Матери обычно говорят сыновьям: «Не дерись! Любую проблему можно решить словами». Отцов поучения раздражают. И те, и другие хотят видеть сыновей сильными. Но если для пап «сильный» – способный к силовому решению, то для мам – способный управлять ситуацией.
Вы, наверное, замечали, что в русской речи вопросительные интонации утвердились на месте повелительных. Это особенно хорошо слышно в брутальных милицейских телесериалах: «Сюда иди», «Рот закрой». Речь меняется сообразно тому, как меняется сознание носителей языка.
Помните замечательных «крапивинских мальчиков» – главных героев мальчишечьей литературы 60–80-х? Их готовность к подвигу и самопожертвованию была готовностью к адреналиновому выплеску.
При этом известно, что у многих воспитанников крапивинского клуба «Каравелла» возникали проблемы с вхождением во взрослую жизнь. Она казалась им слишком несправедливой, «низкой», и они ломались. А с мужчинами так быть не должно.
Рассказывают, что секрет «терции» – знаменитого боевого построения испанской пехоты, подвигами которой мальчики и их папы наслаждаются в финале фильма «Капитан Алатристе», заключался, среди прочего, в следующем.
Это был монотонный изнурительный труд, требовавший от пехотинца всех его сил и всего внимания, так что на «переживания» (страх, смертную тоску, боязнь готового вонзиться в тебя железа) сил просто не оставалось.
Так это или не так, но некоторым образом соотносится с рассказами ветеранов нашей войны: мол, боевые столкновения – это десять процентов, а на девяносто процентов война – изнурительная работа: пушку окопай, раскопай да толкай по грязи, лошадь может встать или пасть, а человек нет.
Между тем, официальное советское патриотическое воспитание было почти целиком построено на культе подвига. Подвиги пионеров-героев, подвиги героев Гражданской и Великой Отечественной войн, сочинения на тему «В жизни всегда есть место подвигу» и так далее. Представление о войне как изнурительной работе мальчикам и подросткам не прививалось.
А парадокс в том, что на подвиг – выплеск, импульс – может оказаться способен и слабый человек. Терпеть, стиснув зубы, труднее. Но нам об этом не рассказывали.
Было как-то не очень понятно поэтому, почему победу в войне «одержал народ». Это казалось пустой риторикой. Ведь «народ» – это что-то безличное, несубъектное. Победу одержали те, кто колол штыком, бросал горящий самолёт на вражескую колонну и закрывал грудью амбразуру. Это было понятно. А про народ – нет.
Ещё нам говорили, что народ «много вытерпел», но и это мы понимали по-своему. Вытерпел – значит, снёс много притеснений, унижений, жестокостей. «Терпеть» означало «сносить». Понятие спортивного и боевого победного терпения нам было плохо знакомо. А уж о трудовом терпении мы и слушать не захотели бы. Скучно. Душа просила романтизма, подвига.
Между тем, мужской характер поверяется не подвигом. Подвиг – это то, что «сверх», за рамками человеческого. А мужским характером называется способность к терпению, преодолению и пониманию того, «как всё устроено».
Мужская твёрдость, уверенность (в том числе речевая, интонационная) происходит от знания – «что будет, если я поступлю так», а это знание, в свою очередь, происходит от знания «как всё устроено». Не как должно быть устроено по нашим представлениям о справедливости, а как есть.
Давайте теперь вспомним другого нашего детского классика – Николая Носова. И прежде всего вспомним о таком его качестве, как… занудство. Все эти бесконечные описания труболётов и винтоходов в «Солнечном городе»…
Носов, правда, очень любил технику. Увлекался радиолюбительством, химией, фотографией. Последнее увлечение привело его в Институт кинематографии. В годы войны он занимался режиссурой учебных военно-технических фильмов.
Однажды надо было снять фильм об английском танке «Черчилль». Английский инструктор показал механику-водителю, как управлять танком, и уехал, а дело вдруг не заладилось. Танк выписывал по съёмочному полигону круги и никак не хотел слушаться. Тогда Носов залез в кабину, разобрался и объяснил танкисту его ошибку. До войны он снимал учебные фильмы о тракторах – опыт был.
