диакон Андрей
Святые люди и их книги

Для любого человека, приступающего к изучению православного богословия, очевидно, что вхождение в его мир предполагает обращение к творениям Святых Отцов. Прикосновение к творениям Отцов отличается от изучения истории светской литературы.

Во-первых, у православного читателя Отцов есть право, о котором может только мечтать исследователь творчества Гомера или Шекспира. У нас есть право непосредственного и личного обращения к тому человеку, чей труд лежит сейчас перед нашими глазами. У нас есть возможность помолиться к тому Отцу, чье творение мы берем в руки. «Святителю отче Иоанне Златоусте! просвети мой ум, помоги мне понять твое творение и обрести в его чтении духовную пользу!».

Во-вторых, у православного читателя патристических трудов есть остро переживаемое чувство иерархии. Он смотрит на читаемый текст не сверху вниз, но снизу – вверх. Столь привычное для новоевропейского человека, воспитанного на мифе о прогрессе, ощущение своего превосходства над древними писателями здесь совершенно неуместно.

Отцы нам интересны не только как исторические свидетели, то есть не только в качестве свидетелей, рассказывающих о том, как жили христиане в древние времена. Отцы – не только свидетели церковной жизни своего времени. Прежде всего – они свидетели того Духа, Который веет из надвременной Вечности и потому дышит во всех столетиях. Отцы важны для нас как носители того духовного опыта, к постижению которого мы только стремимся. То, чего мы ищем, они уже обрели.

Наконец, Отцы важны для нас как свидетельство того, что Пятидесятница не закрывает евангельскую историю, а расширяет ее проток в нашу жизнь. Совсем не случайно в церковном календаре соседствуют праздник Пятидесятницы (Троицы) и «неделя всех святых», празднуемая в первое воскресенье после Троицы. Пятидесятница: Бог изливает Свою любовь и Свою силу к земле, к людям. «Излию Духа Моего на всякую плоть» (Иоиль.2:28; Деян.2:17). Но достигла ли посылка адресата? Принят ли этот дар землей и людьми? Собор всех святых отвечает: да. Крест Христов не остался бесплоден. Множество душ в самых разных веках и народах приняли в себя огонь Пятидесятницы и преобразились в нем.

Святые – свидетели того, что Христос оставил людям по Своем Вознесении больше, чем книгу. В житиях святых и патериках встречаются рассказы о том, как подвижник продает единственную книгу, которая находилась в его собственности, ради того, чтобы помочь другому человеку. Рукописные книги стоили в ту пору весьма дорого и были довольно редки1. Итак, христианин мог продать находившееся у него Евангелие и остаться без него2. Но если он это делал ради того, чтобы выкупить из плена, из рабства, из тюрьмы своего ближнего – становился ли такой безкнижный христианин ближе к тому, о Ком говорит проданное им Евангелие, или нет? В конце концов, в самом Евангелии есть заповедь «Блаженны милостивые», но нет заповеди «Блаженны вызубрившие»... Но если продажа Евангелия, то есть утрата книги и тем самым возможности постоянного упражнения в изучении Слова Божия может приблизить человека ко Христу – значит, книга о Христе не единственный способ познания и приближения ко Христу.

Но если не только к книгах Писания запечатлел Себя Христос, значит, и для нас исследование христианства не может быть сведено только к работе с Библией. Богослов по возможности должен собрать все следы прикосновения Бога к миру людей. Поскольку Христос касался не только душ апостолов – то исследованию должно подлежать не только то, что апостолы сказали об этом своем опыте. Свидетельства тех, кто в иные времена приобретал опыт, тождественный апостольскому, также должны быть найдены и приняты во внимание. Поскольку «Христос вчера и сегодня, и вовеки Тот же» (Евр.13:8) – то и свой исследовательский кругозор богослов не может ограничить лишь изучением апостольской эпохи.

Итак, богослов должен прислушиваться не только к голосу Библии, но и голосу Отцов. Поскольку объяснению этой необходимости уже было посвящено немало страниц и в «Протестантам о Православии», и в «Наследии Христа», здесь я не буду воспроизводить все то, что было сказано о Предании и о его важности в предыдущих моих книгах.

Задача этого размышления – в другом. После того, как необходимость путешествия в мир Отцов была принята, нужно предупредить о тех опасностях, в которые на этом пути могут впасть путники. Если надо принимать определенные богословски-дисциплинирующие меры предосторожности даже при работе с Писанием, чтобы не поддаться на кажущуюся очевидность библейских цитат, используемых сектантами, то тем более надо помнить о возможности поспешных толкований при встрече с текстами Отцов.

