавших ее, даже и язычников,— вышла святая праведница, по свидетельству всей христианской Церкви.

Величие своего христианского духа Макрина показала еще в молодых летах тем, что, будучи раз обрученною избранному ею жениху, она не решилась обручиться с другим, когда первый ее жених, по воле Господа, преждевременно скончался. Она решилась после того навсегда остаться в девстве для блага своей немалочисленной семьи, несмотря на то, что, по ее красоте и ее высоким качествам, искали ее руки многие знатные юноши.

По смерти своего отца Макрина стала незаменимою помощницею для своей матери.

Можно сказать, что, главным образом, ее влиянию обязана была вся многочисленная семья ее родителей теми высоко нравственными качествами и тем важным общественным положением, которое занимали ее члены в свое время. Из десяти душ детей Василия и Эмилии Каппадокийских, не говоря о пяти сестрах Макрины, ею наставленных и ею пристроенных, Макриною были выведены на путь высокого благочестия и небесной славы все четыре брата ее. Макрине много обязан был и брат Нав- кратий, которого своими благочестивыми беседами она склонила к чистому подвижническому житию, в каком подвиге он и скончался в пустыне. Ей много обязаны были и остальные братья,— Петр, Григорий и Василий,— которые за свои высокие душевные качества были избраны на епископские кафедры и на них прославились: Григорий, известный под именем епископа Нисского, и Василий, заслуживший имя Великого. Макрине обязан был весь дом ее отца с рабами и рабынями и сама мать ее Эмилия тем, что остаток дней своих все они провели в иноческих подвигах.

Макрина устроила в Каппадокии женскую обитель, в которой, под ее руководством, подвизалось много других знатных дев и вдовиц, посвятивших себя на служение Господу. Словом, как святой Василий, брат Макрины, положил начало в нашей православной Церкви правильному мужскому общежитию иноческому, так святая Макрина, сестра его, положила начало правильному женскому иноческому житию. С глубочайшим благоговением говорили о великой сестре своей святые братья ее — Василий и Григорий, из коих последний был свидетелем и блаженной ее кончины. Святитель Григорий Нисский, между прочим, говорил о преподобной Макри- не, что «во время голода, не оскудевала пшеница, подаваемая ее руками требующим, и хлеб алчущим, что в болезнях она подавала скорое исцеление, изгоняла бесов, провидела тайное и предсказывала будущее».

Таковы плоды доброго религиозного воспитания, воспитывающего не только для земли, но и для неба. Да, верно слово апостола Христова: «Телесное бо обучение вмале есть полезно: а благочестие на все полезно есть, обетование имеюще живота нынешняго и грядущаго» (1 Тим. 4, 7). Будем же и мы, родители, по примеру преподобной Макрины, поддерживать в своих домах дух святой веры и церковности, во благо себе и детям своим!

Пусть же родители не пренебрегают воспитанием своих детей. Это прямой их долг, требуемый не только словом Божиим, но и самой природой.

Посмотрим на птиц и животных. Взгляните на кошку, на собаку, на медведя, лисицу, слона, орла, курицу, ястреба… Разве все они не воспитывают своих детенышей, не сообщают им тех или других приемов, необходимых для Дальнейшего существования их? Наверно, многие Наблюдали, как воробьи обучают своих птенцов летать, как они садятся перед выскочившим из гнезда Птенцом и помахивают перед ним крылышками. Закон воспитания всеобщ в царстве живых существ. Воспитания требует сама природа. И родители, конечно, ответственны за своих детей. По образу жизни родителей, и особенно матерей, узнаются дети,— и наоборот. Знаменитый английский писатель Смайльс говорит, что в Англии, когда нанимают ребенка для работы в какую-нибудь контору или еще куда,— всегда справляются о характере его матери. Да и наша русская пословица говорит о родителях и их детях: «яблоко от яблони недалеко падает».

Вот замечательный рассказ, над которым нужно подумать всем родителям.— Однажды человек, уже пожилой, пришел к священнику и жаловался, что сын выгнал его из-за стола.— «Боже мой! какой злой твой сын! — сказал ему священник.— Ты, верно, не делал так со своим отцом?» Но тот заплакал и отвечал: «Я, точно, так не делал, но часто случалось, что я бранил своего отца».— «То-то, друг мой,— сказал священник,— терпишь за грех против отца; кайся же пред Богом, а сыну твоему я скажу, что если он выгоняет тебя из-за стола, то его дети выгонят из хаты».— Услышав это, сын перестал обижать отца, и оба стали молиться о своем грехе.

Взрослые и семейные уже люди, оказывая непочтительность своим престарелым родителям, дают гибельный пример собственным детям и в лице их готовят для себя заслуженную кару. Поясним это примером: некогда среди одного дикого племени, у которого был безчеловечный обычай обессилевших стариков вывозить в лес, или в глубокий ров, и там бросать на съедение зверям, сын отвез своего отца на лубке в глубокий ров и бросил его вместе с лубком же, а внучок, бывший при этом, достал лубок и принес его обратно домой. Когда отец спросил сына: «Для чего ты взял лубок из рва?» — последний отвечал: «Когда ты, батюшка, состаришься, так на этом же лубке и я тебя отвезу под гору». Задумался отец над словами своего сына и под влиянием жалости к самому себе снова дал приют своему престарелому, немощному отцу. Спартанский законодатель Ликург постановил, чтобы за известные проступки сыновей и дочерей были наказываемы отцы и матери. Почему? Потому что родители добрым воспитанием могли и должны были предотвратить проступки детей своих.

Когда вы увидите в саду одичавшее дерево, никому из вас не придет на ум бранить дерево, так как владелец сада ответствен за состояние растущего в его саду дерева; равным образом, если кто имеет в своем доме недобрые, нехристианские порядки, непослушных, недобрых детей, то он сам ответствен за это. Примите же к сердцу все это, родители! Внушите же своим детям правила христианской жизни; развивайте их ум, сердце и волю в духе святого Евангелия, готовя их не столько для земли, сколько для неба.

Вы хорошо делаете, если детей ваших учите разным наукам и искусствам. Образование науками и искусствами сделает ваших детей полезными Членами общества; образует их способными проходить общественные должности, по крайней мере, даст им возможность собственным честным трудом добывать себе хлеб насущный. Но все ли это в их воспитании? Не есть ли это начальное только развитие их способностей, приготовляющее их к предметам несравненно высшей важности?

Есть ли что в науках и искусствах, просто человеческих, защищающее против греха, безпрестанно осаждающего юных детей ваших? Сделается ли ваш сын или ваша дочь безопаснее против греха, научившись какому-нибудь иностранному языку, или какой-нибудь хитрой науке, приятному искусству? Напротив, грех отражается от мыслей только такими понятиями и познаниями, которые прогоняют его, или коих он не может выносить,— таковы собственно истины веры евангельской,— ибо диавол бежит от одного имени Иисуса. Итак, вы всего лучше обезопасите умы детей ваших от приражений греха, если ваш сын или ваша дочь научатся веровать в Святую Троицу — Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святого — веровать, что Бог по святости Своей не терпит никакого греха, но по милосердию хочет грешнику не смерти, а спасения, и для этого послал на землю Единородного Сына Своего, Который воплотился и родился от Духа Святого и Девы Марии, жил между человеками, терпел от них гонения, пострадал и умер на кресте, но в третий день воскрес из мертвых, а спустя сорок дней вознесся с Телом Своим на небо, и так же, как вознесся от земли, опять приидет на землю судить живых и мертвых; — веровать, что сей Сын Божий, Господь наш Иисус Христос, по вознесении Своем, дабы не оставить последователей сиротами, послал Духа Святого, от Отца исходящего, Отцу и Сыну равночестного и равнопоклоняемого, Господа животворящего и совершающего спасение в душах наших, чрез умерщвление в них греха и чрез насаждение в них святости; веровать в единую святую соборную и апостольскую Церковь, принимать и содержать ее учение, правила жизни и обряды богослужебные; веровать, что не только душа наша безсмертна, но и самое тело некогда, то есть в день всеобщего Воскресения, воскреснет и будет безсмертною, и что путем гроба все люди прейдут в жизнь будущую, совершеннейшую, безконечную.

Но, образуя ум, вы должны заботиться и об образовании и воли детей. Вы хорошо делаете, если внушаете своим детям правила житейского обращения, учтивости, благоприличия, всего наружного поведения. Такие правила основаны на житейском благоразумии, и потому для жизни необходимы. Не исполняя их, можно если не оскорблять, то соблазнять других, прослыть странным, дать повод к осуждениям; а это уже зло и для себя и других. Исполняя же их, можно быть человеком общежительным, Пользоваться добрым мнением, уважением, доверием, Расположением других — все это послужит к земному благополучию. Правда, все это для мира только, но еще не против греха, который, как змея под Цветами, может укрываться под самою благовидною Наружностию светского благонравия.

Воля раскрывается и выражается в намерениях, в предприятиях, поступках. Это то же, что ветви на дереве. Каким соком напоено дерево, такой же сок наполняет ветви и производит на них свойственные себе плоды. Если сок хороший, то и плоды бывают хорошие; если же сок худой, то и плоды худые. Каким соком или духом наполните волю детей ваших, такие на этих молодых деревцах будут и ветви и плоды, то есть намерения, предприятия, поступки и дела. Если будет в ней дух добрый, то все в ней будет доброе; если же худой, то и все будет худое. Если же будет в детях ваших дух добрый, то есть евангельский, то уже не будет в них духа злого, то есть греховного; а оттого дети ваши будут произращать плоды одной добродетели, не будут производить терния пороков и грехов, и Дух Божий будет обитать в детях ваших, а диа- вол не посмеет даже приблизиться к ним, ибо в таком случае буквально исполнится над ними слово апостола Иакова: «Итак покоритесь Богу; противостаньте диаволу, и убежит от вас. Приблизьтесь к Богу, и приблизится к вам; очистите руки, грешники, исправьте сердца, двоедушные» (4, 7—8).

Итак, родители, чтобы прогнать от детей ваших диавола, а с ним и всякие искушения его ко греху и всякий вид грехов, позаботьтесь приблизить детей ваших к Богу и Бога к детям вашим. Как же поступить? Напояйте молодые души детей ваших заповедями Божиими и правилами евангельскими. Внушайте детям своим эти заповеди и правила хотя такими словами:

Любезный сын, любезная дочь! Знайте, что вся ваша жизнь разграничена тремя главными отношениями — к Богу, ближним и к самим себе. Для всех этих отношений нам даны заповеди евангельские, исполняя которые, вы будете не только счастливы в этой жизни, но и блаженны в жизни будущей; а не исполняя, вы не только в будущей жизни подвергнетесь вечным мучениям, но и в этой жизни не будете иметь счастия. Бог Единый да будет первым и последним предметом вашего сердца; любите Его всею мыслею; бойтесь предпочитать Ему какую бы то ни было тварь; самое имя Его, имя страшное и великое, произносите всегда с благоговейным страхом и любовию; не оставляйте ни одного праздничного дня, чтобы не придти в церковь и не воздать Богу вместе с другими поклонения, прославления, молитвословия; и Бог, когда вы будете любить Его, Сам возлюбит вас всею Своею любовию.

Считайте каждого ближнего своего за брата, и любите его как себя самих; воздавайте должное почтение вашим родителям, начальникам и всякому старшему вас; уважайте жизнь и здравие вашего ближнего и не только никому ничем и никак не вредите, но и не оскорбляйте никого даже обидным словом, даже ненавистною мыслию, ибо, по апостолу, вск ненавидя брата своего человекоубийца есть (1 Ин. 3, 13); уважайте невинность вашего ближнего, и не только не расстилайте для него каких-либо сетей обольщения, но и, сколько зависит от вас, содействуйте ему сохранить свою невинность; уважайте всякую собственность вашего ближнего, и не только ничего у него не похищайте и не отнимайте, но в случае нужды оказывайте ему всякое возможное от вас пособие; особенно ничего не щадите для бедных, вдов и сирот; уважайте доброе имя вашего ближнего, и не только не терзайте его вашим злоречием, клеветою или лжесвидетельством, но и всячески умножайте, защищайте, распространяйте добрую его славу; уважайте в самой душе вашей всякое благо вашего ближнего и бойтесь простирать на него завистливые ваши желания. Любя таким образом ближнего, вы будете любить Самого Бога, и все, что сделаете для самого последнего из вашей братии, вы сделаете для Самого Бога.

В отношении к самим себе общая ваша добродетель есть чистота и целомудренность во всем вашем поведении к душе и к телу; все ваши мысли и чувствования, желания и намерения, слова и действия, всякая поступь должны быть проникнуты и как бы отзываться скромностию и невинностию; вы должны остерегаться всего, что может повредить или помрачить вашу чистоту, например, всякой неумеренности в пище, питии, в одежде и нарядах, во сне и праздности, всяких соблазнительных сочинений, книг, картин, зрелищ, забав, обращений, сообществ. Помните, что всякая душа христианская есть невеста Христова, что целомудренная скромность есть лучшее убранство человека, что чистые души преимущественно любезны Богу. Такая чистота всего вашего поведения сохранит ваше здоровье, составит вашу честь и послужит крепчайшею основою даже для семейного благополучия, когда наступит очередь и вам вступить в жизнь и обязанности семейные. Милые дети! Сокровище, отрада и надежда нашего сердца! исполняйте все это на каждом вашем шагу, и при всяком порочном искушении памятуйте, как неотложное правило, слова целомудренного Иосифа: како сотворю глагол злый сей,— то есть тот или другой дурной поступок,— и согрешу пред Богом? — Мы нарочно влагаем такое наставление в уста родителей, чтобы они сами повторяли его сколько можно чаще своим детям. Ибо может ли кто быть для детей лучшим наставником, особенно в первые их годы, как не родители, и особенно как не любящая мать? Здесь та же самая любовь, которая связует родителей и детей, в сердце родительском почерпает самые теплые наставления для детей, и в сердце детском отверзает самую охотливую приемлемость для этих наставлений, которые потому и напечатлеваются неизгладимо. Когда бы отцы и матери так постоянно внушали Детям своим заповеди евангельские, а особенно когда бы подтверждали их собственным примером, тогда бы христианская жизнь развивалась и преуспевала в душах детей и во всем их поведении без Препятствий, с желанным успехом со дня на день, с часу на час, и грезу в сердце детском уже не оставалось бы места и приюта.

Наконец, всякий человек от самой природы расположен к счастию; в каждом из нас есть чувство (сердце), а вне нас есть предметы для нашего счастия. И в детях с самого первого развития сил душевных развивается и способность и некая потребность наслаждений и удовольствий. Но люди большею частию поставляют все счастие свое в одних чувственных удовольствиях, в великих богатствах, в высоких почестях. Удивительно ли, что и дети таких родителей, с примера их, приучатся там же находить свое удовольствие, счастие?

Но ужели вы ни разу не слышали слов Апостола, что всё в мире,— предметы похоти плоти или чувственные удовольствия, похоти очей или земные богатства, и гордость житейская или все виды честолюбия,— всё сие не есть от Бога, но от мира (1 Ин. 2, 16)? И, действительно, любители и любимцы одного земного счастия живут в страстях, в грехах, в области диавола, и нет им отрады в будущем, если не опомнятся. Вот почему Спаситель и говорит к тем, которые все свое счастие находили в земных благах и не думали о благах высших, духовных, о небесном блаженстве: Напротив, горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете. Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо! ибо так поступали с лжепророками отцы их. (Лк. 6, 24—26). Не богатым быть, не насыщаться, не смеяться, не пользоваться доброю славою — горе, но горе — в этом заключать все счастие, и за этим счастием забывать блага духовные и небесные. Сами видите, как опасно для нас одно земное счастие. Господь не напрасно говорит: горе! А особенно опасно такое счастие тем, что оно всякого любимца своего предает во власть греха, а следовательно, и во власть диавола. Ужели не пожелаете сберечь ваших детей от такого горя? О том-то преимущественно и должно вам позаботиться, чтобы не сделать их на век несчастными.

Внушайте им то, что внушает вам Евангелие о нашем счастии. Противопоставьте евангельские внушения внушениям Mipa. Mip говорит: счастливы те, которые обладают великим богатством, а Евангелие называет блаженными нищих духом, ко тех есть Царствие Нсвесное. Mip говорит: счастливы те, которые проводят всю жизнь свою в чувственных удовольствиях; а Евангелие называет блаженными плачущих, яко тии утешатся. Mip говорит: счастливы те, которые, быв превознесены почестями, попирают всех своею гордостию; а Евангелие называет блаженными кротких, яко тии наследт землю. Mip говорит: счастливы те, которые могут делать безнаказанно всякие несправедливости; а Евангелие называет блаженными алчущих и жаждущих правды, ято тии насытятся. Mip говорит: счастливы те, кои, предаваясь всякой роскоши и всякому излишеству, могут не трогаться нуждами ближних; а Евангелие называет блаженными милостивых, яко тии помиловани будут. Mip говорит: счастливы те, кои могут удовлетворить всяким нечистым своим страстям; а Евангелие называет блаженными чистых сердцем, яко тии Бога узрят. Mip говорит: счастливы те, кои славятся всесветными победами и разорениями; а Евангелие называет блаженными миротворцев, яко тии сынове Божии нарекутся. Mip говорит: счастливы те, кои приобрели себе на земле славное имя, какими бы то ни было средствами; а Евангелие называет блаженными поносимых, гонимых, злосло вимых неправедно за имя Христово. Mip говорит: счастливы те, в руках коих все средства к земному благополучию; а Евангелие внушает: радуйтесь и веселитесь, ако мзда ваша многа на небесех (Мф. 5, 3-9, 12). Одним словом, внушайте детям, что Mip совершенно несправедливо утверждает все счастие человека на одной земле и в одних земных благах; ибо Евангелие, осуждая такое земное счастие, заповедует всем христианам: не собирать себе сокровища на небеси (Мф. 6, 19—21); искать прежде Царствия Божия и правды Его; ибо затем земные блага сами собою или по устроению Промысла приложатся вам. Если все это будете постоянно внушать детям, они с самого детства приучатся не иметь целию всех своих желаний и стремлений одного видимого, но стремиться и к невидимому, ибо видимое временно и потому недостойно беземертного их духа, а невидимое вечно, потому и духа их достойно (2 Кор. 4, 18); приучатся всегда помышлять о горнем, а не о земном, и искать одного горнего, где Христос сидит одесную Отца, и где блаженство наше сокрьгго со Христом в Боге (Кол. 3, 1—3); приучатся презирать земные блага и не обращать их в пищу страстей и греха, а употреблять на благотворение нуждающимся ближним и во славу Божию; претерпевать великодушно земные несчастия й обращать их в упражнение и очищение своей добродетели. А при таком настроении сердца детей ваших и грех ничего против него не успеет, и сами они на суде Христовом увенчаются венцом правды И славы, его же воздаст ми Господь… (2 Тим. 4, 8).

В заключение укажем прекрасный и трудный способ хорошо воспитать детей своих. В деле воспитания имеют особенное значение старший брат или сестра, а потому благоразумные родители, если хотят облегчить себе труд воспитания детей, должны обращать преимущественное внимание на воспитание первородного из них. Если первенцы — сын или дочь — поставлены на прямую дорогу, воспитаны хорошо и преимущественно в духе христианского благочестия, то родителям уже не так трудно будет дать такое же воспитание следующим детям: они будут брать пример со старшего. В противном случае родителям предстоит слишком много труда, чтобы дать доброе направление младшим детям: усилиям родителей избежать тех ошибок, какие допущены для воспитания старшего сына или дочери, будет на каждом шагу вредить действие дурного примера со стороны старших детей. Нам пришлось читать про двух отцов семейства, из которых один весьма недоволен был поведением своих детей и никак не мог успеть в исправлении их, другой, напротив, благодарил Бога, смотря на детей своих, которые были один лучше другого. Первый однажды приходит в гости к последнему и не может налю. боваться на его детей, на их скромность, послушание, любовь, ласковость к родителям, мир и дружбу между собою. Он глубоко вздохнул, вспомнив свое семейство. Улучив благоприятную минуту, спросил счастливого отца, как он сумел устроить такой прекрасный порядок среди детей, что не нарадуешься, глядя на них. Тот отвечал: «Я не слишком много хлопотал. Видал ли ты стадо журавлей, при наступлении осени отлетающих на юг?» — «Не раз видал».— «Ты, конечно, заметил, что впереди летит один журавль, который указывает дорогу остальным, твердо зная, куда надо лететь, а остальные только следуют за ним. При воспитании детей я, признаться, имел в виду пример журавлей; немало положил я труда на воспитание первенца и усердно молился об успехе. Господь благословил мой труд Своею благодатию. Мой старший сын стал передовым для младших — показывает им путь к спасению души; те уважают и любят его, с охотою следуют его руководству и примеру».— Открытие, поучительное для родителей.

Текст воспроизводит брошюру «Христианское воспитание детей». М., Синодальная типография. 1905. Стилистические особенности оригинала по возможности сохранены.

В чем лучшее наследство для детей?

В житии старца Зосимы, основателя Одигитриевской Зосимовой пустыни, что в 60 верстах от Москвы, есть такой рассказ. У родителей Зосимы было много детей; трое сыновей, из коих Зосима, в мире именовавшийся Захарией, был младшим, служили офицерами гвардии в Петербурге, а отец их был воеводою в Смоленской области. Братья были в столице, когда получили весть о смерти отца. Их любящие сердца горячо рвались ко гробу родителя и к пораженной горем матери, но они не смели ехать домой, пока не получили от матери письма, в коем она звала их к себе и приказывала им взять продолжительный отпуск для устройства имения. Три брата прибыли в дом родительский. Отец был уже похоронен.

После первых дней печали и слез мать призвала к себе всех сыновей и сказала им: «Вы видите, дети мои, как я уже стара и слаба здоровьем, недолго мне остается жить; я желаю, чтобы вы, пока я жива, на моих глазах разделили все имение; тогда я умру спокойно, зная, что все вы останетесь без меня в мире и любви между собою: ведь раздоры бывают большею частию из-за имущества». Добрые дети, воспитанные в страхе Божием, желали исполнить волю матери как волю Божию; испросив ее благословение, они хотели уже приступить к делу. Но мать предложила им попросить себе в посредники дядю их, ее родного брата.

— Нет уж, матушка,— отвечали сыновья: позвольте нам, чтобы только ваше благословение и братская любовь были между нами посредниками; других нам не нужно. Будьте покойны: мы не обидим друг друга.

Мать помолилась, благословила их, и они приступили к делу. Мать ничего себе не взяла, три сестры, выданные в замужество, были награждены еще отцом; три невыданные замуж сестры девицы получили свою долю тоже еще при отце. Значит, надобно было делиться только троим братьям. Братья занялись расписанием своего имущества в большой комнате, отделенной только одной перегородкою от той комнаты, где была их мать, так что она могла все слышать, что говорят между собою сыновья. Прислушиваясь, как происходил раздел между братьями, мать крестилась, со слезами тихо благодаря Бога, что так мирно и братски идет дело между ними. Почти все уже было кончено, как вдруг мать слышит шум и спор между детьми. Филипп, возвышая голос, с твердостью говорит: «Я старший, я хочу взять один». — «Я не уступлю тебе,— прервал его с горячностью Илья: половина принадлежит мне, а меньшому не дадим».— «А я разве не сын, не такой же наследник?» — скорбно возражал Захария. Испуганная такими спорами мать поспешно входит и со слезами говорит им: «Вот, дети, не советовала ли я вам пригласить дядю в посредники?» Дети все с почтительностью встали пред нею и сказали: «Нет, матушка, теперь уже вы сами будьте посредницей между нами и решите наш спор».— «Я всех старше,— говорил Филипп,— я один и хочу взять на себя батюшкин долг; он не слишком велик, и мне не будет тяжело это священное бремя».— «Оно будет еще легче и приятнее, если мы разделим его пополам»,— прервал Илья.— «За что же вы меня хотите лишить участия в этом священном, как сами говорите, бремени,— сказал Захария,— разве я недостойный сын моего достойнейшего родителя?»

Глубоко тронута была счастливая мать такою любовью своих детей к памяти почившего родителя, со слезами поверглась она пред иконою Богоматери, потом стала обнимать и ограждать крестным знамением своих добрых сыновей и решила их спор так, чтоб родительский долг все трое разделили на равные части. Так примерно и дружески разделили наследство эти редкие братья. Пока делили они имение, все было между ними тихо, согласно и любовно; каждый старался лучшее уступить другому, а когда дело коснулось долга родительского, то вышел спор, поистине достойный удивления.

Счастливы родители, которым Бог дал таких добрых детей. Не есть ли такие дети — награда им самим от Господа Бога? Ведь если бы не воспитывали они своих детей в страхе Божием, то не видеть бы им и такой любви от них…

Публикуется по изданию: «Троицкий подарок для русских детей». Свято-Троицкая Лавра, 1906 г.

Как святитель Тихон обучал детей

Любил Христос Спаситель наш младенцев незлобивых, лаская и благословляя их. Он и Апостолов поучал, не возбраняйте им [детям] приити ко Мне; таковых бо есть Царство Небеснос (Мф. 19, 14)… Любили детей и все святые Божии, потому что в их невинных душах они яснее видели образ Божий, еще не помраченный произвольными грехами. И всячески заботились святые о том, чтобы внушить детям страх Божий, предостеречь их от греха и научить добродетели. Вот что читаем мы в житии нашего родного святителя Тихона Задонского: «Он приласкивал к себе детей, призывал к себе в келию, учил молитвам и объяснял эти молитвы с свойственною ему простотою, а самых малых приучал, по крайней мере, произносить: «Господи помилуй», «Пресвятая Богородица, спаси нас», и тому подобное, и старался приучить их ходить в церковь. Вот как изображает келейник Святителя его обращение с детьми: «Когда он идет из церкви в келлию свою, как бедные и неимущие из мужичков, так и многое число детей идут за ним. Малые дети, не взирая на его архиерейский сан, толпою, уверенно войдут за ним прямо в зал, где (по словам другого келейника), положив по три земных поклона, единогласно и громко скажут: Слава Тебе, Боже наш, Слава Тебе! — А он скажет им: дети, где Бог наш? Они также единогласно и громко отетят: Бог наш на небеси и на земли! — Вот хорошо, дети,— скажет им Святитель и погладит рукою всех по головке, даст по копейке и белого хлеба по куску, а в летнее время и по яблоку оделит их. Потом начнет обучать их молиться; те, которые посмышленее, читывали Иисусову молитву, а те, кои были года по три, по четыре, по пяти, те, бывало, что есть мочи, кричат, творя молитву с земными поклонами: Господи, помилуй, Господи, пощади, а иные: Господи, услыши, Господи, помози, а кто: Пресвятая Богородица, спаси нас, вси святии молите Бога о нас!

И нередко таких молитвенников собиралось до 50, а иногда до 100 человек. При раздаче денег или хлеба детям Святитель обращал внимание на их склонности и расположения, и добрые склонности старался укреплять, а худые искоренять. Случалось, что одному он даст больше, другому меньше, получивший мало, случалось, начинал гневаться на Святителя, завидовать товарищу, а иногда бывало и то, что такой начинал силою отнимать у другого лишнее против него. Начинались ссоры, слезы, а иногда и драка. Тогда Святитель старался пристыдить виновных, пробудить в них раскаяние и расположить к братолюбию и вот, иные друг другу в ноги кланялись и лобызались, а иные оказывались к примирению несклонными. В этих случаях Святителю приходилось узнавать греховные расположения и наклонности в детях, что и изображал он потом в своих сочинениях. Так сильна была эта любовь Святителя к детям, что и после, когда он бывал нездоров, и потому не ходил в церковь, он желал знать: следуют ли дети его наставлениям? Когда я приду, бывало, от обедни,— рассказывает келейник,—. то он спросит: были ли дети в церкви? — Скажешь, что входили в церковь, посмотрели, что нет вашего Преосвященства в церкви, и ушли. Он улыбнется и скажет: «Бедные, они ходят к обедне для хлеба и копеек. Что ты их не привел ко мне? Я весьма радуюсь, что они ходят к обедне».

Какая отеческая любовь и нежная снисходительность к детскому возрасту слышится в этих словах!.. Угодник Божий не забыл детей и в своем духовном завещании: почти всё теплое платье, какое осталось после него, он завещал раздать бедным детям.

Публикуется по: «Троицкий подарок для русских детей». Свято-Троицкая Сергеева Лавра, 1906, с. 65—67.

Как старец Серафим Саровския любил и ласкал детей

Аще не обратитеся и не будете яко дети, не можете внити в Царство Небесное,— сказал Господь наш Иисус Христос. Да, для того, чтоб угодить Боту, нужна детская чистота сердца, теплота детской веры, детское незлобие и детское доброжелательство ко всему, что живет и дышит на земле. В некоторых святых угодниках Божиих эти черты благословенного детства выступают особенно сильно. Так, великий старец Серафим Саровский с детьми обходился как дитя, так что детям казалось, что и он — дитя. И вот трогательный рассказ одной старушки о том, как чувствовал он себя между детьми. Эта старушка, дочь богатой барыни в детстве, в девятилетием возрасте, была у отца Серафима с родителями своими и так рассказывает о поездке к великому старцу.

Помню я ночевки в грюмадных селах зажиточного края. В просторной, недавно срубленной избе сладко засыпалось под жужжанье бабьих веретен. Смотришь спросонья, а бабы все прядут — молча прядут они далеко за полночь. Седая свекровь то присаживается, то снова встает, мерными, как маятник, движеньями вставляя лучину за лучиной в высокий светец… А с высоты светца сыплются искры брызгами, огненным дождем, придавая молчаливому труду крестьянок в ночной тиши что-то сказочное.

Ехали мы длинным поездом, с дворней, с провизией; а за господским поездом тянулись крестьянские встречные телеги, которые старались присоединиться к барскому многолюдному поезду, так как в то время по лесам пошаливали недобрые люди.

Вот уже наши богомольцы в Сарове, и после обедни направились к келье старца Серафима. Но на стук в его дверь нет ответа.

— Убёг,— озабоченно заметил старый монах путеводитель, а игумен утешал большую толпу богомольцев, жаждавших увидать старца Серафима: «Далеко ему не уйти. Ведь он сильно калечен на своем веку. А все же вряд ли вам отыскать его в бору. В кусты спрячется, в траву заляжет. Разве сам откликнется на детские голоса. Забирайте детей побольше, да чтоб наперед вас шли, непременно бы впереди дети».

Игумен знал отношение великого Старца к детям. Очевидно, Старец в тот день искал уединения, которое нужно было его святой душе. Но шумен рассчитывал, что вид детей умилит сердце Старца и он им покажется.

Весело было сначала бежать детям одним, совсем одним, без присмотра и без надзора по мягкому сыпучему песку. Но дальше их все более охватывало лесною сыростью и лесным затишьем. Под высокими сводами громадных елей стало совсем темно. Детям сделалось жутко. Хотелось плакать… По счастью, где-то вдалеке им блеснул солнечный луч между иглистыми ветвями. Они побежали на мелькнувший вдали просвет и скоро врассыпную выбежали на зеленую облитую солнцем поляну.

Тут дети увидали человека около корней ели, отдельно стоявшей на поляне. Человек этот, низенький, худенький старичок работал, пригнувшись к самой земле. Он подрезал серпом высокую лесную траву. Заслышав шорох по лесу, старичок быстро поднялся и проворно шарахнулся к чаще леса. Но он не успел убежать, запыхался и, юркнув в густую траву, скрылся из вида детей. Тогда дети дружно крикнули во много голосов: «Отец Серафим, отец Серафим!»

И вот, не выдержал в засаде великий Старец, не устоял перед детским зовом, и над высокими стеблями лесной травы показалась его голова. Он приложил палец к губам и умильно поглядывал на детей, как бы упрашивая их не выдавать его старшим, шаги которых уже слышались по лесу. Мягкими прядями лежали на лбу пустынника его светлые волосы, смоченные трудовым потом; все его лицо, искусанное комарами и лесной мошкарой, было в запекшихся каплях крови. Неказист был его вид, а между тем какая-то сила влекла к нему детей. Он протоптал к ним дорожку чрез всю траву, опустился на землю и поманил детей к себе. И маленькая девочка Лиза первая бросилась к нему на шею, прильнув нежным личиком к его плечу, покрытому рубищем. И каждого из детей, окруживших его, он прижимал к своей худенькой груди… А пока дети обнимали Старца, пастушок Сёма, замешавшийся в толпу детей, бежал со всех ног к отставшим от детей взрослым, крича что было силы: «Здесь, сюда! Вот он… Вот отец Серафим! Сюда, сюда — а!» И вот, подбежали к Старцу двое дюжих мужчин и, взяв его под локотки, повели к толпе народа, уже высыпавшей из леса на полянку. Когда Старец, освободясь от своих вожатых, подошел к своей лесной избушке, он ласково сказал толпе: «Нечем мне угостить вас, милые; а вот деток полакомить можно». И он сказал одному смышленому мальчику-подростку: «Вот, у меня там грядки с луком. Собери всех деток, нарежь им лучку, накорми их лучком и напой их хорошенько водой из ручья». Дети вприпрыжку побежали к грядкам, и залегши там, не рвали лука, а все смотрели на ласкового старичка. А старичок стал говорить со старшими… В каком-то восторге возвращались дети из пустынной кельи Старца в монастырь, и маленькая Лиза, та самая, что первая бросилась на шею Старца, сказала своей старшей сестренке: «Ведь отец Серафим только кажется старичком, а на самом деле он такое же дитя, как ты да я, не правда ли, Надя?»

А Надя, та самая девочка, что видала тогда Старца, и по случаю открытия его мощей будучи древней старушкой, описав Старца, как вспомнила, говорит: «Много с тех пор в продолжение следующих семидесяти лет моей жизни видала я и умных, и добрых глаз; много видала я очей, полных горя чей привязанности. Но никогда с тех самых пор не видала я таких детски ясных, старчески прекрасных глаз, как те, которые в это утро так умильно смотрели на нас из-за высоких стеблей лесной травы. В них было целое откровение любви. Улыбку же, покрывшую это морщинистое, изнуренное лицо, могу сравнить разве только с улыбкой спящего новорожденного, когда, по словам нянек, его еще тешат во сне недавние товарищи — Ангелы».

Так принимал старец Серафим детей, и так понимали его дети своей безгрешной душой.

Публикуется по: «Троицкий подарок для русских детей». Свято-Троицкая Сергеева Лавра, 1906, с. 68— 72. Материал построен на воспоминаниях Надежды Аксаковой «Отшельник 1-ой четверти XIX столетия и паломники его времени». Вильно, 1903.

Митрополит Макарий (Невский). Ныне много знания, но мало воспитания

(Беседа в неделю 12-ю по Пятидесятнице)

Глагола бе [Иисусу] юноша: все [заповеди] сохраних от юности моея…

(Мф. 19,20).

Евангельский юноша сохранил все заповеди: он не грабил, не прелюбодействовал, не воровал, отца и мать почитал, ближнего любил. Он сохранил заповеди, несмотря на то что был молод, богат, облечен властью. Сколько поводов к нарушению той или другой заповеди, и, несмотря на это, он сохранил все сие от юности своея!

Много ли таковых юношей можно найти в наше время? К сожалению, ныне не только трудно найти от юности соблюдающих заповеди, но мало и желающих вопрошать о том, как взойти в блаженную жизнь.

Есть ныне много школ, училищ, разного рода учебных заведений, средних и высших; со многими знаниями оттуда выходят; но исполнителен заповедей мало, юношей христиански-добродетельных среди всех этих, много учившихся, найти трудно. Почему это так? Не потому ли, что ныне высоко ценится знание, но мало уважается благочестие?

Ныне выше ценится опрятность тела — чистоплотность, чем чистота сердца. Простота и чистота души для света — ничего; ему нужно знание и искусство; и искусство требуется не всегда высоко-нравственного качества: иногда довольно бывает знать только искусство «величаться, искусство умнее всех казаться, приятно говорить», чтобы заслужить похвалу людей века сего. Когда требуется правоспособное лицо для какой- либо должности, то от желающего занять ее не спрашивают, добродетелен ли он, верует ли в Бога; а требуют только, чтобы он имел свидетельство о правоспособности и умел бы исполнять свои обязанности. И награды здесь даются не за благочестие, а за усердие, искусство, за какие-либо гражданские доблести или даже только за отрицательные добродетели, за так называемую «неподсудность». Быть может, бывает это так для того, чтобы, поощряя наградами доблести, но не добродетели, предоставить истинному благочестию обретать себе награду в себе самом; может быть, таким образом, хотят предохранить людей от лицемерной добродетели, каковую могли бы вызвать награды за благочестие.

Подобные условия предъявляют прислуге и рабочим, то есть чтобы каждый знал свое дело; а добродетелей от таковых также почти не спрашивают. Если же требуется что-либо в этом роде, то разве только то, чтобы нанимаемый имел так же некоторые отрицательные добродетели, да и тех немного, например: чтобы он не был вором, пьяницей, вообще не имел таких пороков, которыми он мог бы наносить ущерб хозяйственному имуществу; а благочестие и вообще нравственная чистота в условия найма не входят.

А так как ныне много ценится знание и уменье, но не ценится добродетель, приобретаемая продолжительным навыком, то и мало прилагается заботы о добром христианском воспитании юношества. В наше время благочестивый юноша — то же, что золотая крупинка среди песчаной россыпи. Многие все воспитание детей ограничивают только заботой о сохранении их здоровья, о достаточном их кормлении и приличном, а иногда роскошном, одеянии их; а о воспитании их в добрых навыках, по христианским обычаям заботятся весьма мало. Вследствие этого, некоторые дети из семейств являются в школу настолько нравственно-испорченными, что школа бывает уже не в силах исправить их. Хотя некоторые учебные заведения и заботятся о благоповедении своих питомцев, преподают им Закон Божий, принимают меры против неблагонравия их, но все эти усилия школы о добром воспитании юношества остаются, большей частью, напрасными: семья и общество подавляют в сердцах учащихся то, что посеяно было школой. Так, например, молитвы, выученные детьми в школе в учебное время, забываются дома, по выходе их из школы. Дети, ходившие в церковь в учебное время, под наблюдением учителей, перестают исполнять этот христианский долг по окончании учебных занятий. Почему? Потому, что в семьях, большей частью, этот христианский обычай не соблюдается; а там, где родители не молятся, и дети, естественно, не молятся. Еще более пагубное действие оказывает на молодое поколение общество, где молодым людям приходится вращаться. Если школа сеет в сердцах учащихся добрые семена зернами, то общество, товарищество, артель сеют злые семена полными горстями. После этого, можно ли удивляться тому, что школа не может дать молодому поколению того доброго воспитания, какое было бы желательно.

Так как одна школа лишена возможности противопоставить достаточно сильный оплот против напора волн нечестия, начинающего проникать и в нижние слои нашего православного общества, то на дело воспитания должно быть обращено особенное внимание. Нельзя возлагать этого дела на одну школу: в нем должно принять самое близкое участие все христианское общество. А прежде всего на помощь школе должна прийти семья, родители. Школа может воспитывать только тех детей, которые вверены ее попечению. А сколько детей остается не поступившими и не могущими поступить в школу! Кто позаботится о воспитании их? Семья должна дать им воспитание. Нет сомнения в том, что все родители, более или менее, желают добра своим детям и желали бы видеть детей своих благовоспитанными. Но не все они знают, как этого достигнуть. Они, очевидно, сами нуждаются в советах, как должно воспитывать детей. Об этом христианском воспитании детей мы, с помощью Божьей, намерены побеседовать с вами, возлюбленные братья, в благоприятное время. А теперь кратко повторим сказанное, чтобы вы могли удержать это в памяти и извлечь для себя от слышанного пользу.

Ныне много знаний, но мало воспитания. Воспитание, даваемое школой, не принесет ожидаемой от него пользы, если родители и семейные не будут поддерживать в детях те добрые правила жизни и благочестия, какие им преподают в школе. Поэтому на родителях лежит обязанность заботиться не только об образовании детей науками, но и добром их воспитании. А для этого они должны учиться умению воспитывать детей.

Макарий (Невский, 1.10.1835—16.2.1926), митрополит Московский и Коломенский. Насильно уволен на покой и отстранен от Московской кафедры Временным правительством, пребывал в заточении в ском монастыре под Москвой. Там же и умер.