Для повести «Дневник Коли Синицына» Носов кропотливо изучал литературу по пчеловодству и посещал пасеку. Процесс выращивания цыплят в «Весёлой семейке» расписал досконально, включая возможные ошибки. Приступая к «Незнайке на Луне», на всякий случай изучил работы Циолковского – зачем? Зануда…
Сегодня мы удивляемся: ишь, как он в «Незнайке на Луне» капитализм верно изобразил! А ведь знал о нём в основном по книжкам, да и полвека уже прошло….
У классики вообще есть такая особенность – она в любое время воспринимается современно. Потому что затрагивает основы человечьего бытия, которые неизменны. Когда, например, происходит действие рассказа «Мишкина каша»? Вроде бы неважно, когда. В детстве!
А между тем, важно.
Чем заняты в рассказе «Мишкина каша» Коля и Мишка? Тем же, чем и все остальные дети в то время: хотят есть. Ведь рассказ-то был написан в 1945 году…
Правда, у Коли с Мишкой в отличие от большинства тогдашних детей всё-таки есть продукты.
«Сыпь крупы побольше!..»
«Нарезали мы хлеба, намазали его вареньем…»
«Масло попробовали без хлеба есть – тошно…»
Этакая «лакировка действительности». На самом деле – попросту обобщение. Оно позволяет читать рассказ о том, как варить кашу и выпутываться своими силами из затруднительных ситуаций, и через пятьдесят лет.
Пап у Мишки и Коли покамест нет. Есть мамы и тётя Даша. Их папы появятся в «Весёлой семейке»: мелькнут пару раз, скажут пару фраз косвенно прямой речью, и всё. У носовских детей проблема с папами. Воспитывают их матери.
Могут, например, запретить брать керосиновую лампу для инкубатора. Могут сказать страшные слова: «Пусть лучше у меня совсем не будет сына, чем будет сын вор» (рассказ «Огурцы»). А вместо пап – всё больше какие-то «дяденьки»: милиционеры, управдомы, стекольщики…
Дело в том, что, когда эти рассказы писались, отцов у большинства детей действительно не было. Они на войне погибли. Вот и не хотел Носов растравлять своим читателям душу.
Но есть в носовской литературной безотцовщине ещё одна закавыка, связанная и с личной судьбой писателя, и с тем, что называется «творческим методом». Считается, что в первом произведении писателя, как в эпиграфе, зашифровано содержание всего последующего творчества. Как в яблочном зёрнышке уже таится целое дерево.
Первый рассказ Носова «Затейники» увидел свет до войны, в 1938 году, а никакого отца в нём нет. «Мама ушла в магазин», – а про отца ничего.
У самого Носова, судя по автобиографической повести «Тайна на дне колодца», отношения с отцом складывались непросто. Коля очень любил отца и очень остро переживал его, скажем так, неидеальность. Тот был человеком «лёгким» и легкомысленным – полной противоположностью серьёзному, трудолюбивому Коле.
Думается, что «заретушированность» отцов в носовских рассказах – это такой невольный педагогический приём, отчасти порождённый личным опытом (нельзя было писать папу «с натуры», хотелось быть не таким, как родной отец, не таким, какими часто бывают отцы – со слабостями и недостатками), отчасти – временем, в которое рассказы писались.
В эпоху, когда отцов действительно не хватало (мужские утвердительные интонации начали уходить из речи именно воспитываемых матерями послевоенных мальчишек: мужчины стали говорить с женским интонационным повышением в конце фразы – так, как говорили у них в семье), – в эти годы Носов для своих читателей сам был отцом.
И каким!.. Обратим внимание: Носов никогда не обращается к читателям с нотацией или призывом: «Делайте так-то и так-то». Просто его герои сами поступают как нужно.
А ведь по натуре, повторимся, он был занудой! Почитайте его адресованные взрослым «Иронические юморески», это же кошмар, уши в трубочку! Учит, наставляет, нудит, нудит… А в детских рассказах этого нет.
Возьмём психологический триллер «Бенгальские огни». Мишка испортил мамину кастрюлю – так сточил напильником, что она в сковородку превратилась. Вроде бы «вставной аттракцион» такой, шутка. А где же мораль? А вот она:
«– Что же тебе мама сказала?
– Ничего не сказала. Она ещё не видела.
– А когда увидит?
– Ну что ж… Увидит так увидит. Я, когда вырасту, новую кастрюлю ей куплю.
– Это долго ждать, пока ты вырастешь!
– Ничего».
