Жаклин Тирабоско
Исключительный ребенок

Жаклин Тирабоско – мать известного швейцарского флейтиста Мишеля Тирабоско. Несмотря на врожденное отсутствие рук, Мишель окончил Женевскую Консерваторию, став первым студентом, получившим диплом по поперечной флейте, играя на флейте Пана. Имеет диплом Женевской Высшей Консерватории и диплом мастера игры на флейте Пана Женевского Института Музыки. Сегодня Мишель Тирабоско – лауреат международных конкурсов и участник всемирно известных фестивалей. Он много ездит по миру, преподает в нескольких консерваториях и академиях, дает концерты и мастер-классы.

Исключительный ребенок

Проходят дни, подрастает мой сын Мишель. Мне нравится наблюдать его жизнь, мне нравится слышать его голос в доме или во дворе среди голосов других детей и часто ощущать при этом, как в мою память вновь возвращаются воспоминания о пути, пройденном с начала его жизни.

Мы поженились с Антонио три года назад, и с тех самых пор жили в Риме. Мы были счастливыми родителями двухлетнего малыша по имени Томмазо, которым мы неустанно восхищались и любовались.

Той весной 1968 года Рим сиял огнями. По центральным улицам нескончаемым волнующимся потоком неслись Фиаты Топполино, мотороллеры Веспас и другие средства передвижения тех лет. Итальянская столица тряслась и дрожала от городского шума и радости жизни. Но как же был прекрасен город в лучах заходящего солнца, когда в его последних оранжево-красных лучах вырастали тени дворцов и руины славного Древнего Рима! Обитатели Вечного Города особенно любили это время. Целыми семьями они заполняли городские площади и маленькие кафе. В дружеских компаниях, стоя за прилавками баров, мужчины вели жаркие споры. Обильно сдабривая свой разговор жестами, они переделывали весь мир под чашечку «ристретто» или под стаканчик вина. Снаружи мамы с детьми ели мороженое, ловя последние минуты солнечного света и мягкий воздух уходящего дня. Телевизоры ещё не стали неотъемлемым атрибутом жилищ. Жизнелюбие римлян ещё не стало легендой, и я ценила их за это. Я любила Италию, родину моего мужа и страну, приютившую меня.

И всё-таки грусть не покидала меня месяцами с тех самых нор, как я узнала, что ношу под сердцем второго ребёнка. Я чувствовала себя слишком уязвимой, слишком ранимой, всегда готовой разрыдаться от досады при малейшем недовольстве. Поняв, что моя беременность проходит без ощущения счастья, я стала ближе общаться со своим врачом-гинекологом. Он как мог пытался подбодрить меня. Моя беременность абсолютно не внушала ему никакого беспокойства и, по его мнению, протекала нормально. Не находя объяснений своему подавленному состоянию, я стала предаваться безраздельной грусти, которая вскоре, как никогда до этого, овладела мной. Антонио не оставалось ничего лучшего, как набраться терпения при виде того, как с течением дней, проходящих в ожидании новых родов, менялось моё отношение к нему.

Это случилось в субботу, 22 июня 1968 года. В этот день я почувствовала первые болезненные схватки, возвещавшие о появлении на свет нашего очередного ребёнка. Наш Мишель родился вечером, около девяти часов. Я настолько чётко и ярко запомнила прошедшие вслед за родами часы, что меня до сих пор не покидает ощущение того, что это происходит со мною сейчас. Родовые боли были невыносимы, но всё закончилось довольно быстро. И хотя я не видела своего ребёнка в момент выхода из утробы, я ясно слышала его первые крики. Он кричал басом. Эмоции переполняли меня: я произвела на свет второго мальчика. Между тем, вместо того, чтобы отдать ребёнка в мои руки, врачи молча суетились вокруг меня. Чувствовалась какая-то напряжённость ситуации. Дверь в операционную без конца то открывалась, то закрывалась. И вот, постепенно в меня закрались боль, страх и смятение.

В этот вечер, несмотря на мои многочисленные просьбы, мне так и не дали увидеть моего ребёнка.

— Мы поместили вашего сына в инкубатор для недоношенных детей, но с ним всё в порядке!

— Отдыхайте, вы увидитесь с ним чуточку позже!

От меня просто избавились этими сухими и лживыми словами. Врачи и медсестры ушли, оставив меня наедине с моей тревогой. Так и не дав мне возможности обнять моего сына, так и не дав мне взглянуть на его личико, меня отвели в отдельную палату.

Моё чрево и мою голову заполнила безграничная пустота. Тревога, идущая изнутри, одиночество и тоска приводили меня в ужас.

— Отдыхайте! Не волнуйтесь, а то у вас не будет молока!

Говорили мне всякий раз, как я звала кого-нибудь.

Я чётко восстановила в сознании своё душевное состояние но время беременности, когда маленькое существо уже появилось и жило во мне, и уже тогда стало совсем моим, совсем нашим. Я понимала, что происходит что-то неладное, но я не решалась заговорить, не решалась сказать о том, что мне страшно, что я хочу увидеть своё чадо. Врач счёл необходимым скрыть от меня правду в эту первую после родов ночь и отдал распоряжение изолировать меня. Я лишь мельком увидела Антонио в коридоре, когда меня переводили в другую палату. Я и он, мы переживали самые мучительные часы нашей с ним совместной жизни и переживали их порознь. Антонио провёл эту ночь один, в нашей квартирке, отделённый от меня страданиями и ложью: наш сын не был помещён в инкубатор. У него было врожденное уродство обеих рук и ноги.

С восходом солнца я увидела Антонио у своего изголовья. Он плакал, и повторял раз за разом, что он любит меня. А потом, прежде чем пойти за ребёнком, он открыл мне правду. Он сделал это неловко, словно выдавливая из себя по капле каждое слово.

Наконец, я вытянула руки, чтобы взять моего сына. Он был красив. Его, широко открытые глаза внимательно наблюдали за моими первыми прикосновениями к нему. Итак, мы познакомились друг с другом нашими взглядами. Я прижала его к себе. Рукава его рубашки были полупустыми. Моя боль была страшна, настолько страшна, что мне захотелось остановить время и вернуться на несколько месяцев назад. Но доселе незнакомая мне бесконечная любовь с невероятной силой уже связывала меня с этой болью. Всем своим существом я осознала, что с давних пор, ещё с того самого дня, как я почувствовала в себе жизнь моего ребёнка, я обрела эту уверенность в предстоящей мне и ему «исключительной» судьбе.

И каждый раз, взяв на руки своего сына, чтобы дать ему грудь, я сохраняла спокойствие и безмятежность, не думая ни о чём, что могло бы нарушить счастье этих мгновений. Лишь по ночам, после того как медсестра забирала моего малыша из палаты, во мне происходила борьба с моим внутренним демоном, несогласным смириться с действительностью. Многочисленные видения сменяли друг друга. Одна на больничной кровати я чувствовала, как время постепенно, час за часом неумолимо вырисовывало правду о том, каков на самом деле был мой новорожденный ребёнок.

Правая нога Мишеля, недоразвитая и не сгибающаяся в колене, была короче левой, которая, к счастью, была в порядке. Руки были не лучше: на правой полностью отсутствовало предплечье, а левая рука вместе с кистью была безобразно искривлена. Главный врач клиники буднично сказал, что «в остальном» с нашим ребёнком всё нормально, и что возможно он даже будет ходить.

— Сходите к протезисту, когда вам исполнится три месяца!

И ничего больше. Никаких объяснений причин, никакого анализа, никакого исследования. По прошествии трёх дней, проведённых в больнице, я вернулась домой со своим малышом.

* * *

Быстро пронеслись три первых месяца нашей общей с моим вторым сыном жизни. Я и Антонио с неподдельным удовольствием открывали для себя нашего малыша. Его характер разительно отличался от характера нашего первенца Томмазо. Действительно, Мишель был своенравен, тогда как старший, напротив, был спокоен и покладист. Следуя рекомендациям главного врача, по прошествии трёх месяцев мы отправились в ортопедическую больницу в Риме, находившуюся в одном из весьма отдалённых кварталов города.

Я с самого начала возненавидела атмосферу, царившую в больнице на приёме к ортопеду: и это озабоченное лицо врача, и это ожидание в толпе пациентов, без малейшей скромности разглядывавших меня. Антонио даже взял отпуск и каждый день носил нашего сына к физиотерапевту, который, впрочем, тщетно, пытался расслабить мышцы согнутого колена Мишеля.

Вскоре нам стало ясно, что в Риме у нас вряд ли получится обследовать и лечить нашего ребёнка. Единственное, что мы могли сделать, это обратиться в какой-нибудь ортопедический центр в Италии или за её пределами. Мои родители жили в Швейцарии. Решение не заставило себя долго ждать, и мы отправились в Лозанну на консультацию к авторитетному врачу-ортопеду.

Я поехала одна с нашими мальчиками, поскольку Антонио не мог отлучиться с работы.

На втором месяце беременности по рекомендации моего гинеколога мне сделали операцию под наркозом по удалению полипа. Врач установил мне специальное кольцо, чтобы, как он говорил, устранить «загиб», матки. Несмотря на то, что хирургическое вмешательство в этот период было крайне неблагоприятно и даже опасно для моего плода, перед операцией мне ввели внутривенную инъекцию и полностью меня усыпили. Я уже тогда подозревала о возможных опасностях, но ничего не стала говорить врачам, полностью доверившись им. Вместе с тем, я была абсолютно откровенна с моим терапевтом. В ответ я услышала: «Ваш гинеколог хорошо знает свою работу. Не надо ничего бояться». Таким вот образом уже тогда определилась судьба нашего будущего ребёнка и вместе с ней судьба всей нашей семьи!

Швейцарские медики не стали разбираться в подробностях причин врождённых уродств нашего сына. Меня долго расспрашивали, заносили факты в медицинскую карту. Я не имела ничего против, поскольку день ото дня мне самой становилось ясно, что от ответов на мои «почему» моему ребёнку лучше не станет. Вся моя забота и всё моё внимание были теперь направлены только на него. Известный врач-ортопед из Лозанны наконец осмотрел изуродованные конечности Мишеля. Я вновь обнаружила выражение озабоченности на его лице. Как будто затягивая время, он наложил гипс на ногу, надеясь таким способом распрямить защемленное колено. Таким образом, мне самой предстояло пробыть в Лозанне несколько недель, поскольку повязку нужно было менять через каждые две недели.

Я тяжело переживала разлуку с Антонио, оставшимся так далеко от нас, наедине со своими переживаниями. Атмосфера больницы угнетала меня. Я с трудом выносила вид процедурных комнат. Кабинеты рентгена, физиотерапии и прочие стерилизованные помещения приводили меня в смятение. В них стояла гробовая тишина, которая выводила меня из себя ещё больше, чем галдёж и шумиха римских больниц.

Видя отсутствие результата от бесполезного ношения гипсовых повязок на ноге, врач посоветовал мне вернуться в Италию и приехать к нему снова, когда ребёнку исполнится год. Тогда можно будет попробовать сделать операцию.

— Заодно тогда же посмотрим, что можно будет сделать с руками. Если что, установим вашему сыну протезы!

Я была счастлива вернуться в Рим, в нашу заполненную солнечным светом квартирку, к нашим участливым друзьям, к моему Антонио. Том с радостью вспомнил свою комнату, свои игрушки, своих дворовых друзей.

Наша семейная жизнь вошла в своё обычное русло.

Зимы стояли тёплые. Ежедневные прогулки с коляской, бесспорно, одна из первых радостей любой молодой мамы, наоборот, стали для меня тяжким испытанием. Чтобы скрыть искалеченные ручки Мишеля, я стала надевать ему маленькие белые варежки.

Итальянки, впрочем, как и все южные женщины, от природы бесцеремонны и прямолинейны. Сдержанность и скромность никогда не были их главными достоинствами. Как-то раз во время дневной прогулки на свежем, прогретом солнцем воздухе одна незнакомая мне женщина воскликнула, взглянув на моего сына:

— Вы надели ему варежки?!

В раздражении я резким движением сорвала эти нелепые ухищрения, вызывавшие так много любопытства у посторонних. Поймав мой взгляд и извинившись, незнакомка быстро удалилась в смятении и со слезами на глазах. Вряд ли этот мой поступок можно было назвать достойным. Не умея ничего объяснить, я просто выходила из себя от подобных нападок. Во время прогулок я особенно не любила стоять на пешеходных переходах в ожидании зелёного света. Мне всякий раз казалось, что, пока горит красный свет, каждый прохожий так и норовит взглянуть на безобразные ручки Мишеля. Однажды какая-то бабуля, наклонившись прямо внутрь коляски, несколько раз произнесла, ожидая моего одобрения:

— А ну-ка, как мы мусолим пальчик?

Я никогда ничего не могла сказать на эти, в общем-то, безобидные замечания. Я молчала, несчастная и подавленная.

Мне часто вспоминается один необычный случай. Мишелю было тогда где-то десять месяцев. Мы ехали с ним в автобусе, как вдруг мой малыш поднял к небу свои ручки и принялся что-то ворковать, выражая, таким образом, какую-то одному ему ведомую радость. Взоры всех без исключения пассажиров обратились в нашу сторону. Они заметили изуродованные ручки и ножку Мишеля и без всякого смущения начали разглядывать и обсуждать увиденное. Понемногу все разговоры утихли, и на их лицах застыло выражение смущения. Мне показалось, что мое сердце остановилось. Ожидание следующей остановки, казалось, длилось целую вечность. Я не помню, как я с детьми оказалась на тротуаре. По-моему, нам помогла выйти какая-то женщина, кажется, до этого сидевшая рядом с нами в автобусе. Она сочувственно положила мне на плечо свою руку и, ласково улыбнувшись, произнесла тихим голосом:

— С моим двоюродным братом случилось то же самое. Он родился с тем же недугом, что и ваш малыш. Это было давно. Но если бы вы знали, каким человеком он стал! Как его все любят и уважают!

Она быстро ушла, видимо, даже не расслышав моё с трудом выдавленное из себя «спасибо», которое на самом деле мне хотелось выкрикнуть, чтобы поблагодарить её за этот лучик надежды, за эту горсть тепла в нескольких словах, которые так согрели всё моё существо.

* * *

Вскоре пришло время очередного отъезда в Швейцарию. Перелёты и многочисленные счета проделывали дыры в нашем и без того скудном семейном бюджете. Но решение лечить моего ребёнка на моей родине было уже принято, и поэтому вопрос о размерах наших расходов не стоял. Я снова связалась с хирургом из Лозанны. Я быстро поняла, что он был весьма озадачен искалеченным коленом Мишеля и старался воздержаться от принятия какого-либо решения.

— Это очень уязвимое место, — сказал мне он.

Вместо того, чтобы помочь, он, напротив, только ещё больше растревожил меня.

Пока мы ждали операцию на ноге, Мишелю поставили эстетический протез на правую руку и упорную пластину на левую. На вид протез был тяжёл и ужасен. Я никогда не видела ничего подобного и то и дело наталкивалась взглядом на это «сооружение» из резины и пластмассы. Но через несколько дней я поняла, что от протеза есть польза, во всяком случае, во время прогулок. Перчатка, надевавшаяся на кисть протеза, была очень похожа на детскую ручку. Теперь любопытные прохожие значительно реже разглядывали Мишеля.

Но задержка с операцией на ноге путала все мои планы. Я не могла себе позволить сидеть до бесконечности в Швейцарии.

Но вот, по совету одного техника-протезиста, я пошла на приём к одному известному далеко за пределами своей страны профессору из Женевы, который специализировался на случаях, подобных моему.

Я навсегда запомнила свою первую встречу с этим великим хирургом. Медсестра попросила меня пройти в один в кабинетов педиатрической клиники, в этот раз пока без ребёнка. Я увидела нескольких человек: врачей, медсестёр, фитотерапевтов и среди них маму с важным на вид мальчиком лет четырёх. Его звали Пьер. Он был практически голый, и я увидела, что вместо рук и ног у него были протезы. Он перемещался с трудом, делая неловкие угловатые движения. С помощью протеза он схватил деревянную фигурку с игрушечной карусели и протянул её мне. Мне вдруг показалось, что я навсегда лишилась дара речи от боли, пронзившей меня при виде этого мальчика! В потрясении я взглянула на его мать и в один миг пережила вместе с ней рождение этого ребёнка. По окончании беседы с маленьким пациентом и его мамой, профессор, мягко улыбнувшись, попросил меня принести моего сына.