Ведь Отцов, как и Писание, тоже нужно уметь понимать. Здесь тоже очень легко дать волю своему субъективизму. На всю жизнь должен запомнить тот, кто приступает к изучению мира богословия тот евангельский эпизод, где сатана искушает Спасителя. Чем он Его искушает? – Цитатой из Священного Писания (Мф.4:6)... Это означает, что в нашем падшем мире нет такой святыни, которую злая воля не могла бы выломать из Храма и использовать в качестве булыжника для разрушения Церкви. Даже святыню можно использовать Богоборческим образом.

Как сама по себе начитанность в Библии не гарантирует верного ее понимания, так обстоит дело и с начитанностью в Отцах. Всем известно, что и еретики пользуются свидетельствами Писания. «Пользуются – и притом необыкновенно много. Они рыщут по всем книгам. При своих ли, при чужих, они никогда почти не говорят о своем ничего такого, чего не старались бы оттенить вместе с теми и словами Писания. Возьми сочинения Павла Самосатского, Прискиллиана, Евномия, Иовиниана и прочих заразителей, – и ты увидишь в них несметное множество свидетельств; не найдешь ни одной почти страницы, которая не была бы подкрашена и расцвечена изречениями Нового или Ветхого завета. Они знают, что зловонные извержения их едва ли кому могут скоро понравиться, если оставить их испаряться в том виде, как они есть, и потому орошают их как бы ароматом глаголов небесных, чтобы тот, кто легко презрел бы заблуждение человеческое, нелегко отвернулся от вещаний божественных. Они поступают подобно тем, которые, желая смягчить для ребенка остроту какого-нибудь питья, сначала обыкновенно мажут ему губы медом, чтобы неопытное дитя, предощутив сладость, не испугалось горечи» (преп. Викентий Лиринский. Напоминания 1,25)3.

С той поры, как были написаны эти строки, прошло полтора тысячелетия – и ничего не изменилось: «О наших диких инородцах рассказывают, что после удачной охоты они всячески ублаготворяют своих идолов, мажут им губы салом убитого зверя. Но неудачной была охота – того же идола начинают сечь. Так обращаются со Священным Писанием все, кто подходит к нему в отрешенности от Церкви. Пока Писание им не противоречит, их не обличает, – они его превозносят. В противном же случае они начинают своего идола безжалостно сечь, разрывают Писание на части, одни считают подложными, другие – ненужными» (архиеп. Иларион (Троицкий))4.

Но если можно так обращаться с Писанием – то мы должны быть готовы и к тому, чтобы встретить подобное обращение и с Отцами.

Приведу, может быть, несколько раздраженное и преувеличенное, но по сути верное наблюдение профессора предреволюционной Московской Духовной Академии М. Тареева: «Теперь представьте себе, что творится в нашем школьном и популярном богословии, в церковной публицистике. По каждому вопросу выводится на справку “церковное учение”; каждый параграф, каждый абзац начинается словами: “Православная церковь учит”. Как же добывается церковное учение? Приводится мнение какого-либо отца и выдается без малейших колебаний за церковное учение. “Православная церковь учит: св. Макарий Египетский пишет” и пр. “Церковь учит: св. Василий Великий пишет так-то”. Да разве голос Макария Египетского есть уже голос церкви? Разве мнение Василия Великого есть уже церковное учение? Разве учение св. отцов есть уже eo ipso церковное предание? Нет ни малейшего намека отличать учение церкви, церковное предание от частных систем и мнений святоотеческих. Можно же вообразить себе, каким тормозом на путях к христианской истине является традиционно-вульгарный взгляд на непогрешимость и законообязательность святоотеческого учения... “По отцам” значит: выше всего личный вкус провозглашающего этот принцип... Принцип “отечества” есть принцип католичествующего произвола, принцип провинциальных, уездных пап... Н. Н. Неплюев справедливо говорит таким богословам: “ведь и творения св. отцов мы будем воспринимать тем же собственным разумом. Почему же тот же разум так опасен при чтении Евангелия и становится таким безвредным при чтении святоотеческой литературы?”. Разница лишь та, что при чтении Евангелия личное начало выступает открыто, и тем предотвращается вырождение духовной свободы в личный произвол, а святоотеческий принцип скрывает разгул произвола толкователей... Мы потеряли критерий церковного учения, мы потеряли способность различать между законообязательным в вероучении и личными мнениями. Чего, чего у нас не выдавали, при посредстве святоотеческих цитат, за церковное учение! Наше богословие есть сплошная фальсификация христианского учения, прикрываемая принципом “отечества”... Эффектным образчиком лукавого применения принципа отечества является книга свящ. Флоренского Столп и утверждение истины. И в заглавии книги, и в ее тексте автор афиширует церковно-святоотеческие источники, но книга его в своем содержании не имеет ни одной черты христианской философии: это не что иное как спиритическая философия. Под флагом церковно-отеческим он излагает лишь свою философию»5.