А. Кичигин, школьный учитель. О религиозном воспитании детей в семье

«Даждь ми, сыне, твое сердце, очи же твои моя пути да соблюдают»

(Притч. 26)

1. Кому из просвещенных людей неизвестно, какую громадную роль играет религиозно-нравственное воспитание в церковной, моральной и социально-гражданской жизни каждого культурного государства? По всей справедливости оно составляет могучий рычаг, двигающий судьбами человечества, единственный в своем роде фактор, обусловливающий счастье целых наций, при самых разнообразных условиях их быта и жизни. Где основы его зиждутся на твердой и незыблемой почве, имея разумную постановку и строго религиозное направление, где они проникнуты духом евангельского учения, там степень религиозности и морали стоит сравнительно высоко. Недаром проницательные христиански просвещенные умы рассматривают религиозное воспитание подрастающего поколения как альфу и омегу государственной жизни, ибо оно, ежели поставлено на строго продуманных началах, служит верным залогом благосостояния, могущества и величия нации.
2. Правильная постановка и истинно православное направление воспитания — надежная опорю не только нравственной силы народа, но и благосостояния его в материально-экономическом и социально-политическом отношении. Эта истина совершенно очевидная и доказательств не требует. Науками философскими и психолого-педагогическими давно установлено, что строго продуманное воспитание вообще представляет собою не что иное, как нравственно-физическое возрождение людей к новой неискаженной жизни, как бы их новое духовное рождение. Ибо при благоприятствующих условиях оно не только исправляет и облагораживает личные наклонности характера, приобретенные ребенком наследственно от родителей, или заимствованные путем подражания от окружающих во вр>е-мя раннего детства, но и зачастую совершенно преобразует всю его нравственно-психическую и даже физическую природу, бесследно искореняя в ней все уродливое, ненормальное и прививая доброе и здоровое. Поэтому святое, ответственное дело воспитания издавна приравнивается к питомнику или саду, где взращиваются и холятся нежные и драгоценные растения, а воспитатель уподобляется ревностно-заботливому садовнику, сеющему добрюе семя на подготовленную, мягкую и удобренную почву. Но это сходство или уподобление не идет дальше внешней и, так сказать, технической стороны дела. Ибо воспитатель подрастающего поколения имеет дело не с растением и даже не с животным бессловесным, а с драгоценною живою жемчужиною, бессмертною душою человека, созданного по образу и подобию Божию. Тут речь идет не только о временном, земном благополучии, но, главным образом, о духовном спасении человека, к чему истинный православный воспитатель прежде всего и должен вести своего питомца, влагая в него горячую веру в Бога, любовь к ближнему. Посев семян, уход за растением, защита его от влияния резкой температуры требуют от садовника немало забот, терпения, опытности и умения; но оберегать от дурных влияний чистые младенческие или отроческие души, привить им религиозно-нравственные принципы христианского Учения — задача во сто крат труднейшая. Поэтому Продуманное православное воспитание представляет Для наставников весьма значительные трудности. Это — подвиг в своем роде. От воспитателя требуется не только умение, знание, сноровка, терпение и мудрый педагогический такт, но, главным образом, еще и высокие религиозно-нравственные личные качества, искренняя вера, беззаветная преданность Святой Церкви и непоколебимое следование всем ее установлениям. Ибо личный пример наставника всегда и при всевозможных условиях является первым и самым необходимым средством и способом воздействия на питомца. Горе тем воспитателям, горе и тем родителям, которые не подают собою доброго примера для подражания питомцам и собственным детям. Пользы не будет, если они небрежно и нерадиво относятся к святому и великомуделу воспитания поколения, вверенного им Богом, государством и обществом. Заметим, что теория и практика разумного воспитания вообще и нравственно-христианского в частности к нашему времени уже достаточно разработаны. Не упоминая о попытках древних философов, например, Сократа, Платона и Аристотеля, а также многих средневековых педагогов-мыслителей установить стройную систему нравственного воспитания на научных началах, скажем лишь, что чистый идеал христианского воспитания наиболее ясно и полно выражен в трудах авторитетов Церкви, а в науке он во многом предопределен трудами Амоса Коменского (XVII век), сильно повлиявшего на весь облик современной рациональной педагогики. На его трудах возникли целые системы педагогических воззрений, исповедующие единство теории с природою человека. В своей «Великой дидактике» Коменский изложил обширный свод ценных наблюдений над воспитанием детей, не противоречащих христианскому учению.Как уже отмечено, первым и важнейшим средством нравственно-религиозного воспитания будет личный живой пример наставника. Разовьем эту мысль. Наша повседневная жизнь на каждом шагу ясно и неопровержимо показывает нам воочию, что первенствующую роль в воспитании играет живой пример не только самих родителей и воспитателей, но и всех лиц, окружающих питомца. Хороши эти примеры — ребенок уже более, чем наполовину огражден от вторжения дурных наклонностей и привычек, а если примеры дурны, что бывает сплошьи рядом, то тут мало помогут, а то и совсем не помогут все словесные наставления, внушения, нравоучения, хотя бы они и читались постоянно и по всем научным правилам педагогики. Об этом толковали и все мыслящие умы минувших эпох, толкуют и все современные двигатели философии и лучшие представители опытной педагогики и психологии. Все они утверждали и утверждают, что ребенок, как предмет воспитания, представляет собою зеркальное отображение окружающей его жизни и среды. Какова эта среда, какова атмосфера, которою он надышался,— таковы получатся и плоды воспитания, таковы выработаются в питомце интеллектуально-нравственные качества. Изредка сохраняются в нем лишь некоторые чисто идивидуальные оттенки врожденного характера. Ведь еще в самом нежном возрасте, еще с самого пробуждения сознания и мысли  ребенок начинает уже  приноравливаться к окружающим людям, подражая им во всем, получая от них наглядные уроки жизни, в одних случаях худые, в других — добрые.Таким образом установлено: дитя, начиная с самого пробуждения в нем духовной сознательной жизни, неизбежно подчиняется неумолимому режиму приноравливания, подвергаясь при этом всевозможным влияниям со стороны окружающих его условий, заимствуя от общения положительные или отрицательные свойства для своего развивающегося характера. Врожденные инстинкты, наследственные качества духовной и физической природы ребенка могут принимать разные формы, развиваясь в ту или иную сторону, испытывая влияние окружающих условий жизни, личных качеств родителей или воспитателей.
3. Так что отрицательные оттенки характера и врожденные дурные задатки питомца могут бесследно искореняться, исправляться и облагораживаться строгой и правильной системой воспитания. И тут семейному воспитанию неоценимую помощь могла бы оказать православная общественная школа, умеющая выправлять исковерканные характеры. Такие школы нам крайне нужны и там, где они возникают, непременно должно им оказывать самую деятельную помощь как со стороны семьи, так и со стороны государства. В свою очередь семья обязана восполнять те пробелы школы, без которых не обходится школьное воспитание, как бы высоко оно не было поставлено. Семья и школа должны идти дружно к намеченной цели, взаимно помогая друг другу, без всяких разноречий и несогласий. Увы, к сожалению, все это пока составляет идеал для нас, ибо в действительной жизни мы совсем почти не находим такого единения и согласия в вопросах воспитания между современною школою и семьею. Повторим еще раз: духовные силы ребенка — ум, воля, чувство, унаследованные им от родителей, подвергаясь влиянию окружающих условий, должны возрастать, а не угасать.Насколько велик и важен живой пример в религиозно-нравственном воспитании, настолько ощутимы его последствия? Древний афоризм гласит: «Длинен и малополезен путь наставления, короток и действителен путь примера». Согласно Священному Писанию, значение живого примера в учительстве и проповеди глаголов живота вечного исключительно велико. Велико оно и в педагогике. Чуткая, отзывчивая и восприимчивая душа ребенка ждет качественных духовных посевов. Практика красноречиво убеждает, что зачастую и малоопытный воспитатель, незнакомый даже с основами педагогики, но искренно верующий, наделенный сознанием своего долга, придерживающийся православного благочестия, несравненно скорее и легче достигает положительных результатов, нежели ученый и многоопытный педагог, пропитанный ядом безрелигиозности и чужебесия. Нет сомнения, что родители и наставники, придерживающиеся в своей личной жизни религиозно-нравственных принципов исповедуемого Православия и подающие тем самым добрый, живой пример детям, смогут укоренить в душах питомцев прочные начала веры и высокой нравственности*. Напротив, сознательное или бессознательное, явное или замаскированное влияние воспитателя-скептика, или маловера, неминуемо пагубно отразится и на питомцах. Если бы мы всегда и всюду тщательно следили за каждым своим шагом, за каждым своим поступком и словом, чтобы не давать ни малейшего повода к соблазну детям, то, несомненно, в жизни нашей наблюдали бы явления совершенно иного порядка, а не то, что наблюдаем в действительности почти на каждом шагу. Совершенно очевидно: профессиональным воспитателям молодого, подрастающего поколения необходимо особенно строго следить за собою, причем не только в отношении важных поступков в своей жизни, но и в отношении тех мелочей, которые иногда кажутся ничтожными, не заслуживающими серьезного рассмотрения. Именно так предъявляет требования ко всякому воспитателю юношества православная педагогика и православная этика.Воспитатель ни на минуту не забывает, что за каждым его словом и за каждым его шагом зорко следят множество глаз и ушей, причем не одних только питомцев его, но и взрослых. Недаром же деятельность воспитателя во многом уподобляется и даже приравнивается к великой и обширнейшей деятельности пастыря, сочетающего назидание словом с руководством пасомых в деле. Так что в этом смысле, учитель и пастырь занимаются вместе религиозно-нравственным воспитанием народа, формируют его духовный облик. Горе человеку тому, им же соблазн приходит (Мф. 18, 7),— сказал Спаситель наш Иисус Христос. И наставник-воспитатель должен приложить все свои силы к охранению питомцев от соблазнов, подавая своей личной жизнью, всеми возможными способами пример, достойный подражания.

Если родители и воспитатели ребенка неуклонно почитают все заповеди и установления Святой Церкви: соблюдают посты, неопустительно совершают молитвенные правила, истово знаменуют себя крестом, с должным благоговением относятся к священным предметам,— то нет ни малейшего сомнения, что и дети приучатся тому же, заимствуя все это от взрослых до мельчайших драгоценных подробностей. А где видят дурные примеры, там и возрастают они и воспитываются в духе безразличия и погибельной дерзости. Мой 22-летний практический школьный опыт непоколебимо убедил меня в полной справедливости сказанного.

Но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное.

(Мф. 19,14)

1. В годы разгула безверия и агрессивного сектантства особенно необходимо стремление повышать нравственный уровень общества, оберегать Святую Христову Церковь от расхищения, строго придерживаться правил христианского благочестия, поддерживать священные предания родной православно-церковной старины.

Как и чем возогревается в людях религиозное чувство?

Прежде всего оживляют его все тем же путем полноценного духовного воспитания детей в семье и в учебных заведениях. Добрый живой пример и тут будет первым воспитательным средством. Не текст сухого катехизиса, не отвлеченное разъяснение урока, а искренняя сердечная вера самого наставника, его личный пример горячей веры и благочестия выдвигаются на первое место. Именно они укрепляют в ребенке дух церковности и нравственной устойчивости. Об этом теперь не должны забывать ни родители, ни наставники, принявшие на себя долг религиозно-нравственного воспитания детей. Растлевающие примеры и гибельные соблазны, возникающие перед глазами детей, конечно же, тормозят воздействию благотворного научения. Но и в нашей власти многое: Свет Христов просвещает всех, перед ним бледнеет вражеская пестрота.

С самого нежного возраста в ребенке пробуждается духовная тяга к возвышенному и прекрасному. Уже на втором или третьем году его возраста закладываются понятия. Вот тут-то и не упустите по небрежности благоприятный момент заронить в восприимчивую душу искру Божию, благоговейный трепет страха перед Всевышним. Не следуйте путями нерадивых и беззаботных родителей, которые отрочат не научили молиться. Всему они научат их — и скоморошничать, и бренчать на инструментах, только к святому делу не приохотят: готовят будущих безродных интеллигентов. Да и в благополучных семьях ребенок даже в 8—10 лет все еще не умеет осмысленно молиться и совершить истово крестное знамение и творить поклон. Все это результат затемненного сознания и попрания своего родительского долга!

А сколько семей, где дети остаются без всякого правильного воспитания вообще? А дальше — школа. Но ведь не секрет, общественная безрелигиозная школа поддерживает разнузданность. Дети фабричного, заводского, промыслового и подгородного наиболее деморализованного населения, видя со всех сторон растлевающие примеры, приноравливаясь, развращаются с самого нежного возраста. Ныне фабрично-заводская и подгородная молодежь дошла до крайней степени разнузданности, бесстыдства, своеволия и
непочтения к родителям.

Разгул и страсть к модной роскоши — ее удел. А ведь это молодое, подрастающее поколение должно бы стать надеждой общества и государства. Станет ли? Погрязая в грехах с юных
лет, такие люди, достигнув возмужалости, постепенно делаются такими же разнузданными и дряблыми, как и их родители.

Впрочем, мало-помалу у нас в последнее время почти всюду вводятся элементы религиозно-церковного воспитания и обучения в низших народных школах, чему надо только радоваться. А между тем в средних и высших педагогических учебных заведениях, где преимущественно воспитываются дети городских и интеллигентных родителей, религиозно-церковного направления почти совсем не замечается. И пока не предвидится радикальных мер к его вживлению. А ведь воспитывающиеся там юноши и девицы потом возьмут на себя обязанности наставников и воспитателей детей из простонародья, возьмутся «просвещать меньшую братию», а то и руководить просвещением! Спрашивается, как же бездуховные интеллигенты будут воспитывать детей православного народа в духе веры и Церкви Православной, когда сами не проникнуты этим духом? Кто у когобудет тогда учиться благоговейному отношению к святыне, хранению заповедей и уставов Святой Церкви? Это странное противоречие требует безотлагательного соборного рассмотрения.

И снова возвратимся к занимающему нас вопросу.

Мне лично пришлось много поработать, теоретически и практически, над вопросом религиозного воспитания в семье. И я пришел к некоторым определенным выводам. Помимо накопленного опыта из многолетней школьной практики, мне пришлось постепенно разработать и начать осваивать в действительной жизни особый способ домашнего воспитания и обучения детей в духе строгой церковности. Нелишне считаю поделиться с благосклонным читателем собственными размышлениями по этой части. Сначала скажу несколько простых слов о методических приемах выбранного способа, о постановке дела и систематическом распределении учебного материала применительно к возрасту питомцев и к литургическому кругу года.

Способ обучения, предлагаемый мною, отнюдь не нов. Он только позабыт ныне и редко применяется в педагогической практике. Но он применялся нашими благочестивыми предками, пусть и с некоторыми изменениями в приемах и постановке. Зиждется способ на личном наглядном примере практического воспитания в детях привычки и ревностной потребности к молитвенному стоянию перед Всемогущим Творцом, возогревания в детях чувства Бо

жественной веры и любви к Богу и ближнему, наконец — в усвоении правил христианского благочестия и, конечно, в приобретении знаний из Священной истории, катехизиса, молитв, церковного Богослужения и пения, а также в знании жизни Русской Церкви и житий святых.

Довольно для ученика, чтобы он был, как учитель его, и для слуги, чтобы он был, как господин его. Если хозяина дома назвали веельзевулом, не тем ли более домашних его?

(Мф. 10,25)

III. Прежде всего замечу, что согласно основным требованиям разумной педагогики весь ход религиозного воспитания и обучения детей истинам православного вероучения должен строго согласоваться с возрастом питомца, с физическим его развитием, степенью восприимчивости и способностями и, наконец, с личными особенностями его характера. Обучение ребенка грамоте следует начинать отнюдь не раньше 7-летнего возраста и даже чуть позже, принимая во внимание не умственное, а физическое развитие его и состояние здоровья. А когда придет время, и дитя научится читать по-граждански и по-церковнославянски, обучение Закону Божию надо вести неотрывно от самой грамоты, как это и рекомендуется лучшими нашими методическими руководствами (П. П. Миропольского, Д. И. Тихомирова и других). Наконец, каждый истинный воспитатель-наставник отнюдь не забывает ту старую истину, что недостаточно приносит пользы одно только формальное, педантичное прохождение и заучивание по учебнику священно-исторических событий, катехизиса и молитв, если нет живого сеяния в сердцах питомцев истин православного вероучения. Только искренний религиозный и опытный наставник хорошо осознает, иго здесь на первом месте должен стоять его собственный живой добрый пример, его задушевная, проникнутая верою и любовью живая речь, сердечная и непринужденная беседа с питомцами, чуждая сухого пересказа. Вместе с тем каждый серьезный педагог ведет дело не без предварительно выработанного плана и системы.

Не следует, особенно преждевременно и без всякой системы, набивать голову ребенка подробнейшими сведениями из Священной истории или из истории Русской Церкви, а также утомлять детский ум сухой и бесплодной зубрежкой хронологических таблиц и текстов. Ведь главная цель православного воспитания заключается в том, чтобы развить в питомцах стремление к евангельским идеалам*.

Конкретная задача воспитателя — сделать своих питомцев истинными православными христианами, достойными гражданами Отечества, верными чадами Церкви, патриотами; воспитать в них искреннюю любовь к Богу и ближнему, воспламенить их сердца Божественною верою и ревностью об умножении национальных чувств. Воспитываясь в этом духе, избрав это направление, они всем сердцем полюбят Святую матерь Православную Церковь, укрепят в себе верность ее преданиям и уставам, вознесут молитвенно свою душу к Творцу, сделаются достойными гражданами Неба. Такие питомцы будут любить Богослужение, станут примерными прихожанами, им не будут претить повседневные труды.

Теперь перейду к способу воспитания, предлагаемому мною.

Начиная с двух или трех лет, смотря по развитию и здоровью детей, приучаю их наглядно истово изображать на себе крестное знамение и совершать поклоны, малые и великие (земные). В то же время в краткой и доступной форме объясняю им основную цель нашей молитвы к Богу, объясняю как необходимо постоянно возносить ее, чтобы благоговейно беседовать с Творцом, Промыслителем и Подателем всяческих благ. Бесхитростно раскрывая понятие о Боге, в то же время объясняю детям значение и первообразную сущность святых икон, перед которыми молимся. Неопустительно молясь перед святыми иконами утром и вечером, перед вкушением и после вкушения пищи, перед началом и по окончании дела, даю наглядные уроки и живой образец для подражания детям. И дети молятся вместе со мною, становясь рядом или впереди. При этом молитвы читаю вслух или вполголоса с медленным и выразительным произношением каждого слова, соблюдением возможной дикции. На первой ступени обучения особенно отчетливо и с благоговейной выразительностью читаю краткие молитвы, доступные возрасту питомца: «Господи, помилуй», «Господи, благослови», «Слава Тебе, Боже», «Боже, милостив буди мне грешному», Иисусову молитву. И дети, стоя около меня, на первых порах лишь внимательно вслушиваются в слова молитв, но позже, уже на дальнейших ступенях постижения, они начинают повторять молитвы вслед за мною, сперва про себя, тихо, затем и вслух, одновременно возлагая крестное знамение и совершая поклоны, как это делаю сам. Так наглядным путем они заучивают краткие молитвословия, а затем сообразно развитию переходят к усвоению более длинных молитв. Строго соблюдаю правило: в познании надо идти от легкого к трудному, от известного — к неизвестному. Этого правила придерживаюсь во весь курс обучения.

После того как молитвы прочитаны, начинается перевод их на русский язык, чтобы лучше усвоить смысл. Здесь потребуются краткие, но точные объяснения, ни в коем случае не пускаясь в многословные рассуждения, дабы не усложняться подробностями.

Всякие длинноты задают непосильную и преждевременную работу уму и перегружают память ребенка, следовательно, необходимостью не вызваны. Основные требования разумной педагогики подсказывают — учить надо, не принуждая, по свободному желанию и стремлению воли и пытливости, причем учить строго последовательно. Изучаемый материал постепенно расширяю, раздвигая границы пройденного. При этом не забываю: сначала надо воспитывать, затем уже обучать.

Пройдет некоторое время и в том же порядке и таким же образом начинаем постепенно заучивать более длинные молитвы: «Царю Небесный», «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся», «Достойно есть», а затем — тропари святым, имена которых носят дети. Слежу, пока молитва вполне основательно не будет выучена, не воспринята или не усвоена. Заметил, что при усвоении молитв лучше держаться не степени понимания их внутреннего содержания, а просто величины. Краткую молитву питомец усвоит в один или два приема. Тогда же объясняю ему и другую краткую молитву. Так веду обучение до 4—5-летнего возраста дитятей. А
с того времени одновременно с объяснением молитв рассказываю им о Богородице, Ангелах, о Предтече Христовом Иоанне, о великих святых. Настает пора путем примеров раскрыть различие между Творцом и тварью, указать спасительное действие молитв к святым как ходатаям нашим пред Богом. Настойчиво выучиваем молитвы перед вкушением пищи и те, что читаются после вкушения. Конечно же, к родителям, воспитателям или наставникам, как и прежде, предъявляется требование, чтобы они сами непременно прочитывали положенные молитвы с надлежащим благоговением, выразительно и неторопливо; а дети тогда же должны про себя повторять воспринимаемые на слух слова.

Уже в младшем возрасте ребенок постепенно приобретает привычку мысленно внимать церковному Богослужению. Он начинает чаще посещать храм Божий вместе с родителями или воспитателем, находясь постоянно под их руководством. Тогда же в простой, доступной форме объясняют ребенку главнейшие священнодействия, особо выделяя основной смысл Божественной литургии. Понимая это, ребенку будет понятнее церковное пение и чтение.

А дальше приобщают его в живых беседах к устройству христианского храма, символическому значению утвари и облачения. Помогут расширить церковный кругозор благочестивые рассказы и притчи на определенную тему. К 8-ми годам ребенок уже усвоит утренние и вечерние молитвы из детского молитвослова. То и не представляет особых трудностей, если ребенок здоров и достаточно восприимчив, если научение ведется правильно, строго последовательно. Несколько позже дается ему понятие о десяти заповедях Закона Божия и о Символе Православной Веры. Мне кажется, что сообщение и этих сведений в его 6—7 лет не будет преждевременным. На опыте убедился, что и в этом возрасте дети живо интересуются и легко воспринимают все то, что преподается им в живой и увлекательной беседе. Если ум дитяти в эту пору и не вполне еще окреп, то в нем вполне уже пробудилось чувство ивосприимчивость непорочного сердца; следовательно, родилась и любовь к познанию. Добрые навыки, приобретенные в раннем детстве, несравненно устойчивее и прочнее, нежели те, которые получены в отрочестве.

От православного учителя много требуется труда, усердия, терпения, искренней любви к детям и, конечно, требуется педагогический такт, чтобы достигнуть вожделенных результатов. Надо осознавать всю ответственность в этом святом и ответственном деле. А что делать родителям, не чувствующим себя подготовленными к религиозному воспитанию своих детей? Убежден, что каждый из православных родителей должен стремиться привить своим детям высшие нравственно-религиозные навыки, приобщить их к истинно полезным знаниям. Этим облегчите труд русского учителя, подвижника просвещения.

Печатается по: журнал «Странник», 1899. I.

С. 90-97,276-288.

Митрополит Московский Иннокентий. Несколько мыслей касательно воспитания духовного юношества

Судя по времени, с которого существуют у нас всякие заведения, учрежденные для воспитания детей, можно бы уже видеть, если не полные, то и немалые добрые плоды от таких учреждений, сто- ющих многих усилий и пожертвований. Я разумею здесь часть нравственную. Что же касается до научной части, то, что ни говори, плоды есть, и очень немалые, и в особенности у нас, доказательством тому могут служить многие сочинения и лица.

Но что же мы видим в нравственном отношении?

Я не буду говорить здесь вообще о плодах воспитания во всех сословиях, не о том у меня речь.

Но что мы видим у нас, в нашем духовном звании, после того как, кроме многих семинарий и училищ, у нас существуют четыре Академии?

При всем желании выставить все наше доброе и не обнаруживать наших недостатков нельзя не сказать, что воспитание нашего духовенства далеко не соответствует той цели, для которой должны существовать наши учебные заведения.

Это видят и говорят почти все, даже начинают писать об этом. Мало того, даже женщины пересчитывают по пальцам недостатки нашего воспитания.

Конечно, благодарение Господу, хотя и редкоредко, но можно найти и из нашего духовенства людей благочестивых, ревностных и даже более. Но если вникнуть в начальные причины сего, то, наверное, окажется, что девять из десяти таковых оттого благочестивы, набожны и прочее, что у них были таковы родители или воспитатели. Следовательно, это отнюдь не от образования в училищах. Напротив того, есть примеры, что дети поступают в училище благонравными и с расположением к благочестивым упражнениям, а из училища выходят с испорченной нравственностью и совсем не с молитвенным духом…

Но положим даже, что и половина из благочестивых сделалась таковыми от того, что училась в семинариях и академиях. Но зато, сколько есть из учившихся или из ученых наших людей, недостойных своего звания по своему духу, и по своим мышлениям и поступкам. Этого мало: к великому несча- стию нашему, у нас появились уже вольнодумцы, даже безбожники! И откуда же? Из академий наших, откуда бы, казалось, менее всего надобно было ожидать этого. И этот злой дух проявляется уже в семинаристах!

С другой стороны, хотя и стыдно, но и справедливость требует сказать, что наши воспитанники в некоторых отношениях далеко уступают воспитанникам западной Церкви. Например, сколько там было и есть миссионеров, которые не на словах только и не на бумаге, но на самом деле шли и идут на явную смерть со своей проповедью. А у нас, как показывает опыт, крайне трудно найти людей с подобным расположением для занятия миссионерских должностей и в таких местах, где нет никакой опасности для жизни. И от чего это? Конечно, оттого, что там учат этому и умеют приучить, а у нас или не учат, или не умеют приучить.

Да и в самой, так называемой, образованности наши воспитанники далеко уступают некоторым из западных; так например, много ли у нас кончивших курс в семинариях наших таких, которые бы вскоре по выходе в свет могли вести или поддерживать в обыкновенных беседах разговор сколько-нибудь выше обыкновенного? Много ли из них таких, которые бы свободно могли объясняться или выразить свои мысли, тогда как у нас тоже учат и логикам, и риторикам, и грамматикам, и разным наукам?

Многие ли знают не только устав церковной службы, но даже и самый порядок службы? Тогда как у нас учат этому, и воспитанники каждый праздник бывают в церкви. Этого мало: есть много таких, разумеется, тоже из кончалых, которые и при способностях своих не умеют прочесть в церкви как должно.

Есть даже такие, которые не умеют ни молиться, ни креститься, (что крайне блазнит простых людей и, следовательно, очень вредит Церкви),— тогда как наши дети для того и воспитываются, чтобы быть примером во всем, и особенно в молитве.

Я уже не буду говорить здесь, что очень немногие из кончалых имеют понятие о сельских занятиях и работах, как о предмете, по словам нашим, нам чуждом, хотя и это также необходимо знать, но знать практически, а не теоретически только, потому что самая большая часть воспитанников наших должна поступать и поступает в села.

Принимая во внимание все это и многое другое, нельзя не видеть, что у нас чего-то недостает в воспитании нашего юношества.

Но чего же именно недостает? И главное, как и чем исправить эти недостатки?

Для решения сих вопросов и в особенности последнего, как самого важнейшего для нас, много нужно и ума, и наблюдений, и соображений, и опытности, и даже времени.

И так как во всяком важном деле нельзя пренебрегать ничьим советом, и иногда и камень, его же не брегут зиждущие, бывает пригоден к делу, то я представляю себе, что на основании сего, в числе всех прочих моих собратий, предложили или предписали и мне предоставить мое мнение касательно сего предмета. И вот я исполняю таковую волю моего начальства. Отнюдь не мечтаю, чтобы все мои мысли, изложенные здесь, были безошибочны и основательны. Счастливым себя почту, если и одна из них хотя сколько-нибудь и как-нибудь пригодится к делу.

Воспитание детей есть самая труднейшая задача для науки. И потому справедливо говорится, что мы не умеем воспитывать детей своих.

И точно так! Например, несмотря на то что многие и много писали и пишут о сем предмете и некоторые даже весьма основательно и со знанием дела, опытно; но при всем том мы еще не имеем полной системы или точной науки, как воспитывать детей так, чтобы, не уничтожая и не извращая никакого характера, данного природой человеку, в то же время всякий из них направлять так, чтобы он при всем развитии своем не был препятствием к достижению главной цели существования нашего на земле, указанной нам Спасителем нашим. Впрочем, это, кажется, и выше сил человеческих.

Но достигнет ли до этого наука или не достигнет для нас, православных чад Христовой Церкви, почти все равно: мы уже имеем правило, и самое действительное и верное правило, как направлять всякий характер к достижению главной нашей цели — Царствия Небесного,— это страх Божий. Учите и научайте детей бояться Бога всегда и везде; и все они, какого бы кто из них ни был характера, будут люди благочестивые, честные и прочие, и следовательно, полезные Церкви и обществу, хотя и всякий на своем месте и своим образом; а без этого, то есть без страха Божия, никакие науки, никакой метод воспитания не доведет человека до главной цели его существования.

Учить и научить страху Божию (говорят), сказать легко; но как это делать? Как приняться за это?..

Для светских людей, или сказать иначе, для людей, по-нынешнему просвещенных, быть может, это точно вопрос неудоборешимый. Но этот, так сказать, секрет узнали наши православные предки давно-давно, еще ранее, чем появились у нас науки, а именно: страх Божий есть один из даров Духа Святаго, а дары Духа Святаго даются всякому христианину. Одно из главных средств к получению даров Святаго Духа есть молитва. Следовательно, учите и научайте детей молитве, и они будут иметь страх Божий*.

Общая цель воспитания детей есть развить в них все способности телесные и душевные и дать понятия о чести и других подобных побуждениях быть человеком, достойным сего имени.

Но цель воспитания детей духовного звания, можно сказать, должна быть еще выше по самому имени духовных. Мы в самом деле должны быть духовные, а не душевные только (1 Кор. 2, 14—15); ибо назначение наше есть: словом, духом и житием руководить других к царству жизни, нетления и славы и прочее.

И потому воспитание наше должно быть самое полное; оно, по возможности, должно совмещать в себе все цели доброго и полезного воспитания, то есть оно должно заниматься не одной душой только, но отчасти и телом, и в особенности духовной стороной человека.

Но в настоящее время у нас, можно сказать, обращено все внимание и все направление только к развитию и образованию одних способностей душевных; и то, конечно, еще далеко не вполне; ибо заботятся только о том, чтобы воспитанники имели сколько возможно более разных познаний и сведений*. Прекрасно, но несчастные опыты показывают, что иному лучше бы иметь самые ограниченные познания, чем, имея познания обширные, быть вредным…

Конечно, не забыта в наших воспитанниках и духовная сторона; ее касаются и о ней говорят, можно сказать, каждодневно. Но, к сожалению, все это ограничивается только изучением катехизисов (почти в начале курса) и богословских наук (в конце). То и другое почти без применения к практике. И потому все это имеет ту же пользу, как и все прочие науки. И притом, можно сказать, что Катехизис, особенно пространный, преподается очень рано в отношении к возрасту детей, а богословские науки поздно, то есть тогда, когда в воспитанниках сердце затвердело, воля окрепла, характер принял свое естественное направление, страсти выросли и овладели рассудком, и вследствие этого все духовное остается почти только в памяти, не проникая в сердце, и оно даже кажется тяжким, неудобоисполнимым и более, смотря по степени испорченности сердца,— и главное, едва ли не от того, что воспитанники не видят ни требования, ни понуждения* от своих начальников и руководителей к исполнению того, что им преподается.

Посему очевидно, что нам весьма много надобно изменить в системе нашего воспитания как в отношении духовном, нравственном, так и физическом, даже и научном.

Я не считаю нужным объяснять, почему я к понятию о нравственном воспитании прибавляю еще духовное; потому что первого не отвергали и язычники, а о последнем они и понятия не имели; но у нас, духовных, это должно быть главным предметом.

Ежели цель воспитания детей духовного звания должна быть преимущественно духовная, то есть мы должны руководить и приготовлять детей к тому, чтобы они мало-помалу сделались жилищем Духа Святаго (а без Него духовный — не духовный), то какие бы мы способы и меры ни изыскивали и ни придумывали к тому, мы не можем найти лучше того пути, которым достигали его святые Божие человеки, то есть молитвой, трудом, смирением и воздержанием или, сказать иначе, образом иноческого жития. Следовательно, духовные училища должны быть преимущественно училищами терпения, молитвы, деятельности и смирения. Только тот и может быть достойным пастырем, кто приучен к молитве, деятельности, смирению и терпению. Без сих качеств, каких бы кто ни был огромных дарований и как бы он ни был учен, не более будет, как кимвал искусно звяцаяй, или только красивый столп, казующий дорогу, а сам ни с места.

Главное же из упомянутых качеств есть молитва, она есть корень прочих и всего доброго. Без молитвы никто ничего истинно доброго не может сделать, а тем менее пастырь.

И потому, прежде всего и более всего надобно приучать наших воспитанников к молитве и приучать, можно сказать, с самой колыбели; ибо опыт показывает, что из неприучившихся к молитве в детстве редкие умеют молиться в зрелом возрасте. И оттого, если в редком из наших воспитанников мы видим молитвенный дух, несмотря на то что училища не погашают сего духа, то это явный знак того, что многие из них не были приучены к молитве в детстве.

Следовательно, первое начало раскрытия духовной стороны в нашем духовенстве зависит не от училищ (ибо в них поступают дети, уже вышедшие из младенчества), а именно от домашнего воспитания

Как же этому помочь? Говорят, надобно прежде приготовить добрых матерей. Справедливо.

Но прежде, нежели мы можем приготовить добрых жен и матерей для нашего духовенства, мне кажется, можно постановить правилом: ничьих детей (выключая круглых сирот) отнюдь не принимать в училище, если они не будут уметь молиться, то есть правильно изображать на себе крест и класть поклоны, как следует, и если не будут при этом знать и читать с толком необходимые молитвы; а от больших возрастом можно требовать и знания заповедей Господних и нескольких важнейших изречений Иисуса Христа.

Требование очень не тяжкое, ибо кто же из родителей не в состоянии этого сделать? А между тем, это заставит озаботиться о детях своих и самых ленивых к молитве и тем может послужить к пользе и им самим, по пословице: уча, учимся.

Всякие же другие меры к тому, по мнению моему, будут полезны не более, как и обыкновенные внушения, предписания, узаконения. А эта мера волею или неволею заставит родителей приучать детей к молитве и приучать заблаговременно; иначе будут рисковать тем, что детей их не примут в училище.

Впрочем, несмотря на то, что первое начало развития духовной стороны в воспитанниках не входит в круг действий училищного начальства, и оно должно принять и принимать все возможные меры к улучшению и возвышению духовной стороны в воспитанниках своих.

Но какие именно?

На это могут отвечать положительно только люди опытные в восхождениях сердечных. Впрочем, можно указать на некоторые предметы и нам, например:

1. гораздо более надобно назначать времени для молитвы в сравнении с нынешним порядком;

2. строго наблюдать, чтобы ученики во всякое время делали поклоны и крестное знамение, как следует, по-монашески;

3. всякое дело начинали бы, перекрестясь; 4. так называемые всенощные в зимнее время решительно запретить (это ни к чему доброму не ведет, а только питает и укрепляет леность);

4. внимательно замечать в каждом воспитаннике дух молитвы, и тех, в коих заметно будет проявление сего духа, блюсти, руководить и поощрять, и если будет возможно, то таковым давать особое помещение (разумеется, не каждому порознь, а нескольким подобным); но отнюдь их не хвалить много, дабы не питать в них гордости. Ленивых же к молитве и всегда на ней рассеянных непременно исправлять всякими мерами; а неисправимых помещать в последнее отделение, несмотря на то, хотя бы они отлично учились.

Словом сказать, воспитанники наши, от самого вступления в первое училище и до окончания курса, даже и в академиях, должны быть точно то же, что были и есть ученики у старцев иноков, то есть должны быть послушниками в полном значении сего слова, ибо и они готовятся точно к великому послушанию и к образу жизни иному — духовному, а не мирскому. Это должно простираться даже до покроя и цвета платья; только в одной пище и упражнениях должно быть отступление от иноческого образа жизни. На это мне могут сказать, что если в послушническое платье одевать всех, и даже академиков, то мы можем через то лишиться людей с отличными дарованиями, ибо не всякий захочет носить такое платье. Я бы сказал на это: туда и дорога таковым; кто не хочет носить смиренного платья, тот, значит, горд, а гордым не дается и не дастся благодать, а без благодати пастырь — не пастырь, а наемник.

Заботиться об этом много нечего. Господь, правящий Своею Церковью, будет воздвигать людей смиренных и вместе даровитых. Только надобно нам более верить Его слову, нежели своей учености. Да и притом таких людей надобно немного, ибо скорее можно ожидать беды для Церкви от того, если каждый из окончивших курс в академиях будет человек с большими дарованиями: тогда умствователей и прожекторов не оберешься; а известно, что, где зависть и рвение, тут нестроение и всякая злая вещь.

Можно сказать, велика была бы милость Господня для нашей Церкви, если бы каждая из наших Академий в каждый курс свой давала бы ей хоть по одному только мужу, который бы был силен действовать и десными, и шуими, то есть и духом, и ученостью. А такого числа весьма достаточно для управления Церковью во всех отношениях и для охранения оной от всяких прилогов вражиих.

Нам надобно заботиться более о том, чтобы у нас как можно более было пастырей благочестивых, смиренных, деятельных и терпеливых, хотя иногда и немного ученых.

Для сельского священника довольно, если он может объяснить то, что читает, и с толком прочесть готовую проповедь. Не всякому же придется состязаться с еретиками и раскольниками.

И потому можно принять за правило: отнюдь не исключать из семинарий и училищ учеников, кои, хотя и слабых способностей, но в которых замечаются дух молитвы, деятельность, кротость, опрятность и прочее. Подобные люди для Церкви дороже, можно сказать, золота. Они, зная свои недостатки по учености, не будут заноситься; будучи деятельны, они непременно будут исполнять все то, что требуется от них по должности, и исполнять со тщанием; будучи притом опрятны и бережливы, они и при малых доходах не будут терпеть недостатка; будучи кротки и исполнительны, будут любимы своими прихожанами и даже врагами; а имея молитвенный дух, они всегда будут назидательны и без слов; молитвой же и смирением они могут достигнуть духа любви, а с любовью чего не сделают и чего не перенесут?

Напротив того, каких бы огромных способностей ни был ученик, но если в нем заметно явное небрежение к молитве, если он недеятелен, дерзок и т. п., то лишь только можно увериться, что он неисправим, непременно исключать такового, даже из духовного звания. Совершенная правда, что какие бы мы ни предпринимали меры к лучшему воспитанию детей нашего духовенства и как бы строго ни отлучали добрых от сомнительных, всегда в окончивших курс будут люди недостойные; это совершенно неизбежно, и к этому надобно всегда готовиться.

Но чтобы сколько возможно лучше узнавать людей и в пастыри выбирать достойнейших, надобно восстановить соборное правило (которое давно уже возможно и исполнять), то есть по 14-му правилу VI Вселенского Собора, не посвящать никого в иереи раньше 30-летнего возраста, аще и весьма достойного. Возраст между 20—30 летами есть самое бурное, самое непостоянное время для каждого, по причинам естественным. Мне кажется, что если навести справки, то окажется, что все преступления между духовными совершаются или получается к ним наклонность именно между 20—30 годами.

Но преимущественно обязывает нас к исполнению упомянутого правила Вселенского Собора пример Великого Пастыреначальника нашего, Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, Который не только 12-ти лет, но и гораздо ранее мог вступить в служение Свое; но Он изволил сделать это по достижении 30-летнего возраста. И мы не можем указать примера во первых веках, кто ранее сего возраста был учителем и пастырем Церкви. Указывают на Иоанна Богослова; но надобно вспомнить, что он по поручению Своего возлюбленного Учителя почти безотходно находился с Его Пречистою Матерью, а если мы где и видим его на поприще служения, то не одного, а с Петром.

Конечно, мы по неразумию и самонадеянности на свою ученость так далеко отступили от такового правила и обычая, что возвратиться к тому очень трудно, и отступили притом без крайней нужды

Стоило бы только при учреждении духовных школ потерпеть 7—10 лет священников старого учения и, вместо молодых, кое-как и кое-чему поучившихся в школах, производить в священники пока еще из пожилых причетников. И тогда бы дело пошло как следует. Но мы судили иначе. И Бог знает! Выиграли ли мы что чрез это? А потеряли многое… Но прошедшего не возвратить; надобно думать и заботиться о будущем. У нас теперь много кончалых и ищущих место по нескольку лет и немало священников, не имеющих, по обстоятельствам, мест. Следовательно, мы можем обойтись без того, чтобы не производить во иерея или производить только по крайней нужде 20-летних старцев.

При приведении в исполнение вышеозначенного предположения представляются следующие вопросы: Куда девать оканчивающих и окончивших курс?

Правило. Определять в дьячки или чтецы непременно всех и каждого (выключая, может быть, академиков); ибо чтецами были и не стыдились быть Василий Великий и Иоанн Златоуст — люди ученые, не хуже нынешних академиков. Ежели наши православные охладевают к Церкви, то этому не малою причиною есть то, что мы очень мало имеем хороших чтецов (и то случайно). И в самом деле, надобно иметь большое терпение выстоять в Церкви, например, за часами в Великий пост, два часа, и ничего не понимать, что читают наши дьячки. С началом определения студентов в дьячки этот недостаток мало-помалу исправится.»

Р. S. Подобное нечто можно сказать и о наших воспитанниках. У нас обыкновенно также только двумя путями выходят из училища до окончания курса, то есть увольняются и исключаются. Можно бы учредить еще третье, а именно: учеников сомнительного поведения или тех, кои по духу своему и по характеру, видимо, не будут полезны Церкви, не исключать прямо из училища или семинарии; но дабы дать время исправиться и возможность поступить в духовное звание,— выписывать только из общего списка училищного, и в то же время дозволить слушать лекции, но и не взыскивать с них, если они не будут ходить на лекции. Это я разумею о своекоштных, то есть у которых есть отцы. Сирот же или казеннокоштных помещать в третье исправительное отделение. Но если те и другие своим духом и поведением будут явно вредить своим соученикам, то таковых, несмотря ни на что, исключать из училищного ведомства и предлагать им или даже велеть выходить в другое звание.