Несмотря на моё шоковое состояние, я сразу почувствована силу, уверенность и задор, исходившие от этого мужчины. Это было что-то новое. После тщательного осмотра Мишеля, он назначил ему рентгенографию и высказал желание оставить мальчика под своим наблюдением, после чего он собирался провести операцию на защемленном колене, чтобы как можно больше распрямить недужную ногу. Операция давала возможность установить протез, необходимый для ходьбы, в которой ребёнок уже скоро должен был ощутить потребность.

— Мальчуган не будет ходить пешком, он будет бегать! — сердечно произнёс врач, положив мне руку на плечо.

— Нужно будет поработать с рукой, поделать упражнения вместе с эрготерапевтом. Ребёнок должен регулярно носить протез и упорную пластину. Так, за несколько минут для моего сына открылась спасительная дверь в будущую жизнь, в которой он сможете ходить на своих ногах. Как же мне хотелось, чтобы Антонио был рядом! Сгорая от нетерпения, я позвонила ему по телефону и сообщила, что наш сын попал в заботливые и искусные руки и что, вне всякого сомнения, он скоро будет ходить.

Сидя в машине по дороге в Лозанну, к моим родителям, я дала волю своим чувствам. Я расплакалась, непрерывно думая о том другом мальчике, без рук и без ног, и о его родителях. Да, этот день преподнёс мне большой урок, урок любви и крепости духа. Этот день дал мне надежду.

Нам предстояло теперь провести в Швейцарии довольно много времени. Разъезды стоили нам немалых денег, поэтому необходимо было принять решение и найти быстрый выход из ситуации. Я тяжело переживала долгую разлуку с мужем, с нашей уютной квартиркой в Риме, несмотря на то, что мои родители старались изо всех сил скрасить моё пребывание в Швейцарии.

Антонио согласился на переезд без малейших колебаний и без всяких сожалений по поводу расставания с привычной жизнью, с родителями, с работой, с любимым городом. Я принялась за поиски места для него в Женеве. Он принял первое же попавшееся предложение на место дежурного администратора в отеле. Это была ночная работа.

Я обегала город в поисках жилья. Но в каждом агентстве недвижимости происходило одно и то же: дешевого съёмного жилья не было! Я уже начала было терять надежду, как вдруг двоюродная сестра моей мамы охотно предоставила нам на лето свою квартиру в Женеве, уехав в свой загородный дом в горах.

Благодаря бурной деятельности Антонио мы перебрались и устроились в Швейцарии как раз ко дню, назначенному профессором для операции Мишеля. Правда, нам пришлось сдать нашу мебель на хранение.

Отъезд из квартиры в Риме, переезд в другую страну — всё произошло настолько стремительно, что мне даже не представилось возможности попереживать по поводу отъезда. Я знала, что буду жалеть о том, что покинула Рим с его атмосферой и образом жизни, которые так нравились мне, наших дорогих и добрых друзей. Но теперь нужно шло думать только о Мишеле. Теперь мой сын, которому было уже тринадцать месяцев, определял дальнейший ход нашей семейной жизни.

Жарким июльским днём моего малыша положили в больницу и прооперировали. После операции он как ангелок лежал в больничной кроватке Женевской ортопедической клиники. Его больная нога была теперь почти прямая. Огромный, почти до талии, гипс не позволял делать движения ни тазом, ни бедром левой ноги.

По прошествии десяти дней мне разрешили забрать Мишеля домой, то есть в нашу съёмную квартиру.

Прошло два месяца. Антонио радовался ярким солнечным дням в Женеве. В этом году лето было особенно жарким. Время от времени мы выбирались в сельскую местность, тучную и безмятежную. Между тем, наше будущее оставалось столь же неопределённым. Близился октябрь, а вопрос с квартирой всё ещё не был окончательно решён.

Наконец настал день, когда гипс был снят с ноги Мишеля. Вечером я выкупала его в ванной. Нога была почти прямая. Ей всё же не хватало сантиметров десяти, но благодаря специальному протезу, служившему продолжением больной ноги, Мишель мог начать ходить. Теперь ему предстояло нарастить мышцы и приступить к упражнениям.

* * *

Однажды воскресным утром мне в голову пришла мысль о переезде в деревню по соседству с городом. Я отправилась в сельскую жандармерию. В нескольких словах я обрисовала своё положение. Благодушно выслушав меня и обеспокоившись моими хлопотами, жандарм посоветовал мне направится в деревню Мейнье и от его имени обратиться к его знакомой консьержке, присматривавшей за домиками, сдающимися в аренду. Всё сложилось чудеснейшим образом. Женщина предложила нам квартиру, вскоре освобождавшуюся на первом этаже. Это было как во сне. Вокруг домика и за ним был разбит небольшой сад. Мы были безумно рады, не придавая значение тому, что мы могли заселиться в нашу новую квартиру только через несколько месяцев. Пока же Антонио жил в отеле, в котором он работал, а я с детьми уехала в Эгль, город, где прошло моё детство. У моей мамы была там однокомнатная квартира-студия, которую она без раздумий предоставила в наше распоряжение.

Я была благодарна судьбе за то, что она вновь привела меня в этот городок, который я так любила. С тех пор городок вырос, сохранив при этом знакомые мне с детства запахи, теперь приносившие мне успокоение. Волной на меня нахлынули бесчисленные воспоминания, наполняя меня безоблачным целительным счастьем.

Горы Дан-дю-Миди царственно возвышались над долиной Роны. Какими они были красивыми и родными!

Также, как и в детстве, Гранд-О безмятежно, словно прогуливаясь, несла свои воды, вдоль деревянных мостовых, чтобы соединиться с Роной. Величавый замок, бывший когда-то приютом жителей Берна, затем районной тюрьмой, стал теперь музеем вина и винограда. Он снова обрёл своё былое величие, и его башни, как и прежде, во всю стать возвышались над поросшими виноградом холмами. Каждая тропинка в окрестностях Эгля, каждая стена, каждая виноградная лоза оживляли в памяти чудесные дни моего детства. Я с радостью вспомнила свои прогулки с любимой бабушкой Грэнни, с которой мы бродили по дорогам, напевая и насвистывая песни. Я ходила среди кустов малины и ежевики, где каждый год мы наполняли ягодам бидоны, радуясь щедрым дарам природы. Деревья до сих пор хранили мои секреты, которые я поведала им, будучи ещё девчушкой. Секреты эти, как благотворный бальзам, исцеляли теперь мои раны, возвращаясь ко мне. Листва тихим шёпотом убеждала меня вновь обрести веру в жизнь, потому что жизнь — это Божий дар.

Четырёхлетний Том быстро освоил французский язык. Мишель делал первые в своей жизни шаги на своём протезе. Неодолимая воля к жизни заставляла его двигаться. Казалось бы, ребёнок, двойной инвалид, у которого не было рук, чтобы ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть, должен был быть боязливым и робким. Мишели же, напротив, был бойким и бесстрашным, а его весёлый нрав был невероятно заразителен.

Он быстро осознал полезные функции ножного протеза. Проснувшись, он сразу же начинал его требовать от меня. Правда, частенько он отказывался надевать протез на руку, и мне приходилось делать это с помощью игры. Надо признать, что носить три протеза одновременно было для Мишеля тяжким испытанием, требовавшим от него соблюдения строжайшей дисциплины.

Обучение ходьбе заняло три месяца. В девятнадцать месяцев Мишель научился ходить самостоятельно. Сначала от кресла до кроватки, а потом все дальше и дальше, и всё с большей радостью и энтузиазмом. Антонио, приезжавший каждую неделю по выходным, всякий раз поражался тому, как быстро развивался наш ребёнок.

Раз в неделю я ездила на поезде в Женеву на сеансы физио-терапии и эрготерапии в городскую педиатрическую больницу. Эти поездки утомляли меня неимоверно. Я опасалась ездить в поездах, набитыми людьми, поскольку Мишель неизменно притягивал к себе их внимание. Тем более что его брат имел обыкновение горланить песни. Как мне было удержать его? У меня не получалось. Но драматичнее всего было то, что Мишель не мог долго находиться в протезе и, как правило, в дороге требовал снять его, и всё это на глазах у ошеломлённых и потрясенных пассажиров. Люди протягивали мне листочки бумаги с цитатами из библии, которые я принимала с улыбкой благодарности, мне советовали поехать в Америку, хотя я всякий раз в ответ утверждала, что Швейцария вполне меня устраивает. Какой-то мужчина как-то одарил меня «одним франком для малыша». Я читала на лицах людей жалость и сострадание.

Возвращаясь вечером домой, в нашу квартирку, уставшая, я разглядывала умиротворённые личики моих спящих малышей, а затем отправлялась на кухню, где стояла моя кровать. В одиночестве бессонных ночей я думала о глубоких ранах, которые нанесла мне жизнь, но, в то же время, я чувствовала необъятную любовь, живущую во мне. Мои дети были для меня настоящим чудом, ежедневно наполнявшим мою жизнь радостными откровениями. Почему же я так сильно предавалась чувству грусти и тоски при общении с чужими людьми? Нужно было что-то делать с собой, поскольку это чувство приходило ко мне извне. Я пообещала себе более не поддаваться ему. Я решила больше не слушать всякие пессимистичные рассуждений и дать свободу моему внутреннему голосу, убеждавшему меня обрести веру в жизнь. Я закрылась, словно ракушка, спряталась под панцирь, как черепаха. Всегда открытая, любопытная, общительная и даже болтливая, я превратилась теперь в замкнутую молодую женщину, глухую и слепую.

К моему счастью это продолжалось недолго, потому что я переставала быть самой собой. Очень быстро я поняла, что так действовать нельзя! Я хотела быть неподдельной, искренней, настоящей. Я хотела быть собой, и в первую очередь — для своего сына. Он должен был видеть на моём лице гордость и радость. Он должен был знать, что я до глубины сердца люблю его, верю в него, верю в его будущее. Я больше не могла никого обманывать, иначе я бы просто заболела. Жить своей нормальной жизнью с окружающими тебя людьми, несмотря на их настойчивое, уязвляющее меня любопытство, разве не так следовало прокладывать свой путь, чтобы затем мой Мишель смог жить среди других? В этом я была убеждена.

* * *

Том, к моему удовольствию, не завидовал своему младшему брату и не требовал к себе такого же внимания. У него был свой ярко выраженный характер, мягкий и спокойный. Он никогда не задавал вопросов о травмах брата. А я никогда не говорила с ним об этом, думая, что когда-нибудь он сам меня спросит.

Однажды мне снова пришлось почувствовать сильную боль, рвавшуюся из меня глубоким стоном, который я всё-таки подавила в себе. Как-то утром, по возвращении из очередной поездки, Том спросил меня:

— Мама, почему Мишель такой? Я хочу такого же братика, как все, а не такого гадкого, как он!

Меня словно ударило током, а моё сердце учащённо забилось в груди. Я усадила Тома себе на колени и спокойно сказала ему, что на мой взгляд, Мишель не был гадким. Простыми словами я постаралась объяснить ему, что его брат родился таким и останется таким навсегда.

— Но я люблю его таким, какой он есть, и ты тоже должен любить его, потому что он твой родной братик, — добавила я.

Ничего не сказав, Том кивнул в ответ головой. А потом словно подумав немного, он прижался ко мне и произнёс:

— Мама, я очень люблю Мишеля, потому что он мой братик!

Меня захлестнула волна нежности. Это было одно га тех многочисленных мгновений счастья, которое, вопреки страданиям, жило во мне, благодаря моим детям. И вправду, Том был очень привязан к своему брату. Будучи от природы спокойным и великодушным, он стал настоящим другом Мишеля.

Мне часто вспоминается письмо одной американской женщины, матери шестерых детей, которой я однажды написала о рождении моего ребёнка. Она дала мне необычный совет:

«Представьте себе устрицу. Как только с ней происходит неприятность, например, в её раковину попадает песчинка, она превращает её в жемчужину. Сделайте жемчужину из вашего сына!»

Надежда окрылила меня.

В это же время я познакомилась с шестнадцатилетней девушкой, лишившейся обеих ног при аварии поезда. Её отец, сражённый ударом судьбы, от отчаяния потерял всякую надежду на будущее своей искалеченной дочери. Мать же, напротив, сказала своему ребёнку:

— Если хочешь сделать из всего этого трагедию, у тебя это легко получится. Если же не хочешь, то не будет никакой трагедии, и твоя жизнь станет от этого только богаче!

Я поняла, нельзя было раскисать и умиляться. Нужно было созидать, бороться, цепляться за любую, даже самую незначительную радость вопреки жизненным невзгодам. Мы провели в Эгле всю золотую осень и всю снежную зиму. Мишель за это время научился ходить.

Жизненный путь больше не казался мне таким мрачным, ведь теперь он был усеян искренними радостями. Так были вознаграждены мои усилия. Не знаю, как мне перепить особенный вкус этих побед! Нашему сыну уже с малых лет было знакомо ощущение эйфории, приходящее в награду за совершенное усилие. Он светился от счастья. Научившись ходить, он мог теперь направиться туда, куда ему хотелось, чтобы узнавать, трогать, прикасаться свое ручкой с приклеенными пальцами к любому предмету, любой поверхности. Конечно, он часто падал. Шишки и синяки являлись неизменным атрибутом его ежедневны побед. Но Мишель не был плаксой. Я же, от природы не склонная видеть везде и всюду опасности, предоставила ему полную свободу. Я полностью доверяла его действиям и помыслам.

Наконец, нам пришло сообщение о том, что освободилась квартира в Мейнье. Это была хорошая новость! Теперь мы снова могли быть вместе.

Потекли счастливые дни. Страховка по инвалидности покрывала все наши медицинские расходы на ребёнка, даже те, которые мы понесли ещё в Риме. Антонио нашёл дневную и более высоко оплачиваемую работу. Мы понемногу обустраивали семейное гнездышко.

Том пошёл в начальную школу. Два раза в неделю автобус отвозил Мишеля в педиатрическую больницу Женевы. Эрготерапевт и физиотерапевт по-очереди терпеливо обучали Мишеля использованию протезов, с тем, чтобы его руки обрели столь необходимую им сноровку.

У меня появилось свободное время.

В деревне Мишель без всяких затруднений принимал участие в играх сверстников. После того, как прошло их первое любопытство, он был принят ими как свой. Одна из моих подруг подарила ему трёхколёсный велосипед. Теперь Мишель то и дело колесил на нём перед домом, крутя одной ногой педали и ухватившись ручками за руль. У него не было обыкновения звать меня на помощь всякий раз, как он попадал в затруднительное положение. С терпением и упорством он учился сам выходить из сложившийся ситуаций. Ему нравилось без посторонней помощи спускаться и подниматься по лестницам. Для его двух с половиной лет это было отнюдь не лёгкой задачей, и я с трудом сдерживала себя, оставаясь в стороне, чтобы дать ему всё сделать самому, без моего вмешательства!

Всякий раз после потери равновесия и падения он не мог подняться самостоятельно. Протез охватывал ногу по самый пах, так что колено не сгибалось. Ему было очень трудно подниматься. Но вот однажды, после очередного падения, Мишель сам нашёл удобный способ вставать на ноги. Это было похоже на элемент казачьей пляски: левая нога в присядке — убиралась под себя, правая нога в протезе, прямая и негнущаяся, отодвигалась в сторону, а затем следовал резкий рывок вверх левой согнутой ногой, и вое мой Мишель уже стоит! Это была победа. Благодаря натруженным мышцам, он, наконец, научился подниматься сам. Играя, Мишель нарочно падал на землю и опять вскакивал десять, а то и двадцать раз подряд, словно радуясь своему успеху, словно показывая, как он теперь умеет. Я всегда с особым трепетом вспоминаю эти моменты. По выражению торжества на его лице было видно, что ноги больше не доставляют ему хлопот, что он теперь пойдёт куда угодно, нисколько не боясь упасть и остаться без помощи. Так был пройден первый этап самостоятельной, жизни Мишеля. Отсутствие столь же видимых результатов с руками, казалось, ничуть не озадачивало его. Нашему мальчику было тогда всего-навсего, три года, и ноги были для него куда, как важнее. Ноги были первым вопросом, который Мишель задал о самом себе. Однажды во время подготовки к послеобеденному сну, он сказан мне, показывая на здоровую ногу:

— Мамочка, я хочу, чтобы моя вторая нога была такой же!