Пример с Флоренским совершенно справедлив. Я же из современного опыта приведу деятельность известной церковным москвичам секты, именующей себя «Православное Общество Ревнителей истинного благочестия (община Петра)». Руководят ею Петр Белицкий и Инна Сорокина. Тактика их проповеди такова: на каком-нибудь церковном собрании (престольном празднике или церковной конференции) к человеку подходит смиренного вида православная девушка. Глаза ее тихонечко опущены под платочком. В руке она держит книгу. Тихим голоском она обращается: «Брат, помогите мне, пожалуйста, разобраться... Я тут одно место у преподобного Симеона Нового Богослова понять не могу». Православное сердце при этих словах, конечно, тает. Протестантские миссионеры уже приучили нас пугаться при виде человека с Библией в руке. А тут не Библия, тут вроде бы уж совсем наше – творение Святого отца. Да еще вроде бы эта девушка не стремиться нас грозно обличать в ереси, а всего лишь смиренно просит помощи. А смирение – это хорошо, это по нашему... – «Хорошо, сестренка, конечно, если смогу, помогу! В чем вопрос-то?». – «Да, вот видите, брат, здесь преподобный Симеон пишет: «без слез никогда не причащайся»... как это понимать?»6. – «Ну, знаешь, это обращение к нам, чтобы мы помнили, к какой Тайне мы приступаем. Если бы мы действительно всегда с полным осознанием приступали к Чаше, то, конечно, же, слезы были бы в наших глазах. Но мы действительно больны и немощны, мы дурные христиане, мы плохо осознаем, к вкушению какой именно Жертвы мы позваны. Однако, с другой стороны, ведь сама Чаша и есть то лекарство, которое исцеляет нас от нашей душевной тупости. Мы именно позваны к Чаше, и причащаться от нее – это наш христианский долг: «несмь достоин, но понеже повелеваеши – да прихожду». А если ждать слез – то ведь можно вообще их не дождаться и не дойти до Причастия. Нельзя же требовать, чтобы лекарство давали только тем, кто и так уже выздоровел...». Тут интонация собеседницы меняется: «Нет, Брат! Святой Отец прямо пишет: без слез никогда не причащайся! А я тут была на вашей службе. Я специально смотрела. Никто из ваших прихожан не плакал, когда причащался. Значит – у вас неправильное благочестие, неправильная литургия, неправильная церковь! Не по Отцам вы тут живете! Ну да ладно. Вот вам адресочек, заходите к нам! У нас все плачут. У нас всё по Отцам».

Нередко при невнимательном чтении встречается приписывание словам Отцов тех смыслов, которых те совсем не имели.

Для примера возьмем выражение, ставшее почти поговоркой: «Молчанием предается Бог». Эта фраза обычно приписывается св. Григорию Богослову. Она цитируется в Окружном послании Собора русских заграничных архиереев православной русской пастве в 1933 г.7 Затем она была воспомянута зарубежным протоиереем Виктором Потаповым, даже составив название его книги8. Затем эта фраза пошла гулять уже по страницам российской диссидентствующей церковной прессы.

Обычно эту фразу цитируют, обосновывая свое право на критику нестроений в церковной жизни. «Православие погибает! Епископы предали православие! И если мы смолчим – произойдет то, от чего предостерегал св. Григорий Богослов: молчанием предается Бог!». Именно с такой (сегодня, увы, слишком часто истерической) интонацией цитируется обычно этот текст св. Богослова. Свое право на выглядывание и на оглашение грехов иерархии, свое право на самозваную цензуру многие православные публицисты и сплетники обосновывают этой цитатой.