Следует поставить также правилами: в звании или должности чтеца должен прослужить всякий студент не менее как до 25-летнего своего возраста. И до того времени не позволять им вступать в брак (а причетникам из исключенцев не позволять жениться и дальше сего возраста). В 3~4 года службы в должности чтеца почти всякого можно увидеть, что из него будет, и главное, имеет ли он наклонность и способность к высшему служению в сане иерея или дьякона. Оказывающимся же малоспособными к тому по своему поведению или по своему духу, не обинуясь, можно советовать и предлагать искать какой-либо другой род службы или жизни.

Быть может, скажут: как же студенту быть причетником наравне с исключенцами?

По снисхождению к таковой слабости, мне кажется, можно дозволить студентам, занимающим должность дьячка и подающим надежду к дальнейшему служению Церкви, носить рясы. В монастырях есть же рясофорные, даже совсем безграмотные; во-вторых, если студент, достигши 25-летнего возраста (но не ранее), вступив в брак и в то же время не имея возможности поступить в дьяконы, то можно предоставить ему то право, каким пользуются наставники во всех наших училищах, то есть дети их пользуются правами детей священнослужительских.

1. В отношении предположения не дозволять студентам жениться ранее 25-летнего возраста я слышал такие возражения: если дьячкам студентам не дозволять жениться ранее означенных годов, то очень может быть, что в священство может быть допущен, по неведению, и нарушивший целомудрие?!

На это можно отвечать: кто может утверждать, что нет таковых в числе студентов, допущенных в священство и женившихся очень рано? И притом, сколько у нас кончалых, по нескольку лет не могущих получить место и потому остающихся неженатыми. Ужели всех их надобно считать нарушившими целомудрие? И если это так, то придется поставить за правило — всякого, кончившего курс и не получившего тотчас священнослужительского места, не допускать до священства, яко подозреваемого в несо- хранении целомудрия…

Куда же девать нынешних дьячков, если на их места определять студентов?

а)        Предоставить им свободу выходить из духовного звания на вышеозначенных правах, то есть заниматься всякими ремеслами и промыслами без платы податей на известное время.

б)        Поступать в сельские граждане (как сказано выше). Тех же из них, кои были под штрафами, или худо знают свое дело, кажется, можно уволить в сельские граждане и без их желания, только с некоторым денежным пособием из процентов на капитал, для сельского духовенства составляющийся.

в)        Престарелых можно увольнять за штат с производством им некоторых окладов из тех же источников.

То и другое денежное пособие можно допустить в виде временной меры, пока в большей части церквей чтецами будут студенты.

Куда девать исключенцев?

Отчасти туда же, куда и причетников. Кроме того: в низшие церковные должности, как-то в пономари, звонари, сторожа и прочие; некоторых из них назначать в келейники к Преосвященным и ректорам человека по три и более, взамен служителей, даваемых архиереям и настоятелям от казны. Должность очень не низкая, ибо исправляющими должность келейников часто бывают семинаристы, что не совсем удобно; а у некоторых Преосвященных бывают келейниками хотя и молодые служители, но честимые иногда выше других многих. Чрез это, между тем, казна и общества крестьян будут иметь у себя лишних работников или платящих подати.

Поступающим в низкие церковные должности из детей священнослужительских можно предоставить право отдавать детей своих в духовные училища наравне с другими.

И еще: писарские должности по военному ведомству прежде занимали обыкновенно кантонисты, которые ныне уничтожены почти совсем. Нельзя ли будет открыть дорогу на эти должности нашим исключенцам не только причетническим, но и священнослужительским детям?

И нельзя ли также испросить какие-либо особенные привилегии детям духовных, поступающим в военную службу? Например, по выслужении 5— 10 лет выходить в отставку, хотя бы желающий того и не имел офицерского чина, а имеющих чины наделять землями.

Правило. Студентов, прослуживших дьячками до 23-летнего возраста, производить в диаконы (но не в священники). В этом сане он должен прослужить не менее как до 30-летнего возраста — и уже тогда посвящать его во иереи.

Но чтобы студентам была возможность служить дьяконами хотя 2—3 года, необходимо восстановить прежний порядок в клире церковном*, то есть дозволить быть диаконам везде, где только можно, если не на диаконских доходах, то на причетнических.

И после сего можно сказать, что если будет принято за правило студентов семинарии определять сначала в дьячки, потом производить во диаконы и затем уже в священники, и не ранее 30- летнего возраста, тогда, при тех мерах воспитания, надзора и разбора учеников, какие выше предполагается иметь в училищах и семинариях, можно надеяться, что мы будем иметь священников вообще благонадежных и если не всех, то многих из них — благочестивых и ревностных на всякое доброе дело.

Но пора возвратиться к главному нашему предмету о воспитании духовного юношества.

Выше сказано, что воспитанников наших преимущественно надобно учить и научать молитве.

Но кто же будет их учить? Или от кого они будут учиться молитве?

Вопрос, по-видимому, странный и противоречащий даже самому званию нашему. Но на самом деле выйдет действительно так, что немного найдется у нас таких, которые могут взяться за это дело даже из тех самых, которые избраны и приставлены к делу воспитания.

Стоит только взглянуть на наших наставников — и вы увидите, что редкий из них умеет молиться… а учить этому надобно не словом, а делом. Но как этому помочь?

Выше сказано, что было бы полезно и даже необходимо иметь в училищах наших особого духовника, который тут бы и жил, разумеется, в особой келье.

Вот на это лицо и обратить все внимание. Надобно найти и находить, и определять в духовники старцев истинно духовных, не степенных только, но в самом деле духовной — святой жизни; которых и поставить в зависимость отнюдь не от училищного начальства, а непосредственно от самого Архиерея. Дело таких старцев будет состоять, кроме духовниче- ства, в отправлении службы в училищных церквах, которые должны быть под их настоятельством, и вообще они должны присутствовать при молитвах*.

От пребывания таких старцев при училищах, хотя бы они были самые неученейшие, можно ожидать много духовной пользы. Одно присутствие таких людей при училищах многих из учеников, да и из учащих будет удерживать от вольностей; а пример их будет сильной подкрепой для тех из них, в коих проявится дух молитвенный.

После этого сам собою просится вопрос: но можно ли будет найти таких старцев для всех училищ? По крайней мере для всех семинарий?

Вместо всякого ответа, скажу только: Боже милосердный, помилуй нас!..

К сему можно присовокупить еще одно. Для возбуждения и питания духа святой ревности в воспитанниках, между прочим, было бы полезно: каждодневно в известное время читать им житии святых и особенно так или иначе подвизавшихся в проповеди слова Божия; также можно прочитывать статьи и из повременных духовных изданий о трудах и действиях миссионеров древних и новых.

После сего по порядку надлежало бы сказать кое-что собственно о нравственной части воспитания, касающейся преимущественно души человека. Но поелику я говорю о развитии духовной стороны в воспитанниках, то высказал кое-что и касательно душевной; и потому я о сем предмете, как известном всем и каждому, говорить много не стану, тем более что правила и постановления по сей части у нас довольно удовлетворительны. По мнению моему, необходимо только улучшить инспектуру. Частая перемена инспекторов и назначению в сию должность не по качеству и способностям, а по ученым расчетам, если и не вредит много делу, то и пользы приносит мало; а между тем, на рекомендации инспекторов, точно так же, как и на рекомендации благочинных, основывается и решение участи рекомендуемого, иногда навеки. И потому надобно обратить внимание на то, чтобы инспектора как можно реже менялись. А как этого достигнуть, будет сказано ниже. Весьма желательно, чтобы сверх старших учеников были особые комнатные надзиратели и, разумеется, люди, если не особенно набожные, то степенные.

Мне кажется, можно постановить правилом: учеников жестоких, сварливых, слишком упрямых и строптивых, а также замеченных в употреблении хмельных напитков, например, 8—9 раз, и неисправимых по принятии известных мер к исправлению, отлучать от прочих и сначала помещать в исправительное отделение, а своекоштных исключать из списков с дозволением слушать лекции.

Употребление табака в училищах можно считать преступлением такой же важности, как и предыдущие.

На это могут сказать, что при таком строгом разборе учеников у нас немного останется в училищах воспитанников. Что же? Пусть будет и так. Зато оставшиеся будут благонадежны, и честь и украшение наших учебных заведений. Свято место не будет пусто. По мнению моему, лучше допустить на время принимать в причетники и даже в училища из других сословий людей с потребными качествами, нежели определять своих — худых и неблагонадежных, которые рано или поздно, но, наверное, будут только в тягость начальству и в нарекание духовному званию.

С недавнего времени завелось в семинариях называть учеников «вы» вместо «ты». Младшие старших и равные равных именовать так могут и должны, ибо это служит смягчению нравов. Но называть учителю учеников своих «вы» решительно не должно никогда. Это крайне вредно (как я это видел на опыте). Ибо это только питает и усиливает гордость. По мнению моему, всякий учащийся пред наставником и начальником своим есть не что иное, как дитя. Только тогда следует молодого человека называть «вы», когда он вступит в какую-либо должность, или, по крайней мере, окончит курю.

Развивая и укрепляя в воспитанниках духовную сторону и душевные способности, в то же время необходимо обращать должное внимание на развитие и укрепление их телесного организма. Разумеется, поколико то прилично званию нашему. Ибо только in corpore sano mens Sana.

А у нас эта часть воспитания почти совсем забыта; и оттого так часто мы видим в нашем звании людей способнейших и отличных, и потому могущих быть весьма полезными Церкви, но хворых и болезненных; и, большей частью, именно оттого, что при воспитании их не было обращено должного внимания на правильное развитие и укрепление их тела.

Эта необходимость понята в светских училищах, и теперь уже во многих заведениях и у многихродителей и воспитателей назначено особое время для гимнастических занятий. Остается желать только, чтобы это было заведено везде и у нас и чтобы эти упражнения не были одним только средством к развитию сил и способностей тела, а были по возможности применяемы к делу так, чтобы впоследствии они могли послужить воспитанникам основанием или пособием к каким-либо полезным занятиям или ремеслам.

При физическом воспитании прежде всего предоставляются три главных правила:

• устранять и приучать воспитанников избегать всего того, что может вредить здоровью их;
• приучать воспитанников к соблюдению правил, служащих сохранению здоровья;
• иметь постоянную заботу о правильном развитии и укреплении телесных сил, а отчасти и способностей, поколику то прилично нашему духовному званию.

Составить полное и определительное наставление по всем сим предметам может только человек опытный.

Я же в отношении этого позволяю сказать себе лишь следующее.

Развитие сил телесных и укрепление тела должно начинаться от самой колыбели и продолжаться до возмужалости. Следовательно, начало этой части воспитания находится вне курса действий духовных воспитателей, и духовное начальство в этом отношении может только содействовать родителям:

а) сообщением им для руководства хотя кратких, но верных правил касательно сего предмета и б) внушением им, чтобы они заботились об этом как следует под опасением, что если дети их по принятии в училище останутся хворыми, а именно от пренебрежения правил на этот предмет преподанных, то они будут исключены из училища.

Надобно также, между прочим, постановить непременным правилом:

• чтобы воспитанники ложились спать и вставали бы как можно ранее, ибо долгое спанье утром, между прочим, сильно питает и укрепляет леность;
• непременно каждый день заставлять воспитанников делать какие-либо движения до поту, которым проходит много болезней, а чтобы это движение не всегда было праздно и безполезно, то для этого можно заставлять учеников, например, пилить дрова, а где можно, то и стругать стружью (столярным инструментом); то и другое сильно и довольно правильно укрепляет грудь.

Вакационное время, особенно летнее, я полагаю, было определено именно с той целью, чтобы в это время ученики занимались полезными и другими работами, то есть, оставляя умственные занятия переходили бы к телесным, и тем, между прочим, развивали бы и укрепляли свое тело. Так это или не так, но надобно учредить так, чтобы и не в одну только летнюю вакацию, но и в другие каникулярные дни ученики непременно занимались бы какими-либо работами или подельями как для укрепления тела, так, между прочим, и для того чтобы они не предавались праздности, всегда и для всех вредной. В это время преимущественно можно обучать детей ремеслам, особенно находящихся в исправительном отделении, где это может быть делаемо и в учебное время, особенно для тех учеников, кои оказываются неспособными к служению в сане священника или диакона.

Самое лучшее, здоровое и для нашего звания полезное и приличное ремесло есть древоделие или столярное, которое благоволил избрать для своего занятия Спаситель наш; затем иконопись, портняжное или сапожное ремесло, последнее, впрочем, очень не безвредно для здоровья, если оно будет неумеренно.

Пища у наших воспитанников должна быть самая простая, но здоровая; равным образом — одежда и вся обстановка; потому что от черствого хлеба к пище порядочной, и с рогожки на пуховик — переход всякому приятен и приятно действует на дух человека, а противный переход с первого раза может убить дух в человеке, иногда и навеки.

В наше время, кроме обеда и ужина, ничего не давали ученикам, и нелегко было нам переносить это поутру; но я того мнения, что это полезно: ибо, во-первых, благодетельно для здоровья, как диетическое средство, а во-вторых, это приучает к воздержанию и терпению.

Для многих, в том числе и для меня, непонятно, для чего в нынешних новых семинариях делается столько разных комнат для учеников, а именно: особая для спальни, особая для занятий и особая для классов? Говорят, это для того, чтобы воздух был всегда чист во всех комнатах, что для здоровья крайне необходимо. А разве нельзя освежать его форточками? У нас в Якутске, где мороз нередко бывает до 40 градусов, некоторые из жителей среди самой зимы открывают маленькие форточки для освежения воздуха без всякого ущерба тепла и без вреда для здоровья. Если это возможно в Якутске, то в других местах еще возможнее, и если к тому воспитанники каждый день будут выходить на воздух и делать движения до поту, то они без всякого для своего здоровья вреда могут даже жить и учиться в одной комнате. Если не находится возможность строить обширные здания для помещения учеников, то лучше делать как можно больше комнат для размещения учеников на жительство, нежели, например, делать особые занятные, в которых тоже есть свои неудобства, так например, необыкновенное слово, сказанное одним шалуном, может остановить или смешать всех. Положим, что подобные вещи могут быть устраняемы присутствием начальствующих. Но все-таки, кажется, можно обойтись без особых занятных комнат, определив для этого те же классы.

Хорошо, если бы воспитанники, выходя в свет, могли иметь в своих помещениях по несколько комнат, тогда, конечно, можно допустить и в училищах различные помещения. Но так как самая большая часть из наших семинаристов по выходе в свет должны будут жить в простой избе с одной кухонной печью, то не лучше ли и в училищах давать им помещения потеснее и попроще на том основании, что переход с худшего на лучшее положение всегда приятен, а обратный даже вреден.

Дозволю себе сказать кое-что и о научной части наших семинарий.

Я слышал, что в академиях наших некоторые науки преподаются в том же самом объеме и даже по тем же самым запискам, по которым преподаются они в семинариях. Почему это так? Я понимаю, что одну и ту же науку можно преподавать там и тут и даже начать в училищах, но не иначе, как в каждом учебном заведении для каждой науки должны быть свои известные границы. Значит, у нас такое разграничение еще не совсем учреждено.

Многие из наших говорят, что некоторые предметы учения, введенные в семинариях наших в позднейшее время, как чуждые для нас, надлежит исключить, как-то: медицину, сельское хозяйство, землемерие и прочее. Мне кажется, что нельзя совсем согласиться с таковым мнением. Землемерие и другие подобные точно можно исключить, потому что, например, первое может быть полезно нашему духовенству не долее того времени, пока будут размежеваны все земли. Сельское же хозяйство исключить совсем, мне кажется, ненужно, потому что многим из наших воспитанников приходится и придется служить в селах и, следовательно, так или иначе заниматься сельским хозяйством. Но учить этому предмету надобно не теоретически, а практически и преимущественно в летнее вакационное время, заставляя учеников, например, копать, садить и ухаживать за огородными овощами и прочее. Теорию же они, если захотят, узнают со временем сами и без наставников.

Что же касается медицины, то, по мнению моему, эту науку не только не исключать, но, напротив, надлежит вместо учения оной по лечебникам учить прямо анатомии, как следует, и затем отчасти и другим предметам медицинским так, чтобы всякий священник, имея достаточные и основательные понятия о составе человеческого тела и некоторых врачевствах и способах врачевания, мог бы подавать правильные советы и пособия нуждающимся. Ибо врачи у нас не везде, а, между тем, это может быть весьма полезно и для священника, и для прихожан его не в одном отношении. И, кроме того, учившийся таким образом медицине в семинарии воспитанник в случае неспособности или невозможности поступить в духовную службу с большим удобством может поступить в медики, дослушав медицинскую науку в Университете. Следовательно, это может служить новым способом пристраивать к местам наших воспитанников.

Воспитанник, выучивший анатомию, может познать только самого себя (cognosce te ipsum); но, по мнению моему, этого еще мало, ему надобно еще достигать познания о Творце Своем из Его творений. Я хочу сказать, что кроме медицины в семинариях наших нужно преподавать и некоторые предметы из естественных наук, прибавив для сего два года к курсу семинарскому. Иначе воспитанники наши с обыкновенными познаниями, приобретаемыми в семинариях и даже академиях, всегда людям светским будут казаться малообразованными, если еще не хуже; и это так и должно быть, потому что в нынешнем свете почти никогда не заводят речи и не желают слышать о предметах духовных и религиозных, которые воспитанники наши знают иногда превосходно. Следовательно, им негде показать себя, кроме проповеди, которые также слушаются очень немногими.

Но когда бы воспитанники наши, при своих познаниях о духовных предметах, имели достаточные и верные познания в науках естественных, тогда они не только могли бы поддерживать в обществах многие интересные разговоры, но и могли бы иногда направлять их в духовную пользу, особливо если притом сердце их будет избыточествовать, если не любовью, то, по крайней мере, желанием добра беседующим.

Увеличение курса в семинариях двумя годами будет полезно, между прочим, и потому, что иногда у нас слишком молодые оканчивают курс, а через это они будут выходить из семинарии двумя годами постарше. А, между тем, при таком учреждении, то есть когда будет сделано распоряжение повсюду вместо 6 лет держать учеников в семинарии 8 лет, в течение этих прибавочных двух лет весьма многие из конча- лых (если не все) получат место. Самая же большая невыгода от этого будет только своекоштным ученикам и их родителям. Но зато дети их двумя годами менее будут в причетнической должности или в диаконском сане.

И если уже начать исключать из предметов учения в наших училищах так называемые чуждые нам науки, то можно и надобно исключить некоторые из наших собственных, которые тоже без пользы отнимают время и мучат учеников. Например, преподавание Церковного Устава, изучение которого должно быть на практике, и учения о богослужебных книгах, да и самые языки как мертвые, так и живые, могут быть преподаваемы не везде. Например, для чего учить французскому или немецкому языку семинаристов сибирских и других внутренних епархий? Лучше эти заменить или местными языками, или чем-либо другим. То же можно сказать и о еврейском языке. Для чего преподавать его во всех семинариях?

Заставлять лучше вместо языков выучивать наизусть все изречения Иисуса Христа, находящиеся в Евангелии, и если не все, то важнейшие тексты из Деяний и Посланий Апостольских, и выучивать не иначе, как по-славянски. Это будет богатым и драгоценным запасом и великим пособием для воспитанников наших и при сочинениях проповедей, и при обыкновенных беседах и наставлениях.

Спрашивается: нужно ли преподавать русскую грамматику в училищах наших? Конечно, нужно, но только не так как она преподается у нас ныне*. Например, для чего мучить детей над изучением всех правил и исключений о родах, падежах, временах и прочее, когда каждый из детей наших, даже малых, не ошибается ни в том, ни в другом? И сколько убивается времени над этим почти совершенно напрасно? А, между тем, ученики могут получать понятие о различии частей речи русского языка и о их главных принадлежностях при изучении латинской грамматики, которая везде преподается не на латинском, а на природном языке. Следовательно, говоря, например, о падежах или родах латинского языка, можно сказать, да, кажется, и нельзя обойтись без того, чтобы не сказать, о падежах или родах русского языка. Русскую грамматику, по мнению моему, надобно проходить тогда, когда придет время учить детей риторике.

У нас мало хороших чтецов и то случайно, а это оттого, что у нас, можно сказать, не учат чтению; тогда как для служителей алтаря и Церкви этот предмет весьма важен и необходим, и ему надобно учить не в одном классе, а именно: сначала надобно учить так, как теперь у нас учат, то есть уметь читать печатное и рукописное. Затем, спустя год или два, надобно учить читать с соблюдением всех знаков ударений и препинаний с соразмерным понижением голоса пред последними, не входя, впрочем, много в смысл речи; наконец, и не ранее класса словесности, надобно учить читать с надлежащим выражением каждого слова и каждой речи, как того требует дух и смысл речи, и вообще учить декламации, то есть чтению книг и сказыванию проповедей с искусством.

Наши воспитанники плохо умеют объясняться в разговорах и в особенности вскоре по окончании учения; а это оттого более, что у нас вообще, как учат уроки по книге, так и сказывают или читают их без всякого пояснения своими словами; но надлежало бы так делать, чтобы ученик, прочитавший урок наизусть точно так, как написано в книге (без этого память его будет не совсем развита), потом рассказал бы его своими словами.

Такой способ мало-помалу приучит его к выражению своих мыслей правильно, ясно и даже красноречиво.

Выше сказано, что частая перемена инспекторов не полезна для училищ. То же можно сказать и о ректоре и в особенности о наставниках.

Одна из причин тому, что наши воспитанники знают менее и плоше, чем другие, есть то, что у нас часто меняются наставники. Кончившие курс в Академии и в семинарии по заведенному порядку поступают прямо в наставники. Само собой разумеется, что первый год, а пожалуй, и более, эти учителя только учатся, как учить (исключений немного); но и ученикам и училищам от этого мало пользы. И лишь только они навыкнут к своему делу, их отводят или совсем увольняют. При первоначальном заведении училищ это неизбежно и может быть терпимо, но теперь это надобно стараться избегать тем более, кто имеет всякую возможность к тому.

По мнению моему, надобно поставить правилом: ректорами семинарий определять протоиереев кафедральных соборов, которые обыкновенно чреду служения не правят так же, как и ректоры-архимандриты, и которые большей частью заняты только делами консисторий, от которых их можно также уволить, как уволены ректоры-архимандриты.

Что же мешает этому? Можно сказать, решительно ничего, потому что ученых священников теперь не менее, как и ученых монахов; степень учености тех и других одинакова. Но собственно для семинарий ректор-протоиерей (разумеется, способный, избранный) гораздо полезнее, чем ректор-архимандрит. Во-первых, потому что он, поступив на сию должность яко женатым, не может ни желать, ни мечтать о переводах или повышении в сане. При обыкновенном ходе дел только смерть или продолжительная тяжкая болезнь может прекратить его служение при семинарии. А чем он долее будет служить ректором, тем он будет опытнее и, следовательно, полезнее. Во-вторых, он, будучи отцом семейства, вполне и практически понимает, что такое дети и сами по себе, и для родителей. Монахи знают об этом только из книг.

Куда же девать архимандритов? Посадите их первоприсутствующими в консисториях: пусть они там в качестве председателей занимаются административной частью, которую им знать необходимо, дабы впоследствии, когда они будут епископами, не учиться уже у секретарей или не действовать по своему разумению.

То же, что сказано выше о ректоре, можно сказать и об инспекторе и наставниках, то есть надобно менять их как можно реже.

И для этого на должности сии тоже можно определять священников, не имеющих приходов, например, соборных или других.

Куда же девать кончающих курс в академиях? Определять помощниками инспекторов и наставников в семинарии. От этого польза будет та, что они под руководством опытных наставников научатся своему делу и впоследствии могут поступать на их места уже опытно знающими свое дело. Здесь затруднение представляется только со стороны экономических расчетов, то есть им нужно будет дать помещение и жалованье…

Первое они могут иметь в семинариях, где они могут быть за то комнатными надзирателями, а жалованьем с ними отчасти могут поделиться наставники, коим они будут помогать, то есть часть их окладов положить на помощников с добавлением к тому из капиталов духовно-учебных.

По существующему ныне Уставу и по положениям об училищах, епархиальные архиереи в отношении к ним и не отчуждены и не приближены совсем, а поставлены в какое-то неопределенное положение, тогда как им вручены суть людие, то есть вся паства; и когда они имеют полное право рукополагать, кого хотят. И если они уполномочены в самом главном деле пасения паствы, то можно ли их отчуждать, хотя в чем-нибудь от училищ и в особенности от воспитанников — их будущих помощников и сотрудников в деле пастырства?

И потому справедливость, польза, необходимость и самые каноны Церкви требуют, чтобы все духовные училища, находящиеся в епархиях, вполне и во всех отношениях были подчинены епархиальным архиереям так, чтобы они имели полное право определять и увольнять не только наставников и инспекторов, но даже самих смотрителей и ректоров. И только в случае неимения людей способных к училищным Должностям, они должны обращаться к Святейшему Синоду с просьбой о присылке таковых. Отчетность же о суммах училищных, пожалуй, может оставаться и в нынешнем порядке; ибо деньги — средство, а не цель существования училищ.

Еще одно: у нас нет ученого духовного Общества, нет высшей цензуры. И потому, мне кажется, необходимо учредить таковое Общество из ученых, трудолюбивых, любознательных и, главное, благочестивых монашествующих лиц, которых вся и единственная обязанность, кроме молитвы, должна состоять только в занятиях ученых: в рассматривании таких книг и сочинений, которые ныне рассматриваются Святейшим Синодом. Общество это должно находиться здесь, или не далее как в Новгородском, например, Юрьевском монастыре, от которого члены Общества могут получать и часть окладов. Службу их можно считать наравне с ректорами даже академий, и потому они могут служить даже до самого поступления в сан архиерейский.

При существовании такового Общества не будет вопроса и затруднения, кому дать сочинение на рассмотрение, и можно надеяться, что не проскользнет никаких двусмысленных или сомнительных мнений и мыслей, потому что всякое, сколько-нибудь важное, сочинение Общество будет читать в полном присутствии. И для этого не надобно их обременять рассматриванием тех сочинений, которые предоставлены ныне Цензурным Комитетом.

Конец и Богу слава! Аминь.

Иннокентий, митрополит Московский, в миру Иван Евсеевич Попов-Вениаминов (1797—1879), великий миссионер, просветитель алеутов. Самоучкой овладев грамотой, он семи лет прекрасно читал Апостол за Литургией прихожанам, которые и уговорили мать отдать его в учение. Вскоре он был принят в Иркутскую семинарию на казенный счет, которую и кончил с отличием. В 1823 г. отправился на Аляску, где с истинно христианским рвением проповедовал Христово учение между дикими племенами. Спустя несколько лет прибыл в Петербург, принял монашество. Потом был возведен в сан Камчатского епископа, а в 1868 г. его назначили Московским митрополитом. Владыка Иннокентий известен своею широкою деятельностью на пользу Православной Церкви. Прославлен в лике святых.

Печатается по: «Литературная учеба», 1993, № 5-6. С. 161-176.

Профессор П. И. Ковалевский. Национальное воспитание

(Педагогические размышления)

До настоящего времени в огромном большинстве случаев в деле воспитания и образования наших детей мы руководствовались тем, что давали нам просвещенные государства Европы и Америки. Во многих случаях это совершенно правильно и справедливо. Эти страны в области знания часто оказываются впереди нас. Они имели возможность больше работать в этом направлении и имеют за собою большой опыт. Поэтому весьма естественно, что мы должны присматриваться к тому, что у них делается, учиться у них и стараться заимствовать у них то, что нам окажется пригодным и полезным. Но целиком переносить все ихнее к нам едва ли будет и разумно, и полезно.

В деле воспитания и образования должно считаться со свойствами и качествами данного народа. Русский народ совершенно своеобразный и особенный. Поэтому в деле воспитания детей русского народа нужно с Запада заимствовать только то, что для него полезно. И в этом отношении требуется большая осторожность.

В деле воспитания юношества мы должны строжайше руководствоваться особенностями и основными качествами нашей нации: поощрять то, что мы в ней находим ценного и достойного дальнейшей культивировки, и бороться и уничтожать то, что является в нации неудовлетворительным, недостаточным, безполезным и вредным. Одни из этих свойств являются прирожденными, другие — наносными, заимствованными, образованными под влиянием жизненных неблагоприятных условий, действовавших столетиями. Но если наследственность является великим фактором в деле организации человека, то и воспитание не менее важно и сильно. И как наследственность действует веками и долгим временем,— то и воспитание дает благие последствия только при выдержке, настойчивости и систематической последовательности. Посему в успехе воспитания никогда не должно отчаиваться <…>

Воспитать — значит внедрить в человека известные душевные качества, как питать, напитать — значит ввести в организм и его питательные соки — физические, материальные вещества.

Воспитать в национальном духе — значит внедрить в человека такие душевные, духовные и даже физические свойства, кои присущи и свойственны той или другой народности.

Каждая народность даже в условиях известной природы,— следовательно, прежде всего, ее дети должны быть так воспитаны, чтобы они смогли легко, свободно и без опасности переносить все условия данного климата, севера, юга, приморья, гор и проч.

Далее, воспитание должно быть в духе той религии и государственных устоев, в которых живет та или другая народность. Воспитание должно соответствовать истории, характеру и особенностям данной народности.

Воспитание бывает семейным, или домашним, школьным и общественным. Народность, начинающая жить в своем духе, как например, русская, должна выяснить все простейшие приемы воспитания и домашнего, и школьного, и общественного.

I. Семейное воспитание. Всякое произвольное действие вначале бывает вполне сознательным, но затем, вследствие повторности, оно может стать настолько привычным, что совершается нами вполне механически, безсознательно. Таковы наши процессы ходьбы, письма, танцев и т. д. То же всецело относится и к душевным движениям и чувствованиям. То же должно быть сказано и о семейном национальном воспитании. У наций, которые сознательно только начинают жить, точно устанавливаются формы проявления национального воспитания, затем они проводятся в жизнь, прививаются ко всему обществу и, путем повторности из поколения в поколение, становятся столь прочными, что совершаются уже безсознательно, механически, как нечто должное, как нечто органическое.

Это нельзя сказать о русской нации, только вступающей в фазис сознательного национализма. Она находится еще в этом отношении в младенческом состоянии, и потому в ней неудивительны проявления и странные, и непонятные, и нелепые.

В семье, ведя друг с другом разговоры, мы невольно воздействуем друг на друга, невольно воспитываем друг друга. Такое воспитательное воздействие в семье особенно важно по отношению к детям и членам семьи с неустановившимися национальными взглядами.

Я глубоко убежден, что все русские религиозны, все искренно исповедуют Православную веру, но только это исповедание заключается внутри их самих, и они как бы стесняются проявить его вне себя, как бы таят его внутри своей души. Это исповедание веры не книжника и фарисея, а мытаря. Такое тихое, задушевное исповедание веры Православной имеет многое за себя, оправдывая тем русскую славянскую кротость, смирение и искренность. Но имеет это и против себя, особенно в семейном отношении. Молодые члены семьи, не видя, или видя редко и слабо исповедание веры во внешности, могут принять это за религиозное малодушие и безразличие, и сами станут относиться к религии слишком слабо и безразлично. Поэтому важно, чтобы каждый из нас открыто и без стеснения исповедовал свое Православие на глазах своей семьи, и тем был бы ее примером и руководителем.

Мы все уважаем наши православные храмы и благоговейно относимся к ним. Но этого мало. Мы должны стремиться к тому, чтобы составить у себя церковный приход, чтобы каждый из нас стал деятельным человеком этого прихода, дабы принимать участие не только во взаимной общей молитве, но и во взаимном общении для дел взаимопомощи, милосердия и сострадания.

В этом приходе мы объединимся и положим первое начало к взаимообщению для поддержания наших общих дел не только духовных, но и мирских. Здесь мы можем помочь друг другу в ведении хозяйственных дел, устройстве приходских школ, школ ремесленных для данной местности, ибо никому не могут быть так известны семейные нужды, как приходу, устройстве богаделен, рабочих домов, приютов и т. д. Такое единение будет первым воспитательным противодействием нашему национальному недостатку — славянской розни. Единение прихода создаст ту Православную Церковь — собрание верующих, какая была у древних христиан и на Древней Руси. Это еще более сблизит верующих братьев и положит основу образованию истинной Православной Церкви. Такая Церковь не только объединит взрослых, но даст пример и молодым членам семьи жить в мире, согласии, взаимной любви, поддержке и взаимопомощи, и поставит противовес нашему национальному разъединению.

«Внутренняя задача Русской Земли,— говорит Хомяков,— есть проявление общества христианского, православного, скрепленного в своей вершине законом живого единства и стоящего на твердых основах общины и семьи».

Создавая церковный приход, мы не должны стесняться и конфузиться внешних приемов нашей Церкви и всегда быть примером нашей семье, осеняя себя крестным знамением во всех случаях, когда это может быть уместным. Если прежнее фарисейство может быть не симпатичным, то и слишком скрытое мытарство может послужить неудобным примером религиозного безразличия для молодых членов семьи. Явное и открытое исповедание нашей Православной веры обязывает нас и к другому нашему человеческому и гражданскому долгу: явному и открытому исповеданию любви и безпредельной преданности к нашему Отечеству.

У нас, у русских, при существующем ныне национальном безразличии, сплошь и рядом бывает так, что попавший к нам инородец, исполненный великой наглости, начинает порицать нашу нацию, наши порядки, нравы, обычаи и проч., причем исходным пунктом для него является один какой- нибудь факт, из которого затем производится слишком смелое и неприличное обобщение. И мы из любезности и деликатности не только молчим, но даже ему поддакиваем, хотя в душе коренно несогласны с этим. При этом мы совершенно забываем, что таким своим отношением мы сознательно и в здравом уме начинаем чернить и позорить нашу мать-родину…

Но этого мало. Мы не только сами совершаем гнусный факт, но мы развращаем членов своей семьи, своих детей. Мы гасим в них уважение к Родине и даем право и повод и им относиться к своей народности и Родине легкомысленно и непозволительно дерзко. Мы совершенно не сознаем, что с нашей стороны это поступок великой гнусности. Наша любезность и наша вежливость переходят в подлость. Мы должны иметь всегда мужество спокойно и решительно дать понять нашему невежественному и дерзкому гостю, что его поступок нарушает всякие пределы порядочности. И если он имеет наглость проявлять дерзость по отношению к нашей народности, то и мы должны иметь большую решимость, чтобы его осадить. Это будет не мужество и не геройство, а только нравственный долг. Такой поступок будет наилучшим уроком для наших детей и навсегда укоренит в их уме и душе долг и обязанность смело и твердо отстаивать честь и величие нашего народа и нашей Родины.

Да и помимо таких случаев, мы должны всегда твердо помнить, что мы — русские, и обязаны относиться ко всему русскому с уважением и любовию и не допускать огульных обвинений и порицаний без отпора и надлежащего ответа. Тогда и наши дети научатся любви, уважению, почтению и преданности к Родине. Скажут, любви нельзя научиться. Да, чувству любви не научишься, но способу проявления этой любви приходится и должно учиться.

Кто не уважает своей Родины, тот не уважает себя, тот не имеет права на уважение к себе со стороны других лиц.

В этом отношении заслуживает строгого осуждения еще одно печальное явление в нашей жизни. Сплошь и рядом мы наблюдаем, что люди так называемого высшего общества позволяют себе публично в России говорить по-французски, по-немецки и проч. Почему так? Или русский язык есть хамский язык, который они считают допустимым только при разговоре с людьми, стоящими ниже себя?.. Еще простительно, если это делают прожигатели жизни, или пустые барыни,— совершенно непростительно, если это делают люди серьезные, позволяющие себе говорить о нации и национальности <…> И можно ли в таком случае ожидать успеха в деле всего родного русского? Не должны ли именно эти люди показать пример, что прошлое забыто и мы вступили в действительно новую русскую жизнь?.. Не пора ли бросить мысль о том, что они стоят выше суда общественного?.. Тогда только и будет толк от нашего дела, когда наше слово и наше дело не будет расходиться между собою. Где вы найдете в Германии общественное собрание, где бы немцы говорили по-французски,— или в Англии, где бы англичане говорили по-французски… Истинный англичанин даже вне Англии не станет говорить иначе, как по-английски. А наши клубы во что обращаются?.. Значит ли это, что мы должны замалчивать обо всем, что в России делается дурно? — Ничуть. Всякий организм имеет язвы и болезни, но это не значит, что он разлагается. Его легко исправить и излечить,— только не следует скрывать болезнь и заглушать ее. Из того, что между интендантами оказалось 200— 300 воров и мошенников, вовсе не следует, что слово интендант равнозначно с казнокрадом и взяточником,— между интендантами есть люди честные, чистые и порядочные.

Пусть и дети наши знают, что и в России, как и во всяком государстве, есть люди безчестные, враги своей нации, которые позволяют себе мошенничать, обкрадывать государственные и общественные средства и являются изменниками Родины и обидчиками бедного люда, солдата. И из-за того, что между железнодорожниками множество воров и мошенников, вовсе не следует, что все они воры и мошенники, а есть между ними много честных людей <…>

Но вполне признавая наличность существования этих общественных язв и давая им надлежащую оценку, не следует уже слишком и кричать о них и трубить на всех перекрестках, заглушая то доброе и славное, что дает
нам жизнь. Ибо нередко выходит так, что мы видим только на нашей Родине одно худое и слепы ко всему доброму и славному. Здоровый, мощный и крепкий организм должен быть весел, бодр, исполнен веры и надежды в будущее, любви к настоящему и внимания к прошлому. Не должно в прошлом питаться одним неудачным, но оценивать в нем и то доброе, что составляет обратную сторону медали <…>

Особенно возмутительно, неприлично, недостойно и преступно очень часто наблюдаемое при детях, а иногда и вместе с детьми, высмеивание школьных учителей. Так могут поступать только люди без ума
и без сердца. А таких людей, ах как много у нас! Прежде всего, они забывают, что они развращают
своих же собственных детей. Школа для детей, особенно тех семейств, где воспитание падает именно
на школу, а не на семью, есть храм науки и нравственности. Ее всегда должно ставить высоко в уважении детей. Начальники и преподаватели — это учители добра и нравственности. К ним мы сами, по долгу совести, чести и любви к нашим детям, должны относиться с уважением и благодарностью,— тому же учить должны и наших детей. Ведь эти люди отдают свою жизнь на воспитание наших же детей. Вы скажете — они продают свою жизнь, свою душу… Тем хуже. Это им дается не легко. Нужда их заставляет на это дело. И не затруднять их жизнь мы должны, а облегчать. Что у них есть недостатки — а мы ангелы? Не забывайте, что они люди, они наши братья, они из нашей среды. Если у них есть недостатки, то все эти же недостатки и у нас. Поэтому осмеивать учителей и начальные школы, особенно при детях, неприлично, недостойно и преступно. Осмеивая учителей, мы осмеиваем перед детьми себя.

Учителя заменяют у детей нас самих. Они делают для наших детей то, что мы должны были бы делать для них. Поэтому наш долг поддерживать в наших детях уважение, почтение и любовь к преподавателям. Унижая их в глазах детей, мы доказываем еще худшее положение нашей семьи, тех лиц, кого они замещают. Если даже между учителями окажутся люди недостойные (а где их нет?), то и тогда мы должны поступать без участия и ведома детей.

На это должен быть приход. Все родители, дети которых подвергаются злостному или вредному воздействию учителя, должны собраться вместе, безусловно без ведома детей, обсудить дело и заявить об этом лицам, управляющим школою. Нет той администрации, которая ныне стала бы потворствовать злу в школе. Бывают учителя нетерпимые в школе, политиканствующие и стремящиеся развратить детей. Это зло немедленно и без колебаний должно быть изгнано из школы, но дети об этом не должны и знать.

Наш долг поддерживать авторитет руководителей и преподавателей школы, ибо они заменяют нас в деле воспитания детей. Подрывая авторитет и значение руководителей и наставников школы у детей, тем самым мы не только унижаем себя, но и губим наших детей.

Вот почему, желая воспитать наших детей в национальном духе, мы в своей семье сами должны быть для них примером уважения, преданности и любви к своей Родине и ко всему родному.

II. Особенно важное значение в деле воспитания юношества имеет школа. Школою мы должны пользоваться во всей силе для проведения национального воспитания. «Наши желания и упования,— говорит Д. И. Менделеев,— которыми определяются все наши действия, слагаются именно в школьный период жизни и будут они без планомерных школ противоречивыми, сбивчивыми, разрозненными, эгоистичными и больными… Школа представляет громадную силу, определяющую быт и судьбу народов и государств, смотря по основным предметам и по принципам, вложенным в систему школьного образования, особенно среднего… Основное направление русского образования должно бьггь жизненным и реальным… Между тем, настоящие дела, которыми живет народ и страна, не в фаворе в нашей школе, ни в литературе, а юноши посейчас, на древний манер, полагают, что вся суть жизни сводится только к философским представлениям и к словам да мероприятиям политического свойства… Весьма печально, что русский реализм вовсе не пускается в школу и не воспитывается… Мы сеем и жнем, одолевая невзгоды природы, торгуем и промышляем просто по преданию и сметке обыкновенно без всякой школьной подготовки, зря…»*.