Моё дыхание на миг оборвалось от острого приступа боли где-то в груди. Я узнала эту боль, невыносимую, неотступную, всепроникающую. Когда же, наконец, её тиски разжались, я с невозмутимым видом и, даже, с улыбкой, словно не придавая значения вопросу, сказала Мишелю всё, как есть:

— Нет, сынок. У тебя не будет такой же ножки. У тебя все время одна ножка будет короче другой, и ты всё время должен будешь носить протез, чтобы ходить. Но ты же ходишь, и это самое главное, так ведь?

Я обняла его и быстро вышла из спальни, пожелав ему спокойного отдыха. Я оставила его один на один с ужасной правдой, которую я ему открыла. Но это нужно было сделать. Нам обоим было необходимо пережить эти мучительные моменты, чтобы мой сын принял ношу, чтобы он нашел в себе силы принять действительность. Мне очень хотелось взвалить всё на себя, но я должна была оставить этот груз Мишелю, чтобы он нёс его сам. Я должна была научить своего сына уживаться со своим положением. Такова была моя материнская судьба. Не знаю, понял ли он, что снова задел меня за живое и пробудил во мне страдания? Весь этот день я проплакала, чувствуя, что силы покидают меня. Я была настолько подавлена, опустошена и в то же время возмущена, что мне показалось, что я вот-вот потеряю веру в Бога, в жизнь, во всё то, что я создала вокруг нас и для нас.

Когда же я успокоилась, я первым делом пришла к мысли о том, что мой сын не должен знать о моих страданиях. Я болела и душой, и телом, но я должна была сделать всё, чтобы Мишель об этом ничего не узнал. Кое-как я взяла себя в руки. Проснувшись, Мишель задал мне тот же вопрос и я дала ему тот же ответ. При этом я улыбнулась, и он тоже улыбнулся в ответ, немного смутившись. Мне казалось, что я передаю своему маленькому сыну ту силу, которую я обретала каждый раз, как смотрела на него, каждый раз, как я слышала его смех или плач. Это было чудо материнской любви, которая, несмотря на страдания, родилась во мне в тот момент, как я увидела своего сына в первый раз.

«Глаза слепы. Искать надо сердцем. Самое главное — то, что не увидишь глазами», — говорил Маленький Принц из сказки Сент-Экзюпери.

Чтобы научиться жить и дорожить жизнью, Мишель должен был с нашей помощью посвятить ей своё время. Смогу ли я открыть ему эти главные секреты счастья? Я ещё не знала тогда. Но между тем, его взгляд и в его улыбка говорили о том, что он понимает меня, что он несёт в себе ту силу характера и ту доброту, которые будут так необходимы ему всю его жизнь.

В те дни я заметила в его поведении больше агрессивности, чем обычно. Он, как палкой, отмахивался своим протезом от докучавших ему сверстников и награждал их длинными плевками.

К счастью, это не продлилось долго. Вскоре наш малыш обрёл присущее ему доброе расположение духа и больше не задавал мне вопросов.

* * *

После того, как мы обустроились в нашей новой квартире, я стала подумывать о третьем ребёнке. Антонио, напротив, не демонстрировал по этому поводу большого энтузиазма.

— Давай подождём немного, — говорил он.

Я очень хотела забеременеть ещё раз и говорила об этом постоянно. Мне казалось, что очередной ребёнок укрепит в нашей семье пошатнувшуюся веру в жизнь и в людей. И больше всего я переживала за Мишеля. Ведь в будущее ему как никому другому понадобится большая, крепкая и дружная семья.

Но для этого мне самой нужно было преодолеть в себе скрытый страх и обрести веру в себя.

Когда же, наконец, Антонио согласился завести очередного ребёнка, я вдруг ощутила своё полное одиночество перед лицом ответственности, которую мне предстояло нести. И лишь только тогда, когда гинеколог подтвердил мои ожидания, сказав, что я снова беременна, я понемногу стала осознавать своё одновременно чудесное и уязвимое положение, в котором я теперь находилась. Оба эти ощущения вызывали во мне одинаковую радость, наполнявшую меня счастьем. Девять месяцев ожидания были самыми насыщенными в моей жизни. Я так полнокровно и так уверенно пережила свою третью беременность, что воспоминание о ней до сих пор остались во мне отпечатком счастья. Мои близкие смотрели на меня сочувственно, и я это ощущала. Меня считали отважной. Мои родители выглядели озабоченными. В каждом, кто окружал меня, была заметна тень болезненного воспоминания о появлении на свет Мишеля. Я же, напротив, чувствуя, как во мне растет и шевелится мой ребёнок, всё больше обретала покой и умиротворение. Я цвела, и Антонио день ото дня находил меня всё более красивой. Мы жили полной жизнью. Я знала, что с большой вероятностью ребёнку нужно будет сделать полное переливание крови сразу же после его рождения из-за моего отрицательного резус-фактора. Но я не теряла веры. Я была готова снова пережить благодатные часы рождения ребёнка.

Врач за две недели определил срок разрешения от беременности, поскольку содержание антител в моей крой было сильно повышенным.

Роды должны были состояться двадцатого марта. В этот день, рано утром, Антонио отвёз меня в женевский родильный дом. Я была невозмутимо спокойна. На пути в роддом, где должно было совершиться то, чего я так ждала, нам встретился великолепный красно-золотой самец фазан. Это очень обрадовало меня. Весна наступала повсюду, на каштанах уже появились первые почки, влажно-зелёные благодатные деревья словно выходили из спячки. В один миг мне стало ясно, что я произведу на свет еще одного мальчика, ещё одного сына, которого я носила под сердцем. В этом не было никаких сомнений.

Риккардо родился около четырёх часов вечера. Антонио был рядом со мной, и я сердцем чувствовала его радость. Сгорая от гордости и нетерпения, он хотел поскорее оповестить всех наших родственников о благополучном рождении нашего третьего мальчика. Я же, ласково прижав к груди малютку, подолгу смотрела на него и думала о своих старших мальчиках, столь же любимых. Ранее я опасалась, что эти роды вызовут во мне нежелательное беспокойство. Но ничего подобного не произошло. Я уснула спокойно, с чувством благодарности.

Как и было задумано, врачи приступили к постепенной замене крови малыша Риккардо. Ребёнок безболезненно перенес массивные переливания. Он держался молодцом, и я была спокойна за него.

Дома Мишель заболел ветрянкой и очень нуждался в материнском иском уходе.

Наконец, наступил день нашего возвращения в дом. Здесь я неожиданно для себя почувствовала гнетущее опасение при взгляде на крохотные миловидные пальчики Риккардо: а вдруг они вызовут страдания у Мишеля? Я очень не хотела этого. Всю дорогу домой я наивно прятала пальчики Риккардо под покрывало. Нестерпимая боль вновь жгла меня!

Но с приездом я убедилась, что мои опасения были напрасны: малыш Риккардо стал необыкновенным подарком моим мальчикам, их самым лучшим подарком.

* * *

Наша семейная жизнь вошла в спокойное русло. Антонио взял в аренду небольшой участок земли, чтобы разбить на нём огород. Мои обязанности умножались день ото дня. Как и все современные женщины, я обретала голос и утверждалась в своих правах.

Я была хранительницей семейного очага и, несмотря на усталость, никогда не поддавалась никакому унынию. Правда, мои веки быстро смыкал сон, когда я пыталась читать, но моя женская натура не становилась грубее от повседневной работы по дому, которая лежала на мне. Даже наоборот, именно она определяла особенный характер нашей семьи. Моё каждодневное участие в жизни самых родных мне людей было необходимым.

Наступила осень. Пришло время отправлять Мишеля в школу. Известно, что в первом классе дети в основном учатся руками, поэтому была вероятность того, что наш ребёнок сможет включиться в образовательный процесс лишь с опозданием на год. Хотя я знала, что благодаря двухлетним усилиям эрготерапевтов больницы, Мишель научился рисовать красками и карандашом ничуть не хуже, чем любой из его сверстников.

Мы приняли решение, пусть немного рискованное, отдал Мишеля в сельскую школу.

В первый день Мишель, гордясь тем, что он как и старший брат отправится в школу, даже не ухватил меня за юбку, когда я выходила со школьного двора. В глубине его глаз была видна некоторая нерешительность, но желание быть вместе с другими детьми и делать всё то, что делают они, было намного сильнее.

Мишель остался без меня среди двадцати пяти своих сверстников, из которых от силы пятеро были с ним знакомы. У остальных двадцати глаза горели любопытством, а на их устах застыли, готовые сорваться, бесчисленные вопросы.

Весть о появлении Мишеля разнеслась по всем классам. Дети от природы любопытны, потому что они хотят знать объяснение всему. Им достаточно доступно растолковать суть тревожащего их вопроса, чтобы они, в отличие от взрослых, престали проявлять излишнюю жестокость или столь же излишнюю жалость.

Я скрытно наблюдала за Мишелем на первых переменах. Было заметно, что его приводили в раздражение бесчисленные вопросы, начинавшиеся с «почему». Я несколько раз ощутила, как он одинок и как ему тяжело сдерживать подобные нападки. Чтобы скрыть своё смущение и показаться таким же, как все, он паясничал и выставлял себя на показ. Он вертелся, прыгал на одной ноге, ходил задом наперёд. Я не двигалась с места, с трудом подавляя в себе желание вмешаться и защитить его. Мишель должен был сам с первых минут отстаивать себя перед другими, невзирая на свою неполноценность. И впредь в подобного рода ситуациях я, сдерживая желание прийти к нему на помощь, поворачивалась к нему спиной и шла домой с чувством, что я предаю свою материнскую любовь, но при этом зная, что мой сын должен привыкнуть сам преодолевать трудности в моё отсутствие.

К счастью, по прошествии нескольких дней всеобщее любопытство улеглось, и между Мишелем и ребятами завязалась крепкая дружба, которой суждено было продлиться годы.

В деревне каждый, кто встречал его, кричал ему:

— Привет, Мишель!

Он отвечал радостно и слегка вызывающе:

— Привет!

В первые недели учёбы в школе я не раз видела своего мальчика грустным:

— Почему у меня руки как лапки у блохи, а не как у Жиля! — говорил мне он, показывая с едва скрываемой яростью свои культи.

Ах, как тяжело было слышать эти «почему» и видеть при этом глаза, вглядывавшиеся в моё лицо и ждавшие от меня понятного ответа!

Что я могла ему сказать? Что есть детки, которые неправильно развиваются в чреве своей матери? Понравился бы ему такой ответ?

Мы смотрели друг на друга, глаза в глаза, с любовью и лаской. В такие минуты мы страдали вместе. Но каждый раз случалось чудо: мы словно были в заговоре, и поэтому звучавший ответ оказывался не столь важным. Пусть он не удовлетворял ни меня, ни моего мальчика. Главное он чувствовал во мне мою необъятную нежность, которая смягчала его боль и успокаивала его. С начала учёбы в школе Мишель ясно осознал, чего ему не хватало: хорошо и правильно развитых рук и ног.

Как в печали, так и в радости мой мальчик оставался в согласии со мной и, благодаря этому, обретал веру в себя, принимал и любил себя таким, какой он есть, чувствуя, что я тоже принимаю и люблю его, своего единственного Мишеля, таким, какой он есть. Он был очень ласков и непосредственен. Несколько раз в день он говорил мне:

— Ты моя Белоснежка! Я тебя очень люблю!

И он обвивал мою шею своими крохотными ласковыми ручками.

Мишель был счастлив от нашей любви, и я знала, что она помогала ему обрести характер бойца. Его ежедневные противоборства со сверстниками постоянно напоминали ему о его недостатках. Ему нужна была крепость сердца и духа, чтобы преодолеть различия между собой и другими, чтобы влиться в повседневную жизнь ребят, окружавших его в школе и встречавшихся ему во время прогулок в деревне.

Было очевидно, что Мишель предпочитал больше общаться с детьми, которые иногда, сами того не желая, уязвляли его своими вопросами, нежели со своими друзьями по несчастью, которых он каждую неделю встречал на приёме в педиатрической больнице. Каждый четверг водитель автобуса, обслуживающего ортопедическое отделение клиники, терпеливо ждал, пока я извлеку Мишеля из его очередного убежища, куда он прятался каждый раз, как только видел этот больничный микроавтобус стоящим возле нашего дома. Вместе с тем у него сложились доверительные отношения с эрготерапевтами, особенно девушками, которые, будучи всегда в хорошем расположении духа, игрой и невинными уловками учили его работать руками. И всё-таки Мишель был явно недоволен вынужденными неудобствами от ношения протезов, закреплённых на его руках.

Несмотря на строгий, но необходимый режим и обязательное ношение протеза на левой руке, несмотря на постоянные стычки с ребятами, у которых, в отличие от него, были развитые и ловкие пальцы, которые в глубине души он тоже желал иметь, несмотря на необходимость выполнять многочисленные и нелёгкие для него действия руками, Мишель хорошо закончил первое полугодие. Наступили летние каникулы, принесшие Мишелю долгожданную свободу и возможность снова проводить время на свежем воздухе, столь благотворном как для него, так и для любого обитателя деревни.

В этот год Антонио преподнёс мне в подарок кошечку, которую мы назвали Ромина, в память об Италии. Несмотря на нежный возраст, её живот очень быстро округлился. Наш домашний питомец занял важное место в сердце Мишеля. Однажды августовским утром мы обнаружили в глубине бабушкиного шкафа, оставленного на ночь с открытой дверью, трёх чудесных малюсеньких котят, похожих на свою маму. Глаза Ромины сияли вселенской любовью!

* * *

Прошло немного времени после возобновления занятий в школе. Врач-ортопед сказал нам об очередной намеченной операции, с тем, чтобы ещё больше распрямить колено левой ноги Мишеля. Врач пожелал, чтобы я сама сообщила об этом своему сыну и по возможности объяснила суть предстоящего: операция, пребывание в клинике и последующие улучшения.

Я знала, что Мишель доблестно преодолеет эти трудные для него дни, но моё сердце почему-то сжималось в ожидании.

Однажды утром во время завтрака на кухне я воспользовалась привычной болтовней Мишеля и как ни в чем не бывало сказала ему:

— Через несколько дней, а точнее через три дня, тебе нужно будет лечь в больницу. Профессор хочет ещё немного поправить твою ножку, чтобы тебе было лучше ходить.

Я застыла в ожидании его реакции, которая, как я предполагала, должна была быть бурной.

— Ну что там ещё? — произнёс он с видом, как будто речь шла о какой-то мелочи, — и когда это всё? Через три дня?

И всё. Он продолжал с аппетитом жевать свой бутерброд с маслом. Ни слез, ни вопросов «почему».

Меня это несколько обрадовало, хотя я знала, что за этим коротким и сухим ответом скрывались его глубокие переживания. А за кажущееся безразличие была лишь попытка спрятать тоску и страх. Но таковы были правила игры! Когда же настал день, назначенный для прихода в клинику, Мишель принялся торопливо собираться, чтобы побыстрее выехать из дома и не проводить время в ожидании. Он будто бы хотел как можно скорее пережить эти неприятные для него моменты и закончить всё это.

Я томилась. Нет, не из страха от предстоящей операции или за её последствия. Просто я уже представляла себе, как опустеет наш дом без Мишеля, который был для всех нас словно лучик солнца. Том тоже грустил и тосковал. Я застала его плачущего тайком на опустевшей кровати младшего брата.

— Жаль, что Мишель у нас такой! — сказал он мне с несчастным видом.