Картина знакомая: после смещения патриарха Нестория Третьим Вселенским Собором также наблюдался кризис доверия к иерархии. В. Болотов дает нам такую картинку церковных нравов той поры: «Монахи, ревнители пресвитеры и диаконы позволяли себе брать своих епископов под оскорбительную опеку. Достаточно было какой-нибудь личной неприятности, и какой-нибудь благоговейнейший клирик, в добрую пору считавший себя счастливым, что ему позволяют оставаться незамеченным, отправлялся в Константинополь или Александрию – стенать перед сильными мира и церкви, что угнетено Православие на востоке, что совсем не стало дерзновения благочестивым, что епископ такой-то и такой-то мудрствует нездраво. Вообще все эти бродячие клирики и монахи были для восточных епископов настоящей язвою, и неудивительно, что Халкидонский собор прикрепил их к месту, подчинив монастыри надзору епископов и поручив выпроваживать из столицы клириков, являющихся туда не с позволения епископа, а поднимать смуту»9.

Так и сегодня монахи обращаются к Патриарху не с прошениями, а с «Заявлениями», в которых они «присоединяются к требованиям». Миряне самочинно лишают сана митрополитов, именуя их «лже-митрополитами». И все это, конечно, – в смиреннейшем убеждении, что если они промолчат, то без их хамства Православие погибнет.

Так вот, в творениях св. Григория Богослова действительно есть выражение «молчанием предается Бог» (Слово 21, похвальное Афанасию Великому)10. Но считать эти слова выражением мысли самого св. Григория все же затруднительно.

Не питая ни малейшей симпатии ко всем оттенкам арианства, св. Григорий, однако, видит, что борьба с ересью порой причиняет душевный вред и самим же православным – ибо вызывает в них слишком разрушительные эмоции и понуждает их прибегать к слишком неправедным методам борьбы и полемики: «Непосвященные стали судьями преподобных, произошло новое смешение – в собраниях народных рассматриваются предметы священно-таинственные; от сего незаконное исследование жизни (епископов), наемные доносчики и суд по договору; одни несправедливо свергаются с престолов, другие возводятся на их место, и у сих, как чего-то необходимого требуют рукописаний нечестия, и чернила готовы, и доносчик подле»11. И вот в контексте полемики с ультраправославными и произносит св. Григорий ставшую знаменитой фразу: «Настоящее сие потрясение ничем не лучше прежде бывших, потому что им отторгнуты от нас все любомудрые, боголюбивые и заранее сожительствующие с горними мужи, которые хотя во всем другом мирны и умеренны, однако же не могут перенесть с кротостью, когда молчанием предается Бог, и даже делаются весьма браннолюбивыми и неодолимыми (ибо таков жар ревности), и готовы скорее ниспровергнуть чего не должно, нежели пренебречь должное». Итак, те, кто говорят, что «молчанием предается Бог» – отторгнуты от общения со св. Григорием собственным «браннолюбием»... В другом месте подобные люди св. Григорием именуются – «Некоторые из числа чрез меру у нас православных» (Слово 3)12.

Защищая православие (или то, что тебе кажется таковым) легко изувечить свою собственную душу – возомнить себя спасителем Православия, избранным пророком Божиим, посланным для вразумления «обезумевших» церковных управителей. Итог такой полемики очевиден: конец мира (eirhnh) в одной, отдельно взятой душе полемиста. Не об этом ли осаживающие слова свт. Игнатия Брянчанинова: «Не покусись своею немощною рукою остановить всеобщее отступление»?

А слежка за епископами – не лучшее средство к достижению «стяжания Духа Святаго». И те, кто оправдывают свою диссидентскую похоть лозунгом «молчанием предается Бог», прежде всего показывают, что святоотеческие творения читают они поверхностно и невнимательно – приписывая Отцам те умонастроения, от которых те как раз отстранялись. Впрочем, скажу словами преподобного старца Иоанна. Его спросили: «Если я нахожу что-нибудь полезным для некоторых: должен ли я сказать это, не будучи спрошен о сем? И если брат, которого это касается, старше меня или клирик: сказать мне или промолчать? – Отцы сказали, что хорошо говорить Бога ради, хорошо и молчать Бога ради»13.

В общем, чтению книг Отцов сопутствуют все те сложности, о которых шла речь в связи с изучением книг Писания.

Сказанное одним из Отцов для одного человека может быть вовсе не полезно для другого человека. Известно, что разговор духовника с духовным чадом не должен разглашать не только священник, но и кающийся. Ведь то, что сказал духовник именно этому человеку именно в его конкретной ситуации, может не подойти для других. А если имя этого духовника известно и почитаемо в церковной среде – то его частный совет может быть воспринят как совет, обращенный ко всем христианам. А ведь и в духовной области справедливо наблюдение: «что русскому здорово, то немцу – смерть». Поэтому оглашение частных писем, записок, слов духовного отца нередко порождает соблазны. Так, например, произошло с публикациями старца Сампсона (Сиверса)...