Поэтому весьма естественно пожелание нашего ученого, чтобы в нашу русскую школу вложено было образование, соответствующее «народному желанию и благу России, понимаемому в том смысле возможно общего народного благоденствия, который заложен в нашей истории и должен естественно развиваться будущими поколениями»…

Все русские школы, низшая, средняя и высшая, должны быть обязательно строго национальными.

В допетровские времена все школы находились в ведении Церкви и духовенства, а потому были и национальны, и религиозны, и высоконравственны.

Император Петр I в инструкциях земским комиссарам и магистраторам и в Духовном Регламенте обращает внимание как на обучение полезным знаниям, так и на религиозное и нравственное просвещение народа, причем церквам и духовенству поручалось следить за этим делом. Но с того же времени начинается заведение и домашнего воспитания и образования, преимущественно в домах дворянства и аристократии. Для этого выписывались воспитатели из Франции, Швейцарии и проч. Какого рода это были духовные руководители, усматривается из Наказа Императрицы Екатерины: «Учители чужестранцы, обучающие наше юношество в домах, конечно, больше вреда, нежели пользы нам приносят, потому что несравненно большая часть негодных, нежели хороших сюда приезжают… Мадамы, также и мамзели пользуются преимуществами учить и воспитывать наше юношество, без одобрительного свидетельства о своем поведении, а в самом деле многие из них не только худого, но и безчестного поведения…»

Тем не менее, и при Петре, и при Екатерине II школы отличались духом патриотизма и были строго национальны. По требованию И. И. Бецкого, школа должна была приготовлять для самостоятельной жизни и полезной общественной деятельности людей, бодрых духом и телом, любящих свой народ и свое Отечество, преданных учению Православной веры и верных своей Верховной власти и законному Правительству. А так как воспитание питомцев в духе православия и любви к России может быть вверено только людям, которые сами глубоко и искренно преданы этим основным Русским культурным началам, то на такое великое дело призывались не инородцы и не иностранцы, но исключительно русские православные люди.

В царствование Императрицы Екатерины II произошел возврат русских областей Белоруссии и Литвы. И вот мудрая Царица вполне основательно предусмотрела, что только школы русские и православные могут укрепить наших братьев и в вере Православной, и в преданности Родине и престолу. Жизнь скоро оправдала предначертания Царицы. Население, совращенное прежними владетелями, поляками, в унию и католицизм, теперь массами стало переходить вновь в Православие.

«С кончиною Екатерины II и с воцарением Павла I резко и круто изменился весь строй и направление государственной политики,— говорит И. П. Корнилов,— и русская исключительно национальная политика заменилась разорительною для России политикою вмешательства в посторонние интересы…» И в западных губерниях, взамен русской культуры и русского просвещения и училища, на коренной русской земле снова стали открываться в значительном числе при латинских и униатских монастырях и костелах политически враждебные нам польские школы. Особенно же великий вред русской школе, русскому народу и русскому государству нанесен был в царствование Императора Александра I, когда всемогущим владыкой явился в деле просвещения Адам Чарторыйский.

Оторванные от Польши Белоруссия и литовские губернии были присоединены к России, но далеко еще не закреплены. Русская власть пошла по дороге обрусения путем введения русского языка и русской школы. Безспорно, это два важных и мощных деятеля. Но еще сильнейшим деятелем является вера. Русские, в силу своей всегдашней веротерпимости, не хотели производить религиозного давления и насилия на совесть и исповедание своих братьев. Совсем иначе посмотрели поляки и во главе их Чарторыйский. Они не постеснялись и не постыдились произвести самое сильное и самое жестокое давление на совесть и веру белорусов и литовцев. Целые легионы иезуитов и других монахов были пущены на наших братьев, и при помощи агрессивной воинствующей церкви и школы с польским языком они вполне успели замутить все то, что сделано было в царствование Екатерины II. Мало того, сторонниками трех поляков, Чарторыйского, бывшего Виленским попечителем учебного округа, Чацкого — Харьковского округа, и Коллонтая — Киевского округа, русский край был ополячен гораздо, неизмеримо больше, чем под властью самих поляков. Министр просвещения граф Завадовский, ярый националист при Екатерине, теперь стал совершенно послушным рабом трех поляков и всех помощников. В западных губерниях безстыдно и безпощадно вводился католицизм, польские школы и польские воззрения на жизнь,— а в России космополитизм и полный,религиозный индифферентизм. Такое направление было настолько сильно, что даже царствование Николая I безсильно было исправить и ослабить общее течение. К сожалению, царствование Александра II в этом отношении было скорее продолжением направления Александра I, чем Николая I, и только Александр III ясно и определенно повел чисто русскую национальную политику.

С этой поры можно было точно и определенно сказать, чего Россия хочет и что она преследует в деле воспитания и образования народа.

Теперь незыблемым должно быть установлено положение, на которое указал И. П. Корнилов: «Школа должна служить своему народу и государству и потому должна быть национальною и патриотическою. Она должна утверждать в своих питомцах и слушателях твердые религиозные верования и национальные нравственные убеждения, которыми преисполнен и живет Русский народ и на которых основан весь строй его многовековой религиозной, семейной и государственной жизни. Всякое русское дело, особенно воспитание детей — надо делать надежными русскими руками и не очень полагаться на услуги, иногда сомнительные, чужих людей».

Естественно, как от католического патера нельзя ожидать безпристрастного суждения о Православной вере, так и от человека равнодушного к судьбе Русского народа и государства нельзя ожидать, чтобы он с воодушевлением и искренностью воспитывал во вверенных ему детях любовь к России и верность Православию и Самодержавию — этим коренным русским началам, для него совершенно чуждым и непонятным. Это доказали немцы в Эльзасе и Лотарингии, русские в Белоруссии и Литве при Екатерине II и поляки то же при Александре I. Все это указывает, какое важное значение имеют национальность и вероисповедание при выборе педагогического персонала и как необходимо для единодушной и согласной деятельности и для неуклонного русского направления воспитания, чтобы начальники и наставники в русских учебных заведениях были люди преданные и верные России и ее историческим основам. Оберегая целость и нераздельность государства, Русское правительство прежде всего усердно должно оберегать основную государственную силу, то есть Русский православный народ, и устранять то, что вредит его благосостоянию и нравственности и что ослабляет его и унижает перед иноверцами и инородцами. Православный русский народ есть тот могучий организм, силами которого создалась Россия и поддерживается ее единство и могущество.

Школьное воспитание национальным должно быть в физическом, нравственном и умственном отношениях.

Физическое национальное воспитание. В этом отношении Россия представляет весьма широкий круг деятельности. Физическое воспитание должно состоять в том, чтобы организмы детей с детства развивались крепкими, мощными, гибкими и ловкими, способными удачно противодействовать всем неблагоприятным воздействиям природы страны. Природа России, как мы знаем, слишком разнообразна. Она представляет все климатические разновидности от полюса до тропиков и от востока до запада. Поэтому детские организмы нужно воспитывать так, чтобы они прежде всего были крепкими и мощными. В этом отношении весьма важную и серьезную роль должна играть гимнастика и, по- моему, лучше всего военная гимнастика, насколько она применима в детском возрасте.

Военная гимнастика, кроме физического воздействия, будет в детях с раннего детства воспитывать военный дух, уважение к военному званию и желание отличиться в данном направлении и послужить — на славу и благо своей Родины. Такое воспитание, помимо нравственного влияния, важно и в практическом отношении. Оно с детства приучает людей ко всем внешним приемам, облегчит им прохождение воинской службы, а при некоторых условиях, может даже и сократить этот срок. Но мне скажут: в этой гимнастике нет ничего национального, нет ничего народного. Я с этим не согласен. В военной гимнастике будет выражен прирожденный русским воинственный дух. Вспомним наших предков славян, ходивших на Царьград и на Кавказ… Вспомним наших рыцарей — запорожцев, в своих утлых ладьях всегда бывших грозою всему Черноморскому побережью. Вспомним Ермака Тимофеевича, давшего нам Сибирь…

Хомяков говорит: «Не было у запорожцев ни кораблей, ни возможности строить корабли. На легких челноках, часто на однодеревках и душегубках, пускались они в бурное море, исстари страшное мореплавателям, и тысячами налетали на берега вечных врагов имени христианского… От Батума до Царьграда гремела их гроза. Трапе — зунд, Синоп и самые замки Босфора дрожали перед ними. Турецкие флоты, смело гулявшие по Средиземному морю и нередко грозившие берегам Франции, Италии и Испании, прятались в пристани перед лодками запорожцев. Не из хвастовства, но по истинной правде говорим мы; свидетелями нам самые Турецкие летописи и еще теперь незабытые предания. Не было в целой Европе ни одного народа, который мог бы похвастаться такими дивными подвигами мужества на морях,— и опять без хвастовства можем сказать, что люди отважные ничем не уступают своим южным братьям». И много других было славных походов русских воинов, составивших силу, славу, честь и мощь России, припоминаются нами и дают нам право и возлагают на нас обязанность воспитывать и наших детей физически и нравственно в воинственном духе.

Наш историк Карамзин говорит следующее: «Слава была колыбелью русского народа,— а победа вестницею бытия его. Римская история узнала, что есть славяне, ибо они пришли и разбили ее легионы. Историки византийские говорили о наших предках, как о чудесных людях, которым ничто не могло противиться и которые отличались от других северных народов не только своей храбростью, но и каким-то рыцарским добродушием… Мужество есть важное свойство души; народ, им отличенный, должен гордиться собою…»

Вот почему я полагаю, что военная гимнастика для русских есть вполне национальный метод воспитания по духу, почему эта гимнастика должна быть введена во всех низших народных и средних школах России. К окончанию срока учения в народных школах она должна быть усвоена вполне, чтобы уходящие из школы дети составляли свои взводы, а совместно с другими детьми деревни — роты, батальоны и полки.

Военные упражнения должны практиковаться и после школы даже до периода отбытия воинской службы, неправильно названной воинской повинностью. Такие учреждения, не имея в себе никаких отрицательных сторон, создадут России развитых, крепких, мощных, красивых и ловких молодых людей и славно воспитанных солдат, для которых военная служба будет состоять только в изучении специальных военных приемов. Даровых же учителей по селам, в лице отставных солдат, особенно бывших на войне, можно найти сколько угодно. Этому способу воспитания я придаю очень большое значение.

Но в настоящее время, в форме «потешных», мы имеем уже осуществление приводимой мною мысли. Только это — начало, и начало, еще весьма непрочно установленное.

Потешные стали у нас «в моде» прежде всего потому, что это учреждение покровительствуется Верховною Властью. Это учреждение у нас существует на началах вольного дарового труда. В дальнейшем это учреждение должно стать органическою, неотъемлемою частью всякого воспитания и, как таковое, основываться не на началах благотворительности, а на началах обязательности и государственности.

«Учителя и наставники всей русской молодежи, говорит наш моряк, А. Беломор, поголовно должны преследовать одну главнейшую задачу своего великого дела — воспитать в русских людях всех сословий страстную и несокрушимую волю доказать в новом, неизбежном столкновении с Японией на азиатском континенте, непреодолимость русской мощи. Главнейшее условие свободы граждан — сознание совместно всех и каждого отдельно своего гражданского долга перед родиной.

А первый долг — защита родины да последнего издыхания всеми возможными материальными и духовными средствами. В вооруженной армии, в воссозданном флоте, в их силе и крепости тлеет искра истинной свободы русского народа».

Рядом с обучением учеников строю, должно учить их и стрельбе. В последнее время на стрельбу в цель, как воспитательное средство, в Англии, Германии, Японии и пр. обращено особое внимание. И это весьма естественно, — оно развивает не только меткость глаза, но и мускульное чувство рук и организма и готовит дельных воинов.

А вот что говорить полковник Полторацкий о Швеции. Ученики всех 4 классов гимназии каждую осень в течение нескольких недель занимаются под руководством офицеров строевыми упражнениями, а весь год систематически упражняются в стрельбе из ружей Маузера 6,5 калибра. Шведская гимнастика, твердо поставленная во всех без исключения шведских учебных заведениях, — низших, средних и высших, кроме благотворного влияния на физическое развитие, является прекрасным дисциплинирующим средством, так как требует строжайшего порядка на уроках и безукоризненной точности начальных положений перед каждым движением, самых движений и окончательных положений.

А так как на всех уроках шведской гимнастики поминутно, приходится строиться, равняться, становиться смирно, рассчитываться на ряды, смыкаться и т. д., и все это делается отчетливо и быстро по военным командам, то все шведы с ранних лет в сущности проходят на уроках гимнастики превосходную школу первоначального фронтового обучения и по своей дисциплине и выправке в общем значительно превосходят наших кадет.

Добавив к этому широкое развитие в Швеции спорта, особенно зимнего, нельзя не сознаться, что в своей гражданской школьной молодежи Швеция имеет прекраснейший материал для выработки будущих офицеров. Все эти молодые люди приходят в армию дисциплинированными, физически развитыми и закаленными и умеющими стрелять, а по своей научной подготовке не оставляющими желать ничего лучшего.

Не менее, если не более важно в школе в воспитательном отношении и ручной труд, ручные работы.

На съезде по вопросу «о нравственном воспитании» в Англии в 1909 г. было высказано, что ручной труд у шведов занимает в школе видное место в ряду предметов, воспитывающих характер. Истинная цель его — не ремесленный навык, но влияние на умственный и нравственный облик ученика, восстановление равновесия и гармонии между его физическими и духовными способностями. Развивая физическую ловкость, сметливость, сообразительность, ученик в то же время запасается уверенностью в своих силах, умелостью верно ценить свои знания, когда они должны быть приложены «к делу», любовью к созданию своих рук.

Ручной труд поощряет в нем стремление к творчеству, научает самостоятельности и находчивости в трудном положении, внушает ему уважение ко всякого рода работе и искореняет предрассудки людей, живущих умственным трудом, в отношении их к ремесленникам. А это служит в свою очередь важным фактором в деле сближения классов и уничтожения социальных перегородок.

Я в этом отношении иду гораздо далее и расширяю ручной труд на степень всякого профессионального труда. По моему мнению профессиональный труд имеет громаднейшее воспитательное значение.

Профессиональное образование и знание вселяют уверенность в личной материальной обеспеченности, создают сознание личной, независимости, господство над окружающей природою, чувство самоуверенности и собственного достоинства, личной обеспеченности, уважение к собственности, поддержку, взаимную помощь и добрые отношения к соседу и согражданину.

В образование народа должны быть введены такие начала, которые самому народу показали бы всю важность и всю необходимость образования их детей именно по программе национального воспитания и образования. Наш великий народный гений, покойный профессор Менделеев, давно уже проповедовал ту великую истину, что образование нашего народа должно быть реальным. Это значить, нашим детям нужно дать точные и серьезные знания той природы, которая вокруг нас и у нас под ногами. Это важно для того, чтобы мы умели использовать и употребить на свои нужды всю окружающую нас природу. Для сего рядом с изучением окружающей нас природы нашим детям нужно дать и познания, как ею пользоваться и показать на деле эти самые способы пользования.

До сих пор Государственная Дума настойчиво проводила всеобщее обучение грамотности в народе. Это хорошо. Но это очень мало. Уметь читать, писать и считать — хорошо. Но это уменье хорошо, если есть что считать. Грамотность должна быть не целью, а средством для приобретения познаний. Сама же по себе грамотность часто бесполезна, скоро забывается и потраченное на нее время пропадает.

Наш народ слишком беден. Но этого мало. Он видит, что другие люди живут на такой же земле, как и он, — но они умеют извлекать из нее такую пользу, что они богатеют. А он не знает, как это сделать. Долг — важнейший долг национальной школы — просветить его в этом отношении. Дать народу познание ближайшей природы, чернозема, глины, леса, озера, реки и проч. и дать сведения, как использовать его злаки, траву, разведение скота, птицеводство, глиняное производство и т. д. и т. д.

Поэтому национальная партия всеми своими силами должна заботиться об устройстве школ для народа не грамотности только, а профессиональных школ по потребам природа, — и при том таких школ, где бы он на деле выучился все это делать лично. Эти познания дадут насущный кусок хлеба простому человеку. Они поднимут его благосостояние. Они дадут ему широкий круг мышления. Они укажут путь правильной жизни. Они породят любовь к собственности. Они создадут идею о родине. Они разбудят любовь к родине. Они откроют глаза на пользу, проводимую национальной партией. Они дадут в руки национальной парии весь народ. Они заставят и инородцев уважать и быть благодарными той стране, которая дает им благо и благополучие.

Такая профессиональная школа привлечет к себе не только русских, но и татар, и армян, и грузин и всех других инородцев, и объединить их, и свяжет общими интересами и ассимилирует с русской культурой.

Повсеместное введение профессиональных школ, соответственно природным богатствам на месте, — дело не легкое, но зато важное и серьезное. Для края лучше иметь одну профессиональную школу, чем десять школ грамотности.

Для того же, чтобы эти школы были истинно полезны, нужно, чтобы комитеты изучили природу, нужды и потребности каждой местности. Разумеется, для этого национальные отделы должны войти в сношение с земствами, городами, учреждениями и проч.

Если местные нужды могут быть удовлетворены местными средствами, — благо. Если нет, — дело центрального комитета исходатайствовать в министерствах устройство ферм, птичников, огородов, мастерских и проч. Ныне времена иные и министерства постепенно теряют свою прежнюю закваску — делать наоборот тому, о чем вы просите.

Изучение народных богатств, народных нужд и способов их исправления — дело не новое. Еще Крижанич, во времена Иоанна Грозного, указывал на это и требовал поднятия народного благосостояния, дабы избавиться от инородчиков и остаться национальными. Он требовал изучить природные способности, таланты и нравственный качества народа по сравнению с другими народами, — природу, среди которой население приходится жить, её богатства и недостатки, — жизнь народа с точки зрения богатства и бедности, — способы наилучшего пользования, как талантами народа, так и богатствами.

Земледелец кормит и богатит и себя, и ремесленника, и торговца, и боярина и краля. Но по недостатку предприимчивости, отсутствия необходимых для того знаний и другим причинам земледелие у нас недостаточно развито. Необходимо назначить особых чиновников, «углядников», на обязанности которых лежало бы исследовать почву, определять её плодородие и указывать населению наиболее выгодные, в каждой местности, способы пользования землею. Эти же углядники должны подыскать наиболее подходящие места для постройки мельниц, крутяных заводов и т. п.

Далее, правительство должно снабжать население земледельческими орудиями по дешевым ценам и даже отпускать их в кредит. Должно способствовать развитию других отраслей  хозяйства: пчеловодства, шелководства, табаководства, виноградарства, виноделия и проч. Добиться экономической независимости России, чтобы не было надобности покупать заграницей такие товары, которые могут быть производимы с успехом внутри страны.

Правительство должно взять на себя борьбу с праздностью, установляя за нищенство и тунеядство суровое наказание до ссылки в Сибирь включительно. Правительство должно поощрять домашнюю кустарную промышленность и содействовать развитию новых отраслей промышленности: производства бумаги и шерстяных изделий, изделий из кожи, металла и проч. А для этого есть и надлежащее средство: «отказаться от употребления заграничных изделий».

У нас иностранцы являются хозяевами положения, они прекрасно знают условие рынка и пользуются этим знанием, обесценивают наши товары и навязывают нам по высоким ценам ненужные и малоценные вещи. Иностранным торговцам должна быть торговля «запрещена совершенно».

Это говорилось триста лета назад. Увы, это можно сказать и сегодня.

Для успешнейшего выполнения этого дела требуются:

1. тесная связь центрального комитета национальной парии с её отделами
2. связь отделов с земскими и городскими учреждениями
3. изучение отделами естественных богатств раз-личных места
4. изучение отделами местных нужд и потребностей
5. а главное — устройство профессиональных школ.

Но этого мало. Рядом с изучением, познанием и умением различных производств, народ должен иметь под рукою мелкий кредит дабы он немедленно мог применить на деле свои познания.

При таких условиях профессиональные школы дадут народу знания, благосостояние, спокойную трудовую жизнь и уважение и преданность тем лицам и той партии, которые поведут это дело и будут им руководить.

Такая система привяжет весь народ к государству, без различия веры, нации и толка. Такая система будет способствовать ассимиляции народностей малокультурных, как лопари, чуваши и прочие. Такая система объединить государство, такая система сама собою, без всякого насилия, национализирует государство.

Пария, ведущая такую систему, не по названию, а на деле, будет парией национальной, но для того она безусловно и непоколебимо должна быть партией народной.

Государство — это народ. Его благо должно стоять на первом месте. Благо народа — благо государства. Партия, заботящаяся о благе народа есть партия национальная, — а парня национальная неизбежно должна быть парией народной.

Чисто национальным в деле физического воспитания юношества будет также спорт. Россия и в этом отношении представляет многообильную и плодотворную почву. В России есть места приморские, приозерные, приречные, горные, степные и т. д. и т. д. Во всех этих местах должно развить и воспитать соответствующий спорт. Особенно у нас плохо развита любовь к мореплаванию, катанию в лодках под парусами на реках и озерах, плавание, рыболовство и т. и.

Недостаточно развиты также путешествия в горах Кавказа, Урала и проч., верховая езда на юге России, езда на оленях, собаках и проч., на севере, — на лыжах, буерах, коньках и проч. Разумеется, лучше, если каждый из этих видов спорта развивается и прививается там, где тому благоприятствует природа, — но весьма полезно предпринимать по праздникам образовательные поездки в различные части России, чтобы на месте знакомиться и совершенствоваться в тех видах физических упражнений, которые на месте почему либо мало доступны. На этих путешествиях зиждется соревнование и совершенствование не только организма, но и видов спорта или упражнений.

Насколько народный спорт может быть важен в государственном деле, показывает факт, приводимый профессором А. Г. Елчаниновым. При осаде Троице-Сергиевской Лавры, нашему славному тогда полководцу Скопину-Шуйскому не хватило конницы, чтобы парализовать действие поляков, обладавших наибольшим количеством конницы. И вот эта борьба со столь опасной нам польской конницей облегчена 4-мя тысячами лыжников, оказавших нам неоцененные услуги.

Особенно же полезны в смысле национального воспитания народные игры. Их нужно проводить в жизнь очень настойчиво и старательно, и стараться развивать и совершенствовать. Из народных игр иногда создаются целые системы гимнастических упражнений, которые затем становятся достоянием и богатством всего Мира. Такова шведская гимнастика, таково и чешское сокольство. Россия наша очень велика, имеет много своеобразных игр, как чисто русских, так и инородческих. Как те, так и другие — это наши русские родные. Мы должны их знать и изучать, и быть может, из этого создается нечто наше русское, самобытное. Нужно из всего и всюду брать то, что нам полезно и пригодно.

Полезны также танцы и музыка. Песни часто воспроизводят историю прошлого, геройские подвиги наших предков и проч. Музыка, пение и народные танцы в народных школах должны быть обязательными. Это развивает любовь к своему родному, — это связывает с народностью. Россия имеет много прекрасных мелодий великорусских,  малороссийских, польских, грузинских, армянских и т. д. Есть много также и народных инструментов, как: балалайка, гусли, кобза, гармоника, зурна и проч.

Изучение музыкального инструмента также не лишено значения. Прежде балалайка считалась принадлежностью приказчиков, дворников и лакеев в обществе горничных, сидящих на завалинке с неразлучными семечками, — а ныне, в руках г. Андреева, это инструмент, восхищающий культурные народы.

Никоим образом не следует пренебрегать музыкой и пением наших братьев инородцев. Ведь они тоже наши братья по родине. Чем больше мы будем заимствовать друг у друга, тем станем ближе друг другу и натянутые формальные отношения должны уступить место доверию, взаимной поддержке, уважению и братской привязанности.

Не следует в деле воспитания детей забывать и других наших братьев славян: чехов, болгар, сербов, галичан и проч. Есть и у них много такого, что нам может пригодиться. Припомните время после войны за освобождение Болгарии. В России, кажется, не было ни одного деревенского мальчика или девочки, кто не умел бы мурлыкать «Марицу». И как это роднило нас с болгарами. Не менее нам близки и наши братья, поляки. Пора начинать забывать прошлую вражду нашу и учиться урокам истории покойнее и рассудительнее. Если прежде славянские племена могли враждовать между собою, то теперь время опомниться. Пред нами восстал враг, грозящий не отдельным славянским племенам, а всему славянскому племени. Пора нам сомкнуться и составить одно целое.

Многие из физических приемов воспитания служат и нравственному воспитанию. Песни, музыка и танцы много способствуют физическому воспитанию, но еще больше нравственному, эстетическому и этическому. В них проявляется дух народа, его нравы и жизнь, его история, его подвиги, его герои. Из этого воспитания будут черпаться материал и содержание для будущих поэтов, музыкантов, скульпторов, живописцев, историков и даже натуралистов.

Нравственное воспитание

В нравственном воспитании на первом месте должна стоять наша православная религия, во всех её разветвлениях. Православная религия есть то начало, которое объединяет нас, русских, в одно нераздельное целое и отделяет от западных народов. Нет слова, между нами и нашими братьями — поляками лежит прошлое, — но не это прошлое нас так сильно разделяет, как фанатический римский католицизм. И наши братья много заблуждаются, полагая, что они своей борьбой с нами в Холмщине служат себе.

Нет, они служат больше Риму, чем себе. Один из поляков, г. Немоевский, вполне подтверждает мое предположение. Вот что он говорить: «Вопрос о Холмщине далеко не такт, прост, как кажется с первого раза. За что мы воюем на этот раз: за Варшаву, или Рим — за Польшу, или католицизм? Отстаивая это дело, мы своими руками делаем новый раздел Польши».

Не таково отношение к нам наших братьев чехов-гусистов. Русский народ всегда отличался крайней веротерпимостью, и рядом с православием, свободно давал жить и католикам, и протестантам, и магометанам, и евреям, и язычникам, — только не старообрядцам. К счастью, ныне старообрядцы получили право гражданства. Православная религия, как господствующая, имеет право на пропаганду вне пределов своей церкви, — остальные же религии пользуются свободою исповедания и правом проповеди в пределах своей церкви.

После Бога, отца и матери, наибольшая любовь должна проявляться к своему народу и своей родине. В этом отношении руководители школы, преподаватели и воспитатели должны безусловно быть русскими, нелицемерно проникнуты сами и приучат к тому детей любовью, уважением, преданностью и самопожертвованием к родине.

Вот что говорится в Генеральном плане Московского воспитательного дома, составленном, по приказанию Екатерины II, И. И. Бецким: «Буде начальники сего дома хотят, чтобы дети научились добродетели, должно им, прежде всего, учителей и приставников учинить добродетельными и примера достойными. Нужно, чтобы приставники были из Российских. Можно ли, чтобы сии дети признавали иностранных родителями своими и оказывали им, как долг велит, любовь и дружбу? Всякое дело — особенно воспитание детей — надо делать надежными Русскими руками и не очень полагаться на услуги, иногда сомнительный, чужих людей».

«Наши учебные заведения, говорит Ив. П. Корнилов, должны жить одною жизнью со своею церковью, государством и народом. Верховная власть, управляющая судьбами государства и православная церковь должны управлять и народным образованием, указывать ему твердое и определенное направление и ограждать от всяких вредных и враждебных направлений.

Педагогические персоналы наших училищ должны состоять из благонадежных православных русских людей и лишь из таких иноверцев, которые известны не только своею педагогическою опытностью и знаниями, но и любовью и преданностью России и которые могут служить живым укором для наших народоотступников, считающих разные исторические начала грубостью и отсталостью. Для подъема в России учебно-воспитательного дела необходимо, чтобы персонал воспитывающих и обучающих состоял из надежных русских православных людей.

Школы суть учреждения национальные. Русские школы должны свято хранить и культурно развивать те живущие в нашем народе православные и славянские начала, на которых зиждется русская семья, общество и государство. Только русские наставники в состоянии выполнить такую национальную задачу школ.

На Международном Съезде в Англии в 1909 г. по вопросу о нравственном воспитании швейцарец Latour и др. высказали следующее:

Никакие системы, никакое программное преподавание морали и Закона Божия не заменять личного влияния одного человека. Судьба будущего каждой нации — в руках отдельных лиц; лица эти — учителя народных школ, которые сеют то или иное нравственное начало в сердца детей. Учителя могут быть благодетелями человечества, но могут и погубить целое поколение. Поэтому следует безусловно и без всякого колебания отвергать всякого кандидата на роль воспитателя, если существует малейшее сомнете в его нравственных качествах, его характере и пригодности для обязанностей нравственного воспитания.

Начальники школы, воспитатели и преподаватели, позволяющее в школе проповедовать противное державной и господствующей русской народности, как бы они были умны и образованы, не терпимы в школе и немедленно беспощадно должны быть удалены из нее.

Всякий народ, — говорит наш славный оратор Плевако, — создавший путем многострадального и трудового исторического подвига свое собственное имя, свое отечество, воплощает в величайшие святыни своей жизни — в религии, государственность и право — отпечаток своей духовной личности».

«Россия создана русским народом. Ему, вложившему во все устои своего строя народное миросозерцание, принадлежим право требовать, чтобы охрана этих устоев поручена была не тем, кто только знает, а тем, кто верует, кто насквозь пропитан началами народности, т. е., теми особенностями, под преломление которых принимаются культурной нацией блага общественного развития».

Республиканская Франция ставить обязательным положением, чтобы заведующий и обучающий персонал народных школ принадлежал к французской нации. По закону 30 октября 1886 г. это требованье абсолютно. Публичная народная школа республиканской Франции, провозглашающей универсальный идеал всеобщего братства народов, не допускает аспирантов учительского звания из членов религиозных конгрегаций потому, что часть этих конгрегаций принадлежат не к французской нации, а к немецкой, итальянской и проч.

Знанья всегда могут быть пополнены, а любовь, преданность и самопожертвование родине; не пополняются впоследствии. Германский учитель не потому победил Францию, что все эти учителя были образованы, а потому, что все учителя были национальны и патриотичны. Таков должен быть учитель и русский. Если он не таков, ему нет места в школе. Лучше невежество, согретое любовью к родине, чем образование, связанное с презрением и неуважением к нации.

«Всякое государство, говорит Хомяков, обязано отстранять от воспитания все то, что противно его собственным основным началам».

Далее, как только Эльзас и Лотарингия были присоединены к Германии, французские учителя были удалены из школ и заменены немецкими. При императоре Александре I, как только поляк Чарторыйский получил власть в Литве и Белоруссии, как немедленно все русские учителя были немилосердно изгнаны из школ и заменены поляками.

С большим удовольствием я позволю себе привести здесь слова великого нашего педагога Ив. П. Корнилова, относительно требований, какие должны быть предъявлены русской школе:

«Во 1-х, наши учебные заведения должны жить одной жизнью со своею церковью, государством и народом. Верховная власть, управляющая судьбами государства, и Православная церковь должны управлять и народным образованием, указывая ему твердое и определенное направлено и ограждать от всяких вредных и враждебных влияний. Духовные и светские власти и представители местных обществ должны вести учебные заведения в определенном законном направлении.

Во 2-х, школы должны служить не одному только умственному и научному образованно, но в равной мере и религиозно-нравственному и физическому воспитанно.

В 3-х, педагогические персоналы наших училищ должны состоять из благонадежных нравственных русских людей, и лишь из таких иноверцев, которые известны не только своей педагогической опытностью и знаниями, но и любовью и преданностью России».

Далее тот же автор говорит:

«Для подъема в России учебно-воспитательного дела необходимо, чтобы персонал воспитывающий состоял из надежных русских православных людей. Школы суть учреждения национальные. Русские школы должны свято хранить и культурно развивать те живущие в нашем народе православные и славянские начала, на которых зиждется русская семья, общество и государство. Только русские наставники в состоянии выполнить такую национальную задачу школ».

Проповедуя, однако, народную любовь и преданность русским детям, никогда не следует оскорблять и детей других наций, входящих в состав нашей родины. Нужно относиться к ним дружески и любовно, как к братьям, и не давать заметить нашего господства победителя. Это они знают и без нас хорошо. Но зная это, они должны видеть с нашей стороны такие отношения, какие существуют между братьями одной семьи. Само будущее должно установить отношения уважения к более сильному и защитнику, а не чувство злобы и ненависти покоренного и попираемого.

История России должна быть известна всем ученикам, но история не формальная, а история духа русской нации, ход её развития, разрастания и совершенствования. Каждый ребенок должен знать все прежде всего о своем селе, своей губернии, русской нации и народностях всей России, а затем о наших братьях — славянах, а там уже обо всем свете.

Наш первый долг — проникнуться всем своим русским сердцем и во всю глубину своей души своей страной, и наш второй долг, столь же важный — уменье ценить славу и подвиги предков и достойно увековечить их словом и делом (А. Г. Елчанинов).

Между тем, у нас, русских, познания истории своей родины очень и очень недостаточные и неосмысленные. Еще А. С. Пушкин это отметил: «Россия слишком мало известна русским; её история, её статистика, её законодательство требуют особых кафедр. Изучение России должно будет, преимущественно, занять, в окончательные годы, умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою, имея целью искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве».

К тому ли еще ведет незнание отечественной истории! К сожалению, находятся люди, которые умышленно задерживают умы этих невинных детей и направляют их на путь анархии и революции.

Великое воспитательное воздействие на детей в школах оказывают художественные произведения живописи, скульптуры и проч., а также и памятники русской старины, музеи, предания, нравы и обычаи народа, с которыми должно знакомить детей как по оригиналам, так и по копиям. Весьма важно также знакомство с памятниками народным героям и известным историческим событиям, — только не такими памятниками, как Александру II на Знаменской площади, или Гоголю в Москве. Нужно иметь гражданское мужество требовать, чтобы это издевательства были сняты и, вместо них, поставлены действительные памятники, достойные имен народных героев.

До сих пор мы воспитывали наших детей геройскими подвигами греков и римлян, как будто бы у нас нет своих героев, не только нисколько не меньше героев иностранных, а напротив, гораздо более видных и более достойных нашего почитания. Но ставить за образец наших народных героев в школах, где могут быть дети инородцев, следует так, чтобы они являлись великими и в глазах наших детей, и в глазах детей инородцев.

Общественное воспитание

Общественное национальное воспитание должно состоять в проведении в жизнь во всех местах государства и во всех слоях общества духа любви, преданности и блага русской национальности и отечества. Этому должна служить вся государственная администрация, все государственные и общественные учреждения, пресса, литература и все гражданские стороны жизни.

Основным и незыблемым положением должно служить следующее: все высшие государственные должности и все места начальников учреждений должны быть заняты людьми русскими, искренне проникнутыми духом национализма.

Еще в царствование Алексея Михайловича Крижанич писал: «лучше отдавать высшие должности самым худым людям из своего народа, чем самым лучшим из иностранцев, — лучше тиран из народа, чем сладчайший Давид из инородников». Ибо невозможно, чтобы человек любил чужой народ больше, чем свой. Всех русских людей должно невидимо связывать одно чувство — поддержать русского и подать ему руку помощи. Это не должно говориться, но это должно пониматься и проводиться в жизнь столь же твердо и неуклонно, как это делают поляки, немцы, армяне, евреи и т. д.

Лица с антинациональным направлением из русских нетерпимы на должностях, ибо они будут служить не на пользу, а во вред родине. Особенно такие лица нетерпимы в ведомстве просвещения. Точно также недопустимо сослужение в одном ведомстве многих лиц из инородцев одной и той же национальности, для которых интересы личные ближе, чем интересы государства. Образцом тому может служить Владикавказская железная дорога, виновники Цусимы и многие другие учреждения, даже в настоящий момент переполненный поляками, немцами, евреями и проч.

Как ни странно сказать, а должно, что находясь в младенческом состоянии национального самосознания, мы должны твердо решиться иметь гражданское национальное мужество отстаивать открыто свое национальное достоинство против наглых и открытых выпадов, оскорблений и унижений, изливаемых инородцами и русскими выродками, или продажными людьми на нашу родину и на наш народ. По мере того, как мы становимся скромнее и сдержаннее, наши враги становятся наглее и дерзче. И это естественно. Кто не умеет себя защищать, тот невольно дает прямой повод к нападению.

Уже Карамзин ясно формулировал нашу русскую слабость — стеснение открыто защищать и отстаивать себя. «Мне кажется, — говорил он, — мы излишне смиренны в мыслях о народном своем достоинстве, а смирение в политике вредно. Кто сам себя не уважает, того, без сомнения, и другие уважать не будут!».

Результаты этой нашей слабости уже успели сказаться во всех областях. Посмотрите, как поляки, чехи и другие славяне уважают своих поэтов, своих ученых. А у нас! Еще недавно русские диссертации отличались необыкновенно обильным количеством цитат и полным перечислением всех имен русских и иностранных. А теперь, со входом в профессорский состав значительная количества инородцев, иностранные цитаты и имена также обильны, а русские сплошь и рядом замалчиваются, особенно если писания ученых не имели красного оттенка.

На днях я взял прекрасную книгу нашего выдающегося молодого военного ученого профессора А. Г. Елчанинова и нашел в ней следующее место: «В нашей Военной Академии мы занимались более 50лет одним иностранным военным искусством и только незабвенный Д. Ф. Масловский проложил, всего менее 25 назад дорогу изучению военного искусства русского. Мы доходили до взглядов, что война портит войска, до отрицания боевых достоинств кавказских войск, потому что они не имели педанства того времени. Мы увековечили шефами в частях множество иностранцев, а в тоже время имя Великого Петра дали всего одному полку, и то лишь В 1914 г., а имя Елизаветы, Екатерины, Александра I не носит у нас ни одна еще часть, — не говоря уже о многих простых смертных, — вождях-героях, даже бывших при жизни шефами тех или других частей.

В последнее время мы тронулись в этих отношениях «сильно вперед, — но все же надо еще многое сделать, дабы вернуть наши ратные силы, нашу военную науку — на исконный, сложивший Россию, народный шаг, Русский путь». Вообще вся книга проникнута глубоким знанием дела, настоящим пониманием сущности его и беспредельной любовью и преданностью России. И эта книга нам говорить, что и в военном ведомстве что-то неладно, и оно требует большой чистки в духе русской дистилляции.

И какой бы вы области ни коснулись — всюду одно и то же — падение национального духа и низкопробный индифферентизм и интернационализм.

Вот почему важно, чтобы и наука, и пресса наши, открыто и громко исповедовали национальный символ веры и давали сдержанный, покойный и веский отпор наглым нападкам врагов нашей народности и нашей родины, особенно тех, кто состоит на службе и питается на счет нашей же родины.

Нужно безусловно твердо установить, чтобы промышленность, торговля, труд и кредит были национальными. Как промышленность, так и торговля могут быть национальными двояко:

1. промышленность и торговля могут находиться в руках лиц данной нации
2. промышленность и торговля должны служить интересам данной нации.

Весьма важно, чтобы и то и другое в государстве находилось в руках державной, господствующей русской нации. Нет слова, и соподчиненные нации могут вести промышленность и торговлю, — но поощрение государства должно касаться только лиц державной нации, никаким образом не поддерживая иностранцев и враждебных инородцев, как например, евреи.

Особенно же важна национализация капитала. «Капитал, как промышленный, так и торговый, это — живое воплощение экономической и социальной власти и поэтому передача его инородцам равносильна передача им командующего положения над державным народом на всем поле его личной, хозяйственной, политической и духовной жизни. Кто владеете капиталом, тот в наш капиталистически век владеет всем: фабриками, магазинами, землею, монополией минеральных богатств, всеми источниками дохода и обогащения, жизнью и благополучием масс, владеет вашим трудом и заработком командует вашей волей, располагает печатью, формирующей нашу психику. В его руках общественная мысль и воля, участь каждого гражданина, судьба государства и народа. Он есть настоящий властитель Мира. Деньги — это узел мировой жизни.

Нужно ли добавлять, что государственный кредит, т. е., капитал, даваемый государством в кредит, должен исключительно и безусловно идти в руки державной нации и ни под каким видом не в руки инородцев, особенно жидов. Капитал, даваемый государством жидам, есть капитал направленный против интереса и пользы государства, — а потому Государственная Дума должна всеми своими силами стремиться к тому, чтобы на будущее время государственный кредите был исключительно и безусловно национальный, т. е., в руках лиц державной нации.

Что же касается прошлого, то должно стремиться к неукоснительному постепенному изъятию русского капитала из рук жидов и других инородцев.

Зато мелкий кредит лицам русской нации должен быть возможно расширен и поддержан, что даст возможность поднять экономическое положение трудящейся массы и общее благосостояние Империи.

Трудно перечислить все условия жизни, при которых должно поддерживать русское национальное достоинство. Каждый из нас должен это делать всегда и при всех случаях.

С точки зрения пользы, важно, чтобы земские и общественные учреждения чутко относились к потребностям народа, особенно в деле воспитания детей. Весьма важно, чтобы народные школы превратились в национальные профессиональные школы. Так, в областях, где преобладает земледелие, основою народной школы должно быть изучение почвы, её обработки, наилучшего её использования, — а уже пособием и средством к этому познанию должна быть грамота и изучение книг, как касающихся сельского хозяйства, так и познаний родины.

Там, где есть глина и где занимаются горшечным производством и проч., дети должны начать свои занятия с глиняного производства и рядом с этим заниматься грамотою, как пособием к изучению производства, а также познанием родины. Таково же должно быть отношение и к другим видам производства.