Милый ребёнок, он так же, как и мы все был озабочен тем, что происходит в жизни его брата, и также как мы все носил в себе боль переживаний.

Может быть, он чувствовал себя виноватым перед ним в том, что он был как все, обычным полноценным мальчиком? Много раз в своём детстве Том испытывал это сложное чувство. Он не хотел учиться в школе лучше, чем его младший брат. Он не демонстрировал успехов в спорте, чтобы лишний раз не давать Мишелю повода задумываться о том, что ему, в отличие от брата, повезло родиться «нормальным» мальчиком. Я думаю, что эти смешанные чувства были причиной весьма посредственных успехов Тома в начальной школе. К счастью, у Тома обнаружились незаурядные способности к рисованию, что вскоре позволило ему самовыразиться в полном масштабе. Его часто признавали лучшим на различных конкурсах рисунков, которые он выигрывал. Его очень ценили как художника на вечеринках в деревне, организованных Антонио, на которых он приводил в восхищение приятелей и публику своим мастерством художника.

* * *

Новая операция на колене Мишеля длилась намного дольше. Но еще дольше для нас с Антонио тянулось время в ожидании её окончания. Наш ребёнок, с ногой, загипсованной до самой талии, был помещён в палату, где ему предстояло провести практически в неподвижном лежачем состоянии два или три месяца.

Мишель знал каждую медсестру, каждого физиотерапевта и эрготерпевта в ортопедическом отделении педиатрической больницы. Он явно не скучал, лёжа на больничной кровати. А по прошествии нескольких дней благодаря своему жизнерадостному нраву он завоевал симпатии всего персонала.

Уже через неделю мы смогли забрать его домой. Нам стало ясно, что эта вынужденная неподвижность вряд ли будет по нутру такому шустрому ребёнку, каким стал Мишель. Дни тянулись долго, а ночи ещё дольше.

Приближалось Рождество. Антонио, вдохновлённый воспоминаниями из детства, проведённого в Италии, смастерил изумительные рождественские ясли. Его отец в своё время научил его искусству создавать своими руками воображаемый мир. Взгромоздив Мишеля и его гипс себе на плечи, он отправился с детьми в лес за мхом, корой и старыми грибами, чтобы сделать из всего этого ясли. Каждый раз Антонио придумывал новые украшения. В прошлый раз это был пейзаж с озёрами, реками и горами. В этом году Антонио сделал искусственное озерцо и запустил в него живых золотых рыбок. Вечером мы разожгли праздничные огни вокруг всего этого чуда, на которое сбегались смотреть деревенские ребята, попутно заходя в гости к Мишелю, забывавшему на несколько часов о своём неподвижном состоянии.

Второй месяц тянулся неимоверно долго. Мы считали дни, оставшиеся до освобождения Мишеля из гипсового плена, в который он был заключён. К тому же, у нашего ребёнка было весьма размытое представление о ходе времени, и он явно начинал терять терпение. Я очень устала и немного нервничала. Риккардо было всего несколько месяцев, и на него уходила львиная доля моего времени. Антонио даже взял отпуск, чтобы помогать мне. Наконец, настал день, когда я могла объявить Мишелю о снятии гипса.

Профессор был удовлетворён результатами. Операция удалась. Мишель, казалось, был сильно разочарован. Его нога по-прежнему не работала и к тому же была вся в шрамах и оранжевого цвета от лекарств и антисептиков. На лице его застыл отпечаток грусти. Я поняла, что за два месяца, проведённых в гипсе, в его детской головке зародилась и укрепилась уверенность в том, что доктор вытянет ему ногу так, чтобы она стала одной длины с другой. Ведь он хотел этого больше всего на свете! И этого не произошло. Личико моего ангелочка выражало отчаяние.

Увещевания врача, о том, что он скоро сможет ходить и даже бегать, что его новый протез будет легче и будет похож на ботинок до колена, были тщетны. Мишель погрузился в тоску. Тем не менее, он сказал, улыбнувшись:

— Я рад, что теперь я хотя бы могу сесть. Так будет удобнее кушать!

Моё сердце сжалось.

Домой мы возвращались молча. Что же мне придумать, чтобы развеселить его? В этот раз я выкупала Мишеля в ванной с ароматной пеной с кучей чудесных игрушек, плавающих вокруг него. Понемногу Мишель заулыбался сначала одними губами, а вскоре и всё его тельце содрогнулось от радостного звонкого смеха, прогнавшего печаль. Этот чудесный смех, как он помогал нам понимать друг друга!

Оставалось потерпеть несколько дней до изготовления нового протеза.

Мы с Антонио понимали, что каждая операция позволяла усовершенствовать протезы, на которых ходил наш Мишель. И наш сын, несомненно, тоже скоро должен был это понять.

После того, как протез был готов, и после многочисленных примерок у ортопеда, Мишель возобновил занятия в школе. Сначала он ходил осторожно, стараясь сохранять равновесие. Но уже вскоре я наблюдала, как он бегает всё быстрее и быстрее, счастливый от того, что он почти не отстаёт от своих друзей по играм.

— Смотри! — радостно кричал он мне и бросался бежать с сияющим от восторга лицом. Он бежал, прихрамывая, но всё-таки бежал.

Мы преодолели очередной этап, и я была благодарна всем, кто помогал нам.

* * *

В течение последующих двух месяцев Мишель не носил протез на правой руке, не признавая в этом никакой необходимости. Каждое утро, собираясь в школу, он решительно прижимал свою руку к телу и наотрез отказывался продевать её в протез, говоря при этом, что он ненавидит его. Поскольку он мог держать карандаш и кисточку в левой руке с помощью специальной шины, он не понимал, зачем ему нужно было носить эту «штуковину» на правой руке.

Я знала, что без протеза Мишель чувствовал себя ловчее.

Без него он был веселее и непосредственнее. Я часто задавалась вопросом, стоит ли заставлять такого маленького ребёнка носить протез, который, во-первых, мешал ему трогать предметы, а во-вторых, имел далеко не совершенный механизм защёлкивания большого пальца. Протез, как мне казалось, был в большей степени эстетическим, чем функциональным.

Я знала также, что во время сеансов эрготерапии Мишелю под контролем медиков удавалось выполнять множество действий, которые он не пытался повторять за пределами больницы. Мне сказали, что для работы рукой в школе ему больше подошёл бы механический захват. Но вид этого механизма был столь ужасен, что я попросила не надевать его на Мишеля.

Помимо того, что протез мешал развитию осязания, столь нужному для ребёнка, из-за него ещё возникали неприятные запахи и покраснения на коже руки, оттого что она дышала и постоянно потела. Эстетическая же функция протеза ничуть не интересовала Мишеля. Со своими настоящими руками ему было гораздо удобнее.

Мы жили в деревне, где все знали и любили моего сына.

— Знаешь, — говорил он мне, — девочки целуют мой мизинец!

Мне ничего не оставалось, как принять это.

Антонио, наоборот, был убеждён, что Мишель должен был носить свой ручной протез как можно чаще. Он считал, что если сейчас малыш не совсем понимает его назначение и не признаёт, что протез облегчает ему первые контакты с людьми, то он, безусловно, поймёт это позже и ещё скажет нам спасибо за то, что в детстве мы заставили его делать это.

Я же была приютом Мишеля, когда он уставал, когда ему было грустно или у него было плохое настроение. Я давала ему свою ласку и понимала, что мой сын почти не отличается от других, когда он носит протез, и что он не вызывает отторжения при первом взгляде на него, и что так ему легче сливаться с толпой. Но при всём при этом я желала найти разумное объяснение инстинкту Мишеля. Он был естественен и лишён всяких комплексов. Он просто хотел быть собой, пусть и с короткими руками без кистей. Мне нравилось в нём это стремление отстаивать своё право быть другим. Но в то же время, я понимала, что это был голос моего сердца и что, по всей видимости, Антонио был прав. Мы не знали ещё тогда, какими будут стремления нашего ребёнка во взрослой жизни и где он сможет проявить свою индивидуальность. Мы должны были дать ему возможность обрести уверенность в себе , в своём уме и в своём теле, почувствовать спокойствие и невозмутимость. Кроме того, я считала, что если сейчас, в возрасте, когда он много двигался и каждый день отрывал для себя что-то новое, ему был необходим протез на ногу, то со временем он также естественно ощутит необходимость и в ручном протезе. Просто для этого нужно было запастись терпением и выдержкой.

В это же время, в течение почти целого года, Мишель почти каждую ночь просыпался от кошмаров. Иногда он кричал. Сидя на кровати, весь в холодном поту, он просил меня о помощи. Я тихонько успокаивала его, и он снова засыпал. Что же ему снилось? Наутро он ничего не помял. Но однажды ему удалось вспомнить свой сон, и он испуганно сказал мне:

— Это был огромный огненный шар, который гнался за мной и приблизился ко мне близко-близко!

Обычно моя жизнерадостная натура подсказывала мне единственный ответ всем тем, кто беспокоился о дальнейшей судьбе Мишеля: мой сын будет счастлив, и я верю в это! Но продолжавшиеся ночные кошмары Мишеля позволили мне увидеть и другую правду жизни моего сына. В школе он терпеливо вырисовывал левой рукой с прикрепленной шиной свои первые буквы. Он мог делать почти всё, что требовалось от других учеников. Мишель проявлял большую привязанность к своей новой классной руководительнице, очень мягкой и в тоже время опытной и требовательной.

Мы были довольны.

Он вёл себя более агрессивно по сравнению с предыдущим годом, часто раздавая тычки не только надоедавшим ему ребятам, но и своим братьям. Но в этом он был почти полностью похож на своих сверстников.

* * *

— Пьер умер!

Вряд ли можно выразить словами в какое расстройство и смятение привела меня эта новость!

— Наша земная жизнь наполнена радостями и печалями, надеждами и разочарованиями. И мы должны проживать эту жизнь до конца, даже если мы не знаем её смысла, — сказала я Мишелю, заключив его в свои объятья.

Я заметила, что он не совсем понял причину моего расстройства. Поэтому я добавила:

— Лис сказал Маленькому Принцу: «Посмотри на эти розы. Твоя роза — единственная в мире».

Пьер был единственным.

* * *

Пришла весна. Дети возобновили свои игры на улице. Том обзавёлся велосипедом. Разумеется, Мишель потребовав себе такой же. Тщетно я пыталась объяснить ему, что мой первый велосипед появился у меня лишь в двенадцать лет. Мои доводы абсолютно не действовали на него.

В день своего пятилетия Мишель получил в подарок от дедушки красивый велосипед красного цвета, с дополнительными опорными колёсиками сзади. Затруднение состояло теперь не в том, чтобы научить его держать руль, а научиться крутить педали. При езде несгибающуюся в протезе ногу приходилось отставлять в сторону, чтобы вращающаяся вхолостую педаль не цепляла её. Антонио придумал прикрепить к педали со стороны здоровой ноги сандалию. Можно себе представить, какие усилия приходилось совершать Мишелю, чтобы приводить велосипед в движение одной ногой. Но радость, переполнявшая Мишеля, удесятеряла его силы. В первые же дни он изранил ладони о руль. Пришлось намотать на рукоятки руля тряпки, чтобы не стирать руки. И с каждым днём Мишель ездил всё быстрее и быстрее, как его товарищи! В этот год я чуть было не разорилась на пластырях и дезинфицирующих средствах — результат многочисленных падений Мишеля с велосипеда, приводивших меня в трепет. Но всё-таки я оказала ему доверие ещё раз. Падения были ужасны: ушибы и ссадины на голове, на плечах и на руках. Раны на коленках не успевали зарубцовываться! Дети, игравшие с ним, звонили в мою дверь, чтобы сообщить мне, где Мишель в очередной раз упал, и я с бьющимся сердцем выбегала на улицу, чтобы отыскать его, надеясь, что ничего страшного не произошло. Однако со временем он стал падать реже. И, в то время, как Антонио готовил велосипед к зиме, я стала задумываться о том, что в будущем году Мишель, вполне возможно, потребует от нас снять задние опорные колёсики, помогавшие новичкам удерживать равновесие при езде.

В противоположность своему старшему брату Мишель обожал футбол и обладал прекрасным ударом с левой ноги. Антонио сам часто и с радостью принимал участие в дворовых футбольных матчах, затягивавшихся порой до наступления темноты.

Том, в свою очередь, был спокойным ребёнком. В любую свободную минуту он принимался что-нибудь мастерить или рисовать. По его комнате были разбросаны разноцветные рисунки и всевозможные полезные вещицы на любой случай жизни. Я не обращала внимания на этот беспорядок, соглашаясь с тем, что настоящий мастер должен иметь всё необходимое под рукой, иначе это не мастер.

Мишеля можно было чаще видеть на вершине какого-нибудь дерева, нежели в его комнате! Часто бывало так, что он не мог самостоятельно слезть с дерева, и в таких случаях он просил кого-нибудь из своих приятелей позвать меня. Я же должна была карабкаться на дерево, чтобы помочь Мишелю спуститься на твёрдую землю, благодаря всевышнего за то, что он создал меня лёгкой и гибкой!

Риккардо только недавно начал ходить и был явной обузой своим братьям, не дававшей им радоваться жизни. Он без конца вмешивался в игры старших, внося в них разлад и беспорядок.

Мои дни решительно нельзя было назвать монотонными! С приближением летних каникул Антонио продал наш Фольксваген и приобрёл подержанный микроавтобус, салон которого он тщательно обустроил. У нас получился целый дом на колёсах, готовый к далёким путешествиям. Это было очень кстати, поскольку Мишель, со своей несгибающейся ногой, занимал очень много места, и поэтому новый автомобиль оказался идеальным для нашей семьи.

Итак, мы решили снять квартиру в каком-нибудь городке на юге Франции, чтобы провести там две недели на берегу моря. Это был наш первый настоящий отпуск с нашими тремя детьми. Врач-ортопед смастерил для Мишеля специальный купальный протез, вещь абсолютно необходимую для долгого времяпрепровождения на морском берегу.

Всё путешествие прошло в атмосфере радости, царившей в салоне автомобиля. Чем ближе мы были к морю, тем сильнее земля источала ароматы чабреца и лаванды. Выгоревшая на солнце растительность всё больше обретала рыжие оттенки. Мне особенно нравились оливковые деревца с их тоненькими и кривыми серыми стволами, с их серебристо-зелёной листвой, так гармонично сочетавшейся с голубизной неба. Детвора с восторгом открывала для себя пальмы, финиковые и лимонные деревья, яркие цветы. Солнце сопутствовало нам всю дорогу. После отъезда из Рима Антонио страдал от влажного климата, присущего Женеве. На берегу моря он вновь обрёл свою юность, вновь увидел привычные пейзажи и ощутил жару, так необходимую всему его существу.

Я хотела расслабиться и провести с детьми эти часы на берегу моря, не обращая внимания на окружающих людей и на их любопытные взгляды. Антонио выглядел более озабоченным, что, однако, не мешало ему, как и мне, выводить наших детей на общий пляж.

В первый день мы направились к воде ранним утром. На пляже не было никого. Мы радовались всему: солнцу, морю, песку. Мишель чувствовал себя весьма уверенно в своём протезе, благодаря которому он мог плавать. А вместе с папой он чувствовал себя в ещё большей безопасности. Антонио был превосходным пловцом и мог проплывать внушительные расстояния, что приводило в неописуемый восторг его восхищенных сыновей.

Мишель научился, таким образом, передвигаться по воде со спасательным кругом вокруг туловища и даже окунаться с головой. Страх первых минут пребывания на воде был быстро прёодолён, и на смену ему пришли радости купания в море.

По дороге с пляжа и на пляж на нас часто оборачивались. Мишель даже не замечал этого. В противоположность мне он никогда не смотрел назад, встретившись и разойдясь с кем-нибудь. В первый раз я услышала, как он объяснял детям, задававшим ему вопросы, что он «родился таким».

— В меня попала бомба на войне, — сказал он как-то одному особенно любопытному мальчику.

Мальчуган сразу же побежал поделиться этой ошеломляющей новостью со своей мамой, которая, конечно же, сказала ему, что это была неправда.

Вернувшись обратно к Мишелю, он заявил:

— Моя мама сказала, что ты врёшь. Ты — инвалид!