Как различны могут быть высказывания Отцов на одну и ту же тему в зависимости от того, к кому они говорят, можно показать следующим примером. Возьмем вопрос, весьма часто встающий перед нами: как реагировать на происходящую на наших глазах агитацию сектантов? Вот диалог духовного чада со своим старцем: «Если случится быть вместе с Отцами, когда они состязаются о вере с кем-нибудь из неправомудрствующих о ней – сказать ли мне что знаю, или промолчать? – Никогда не состязайся о вере. Если же будешь спрошен, скажи: простите меня, это выше меня». – А когда еретик словом своим приведет в недоумение православного, ужели нехорошо будет, если я посильно помогу ему? – Кто учит, не имея силы, слово того не бывает убедительно, а бесплодно. Если желаешь оказать помощь, воззови в сердце своем к Богу. – Должен ли я по крайней мере исследовать то, о чем рассуждают? – Не исследуй ничего из того, что Бог не требует от тебя – Когда случится собеседующим сомневаться в чем-либо, что я знаю – хорошо ли мне сказать об этом, или нет? – Молчание лучше»14. У других Отцов для других людей другие советы. Так, св. Василий сетует на то, что ему мало пишут, и он лишается возможности много отвечать – «Не удержался бы от удовольствия писать непрестанно. Говорят, что и колодцы, если из них черпают, становятся лучшими»15. «Тот в опасности изменить истине, кто любящим Господа не дает охотно ответов о Боге»16. А преп. Феодосий Киево-Печерский в защите православия видел прямой долг христианина: «И ты, чадо, если узришь каких-нибудь иноверцев, состязающихся с православными о вере и стремящихся соблазном отвести от правой веры несведущих верных, то ты, многосведущий, не скрой в себе своего знания, а помоги правоверным против кривоверных. Если поможешь им, то как овец избавишь их от уст львиных. Если же промолчишь, это равносильно тому, как если бы, отняв у Христа, предал ты их сатане»17. То же суждение встречаем мы и у св. Филарета Московского: «Нам сказано: если укажешь путь уклонившемуся и он послушает, то спасешь его и себя; если не послушает, то спасешь по крайней мере себя; а если не укажешь, то приготовишь беду ему и себе»18.

Но ведь прав и старец Варсонуфий. Каждому из нас знаком такой тип прихожанина (чаще – прихожанки), который с блеском в глазах встревает в каждый разговор и делится тем, что он где-то вычитал или услышал накануне...

Творения Отцов – это аптека. Не все лекарства, находящиеся в аптеке, полезны для каждого заходящего. Врачующее одного может отравить другого. Как же найти нужное тебе лекарство? – Спросить живого врача. Проводником по миру ушедших отцов должен быть живой духовник, живой носитель Традиции. Но это – другая тема. Мы же говорим о том, как ориентироваться в мире книг, в мире школьно-книжного богословия.

Ориентация же предполагает различение. Когда все небо одного цвета – по нему невозможно ориентироваться. Но именно многообразие звезд, проступающих ночью, позволяет найти ориентиры. Так и в мире богословия. Если все тексты, хранящиеся в церковной библиотеке, считать равно святыми – это будет означать потерю ориентации. По счастью, в Церкви, в отличие от библиотеки, – «иная слава солнца, иная слава луны, иная звезд; и звезда от звезды разнится в славе» (1Кор.15:41). Нужно искать Полярную звезду. Понятно, что это Слово Божие. Но ведь и оно нуждается в толковании. Как отличить произвольные толкования, миражи, от толкований, конгениальных авторам Писания? Православный ответ очевиден: толковать Писание надо по Преданию, по Отцам.

Но здесь-то открывается совершенно специфическая трудность, связанная с тем, что в отличие от Писания, которое «все богодухновенно» (2Тим.3:16), труды Отцов не являются богодухновенными. Как отличить в них самих то, что от Бога чрез человека, от того, что просто от человека? – «Писание нужно толковать по Преданию, а Предание нужно проверять Писанием. Получается логический круг: idem per idem, или, в несколько вольном переводе на русский язык – сказка про белого бычка», писал священномученик архиеп. Иларион Троицкий19.