Для этого должны быть в земстве; надлежащие учителя, образцы и средства. Грамотность должна быть не целью, а средством к познанию…

Протоиерей Сергий Четвериков

(1867-1947)

О трудностях религиозной жизни в детстве и юности

Знание Бога нужно отличать от знания о Боге. Первое есть непосредственное восприятие Бога внутренним чувством, второе есть достояние ума и памяти. О первом говорит Евангелие: «Сие есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого, истинного Бога и посланного Тобою Иисуса Христа» (Ин. 17, 3). О том же говорит пророк Исаия: «Вол знает владетеля своего и осел ясли господина своего, а Израиль не знает Меня» (Ис. 1, 3). И самое слово «религия» означает не простое понятие о Боге, а живую связь между живыми существами — человеком и Богом.

Закон Божий, которому учат в школах, не имеет целью дать детям знание Бога (это знание он предполагает уже существующим); он дает детям только знание о Боге. А так как знание о Боге, как и всякое другое знание, усвояется только умом и памятью, то изучение Закона Божия в школе обычно становится отвлеченным, внешним усвоением религиозных истин, не проникающим в глубину души. Когда я учился в Духовном училище и гимназии, то из пройденного мною девятилетнего курса Закона Божия во мне оставил впечатление только курс приготовительного класса, до сих пор сохранившийся в моей памяти и в моем сердце, может быть потому, что преподаватель сумел придать своему преподаванию особенную наглядность и задушевную простоту.

Между тем независимо от уроков Закона Божия во мне, в моем раннем детстве, существовала религиозная жизнь. Я действительно чувствовал присутствие Божие — и это чувство сказывалось в любви к посещению храма, в любви к церковным песнопениям, к праздничным религиозным обычаям, в чтении книг религиозного содержания, особенно Житий святых, в любви к домашней молитве, к чтению акафистов, к религиозным процессиям и т. д. Будучи ребенком, я не скучал в церкви, а когда выучился читать, то свои небольшие карманные деньги тратил не на лакомства, а на покупку Житий святых. И эта религиозная жизнь была во мне не потому, что я как-то узнал своими внешними чувствами Бога, как внешний для меня предмет. Такое познание Бога вообще невозможно, так что, когда неверующие говорят, что они не веруют в Бога, потому что никогда Его не видели, да и никто другой Его не видел и видеть не может, они делают грубую ошибку, применяя к познанию Бога тот способ, каким мы познаем окружающие нас видимые предметы.

С другой стороны никто и никогда в моем раннем детстве не старался доказывать мне различными рассуждениями существование Бога, в этом не было никакой надобности. Да если бы кто- нибудь и сделал это, то он дал бы мне только внешнее знание того, чем Бог может или должен быть, но не само восприятие Бога, как живого существа. Я, как и всякий другой ребенок, познавал Бога в моем раннем детстве не внешним опытом и не доводами разума, а непосредственно, внутренним восприятием, потому что я создан по образу и подобию Божию. Будучи подобен Богу, человек, благодаря своему Богоподобию, внутренне и непосредственно воспринимает Бога и познает Его. Это внутреннее восприятие Бога присуще всем людям. Если мы перестаем ощущать Бога в себе, то не потому, что мы к этому не способны, а потому, что чувство Бога заглушается в нас или заблуждениями нашего горделивого ума, или греховностью нашего испорченного сердца.

Прийти к познанию Бога — не значит найти Бога вне себя, как некоторый внешний предмет, или убедиться в его существовании какими-то логическими доводами,— это значит каким-то таинственным образом дать возможность нашему внутреннему «я» увидеть Бога внутренним оком.

Отсюда ясно, что никаким умножением богословских знаний нельзя достигнуть познания Бога. Сильные богословской ученостью иудейские книжники не в состоянии были усмотреть в Иисусе Христе Его божественную силу, которую видели в Нем простые рыбаки, мытари и блудницы. И в наше время богословское, семинарское и академическое образование не обеспечивает религиозности. Если познание Бога достигается внутренним зрением сердца, то главный труд, главная задача религиозного влияния и воспитания заключаются в том, чтобы суметь сохранить или пробудить в руководимом это внутреннее зрение сердца, или, иначе сказать, произвести в его сердце такое изменение, чтобы открылись духовные очи его к зрению Бога. Конечно, я отнюдь не хочу отрицать значения и важности богословского образования и обучения Закону Божию; я хочу только отметить, что знание Бога надо ясно отличать от знания о Боге и, сообщая детям последнее, не думать, что этим исчерпывается задача религиозного руководства.

Знание о Боге, несомненно, необходимо, так как оно дает конкретное содержание нашему знанию Бога: оно уясняет нам наше понятие о Боге, отношение Бога к миру и мира к Богу. Детская душа, тем более возрожденная в таинстве крещения, обладает естественной способностью знать Бога.

Это вероятно и имеет в виду Господь Иисус Христос, когда говорит:и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф. 18, 3). Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам (Мф. 11, 25). Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. (Мф. 5, 8). Это свойство внутреннего, непосредственного зрения Бога, некоторые люди сохраняют на всю жизнь. Таковы прежде всего святые: преподобный Сергий Радонежский, преподобный Серафим Саровский и другие. Не из внешнего опыта и не посредством рассуждений и логических заключений пришли они к познанию Бога. Они знали Бога так же непосредственно, как мы непосредственно воспринимаем свет и теплоту солнца. Никто не доказывает бытия солнца. Библия не доказывает бытия Божия, святые не ищут доказательства бытия Божия. Ставить признание бытия Божия в зависимость от соображений нашего разума, постоянно колеблющихся и меняющихся в зависимости от проницательности нашего ума и от запаса наших знаний — это значило бы обосновать несомненное сомнительным или рассматривать солнце при помощи тусклой свечи.

И не только святые, но и обыкновенные люди иногда в течение всей своей жизни сохраняют дар непосредственного, живого и несомненного восприятия бытия Божия, и это особенно свойственно людям простым и смиренным, свободным от соблазнов горделивого разума или нечистого сердца.

Почему же одни люди оказываются способными до конца дней своих знать Бога и верить в Него, а другие еще в молодости теряют веру? Как происходит эта потеря веры и какими средствами возможно её сохранить или возвратить?

Прежде чем отвечать на этот вопрос, я хочу сказать несколько слов тем, кто говорит, что не нужно «навязывать» детям религиозных верований. Религиозная вера не может быть навязана человеку; она не есть что-либо постороннее человеку, она есть необходимая потребность человеческой природы, главнейшее содержание внутренней жизни человека. Когда мы заботимся о том, чтобы ребенок рос правдивым, добрым, развиваем в нем правильное понятие о красоте, вкус к прекрасному, мы не навязываем ему чего-либо чуждого или несвойственного его природе, мы только помогаем ему из самого же себя извлекать, как бы освобождать из пеленок, в себе самом усматривать те свойства и движения, которые вообще свойственны человеческой душе. То же самое нужно сказать и о познании Бога. По принципу ненавязывания ничего детской душе, мы вообще должны бы были отказаться от всякого содействия ребенку в развитии и укреплении его душевных сил и способностей. Мы должны были бы всецело предоставлять его самому себе до тех пор, пока он вырастет и сам разберется, каким он должен быть и каким нет. Но этим мы не избавили бы ребенка от посторонних влияний на него, а только придали бы этим влияниям безпорядочный и произвольный характер.

Возвращаемся к вопросу, почему одни люди до конца дней своих сохраняют в душе своей постоянную, непоколебимую веру, между тем как другие теряют её, иногда теряют окончательно, а иногда с большим трудом и страданиями возвращаются к ней? В чем заключается причина этого явления? Мне кажется, это зависит от того, какое направление принимает внутренняя жизнь человека в его раннем детстве. Если человек, инстинктивно или сознательно, сумеет сохранить правильное соотношение между собой и Богом, он не отпадает от веры; если же собственное «я» займет в его душе неподобающее ему первенствующее и господствующее место, вера в душе его затмится. В раннем детском возрасте собственная личность обычно еще не становится на первом месте, не делается предметом поклонения. Почему и сказано: «Если не обратитесь и не будете, как дети, не можете войти в Царство Небесное». С годами собственная личность всё более и более возрастает в нас, становится центром нашего внимания и предметом нашего угождения.

И эта в себе самих сосредоточенная эгоистическая жизнь обычно идет по двум направлениям — по направлению чувственности, служения телу, и по направлению гордости, узкому доверию и преклонению перед рассудком вообще и перед своим собственным в частности. Обыкновенно бывает так, что то и другое направление не совмещаются в одном и том же человеке. У одних преобладают соблазны чувственности, а у других соблазны рассудочности. Чувственность с возрастом переходит иногда в половую нездоровость, от которой бывают свободны натуры рассудочные и гордые.

Чувственность и гордость, как два вида служения собственной личности — это как раз те именно свойства, какие проявлялись, как мы знаем, в первородном грехе первозданных людей и воздвигли преграду между ними и Богом. То, что случилось с первозданными людьми, происходит и с нами. Нездоровое направление нашей внутренней жизни с детства, приводящее к развитию в нас или чувственности, или гордости, загрязняет чистоту нашего внутреннего, духовного зрения, лишает нас возможности видеть Бога. Мы отходим от Бога, остаемся одни в своей эгоистической жизни и со всеми вытекающими отсюда последствиями. Таков процесс нашего отпадения от Бога. У тех же людей, которым удается сохранить правильное соотношение с Богом, процесс развития эгоистических, чувственных и гордостных расположений встречает преграду в памяти о Боге; они берегут в себе и чистоту сердца и смирение ума; и тело и ум у них вводится в свои границы их религиозным сознанием и долгом. Они смотрят на всё возникающее у них в душе как бы с некоторой высоты своего религиозного сознания, производят надлежащую оценку своим чувствам и стремлениям и не позволяют им овладевать собой безконтрольно. При всех постигающих их соблазнах они не теряют основное религиозное направление их жизни. Таким образом, задача и трудность религиозного руководства заключается в том, чтобы помочь ребенку, мальчику, юноше или девушке сохранить правильное соотношение между собой и Богом, не дать развиваться в себе соблазнам чувственности и гордости, которыми засоряется чистота внутреннего зрения.

Вспоминая свою молодость, я должен сознаться, что именно указанным мною внутренним процессом произошла во мне в 13-14-летнем возрасте утрата религиозности. Развивавшиеся во мне влечения чувственности и чрезмерное доверие к уму, гордость рассудочности мертвили мою душу. И не я один, многие из моих товарищей страдали тем же. Если бы около нас нашелся наблюдательный и опытный руководитель и заглянул в нашу душу, то, может быть, он нашел бы в ней что-нибудь и хорошее, но главным образом, нашел бы в ней леность, лакомство, лживость, скрытность, самонадеянность, чрезмерную уверенность в своих силах и возможностях, критическое и скептическое отношение к чужим мнениям, склонность к поспешным и необдуманным решениям, упрямство и доверчивое отношение ко всяким отрицательным теориям и т. п. Не нашел бы он только в душе нашей памяти о Боге и рождаемой ею внутренней тишины и смирения.

Такого руководителя у нас не было. Наш законоучитель, очень почтенный протоиерей, едва успевал спрашивать у нас уроки Закона Божия и объяснять дальнейшее. А эти уроки имели для нас такой же внешний и безразличный характер, как и все другие уроки. Вне уроков мы не видели и не могли видеть законоучителя. К исповеди, единственной в году, мы относились мало сознательно. И ничто не мешало нам духовно угасать и мертветь.

В одном американском руководстве для религиозных лидеров молодежи мне пришлось прочитать несколько советов о том, как вести это дело. Я не скажу, чтобы эти советы были вполне удовлетворительными. Говорят — научите детей в обстоятельствах их повседневной жизни, домашней и школьной, замечать присутствие Бога и вы можете сохранить им веру. Это не совсем так. Верующие дети несомненно всегда видят в своей повседневной жизни присутствие Бога, но в том-то и горе, что это не мешает им в старшем возрасте потерять веру, и то, что в детстве они объясняли очевидным воздействием Бога, в юношеском возрасте уже представляется им в другом освещении и свою детскую веру они начинают считать наивным заблуждением. Соображения, кажущиеся в детстве очень основательными и убедительными, взрослого человека перестают удовлетворять. Когда мне было лет 12, я однажды никак не мог решить заданной нам трудной задачи. Я пробился над ней целый вечер напрасно. Ложась спать, я усердно помолился, чтобы Господь помог мне решить задачу. Ночью мне приснилось решение этой задачи и утром, вскочив с постели, я с радостью записал его, и моя душа была полна глубокого, благодарного чувства к Богу, в помощи которого я не сомневался. Когда же мне исполнилось 17 лет, этот мой детский опыт ничуть не помешал считать себя неверующим, я объяснял случившееся безсознательной работой отдохнувшего ума.

Этот случай показывает, что наши детские заключения об участии Бога в нашей жизни ничуть не обеспечивают нам сохранение веры в юности. Юности вообще свойственно относиться ко всему скептически, а в особенности к тому, что предлагается старшими как неоспоримая и обязательная для молодежи истина.

Говорят — читайте детям Библию, Библия научит их знать Бога. Несомненно, конечно, что слово Божие, слышанное в детстве, оставляет свой след в душе и приносит плод в свое время. Однако и в этом случае имеет значение не убедительность библейских истин для ума, а нечто иное, более глубоко производимое словом Божиим изменение сердца. Если Библия остается только достоянием ума и памяти, она не поможет сохранению веры. Библейские рассказы, с полным доверием выслушанные и принятые в детстве, в юности, особенно под влиянием отрицательной, научной критики и ходячих в обществе взглядов — уже вызывают недоверие и отрицание.

Нужна глубокая и непоколебимая вера в Библию как в подлинное слово Божие, чтобы не утратить благоговейного отношения к ней, а такой веры, как мы знаем, не имеют иногда и профессиональные богословы.

То же самое нужно сказать и о чтении Житий святых. Жития святых, конечно, могут воодушевлять подвигом христианской жизни, но для этого нужно, чтобы мы видели в святых не только героев давно минувших времен и исключительных обстоятельств, а наших вечных спутников, наставников и помощников в христианском подвиге, живых членов Святой Христовой Церкви, с которыми мы можем быть в постоянном общении и к которым можем обращаться с молитвами о помощи.

Другими словами, память о святых только тогда приносит нам настоящую помощь, когда мы живем полной христианской жизнью, живем в Церкви в нераздельном единении со святыми и когда святые не являются для нас только далеким историческим воспоминанием.

Все указанные способы религиозного влияния на молодежь страдают тем коренным недостатком, что они скользят по поверхности, обращаются преимущественно к рассудку и не сообразуются с внутренним состоянием детской души, уже начавшей разлагаться под влиянием греха. Чтобы оказать действительную, реальную помощь в религиозной жизни, необходимо вникнуть в этот внутренний, духовный процесс, происходящий в молодой душе и приводящий ее к религиозному опустошению. Только ясно представляя себе этот процесс, в каждом индивидуальном случае, можно увидеть выход из этого состояния. Главное же в этом процессе — развитие греховного, замкнутого в себе расположения. С этим-то и надо бороться, а не обращаться к одному только уму с рассуждениями общего характера.

Как утрата веры, так и возвращение к ней никогда не совершаются путем спокойного, теоретического исключительно умственного процесса. И утрата веры и возвращение к ней являются обычно тяжелой, внутренней драмой, чрезвычайно мучительной, доводящей иногда до отчаяния, до желания смерти и эта драма тянется иногда многие годы. Излечить такое внутреннее состояние одними только разговорами и благочестивыми наставлениями или учеными лекциями невозможно.

Необходимо болезненному процессу внутреннего разложения противопоставить иной, творческий процесс внутреннего оздоровления через воздействие на душу некоторой здоровой, положительной, творческой силы. Главнейшая забота религиозного воспитания должна заключаться в том, чтобы не в сознании только ребенка, не в памяти его и не в привычках, а в самой глубине духа его сохранилась его связь с Богом. Эта внутренняя связь с Богом должна быть той твердыней, о которую должны разбиваться все соблазны чувственности и горделивого самообольщения. Помочь ребенку в этом деле может прежде всего благотворная среда живой религиозной веры и любви к Богу. Как свеча загорается от горящей свечи, так и в детской душе разгорается огонь веры и любви не от наставлений и не от правил, а от окружающего его духа веры и любви.

Первоначальное и самое важное значение в правильном ходе религиозной жизни детей имеет, конечно, семья. Но для этого сама семья должна быть, по словам апостола Павла, малой, домашней церковью, то есть не формально только числиться Православной, не ограничиваться только внешним исполнением церковных правил, а действительно иметь средоточием своей жизни Господа Иисуса Христа.

Только при этом условии вся домашняя обстановка православного дома и весь уклад семейной жизни будут глубоко проникать в детскую душу. И материнская или отцовская молитва и образок или крестик над колыбелью и кроватью, и причащение Святых Таин, и окропление святой водой и лампада перед святой иконой — всё это не будет тогда одной пустой, внешней формой, но будет выражением подлинного религиозного духа семьи и не будет вызывать противоречий и сомнений в душе ребенка. При условии полного единства духа и формы религиозной жизни в семье, как губка впитывает в себя воду, так и душа ребенка впитывает в себя впечатления православного домашнего быта. Религиозные обычаи семьи, встреча Рождества Христова, Крещение или Пасха, праздник Троицы или Великий пост — всё это не проходит безследно для духовной жизни ребенка. Из всего этого накопляется в душе запас святых впечатлений, радостных и чистых переживаний, составляющих фундамент будущей сознательной религиозной жизни. В позднейшие годы, в моменты опасных, критических внутренних переломов, эти переживания, этот детский религиозный опыт всплывает в душе и является источником спасения и возрождения. Благотворное влияние религиозной православной семьи ничем не заменимо — незаметно, органически, легко и свободно она закладывает в детской душе основы здоровой религиозной жизни.

Второй средой, еще более необходимой для правильного религиозного развития, включающей в себя и саму православную семью — является Православная церковность, средоточием которой является Господь Иисус Христос. Нужно, чтобы в душе православного ребенка укреплялось чувство, что он не только часть православной семьи, но и часть Православной Церкви, с которой он связан органически и навсегда и которая является его духовной питательницей и воспитательницей. Такое чувство в душе ребенка легко возникает, если сама окружающая его семья живет этим чувством.

Чувство принадлежности к Церкви важнее чувства принадлежности к семье. Семья может разрушиться — Церковь никогда. Сознающий себя членом Церкви никогда не будет чувствовать себя одиноким в мире, безприютным: он чувствует себя в крепкой руке Христовой, в руке Божией. Он чувствует под собой несокрушимую твердыню. Он живет в постоянном общении со Христом, со святыми и умершими. Укрепить в ребенке это сознание является очень важной задачей религиозного воспитания.

Я сказал, что средоточием церковности является Господь Иисус Христос. Он же должен быть сосредоточием и семейной жизни. Ребенок должен узнавать Христа не из книжки с картинками, а из настроения, из образа мыслей, из образа жизни, из взаимных отношений членов семьи. Если он таким образом узнает Христа, Христос станет близким и родным его душе на всю жизнь. Так именно и воспитывались древние христиане, мученики, мученицы и Отцы Церкви в своих родных христианских семьях. Достаточно вспомнить воспитание сестер Веры, Надежды и Любови их матерью Софией, или святых Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста их матерями. Таким образом, основанием правильного религиозного воспитания является то, чтобы с самых ранних лет вложить в душу ребенка положительное христианское содержание, вложить не как нечто внешнее и временное, а как ответ на собственные глубочайшие запросы его духа. С этим положительным содержанием в душе ребенку легче будет преодолевать возникающие в нем темные, греховные влечения и соблазны. И все же мы должны признать, что лишь немногие счастливые и крепкие духом натуры успевают устоять на положительном христианском основании своего духа, большинство же молодежи переживает тяжелый и мучительный процесс отхода от Бога и последующего к Нему возвращения. В кратких словах я постараюсь изобразить этот процесс.

Возникающие в молодой душе и постепенно развивающиеся влечения чувственности и горделивого самообольщения в конце концов становятся господствующими элементами души. Молодая душа становится их послушным орудием. В этом послушном служении своим желаниям и страстям молодежь полагает даже свою свободу и горячо протестует против всякой попытки ограничения этой её мнимой свободы.

Нельзя сказать, чтобы эти воздвигнувшиеся в молодых душах кумиры доставляли им действительное удовлетворение. Они носятся с ними, но покоя себе не находят. Страдают и тоскуют, ищут чего-то лучшего, более правдивого, чистого и прекрасного, — откуда и возникает та жажда найти смысл и цель жизни, которая так присуща молодости. Отсюда вытекает страсть к посещению великих людей или к писанию им писем, в надежде услышать от них спасающее, руководящее слово или готовый рецепт истинной жизни. Отсюда увлечение всевозможными учениями и теориями, обещающими всеобщее счастье и блаженство. Потеряв под собой религиозную почву раннего детства, молодежь употребляет все усилия утвердиться на какой-нибудь иной почве. Однако все эти прекрасные порывы и стремления большей частью не выходят из пределов мечтаний. Не хватает воли к реальному деланию добра, к преодолению чувственности, к отрешению от безплодных умствований.

В конце концов, создается тяжелая внутренняя драма, неудовлетворенность, тоска, недовольство собой, желание смерти. Охваченные этим настроением, молодые люди погружаются в самих себя, забывают самых близких и родных людей, чувствуют глубокое одиночество. И в этом одиночестве они создают себе самые фантастические, нездоровые планы. Ни усиленная работа, ни шумное веселье не могут разогнать этого тяжелого состояния духа.

В этот период может последовать перелом в религиозной жизни. По прежнему пути идти уже некуда. Собственное внутреннее состояние представляется отвратительным, хотя юноша или девушка, может быть, еще и не умеет назвать его греховным. Является желание найти подлинный, высокий, прекрасный и не умирающий смысл жизни, ибо жить, не найдя такой смысл, значит влачить жалкое, безцветное, безцельное, скучное существование. В этот роковой момент перелома молодой жизни в душе вдруг, каким-то загадочным и таинственным путем, загорается некоторый свет, возникает некоторое свежее и радостное чувство, появляется некоторая надежда: жизнь не безсмыслица. Откуда берется эта уверенность, что жизнь не безсмыслица? Что такое жизнь? До сих пор молодая мысль склонялась к механическому миросозерцанию — жизнь есть совокупность атомов и сил, и их непрерывное движение и взаимодействие; жизнь есть причинная цепь явлений, из совокупности которых составляется вся картина мирового, земного и человеческого существования. И вдруг в этом огромном, безграничном и бездушном механизме молодая душа начинает чувствовать присутствие чего-то живого, великого, разумного и прекрасного — присутствие Бога. Откуда это чувство?

Многие обстоятельства могут этому содействовать; главное то, что надломилась вера в свою молодую непогрешимость, глубоко почувствовалась своя внутренняя несостоятельность. Не стало опоры в самом себе. Явилась потребность в иной, более сильной опоре.

Душа стоит на некотором распутье. Она находится в состоянии неустойчивого равновесия. Прежние влияния и влечения потеряли над ней свою власть. Новые силы в ней еще не определились. Каждый, самый незначительный толчок может иметь в этот момент чрезвычайное, решающее значение для всей жизни. Всплывшие из подсознательной области души сладостные, религиозные переживания детства, неожиданно услышанный церковный звон, случайно попавшая в руки книга, встреча и разговор с глубоко и искренне верующим человеком, посещение монастыря, таинственная и молчаливая красота природы, яркий художественный образ и многое другое может содействовать тому, что подготовленный уже в душе перелом вдруг найдет свой исход. Проснется детская вера, ярко и сладостно путеводной звездой загоревшись в душе. Жизнь получает вдруг смысл, является желание жить, работать во имя вспыхнувшего в душе идеала. Старое материалистическое мировоззрение оказалось несостоятельным. Новое религиозное мировоззрение согрело душу и осмыслило жизнь.

Вспоминая свою собственную молодость, я нахожу в ней подтверждение, что таким именно путем, путем многолетней внутренней драмы происходило и в нас возвращение к утраченному религиозному мировоззрению и идеалу. Пробудившееся в душе религиозное чувство сразу же по иному осветило мир и жизнь. Молодая душа начинает видеть красоту и величие мира, появляется вера в высший смысл и значение жизни, открывается сердце к принятию Евангелия. Начинает тянуть в церковь, к богослужению, к исповеди, к причастию, хотя мысли нередко остаются еще еретическими. И когда в молодой душе, после пережитого раньше хаоса, начинают говорить эти иные чувства и потребности, тогда смело можно сказать, что душа уже спасена. Здесь начинается новый период духовной жизни, когда, утвердившись на камне горьким опытом приобретенной, а не рассудочно усвоенной веры,— человек начинает сознательно строить на этом основании свою жизнь.

Все изложенное можно формулировать в следующих положениях:

1. Каждый человек, будучи образом и подобием Божиим, по природе своей способен к внутреннему, опытному, непосредственному познанию Бога, то есть к вере в Бога. Религиозно неспособных людей, атеистов по природе, не существует.
2. Познание о Боге, о Его свойствах и действиях, о Его отношении к миру и об отношении людей к нему должно быть неразрывно связано с познанием Бога, то есть с живой верой в Него. В противном случае оно становится внешним, мертвенным знанием, достоянием только ума и памяти и имеет мало значения для подлинной религиозной жизни.

2. Познание Бога сохраняется и возрастает в человеке при условии правильного отношения к Богу, чистоты сердца и смирения, в благоприятной духовной среде, семейной и церковной.
3. Главной причиной утраты веры является нездоровое, греховное направление жизни, когда собственная личность с её эгоистическими стремлениями выдвигается на первое место и заслоняет правильное отношение к Богу и людям. Это есть то именно, что случилось с первозданными людьми.
4. Начавшийся процесс греховной жизни и отчуждения от Бога не может быть остановлен никакими рассудочными способами, пока не дойдет до своего предела, пока молодому сознанию путем горького опыта не откроется ясно безсмысленность и невозможность жизни без Бога. Так было и с дохристианским человечеством.
5. Греховный процесс преодолевается в молодой душе её духовным воскресением, возникновением в ней захватывающего душу религиозного, святого идеала, влекущего и дающего силу к новому направлению жизни во имя Бога. Так возникла и христианская культура.
6. Благоприятными моментами, возвращающими юную душу к религиозной жизни, являются: религиозные воспоминания детства, влияние природы, влияние художественной литературы, встречи с действительно религиозными людьми, посещение центров религиозной жизни (монастырей, старцев, святых мест) и чтение религиозной литературы.

Этот текст протоиерея Сергия Четверикова был зачитан им в Париже на заседании религиозно-педагогическою Кабинета, впервые напечатан в журнале «Путь», № 34 за 1932 год.

Печатается по: «Русское возрождение». Независимый русский православный национальный журнал. Нью-

Йорк. 1982, № 17. С. 62-79.

Иван Александрович Ильин

(1883-1954)

Русский учитель

В будущей России образование не должно отделяться от духовного воспитания,— ни в народной школе, ни в гимназиях, ни в профессиональных училищах, ни в университетах.

Образование, само по себе, есть дело формальное. Оно дает формальные умственные умения — сосредоточиваться, читать, писать, считать, описывать, анализировать, исследовать, проектировать. Оно развивает память и дает ворох отвлеченных сведений, не предрешая ни жизненного содержания, ни качества, ни цели, ни духа. Все это необходимо и полезно, но совершенно недостаточно; все это служит и злодеям для их дурных целей. Философ Гераклит был прав: никакое «многознание не научает иметь Ум». Образование одной памяти и одного рассудка оставляет человека полуобразованным и, главное, безпринцип- ным, придавая ему самомнения и изворотливости. Полуобразование уводит от духа и от Бога. Безприн ципность ведет на службу к диаволу.

Всякое образование начинается с грамоты и школы. Поэтому судьба будущей России лежит в руках русского учителя — преподавателя школы и гимназии, а также профессора, который есть учитель учителей. Одна из важнейших задач русского общества и правительства — выдвинуть кадры народных учителей, идейно преданных своему делу, способных не только «обучать», но и духовно воспитывать, и спаянных единством национально-патриотической убежденности.

Русский народ, изживший смуту в страданиях и унижениях коммунизма, с радостью и доверием пойдет за этими кадрами.

Русский учитель должен прежде всего продумать и прочувствовать до конца свою великую национальную задачу. Он не специалист по ликвидации безграмотности (не «спец» «ликбеза»), а воспитатель русских детей. Он должен знать и понимать, что дело не только в развитии наблюдения, рассудка и памяти, а в пробуждении и укреплении духовности в детях. Поэтому он должен сам твердо и ясно постигнуть, что есть духовное начало в человеке, как надлежит будить в детях, укреплять и развивать, как можно пробудить в ребенке религиозное чувство, совесть, достоинство, честь, художественный вкус, братскую сверхклассовую солидарность, Православие, чувство ответственности, патриотизм и уважение к своей и чужой частной собственности.

Воспитать и подготовить народного учителя значит сделать его живым мастером этого дела. К технике обучения должно присоединиться искусство воспитания. И самое обучение должно происходить на духовно-воспитывающем материале сведений и фактов. Самая идея преподавания должна быть обновлена; а методика обучения должна бьггь разработана заново.

Все, что воспитывает духовный характер человека,— все хорошо для России, все должно быть принято, творчески продумано, утверждено, насаждено и поддержано. И обратно: все, что не содействует этой цели, должно быть отвергнуто, хотя бы оно было принято всеми остальными народами.

Иван Александрович Ильин (1883—1954), русский мыслитель, историк философии, культуролог. В изгнании (с 1922-го по год кончины) создал замечательные труды, посвященные идее возрождения России, русского национального самосознания.

Текст публикации «Русский учитель» печатается по: «Литературная учеба», 1993, № 5—6, С. 196—197.

Архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий). О воспитании детей

«Блюдите, да не презрите единого от малых сих».

Помните ли вы эти слова Христовы, думали ли вы, что они относятся прямо и непосредственно к вам?

Разве мало у вас этих «малых сих», которых подлежит вам блюсти?

Разве мало у вас сыновей, дочерей, от которых вы льете горькие слезы?

Разве мало развратных дочерей ваших и сыновей воров и хулиганов?

Много, много вы льете слез над ними. Отчего же это? Оттого, что вы не помните этих слов Христовых: «Блюдите, да не презрите единого от малых сих».

Когда тяжко вам становится от того, что творят ваши дети, тогда вы плачете, тогда вы Богу молитесь, чтобы Он помог вам.

А молитва ваша остается безплодной. Почему же безплодной?

Потому что нельзя на Бога возлагать своих собственных обязанностей, потому что вы сами должны были заботиться о детях ваших и воспитывать их, не ждать, что за вашим нерадением за вас исполнит это Бог.

Если слуга ваш не радеет о своем долге и ждет, чтобы вы сами исполнили его, то разве вы станете работать за него, разве не разгневаетесь на нерадивого слугу?

Что же вы хотите от Бога, если сами не радеете о детях ваших?

Святой Иоанн Златоустый сказал страшные слова о тех, которые не воспитывают детей своих:

«Родители, которые пренебрегают воспитывать детей своих по-христиански, беззаконнее детоубийц, ибо детоубийцы тело от души разлучили, а они душу и тело ввергают в геенну огненную».

Тяжкий, тяжкий ответ даст перед Богом каждый из вас, кто не заботится о воспитании детей, такой тяжкий ответ, какой изображен в Библии, в Первой книге Царств, где рассказывается о благочестивом первосвященнике еврейском Илии, который пятьдесят лет был судьей народа израильского. При нем находился, ему служил святой пророк Самуил, тогда еще только отрок. И однажды, во сне, этому святому отроку Господь повелел возвестить первосвященнику Илию, что его ждет страшная кара Божия за то, что не радеет он о детях своих.

А дети его были священниками и нечестием своим озлобляли народ и отвращали его от Бога.

Когда приносили евреи мясо животных для принесения в жертву Богу, тогда слуги этих нечестивых священников выбирали лучшие куски мяса из котла, в котором оно варилось для жертвоприношения, и отдавали этим нечестивым священникам. Даже сырое мясо отбирали они, а на требование принесших сперва сжечь тук на жертвеннике, отвечали: если не отдашь, силой возьму.

Видя это, и народ отвращался от жертвоприношений. За такое нечестие Господь покарал не только этих священников, но и самого первосвященника Илия.

Было нашествие филистимлян на землю израильскую, и во время ожесточенного боя этот 98- летний старец сидел на седалище у храма в ожидании известий с поля битвы.

И прибежал взволнованный, покрытый пылью вестник и сказал ему:

«Сыновей твоих убили, а Ковчег Божий взят в плен».

Услышав эту весть, первосвященник упал навзничь, сломал позвоночник и умер тяжкой смертью.

А Господь возвестил, что наказание будет продолжаться над всем родом его.

Вот видите, как это страшно,— весь род его подпал под наказание за то, что первосвященник Илий не удерживал сыновей своих от тяжких грехов.

Это грозит каждому из вас, кто будет нерадеть о воспитании детей своих.

А о тех, кто всем сердцем стремился воспитывать детей в благочестии, вы слышите на каждой утрене в Псалме 102-м такие благочестивые слова:

Милость же Господня от века и до века к боящимся Его, и правда Его на сынах сынов, хранящих завет Его и помнящих заповеди Его, чтобы исполнять их.

Во веки веков благословение Божие на тех, кто воспитывает детей своих в благочестии. Скажите, что будет с несчастною дочерью вашей, которая в юности предается разврату и потом, выйдя замуж, родит детей? Будет ли благословение Божие на ней и на всей семье ее?

Нет, нет. Это вырастет неблагочестивый, богопротивный род. Во веки веков будет тяготеть проклятие Божие над теми, кого не воспитали вы в духе христианского благочестия.

Подумайте, как это страшно, какую тяжкую ответственность несете вы перед Богом, если не воспитываете детей своих в нравах христианских.

Как же должно их воспитывать? Так, как воспитывали своих детей древние христиане, христиане первых веков. Они с самого раннего детства приучали детей к молитве, храму, постам, к таинствам церковным. Когда учили их грамоте, то учили по книгам святого Писания. Они никогда не позволяли ребенку сесть за стол и начать еду без молитвы. Они внушали детям то, что каждое дело, каждый шаг христианина должны начинаться крестным знамением и молитвой. Когда учили они детей своих, то заботились не только об образовании общем, о мудрости языческой, об обучении философии, музыке, искусствам. Нет, совсем другому учили они их. Научая детей своих, они руководствовались глубоким, святым правилом:

«Того почитали несчастным, кто знает все и не знает Бога. Того блаженным, кто знает Бога, хотя бы и не знал ничего другого».

Не думайте, что этим запрещается вам учить детей ваших всем светским наукам. Нисколько. Величайшие отцы наши и учители Церкви сами в молодости очень усердно предавались изучению всей мудрости научной, философской. Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоустый были высокообразованными людьми своего времени. И вашим детям надлежит быть образованными, учеными. Но только важно, чтобы их обучение и воспитание не ограничивались одной мудростью светской, мудростью мира сего. Чрезвычайно важно, чтобы наряду с этим они познавали высшую правду и истину, чтобы научались они закону Божию и заповедям Христовым, чтобы приучались к постоянному благочестию, чтобы они, изучая науки, всегда помнили о Боге, о заповедях Божиих, о пути Христовом. Тогда и только тогда они не заблудятся на пути мудрости человеческой, только тогда будут ставить выше всего мудрость христианскую, познание Бога.

Так надлежит вам учить детей ваших. А как же должны вы воспитывать их, насаждать в них высшую нравственность христианскую?

Прежде всего вашим примером, ибо дети воспитываются именно примером родителей своих. Скажите, вырастут ли людьми чистыми и хорошими дети, которые в лице родителей своих видят самые дурные примеры безнравственности? Будут ли чисты и целомудренны дочери ваши, если вы сами подаете пример прелюбодеяния? Будут ли чисты, неспособны к воровству дети ваши, если вы не будете останавливать их от этого с самых юных лет?

Когда сыновья ваши воруют и опустошают огороды, рвут чужое, не оставляют созревать плоды в садах и когда приходят жаловаться на них, то матери спокойно отвечают,— ну что же, дети малые, что же с них спрашивать? Господь спросит с вас! Спросит грозно, зачем позволяли детям вашим воровать с самого юного возраста, зачем не учили заповедям Божиим, зачем не внушили отвращения и презрения к воровству и хулиганству?

Тяжкий ответ дадите вы перед Богом за всякий соблазн, который видят в вас дети ваши, за все ссоры, ругательства, пустословие, драки, которые происходят на их глазах. Если сами так поступаете, то чему научите детей ваших?

Великий учитель вселенский, величайший из церковных ораторов, Иоанн Златоустый, вот какие чудные слова сказал о родителях, которые не учат детей своих добру, а поощряют дурные свойства их, страсти и нечестие:

«Ведь вы, как будто намеренно стараясь погубить детей, приказываете им делать только то, что, делая, невозможно спастись. Вот посмотри прежде всего:

«Горе, сказано, смеющимся», и вы подаете детям множество поводов к смеху. «Горе богатым», а вы только о том и стараетесь, чтобы они разбогатели; «горе егда добре рекут вам вси человецы», а вы часто тратите все свое имущество из-за славы людской; «поносящий брата своего повинен есть геенне», а вы считаете слабыми и трусливыми тех, кто молчаливо сносит обидные речи от других. Христос повелевает отвращаться брани и распри, а вы постоянно занимаете детей своих этими злыми делами. «Любяй душу свою, сказал Господь, погубит ю», а вы всячески вовлекаете их в эту любовь; «аще не отпу- щаете, говорит Он, человеком согрешений их, ни Отец ваш Небесный отпустит вам», а вы даже попрекаете детей, когда они не захотят мстить обидевшим. Христос сказал, что любящие славу, постятся ли, молятся ли, подают ли милостыню, все это делают без пользы; а вы только и стараетесь о том, чтобы ваши дети получили славу.

И худо не это одно, что вы внушаете детям противное заповедям Христовым, но и то еще, что доброе хулите, называя скромность необразованностью, кротость — трусостью, справедливость — слабостью, смирение — раболепством, незлобие — без силием.

Вы склоняете их к таким делам, за которые Иисус Христос определил неизбежную погибель; вы о их душе, как о чем-то ненужном, небрежете, а о том, что действительно излишне, заботитесь, как о необходимом и важнейшем.

Вы все делаете, чтобы был у сына слуга, конь и самая лучшая одежда, а чтобы он сам был хорош, об этом подумать не хотите; нет,— простирая до такой степени заботливость о древе и камнях, души не удостаивайте и малейшей части такого попечения. Все делаете, только бы на доме стояла чудная статуя и кровля была золотая, а чтобы драгоценнейшее изваяние — душа — была золотая, об этом и помыслить не хотите».

Как говорил св. Иоанн Златоустый в древние времена, 1500 лет назад, так нужно сказать вам и теперь, ибо разве и теперь не воспитываете вы детей своих так же плохо, не внушая им страха Божия? Разве не прилагаете все заботы к тому, чтобы детям своим дать как можно лучшее положение в жизни, чтобы поставить их в ряды власть имущих, богатых и сильных? Разве не внушаете детям вашим, что в деньгах сила, что нужно приобретать большие знания ради богатства и обеспеченной привольной жизни?

А разве это нужно? Нужно как раз обратное. Нужно детям вашим внушать презрение ко всему этому — к деньгам, богатству, славе, высокому положению в обществе. Нужно привить им любовь к чистоте, святости, благочестию. А об этом как раз всего меньше вы заботитесь.

Маленьких детей надо начинать воспитывать с самых пеленок, ибо только в самом юном возрасте дети легко поддаются всякому научению. Их душа мягка, как воск, на ней отпечатывается все, что хотите отпечатать на ней — как ваши дурные примеры, так и благочестивые слова и всякий светлый и чистый пример.

Древние христиане с самого юного возраста приучали детей к молитве и чтению Священного Писания. А теперь говорят — разве это детское дело, заниматься псалмами? Это дело монахов и стариков, а детям нужно веселье и радость. Забываете вы, что святой Тихон Задонский сказал так просто: «Малое деревце, куда наклонишь его, туда и будет расти; новый сосуд будет издавать тот запах, каким напитаете вы его, вливая в него или смрадную жидкость или ароматную и чистую».

Вот, если в душу малого ребенка вы будете вливать всякий смрад, она будет всегда смрадной. Если будете вливать аромат Христова благоухания, то всегда будут ваши дети благоухать перед людьми, будут радостью и утехой для вас.

Примером вашим воспитывайте детей. Об этом прекрасно сказал славный проповедник русский, архиепископ Харьковский Амвросий. Послушайте, какие простые, проникающие в душу слова сказал он:

«Когда ни один член семейства не может остаться без вечерней и утренней молитвы,— когда отец не выходит из дома на свое дело, не помолившись перед святыми иконами, и мать ничего не начинает без крестного знамения,— когда и малому дитяти не позволяют дотронуться до пищи, пока оно не перекрестится, не приучаются ли этим дети просить во всем помощи Божией, и призывать на все благословение Божие, и веровать, что без помощи Бога нет безопасности в жизни, а без Его благословения нет успеха в делах человеческих?

Не может остаться безплодною для детей вера родителей, когда они, при нужде и бедности, со слезами на глазах говорят: что делать? буди воля Божия; при опасности: Бог милостив; при трудных обстоятельствах: Бог поможет; при успехе и радости: слава Богу, Бог послал.