— Да, в меня попала бомба, — невозмутимо и серьёзно повторил Мишель.

Я намеренно не вмешивалась, забавляясь их беседой. Я была довольна тем, что Мишель умеет защищаться.

* * *

В начале сентября дети снова пошли в школу. Мишель хорошо писал и, вообще, не имел никаких трудностей с учёбой. В его характере уже просматривался крепкий стержень. Он был прилежным и упорным, но, при этом, не был слишком послушным и покорным. Хорошее настроение и великодушие, к счастью, в значительной степени смягчали его колкий нрав. К тому же у него было много друзей, и наш дом был всегда полон детей.

— Знаешь мама, я попробовал обогнать свою тень, это невозможно. Я очень старался, но у меня не получилось, как-то поведал мне он разочарованно, — запыхавшимся от бега голосом.

Не сдерживая улыбки, я объяснила ему, что никто на целом свете, даже самый быстрый бегун, не сможет обогнать свою тень. По-видимому, мои объяснения понравились ему, и он радостно вернулся к игре со своими друзьями.

Своими размышлениями Мишель раскрывал мне всю глубину своих физических недостатков. Благодаря им я осознала, насколько сильно он чувствовал свою ограниченность. Ему было восемь лет, и у него не было нормально развитых рук и ног, как у детей, среди которых он рос и развивался. Страдание, с которым Мишель так и не смирился до конца, было составной частью его жизни. Я знала это, несмотря на его кажущуюся жизнерадостность. Я часто наблюдала из окна своего дома за тем, как резвились и бегали дворовые ребятишки. Мишель напрягался всем телом, каждым своим мускулом, чтобы бежать вместе с ними. Но неизменно он оказывался последним, чуть-чуть позади других.

Я переживала. Я страдала физически. Я чувствовала боль в сердце, в лёгких, в желудке, как будто бы это было обширное поражение всех жизненно важных органов. Я уходила со своего наблюдательного пункта и пыталась рассуждать сама с собой. Я была лишь бессильным свидетелем подобных сцен. Но при более пристальном взгляде на происходящее я не могла не признать, что детство моего мальчика состояло из постоянных «вопреки всему», благодаря которым я не теряла надежду и видела в своём сыне будущего мужчину. Мы сражались вместе, я и он, и мы оба жаждали победы. Врагов, постоянно вторгавшихся в нашу жизнь, звали малодушие и уныние. Тем не менее неосознанно, может быть, просто благодаря нашему «бодрому нраву», мы боролись против того, чтобы такого рода чувства не поселились в нас насовсем.

Зимой я вдруг начала ощущать сильнейшую усталость. Мы вели простую непритязательную деревенскую жизнь, и двери нашей квартиры были всегда открыты для друзей наших детей. Мишель не мог самостоятельно ни обуться, ни разуться и притаскивал с улицы в дом комья мокрой грязи на подошвах своих ботинок. Я просто не успевала каждый раз отлавливать его на крыльце. Кроме того, мне приходилось ежедневно стирать его испачканную одежду. Помимо этого ему нужно было менять протез на ноге.

Эти замены требовали изнурительных подгонок и доработок. Мишель ужасно страдал, разнашивая очередной протез, пока тот не садился точно по его ноге. Иногда от этого оставались кровавые раны. К тому же старые ботинки становились непригодными к дальнейшей носке, и мне всегда стоило огромных усилий натянуть на протез новую обувь. При этом у Мишеля всегда портилось настроение, а я нередко рыдала.

В этот год бесчисленные обязанности по дому возобладали над моим терпением и истощили мои нервы. Антонио предложил взять напрокат фортепиано. Я стала брать частные уроки музыки. Мои руки были зажаты, пальцам не хватало ловкости, но при этом я с удовольствием заметила, что, сосредотачиваясь на игре на инструменте, я обретала успокоение. Я целиком погружалась в музыку, полностью отвлекаясь от своих домашних забот. Мои дети быстро привыкли не трогать меня в те минуты, которые я ежедневно посвящала разучиванию партитур. Они хотя бы не беспокоили меня по всякому поводу. Я любила это время!

* * *

Мишель, ты счастлив? Мой вопрос не застал его врасплох. Сидя на кухне и лицом к окну, он ответил:

— Ты видишь то, что вижу я?

— Что именно? — полюбопытствовала я.

— Эту деревню, это солнце, моих друзей, что ходят со мной в школу! Неужели ты думаешь, что я несчастлив!

Мы рассмеялись. Мишель произнёс свою речь, словно актёр. Меня особенно тронуло и порадовало, что эта тирада была произнесена им искренне, из глубины души, а не словно отрывок из театральной пьесы. За несколько дней до этого разговора Мишеля сбил автомобиль во время велосипедной прогулки. От сильного удара он перевернулся вместе с велосипедом и упал на землю, к счастью, не получив особо серьёзных травм. После этой аварии Мишель поведал мне, как он на самом деле испугался.

— Я просто очень не хотел умирать! — сказал он мне.

В такие минуты, точно так же, как и в моменты нашей общей с ним радости, я чувствовала, что тяжесть, давившая мне на грудь с самого рождения Мишеля, вдруг покидала меня.

Одна журналистка как-то задала вопрос Морису Женевуа о годах, проведённых им на фронте солдатом. Французский писатель ответил утверждением:

— Существует опыт, который невозможно передать другим. Его нужно пережить самому, чтобы прочувствовать всё его значение!

Именно так и было со мной. Мне трудно было выразить глубину своих переживаний с тех самых пор, как мы с Антонио дали жизнь нашему Мишелю. Мне нередко приходилось ощущать непередаваемость чувств и ощущений, которые я испытывала.

Но существовала и правда, в которую я неизменно верила. Я не сомневалась в том, что ни одна мать, даже та, которая очень любит своего ребёнка, не смогла бы понять и по-настоящему прочувствовать жизненные переживания ребенка-инвалида. Можно только представить себе всю остроту его радостей и страданий, всю ярость его сражений и особенный вкус радости побед.

Ежеминутно Мишель должен был предельно старательно делать всё то, что безо всякого труда делали его сверстники: одеваться, умываться, ходить, бегать, писать, играть, заниматься спортом. Все его действия требовали повышенного внимания. Эти постоянные старания вырабатывали в нём сильный характер и смекалку.

Я помню, как однажды один из его приятелей позвонил мне в дверь и спросил:

— Мадам, почему Мишель умеет лазить по деревьям, а я нет?

Этот мальчик хорошо понимал, что у него есть всё, чтобы карабкаться по деревьям: две руки, чтобы хвататься за ветки, гибкие и крепкие ноги, чтобы обхватывать ствол. Тем не менее, у него ничего не получалось, тогда как Мишель мог добраться до самой вершины дерева.

— Я думаю, надо чуточку больше постараться, — сказала я этому забавному мальчику.

Тот, в свою очередь, одарил меня взглядом, полным сомнения, как будто желая сказать, что «всё это — лишь пустые слова»!

Да, словами можно было только попытаться выразить и объяснить всё то, что на самом деле переживал Мишель. Том, которому было уже десять лет, как-то сказал своему младшему брату:

— Тебе везёт. Тебе всё время достаётся больше, чем другим!

Действительно, он завидовал маленьким поблажкам и подаркам, достающимся Мишелю: подаренной монетке, сладостям, сунутым в карман, бесплатному сеансу на карусели, то есть всем тем маленьким радостям, которых у Мишеля было «больше, чем у других», и которые он, сам того не желая, извлекал из своего положения ребёнка-инвалида. Как-то раз один из их общих приятелей подарил Мишелю нож, который Том хотел получить в подарок себе. Кроме того, он не без оснований считал, что у него лучше получится играть с этим ножом. После этого я услышала, как старший брат сказал младшему:

— Тебе повезло, что ты инвалид!

Мишель неожиданно искренне ответил:

— Знаешь, нож — это ерунда!

И он ушёл, как будто не желая продолжать разговор.

И в самом деле, эти маленькие поблажки не могли перевесить ни боль, ни страдания, ни унижения. Они не так много значили в той борьбе, которую он вёл.

Но Мишель пока что не пришёл к осознанию того, что его жизнь стоила того, чтобы жить, что она стоила больше, нежели слишком лёгкие успехи, которые можно из неё извлечь с первого раза.

«Возможности — это самое удивительное, что есть в человеке», — сказал кто-то, чьё имя я не помню. Да, инвалид, в отличие от большинства людей, берёт от жизни всё возможное, что она ему даёт. Жалость к тем, которые не такие, как все, — это не что иное, как человеческий страх перед нежелаемой действительностью, вселяющей в людей беспокойство и боязнь за себя.

— Мне жаль тебя, Мишель! — как-то сказал один 12-тилетний мальчик после знакомства с ним на одном из его дней рождения. Он имел в виду: «Я бы не хотел быть таким, как ты. Я так этого боюсь, что мне не остаётся ничего другого, как пожалеть тебя».

Этот день мы с Мишелем провели в молчании. Нам нечего было сказать друг другу. Несомненно, со временем этот мальчик узнает и поймёт своего нового товарища, «не такого, как все». Может быть, они даже станут друзьями, и он не будет больше со страхом взирать на другую, непохожую на его жизнь, просто потому, что он придёт к осознанию того, что всякая жизнь неповторима.

Моему сыну был необходим этот внутренний бунт, поскольку он благотворно влиял на его образ жизни. Бунт был частью его самого. Как мы живём, имея здоровое и красивое тело? Мы просто живём. Инвалид же не может себе этого позволить. Он ежеминутно лицезрит и ощущает своё несовершенное тело, со всеми его недостатками и ограниченными возможностями. Он вынужден постоянно превосходить самого себя. Он должен быть выше назойливых взглядов, которые притягивают к себе его несовершенства, беспокоящие и порой раздражающие окружающих. Он должен привыкать и бороться за то, чтобы обрести своё право на жизнь и состояться в ней в полной мере. Энергия и сила воли закаляют «исключительных детей», как их называют канадцы, если речь заходит о детях-инвалидах. Именно эти качества позволяют этим детям найти себя и самовыразиться.

Именно поэтому однажды, во время поездки на поезде из Лозанны в Женеву, я попросила Мишеля проявить снисхождение к даме, сидевшей напротив нас и всю дорогу повторявшей:

— Боже мой, бедный, несчастный малыш, его тошнит!

Эта женщина не имела ни малейшего понятия об «исключительных» людях, а её жалость была не что иное, как боязнь за себя. Она даже и представить себе не могла, что по прибытии поезда Мишеля вырвет прямо на перроне вокзала последним обедом, так он отвергнет эту бесполезную и неперевариваемую жалость, от которой ему было плохо.

Каждое утро, собираясь в школу, Мишель сам терпеливо затягивал шнурки на своём ножном протезе. Его движения были настолько ловкими и быстрыми, что я с трудом вспомнила тот день, когда он этому научился, приложив всё своё упорство.

— Покажи мне, как делаются петельки на шнурках, — попросил он меня как-то утром, когда ему не надо было идти в школу.

Посмотрев внимательно за моими ухватками, он добавил:

— Ладно, иди, я сам попробую!

Целый час, молча, он пытался воспроизвести мои движения. У него не получалось раз, другой, третий, но он повторял всё снова, помогая себе зубами. Наконец, на весь дом раздался его радостный крик:

— Есть, получилось. Мам, иди погляди!

Бросившись мне на шею, он с гордостью в голосе произнёс:

— Теперь я смогу сам одеваться по утрам и не буду тебя беспокоить!

Его лицо радостно сияло. Я никогда не замечала такой радости на лицах других моих детей. Всякий раз, когда Мишель делал очередной шаг к самостоятельной жизни, осваивая и совершая движения, ранее представлявшие для него трудность, в его глазах появлялся блеск, выражавший гордость вперемешку с удовлетворением. Я понимала, что ему предстоит преодолеть ещё множество физических барьеров. Но в то же время я верила в него и восхищалась им.

Мои дети росли и становились личностями. Несмотря на частые конфликты между собой, каждый из них обретал свой собственный, неповторимый характер.

Том был старательным, педантичным и аккуратным мальчиком, любящим читать книги, мастерить и особенно рисовать.

Мишель был реалист и практик. Его старший брат видел в нём поверхностного человека, считая несерьёзными его интересы и увлечения. Действительно же, Мишеля нельзя было назвать мечтателем.

Что же касается Риккардо, то его братья пока ещё не обрели в нём достойного партнёра для своих игр. Риккардо, в свою очередь, самоутверждался тем, что вмешивался в жизнь старших братьев, что далеко не всегда им нравилось.

Пришло время, и Антонио приступил к обучению старших детей игре в шахматы, которую он особенно любил. В противоположность Тому, Мишель буквально сразу явил свои качества хорошего игрока: логику, сообразность, выдержку и, в придачу к этому, неодолимое желание сражаться и побеждать. Само собой, Антонио записал его в городской шахматный клуб, где часто проводились турниры. Меня до сих пор приводит в волнение воспоминание о первом турнире, в котором принял участие Мишель. В небольшой комнате были собраны сотни школьников из Женевы, сидя одновременно плечом к плечу и напротив друг друга. Мишель немного робел. Всё-таки ему было всего восемь лет. Он даже сильно покраснел, когда, взяв первую пешку, он вдруг услышал недовольный возглас своего соперника. Поскольку игра шла по хронометру, взгляды игроков быстро вернулись к игральным доскам, и, к счастью, никто из них больше не обращал внимания на возмутителя спокойствия. От волнения я вышла из зала, не в силах больше наблюдать за дальнейшим ходом партии. Мишель вышел ко мне преисполненный восторга и радости. Он выиграл четыре партии из девяти сыгранных, что было весьма неплохим результатом для юного дебютанта.

Потом было много подобных турниров. Мне нравилась царившая на этих соревнованиях атмосфера общего азарта и одновременно уважения, к своим соперникам по игре. Однажды во время одного из поединков с германоязычными детьми, я смогла понаблюдать за одним из участников — слепым десятилетним мальчиком. Для игры у него была специальная доска. В каждой клетке было просверлено отверстие, чтобы размещать фигуры. У чёрных пешек были гвоздики, чтобы отличать их от белых пешек. Таким образом, слепой мальчик-игрок не переворачивал фигуры во время игры, «отслеживая» руками ход партии. А соперника не было необходимости подсказывать своему «исключительному» партнёру по игре, какую тот перемещает фигуру. Это, действительно, впечатляло!

Для тех, кто участвовал в этих соревнованиях, память и пальцы слепого мальчика стали наглядным примером силы воли и способности мыслить. Оказывается, можно играть в шахматы без зрения! Я же ещё раз убедилась в том, что у возможного нет границ.

Во время одной из партий соперник слепого игрока допустил ошибку. Тот, в свою очередь, обнаружив пальцами оплошность противника, сделавшего неправильный ход пешкой в ситуации шаха, радостно ему заметил:

— Эй, так нельзя ходить!

— Извини, я не видел! — вырвалось у неосторожного рока.

Лицо слепого мальчика озарилось ясной улыбкой. Ведь он, слепой, увидел! Какой это был великолепный урок!

Мишель участвовал во многих соревнованиях и со временем вошёл в число лучших шахматистов Женевского кантона среди детей. Он пользовался известностью и уважением среди товарищей. Благодаря шахматам, интеллектуальному спорту, Мишель обрёл чувство собственного достоинства, очень украшавшее его. Наш сын впервые начал осознавать, что его физическая инвалидность не была для него преградой в этой сфере. Шахматы, как интеллектуальная спортивная дисциплина, стали для него отличной школой, в которой он учился сосредотачиваться и мыслить стратегически.

В то же время Мишель не любил проигрывать, и это его качество нередко выражалось в раздраженности, из-за чего у нашего маленького игрока даже портился аппетит. Но, к счастью, Антонио сохранял бдительность. Он хотел, чтобы шахматы оставались для Мишеля развлечением. Поэтому по прошествии нескольких лет Мишель прекратил тренировки, необходимые для игроков, стремящихся оставаться в числе первых. Теперь он участвовал только в крупных и известных турнирах.