Пауза, конец диалога. Нечего сказать Мишке.
Разве дети не поняли, что Мишка поступил (не с кастрюлей, а с мамой) нехорошо? Поняли прекрасно, почувствовали. Но если бы их стали тыкать в это носом, возникло бы противодействие давлению и отторжение педагогической морали: «Да ладно… Подумаешь… Ещё чего!»
Посмотрим, кстати, как дальше развивается в рассказе конфликт между рассудительным Колей и авантюристом Мишкой.
Они отправляются в лес за ёлками. Коля свою выбрал быстро, а Мишка долго капризничал. В лесу стемнело, и мальчики заблудились. Мишка недоумевает: «Я ведь не виноват, что так рано наступил вечер». – «А сколько ты ёлку выбирал? А сколько дома возился?» – как бы ворчит Коля (а на самом деле объясняет читателю, что да, Мишка виноват).
По колено в снегу мальчики блуждают по лесу. Мишке чудятся опасности, и он выдумывает разные по-детски несерьёзные пути их преодоления, Коля по-взрослому реалистично критикует его проекты с позиций их практической осуществимости.
В конце концов, Мишка падает с обрыва и ушибает ногу. Не может идти. Коля вскипает: «Горе мне с тобой! То ты с бенгальскими огнями возился, то ёлку до самой темноты выбирал, а теперь вот зашибся… Пропадёшь тут с тобой!»
Мишка отвечает как бы по инерции скандала: «Можешь не пропадать!»
Кажется, вот сейчас конфликт достигнет кульминации, станет непримиримым… Но нет. Неожиданно Мишка предлагает: «Иди один. Это всё я виноват. Я уговорил тебя за ёлками ехать».
Пылким натурам свойственно благородство.
Но Коля и к этому порыву относится критично: «Вместе приехали, вместе и вернуться должны». В этой чеканной формуле звучит взрослая непререкаемость, чувствуется несколько даже унылая детерминированность взрослого мира, взрослая обречённость на правоту.
И вооружившись верным учением, Коля находит техническое решение проблемы (хотя обычно в их паре фонтанирует идея-ми Мишка) – сажает Мишку на ёлку и тащит, как на санях.
Вторую ёлку пришлось оставить. И это становится причиной продолжения конфликта потом, после спасения.
«– Отдай её на сегодня мне, – говорит Мишка, – и дело с концом».
Ах, как это мило и узнаваемо. «Посади свинью за стол…» Пока Коля приходит в себя от такой наглости, Мишка предлагает торг на грани отчаяния: «Возьми мои лыжи, коньки, волшебный фонарь, альбом с марками. Ты ведь сам знаешь, что у меня есть. Выбирай что угодно». (У него действительно сложное положение, ведь он пригласил ребят на бенгальские огни, а ёлки теперь не будет.)
И Коля неожиданно соглашается. Но требует взамен не лыжи, не коньки (хотя это цена очень высокая), а живое существо – собаку Дружка. Всерьёз ли? Прямо дьявол-искуситель какой-то!..
«Мишка задумался. Он отвернулся и долго молчал. Потом посмотрел на меня – глаза у него были печальные – и сказал:
– Нет, Дружка я не могу отдать».
Мишка выдерживает нравственное испытание, и Коля вознаграждает его за это: «Ну ладно, тогда бери ёлку даром». То есть сперва задаёт задачку, а затем поощряет ученика за правильное решение.
Заметим, что при всей своей правильности и незаменимости Коля во всех рассказах цикла персонаж как будто фоновый, служебный. Будь он единственным героем, про него и рассказать было бы нечего, никаких интересностей.
Это же Мишка превращает готовку каши в трудное приключение, Мишка придумывает делать инкубатор и кататься на автомобильном бампере, Мишка своим несносным поведением драматизирует строительство катка и так далее.
(Даже в рассказе «Тук-тук-тук» ночные страхи Коли и Кости провоцирует Мишка – тем, что кладёт под подушку топор, перед тем как крепко и спокойно заснуть.) А чем интересен Коля?
Тем, что он вообще не ребёнок. Он замаскированный взрослый. Авторская функция. Удивительно ли, что Носов назвал его своим именем? Ведь когда отцов не хватает, кто-то должен их заменять. Ну, хотя бы показывать, какие они бывают. Что делают. Что должны уметь. Для чего нужны.
Соб. инф.
Комментировать