Здесь всегда и во всем исповедуется Божья благодать, Божие промышление, Божие правосудие.

Мать, предмет всей любви и нежности дитяти, стоит с благоговейным выражением и молится перед иконой Спасителя: дитя смотрит то на нее, то на образ — и не нуждается в длинных объяснениях того, что это значит.

Вот первый безмолвный урок богопознания. Вот первый и самый важный урок благочестия. Такие уроки можете и должны вы всегда и во всем подавать детям вашим.

Вы должны беречь детей от всего, что нечисто, дурно. Вы должны дочерей удерживать от чтения нецеломудренных, сладострастных романов, должны требовать от них, чтобы они читали с разбором; должны удерживать их от пустых зрелищ, не позволять всегда развлекаться и постоянно бегать по кино и театрам. Вы должны приучить их к тихому и трудовому домашнему житью.

А еще не должны вы забывать о том, что нельзя воспитать малого ребенка, никогда его не наказывая. Должны вы помнить о том, что величайшую ошибку делают те родители, которые влюблены в своих маленьких детей, любуются ими, все прощают, никогда не наказывают. О таких сказал премудрый Сирах: «Лелей дитя, и оно устрашит тебя».

А вот что говорит наш великий святитель Тихон Задонский.

«Юнии ненаказанные и в возраст пришедшие суть как кони необученные и свирепеющие. Посему, христиане, люби детей своих и наказуй их. Пусть они ныне болезнуют телом, пока молоды, дабы и по себе ты не болезновал о них сердцем. Пусть они плачут от тебя, чтобы не плакал ты от них и о них. Впрочем, умеренность во всем похвальна и потребна».

Нужна умеренность в наказании, по слову Святителя. Нельзя наказывать детей с раздражением, со злобой, с ненавистью. Нужно наказывать спокойно, любя, тогда дети почувствуют эту любовь, они почувствуют, что заслуживают наказания, и тогда наказание будет с пользой и их исправит.

О таком наказании детей многие из вас не думают и оставляют ненаказанными не только маленькие, но и тяжкие проступки — даже воровство, хулиганство, даже распутную жизнь молодых девушек.

Видите, какие огромные задачи перед вами стоят в деле воспитания детей, видите, как святы обязанности матерей. Нет более важной обязанности, нет более тяжкой ответственности перед Богом для матери, чем доброе воспитание детей. Перед Богом дадите тяжкий ответ и на все потомство навлечете гнев Божий, если не будете радеть о воспитании детей своих. И будете мучиться и плакать, плакать, глядя на них.

Итак — «Блюдите, да не презрите единого от малых сил». Всегда заботьтесь о них, всегда подавайте им чистые святые примеры благочестия, и тогда Господне благословение будет от века и до века на детях ваших и на вас самих.

Материал взят из сборника «Надежда». Вып. 6. Франкфурт-на-Майне. 1981. С. 261—270.

Иеромонах Серафим (Роуз). Православное воспитание и окружающий мир

Всякого, кто взглянет на нашу современность в перспективе нормальной жизни, которую вели люди в прежние времена, не может не поразить, насколько далекой от нормы стала жизнь сейчас. Понятия авторитета и послушания, приличия и вежливости, поведения в обществе и в частной жизни — все резко изменилось, стало с ног на голову. Эту ненормальную жизнь можно охарактеризовать как испорченную, избалованную.

С младенчества с современным ребенком обращаются, как с семейным божком: его прихоти удовлетворяются, желания исполняются, он окружен игрушками, развлечениями, удобствами, его не учат и не воспитывают в соответствии со строгими принципами христианского поведения, а дают развиваться в том направлении, куда клонятся его желания.

Возможно, это случается не во всех семьях и не все время, но случается это достаточно часто для того, чтобы стать правилом современного воспитания детей, и даже родители, имеющие самые благие намерения, не метут целиком этого избежать. Если родители и стараются растить ребенка в строгости, то родственники, соседи пытаются сделать что-то иное. Это надо учитывать при воспитании ребенка.

Став взрослым, такой человек, естественно, окружит себя тем же, к чему привык с детства: удобствами, развлечениями, игрушками для взрослых. Жизнь становится наполненной постоянным поиском развлечений, которые настолько лишены всякого серьезного значения, что посетитель из XIX река, глядя на наши популярные телепрограммы, парки аттракционов, рекламу, кинофильмы, музыку,— почти на любой аспект нашей современной культуры,— подумал бы, что попал в общество безумцев, потерявших всякое соприкосновение с повседневной реальностью.

В наши дни, если мы пытаемся вести христианскую жизнь, нам важно осознать, что окружающий мир стремится полностью подчинить себе нашу душу — ив религии (это легко разглядеть в распространенных уродующих душу культах, требующих подчинения самозваному «святому»), и в мирской жизни сегодня человек сталкивается не с отдельными искушениями, а с постоянным состоянием искушения то в виде повсеместной фоновой музыки, то в виде указателей и рекламы на городских улицах. Даже в семье телевидение часто становится тайным домоправителем, диктующим современные ценности, мнения, вкусы.

Повсюду слышится призыв: живи сегодняшним днем, наслаждайся, расслабься, чувствуй себя хорошо. А подтекст другой, более мрачный: забудь о Боге и любой другой жизни, кроме настоящей, изгони из души всякий страх Божий и почитание святынь.

Что же могут сделать родители, чтобы помочь детям устоять против искушения мира?.. Ежедневно мы должны быть готовы преодолевать влияние мира здоровым христианским воспитанием. Все, что ребенок узнает в школе, должно проверяться и исправляться дома. Не надо думать, что то, что дают ему учителя, просто полезно или нейтрально: ведь даже если он и приобретает полезные знания или умения (а большинство современных школ позорно проваливается и в этом), его научат многим неправильным точкам зрения и идеям. Оценка ребенком литературы, музыки, истории, искусства, философии, науки и, конечно, жизни и религии должны в первую очередь идти не от школы, а от дома и Церкви, иначе ребенок получит неверное образование.

Родители должны следить, чему учат их детей, и исправлять это дома, придерживаясь откровенной позиции и четко выделяя моральный аспект, совершенно отсутствующий в общественном образовании.

Родители должны знать, какую музыку слушают их дети, какие они смотрят фильмы (слушая или смотря с ними вместе, если необходимо), какой язык они слышат и каким языком говорят сами — и всему этому давать христианскую оценку.

В тех домах, где недостает мужества выбросить телевизор в окно, его надо контролировать строго, стремясь избежать отравляющего воздействия, которое оказывает в самом доме на молодых людей этот главный проводник антихристианских идей и оценок.

Острие удара мира по Православию направлено прежде всего на детей. А как только у ребенка сформировалась неправильная позиция, задача его христианского воспитания становится трудной вдвойне.

Навязываемые нам самопоклонение, расслабление, наплевательство, наслаждение, отказ от малейшей мысли о другом мире — это в различных формах обучение безбожию. Зная, что именно мир пытается сделать с нами, мы должны активно защищаться. Увы, когда наблюдаешь за жизнью православных семей в сегодняшнем мире и за тем, как они передают свое Православие, создается впечатление, что эту битву с миром куда чаще проигрывают, чем выигрывают…

И все же не следует рассматривать окружающий нас мир как всецело плохой. Мы должны быть достаточно рассудительными, чтобы использовать в своих целях все, что есть в нем положительного. Многое из того, что на первый взгляд не имеет непосредственного отношения к Православию, можно использовать в интересах православного воспитания.

Ребенок, с детства приученный к классической музыке, развившийся под ее влиянием, не подвергается искушениям грубого ритма «рока», современной псевдомузыки в той мере, в какой подвергаются им те, кто вырос без музыкального воспитания. Хорошее музыкальное воспитание, по словам Оптинских старцев, очищает душу и приготовляет ее к принятию духовных впечатлений.

Ребенок, приученный к хорошей литературе, драме, поэзии, ощутивший ее воздействие на душу, получивший истинное наслаждение, не станет бездумным приверженцем современного телевидения и дешевых романов, которые опустошают душу и уводят ее от христианского пути.

Ребенок, который научился видеть красоту классической живописи и скульптуры, не соблазнится легко извращенным современным искусством, не будет тянуться к безвкусным изделиям рекламы, и тем более порнографии.

Ребенок, который знает кое-что о мировой истории, и особенно о христианской, о том, как люди жили и мыслили, в какие западни они попадали, уклоняясь от Бога и Его заповедей, и какую славную и достойную жизнь они вели, когда были Ему верны, сможет правильно судить о жизни и философии нашего времени и не станет слепо следовать за «учителями» века сего.

Одна из проблем, стоящих ныне перед школьным образованием, состоит в том, что детям не прививают больше чувства истории. Эта опасная и роковая вещь — лишить ребенка исторической памяти. Это означает, что его лишают больше возможности брать пример с людей, живших в прошлом. А история, в сущности, постоянно повторяется. Когда вы это замечаете, вам хочется знать, как люди решали свои проблемы, что сталось с теми, кто восстал на Бога, и с теми, кто изменял свою жизнь, подавал нам яркий пример.

Чувство истории очень важно, и его надо прививать детям.

В общем, человек, хорошо знакомый с лучшими плодами светской культуры, которая в России почти всегда имеет определенное религиозное, христианское звучание, получает намного больше возможностей вести нормальную плодотворную жизнь православного христианина, чем тот, кто обратился в Православие, будучи знаком лишь с современной популярной культурой.

Именно поэтому в нашей битве против духа мира сего мы должны использовать лучшее, что предлагает мир, чтобы пойти дальше. Все лучшее в мире, если нам достает мудрости видеть это, указывает на Бога и Православие.

Серафим Роуз (1934—1982) — подвижник благочестия, видный духовный публиицст, автор книг «Православие и религия будущего», «Душа после смерти» и др. Мирское имя Юджин (Евгений), при постриге в малую схиму наречен Серафимом. Строитель православного монастыря в память преподобного Германа Аляскинского в Платине (Калифорния, США).

Иван Шмелев. Крест просвещения

Мы накануне великой годовщины: 12 января — памяти мученицы святой Татьяны,— исполнится в наступающем году 175 лет основания первого Российского Московского университета. Не будем спорить, можно ли называть старейший университет тем именем, которое приросло к нему за почти два столетия: это никак не изменит исторического названия, права на имя, данное при крещении; как нельзя истребить наименование Села — Царским, а Эрмитажа — Императорским. Это история, и она требует своего.

Скоро мы будем вспоминать. И, вспоминая, чтить. Чтить великое прошлое: заслуги строителя просвещения, российского чудо-просвещения. Правда, 175 лет только, и то неполных, сорванных грязной рукой насильника. Не тысяча лет на нем, не столетия даже, как на его собратьях-европейцах. Но есть чем ему гордиться: десятки его питомцев вошли в европейскую науку, врезали в нее главы русские, навсегда; создали русскую науку, в своеобразном русле. В свое время об этом скажется. Мало того: наш Университет создал России просвещение. Высокая наша образованность, во всех проявлениях своих в науках и в искусствах, в мощных полетах мысли, пошла от московского истока, выросла из корней московских,— от рассадника просвещения, украшенного священным словом, начертанным золотыми буквами:

«Свет Христов просвещает всех».

И об этом скажут: приведут и числа, и имена. И — дела.

Крестник мученицы святой Татьяны ныне и сам в венце, в скорбном венце мучений. Содрано золотое слово. Святая Татьяна изгнана, святой ее лик разбит, и Дух Истины отошел от Храма. Храм осквернен и мертв. И об этом скажут: настанет день. Русское просвещение — под крестом. И там, в бедной России нашей, катакомбной: светится Свет Христов где-нибудь в тайниках, под страхом; не может не светиться. Свет истребить нельзя. И здесь, на чужой земле, в русском рассеянии, светился русский Свет, бережно пронесенный в бурях как Свет от Света. И просвещение это, русское просвещение на чужбине,— воистину крест тяжелый.

Надо его нести. Во имя будущего России. Во имя священного завета — «Свет Христов просвещает всех». Во имя славного прошлого, во славу будущего, славнейшего. Во имя жизни, достойной жизни в других народах — нашей безсмертной Родины, которая воскреснет преображенной Светом. Темной, грязной, дикой, нищей, страшной теперь России, забывшей имя свое, единственно только Свет, великое просветление, может вернуть угасшее — лик достойный. Это мы знаем все.

И крест российского просвещения все мы должны нести — и донести. Распятый на кресте наш Свет — русское просвещение. Это — сказочная вода «живая». Этот тяжелый крест выпал на долю молодежи нашей, в ряде других крестов. Помните: в ряде других крестов! Не слово это — «кресты»: совесть нам это скажет. Не место уже словам, давно все сказано. Надо понять, и — внять.

Новое поколение — мы, другие. Россия все продолжается и будет продолжаться. Не может не быть России, мы это знаем. Мы это чувствуем. России не быть не может: мы так хотим и не хотеть не можем. Россия будет — страданьем поколений, крестами поколений, будет! Разве не слышим голоса внутри нас? Разве все прошлое, кровь и муки, давняя и теперь, тысячи тысяч мертвых, замученных, наших родных и близких, миллионы терзаемых доныне, разве они — напрасны? разве они — пустое? Где же цветы могил? где самые могилы даже?.. Мы связаны порукой, страшной: найти, воссоздать Россию. Мы — наша молодежь. Ей мы вручаем наше. Ее готовим. Она — дойдет. С крестом, под крестом, дойдет.

Воистину, крест тяжелый. Русское просвещение — на кресте. Русское просвещение воскреснет. Молодежь идет в муках. Дайте же помощи нести крест! Молодежь гибнет, теряя силы. Делит и дни и ночи в работе и ученье,— и падает. Помогите же, поддержите. России помогите! Вспомните славу русскую — рассадник нашего просвещения, побитый. Мы воскресим его, все мы, вместе, если только проникнемся, что нам делать. Давать и давать, идти с молодежью нашей, с крепкой духом молодежью,— и мы дойдем. В юных наших дойдем, найдем Россию. Не мы, так они найдут: мы — они.

В славную память Дома мученицы святой Татьяны — нашего просвещения, Центральный Парижский комитет по обеспечению высшего образования русским юношам заграницей — для России! — руководимый неустанно стучащимся во все двери, и русские и чужие, М. М. Федоровым, и Московское Землячество в Париже, возглавляемое почтеннейшим москвичом — питомцем Первого нашего университета М. С. Зёрновым, обращаются к вам, российские люди заграницей, с горячей просьбой: помогите же молодежи донести Свет в Россию, облегчите ее от ноши непосильной, спасите гибнущих в подвиге: помогите всем жертвам, сколько кому по силе, по совести и воле, собрать прочный стипендиальный фонд.

Много нужно на это дело. Но только вспомнить, что наши жертвы не потеряются никогда! Только вспомнить, что собранный нами капитал — вечный из вечных вкладов — российское просвещение. Свет Христов!.. С жертвой из франков наших свершится чудо преображения — в Свет сольются, и в Свете растает тьма.

Ноябрь, 1929

Иван Сергеевич Шмелев (1873—1950) — православный русский прозаик, создатель поэтических книг — «Богомолье» (1931—1948) и «Лето Господне» (1933— 1948), ставших любимым чтением православного юношества.

Свое обращение к российским людям заграницей «Крест просвещения» Иван Шмелев приурочил к 175- летию Императорского Московскою университета. Эта дата в 1930 году широко отмечалась в эмигрантских кругах: были созданы общественные комитеты, устраивались вечера, проводился сбор пожертвований. В Париже действовал Центральный Юбилейный комитет, в который входили многие известные русские люди. «Крест просвещения» печатается по: И. С. Шмелев. Душа Родины. Париж, 1967. С. 227—230.

Поликсена СОЛОВЬЕВА

Димитрий Ростовский. Путь просвещения

В декабре 1651 года под Киевом в одной казацкой семье родился ребенок, и его назвали Даниилом. Этому ребенку суждено было стать впоследствии известным на всю Россию святителем Димитрием Ростовским.

В то время, когда родился и вырастал Даниил, в Малороссии жилось очень тяжело. Украйна не могла существовать сама по себе: слишком она была слабая для этого. Поляки, литовцы и турки разрывали ее на части, ведя между собою непрерывные войны. Когда Даниилу было три года, Малороссия присоединилась к Москве, но смуты внешние и внутренние не улеглись. Не все были довольны соединением с Москвой: многих больше тянуло к полякам, а иных к туркам, были и такие, которые всё еще мечтали сделать Родину свою совсем свободной. И все эти люди, хотевшие разного, с оружием в руках стояли за свою правду, а когда оружие не помогало, вели тайную борьбу: доносили, предавали, изменяли. Украйна стонала от ужаса войн, убийств, пожаров, грабежей и предательств.

Отец Даниила был храбрый казак, один из тех, кого называли «честью и славой запорожского войска». Он постоянно воевал и дома бывал редко. Даниил рос на глазах тихой, кроткой и набожной матери. Рассказы ее о святых угодниках и мучениках были ему с раннего детства больше по душе, чем рассказы о военных подвигах отца, наезжавшего иногда домой. Мальчик рано научился читать по церковнославянски и писать. Когда же ему было около одиннадцати лет, родители переехали в Киев и отдали его в монастырскую школу. Учился здесь Даниил лучше всех, но характер его не менялся. Всё шумное и суетливое отталкивало его. Всякая грубость и брань причиняли страдание. Он избегал игр и в свободное время читал Священное Писание и Жития святых.

И жизнь святых, о которых он читал, казалась ему единственной, настоящей. Только такой жизни, какой жили люди, истинно понимавшие учение Христа, хотел для себя Даниил.

Он пытался, насколько это было возможно, подражать угодникам Божиим. Не пропускал ни одной церковной службы и подолгу молился еще и дома. Ученью это не мешало. Учился он всегда лучше всех и особенно отличался в «виршах» и «витийстве», то есть в стихосложении и красноречии. Образцы его работ читались для примера целому классу. Но кончить курс учения мальчику не удалось. Школа была разрушена, и Даниил до 16 лет прожил в родительском доме, пока родители не согласились, наконец, отпустить его в монастырь.

Монастыри были единственным местом, где в это неспокойное время было, если и не совсем тихо, то все-таки тише, чем на всей остальной Украйне.

Совсем тихо быть не могло, потому что борьба захватила даже и духовенство. Вот почему Даниила не тянуло в богатую Лавру, несмотря на всю красоту ее тогдашних садов с абрикосовыми, тутовыми и миндальными деревьями. Она, как и весь Киев того времени, тонула в зелени, а изгороди ее садов, выходившие на улицу, заплетены были душистым жасмином и виноградом. Монахи, точно под стать окружавшей их зелени, ходили в зеленых одеяниях, и в их просторных кельях было лучше, чем во всех других монастырях. У каждого монаха было по три покоя, а окна выходили в отдельный садик. Печки были сложены из цветных изразцов, замки у дверей — узорчатого железа, а стены — покрыты живописью.

Хорошо и богато было в Лавре, но Даниил выбрал для себя другой, более тихий монастырь в трех верстах от города. Этот старинный монастырь стоял на горе, и вся красота многоводного тогда Днепра и Киева, с его садами и горевшими на солнце золотыми куполами церквей, оставалась у него перед глазами, но шум городской жизни сюда не доходил. Ничто не мешало теперь Даниилу жить, как он хотел, и заниматься в тишине. Семнадцати лет он принял пострижение и с этих пор вместо Даниила стал называться Димитрием.

Молодой монах, почти мальчик, удивлял всех в монастыре своим усердием, набожностью и необыкновенно любовным отношением к людям. Особенно ласково относился он ко всем несчастным, убогим и нищим. В церковь он приходил еще до благовеста, а уходил последним. Днем вел письменные работы, поручаемые ему игуменом, и много читал.

Через несколько лет архиепископ Черниговский, наслышавшийся об учености и добродетельной жизни монаха Кирилловского монастыря, вызвал его в Чернигов для проповеди народу по церквам.

В это тяжелое, тревожное время люди особенно нуждались в словах утешения и поучения, а проповедников настоящих не было, и в церквах после службы, вместо проповеди, народу читали переведенные с греческого поучения и Жития святых. Переводы были часто плохие и неверные, да и церковно-славянский язык, на который всё это было переведено, был почти непонятен простому народу.

Но вот раз, в воскресенье, мудреное чтение по книге не состоялось, а вместо этого к собравшемуся народу вышел молодой монах и просто и понятно заговорил о самом важном: о том, как должны жить настоящие христиане. Среди величайших несправедливостей, притеснений, смут и раздоров он говорил о том, что сильный не должен обижать слабого, что все зло, все горе и ужасы, под которыми изнемогают люди,— всё это от того, что они мало любят друг друга, что всё спасение в любви.

Одну из своих проповедей он начал так:

«Говорят, что в наше время нет чудотворцев. Это неправда. Каждый может сделаться чудотворцем, если полюбит врага своего. Человек любовью своею, словно горячими угольями согревающий душу врага, и в себе самом превращает горечь вражды и гнева в сладость дружбы и любви. Этим путем он снова совершает такое же чудо, как Моисей, превративший горькую воду в пресную и годную для питья».

Народ сходился толпами в ту церковь, где ждали проповеди иеромонаха Димитрия. Его стали прославлять не только на Украине, но и за пределами ее. Один город перед другим старался зазвать молодого проповедника, а зазвав, делал все, чтобы удержать его как можно дольше. Святитель побывал даже в Литве, а потом снова вернулся на родину в один из монастырей, где через несколько времени его поставили игуменом. Это нисколько не изменило его отношений с братией. Обращение его оставалось таким же простым и братски любовным, каким было и раньше. О монастыре он очень заботился, но хлопоты по управлению его тяготили. Его, как всегда, тянуло в тишину, к любимым научным занятиям. Кончилось тем, что он отказался от игуменства. Выбрав самую уединенную келью, он остался в том же монастыре, проводя дни в молитве, чтении священных книг и сочинении проповедей.

Так жил он, пока его не призвали к великому делу его жизни — составлению Четьи-Минеи, или книги Житий святых.

С давних пор Жития святых были самым любимым чтением, как на севере, так и на юге России. Их читали светские и духовные люди. В монастырях ни одна трапеза не обходилась без такого чтения. Но древние жизнеописания святых сохранились только на севере России и в начале XVI века были собраны в один сборник «Великие Четьи-Минеи» митрополитом Макарием. В южной же России во время Батыева нашествия погибло множество драгоценных книг, и среди них жизнеописания святых. Те же, которыми пользовались, были большею частью переводы, и часто плохие, с греческого, латинского и даже польского языка, сделанные на церковнославянском языке, мало понятном, особенно малорусскому народу. Делалось несколько попыток собрать все эти жития и издать их на более понятном народу языке.

Но работа эта была огромная, и до святителя Димитрия выполнить ее никто не мог. Он был единственным, точно нарочно созданным для нее, потому что в нем соединялись и большое образование, и красноречие, и любовь к святым, и горячее желание показать людям настоящую христианскую жизнь. Но работа, на которую его призвали в Киево-Печерскую Лавру, казалась ему такой важной, что он долго колебался, прежде чем принять ее на себя. Долго сомневался в своих силах, пробовал отказаться, но, наконец, решился и поехал в Киев. Для занятий ему отвели уединенную келью, окнами выходившую в сад.

Все было зелено и в Лавре, и в киевских садах, когда Святитель в начале июня принялся за свой труд.

«Дай, Боже, свершити!» Этими словами записал он в своем дневнике начало работы.

Много книг на разных языках пришлось рассмотреть Святителю. Выписал он себе и «Великие Четьи-Минеи» и Жития святых с Афона, написанные по-гречески. Всё пересмотрел, всё проверил. Трудная и медленная это была работа, но когда читаешь эти существующие до нашего времени жития, то кажется, что составитель их сам жил со всеми святыми, видел их светлые лица, сам был при их подвигах и с ними переживал все мучения и страдания. Любовь, которою с малых лет горело его сердце к этим настоящим христианам, делала их для него живыми. Даже и языку, совсем особенному, научила его эта любовь. Сухой церковно-славянский, которым писались все книги духовного содержания, он оживил чисто народным, и получилась речь красивая, образная и более близкая простым людям.

Всю работу он разделил на четыре части, по три месяца в каждой, работал над первой частью целыми днями и часто засиживался поздно ночью. Иногда ложился, не раздеваясь, на какой-нибудь час, чтобы не пропустить утрени. Душа его была так полна образов святых, так он сжился с ними, что часто видел и во сне того святого, о котором писал.

Так, один раз приснилась ему великомученица Варвара. Она смотрела на него с веселым и улыбающимся лицом и говорила ему слова одобрения и утешения. А в другой раз, окончив поздно ночью описание страданий святого мученика Ореста, Святитель прилег отдохнуть, не раздеваясь, и увидел во сне святого Ореста.

—    Я претерпел за Христа больше мук, чем ты написал,— сказал святой Орест и при этих словах открыл грудь свою и показал на левом боку большую рану.

—    Это мне железом прожжено,— сказал он,— а это косою рассечено… Видишь ли теперь, что я больше за Христа претерпел, нежели ты написал?..

В это самое время утренний благовест разбудил Святителя.

Целых двадцать лет писались Четьи-Минеи. Печатались они по частям. Когда первая часть была отпечатана, имя ее составителя стало известно по всей Руси. Патриарх благословлял его продолжать труд, а Петр Великий захотел его послушать, когда он приехал проповедывать в Москву.

Много пришлось странствовать в своей жизни Святителю, часто посылали его с места на место по разным городам и монастырям, но работы своей по Четьи-Минеям он нигде не прекращал. Куда бы он ни приезжал, одной из первых его забот было устройство спокойной кельи, где можно было без помехи писать. Работая над Четьи-Минеями, он в то же время не переставал говорить проповеди.

Петра Великого он любил, ценил его начинания и часто уяснял слушателям смысл некоторых из заведенных Царем новшеств, не сразу понятных для народа. Так, в одной из проповедей он говорил, что «достоин похвалы обычай уезжать в чужие земли для изучения разных наук, для обогащения ума и сердца познаниями». Когда же Царь велел брить бороды, и люди, державшиеся за старые порядки, стали волноваться, думая, что это искажение образа Божия, Святитель долго увещевал их, толкуя темным людям, что не в бороде и в лице человеческом заключается образ Божий, но в душе невидимой. И эти толкования его спасли многих от ненужных мучений.

Но любя Царя и помогая ему, Святитель и Царю говорил правду. Так, в одной из проповедей, сказанных перед Царем, только что одержавшим победу, святитель напомнил ему, что милосердие — это главное достоинство Царя, а победа над самим собою — единственная настоящая победа.

«На войне Царю помогают военачальники, военачальникам — войско, и только в борьбе с самим собою человек бывает один, и только победа над самим собою одна настоящая».

И Великий Петр после этой проповеди еще больше стал ценить Святителя. Желая его отличить и дать дикой тогда Сибири руководителя, он назначил его митрополитом Сибирским. Но Святитель захворал от отчаяния. В дикой Сибири работать над Четьи-Минеями было совсем невозможно. Петр Великий заехал навестить больного Святителя и, выведав от него причину болезни, сейчас же отменил свое назначение, потому что понимал, как тяжело человеку отказаться от любимого труда. Скоро после этого Святитель был назначен митрополитом в древний город Ростов.

Приехал он сюда уже утомленный постоянными странствованиями и трудами, да и болотистый Ростов на берегу туманного и мелководного озера был ему вреден. Но дух побеждал тело. Из-за морей, из-за границы, через Архангельск выписывал себе Митрополит нужные книги для окончания последней части Четьи-Минеи. В митрополичьем доме не было достаточной тишины, и он поставил себе уединенную дубовую келью. Келью эту велел расписать по стенам любимыми травами и цветами.

Долго по ночам засиживался в этой тихой келье сухонький, сгорбленный, одетый в любимую зеленую рясу Святитель. «Очи его», как он писал об этом одному из своих друзей, «смотрели уже не по- прежнему», он даже в очках видел плохо, руки дрожали, когда он писал, а он все работал и день, и большую часть ночи. «Кончил, радуюсь!» — так известил он друга об окончании любимого труда. «Теперь книжицу мою уже набело переписуют».

Но кончая Четьи-Минеи, святитель не забывал и порученного ему Ростова. Сейчас же по приезде в город он обратился к народу с проповедью, которая начиналась так: «Господь послал меня, и я пришел с любовью к вам, как отец к детям, скажу больше, как брат к братьям, как друг к любимым друзьям своим».

С отеческой, братской, дружеской любовью стал он заботиться о вверенных ему людях. Народ в Ростове был невежественный, а учить его было некому: сами священники знали мало, и вот Святитель устраивает школу при монастыре.

В это время на Руси были школы отдельные для каждого сословия, а он первый открыл народную школу, куда мог поступать каждый, кто только хотел учиться. Учителей не хватало, и Митрополит часто сам приходил учить, беседовал с учениками, сам читал и толковал им Священное Писание. Во всех школах того времени постоянно употреблялись розги, в новой же школе провинившемуся прежде всего советовали помолиться святым. Заботясь о том, чтобы ученики могли хорошенько отдохнуть и развлечься, Митрополит устраивал для них прогулки в поля и леса, катанья на лодке по озеру, а когда сам переезжал в летнее помещение под городом, то брал учеников к себе на вакации. В школе много внимания обращал на пение и музыку. Устроил при школе театр, где ученики сами расписывали декорации и играли. Для этого театра Святитель написал две духовные пьесы: «Рождество» и «Есфирь».

И одновременно со всеми этими трудами и заботами он не прекращал проповедей. Любовь его ко всем несчастным и обиженным всё крепла.

Рассказывают, что раз, когда он служил обедню, на правеже кого-то били (должника, который не хотел или не мог заплатить долга, били ежедневно палкой по ногам). Святитель, услышав стоны, послал сказать, чтобы истязание прекратили, а когда его не послушали, то не мог и не захотел больше служить. Оставил церковь и в страшном волнении ушел совсем из Ростова в ближнее село, где обыкновенно жил по летам.

Особенно любил Святитель Димитрий простой народ — тот народ, который по селам и деревням нищенствует, голодает и терпит всякие неправды и притеснения. Нищих, настоящих нищих, которые по убожеству действительно не могут работать, он считал новыми мучениками и упрекал жестокосердных людей, мало им помогающих. Сам же раздавал всё, что имел и получал, а денег и вообще ему отпускали мало. Раз кто-то из духовенства прислал уже сильно прихварывавшему Митрополиту полбочки рыбы, и он очень сокрушался, что, по бедности, ничем не может отдарить.

«Отдать нечем. Убог я,— писал он.— Ничего, кроме книжиц, не имею».

Здоровье его становилось все хуже, но замыслы о новых работах его не оставляли.

«Помыслы мои за морями, а смерть за плечами»,— писал своему любимому другу митрополиту Рязанскому Святитель, а сам продолжал трудиться, как и прежде.

Скончался он 28 октября 1709 г.

Трогательны дошедшие до нас рассказы о двух самых последних днях его жизни.

В это время набожная царица Прасковья, вдова брата царя Ивана, вместе с дочерьми шла из Москвы на поклонение чудотворной иконе Пресвятой Богородицы. Икона была в Ярославле, и в осеннюю распутицу туда пробраться оказалось невозможным. Икону решили принести в Ростов, и туда же направилась Царица.

Святитель сделал все распоряжения о принятии иконы и Царицы.

— В Ростов идут две гостьи — Царица Небесная и Царица земная, но я их здесь уже не увижу,— сказал он.

Через три дня подошли его именины.

Святитель всех служивших у него и близких всегда поздравлял с днем Ангела и дарил насколько мог, и у него самого в этот день всегда бывали гости.

И на этот раз, несмотря на изнеможение и кашель, он хотел, чтобы не огорчать горячо любивших его ростовцев, провести этот день, как проводил его всегда. Сам отслужил обедню, но изнемог: поучение

сказать был уже не в силах и приказал одному из певчих читать его по тетради, сам же сидел у Царских врат. За обедом с гостями он сидел уже через силу, но перемогался, чтобы не расстраивать собравшихся. Вечером он, тоже через силу, пошел навестить одну больную монахиню, бывшую мамку царевича Алексея, сына царя Петра. Отказывать он не привык, но возвращаясь, едва добрался до своей кельи.

И здесь, вместо того чтобы лечь, позвал к себе певчих, и они пели ему им самим сочиненные духовные песни: «Иисусе мой прелюбезный», «Ты мой Бог, Иисусе, ты моя радость». Святитель слушал, прислонившись спиной к печке, от пения ему стало лучше. Потом он отпустил всех певчих и удержал только одного из них, самого любимого, которые всегда помогал ему в его трудах: переписывал рукописи. Оставшись с ним вдвоем, много рассказывал ему о своем детстве, юности и вообще о всей жизни. Рассказывал, как трудился, как молился, как старался угодить Богу. Была уже последняя ночь, когда он отпустил своего любимца домой и, отпуская, поклонился ему до земли, говоря, что благодарит его за переписывание его сочинений. А наутро вошедшие в келью застали Святителя уже скончавшимся. Он так и скончался за молитвой, стоя на коленях.

Три раза ударили на старинной звоннице в самый большой из славившихся на всю Русь ростовских колоколов. Загудел медный великан, весом в две тысячи пудов. Загудел и затих. Но громче его до наших дней звучат на всю Русь другие колокола — слова самого Святителя. И Четьи-Минеи, и проповеди, и молитвы, и поучения его — это всё колокола, зовущие людей к настоящей христианской жизни, и зову их нет конца, потому что жизнь, к которой они зовут, безконечна.

Поликсена Сергеевна Соловьева (1867—1923), старшая сестра философа Владимира Соловьева, известная поэтесса, редактор детского духовного журнала «Тропинка» (1906—1912), в котором, в частности, поместила ряд переделок русских народных сказок и преданий. Оформители журнала — И. Билибин, М. Нестеров и В. Замирайло.

Очерк о Святителе Димитрии Ростовском взят из книги: П. Соловьева и Н. Манасеина. Родные заветы. Биографии замечательных людей. М., 1914, с. 3~15.

Надежда Манасеина. Цветоносный день

— Разоспалась не ко времени, царевна-матушка! Хвалилась в Вербное воскресенье до свету подюггься, а теперь и не добудишься. Этак и «шествие на ослята» пропустишь, и вербы санной не увидишь. Подымайся скорёхонько! — И толстая, похожая на старый, но крепкий гриб, мамушка потрясла легонько за плечико разоспавшуюся двенадцатилетнюю Фе- досьюшку, младшую из шеста дочерей, оставленных царю Алексею Михайловичу первой женою.

Лицо спящей, в полусвете опочивальни, показалось мамушке бледнее, чем всегда. И плечико, которое она тронула, было такое худенькое, слабое.

— Сиротинка! — вздохнула мамушка.

Но медлить было нельзя. По всем теремам царевны давно уже поднялись. К выходу в Грановитую палату, поглядеть «шествие на ослята» готовятся. Пойдут с мачехой, молодой царицей Натальей Кирилловной. Не годится Федосьюшке, самой меньшой из всех, последней приходить.

— Батюшка-царь сейчас из дворца на Красную площадь крестным ходом с Патриархом пойдет,— снова начала она, а царевна только на другой бочок перевернулась. Тогда мамушка на хитрость пошла.

— Ну что же. Хочешь спать — спи. Я твоему сну не помеха,— притворно равнодушным голосом сказала она.— И одна я на «шествие» погляжу, погляжу и все тебе потом расскажу: и какая верба была, и какой…

Но царевна, откинув васильковое тафтяное на белке одеяло, уже сидела на постели.

— Что ты, мамушка! — испуганно сказала она.— Да разве в такой день, в Цветоносное воскресенье, я в пустом терему усижу? Да я уже который год из окон Грановитой на вербу гляжу… Еще мамушка родная меня с собой брала… А это что? — вдруг разглядела царевна возле самой постели на полу саночки, обитые красным атласом и золотым позументом. Посередь саночек верба, вся в золотых листиках и бумажных цветах, а между листиков и цветов чего-чего только на шелковых шнурочках не понавешено: и яблочки налива отборного, и изюм, и орехи грецкие, самые крупные, и стручки цареградские.

Не успела царевна разглядеть всего как следует, а мамушка уже сенных девушек одевать ее кликнула. За сенными девушками боярышни-подружки вошли. Одна бросилась царевне чулочки из алой тафты натягивать, другая желтые сафьяновые башмачки на высоких каблуках подаёт.

Подаёт, а сама царевне на ухо шепчет:

— Ну и вербы нынче по теремам разнесли! Загляденье!

А другая боярышня на другое ухо:

— У царевича Петра Алексеевича верба всех краше.

—  А уж «санная»-то диво дивное.

— Тысячи две одних яблок на ней понаве- шено.

— А цветиков-то, цветиков: и рожь, и солнеш- ники, и тюльпаны, и гвоздики разные.

— А ты где видела?

— Сама не видала. Мне сенные девушки сказывали, а тем братья — дворцовые сторожа. Они сами вербу искали, сами ее на патриарший двор принесли, сами украшенную в санях на Красную площадь на себе отвезли.

Разболтались между собой боярышни, да мамушка вовремя на них прикрикнула. Спешить с одеванием надо было, а то и впрямь царевна опоздает.

Не успела опомниться Федосьюшка, как ей и умыться подали, и мамушка ей волосы, костяным гребнем с бирюзой, расчесала, по плечам прядками распустила и жемчужным венцом накрыла.

Вышла царевна в сени, что царицыны хоромы от царевниных отделяли, а там уже сестрицы и большие, и меньшие, и сестры царевы — старые тётки царевны, и молоденькая жена наследника царевича Федора,— все уже в сборе, все одинаково в шубках золотных, с бобровыми ожерельями вокруг шеи, все в венцах золотых с жемчугами. С ними мамушки, боярыни да боярышни в телогреях цветных. Не успели все друг дружку как следует оглядеть, не успели словом перемолвиться, как распахнулись расписные двери, и вышла из покоев своих вторая жена царя, молодая Наталья Кирилловна, тоже в шубке золотной, с ожерельем бобровым, только на голове вместо венца у нее малая золотая корона надета.

Над царицей боярышни сребротканый солнеш- ник поставили. Впереди мамы, с царевичами на руках, стали. Ничего, что пасынку Натальи Кирилловны, царевичу Ивану, уже десятый год пошел. Он всё ещё за малолетнего идёт. Здоровье у него слабое, он и рад на руках посидеть. С трехлетним царевичем-Петром, родным баловнем — сыном молодой царицы, куда труднее.

— Не ребенок — огонь! — говорит мамушка, едва удерживая на руках черноглазого румяного мальчика.

А Наталья Кирилловна смотрит на своего красавца, не по годам рослого и смышленого сынишку, и говорит, улыбаясь:

— Как бы не вырвался он у тебя, мамушка!

Кабы не цепкие руки мамушки, так и застучал бы царевич каблучками своих красных сафьяновых сапожек по всем кремлевским сеням, ходам и переходам, которыми длинное женское шествие, медленно и чинно, направляется к Грановитой палате.

Скучновато и царевне Федосье. И ей хотелось бы пробежаться, а не выступать шаг за шагом.

Хорошо еще, что идти недалеко. Вот впереди уже и резные с позолотой двери Грановитой палаты распахивают.

В палате Федосье уже никуда бежать не хочется.

Каждый раз, как она в Грановитую палату попадает, а случается это не часто, всего несколько раз в год, по особо торжественным случаям, у царевны сразу глаза разбегаются.

Палата огромная, высокая. Такой второй в целом дворце больше нет. По стенам палаты, да возле окошек, да на потолке скатном — куда ни глянешь — везде чудеса.

В переднем углу трон государя-батюшки, золотым бархатом крытый, стоит. Над ним балдахин парчовый, на балдахине башенки золотые с орлами. Здесь батюшка-государь послов иноземных принимает.

Еще перед постом Федосьюшка вместе с царицей и сестрицами из потайного места наверху, решеткой загороженного и тафтяной занавеской задернутого, польских послов смотрела. А только через решетку да сквозь занавески разве все разглядишь. Трон батюшкин,— он как раз напротив места потайного,— Федосьюшка хорошо видела; и Бога Саваофа в облаках, окруженного Силами ангельскими, тоже разглядела царевна, а вот Адама и Еву, и царя Соломона, и Иосифа, как он овец пасет, как сны ему вещие снятся и как братья его продают — всего этого не доглядела. Да и не только этого — сверху и князей плохо видно. А у окошек на каждом откосе по князю великому: и Ярослав, и Мономах с сыновьями, и Грозный с сыном. Над князьями, по сводам оконным, всё Херувимы.

Как вошли в Грановитую, царица к среднему окну, которое прямо на Успенский собор смотрит, подошла. Подошли к ней мамы с царевичами. Села царица в кресло резное, боярыни ей под ноги ковер- подножие подостлали, а сами за креслом стали.

У второго окошка старые царевны-тетки разместились. С ними молодая, на девочку похожая, жена наследника, царевича Федора.

У третьего окошка все шесть царевен стали, и среди всех шестерых, словно солнышко ясное между звездочек, царевна Софья красуется. Села между сестер, брови густые нахмурила.

— Через стекла на Божий свет поглядеть — и то радостно. В тереме сквозь слюду, цветами да травами закрашенную, словно через воду глядишь.

— А воробьи-то, сестрицы, как расчирикались! Весна на дворе,— шепотком говорит царевна Марья.