На самом же деле иное, новое для него увлечение заставило его немного отвернуться от шахмат — любовь к музыке.

* * *

Все началось с концертов хора трубачей нашей деревни. Они приводили в восторг Мишеля, возбуждая его воображение:

— Как ты думаешь, я смогу дирижировать оркестром? — однажды майским утром спросил он меня.

— Да, — ответила я, особо не задумываясь, — но только если ты будешь учить сольфеджио!

Вначале я думала, что тем самым мне в очередной раз удастся уйти от непреодолимой действительности. Ведь у Мишеля не было полных десяти пальцев на руках, чтобы играть на музыкальном инструменте.

— Я согласен ходить на сольфеджио! — твёрдо ответил он.

В том же году Мишель начал подолгу учиться музыке и продолжает учиться по сей день.

Как-то во время прогулки по Женеве Антонио увидел в витрине магазина музыкальных инструментов плохонькую дешевую пан-флейту, или, как её ещё называют, румынский най. Этот абсолютно примитивный инструмент сразу понравился Мишелю, и он тут же принялся извлекать из него приятные звуки. Растроганные, мы слушали, как он наигрывал на память известные мотивы и мелодии.

— Мне нужен учитель музыки, — изо дня в день твердил он.

Да, но кто? Я слышала по радио, что румынский флейтист Георге Замфир стал известным в Швейцарии благодаря Марселю Селье. Я написала ему письмо, изложив ситуацию моего сына. Господин Селье согласился встретиться с нами. Послушав Мишеля, он подарил ему большую чудесную пан-флейту из 26 трубок. Наш сын был преисполнен благодарности за столь ценный подарок.

— Теперь нужно будет много трудиться. Это непростой инструмент! — сказал растроганный Марсель Селье.

— Да, я знаю. И я буду играть на нём, как сам Замфир! — заверил Мишель без лишней скромности.

Марсель Селье знал только одного человека в Швейцарии, способного научить Мишеля игре на этом инструменте. Это был двадцатилетний молодой человек, живший в Ньюшателе. Его звали Патрис Жанмаре. Он не знал нот, но прожил несколько месяцев в Румынии, играя в румынских оркестрах народной музыки. Он стал, таким образом, превосходным исполнителем музыки на румынском нае. Нам повезло. Этот юноша, не так давно демобилизовавшийся из армии, согласился приезжать в Женеву раз в неделю.

Целый год он с радостью и энтузиазмом обучал Мишеля необходимой технике дыхания, двойным и тройным ударам языка, применявшимся для исполнения фольклорной румынской музыки.

С самого начала всё складывалось восхитительным образом . Ученик «следил» за своим учителем, а тот, поражённый быстрыми успехами Мишеля, учил его увлечённо и с воодушевлением.

Ни один другой инструмент, как мне тогда казалось, не мог так разговаривать с сердцем и проникать в душу, как делала пан-флейта. Высокие ноты выражали безграничную радость и веселье. В низких нотах слышались грусть и страдание. Слушая, я ощущала себя в гармонии с себе подобными. Я чувствовала мир внутри себя и погружалась в глубочайшую радость и скорбь.

Музыка погружала меня в мечты. Я хотела, чтобы когда-нибудь и пан-флейта полюбила Мишеля так же, как он любил её. Быть может, этот инструмент станет его самым лучшим другом, его Сиринкс, и с ним он никогда не будет одинок. Легенда о боге Пане — одна из самых красивых и самых романтичных историй. «У подножия обледенелых гор Аркадии, жили нимфы. Самая прекрасная среди них была наяда, по имени Сиринкс. Много раз ей удавалось уйти от погони сатиров и всех богов, обитавших в тенистых лесах и плодородных долинах. Бог Пан, получеловек, полукозёл с телом, обросшим волосами, с сухими жилистыми ногами-копытами, страстно желавший любви, как-то увидел её и принялся дерзко и настойчиво ухаживать за ней. Но юная трепетная нимфа, бесчувственная к его мольбам, убежала от него и скрылась в безмятежной песчаной лагуне. Остановившись у воды, она попросила у водяных нимф спрятать её, превратив во что-нибудь. И в тот самый момент, когда Пан уже было схватил Сиринкс, вдруг оказалось, что вместо тела нимфы он держит в своих руках болотный тростник. Звук качающегося тростника был похож на жалобный шёпот. Сатир, околдованный этими певучими звуками, воскликнул: «Вот что поможет мне непрестанно разговаривать с тобой!» Так родилась флейта Пана, или пан-флейта. Иногда её называют именем нимфы — Сиринкс».

Для игры на этом инструменте требовалось долго и тщательно отрабатывать технику дыхания. Конечно же, иногда Мишель падал духом и расстраивался. Но это было лишь иногда. В основном он был полон неподдельного рвения. Я следила за тем, чтобы он занимался каждый день. От старания у него даже появились болезненные раны на губах. Понадобилось несколько дней отдыха, чтобы устранить эти неудобства, после чего Мишель с упорством принялся за наиболее сложные пассажи фольклорной музыки, которую он разучивал, слушая грампластинки Замфира. Ему нравился его музыкальный инструмент. По прошествии года Патрис покинул нас. Он научил Мишеля технике игры. Благодаря этому он мог теперь приняться за классический репертуар, чему во многом способствовали уроки сольфеджио, которые Мишель старательно посещал.

К сожалению, в музыкальных школах Женевы не было классов по специальности «пан-флейта». Мне же так и не удалось найти преподавателя, желавшего работать с моим сыном и учить его игре на этом редком инструменте. Но это не означало, что я должна была искать его с меньшим упорством.

В нашей деревне Мишель уже стал известным благодаря участию в семейных вечерах, в мессах и в церемониях причастия. Он без всяких обсуждений согласился участвовать в этих праздниках, что было для него дополнительной возможностью показать себя и научиться безбоязненно выходить на публику.

Как-то отправляясь на одно из таких собраний, он бросился в мои объятья и произнёс:

— Мамочка, я так счастлив!

— Ты не трусишь? — спросила я, растроганная.

— Нисколько. Без разницы, что ты играешь перед одним человеком, что перед несколькими. Это одно и то же, — сказал он, улыбаясь.

И в самом деле, таким образом Мишель мог управлять своей впечатлительной натурой. Часто перед публикой он играл лучше, чем на репетициях.

Однажды Марсель Селье сообщил мне о том, что Георге Замфир даёт свой концерт в Женеве и что он согласился встретиться с Мишелем. Какая это была новость! Я повела своего «исключительного» мальчика на концерт. К сожалению, из-за расписания обратных поездов на Женеву мы смогли прослушать только первую часть выступления, поскольку нам надо было возвращаться домой тем же вечером. В антракте мы направились в ложу румынского музыканта. От счастья Мишель потерял дар речи при виде своего кумира. По просьбе Замфира он исполнил одну известную румынскую мелодию, колыбельную. Музыкант с удовольствием прослушал его.

— Неплохо, у тебя хорошие губы, — сказал он, немного развеселившись.

— Продолжай работать. Когда я приеду в Женеву, я дам тебе урок!

Эмоции переполняли Мишеля. А когда Замфир поцеловал его в лоб, меня вдруг снова охватила моя безумная мечта: а вдруг мой Мишель тоже станет Музыкантом! Пусть это была моя мечта, но я решила ухватиться за неё всеми силами.

* * *

С первым снегом, выпавшим на вершинах гор, швейцарцы начинают подгонять, менять или приобретать лыжное снаряжение.

За годы, проведённые в Риме, и от беспрестанных забот о детях я отвыкла от снежных трасс и больше не практиковала этот спорт, который я некогда любила, особенно в детстве, когда он был моей главной радостью. Я надеялась, что снова встану на лыжи, как только маленький Риккардо тоже дорастёт до них.

Я узнала, что в Диаблере есть молодая женщина с ампутированной ногой, которая обучала катанию на лыжах. Я позвонила ей, и она согласилась со мной повидаться, чтобы поговорить о Мишеле. Она сразу же выразила свои сомнения по поводу его перспектив в освоении этого спорта, принимая во внимание его негнущуюся протезированную ногу. Но в то же время добавила:

— Не стоит говорить ему об этих сомнениях. Если он попросит, то лучше дать ему попробовать покататься с одной короткой лыжей на протезированной ноге. А палки, может быть, и не понадобятся!

Не стоит говорить о том, что наши первые семейные лыжные прогулки по воскресеньям были тягостны и утомительны. В компании четырёх начинающих лыжников я просто впадала в уныние. Мишель совершал такие падения, что порой я задавалась вопросом: не рискую ли я напрасно? Ему не составляло большого труда подняться на бугеле. Но мне всякий раз приходилось отцеплять его на середине склона, поскольку он не умел ни тормозить, ни поворачивать на лыжах и поэтому скатывался вниз на слишком большой скорости. Я была разочарована. Мишель тоже.

На следующий год упорные занятия лыжами дали свои результаты. Мишель приспособился ездить, принимая какую-то чудную стойку на лыжах, наклонив спину чуть- чуть назад. Благодаря своему необыкновенному чувству равновесия ему удавалось управлять скоростью и даже кое-как выполнять виражи. От усилий, совершаемых ногами страдало всё его тело. Мишель, разумеется, воздерживался от каких-либо высказываний по этому поводу. В конце дня, обессилевший, он садился в микроавтобус и моментально засыпал. Сон возвращал ему силы, и на его спящем лице читалось: «Я счастлив, я тоже катаюсь на лыжах».

Мишель делал быстрые успехи. Вскоре он стал гораздо смелее и самостоятельнее на лыжных трассах. Под впечатлением от происходящего, собрав в кулак всю свою волю, и я следовала за ним, забираясь на всё более и более крутые и неровные склоны.

Мишелю было трудно подолгу удерживаться на склоне, особенно когда спуск оказывался под ногой в протезе. Само собой разумеется, он цеплялся за меня. Получалось это до тех пор, пока мы не попадали на обледенелый или на слишком укатанный снег. Скольжение становилось слишком опасным, поскольку короткая лыжа недостаточно глубоко врезалась в обледенелую поверхность.

— Ты должна была знать, что я не могу ехать по такой трассе! — деловито утверждал Мишель.

Я чувствовала себя виноватой. Не слишком ли многого я та от своего ребёнка?

Тем не менее выход из ситуации всегда находился, и, в общем-то, катание на лыжах доставляло нам удовольствие. Отрадно было, что преодолевая эти трудности, мы учились находить решения.

* * *

Всякий ребёнок желает заниматься несколькими видами спорта. Плавание стало очередной спортивной дисциплиной, которую Мишель захотел освоить. Федерация спортсменов-инвалидов Sport- Handicap обеспечила тренировки на начальном этапе. Я лишний раз убедилась в силе воли и упорстве Мишеля. Вскоре он уже мог проплывать длинные дистанции сначала на спине, а потом и кролем. Он также научился нырять.

Я стала водить его в общие бассейны. Там, к сожалению, нам не удавалось преодолеть барьер всеобщих взглядов, и у нас порой пропадало всякое желание дальше заниматься плаванием.

— Отвали или по роже дам!

Мишель становился очень агрессивным. Назойливый мальчуган часто был вынужден отступить, но всё-таки любопытство брало верх, и он снова приставал к Мишелю с вопросом:

— Что у тебя с ногой? У тебя что, нет рук?

Мишель показывал ему язык и строил рожи.

Но однажды он слегка насмешливо спросил его:

— Сыграешь со мной партию в пинг-понг?

— У тебя получается в него играть? — удивился парнишка.

— Пошли, увидишь.

На моих глазах ситуация забавным и чудесным образом изменилась. Я услышала вдруг смех мальчугана, прыгавшего из стороны в сторону и радостно собиравшего упавшие на пол шарики. Новый приятель стал лучшим товарищем. После партии в пинг-понг они уже шагали рука об руку, довольные своей дружбой.

Но, к сожалению, так было не всегда. Когда мой сын становился чрезмерно воинственным, я теряла с ним всякую связь. Меня раздражали подобные ситуации, меня раздражали люди и даже сам Мишель. Как это было утомительно — постоянно принимать во внимание других, не иметь свободы ходить туда, куда хочется. Хотели мы того или нет, но мы всегда оставались жертвами самых настоящих нападок со стороны людей, в которых мы возбуждали любопытство одним лишь своим присутствием.

Мы с Мишелем вскоре научились извлекать уроки из нашего поведения. Мы делали успехи ценой этих неприятностей. Я старалась объяснить Мишелю, что люди не меняются день ото дня, что они всё время одни и те же. Напротив, это Мишель и я, его мама, то ли от кратковременного плохого настроения, то ли от сиюминутной усталости, порой не могли равнодушно воспринимать взгляды посторонних, их поведение, их вопросы.

Мишель любил воду, и через некоторое время я поняла, что нам достаточно было принять в свою компанию кого-нибудь из его хорошо знакомых товарищей. Таким образом, товарищ Мишеля отвлекал от него внимание и служил ему одновременно спасательным кругом и тросточкой, на которую тот мог опереться. Его братья не могли играть эту роль. В их присутствии Мишель не был столь уверенным в себе, как в компании кого-нибудь из друзей.

На следующий год Мишель захотел пойти в бассейн один со своими приятелями. Я согласилась, дав ему в напутствие тысячу и один совет. По возвращении он с восторгом поведал мне:

— Знаешь, я теперь не боюсь заходить на глубину, туда, где мне с головкой! Я ныряю и прыгаю с трёхметровой вышки!

Он сиял от радости. Я не стала ему рассказывать о часах, проведённых в волнении и тревоге, в ожидании его возвращения, поскольку я не хотела чинить препятствий его стремлениям выйти из-под моей опеки. Даже несмотря на то, что я знала о его наклонностях лезть из кожи вон, чтобы поразить других и себя.

Однажды, во время школьной экскурсии на Станцию контроля качества очистки воды города Женевы, он навёл страху на свою учительницу, сделав вид, что он вот-вот упадёт в один из бассейнов. Стоя на самом краю бассейна здоровой ногой, он занёс ногу в протезе над водой и, размахивая руками, испустил душераздирающий крик, будто падая, а потом, как будто в последний момент, снова поймал равновесие. После того, как он с невинным видом рассказал мне эту историю, особенно красочно поведав мне о том, какой ужас он увидел в глазах преподавательницы, я решила строго наказать его. Ведь достаточно э камушка под его ногой, чтобы сделать неверное движение и свалиться в бассейн!

Во сне мне иногда являлся кошмар, как будто море, чёрное и глубокое, поглощает кого-нибудь из моих детей. Без всякого сомнения, этот кошмар что-то означал и был не чем иным, как тревогой, затаившейся где-то в моём подсознании. Я знала, что эта тревога не покинет меня до самой моей смерти.

Уже после этого школьного инцидента я как-то зашла за дом, чтобы развесить бельё, как вдруг услышала голос Мишеля. Он считал:

— 62, 63, 64, 65…

Я подошла ближе и увидела, что он висит, уцепившись подмышками за железную перекладину лестницы, ведущей в погреб. Под ним было четыре или пять метров пустоты.

Я остановилась, готовая закричать.

— Не волнуйся, — сказал он мне улыбаясь, — я только продержусь до 80!

— Я уже привык, — добавил он, видя моё недоумение, — я вишу на ветках деревьев. Не бойся, я не упаду!

Мне ничего не оставалось, как удалиться. Я знала, что он всё равно продолжит свои упражнения. Я отгоняла прочь от себя свой страх и старалась подавить в себе желание защищать моего ребёнка, поскольку я ясно осознавала, что, быстро развиваясь, он испытывал необходимость в самоутверждении. С недавних пор он больше не носил ручной протез и чувствовал себя свободнее в свих движениях. Это стало для него событием чрезвычайной важности. Отказавшись от протеза и обретя ещё большую свободу действий, он одержал свою очередную победу.

Разглядывая фотографии нашего отпуска, он сказал:

— Какие у меня смешные руки на фотографии!

* * *

Мишель учился уже в пятом классе. Ему было одиннадцать лет. Теперь у него был преподаватель-мужчина, а не учительница.

— Знаешь, что он мне сказал? Что я и ты столкнулись с проблемами, к которым я не готов! — поведал мне он.