На Соборной площади под окошками ни души. Все ушли за Царем и Патриархом с крестным ходом на Красную площадь, к Лобному месту.

— Нарядная верба в этом году больно хороша, говорят.

— Такой и не бывало еще никогда.

— Дворцовым сторожам лишние лапти за ходьбу пожалованы.

— Уж они ходили-ходили по садам да по огородам московским. Целую неделю всё вербу искали. Да уж и нашли такую, что шестнадцать человек едва ее на себе в патриарший дворец принесли.

— Иноземке из Немецкой слободы, сказывают, столько восковых яблок, вишенья да цветов для убора заказали, что одна она справиться не могла. Пришлось на подмогу ей еще немца дать.

— Только супротив Катерины Ивановны разве кто может!

— Который ведь год она уборы для санной вербы готовит.

Так между собой боярыни переговариваются. Царевны к их словам прислушиваются да на деревянные мостки, что от Спасских ворот до собора Успенского расписными кадушками с вербой уставлены, поглядывают.

А царевич Петр уже соскучился. Все у цари- цына окошка чем только могут его забавляют. Мамушка ему яблочко с вербы сулит, одна из боярынь цветиков бумажных, другая — стручков цареградских. А царевич их и не слушает — на улицу просится: под окошком он весенний ручеек разглядел. Хочется мальчику его палочкой прочистить, чтобы лучше бежал.

— Идут! Идут! — вдруг всполошила всех своим криком Федосьюшка. Она все глаза на мостки проглядела. А мамушка ей в ответ спокойно да так вразумительно:

— В колокол, царевна-матушка, ударят, когда войдут. Да и не время еще. Теперь молебен на Красной площади в Покровском соборе идет.

— А после молебна и пойдут?

— Не сразу, царевна-матушка. Не сразу. Государь здесь же в соборе в самый большой царский наряд оденется. Патриарх облачится. Тогда вдвоем они на Лобное место пойдут.

Повернулась к мамушке Федосьюшка. Видит боярыня, что и другие царевны ее послушать готовы, и продолжает:

— Лобное место бархатом-сукном разубрали, налой, покрытый зеленой бархатной пеленой, поставили, на него Евангелие положили. Возле Лобного места нарядная верба в санях стоит. Неподалеку от вербы — в белой попоне конь «осля»…

— На «осля» Патриарх сядет,— подсказывает Федосьюшка.

— Погоди, царевна, не спеши,— опять остановила ее мамушка.— Дай всё по порядку сказать.

— Хоть послушать про то, на что своими глазами не поглядишь,— вставила царевна Софья. Мамушка сделала вид, будто не слышит, и продолжала:

— Как взойдут Государь с Патриархом на Лобное место, Патриарх Государю пальмовую ветвь-вайю подаст, а потом вербу с черенком, бархатом ошитым. И боярам всем тоже вайи и вербы раздадут. Потом Евангелие о том, как Христос в Иерусалим на ослята въезжал, с налоя Патриарх прочитает, а как кончит — подведут ему «осля», покроют его с головы сукном красным, позади зеленым, на спину ковер положат. Сядет на «осля» Патриарх с крестом в одной руке, с Евангелием в другой, а Государь возьмет «осля» за повод и со всем духовенством, со всеми боярами поведет его в Кремль через Спасские ворота.

И на этом слове мамушкином вдруг как ударят в большой кремлевский колокол.

Встрепенулись все у окошек, сразу на ноги встали, крестятся. Первый удар все колокола разбудил. Зазвонили по кремлевским церквам. Звоном ответили им колокола московские, и большие и малые. Слов не слышно — такое гуденье над Кремлем встало.

— Вербу везут! Вербу! — вдруг прорвался сквозь гул колокольный звонкий Федосьюшкин голосок.

Медленно и торжественно идут по деревянным мосткам к собору, что как раз напротив окошек Грановитой, дьяки и бояре в золотых кафтанах по трое в ряд, все с зелеными пальмовыми ветвями-вайями в руках. За «золотниками» шесть белых лошадей в санях, на колеса поставленных и красным сукном обитых, огромную разукрашенную вербу везут.

Недаром постарались дворцовые мастера и художники. Целую неделю над вербой в особом сарае на патриаршем дворе хлопотали. Золотили и цветные краски на перила и столбики вокруг вербы накладывали, целый день и целую ночь на шелковых шнурах яблоки-налив, изюм, винные ягоды, стручки царьградские да орехи развешивали.

Одних яблок две тысячи на вербу пошло, изюму пуд целый, грецких орехов тысяча. Да еще иноземка, художница великая, Катерина Ивановна сделала 24 тысячи листов зеленых, 20 дюжин солнешников, тюльпанов, да по полтысячи восковых яблок, груш, вишен, полсотни гроздий виноградных в три цвета, лимонов, померанцев по дюжине. А немец, ей на подмогу взятый, звезд из меди-шумихи понарезал.

Стоит верба в санях, зеленуется. На ней цветики, будто из земли только что повыросли. Яблок и груш румяные щечки и всякая снедь сладкая из зеленых листиков выглядывает, оранжевые померанцы и золотые лимоны красуются.

Всего краше на вербе цвет нарядный, на высоком железном пруту между других цветов посреди саней поставленный. На нем листики не простые, все золотые и серебряные. А сам цвет — всем цветам цвет. Такие, верно, в небесных садах без числа, без счета распускаются, а на земле только к вербе раз в году и то один такой расцветает.

Сложила на груди руки Федосьюшка, дыханье в груди у царевны остановилось.

Верба у самых окошек. Яркое солнышко вешнее глаза слепит. Золото на кафтанах блестит. Колокола чистым звоном звонят. Райское пение сквозь звон прорывается. Мальчики певчие, все в белом, под вербой на обитых красным сукном досках стоят, стихиры цветоносные поют.

— Господи! — шепчет Федосьюшка.

А солнышко перед ее широко раскрытыми глазами уже на золотых окладах икон играет. Духовенство с иконами в цветных облачениях за вербой идет. За духовенством сам Царь-батюшка, весь золотом залитый, в большом царском наряде, за конец повода «осля» ведет.

Возле Царя-батюшки братец Федор царевич. А на «ослята» — Патриарх в облачении. В одной руке у него Евангелие, в другой крест. Стрелецкие мальчики по обеим сторонам деревянных мостков красные да зеленые сукна перекидывают, под ноги Государю и Патриарху стелют, другие, прежде чем ступит на них Царь, еще ловко сукно цветным кафтаном принакроют.

Подошло шествие к собору Успенскому и остановилось.

Поклонился Царь Патриарху. Осенил Патриарх Царя крестным знамением, а потом в сторону Грановитой палаты троекратное благословение послал. Знал он, что царица с царевнами у окошек стоят.

Сразу стах колокольный звон.

— Батюшка-царь во дворец идет!

Точно вспугнутая птичья стая, отлетели от окошек женщины. Не полагалось в те времена, чтобы заставали царицу и царевен иначе чем в теремных покоях. Наскоро выстроились они, как по чину полагалось. Боярыни помогли мамушке царевича Петра ухватить. Он уходить не хотел. У окошка ему понравилось. Царевна Софья последней на свое место стала.

— Неохота мне в дворцовую церковь за занавеску идти. Лучше бы я обедню с народом в соборе отстояла,— сказала она, а старые боярыни на смелые царевнины слова только сокрушенные лица сделали и заохали тихонько и заторопились вслед за поплывшим уже впереди солнешником царицы.

Отстояли обедню царица с царевнами в дворцовой церкви. После света и простора в Грановитой палате тесно и темно на привычном месте за шелковой занавесью-запоной показалось. И в низких тесных теремах словно душнее и скучнее стало.

Федосьюшка, как вернулась в свою горницу, сразу к красным саночкам с вербой бросилась. А только, после санной вербы, и сани, и сама вербочка ей уже меньше, чем утром, понравились.

— На ту, с цветами райскими, еще бы хоть глазком поглядеть.

И полетела царевна к своей сестрице, первой подруженьке, Машеньке.

— Марьюшка,— кричит,— бежим поскорее на башенку смотрительную. Оттуда нарядную вербу на Соборной площади хорошо видать.

— Катеринушка, вербу смотреть! — закричали царевны, пробегая сенями.

И всполошил этот крик все терема. Выбежали из своих комнатушек царевны и большие и малые, за ними девушки сенные. Бросились все за Федось — юшкой на башенку смотрительную.

А мамушка да боярыни им вслед:

— Телогреи захватите, холодно в сенях! — Куда тут, их и след простыл. На башенке царевны От бега все разрумянились, задохнулись.

Из окошек площадь соборная, народом покрытая, перед ними как на ладони видна. Башенка вся в стеклах. Солнце вешнее, яркое со всех сторон ее так и пронизывает. Отсюда нарядная верба еще краше.

— Красота райская,— шепчет Федосьюшка.

— иво дивное! Ну и верба… Никогда, кажись, такой еще не было,— шелестят ей в ответ сестрицы.

— Патриарх, Патриарх из собора вышел! Вышел Патриарх из собора, подошел к вербе, обрубил от нее большой сук и пошел с ним обратно в собор.

— Святить вербу взял. Потом ее нам веточками по теремам разошлют,— говорит одна из царевен.

И едва она это сказала, как на санную вербу, точно голодные воробьи на овсяной сноп, стрелецкие дети нахлынули и вмиг единый все ее украшения золотые и цветные пооборвали.

— Цветиков жалко! — вздохнула Федосьюшка.

На башенке ей сразу что-то холодно показалось. Да и всем не жарко было. Башня нетопленая, во все окошки дует, а тут еще солнышко вешнее, изменчивое, вдруг за облако спряталось.

Припустились царевны обратно в свои теремочки.

Вечер подошел. В терему Федосьюшки мамушка в серебряном шандале ярого воску свечи зажгла. Сидит царевна за столом, на столе по золотому полю цветы всякие расписаны. Возле царевны на полу верба в красных саночках. Боярышни царевне вербу разбирать помогают. Цветки бумажные мамушке додают, а та ими образ в золотом окладе убирает. Сюда же и вербу освященную, ту, что от Патриарха на серебряном блюде прислана, поставили.

Царевна яблочки, изюм, грецкие орехи, ягоды винные — всё кучечками раскладывает, восковое всё отдельно, снедь всякую особо и по сортам. Разложит и всех оделять будет.

Сенные девушки ручки сложили, вдоль стенки рядком стали. Скромницами стоят. Губы поджали, глазки опустили, а они из-под ресниц, как мыши, так по столу и бегают, так и бегают, все сладкой снеди подсчет ведут, сколько кому достанется яблочек, орешков, изюму — в уме прикидывают.

— Люблю Вербное воскресенье! — говорит царевна Федосьюшка и оделяет девушек сладкой снедью. Щелкают орехи на крепких зубах, угощаются девушки.

— Ишь насорили! Так и хрустит под ногами,— ворчит мамушка и велит сенным девушкам вывезти из царевниной комнаты красные саночки с вербой разобранной.

Надежда Ивановна Манасеина (ск. в 1930) — детская писательница. В начале XX века совместно с Поликсеной Соловьевой издавала детский духовный журнал «Тропинка».

Рассказ «Цветоносный день» взят из книш Н. Ма- насеиной «Марфинькины святки» (СПб., 1913, с. 37—52).

Лев Модзалевский. Приглашение в школу

Дети! В школу собирайтесь,—

Петушок пропел давно!

Попроворней одевайтесь,—

Смотрит солнышко в окно!

Человек, и зверь, и пташка —

Все берутся за дела;

С ношей тащится букашка,

За медком летит пчела.

Ясно поле, весел луг,

Лес проснулся и шумит,

Дятел носом тук да тук!

Звонко иволга кричит.

Рыбаки уж тянут сети,

На лугу коса звенит…

Помолясь, за книгу, дети!

Бог лениться не велит!

1864

Лев Николаевич Модзалевский (1837—1896) — отец известного историка литературы Б. Л. Мод- залевского. Преподавал в Смольном институте» где вместе с К. Д. Ушинским увлекся делом воспитания и обучения детей. Многие его стихи вошли в книгу К. Д. Ушинского «Родное слово» (1864).

Аполлон Коринфский. Детские годы

Трудовая подвижническая жизнь народа-пахаря, идущая по белу свету рука об руку с бедностью, несмотря на всю темноту своих невзгод, не заслоняет света солнечного от усталых очей вековечного работника — со всею той радостью, какую несет земле этот чудодейный дар неба. Чуткое сердце простолюдина более, чем чье бы то ни было, наделено способностью смотреть проникновенным взором в глубину обступающего сумрака и находить в нем яркие просветы, не только примиряющие с жизнью, но даже вызывающие в самом оскорбленном и униженном судьбой человеке любовь к ней. На свой лад воспринимая впечатления всего окружающего, суеверная душа народа, до сих пор остающегося «тысячелетним ребенком», близка к матери-природе, как былинка — к возрастившей её земле-кормилице. В ней, несмотря на всесокрушающую работу времени, еще не успела изгладиться та восприимчивость, с какою, например, смотрит дитя на расстилающийся перед ним необъятно-широкий простор мира Божьего. Каждое явление природы и жизни запечатлевается в ней со всею своей полнотою самобытностью, и не только запечатлевается, но и обогащает эту восприимчивую душу чистым золотом веры в свет и тепло бытия и в победу их над тьмою и холодом жизни. Зеркало души народной — его не страшащееся смерти слово, выкованное могучим молотом творческого воображения на несокрушимой наковальне многовековой мудрости,— отразило в своих бездонных глубинах все, чем живет и дышит, все, что видит и чувствует, все, над чем печалится и чему радуется эта безпомощная в своем стихийном могуществе, эта могучая в своей детской безпомощности душа. Слово-сказание и слово-предание орошающего трудовым потом грудь Матери-Сырой-Земли богатыря-пахаря, почерпающего в безконечной преемственности поколений великую мощь, не обошло и взглядов народа на зарумяненные раннею зорькой земного бытия детские годы, со всеми их запечатлевающимися до гробовой доски радостями и мелкими-преходящими невзгодами. Ведет оно об ясном утре жизни человеческой свой особый цветистый сказ.

Дети, по слову народной мудрости,— «благодать Божия»; ими благословляет Бог семейное счастие. «У кого детей много, тот не забыт от Бога»,— говорит посельский-деревенский люд, говоря, приго варивает: «У кого детей нет — во грехе живет». Таким образом, и на Руси бездетность считается карой Господней за грехи, как у древнего Израиля. Богомолы — люди старые — подают молодоженам, лишенным «Божьего благословения», добрый совет: взять приемыша, чужого ребенка-сироту, «в дети», чтобы «Бог простил, своих деток зародил». Благочестивая старина, крепко-накрепко держащаяся за прадедовские заветы, сберегла до наших забывчивых дней и такие изречения о детях, как, например: «Дай- то Бог деток народить, дай-то Бог деток воскормить»; «Кому детей родить — тому и кормить»; «На деток Господь подаст»; «Первый сын — Богу, второй — царю, третий — себе на пропитание»; «Сын да дочь — красные детки»; «Сын да дочь — день да ночь, и сутки полны»; «Дочерьми люди красуются, сыновьями в почете живут»; «Кто красен дочерьми да сынами в почете — тот и в благодати» и т. д. «Счастлив отец в сыновьях, а мать — в дочерях»,— молвит крылатое народное слово. Но оно же обмолвливается, словно себя само оговари- ваючи, что: «Детки — деткам рознь». Как бы в пояснение к этому подсказанному житейским опытом присловью ведет пахарь-народ и такие речи о детях, как: «Добрый сын — на старость печальник, на покой души поминщик», «Добрый сын — всему свету завидище», и такие, как: «Блудный сын — ранняя могила отцу», «Худое дитятко — отцу-матери безчестье, роду-племени — позор», «Детки хороши — отцу-матери венец, худы — отцу-матери конец». От опечаленных детьми отцов — матерей пошли ходить по светлорусскому простору такие поговорки, как: «У кого детки — у того и бедки», «Маленькие детки — маленькие бедки, а вырастут велики — большие беды будут», «Дети — на руках сети», «Малые дети не дают спать, большие не дают дышать», «С малыми детьми горе, с большими — вдвое».

Как, по народному же слову, дыма без огня не бывает на свете белом, так и дети не сделаются для своих отца-матери «бедками» безо всякой причины. По большей части корень этой последней скрывается в самих огорчаемых своим потомством людях По крайней мере, таков взгляд на это дело у стоокой народной мудрости. «Каковы батьки-матки — таковы и дитятки», «Яблочко от яблоньки недалеко падает», «Умел детей родить, умей и научить», «Дитятко что тесто — как замесил, так и выросло», «Из ребенка, как из воска, что хочешь — то и лепи»… Много можно было бы припомнить подобных только что приведенным изречений, и все они сводятся к такому заключающему-замыкающе- му их пестроцветную цепь звену, как: «Не тот отец- мать, кто родил, а тот, кто вспоил, вскормил да добру научил». Твердо памятует честной деревенский люд эти слова, хотя любой отец готов возразить на них поговоркой-пословицей: «Глупому сыну и умный отец разума не пришьет», или: «В худом сыне и отец не волен: его крести, а он — пусти!»

Родятся дети, по образному меткому народному слову,— как грибы («от сырости»), растут — как «пшеничное тесто на опаре». Хоть и беден-беден иной отец, а всё на тесноту от ребят редкий станет жаловаться, словно памятуя заветное словцо дедов- прадедов, сказавших, что «много» детей бывает, а «лишних никому Бог не пошлет». Худы ли, хороши ли — всё свои дети. «Который палец ни укуси — всё больно»,— применяется к этому понятию наш детолюбивый народ. «И змея своих змеят не ест», «Огонь — горячо, дитя — болячо»; «У княгини — княжата, у кошки — котята», «Свое дитя — и горбато, да мило», «Дитятко — криво, а отцу с матерью — мило», «На чужой горбок не насмеюся, на свой — не нагляжуся»; «Свой дурак дороже чужого умника»,— продолжают развивать эту основную мысль деревенские краснословы.

Видя в сыновьях своих богоданных кормильцев (на старость лет), держащийся за землю хлебороб сложил, пустил гулять по неоглядной народной Руси такие ходячие слова, как: «Сынок-сосунок — не век сосун: через год — стригун, через два — бегун, через три — игрун, а затем — ив хомут». В этой поговорке отразилась, как в зеркале, вся кратковременность крестьянского «утра жизни» — игривого, расцвеченного зорями счастливой беззаботности детства — чуть только начнет выравниваться мальчишка, не успеет еще ни наиграться, ни набегаться — как за бороною по отцовской пашне ходит, сивку-бурку погоняет, вспоминаючи «вещего каурку» бабушкиных сказок, еще звучащих в ушах. «Сына расти — кормильца вырастишь», «Работные сыновья — отцу хлебы», «Корми сына до поры, придет пора: сын тебя покормит»,— слово за словом роняет по своей путине посельщина-деревенщина, до красного словца, как до сытного слова, охочая. Завещает она детям-внукам-правнукам помнить хлеб-соль родителей-дедов-прадедов: «Не оставляй матери-отца (говорит она),— и Бог тебя не оставит до конца», «Отца-мать не накормил — сам на себя голод навел» и т. д.

Хотя и зовет народ-пахарь всех вообще деток «благословением Божиим», но к будущим пахотникам относится с большей приветливостью, чем к жницам. «Сын — домашний гость, а дочь — в люди пойдет»,— говорит он, встречая весть о приращении чьей-либо семьи, все равно — своей или соседской: «Дочь — чужое сокровище: холь да корми, учи да стереги, а все — в люди отдашь»,— вырисовывается в этих и им подобных поговорках труженик- скопидом, хозяйственный человек, каким является русский деревенский люд в своих красных образностью, ярких меткостью сказаниях о хлебе насущном, достающемся ему путем «страдного» труда.

Знает отец-крестьянин, что не станет баловать жизнь его родившихся на кресгьянствование деток, почему и закаляет их сызмала, подготавливая ко всевозможным лишениям, приучая к тяготам всяким. «Из набалованных деток добра не будет»,— изрекает строгий приговор «матушкиным сынкам-запазушникам» суровый деревенский опыт. «Засиженное яйцо — всегда болтун, заняньченный сынок — всегда шатун»; «Что мать в голову баловством вобьет, того отец и кулаком не выбьет». Но еще более сурово звучат такие, точно сложившиеся по «Домострою», пословицы, как: «Наказуй детей в юности, успокоют тя на старюсти»; «За битого двух небитых дают»; «Корми сытным куском, учи крепким дубком», «Не станешь учить, когда поперек лавки ложится,— во всю вытянется, не выучишь»; «Учи сына жезлом, в разум войдет — не попомнит отца злом» и т. п.

Хотя, по пословице, родительское-отцовское слово не мимо молвится, но и мать на ветер тоже не скажет о своих детках-малолетках. Сердце материнское жалостливо; недаром отец зовется «грозным батюшкой», а ее народное песенное слово иначе как «родимой матушкою» никогда и не величает. «Птица радуется весне, а мать — детками»; «У кого есть матка, у того и головка гладка»; «Нет лучше-милей дружка, как родная матушка»; «Мать праведна — ограда каменна»; «Мать о детях днем печальница, в ночь — ночная богомолица»; «Кому и пожалеть деток, как не родимой матушке». Народ наш относится к матери с таким любовным чувством, так высоко возносит понятие о ней, что, по его словам, нет на свете дороже сокровища (богаче богачества), как материнское благословение, а молитва ее «со дна моря поднимает». Нет горше материнской печали о своих детях: «до-веку» слезы о них. Если и принимается она, по суровому примеру отца, «учить» своих малолеток, то, гласит простодушная мудрость, даже ее побои «недолго болят». По словам старинных поговорок: «Родная мать и высоко замахивается, да не больно бьет»; «Своя матка и бьет, да не пробьет, а чужая гладя (лаская), прогладит («и гладит — так бьет», по иному разносказу)»; «И побои — не в побой, коль от матушки родной».

О сиротах-малолетках молвятся в народной Руси свои особые слова-присловья. «Без отца — пол-сироты, а без матери — и вся сирота»,— гласит окрыленное житейской правдою слово. «И пчелки без матки — пропащие детки»,— добавляет оно, продолжая: «При солнышке тепло, при матери — добро»; «Всё живучи найдешь, а второй матери не сыщешь» и т. д. Тяжелым-тяжело житье сиротское,— недаром сложилось такое сопоставление, как: «В сиротстве жить — день-деньской слезы лить». Но исстари веков слыл сердобольным русский хлебороб: сироту пристроить — для него самое богоугодное дело. Потому-то и говорится на Руси, что: «За сиротою — сам Бог с налитою»; «Дал Господь сиротинке роток — даст и хлеба кусок»; «Для сиротинки — нет чужбинки»; «Идет сирота — распахни ворота»; «Не накормишь, не пригреешь сироту — свои детки сиротами жизнь проживут»; «Сиротскую обиду Бог отплатит сторицей».

Приметы старых, перешедших поле жизни, людей сулят счастье каждому тому сыну, который уродился обликом «в матушку родимую»; та дочь счастлива, по их словам, которая похожа на отца. Тот ребенок выйдет-вырастет красивее, нося которого под сердцем мать чаще смотрела на месяц, чем на солнце. Рождение ребенка окружается в крестьянском бьгту целым частоколом примет, но не меньше их приурочено ко «вторым родинам» — крестинам. Так, если воск с закатанными в него постриженными волосиками ребенка потонет в купели, это сулит очень мало добра для крещаемого: скорее всего — смерть. Чтобы легче жилось ребенку на свете, советуется ставить на окно чашку с водой, когда понесут его крестить. «По воду для крещения ходи без коромысла,— не то крестник горбатый будет («один горб только и наживет»,— по иному разносказу)». Если священник даст крещаемому имя преподобного, это обещает ему счастливую жизнь; а если имя мученика — и жизнь сойдет за одно сплошное мученье. Если новорожденного примет бабка-повитуха на отцовскую рубаху — отец крепко любить станет; если после этого положит ребенка на косматый бараний тулуп — ожидает его богатство. Если крестильную рубашку первенца-ребенка надевать потом на всех других детей — будет между ними всегда совет да любовь, а раздор к ним и не подступится вовек. Чтобы мальчик был большого роста, одни опытные бабки поднимают его на крестильном столованье-пированье высоко над головой, другие же — не менее опытные в таком деле — выплескивают для этого к потолку рюмку вина. Есть такие незадачливые люди, у кого дети хоть и родятся, да не живут («не жильцы на белом свете»). Чтобы избавиться от этого горя-злосчастья («На рать сена не накосишься, на смерть ребят не нарожаешься»; «Чем детей терять — лучше б не рожать»), надо, по словам приметливых кумовей, брать кумом первого встречного (даже и незнакомого, если согласится). Был еще способ избавиться от такой напасти: продеть новорожденного (до крестин) три раза в лошадиный хомут, но в силу этого способа не верят теперь и самые доверчивые к старине люди. Если кто хочет, чтобы ребенок раньше принялся ходить, надо провести его за руки по голому полу во время Пасхальной заутрени; чтобы сон младенца был спокойнее — не нужно только ничего вешать на колыбельный очеп; чтобы «не оменил ребенка нечистый» (бывает, говорят, и такая беда!), советуется класть ему в голова «веник с первой бани», которым выпарят родильницу. Никому не позволяют знающие-помнящие приметы родители хвалить ребенка в глаза; «Не дай Бог, на недобрый глаз натолкнется»,— говорят они— «Как раз сглазит, несчастным на весь век не сделает, так на болесть лихую наведет». Чтобы не вырос ребенок «левшой», советуют не класть его спать на левый бок; чтобы отвести от него всякие «призоры», моют его в первой бане водой, забеленною молоком. Мало ли и других примет ходит по народной Руси и о детях и о детстве! Есть даже (в Пудожском уезде Олонецкой губернии) и такая, что если станут позволять ребенку «лизать рогатку», то ему никогда грамоте не выучиться. Не может быть и сомнения в том, что это — поверье недавних дней, когда в народе пробудилось уже сознание той истины, что: «Грамота — второй язык»; «Ученье — свет, неученье — тьма». Старинным грамотеям был наособицу памятен свят- Наумов день (1 декабря), когда просили-молили по всей Руси пророка Наума «наставить на ум» малых ребят. К этому дню, починавшему «наумленье»-ученье, приурочивались особые обычаи, еще совсем недавно соблюдавшиеся по захолустным уголкам родины богатырей-пахарей.

Взгляд народа-хлебороба на книгу-грамоту не мог не отразиться в могучих волнах его словесного моря. «Не куст, а с листочками; не рубашка, а сшита; не человек, а рассказыват»,— говорит народ- краснослов о книге. «Один заварил, другой налил; сколь ни хлебай, а на любую артель еще станет»,— подговаривается псковская загадка о том же источнике неисчерпаемого света. В казанском Поволжье загадывается о книге на иной лад: «Под крыльцом, крыльцом яристом, кубаристом, лежит каток некатаный; кто покатат, тот и отгадат». У ря занцев -зарайцев с ярославцами-пошехонцами сложился свой особый склад про перо (гусиное): «Носила меня мать, уронила меня мать, подняли меня люди, понесли в торг торговать, отрезали мне голову, стал я пить и ясно говорить». «Голову срезали, сердце вынули, дают пить, велят говорить»,— ведут более короткую речь о том же гусином пере новгородские краснословы. «Мал малышок, а мудрые пути кажет»,— отзывается начинающий приохочиваться к грамоте деревенский люд о карандаше. Исписанная бумага представляется народному слову «беленькою землею с черненькими пташками». Загадки о ней гласят следующее: «Белое поле, черное семя, кто его сеет, тот и разумеет», или: «Семя плоско, поле гладко, кто умеет — тот и сеет; семя не всходит, а плод приносит». О письме (посылаемом) обмолвилась народная Русь в таковых словах: «Без рук, без ног, а везде бываю»; «В Москве рубят, к нам щепки летят»; «За морем дуб горит, оттуда искорья» и т. п. «Расстилается по двору белое сукно; конь его топчет, один ходит, другой водит, черные птицы на него садятся»,— загадывается о бумаге, пальцах, писце и буквах. «Ни небо, ни земля, видением бела, трое по ней ходят, одного водят, два соглядают, один повелевает»,— ведется загадочная речь о бумаге, буквах, глазах, пальцах и уме-разуме.

У западнославянских и соседних с ними — не славянского корня — народов в стародавние времена существовали предания о том, что дети до своего рождения на свет живут в безвестных пространствах небесных миров, откуда и прилетают в урочный-предопределенный срок на землю в виде белых бабочек-мотыльков, чтобы вселиться в новорожденного. У сопредельных со славянами немцев еще и теперь в шутку уверяют детей, что их принес на землю аист, доставший из колодца, где они жили в подводном царстве, гуляли в цветущих лугах, питаясь медом из цветочных чашечек. Точно такое же сказанье стародавних дней еще недавно повторялось у чехов, относившихся к нему с полным доверием. В этом чувствуется несомненная связь с преданиями об олицетворявших нерожденные души эльфах, мудрых прекрасных малютках, населявших в средневековую пору недра гор и невидимкою выходивших оттуда в час рождения человека. В Германии до сих пор показывают такие места, где, по преданию, жили-веселились эльфы, добрые соседи злых карликов и гномов. Обиталищем тех и других были, кроме горных провалов-ущелий и пещер, лесные овраги, дупла вековых дубов и тому подобные укромные уголки природы, чудесным образом объединявшие в себе простоту с таинственностью. Богемские сказки, имеющие немало общего с немецкими, переносят местопребывание младенческих душ, не видевших жизни, на острова небесного моря-океана, омывающего вселенную. Эти острова (олицетворение светлых облаков, плавающих по воздушной лазури) представляются воображению сказочников сплошь покрытыми розами, не отцветая-благоухающими. Дети-эльфы резвились-играли на них вместе с крохотными птичками и бабочками, сами мало чем отличаясь как от тех, так и от других. Здесь, в этой чудесной стране, никогда не бывает зимы и вечно царит лучезарный день, озаряемый незакатывающимся солнцем; и в то же самое время островам эльфов незнакомо ни малейшее дуновение смерти. Уводит Дева-Судьба на землю одних легкокрылых обитателей их, а оттуда уже спешат -возвращаются «домой» другие, успевшие по дороге позабыть обо всем земном с его печалями- тревогами, с его похожими на горе радостями, с его мучительным блаженством,— возвращаются такими же чистыми, беззаботными и жизнерадостными, какими были прежде.

Таким образом, предание объединяло мир нерожденных с блаженной страной, населенной душами праведников. По другим онемеченным славянским преданиям — возвращались в небесный рай эльфов только души безгрешных младенцев, которым нечего было и забывать из омраченной греховной печалью земли.

На Руси никогда не существовало таких преданий, но нечто подобное слышится в рассказах о том, что дети-малолетки видят во сне райские сады, благоухающие розами, по описанию совершенно напоминающие острова эльфов. На детские вопросы о рождении у нас, обыкновенно, отвечают, что «нашли в траве», «принесли вороны» и т. п. Все это невольно напрашивается на сопоставление с только что приведенными сказаниями немцев и онемеченных славян. В Тверской губернии, на старой-кондовой Велико-Руси, записана любопытная колыбельная песенка.

Бог тебя дал,

Христос даровал,

Пресвятая Похвала (Богородица)

В окошечко подала,—

В окошечко подала,—

Иванушкой назвала;

Нате-тко —

Да примите-тко!

— запевается-начинается эта песенка. Продолжается она обращением к близким ребенку людям: «Уж вы, нянюшки, уж вы, мамушки! Водитеся, не ленитеся! Старые старушки, укачивайте! Красные девицы, убаюкивайте!» Вслед за этими увещевательными словами, с которыми-де подала малютку в окошечко «Похвала», идет самое убаюкиванье: «Спи с Бегом, со Христом! Спи со Христом, со Ангелом! Спи, дитя, до утра, до утра, до солнышка! Будет пора, мы разбудим тебя. Сон ходит по лавке, дремота по избе; сон говорит: «Я спать хочу!» Дремота говорит: «Я дремати хочу!» По полу, по лавочкам похаживают, к Иванушке в зыбочку заглядывают,— заглядывают, спать укладывают»… Многое множество других колыбельных песен распевается на Руси и над мягкой постелькой барского дитяти нянюшками-мамушками, и над холщовой или лубяной зыбкой будущего пахаря-хлебороба Русской Земли. И в каждой песенке, кем бы она ни пелась, чувствуется нежная любовь к маленькому существу, несущему в мир улыбку солнца, озарявшего потерянный рай праотцев человечества. И каждая-то песенка, тихим журчанием ручейка льющаяся над колыбелью, встречает «случайного гостя земли» приветливым обещанием всяческих благ земных. Некоторые сулят ему,— хотя бы он и был детищем бедняка-бобыля, и в глаза не видывавшего никаких приманок жизни,— что он «вырастет велик, будет в золоте ходить, чисто серебро носить, нянюшкам-мамушкам, девушкам-красавицам пригоршни жемчуга дарить» и т. д. В других утешают будущего крестьянина тем, что он «будет воевать-богатырствовати, службу царскую служить, прославлятися». Третьи сулят убаюкиваемому нечто иное, более близкое к осуществлению, вроде вятской песенки, начинающейся упоминанием о «куньей шубе», будто бы лежащей «на ногах» ребенка, и о «соболиной шапке» — у него «в головах», но вдруг совершенно неожиданно переходящей к почерпнутым из окружающей действительности словам:

Спи, посыпай, На повоз поспевай!

Доски готовы, Кони сряжены…

Спи, посыпай, Боронить поспевай!

Мы те шапочку купим, Зипун сошьем,

Боронить сошлем В чистые поля,

В зеленые луга!..

Когда ребенок начинает из засыпающего под звуки песен «несмышленыша» превращаться в пытающегося проявлять сознательное отношение к окружающему (принимается «гулить»),— к колыбельным песенкам присоединяются «потешные». Ими мать (или нянька) забавляет дитятю, отвлекая его от слез и крика, к которым будущий человек питает немалую склонность — и в палатах-хоромах, и в избах-хатах. Тут народное песенное слово изощряется на всевозможные лады, объединяя в себе и напев, и сказку, и скороговорку, и даже игру. Появляются действующими лицами таких песен-утех и «сорока-белобока», варящая кашу да гостей созывающая, и кошка, выходящая замуж «за кота-воркота», и «коза рогатая-бородатая» и «петушок — золотой гребешок, масляна головка», и «долгоногий журавель», «что на мельницу ездил, диковинки видел», и «зайчик — коротеньки ножки, сафьяновы сапожки», и ворон, сидящий на дубу, играющий «во трубу», и многое-множество других зверей, птиц и невидали всякой. Прислушивающийся ко всему этому ребенок как бы умышленно вводится в неведомый ему дотоле, пробуждающий в нем пытливость мир природы, непосредственно связанный с жизнью крестьянина. Надолго, если только не навсегда, запоминаются с детства эти песенки потешные, после которых ребенок начинает «становиться на ножки», ходить и лепетать своим детским, день ото дня все более и более богатеющим языком. От этих песенок недалеко и до тех певучих-голосистых прибауток-побасок, какими — по примеру уличных игрунов — только что вставшая на ноги и выбежавшая босиком из душной избы на вольный воздух детвора принимается оглашать улицы, задворки и выгоны, откуда ее день-деньской зовут не дозовутся сердобольные матери-мамки и начинающие «учить» (сначала слегка, а потом и почувствительнее) отцы-тятьки.

Собирателями словесных богатств народа русского не обойдены без внимания и эти — «ребячьи» — песенки, хорошо знакомые всем, кто если не родился, так подолгу живал в деревенской глуши и не сторонился при этом от веяний деревенского быта. П. В. Шейн привел в своем «Великорусе» немало таких первобытных произведений народного песнотворчества, если и не имеющих особого значения в смысле художественности, требуемой от настоящей песни, то много говорящих детскому слуху и сердцу. Не лишены смысла эти образцы детских вдохновений и с бытовой стороны: в них высказывается прямое проникновение души ребенка в трудовую жизнь отца-кресгьянина, в поте лица добывающего хлеб свои. В этих прибаутках песенных зачастую слышен голос будущего пахаря-хлебороба, дышащего одним дыханием с матерью — природой — то щедро-ласковою, то скупой — грозною… От ничего такого не выражающих припевов — «Тень, тень, потетень, выше городу плетень: на печи калачи — как огонь горячи…» или: «Тили-бом, тили-бом, загорелся козий дом…», еще слишком близко стоящих к «потешным» песенкам о сороке и коте-воркоте, детвора малая, и прыгающая, и чирикающая по — воробьиному,— очень скоро переходит к более осмысленным.

Всюду и везде, с первым проблеском яркого весеннего солнышка, с первыми проталинками после зимней стужи можно увидеть сначала у завалинок, а потом (когда потеплеет на дворе) посреди улицы и даже за околицею, кучку толкущихся на одном месте ребят — мал мала меньше! — выкликающих свой привет возвращающейся на Святую Русь красной весне, вроде: «Приди, весна, с радостью, с великой милостью!» и т. д., или: «Солнышко-вёдрышко, выгляни в окошечко! Твои детки плачут, есть-пить просят»… И нет конца-края ребячьей радости, если — как раз после этого выкликания — солнышко начнет осыпать рыхлые, тающие снега стрелами своих веселящих душу, животворных лучей.

Подрастает детвора, и что ни год, все более и более свыкается со всем обиходом деревенского быта, все ближе становится ей всякая тревога, каждая надежда пахаря. Дождя просит засеянная нива, а его — нет да нет. И вот льются-звенят звонкие голоса детские: «Ты, дождь, дождем поливай ведром на дедкину рожь, на бабкину полбу, на девкин лен, на мужичий овес, на ребячью кашу!» или:

Дождик, дождик! Припусти!

Я поеду во кусты —

Богу молиться,

Христу поклониться…

Я у Бога сирота,

Отворяю ворота

Ключиком-замочком,

Золотым платочком!

Дождик, дождик! Пуще!

Дам тебе я гущи!..

Стоит на дворе ненастье, льют ливмя дожди, с «гнилого угла» туча за тучей надвигается: нет ни просвета уж несколько дней. Все опасливее начинает приглядываться пахарь к погоде: ну, сохрани Бог, хлеба вымокнут!.. Уже готова деревня поклониться священнику — поднять иконы в поле, молебствовать о прекращении дождей. Прислушиваются ли, не прислушиваются ли ребята малые к толкам-разговорам старших — у них уже готова новая подходящая к случаю песенка: или «Радуга, дуга! Перебей дождя! Давай солнышко, колоколнышко»… или: «Дождик, дождик, перестань! Я поеду на Ердань («в Астрахань», «во Рязань», «во Казань», «во Рестань» — по иным разнопе- вам) — Богу молиться!»… и т. д. Что ни праздник, всей деревней празднуемый, что ни обычай, связанный с преданьями-поверьями старины,— у ребят-малышей и ушки на макушке: сейчас они во все проникнут своим ребячьим умишком и слухом. Повернут ли Спиридоны-повороты («солнцевороты») солнце на лето, зиму на мороз; зако- лядуют ли веселые Святки; прилетят ли жаворонки на «Сороки»; обрадует ли Божий мир Радоница — Красная Горка,— на все найдется у детворы деревенской свой веселый — как песня жаворонка, как щебет касатки — отклик. И не хуже отцов-матерей приглядывается их зоркий глаз к жизни природы.

Смешливость, плодящая острое словцо, всегда была сродни коренному русскому человеку,— будет ли он сыном черноземной срединной полосы, живи ли он в благодатной Украине, трудись-бедуй ли он по соседству с архангельским поморьем. Более чем когда бы то ни было проявляется она в детском, переходящем к отрочеству возрасте. Тут не знает она себе никакой преграды-помехи, не укоротить ее никакому строгому «ученью» Все, что способно возбудить смех, находит живой отклик в толпе ребят, еще не ознакомившихся на своем горбу с тяжкой страдою труда деревенского. Нет конца играм-забавам, нет меры шалостям, нет удержу смеху. Потешаются ребята и друг над дружкой, не прочь высмеять вышутить и взрослого, подающего к этому тот или иной повод. И не только одною шаловливой забавою детской отзывается этот смех,— попадает он порою, что называется, не в бровь, а в самый глаз. Смешной вид человека, трудно произносимое или малоупотребительное в деревенском быту имя, предосудительный поступок, тот или иной порок, становящийся известным деревне,— все это делается предметом то веселого, то меткого-острого, то злого и даже безпощадного ребячьего смеха. Впрочем, последний немедленно готов перейти в добродушно-безобидную веселость-насмешливость, стоит только осмеиваемому показать себя детворе с более привлекательной стороны. Находятся в каждой деревне ребята, что походя слагают новые песенки-прибаутки смешливые. Они всегда бывают «коноводами» ребячьей ватаги и слывут общими любимцами, несмотря на свой готовый всех и вся просмеять нрав.

Детские игры деревенские не в пример разнообразнее и веселее городских. Что ни год, то прибавляются к ним новые, изобретаемые самими же играющими; порой подсказывает их жизнь. И здесь зачастую проявляется острая наблюдательность малыша-крестьянина, обнаруживается природная русская сметка, еще не придавленная никакими тяготами житейскими. Сколько этих игр — не перечесть: что ни деревня — то игра! Но есть целый ряд и таких, которые являются общими чуть ли не для всего простора светлорусского и даже ведутся с незапамятных времен — веками. В таких играх детвора сталкивается уже с подростками, знакомыми и с хороводами не только по наглядке-наслышке, считающими себя чуть не за настоящих парней и девчат.