— Дурак! — добавил он.

Вскоре преподаватель Мишеля попросил меня встретиться с ним. Я заранее знала реакцию своего сына. Мне было неловко общаться с этим мужчиной, потому что его взгляд постоянно ускользал от моего.

— Мишель не должен ходить на гимнастику, поскольку, как вы знаете, Мадам, есть вещи, которые ваш сын просто не может делать. То же самое я думаю и о занятиях геометрией!

Я подумала, что он жалеет моего сына, но не выносит его вида и его присутствия.

— Почему вы не хотите предоставить право Мишелю самому решить, является ли для него гимнастика отдыхом или тяжким трудом! — ответила я сухо.

— Что же касается геометрии, дайте мне время поговорить с нашим эрготерапевтом. Он обязательно предпримет что-нибудь, чтобы помочь Мишелю.

Когда я рассказала Мишелю о состоявшейся встрече, он принялся уверять меня, что у него не было никаких трудностей и при необходимости он мог проводить линии на геометрических чертежах, держа карандаш во рту.

То, как окружающие воспринимали Мишеля, выявляло их собственный характер. Их мнения, чувства происходили из их проблем, их личных слабостей. Или же, напротив, они говорили о зрелости и силе характера людей, с которыми нам довелось повстречаться. Судить об уравновешенности и зрелости общества можно по тому, насколько оно признаёт и уважает самобытность и индивидуальность отдельных его членов, несмотря на порой неизбежные неприятие и непонимание.

В этом году ученики готовили детский спектакль к Рождеству. Мишелю досталась роль первобытного индейца, танцующего вприпрыжку вокруг костра и испускающего крики «уву-ву-ву-ву-ву-ву», тогда как ему хотелось получить настоящую актёрскую роль. Уже через несколько месяцев результаты учёбы Мишеля красноречиво заговорили об отсутствии у него всякого стимула к учёбе и глубочайшем взаимном недовольстве, возникшем между учителем и его учеником.

Воспользовавшись этим отрицательным опытом, я ещё раз попыталась объяснить Мишелю, что люди, подобные тому учителю, будут постоянно встречаться ему в жизни. Главное в таких ситуациях — не терять веру в себя и смотреть вперёд.

Судьба должна была мне улыбнуться. И действительно, в этом году мне повезло встретиться с действительно удивительным, «исключительным» человеком, полным инвалидом на руки и ноги, который умел писать, зажав карандаш во рту. Он занимал высокий пост омбудсмена, посредника между гражданами и государственными учреждениями города Цюриха. Это знакомство ещё раз укрепило во мне веру в себя. Он излучал доброту, хорошее настроение и понимание. Он покорил всех, кто вместе со мной пришёл на встречу к нему, своим чувством юмора и обаянием, будучи высоко образованным человеком, относящимся к людским проблемам с необычайной проницательностью, он занял этот высокий пост, вопреки своей инвалидности, или, скорее всего, благодаря ей.

* * *

В том же году Мишель вынужден был неожиданно прервать занятия в школе, чтобы ещё раз лечь в больницу. Его нога распухла и не помещалась в протез. Врач-хирург принял решение об очередной операции.

— Не переживай, Мишель, ты уже знаешь, как это происходит. Ты уснёшь и ничего не почувствуешь. Потом полежишь в больнице несколько дней, пока подсохнет гипс, и отправишься домой! — сказал хирург Мишелю, полностью вернув ему самообладание.

Для нас с Антонио это стало очередным волнением и ожиданием разрешения увидеть нашего сына после операции. Он находился в чрезвычайно беспокойном полусонном состоянии и без конца повторял:

— Вы меня обманули, мне плохо, мне плохо! Вы мне наврали!

Я, между тем, вспомнила, как врач убедительно сказал: «Ты ничего не почувствуешь». Доверие Мишеля было подорвано. Он страдал и кричал от отчаяния. Между тем я заметила, что гипс охватывал ногу Мишеля только до бедра. Я знала, что это позволит ему двигаться значительно свободнее в течение двух месяцев терпения, до того, как будут известны результаты операции.

Через неделю Антонио забрал Мишеля домой.

Он взял напрокат кресло-каталку, чтобы наши прогулки были более комфортными. Но Мишель категорически отказался садиться в него, и никакие разумные доводы на него не действовали.

— Надоело мне всё это! Я спортсмен! — сказал он нам в сильном негодовании.

И он принялся скакать на здоровой ноге. Сначала осторожно, поскольку тяжёлый и массивный гипс стеснял движения. Вскоре, он научился держать равновесие и мог прыгать по лестнице через три ступеньки.

— Мамочка, ты меня не понимаешь! — объяснял он, когда я робко пыталась уговорить его вести себя спокойнее и осторожнее.

Вскоре он освоил и велосипед, и его времяпрепровождение стало еще интереснее. Он ездил на пруд, чтобы погонять лягушек, отдыхавших на берегу. Он совершал походы в лес Юсси, где ловил спящих на солнцепеке ужей. Его видели повсюду в деревне. Его повязка вскоре почернела и покрылась трещинами. Я не решалась думать о том дне, когда нам предстояло идти к врачу снимать гипс.

В больнице Мишелю было немного стыдно. Но он лукавил. Разве он не показал врачам и медсёстрам, как здорово он развлекался все эти дни, несмотря ни на что! Это был его реванш.

В глубине души я была с ним заодно. Мне было забавно наблюдать, как Мишель нарушал принципы «благоразумия», о которых я сама мало что знала. С Мишелем я как будто вновь оказалась в своём детстве, тем «неполучившимся мальчиком», причинявшим постоянное беспокойство своей маме. Мне нравилось, что мой сын был свободолюбив, несмотря на своё положение ребёнка-инвалида.

Гипс вскоре был снят. Перед нами во всём своём неприкрытом уродстве предстала его больная нога, иссеченная шрамами уже в третий раз. Зрелище не из приятных. Мишеля передёрнуло от отвращения. Его беззаботность исчезла в один миг.

Врач-психолог подошла к нему и сказала:

— Мишель, ты мне нужен. Одному мальчику твоего возраста ампутировали руку. Он никак не может пережить это. Он не хочет возвращаться домой и встречаться со своими товарищами по школе. Я много наблюдала за тобой, и я думаю, что ты сможешь помочь Сильвену.

Подняв покрывало, прикрывавшее его опухшую ногу, Мишель ответил резко и сухо, показывая на свою недавно оперированную часть тела:

— Вы не думаете, что мне вполне достаточно этого!

Он сильно переживал и едва не плакал. Да уж, врач-психолог выбрала не самый удачный момент для обращения к моему сыну. Где была её психология?

В молчании я отвела Мишеля в кабинет рентгенографии, перед тем как отправиться домой.

Большеле часа я уговаривала Мишеля принять тёплую ванну. Он отказывался, впечатлённый до потрясения длинными голубоватыми шрамами, вызывавшими отвращение. Он не хотел, чтобы я прикасалась к нему. Он не хотел отмывать омертвелую кожу и грязь, наросшую за два месяца ношения гипса, боясь, что ему будет так же больно, как после операции.

Он рыдал, кричал, что он не хочет быть инвалидом, что он хочет быть таким же, как его братья и школьные друзья. Он вопил, как будто выпуская из себя боль, которую держал в себе всё это последнее время, скрывая её за кажущейся жизнерадостностью. У меня никак не получалось его утешить. Он не слушал меня. Он, как раненый зверь, спрятался, чтобы исцелиться в одиночку. Друзья Мишеля звонили в дверь, желая выразить ему свою радость по поводу снятия гипса. Но они вынуждены были удалиться ни с чем, так и не поняв, что же случилось с их другом.

Последовавшие недели не принесли ничего, кроме грусти и утомления. Материал, который врач-ортопед подобрал для изготовления нового протеза, вызывал нестерпимый зуд и покраснения кожного покрова. Пришлось отказаться от этого протеза и снова сделать слепок с прооперированной ноги. В Мишеле накопилось много злобы. Он доходил до припадков агрессивности. Я призывала его к терпению, но, видимо, мои слова звучали для него неубедительно. Я сама была в унынии, и Мишель чувствовал это. Я записалась слушателем на курсы детской и подростковой психологии, преподаваемые в университете Женевы. Там я узнала, что ребёнка, испытывающего острый кризис агрессивности, не следует ни обвинять, ни успокаивать, призывая к послушанию. В действительности необходимо быть более снисходительным и внимательным к облегчающим приступам гнева. Таким образом, ребёнок снимает с себя напряжение от проблем, с которыми он сталкивается. Направляя свою ярость и злобу на предметы, а не на себе подобных, он тем самым освобождается от гнетущего груза. Эти занятия помогли мне понять сына, который действительно переживал трудные моменты жизни и у которого были серьёзные основания быть недовольным.

Пока ортопеды доделывали протез, мы с Мишелем совершали невероятные велосипедные прогулки по сельской местности. Мишелю приходилось тяжело, поскольку он крутил педали одной ногой. На закате дня земля источала теплые, мягкие ароматы, зовущие на прогулку. Мы вдыхали полной грудью запахи недавно убранных хлебов и овса. Природа дарила нам свою целительную благодать, пробуждая в нас чувство радости от жизни на нашей маленькой планете под названием Земля. Мы возвращались домой, спокойные и безмятежные, Мишель брал свою флейту и импровизировал мелодии, навеянные мгновениями, проведёнными на природе.

Однажды вечером нас услышала одна женщина-музыкант. Она предложила нам аккомпанировать на фортепиано. Она подала идею разучить вместе с ней некоторые небольшие классические произведения, чтобы сформировать у Мишеля новый подход к музыке. К тому же совместная работа с пианисткой позволила Мишелю применить свои знания сольфеджио. Эта встреча стала для него началом искренней дружбы и плодотворного сотрудничества.

Вместе с тем другие молодые музыканты присоединялись к их союзу.

Мишель получал удовольствие от музицирования в группах и в маленьких ансамблях.

Заканчивались летние каникулы. К началу занятий в школе Мишель освоил новый более удобный протез. В его взгляде появилась уверенность. Мрачные дни были для него позади.

Дети пошли в школу, а я впервые за много лет осталась дом одна. Они, конечно, никуда не ушли из моих мыслей, но я была действительно счастлива провести эти несколько часов наедине с собой, дома в тишине. Мишель снова обрёл свой непоседливый ритм жизни, данный ему природой.

— Ваш сын истощает меня, он высасывает из меня энергию! — сказал мне как-то его новый классный руководитель.

Как объяснить одиннадцатилетнему ребёнку, что ему совсем не обязательно источать столько энергии? Как дать понять, что не следует без конца доказывать себе и другим свою физическую состоятельность? Его образ жизни обрёл своё выражение и в его манере разговаривать. Мишель был способен изнурять других. Позади годы учёбы в начальной сельской школе. Теперь надо было начинать задумываться о будущем. Могло ли традиционное школьное образование наилучшим образом дать выход его энергии?

Понадобился новый протез для возобновления занятий плаванием. Я обратилась с соответствующим ходатайством о компенсации расходов на это, так называемое, дополнительное приспособление для инвалидов. К моему большому удивлению, я получила отказ, сопровождавшийся репликой: «Принимая во внимание многочисленные случаи нарушения и злоупотребления, отмеченные в последние годы, в статью об использовании инвалидами дополнительных приспособлений были внесены изменения». Плавательный протез вскоре должен был быть заменен, и в наши намерения не входило выплачивать за него весьма существенную сумму, затребованную техником-ортопедом за свою работу. Итак, я начала кампанию по борьбе с этим постановлением, которое не принимало во внимание практические и эстетические потребности ребёнка-инвалида и в соответствии с которым ребёнку-инвалиду выделялся лишь протез для ходьбы. Эта борьба была моим призванием. Благодаря помощи адвоката, через несколько месяцев мне удалось убедить страховую компанию взять на себя расходы на изготовление плавательного протеза. Я была довольна. Но, в то же время, я осознавала, что окончательная победа не была достигнута. Через несколько лет мне предстояло снова отстаивать свои права и обосновывать свои нужды.

Когда выпавший снег покрыл горы, Антонио предложил мне отдохнуть и отправить детей в горный лагерь отдыха. К нашему большому удивлению, Мишель заявил, что не собирается заниматься лыжами. У него ещё не стёрлись из памяти болезненные воспоминания о летних днях. Приняв во внимание его мнение, Антонио предложил поехать на Лазурный Берег.

Жёлтые мимозы были в цвету, и море было окрашено в серо-зелёный цвет, как на полотнах художника Марке, которого я очень любила. Мы обошли территорию, прилегающую к Ницце, влекомые новой страстью Риккардо — энтомологией. Мы внимательно шарили глазами по земле в надежде обнаружить жёсткокрылых и прочих насекомых. Вечером мы принесли в отель найденные сокровища, которые были тщательно усыплены для последующей перевозки в Женеву.

Мишель понемногу утратил свой озабоченный вид и повеселел в нашем окружении. Вишни были в цвету, и Мишель, счастливый как-то сказал мне ласково:

— Знаешь, мамочка, я не хочу быть, как другие. Мне хорошо таким, какой я есть!

Ну как тут не вспомнить вновь детские годы Мишеля, наши радости, наши фантастические надежды, наши печали и поражения. Благодаря моему сыну, я испытала все эти мучительные, но чаще восторженные чувства. Я обрела привычку уединяться в своём кабинете и вести записки. В своих мемуарах я ещё раз переживала наш совместный путь к успеху, к завоеванию позиций в обществе. Мишель проложил себе путь, преодолевая время, трудности в учёбе, в спорте и даже в развлечениях, чтобы состояться в жизни и быть вместе со всеми. Без сомнения, его ожидали новые трудности, но благодаря детству, проведённому в деревне, он был готов встретить их с достоинством.

Мишеля ждало новое испытание в новой школе — цикл учебной специализации.

Школа располагалась на окраине Женевы, в нескольких километрах от нашего дома. В неё ходили дети из этой части города, а также дети из близлежащих деревень. Каждое утро Мишель со своими товарищами, так же как и он, получившими распределение в разные учебные группы по направлениям, садился в автобус, следовавший до его новой школы. Мы записали его в романскую группу, посчитав, что она наилучшим образом соответствует нашим планам насчёт Мишеля. Первый день принёс ему не больше волнений, чем всем остальным новым ученикам школы. Конечно, на него посматривали с любопытством, но теперь Мишель был уже в состоянии влиться в любую группу людей и непринуждённо чувствовать себя в ней.

— Ты будешь носить рубаху с длинным рукавом? — спросила я его в первый день.

Дни стояли тёплые и солнечные.

— Да, так, наверное, будет лучше, — покладисто ответил он мне.

На третий день после обеда я предложила ему надеть футболку с коротким рукавом, поскольку было жарко. Он обвёл меня насмешливым взглядом и, сняв рубаху, радостно произнёс:

— Ну вот, чёрт возьми, наконец-то!

Он чувствовал себя спокойно и безбоязненно среди своих новых школьных товарищей.

Я нашла временную работу секретарём и теперь была вынуждена временами отлучаться из дома. Антонио охотно замещал меня по хозяйству. Я же не могла не признать, что мои дети уверенно делали свои первые шаги в самостоятельной жизни.

Мишель был принят в Оркестр женевской школы учебной специализации, в которой было порядка ста учеников-музыкантов. Он самостоятельно отправился на первую репетицию оркестра, поскольку мой рабочий график не позволял мне побыть с ним в этот день. Но это стало для меня поводом для гордости за моего сына, который ещё раз подтвердил, что он способен сходиться с незнакомыми людьми без помощи мамы и папы. Впервые пан-флейта присутствовала в ансамбле инструментов этого юного Оркестра. Думаю, в связи с этим Мишель вполне осознавал доставшиеся ему почёт и уважение.

Его инструмент способствовал тому, чтобы его оценили. Он помог ему стать членом группы. В своё время шахматы и те качества, которые Мишель проявил, играя в них, сыграли ту же роль. Многочисленные контакты с группами людей, не совсем готовых принять в свою среду «исключительного» молодого человека, научили Мишеля дипломатичности и непринуждённости в подходах. Так он мог использовать всё своё обаяние.

Он действовал теперь самостоятельно, перемещаясь в одиночку по городу на трамвае. Через несколько недель он как-то сказал мне:

— Женщины совсем как маленькие дети. Они смотрят на меня примерно также.

И продолжил:

— Хорошо, что я нашёл формулу. Детям я говорю: «Смотри на пейзаж, это интереснее, чем я». Что же касается женщин, я их заставляю краснеть, уставившись на них. Или же я резко отворачиваюсь в сторону, а они от этого смущаются!

Я с удовольствием заметила, что теперь мой сын научился непринуждённо изменять ситуацию в свою пользу. Я была преисполнена чувством благодарности. Закончилось детство Мишеля, за время которого он подготовился не только к трудностям и тяготам подросткового периода, но и к его радостям.

«И все звёзды тихо смеялись,

И это было так важно…» — шептал мне на ухо Маленький Принц.

Я была приятно удивлена, услышав от наших друзей и знакомых, что они восхищаются тем, как мы с Антонио воспитываем нашего сына.

Личность ребёнка, обусловленная наследственностью, влиянием родителей, а также воспитанием, в большой степени зависит от усвоения истин, постигаемых в детстве.

Я восстановила в памяти картины из своего собственного детства. Я поняла, что мои детские открытия, удачи, равно как и пережитая нужда и прёодолённые преграды — всё это легло в основу формирования моей личности. И это произошло независимо от моего характера, независимо от генетической наследственности, переданной мне моими родителями. Способность радоваться простым вещам, умение воспринимать их, признание истинных ценностей, бойцовский характер и в то же время великодушие — все эти добродетели, помогавшие мне, были приобретены мною в детстве.

Детство, проведённое в деревне, позволило мне найти место в жизни и познать себя как личность.

Судьбе было угодно, среди прочего, чтобы часть моего жизненного пути прошла вместе с «исключительным» ребенком, моим сыном Мишелем.

Я думаю, что только благодаря своим годам жизни в деревне я смогла понять потребности и чаяния Мишеля, научила его стойко переносить превратности судьбы, любить жизнь и верить в себя.

Чтобы собрать урожай плодов, крестьянин должен поливать растительность, удобрять и пахать, то есть возделывать плодородную почву. Прежде чем лоза даст добротные плоды и виноградарь сможет срезать созревшую кисть, он должен прополоть землю.

Так и Мишель: прежде чем мой «исключительный» ребёнок станет мужчиной, ему придётся много стараться, чтобы найти своё место, чтобы познать себя, чтобы раскрыть своё собственное «я».

Я была уверена, что у него получится стать членом общества, и что у него будет право быть собой, пусть и не таким, как те, среди которых ему предстоит прожить. Его «исключительное» детство, прошедшее в деревне, несомненно, укрепит его характер и поможет проторить дорогу, по которой ему предстоит идти.

Теперь Мишель уже подросток, умеющий спокойно и безбоязненно противостоять реалиям жизни. У него было счастливое, богатое радостями детство, которое приготовило его к дальнейшей судьбе.

Пусть моё сердце иногда сжимается от боли, но, к счастью, только лишь на короткие мгновения. Чаще всего меня обнадёживает и ободряет правда. Правда о том, что Мишель станет музыкантом. И в этом я была уверена. Мои молитвы донеслись до Всевышнего. С Его помощью Мишель найдёт свой путь и через музыку постигнет чудесный дар, данный ему при рождении.

Я же скоро уйду в тень, исчезну, чтобы дать своему сыну возможность полностью раскрыться.

Боль, испытанная мною при рождении моего сына, уступила место Благодарности.

Эпилог

Желание ещё раз вернуться к воспоминаниям о детских годах Мишеля возникло во мне после концерта, данного камерным оркестром города Ньюшателя. В заполненной восторженной публикой церкви он исполнил концерт до мажор для флейты и арфы с оркестром Вольфганга Амадея Моцарта. Мишель солировал на пан-флейте вместе с талантливым швейцарским арфистом.

Мне и Антонио было трудно сдержать эмоции. В то время как мой сын виртуозно исполнял свою партию, которая обычно исполняется на поперечной флейте, в моей памяти одно за другим проносились важные моменты, забавные ситуации, борьба и унижения, пережитые нашей семьей, и в особенности Мишелем. И всё для того, чтобы заставить мир классической музыки признать возможности этого музыкального инструмента.

Не каждый, кто хочет, может стать солистом. Не всякий музыкант способен занять это престижное и почётное место. Помимо развития качеств, необходимых для овладения техникой игры на инструменте, и соответствующей музыкальности, Мишель должен был, во-первых, преодолеть свою физическую неполноценность, а во-вторых, завоевать признание своему инструменту в весьма закрытом мире музыки.

В своих воспоминаниях я перенеслась во времени на 20 лет назад.

Итак, 23 декабря. Мишелю тогда было 15 лет. Заканчивался год, принесший Мишелю множество важных событий. К тому времени прошло уже три года, как Мишель был принят со своим инструментом в Народную музыкальную консерваторию Женевы по классу флейты. Мишель очень нравился своему преподавателю, и они превосходно понимали друг друга.

На следующий день вечером он должен был играть на всенощной, в церкви Мейнье. Отдав репетициям всё послеобеденное время, Мишель позволил себе минутку отдыха со своими братьями.

Неожиданно раздался жуткий хруст: Мишель уселся прямо на свою флейту, забытую им в кресле в большой комнате! Инструмент сломался на несколько частей, несколько трубок были раздавлены. Это было настоящим потрясением, расстройством, смятением. Мишель понял, что он не сможет играть завтра на всенощной! Он был раздосадован и сердит на себя и на свою неаккуратность, тем более что он знал, что не сможет найти другую флейту в музыкальных магазинах Женевы. А сломанный инструмент был не откуда-нибудь, а из Румынии и был привезён в Швейцарию Марселем Селье. Конечно, у него не было такой же флейты.

Мишель лёг спать с тяжёлым сердцем.

Антонио понимал, как страдал его сын. И он решил попытаться отремонтировать инструмент. Он просидел с ним всю ночь, тщательно склеивая кусочки раздавленных трубок и сломанного корпуса. У него всё получилось. Ведь его отец сам как-то смастерил две скрипки и мандолину, хотя он не был мастером струнных инструментов. Он был всего лишь любителем мастерить, правда, весьма любопытным и страстным. Эти качества передались Антонио — его сыну.

Сам того не осознавая, Мишель выбрал себе путь профессионального музыканта благодаря помощи и содействию отца. Именно после этого неприятного случая Антонио начал осваивать новое ремесло: мастера пан-флейт. Потом он продолжил заниматься этим более серьёзно, открыв мастерскую в районе Старого Города в Женеве. Именно там будущие ученики Мишеля будут покупать хорошие музыкальные инструменты, чтобы учиться игре на пан-флейте.

Румынские флейты настроены на ноту соль для исполнения народной музыки. Вопреки этому, Антонио и Мишель решили добавить к флейте ещё одну трубку, чтобы настроить её на до мажор и придать ей ту же тесситуру, что и у обычной поперечной флейты.

Несколько раз в неделю Мишель на своём веломопеде проделывал путь до деревушки Перли, неподалёку от Женевы. Там находилось отделение Народной консерватории, в котором давал уроки преподаватель Мишеля. Дорога от Мейнье была долгая и опасная, но мы в очередной раз понадеялись на благоразумие Мишеля, который, к тому же, ещё каждый день гонял на своём мотовелосипеде в колледж, неподалёку от города, где он учился на отделении музыки и искусств.

Нам было отнюдь не легко получить разрешение на управление веломопедом для Мишеля. В первый раз наше заявление было отклонено.

— Это безрассудно, мадам, — сказали мне.

Но Мишель хотел стать полноценным членом компании ребят-друзей по учёбе, которые в то время все, как один, катались на веломопедах.

Я настояла на своей просьбе, и Мишель получил свои водительские права.

К сожалению, Мишель не проявлял особого желания получить степень бакалавра в Колледже. Вся его энергия была направлена на усовершенствование исполнительского мастерства на пан-флейте. Один молодой капельмейстер оркестра Женевы уже разрешил ему исполнить Концерт для флейты с оркестром Кристофа Виллебальда Глюка.

Впрочем, Мишель был вынужден прекратить занятия в Колледже совсем не из-за плохих оценок в дневнике, а из-за новой серьёзной операции на больной ноге. Ему предложили ампутировать ногу выше колена и установить протез с искусственным коленным суставом, что должно существенным образом улучшить его способность ходить.

Только сам Мишель мог принять такое важное решение. Ему шёл уже восемнадцатый год.

— Хорошо, я согласен, — сказал он как-то утром, — пусть ампутируют, но я наотрез отказываюсь продолжать занятия в Колледже после операции. Я поступлю в Музыкальную Консерваторию Женевы и получу диплом специалиста по музыкальной культуре!

Такое решение Мишеля заставило нас с Антонио сильно переживать. Ведь подумать, столько раз прооперировать, чтобы потом её ампутировать, да ещё и эта идея о получении образования в области музыки!

Получится ли у нас убедить руководство Консерватории Женевы, заведения весьма почтенного и известного во всём мире, что Мишель способен обучаться в ней несколько лет, чтобы получить её диплом? Разве для разучивания сольфеджио, гармонии, композиции, контрапунктов на фортепиано не нужно иметь десять пальцев на руках? Мог ли Мишель, действительно, состояться в мире музыки? Но наше общее желание вместе преодолевать неизбежные трудности, наша вера в удачу этого проекта не подлежали сомнению. Главное наше стремление состояло в том, чтобы оправдать надежды нашего сына. В начале лета Мишеля положили в больницу и ещё раз прооперировали в ортопедическом отделении Педиатрической больницы Женевы. Он был хорошо знаком с этим отделением, в особенности с медсёстрами, которые его отлично помнили.

По-видимому, на моём лице и на лице Антонио застыло выражение тоски и тревоги, когда после реанимации мимо нас прокатили кровать с нашим сыном. А полусонный Мишель, увидев нас, стоящих в коридоре в ожидании, пробормотал нечто удивительное:

— Привет, старики!

Уже в который раз он нас обнадёживал. Таким образом он показывал нам, что не время было предаваться чувствам. Он шел вперёд и верил в жизнь!

В этом он был абсолютно прав, и, поэтому, жизнь готовила для него множество подарков.

Но, пока что Мишель не имел возможности немедленно приступить к реализации своих планов, и даже не мог побродить по коридорам больницы. Поэтому он развлекался тем, что обыгрывал в шахматы врачей, которые время от времени заходили к нему, чтобы расслабиться в компании с ним. Медсестры приходили послушать его маленькие концерты на пан-флейте, которые он с удовольствием давал в обмен на чашечку кофе со сладостями.

* * *

После выписки из больницы Мишель был принят учеником в Музыкальную Консерваторию Женевы. Возможность общаться с авторитетными и признанными учителями была первым подарком Мишелю. Шесть лет учёбы были необходимы для получения диплома специалиста по музыкальной культуре. Это были не самые лёгкие годы, но именно они составляют теперь главный предмет гордости Мишеля. К тому же он заслужил награду Государственного Совета, которой удостаиваются лишь лучшие и наиболее заслуженные ученики.

Мне даже хочется вспомнить здесь один анекдотичный случай, произошедший с моим сыном и недавно рассказанный им мне. Некий швейцарский композитор, ныне покойный, как-то зашёл в класс композиции. Преподаватель представил ему своих учеников:

— Пьер X, гитарист. Пол Y, пианист. Эмиль Z, кларнетист. Мишель Тирабоско … очень симпатичный!

Название музыкального инструмента, на котором играл Мишель, даже не входило в словарь преподавателя Консерватории!

* * *

Другим важным эпизодом в жизни Мишеля была встреча с ортопедом, который изготовил ему его первый протез для ходьбы. Он был не только мастером своего дела, но и добросердечным и честным человеком. Ведь именно он терпеливо и, в то же время по-простому научил Мишеля обращению с собственным телом. Этот человек и по сей день остаётся нашим лучшим другом.

Через несколько месяцев после выздоровления Мишелю довелось встретиться с ещё одним интересным человеком — пианистом из Аргентины, которому пришлось пройти тюрьмы и пытки режима Перона. Он был создателем организации Musique Espиrance. В первый раз они встретились на его выступлении в концертном зале Виктория-холл в Женеве. Они с первого взгляда распознали друг друга: обоим крепко досталось от жизни, поэтому им не стоило труда быстро найти взаимопонимание между собой, в том числе и в музыке. В этот день Мишель должен был играть во втором отделении концерта. Но пианист пожелал изменить программу, чтобы выступить дуэтом с Мишелем. Для этого им пришлось прорепетировать вместе всю ночь перед концертом. Так родилась великая дружба двух людей, увлёкшая их в совместное концертное турне по Аргентине.

Первый компакт-диск Мишеля вышел благодаря органисту Кафедрального Собора Лозанны, ныне покойному. Этот широчайшей души человек признал незаурядные музыкальные способности Мишеля и предложил ему записать несколько сонат и произведений в стиле барокко для флейты с органом. Мишелю было тогда двадцать лет Музыкальная критика восторженно приветствовала превосходное исполнение классических произведений на пан-флейте. В течение нескольких лет эти двое музыкантов давали концерты в церквях и соборах по всей Романдии. Добросердечный компаньон Мишеля открыл ему дверь и к другим именитым исполнителям классической музыки, которые затем с удовольствием устраивали совместные концерты и делали записи вместе с моим сыном. Сегодня их множество: арфисты, гитаристы, пианисты, контрабасисты.

Теперь Мишель может гордиться тем, что стал настоящим виртуозом и одним из самых талантливых исполнителей музыки на пан-флейте. Поскольку он имел классическое музыкальное образование, перед ним открывались большие перспективы в будущем: например, он мог стать солистом оркестра. У пан-флейты, несомненно, есть многообещающее будущее. Но оно зависит от того, какое место этот музыкальный инструмент займёт в душах и в сердцах профессиональных музыкантов, и в частности, композиторов. Ведь для этого инструмента необходимо писать хорошую музыку, для того чтобы у него был собственный уникальный репертуар.

* * *

В конце моего повествования мне хочется рассказать о прекрасном подарке, который сделала Мишелю жизнь, — о его встрече со своей избранницей Софией.

Она — тоже музыкант. София — именно та спутница моего сына, о которой я мечтала. У неё есть все необходимые достоинства души и разума, чтобы быть с ним вместе. Её красота и жизнелюбие покорили моё сердце. После свадьбы они отправились в путешествие по миру. С простыми рюкзаками за спиной и с музыкальными инструментами — гитарой и пан-флейтой — они целых четырнадцать месяцев давали показательные выступления

Брачный союз подарил им двух девочек: Клару и Камиллу, украсивших их повседневную жизнь. Теперь мой сын состоявшийся и счастливый человек. А наши внучки стали для нас с Антонио даром Всевышнего и подтверждением того, что жизнь прекрасна и удивительна.

Благодарности

Не спрашивай у любви, тебя уносящей,
куда она мчится
Сен Жан де ла Круа. 16-й век

Рождение моего ребёнка-инвалида, я, несмотря на невыразимую боль, приняла, сказав себе «да», «да» — я приму это испытание, пройдя через него со всей любовью, которая живет во мне. Эти слова свидетельствуют изложенное мною в книге. Для преодоления препятствий и предрассудков понадобилось сильная вера и мужество, и поэтому наша история получилась необыкновенно красивой. Моему сыну ничего не было дано изначально, он был вынужден драться, чтобы завоевать признание других и найти своё место в жизни, и поэтому мой сын достоин восхищения. Он принял свое отличие от других и обрёл своё «Я».

Я благодарю «Без границ» и в особенности господина Тобиаса Райзнера (Тоbias Reisner), позволивших мне, благодаря переведенной книге на русский язык, дать надежду женщинам и семьям этой огромной страны, которым дано пройти через испытания, которые испытала я, и которые смогут найти нужное решение с помощью моей книги для того, чтобы направить своих детей по пути к лучшему.

Жаклин Тирабоско (Jacqueline Tirabosco)

2011 г.