Но не всё песни да игры,— приходит время, пора приучаться детворе деревенской и к работе. Начинается это с полотья в яровом поле, постепенно переходит к бороньбе, а там — не успеет и оглянуться подрастающий малыш, как уже он идет полосою, соху ведет, или под жгучим припеком солнышка, которое еще совсем недавно молил «выглянуть в окошечко», гнет спину с серпом в руках, подрезая под корень рожь-кормилицу. Не угнаться за старшим чуть видному изо ржей потомку Микулы Селянино- вича, а все же должен он помогать отцу-матери, начинать расплату за то, что его на белый свет родили, кормили-поили и если хоть и мало обували, то одевали. В поле — пот градом, спину ломит, с непривычки слезы готовы к горлу подкатиться клубком; а только вернулся из поля домой — куда и усталь денется опять — за игры-песни… А то — с конями в луга, в «ночное»…

Хоть и гудят ноги от усталости, и руки намаха- лись за день, да зато как весело начинающей крестьянствовать детворе провести ночь на лугах, собравшись в кружок подле костра. Сколько страхов натерпишься, сколько сказок наслушаешься… А как сладко-крепко спится на траве под кафтанишком в то время, когда близится росистое утро и лошади уже начинают сбиваться все ближе к своим пастухам-сторожам — в предчувствии того, что скоро опять надо будет скакать в деревню, а оттуда плестись с сохой или телегой в поле.

Скорым шагом проходят золотые годы детства для всякого человека вообще, но для стоящей на устоях страдного труда семье крестьянина, сидящего на земле и кормящегося-живущего ее дарами, они пролетают быстрее быстрого. Рано подросток становится парнем, позабывающим о ребячьих забавах и если отводящим душу за песнями, то уже за хороводными с их на иной лад слагающейся веселостью, или за тягучими-прошлосными — с их тоской разыстомною. Не успеет у подростка и усов вырасти, как уже, смотришь — сыграли его свадьбу и стал он заправским мужиком, своему тяглу работником, своей бабе-хозяйке хозяином, своим детям отцом-кормильцем.

Кажется, еще совсем недавно был и сам он всего-то «мужичком с ноготок», о каком слыхивал в бабкиных да дедкиных сказках, а уж не страшны для него ни «упыри-буканы», ни «бабы-яги», которыми пугают старики со старухами трусоватую детвору шаловливую, рассказывая, что ходят-де они по селам-деревням, воруют ребятишек да поедают их не только вместе с косточками, а и с новыми лапотками липовыми. Но еще долго спустя будут памятны обливающемуся потом работнику, находящему свое «веселие» уже не в беззаботной детской смешливости, и песни ребячьи, и сказки старые.

«Мальчик с пальчик» да «девочка-снегурочка» являются любимыми воплощениями детей в сказочную оболочку в устах русских сказочников. Первый, именующийся также и «мужичок с ноготок», наделяется способностью становиться невидимым в опасных для него случаях. Воображение народа-сказителя порождает его из случайно обрубленного пальца матери и поселяет в подземных недрах, откуда и выводит по своему хотенью — по щучьему веленью, как говорится. Ему то приходится изображать мудрого старца с бородою в несколько раз длиннее себя и проникать взором во всю подноготную тайн бытия человеческого; то попадается он навстречу сказочным добрым молодцам и сам по обличью схож с ними — только ростом не вышел. В первом случае он является колдуном, приносящим немало всякого зла людям; в последнем он творит добро, пользуясь теми волшебными свойствами, которыми наделен. Иногда в его власти оказываются, по народному слову, и ковер-самолет, и скатерть-самобранка, и меч-самосек. Некоторые сказочники говорят, что этому мальчику-мужичку столько лет, что и не сосчитать; но есть немало и таких, которые величают его всего только «семилетком». О девочках-снегурочках ходит по народной Руси много всяких сказок. Все они изображают ее дочерью «старика со старухой», у которых «не было детей ни единого». Вышли старики однажды зимой на двор и принялись лепить из только что выпавшего снега куклу,— смотрят, а перед ними девочка-малютка, как есть живая. Диву дались старики, стали «снегурочку» растить. И росла не по дням, а по часам; выровнялась — во всем красавицам красавица, да так и осталась несмышленышем, что дитя малое. Пришли раз подружки-соседки, стали просить у старика со старухой пустить с ними богоданную дочку в лес по ягоды. Отпустили старики: «Возьмите, да не потеряйте!» Далеко ли, близко ли ходили, много ли, мало ли времечка прошло,— вернулись все девушки домой, а снегурочка — нет: потерялась в лесу, заплуталася. «И теперь она там»,— заключают более уверенные в силе своего слова сказочники, обводя взглядом притаившуюся, обратившуюся в один слух детвору. У других — она попадает в руки к Бабе-Яге, где томится-мучается, укачивая новорожденного лешего. Иные же заставляют девочку-снегурочку, утеху старика со старухой, растаять под первыми знойными поцелуями вешнего солнышка красного. Но во всех разносказах она является ярким олицетворением недолговечности земной красоты, только подтверждающим то, что и сама жизнь — не что иное, как быстролетное детство вечности.

Аполлон Аполлонович Коринфский (1868—1937) — бытописатель, поэт, перелагатель народных сказаний. Главная его книга «Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц» (М., 1901) поначалу печаталась главами в «Правительственном Вестнике». С одобрением была воспринята широкими слоями читателей. Похвальные отзывы заслужила со стороны замечательного собирателя русских пословиц и примет А. С. Ермолова (1846—1918), автора четырехтомного труда «Сельскохозяйственная мудрость в приметах, пословицах и поговорках». Алексей Сергеевич Ермолов в ту пору возглавлял Министерство государственных имуществ, впоследствии входил в состав Государственного Совета.

Публикуемый очерк взят из упомянутой главной книги А. Коринфского.

Спиридон Дрожжин. Первая борозда

Вышел внук на пашню к деду
В рубашонке, босиком,
Улыбнулся и промолвил:
«Здравствуй, дедушка Пахом!

Ты, я вижу, притомился,
Научи меня пахать,
Как зимой, в избе, бывало,
По складам учил читать!»

«Что ж, изволь, коли охота
И силенка есть в руках,
Поучися, будь помощник
Деду старому в трудах!»

И Пахом к сохе с любовью
Внука за руку подвел;
Внук тихонько бороздою
За лошадкою пошел…

Бодро, весело лошадка
Выступает впереди,
А у пахаря-то сердце
Так и прыгает в груди.

«Вот, — он думает,- вспашу я
Эту полосу, потом
Из кошницы дед засеет
Золотым ее зерном;

Уродится рожь густая;
А весною благодать,
Как начнет она по зорькам
Желтый колос наливать;

Уберется васильками,
Словно море, зашумит,
Выйдут жницы на покоску,
Серп на солнце заблестит.

Мы приедем на телеге
И из связанных снопов
На гумне намечем много
Золотых тогда скирдов».

Долго издали на внука
Смотрит дедушка седой
И любуется глубоко
Проведенной бороздой.

1884

В школе у дьячка

Мне детство далекое снится:

Зимою метелица злится

И ветер гудит у ворот.

В убогую школу учиться

Мать бедного сына ведет.

Дрожит он в зудой одежонке,

Мороз ему щеки знобит:

Пред ними за речкой, в сторонке,

Где сельские жмутся избенки,

Убогая школа стоит…

Едва над лесною вершиной

Заря занималась вдали,

Как мать с своим первенцем-сыном

К той школе убогой пришли.

Мерцали две сальные свечки,

Виднелся в углу образок,

Неслись голоса, а за печкой

Трещал без умолку сверчок.

На мать и на сына взглянули

Ребята, замолкнув на миг,

И снова глаза все уткнули

На буквы священные книг;

И снова указкой водили

По темным и мудрым строкам

Иль азбуку громко твердили,

Читая ее по складам.

Учитель был славный в той школе,

Дьячок из того же села,

Куда по своей доброй воле

Мать сына учить привела.

Не долго сын бедный учился…

Ученье пошло ему впрок,

Недаром им после гордился

До смерти учитель-дьячок:

Он, выйдя из школы, скитался.

В нужде по большим городам,

И разуму там набирался,

И правду сказать не боялся

От сердца всем добрым людям.

(1905 г. 4 февраля. Д. Низовка)

Спиридон Дмитриевич Дрожжин (1848—1930) — тверской крестьянин, подражательный стихотворец- самоучка. В редких оригинальных произведениях удачно изображал картины сельского быта. Его стихи неоднократно входили в состав хрестоматий для начальных училищ.

Екатерина Тютчева. Хвала Богу

Когда гуляю летом в поле,

Как много бедных вижу я!

Чем мне воздать Тебе, о Боже,

За все, что сделал для меня?

Я недостойнее другого,

А милосерд Ты так ко мне!

Я сыт, меж тем как у иного

Нет хлеба и ломтя в суме.

На улице детей я вижу

Заброшенных, полунагих!

А я одежду и защиту

Всегда имею от родных.

Иной несчастный и не знает,

Куда склонить ему главу!

Меня же дома ожидает

Постель, в которой сладко сплю.

Иной ребенок без надзора

И по незнанию грешит!

Меня же учат имя Бога

В благоговении твердить.

Вот каждый день чем наделяет

Всемилосердый Бог меня!

Дары Его да прославляет

Мольба сердечная моя!

Екатерина Федоровна Тютчева. 1873 год

Екатерина Федоровна Тютчева (1835—1882), третья дочь поэта Тютчева, фрейлина Высочайшего Двора с 1867 года, известна как переводчица на английский язык проповедей Святителя Московского Филарета (1782— 1867). Выступала Екатерина Федоровна и как духовная писательница, ее перу принадлежат «Рассказы из Священной истории Ветхого и Нового Завета для народного чтения» (М., тип. Л. Ф. Снегиревой, 1884,154 с.).

В газете «Русь» от 1 марта 1884 года помещен отклик С. А. Рачинского на эту книгу, в котором, в частности, сказано: «Рассказы из Священной истории Ветхого и Нового Завета» покойной Е. Ф. Тютчевой — книга единственная в своем роде. Изо всех кратких священных историй, какие у нас есть, она едва ли не одна достойна своего имени. Все наши составители школьных руководств, да и многие законоучители, как будто одержимы странным, непосильным притязанием: своими компиляциями, своим преподаванием заменить непосредственное действие Слова Божия, тогда как, наоборот, целью их усилий должно бы быть именно — пробуждать жажду этого Слова, подготовлять умы и сердца к его восприятию Единственно рациональная метода — поступать так, как поступила Е. Ф. Тютчева, именно: предложить детям из Священного Писания, в текстуальных выписках все то, что не превышает их понятия. Тексты псалмов, пророчеств, праздничных кондаков, тропарей и некоторых других церковных песнопений, поставленные в начале каждой главы или рассказа и избранные с чрезвычайно тонким уменьем, придают книге новую прелесть, а истолкование этих текстов, данное автором в следующих затем повествованиях, есть дополнительное наставление высокой цены…»

Стихотворение Екатерины Тютчевой «Хвала Богу» печатается по изданию: «Книга для чтения и упражнений в языке», составленная для уездных училищ и низших классов гимназии. СПб, 1854, с. 249—250.

Интересно, что и старшая дочь Тютчева, Анна Федоровна (1829—1889), известная мемуаристка, автор книги «При Дворе двух Императоров», тоже пробовала поэтически выразить свои духовные переживания. Одно из ее стихотворений — «Святые горы», относящееся к 1862 году, навеяно впечатлениями от паломничества в Свято- горский монастырь на Днестре. В значительной переделке Тютчевым это стихотворение читается тдк:

Тихо, мягко, над Украйной

Обаятельною тайной

Ночь июльская лежит —

Небо так ушло глубоко,

Звезды светят так высоко,

И Донец во тьме блестит.

Сладкий час упокоения!

Звон, литии, псалмопения

Святогорские молчат —

Под обительской стеною,

Озаренные луною,

Богомольцы мирно спят.

И громадою отвесной,

В белизне своей чудесной,

Над Донцом утес стоит,

К небу крест свой возвышая…

И, как стража вековая,

Богомольцев сторожит.

Говорят, в его утробе

Затворившись, как во гробе,

Чудный инок обитал,

Много лет в искусе строгом

Сколько слез он перед Богом,

Сколько веры расточал!..

Оттого ночной порою

Силой и поднесь живою

Над Донцом утес стоит —

И молитв его святыней,

Благодатной и доныне,

Спящий мир животворит.

Надежда Веселовская. Инициалы

В тот день была жара и духота,

И мог под солнцем выстоять не каждый,

Когда Спаситель, свесившись с креста,

Сказал в толпу, что Он томится жаждой.

Был старший стражник слишком зол и груб,

Чтоб дать воды из глиняного кубка,—

Ползет на трости до Христовых губ

Злым уксусом напитанная губка.

Так шли часы, мучения полны,

И пот тяжелый смешивался с кровью.

Вверху креста крепилась к изголовью

Доска-табличка с надписью вины.

Читались буквы крупные на ней

По-римски, гречески и арамейски:

«И» — значит Иисус,

«Н» — Назарей,

В насмешку «Ц» и «И» —

Царь Иудейский.

Над площадью, над скопищем голов

Все взоры эта надпись призывала.

«И», «Н», «Ц», «И» — и сокращенье слов

С тех самых пор зовут — инициалы.

Надежда Веселовская, современная поэтесса, не чуждая духовных мотивов в творчестве.

Стихотворение «Инициалы» печатается по: «Литературная учеба». 1993, № 5—6. С. 154.

Антон Деникин. Школа

Учить меня стали рано. Когда мне исполнилось четыре года, к именинам отца мать подготовила ему подарок: втихомолку выучила меня русской грамоте. Я был торжественно подведен к отцу, развернул книжку и стал ему читать.

— Врешь, брат, ты это наизусть. А ну-ка прочти вот здесь… Прочел. Радость была большая. Словно два именинника в доме. Когда переехали из деревни в город, отдали меня в «немецкую» городскую школу. В немецкую потому, что помещалась она насупротив нашего дома, а до нормальной было далеко. Впрочем, немецкой называлась она только ввиду того, что сверх обыкновенной программы там преподавался немецкий язык. Между прочим, начальной школы с польским языком не было…

Помянуть нечем. Вот только разве «чудо» одно… Оставил меня раз учитель за какую-то провинность после уроков на час в классе. Очень неприятно: дома будут пилить полчаса, что гораздо хуже всякого наказания. Стал я перед училищной иконой на колени и давай молиться Богу:

—    Боженька, дай, чтобы меня отпустили домой!..

Только я встал, открывается дверь, входит учитель и говорит:

—    Деникин Антон, можешь идти домой.

Я был потрясен тогда… Этот эпизод укрепил мое детское верование. Но… да простится мой скепсис — теперь я думаю, что учитель случайно подглядел в окно (одноэтажное здание), увидел картину кающегося грешника и оттого смиловался. Ибо не раз потом, когда я вновь впадал в греховность и мне грозило дома наказание, я молил Бога:

—   Господи, дай, чтобы меня лучше посекли — только не очень больно,— но не пилили!

Однако почти никогда моя молитва не была услышана: не секли, а пилили.

Два следующих года я учился в начальной школе, а в 1882 году, в возрасте 9 лет и 8 месяцев, выдержал экзамен в 1-й класс Влоцлавского реального училища.

Дома — большая радость. Я чувствовал себя героем дня. Надел форменную фуражку с таким приблизительно чувством, как впоследствии первые офицерские погоны. Был поведен родителями в первый раз в жизни в кондитерскую и угощен шоколадом и пирожными.

Учился я первое время отлично. Но, будучи во втором классе, заболел оспой, потом скарлатиной со всякими осложнениями. Лежал в жару и в бреду. Лечивший меня старичок, бригадный врач, зашел раз, посмотрел, перекрестил меня и, ни слова не сказав родителям, вышел. Родители — в отчаянии. Бросились к городскому врачу. Тот вскоре поднял меня на ноги.

Несколько месяцев учения было пропущено, от товарищей отстал. Особенно по математике, которая считалась главным предметом в реальном училище. С грехом пополам перевалил через 3-й и 4-й классы, а в 5-м застрял окончательно: в среднем за год получил по каждому из трех основных математических предметов по 2/₂ (по пятибалльной системе). Обыкновенно, педагогический совет прибавлял в таких случаях половинку, директор Левшин настаивал на прибавке, но учитель математики Епифанов категорически воспротивился:

—    Для его же пользы.

Я не был допущен к переводному экзамену и оставлен в 5-м классе на второй год.

Большой удар по моему самолюбию. Не знал — куда деваться от стыда. Мать, видя мои мучения, сочинила для знакомых басню о том, что я оставлен в классе «по молодости лет». Знакомые сочувственно кивали головой, но, конечно, никто не верил.

То лето я провел в качестве репетитора в деревне. Работы с моими учениками было немного, и все свободное время я посвятил изучению математики. Имел терпение проштудировать три учебника (алгебры, геометрии и тригонометрии) от доски до доски и даже перерешал почти все помещенные в них задачи. Труд колоссальный. Вначале дело шло туговато, но, мало-помалу, «математическое сознание» прояснилось, я начинал входить во вкус дела, удачное решение какой-нибудь трудной задачи доставляло мне истинную радость. Словом, к концу лета я с юношеским задором сказал себе:

—    Ну, Епифаша, теперь поборемся!

Учитель Епифанов был влюблен в свою математику и всех не знающих ее считал дураками. В классе он находил всегда двух-трех учеников, особенно способных к математике, с ними он занимался особо, становясь совсем на товарищескую ногу. Класс дал им прозвание «Пифагоров». «Пифагоры» были на привилегированном положении: получали круглую пятерку в четверть, никогда не вызывались к доске и иногда только, когда Епифанов чувствовал, что класс плохо понимает его объяснения, приглашал кого-нибудь из «Пифагоров» повторить. Выходило иногда понятнее, чем у него… Во время заданной классной задачи «Пифагоры» усаживались отдельно, и Епифанов предлагал им задачу много труднее или делился с ними новинками из последнего «Математического журнала».

Класс относился к «Пифагорам» с признанием и не раз пользовался их помощью.

Первая классная задача после каникул — совершенно пустяковая… Решаю в 10 минут и подаю. Прислушиваюсь, что говорится за «пифагоровской» скамьей:

— В прошлом номере «Математического Журнала» предложена была задача: «определить среднее арифметическое всех хорд круга». А в последнем номере значится, что решения не прислано. Не хотите ли попробовать…

«Пифагоры» взялись за решение, но не осилили. Я тоже заинтересовался задачей. Мысль заработала… Неужели?!. Красный от волнения, слегка дрожавшими руками я подал лист Епифанову:

— Кажется, я решил…*

Епифанов прочел, ни слова не сказав, прошел к кафедре, развернул журнал и поставил так ясно, что весь класс заметил, пятерку.

С этого дня я стал «Пифагором» со всеми вытекающими из сего последствиями — почетом и привилегиями.

Я остановился на этом маловажном со стороны глядя эпизоде, потому что он имел большое значение в моей жизни. После трех лет лавирования между двойкой и четверкой, после постоянных укоров родителей, вынужденных и вымученных объяснений и уколов самолюбию — дома и в школе — в моем характере проявилась какая-то неуверенность в себе, приниженность, какое-то чувство своей «вто- росортности»… С этого же памятного дня я вырос в собственных глазах, почувствовал веру в себя, в свои силы и тверже и увереннее зашагал по ухабам нашей маленькой жизни.

В 5-м классе, благодаря высоким баллам по математике, я занял третье место, а в 6-м весь год шел первым.

После окончания 6-ти классов во Влонлавске мне предстояло перейти в одно из ближайших реальных училищ — Варшавское, с «общим отделением дополнительного класса» или в Ловичское — с «механико-техническим отделением». Я избрал последнее. Репутация «Пифагора», занесенная перемещенным туда директором Левшиным, помогла мне с первых же дней занять в новом «чужом» училище надлежащее место, и я окончил его с семью пятерками по математическим предметам.

Прочие науки проходил довольно хорошо, а иностранные языки неважно. По русскому языку, конечно, стоял выше других. И если в аттестате, выданном Влоцлавским училищем, значится только четверка, то потому, что инспектор Мазюкевич никому пятерки не ставил. А может быть, причина была другая… Как- то раз, еще в четвертом классе, Мазюкевич задал нам классное сочинение на слова поэта:

Куда как упорен в труде человек.

Чего он не сможет, лишь было б терпенье.

Да разум, да воля, да Божье хотенье.

— Под последней фразой,— объяснил нам инспектор,— поэт разумел удачу.

А я свое сочинение закончил словами: «…И, конечно, Божье хотенье. Не «удача», как судят иные, а именно «Божье хотенье». Недаром мудрая русская пословица учит: «Без Бога — ни до порога»…

За такую мою предерзость «иные» поставили мне тогда тройку, и с тех пор до самого выпуска, несмотря на все старания, выше четверки я не подымался.

С 4-го класса начались мои «литературные упражнения»: наловчился писать для товарищей- поляков домашние сочинения пачками — по три- четыре на одну и ту же тему и к одному сроку. Очень трудное дело. Писал я, по-видимому, неплохо. По крайней мере Мазюкевич обратился раз к товарищу моему, воспользовавшемуся моей работой, со словами:

— Сознайтесь — это не вы писали. Должно быть, заказали сочинение знакомому варшавскому студенту…

Такое заявление было весьма лестно для «анонимного» автора и подымало мой школьный престиж.

Работал я даром, иногда, впрочем, «в товарообмен»: за право пользоваться хорошей готовальней или за одолженную на время электрическую машинку — предел моих мечтаний.

В 13—14 лет писал стихи — чрезвычайно пессимистического характера, вроде:

Зачем мне жить дано Без крова, без привета.

Нет, лучше умереть —

Ведь песня моя спета.

Посылал стихи в журнал «Ниву» и лихорадочно томился в ожидании ответа. Так, злодеи, и не ответили. Но в 15 лет одумался: не только писать, но и читать стихи бросил — «Ерунда!» Прелесть Пушкина, Лермонтова и других поэтов оценил позднее. А тогда сразу же после Густава Эмара и Жюля Верна преждевременно перешел на «Анну Каренину» Льва Толстого — литература, бьюшая строго запретной в нашем возрасте.

В 16—17 лет (6—7-й классы) наша компания была уже достаточно «сознательной». Читали и обсуждали вкривь и вкось, без последовательности и руководства, социальные проблемы; разбирали по- своему литературные произведения, интересовались четвертым измерением и новейшими изобретениями техники. Только политическими вопросами занимались мало. Быть может, потому, что в умах и душах моих товарищей-поляков доминировала и все подавляла одна идея — «Еще Польска не сгинэла»… А со мной на подобные темы разговаривать было неудобно.

Но больше всего, страстнее всего занимал нас вопрос религиозный — не вероисповедный, а именно религиозный — о бытии Бога. Безсонные ночи, подлинные душевные муки, страстные споры, чтение Библии наряду с Ренаном и другой «безбожной» литературой… Обращаться за разрешением своих сомнений к училищным законоучителям было без- полезно. Наш старый священник, отец Елисей, сам, наверно, не тверд был в Богопознании; ловичский законоучитель, когда к нему решился обратиться раз мой товарищ-семиклассник Дубровский, вместо ответа поставил ему двойку в четверть и обещал срезать на выпускном экзамене; а к своему ксендзу поляки обращаться и не рисковали — боялись, что донесет училищному начальству. По крайней мере, списки уклонившихся от исповеди представлял неукоснительно. По этому поводу вызывались к директору родители уклонившихся для крайне неприятных объяснений, и виновникам сбавлялся балл за поведение…

Много лет спустя, когда я учился в Академии Генерального Штаба, на одной из своих лекций профессор психологии А. И. Введенский рассказывал нам:

—    Бытие Божие воспринимается, но не доказывается. Когда-то на первом курсе университета слушал я лекции по Богословию. Однажды профессор Богословия в течение целого часа доказывал нам бьггие Божие: «во-первых… во-вторых… в-третьих…». Когда вышли мы с товарищем одним из аудитории — человек он был верующий,— говорит он мне с грустью:

—    Нет, брат, видимо. Божие дело — табак, если к таким доказательствам прибегать приходится…

Вспомнил я этот рассказ Введенского вот почему. Мой друг — поляк, шестиклассник, вопреки правилам, пошел на исповедь не к училищному, а к другому молодому ксендзу. Повинился в своем маловерии. Ксендз выслушал и сказал:

—    Прошу тебя, сын мой, исполнить одну мою просьбу, которая тебя ничем не стеснит и ни к чему не обяжет.

—    Слушаю.

—    В минуты сомнений твори молитву: «Боже, если Ты есть, помоги мне познать Тебя»…

Товарищ мой запел из исповедальни глубоко взволнованный. Я лично прошел все стадии колебаний и сомнений и в одну ночь (в 7-м классе), в одну ночь пришел к окончательному и безповоротному решению:

—    Человек — существо трех измерений — не в силах осознать высшие законы бытия и творения. Отметаю звериную психологию Ветхого Завета, но всецело приемлю христианство и Православие.

Словно гора свалилась с плеч!

С этим жил, с этим и кончаю лета живота своего.

Антон Иванович Деникин (1872—1947), генерал, видный военачальник и мемуарист, автор фундаментального труда «Очерки русской смуты», вышедшего в свет в 1921—1926 годах. Воспоминания о школьных годах взяты из автобиографической книги А. И. Деникина «Путь русского офицера» (М., «Прометей», 1990, с. 19—26).

Объяснительная записка к Программе преподавания Закона Божия в церковно-приходских школах

Значение Закона Божия в церковно-приходских школах

Само название церковно-приходских школ указывает на особенное значение в них Закона Божия. Он составляет главный их предмет, и все другие предметы должны бьггь, по возможности, поставлены от него в более или менее тесную зависимость. Церковная грамота помогает изучению молитв и песнопений; русское чтение и письмо должны быть обращены к предметам по преимуществу религиозного содержания; дети обучаются тут церковному пению. Получая в школе церковноприходской необходимые для жизни знания (начальные арифметические сведения, обучение ремеслам, где можно), дети чувствовуют благодарность к Церкви за ее материнскую о них заботу. И это также помогает доброму их воспитанию в духе веры и благочестия. Впрочем, как ни благоприятны условия для преподавания Закона Божия в школе церковно-приходской, необходимы здесь еще и дружные усилия наставников, чтобы поставить этот важнейший предмет на надлежащую высоту, сделать преподавание его наиболее благотворным. Состоя в числе начальных, церковно-приходская школа бывает для части своих воспитанников и последнею — из нее они выйдут прямо на поприще жизни.

Предметы Закона Божия в церковно-приходской школе и объем их преподавания

Предметы Закона Божия, преподаваемые в церковно-приходской школе, следующие: изучение молитв, Священная история, объяснение Богослужения, краткий Катехизис. Причем, в одноклассных школах состав учебных предметов должен быть не менее определенного в Положении о начальных народных училищах от 25 мая 1874 года. Но поскольку начальные народные училища имеют трехлетний курс, а одноклассные церковно-приходские школы двухлетний, то надлежащая постановка Закона Божия здесь возможна не иначе, как: при благоприятном отношении к нему преподавания других предметов школы; при наиболее удобном, по отношению к отведенному времени, распределении частных предметов Закона Божия. Двухлетний курс одноклассной церковно-приходской школы заканчивает необходимое для всех детей общее образование. И с ним вполне согласован курс двух первых лет двухклассной школы, допуская при этом, что ученики, окончившие курс в одноклассной церковно-приходской школе, могут, если пожелают, продолжить учение в старшем классе двухклассной школы, а ученики сей последней, в случае невозможности учиться в ней более двух лет, могли бы выдержать испытание, положенное для учеников одноклассной церковно-приходской школы. Затем в программу двух остальных годов вводятся некоторые новые предметы по Закону Божию, сообразно § 5 Высочайше утвержденных Правил.

Распределение предметов Закона Божия в церковно-приходской школе одноклассной и двухклассной

При рассмотрении предметов Закона Божия в церковно-приходской школе нетрудно установить между ними отличие: одни носят характер более теоретический (Священная история и Катехизис), другие — более практический: изучение молитв и Богослужения. Первые из сих наук составляют наставление в Законе Божием в собственном смысле; через научение молитв и Богослужения должен быть утвержден в детях благочестивый навык к молитве, чтобы ввести их в деятельное участие при Богослужении. Таким образом, предметы Закона Божия в одноклассной церковно-приходской школе делятся на две группы, которые должны идти и развиваться совместно:

1. Наставление в Законе Божием;

2. Руководство к молитве и деятельное участие в Богослужении. Обе эти части курса распадаются на два года одноклассной церковно-приходской школы. Из наставления в Законе Божием в первый год должны быть пройдены Священная история Ветхого и Нового Завета, во второй год — Катехизис. Из Руководства к молитве в первый год дети изучают молитвы, во второй их знакомят с устройством храма и важнейшими действиями Богослужения. Этот распорядок предметов неизменно сохраняется для первых двух лет двухклассной школы. В третий год дети изучают новые статьи из Священной истории, причем, для связи сих статей с другими, повторяется ими пройденное из нее в первый год учения и затем сообщаются им начальные сведения из истории Церкви. Во второй год дети повторяют Катехизис и Учение о Богослужении, также с дополнением новых статей.

Воспитательное значение предметов Закона Божия, преподаваемых в церковно-приходской школе

Преподавание Закона Божия начинается с Священной истории Ветхого Завета. Ведь история детства человеческого рода особенно близка сердцу детей и к тому же назидательна. В ней они из живых примеров получат первые понятия о главных обязанностях семейных и общественных (как почитать родителей и дорожить их благословением, что есть братняя и родственная любовь, обязанности слуг и господ и т. п.). В то же время дети узнают еще и о возникновении многих обычаев и обрядов, которые до сих пор сохраняются в семейном, общественном и церковном быту (семейные могилы, закрытие очей умершего ближайшим родственником, искание указаний свыше при выборе невесты, значение покрывала на ее голове и т. п.). На уроках открывается для наставника возможность ознакомить детей с некоторыми важными сторонами человеческой жизни, давая им религиозное толкование. Усваивая повествования Священной истории, дети поймут, что Сам Господь Бог воздвигает власть народного вождя и первосвященника (Пророки Моисей и Аарон), строго карает противников Богопоставленной власти (казнь Корея, Дафана и Авирона), как, наконец, Он передает Свою власть над народом избранному царю (история избрания на царство Саула), какое внушается к ней уважение и как строго охраняется неприкосновенность помазанника Божия (отношение Давида к Саулу). В жизни избранников Божиих и Богоизбранного народа в целом ясно и наглядно представляются пути Божия Промысла: за преступлением неотвратимо следует наказание, по молитве подается прощение и помилование; Пророки указывают пути Божественного Промысла, предрекая судьбы царств. Особенная очевидность путей Божия Промысла в событиях Священной истории воспитывает и утверждает в детях живую и твердую веру в Божественное устроение мира. Вместе с тем наставник неуклонно должен обращать внимание детей ко временам Мессии: возможно тверже и доступнее излагать материал о важнейших прообразах и пророчествах (жертвоприношение Исаака, таинственная Лествица, судьба Иосифа, Неопалимая купина, Медный змий, спасение пророка Ионы, предсказания пророков Моисея и Даниила), прояснить подробностями состояние той народной среды, в которой явился Иисус Христос.

Новозаветная Священная история представляет исполнение всех тех чаяний и надежд, которыми жили праведники ветхозаветные. Это история спасения всех людей и каждого человека в отдельности. Рассказывая детям учение Господа Спасителя, наставник должен внушать им, что слово Господне касается не только лиц, живших в пору Его земной жизни, но обращено к каждому из нас, оно непременная заповедь для всех нас. В сердцах детей должны ясно и твердо напечатлеться черны спасительной жизни Господа нашего Иисуса Христа (самоотвержение, смирение, кротость, милосердие, дружба, заботливость о Матери, повиновение Ей и мнимому отцу [Иосифу], любовь к врагам), как образец и правило жизни христианской. Евангельские повествования о чудесах Спасителя укрепляют в сердцах детей веру в Его всемогущую силу и надежду на Его милосердие. При изображении страданий Господа наставник должен в особенности возвышать в мысли учащихся истину Божества, внушая им, что Христос добровольно и ради нас смирил Себя, указывая, как Божественная слава Его сияет среди самого крайнего уничижения. Наконец, Новозаветная Священная история поясняет детям происхождение Христианской Церкви и Божественное установление ее иерархии, вводит в смысл и содержание празднуемых евангельских событий, указывает начало праздников и постов (пример Господа Спасителя и Его учение о посте), соблюдаемых Церковью. Таким образом создается предпосылка для изучения Катехизиса и для объяснения Богослужения.

Примечание: 1) Принимая во внимание воспитательное значение Священной истории, как Ветхозаветной, так в особенности Новозаветной, и также возраст детей, наставник должен безпокоиться о живости и впечатляемости рассказа, необходимо избегать сухого перечня лиц и событий. Весьма полезно прочитывать детям соответствующие места из самих священных книг, которые предусмотрены программой. В собственных пояснениях наставник держится не только духа, но и самого текста священных повествований.

2) Оживлению рассказа могут способствовать изображения, особенно в начале учения, когда дети, не умея читать, еще не могут пользоваться книгой, чтобы повторить излагаемое наставником. Но пользуются картинами осторожно: должно выбирать те из них, которые соответствуют истине событий, так как художники зачастую позволяют себе отступать от нее, следуя своей фантазии; помните, что священное изображение не только созерцают, но ему еще и почтительно поклоняются, поэтому наставник должен всячески остерегаться каких-либо поводов к оскорблению религиозного чувства. Наиболее воспринимаемы рисунки скинии и ее принадлежностей, а также ветхозаветных священных облачений и местностей, упоминаемых в Священной истории. Поощряйте детей самим сделать чертеж скинии и ее принадлежностей, это утвердит в их памяти расположение ветхозаветного храма и поможет более основательному ознакомлению с устройством и отличиями храма христианского. Хорошая карта Палестины и стран к ней прилежащих — желательна как для школы,так и для учебной книги.

3) Не ограничиваясь указанными в программе Новозаветной Священной истории статьями, наставник знакомит детей с содержанием воскресных евангелий, читаемых как на утрени, так и во время Литургии, приурочивая, по возможности, их объяснение ко времени сих чтений в церкви.

Из обширной области Церковной истории воспитанникам двухклассной школы должны быть сообщены наиболее необходимые сведения, применительно к потребностям и запросам простого народа.

Дети должны знать, чрез кого распространилась Святая вера в мире и особенно в нашей стране. Народ наш совершает благочестивые путешествия к Святым местам; ученики должны знать, как и чрез кого эти места прославились. Православный народ слышит и о раскольниках, сталкивается с ними. Поясните, откуда это зло идет. Сведения исторического характера могут быть дополнены в ходе беседы. Например, после рассказа о сошествии Святаго Духа следует объяснить, где и чрез кого подается теперь спасительная благодать. Желательно сведения из истории Русской Церкви соотносить с историей нашего Отечества, ведь эти истории неразрывны. Так, повествуя об основании Троице-Сергиевой Лавры, останавливаются на услугах, какие эта обитель оказала Отечеству. Дополнения к кратким церковно-историческим сведениям дети под руководством преподавателя почерпнут из чтения текстов о путешествиях к Святым местам и из чтения избранных житий святых.

Катехизис излагает в ясных и определенных чертах учение о вере, надежде и любви христианской. В нем обобщены и сгруппированы сведения, преподанные детям из Священной истории — представлены во взаимном соотношении.

Исторический рассказ должен оставлять доброе впечатление у детей. Катехизис приучает их к рассуждению о том, что они уже знают из истории. Преподавая истины, особенно догматические, наставник строго держится определений, данных в руководстве, от детей он требует по возможности точной их передачи. При изложении нравственного учения наставник пользуется примерами, известными детям из Священной истории, и вообще заботится о возможно большем согласовании священно-исторических сведений с катехизическими. В помощь детям в катехизическое преподавание вводит вопросы. Но, пользуясь ими, наставник должен стараться, чтобы чрез вопросную дробность не терялась связь излагаемого учения. Надобно приучать детей в связной форме передавать заученное при помощи вопросов, чтобы они отчетливо знали, какое учение содержится в том или другом члене Символа Веры, в той или иной заповеди Господней.

Изучение молитв представляет начало второй, наиболее практической части законоучения.

Детям необходимо усвоить благочестивый навык к молитве, чтобы молитва сделалась насущною потребностью их души, чтобы они чувствовали себя неспокойными, если не исполнят молитвенного долга. Нужно приучить детей к ежедневному, строго обязательному исполнению молитв в известное время, по узаконенному правилу. Внушая чувство обязанности, приучайте детей к терпению. Пусть ребенок еще не понимает смысла молитв, важно то, что он молитву считает долгом, который непременно надо исполнять утром и вечером, при начатии и окончании дела, пред обедом и после него. Поначалу чтение это исполняет либо сам наставник, либо один из старших воспитанников школы. Причем некоторые молитвы — Царю Небесный; Отче наш; Богородице Дево, радуйся; Спаси, Господи, люди Твоя; Достойно есть должны быть пропеты хором. Навыкнув, дети, вслушиваясь в слова и выражения молитвы, незаметно усвоят их смысл в своей памяти. Далее им легко будет заучить необходимые молитвы со слов законоучителя или по молитвослову, когда выучатся читать по-славянски. При заучивании молитв им разъясняют значения непонятных славянских слов и оборотов. Истолкование внутреннего смысла молитв вести на уровне общего наставления в Законе Божием. Наставник терпеливо ждет времени, когда введет детей в полное их разумение той или другой молитвы. Например, при рассказе о Благовещении Божией Матери и посещения Ею праведной Елисаветы уместно объяснить молитву: «Богородице Дево, радуйся», при рассказе о сошествии Святаго Духа — молитву «Царю Небесный». То же самое с пользою может быть повторено при объяснении 3-го и 8-го членов Символа Веры, как это и указано в Начатках Христианского учения. Для учащегося полезнее будет, если при изучении соответствующего места из Священной истории и Катехизиса, он прозрит еще и не совсем понятный для него смысл молитвы, нежели забегать вперед и преждевременными мерами внедрять в его память объяснение, еще более непонятное, чем усваиваемая молитва. Ясное и отчетливое представление о милости Божией, явленной в евангельском событии, и разъясненное ранее, не замедлят благоприятно отразиться в чувствах ребенка. Должно также помнить, что к поддержанию молитвенного настроения в учащихся сильнее слова действует пример самого наставника. Подавая детям пример искренней, благоговейной молитвы, наставнику легче научить их проникаться молитвенным духом, а значит и легче будет ввести их в соучастие в общей церковной молитве, утвердить в молитвенном настроении. Дело это — важнейшее в церковном просвещении.

Учение о Богослужении способствует ближайшему общению детей с Церковью. Учение в школе должно быть не иное, как по духу Церкви, он воспитывает детей под ее же кровом.

После школы воспитание их продолжится через Церковь. Вот почему так важно понимать язык Церкви, и смысл церковных священнодействий. С ранних лет человек должен назидаться от храма Божия, приобретая навык жить по благодати. Вот конечная цель религиозного образования, к ней должно быть направлено преподавание всех предметов Закона Божия, и, конечно же, учение о Богослужении. В этих видах учение о Богослужении и отнесено к концу курса церковно-приходской школы, чтобы составить его заключительную часть.

Записка одобрена Определением Святейшего Синода от 9/25 февраля 1894 года за № 455.

Молитвенное возношение родителей за детей своих

Боже и Отче, Создатель и Сохранитель всех тварей! Облагодатствуй моих бедных детей (имена) Духом Твоим Святым, да возжжет Он в них истинный страх Божий, который есть начало премудрости и прямое благоразумие, по которому кто поступает, того хвала пребывает вечно. Облаженствуй их истинным познанием Тебя, соблюди их от всякаго идолослужения и лжеучения, сделай, чтоб возросли в истинной и спасающей вере и во всяком благочестии, и да пребудут в них постоянно до конца. Даруй им верующее, послушное и смиренное сердце и разум, да возрастают в летах и в благодати пред Богом и пред людьми. Насади в сердце их любовь к Твоему Божественному Слову, чтобы они были благоговейны в молитве и в богослужении, почтительны к служителям Слова и со всяким искренни в поступках, стыдливы в телодвижениях, целомудренны в нравах, истинны в словах, верны в делах, прилежны в занятиях, счастливы в исполнении обязанностей своих, разумны и праводетельны ко всем людям. Соблюди их от всех соблазнов злого мира, и да не развратит их худое общество. Не попусти им впасть в нечистоту и нецеломудрие, да не сократят сами себе жизни своей и да не оскорбят других. Буди защитой их во всякой опасности, да не подвергнутся внезапной погибели. Соделай, чтоб не увидели мы в них себе бесчестия и посрамления, но честь и радость, чтоб умножилось ими Царство Твое и увеличилось число верующих, и да будут они на небеси окрест трапезы Твоей, как небесные масличные ветви, и со всеми избранными да воздадут Тебе честь, хвалу и прославление чрез Иисуса Христа, Господа нашего. Аминь.

Школа православного воспитания

Составитель сборника А. Н. Стрижев