Такая оценка мне представляется все же слишком односторонней. Это не сказка про белого бычка, а признак внутренней целостности церковной жизни и мысли: одно рождается другим и друг друга поддерживает. Церковь потому различает ложь от правды, что она есть Церковь. То, что можно посчитать логическим пороком, может быть просто проявлением органической здравости, цельности. В богословии нередки такие «логические круги». Например: «Та церковь апостольская, что хранит апостольское учение – Апостольским является то учение, что издревле хранится Церковью». «Авторитет Библейского канона освящен тем, что этот отбор книг совершила Церковь – Авторитет Церкви зиждется на том, что она строит свою жизнь на Библии». Эти круги просто предупреждают нас: нельзя из целостного организма изымать некую его составляющую. Нам не решить проблемы о первичности курицы или яйца – именно потому, что это просто жизнь. Но, хотя мы и не можем логически разрешить этого затруднения, мы ведь не воспринимаем эту трудность как повод для того, чтобы усомниться в реальном существовании куриц и яиц или для того, чтобы отказаться от разведения кур и жарки яичниц. Также и логическая цельность Церкви не есть аргумент против ложности ее жизни и ее учения. Но проблема все равно остается...

Владыка Иларион показывает нам верный выход к ее разрешению: «Источник церковного вероучения один – Дух Святый»20. Но где критерий различения духов? Как конкретно в каждом случае различать: этот святоотеческий текст – текст чисто земного происхождения, или именно эта страничка несет на себе лучик Горнего света? Так страницы в Церкви называют «Богопросвещенными». Но нам неизвестны ясные обстоятельства, при которых Дух оказывал просвещающую поддержку Отцам.

При чтении патристических трудов до конца неустранимы вопросы, требующие различать: Что именно этот церковный писатель сказал от себя? Что он сказал от лица своей школы, от лица той среды, в которой он был воспитан? Что он сказал по благодатному просвещению?

Как вопрошал св. Филарет Московский – «Так ли верно можно определить минуту, когда церковный писатель сделался святым, и следственно не просто писателем, подверженным обыкновенным недостаткам человеческим?»21. Ведь «любой человек, сколь бы мудр и свят он ни был, лишь становится христианином. В нем всегда есть большая или меньшая внутренняя разъятость; в нем никогда нет полноты целомудрия. Он внешне сочетает проявления христианской веры с непродуманным осуществлением еще-не-христианского. И это необходимо помнить, когда изучается развитие христианской мысли» (Л. Карсавин)22.

Любому христианину и читателю аскетических книг известно, что ощутимая близость и поддержка Божия то приходит к подвижнику, то отходит от него, призывая его самого к борьбе. Более того: даже в жизни Спасителя был момент, когда Дух Божий не дал Его человеческому уму тех знаний, которые не полезно было оглашать перед людьми (отсюда – незнание Сына Человеческого о дне Его Второго Пришествия). Апостолы, как мы знаем, и ошибались, и разногласили между собой (вспомним спор Петра и Павла по поводу обрезания), а в некоторых случаях прямо предупреждали: «говорю это по человеческому разумению» (Рим.3:5; 6:19; 1Кор.9:8; Гал.3:5).

Нередко и Отцы предупреждают, что выходящее из-под их пера не было плодом благодатных переживаний и откровений, но было личным усилием их ума (хотя и тут все равно надо помнить, что это был ум, очищенный от страстей, ум, весь живший потребностями духа). «Что касается нас, ищущих истину путем догадок и образов, то мы излагаем то, что пришло нам на ум, ничего не утверждая безусловно, как бы упражняясь» (св. Григорий Нисский. Об устроении человека, 16)23. «Поелику как гадаю я сам и как слышу от мудрых, душа есть Божественная некая струя и приходит к нам свыше или вся или правитель ее – ум» (св. Григорий Богослов. Стихотворение о смиренномудрии, целомудрии и воздержании)24. «Впрочем, нижеподписавшийся, произнося сие мнение по мере разумения, готов отрещись от онаго тотчас, как скоро узнает другое, более сообразное с истиною, свидетельствуемою Словом Божиим» (свят. Филарет Московский)25. Поэтому вполне православен вывод прот. Сергия Булгакова: «Отцы Церкви, прежде чем стать таковыми, были богословами, искавшими истину»26. И поэтому же в богословии «разум проводит свое острие по той черте, которая отделяет дарованное небом от приобретенного человеком. Ко всему, на чем лежит печать святости, предъявляется вопрос: есть ли это голос неба, его откровение, или это запрос духа?» (М. Тареев)27.

Иногда грань, разделяющая собственные искания и мысли Отцов от вымоленного ими вдохновения, очень заметна. Человек вдруг начинает говорить не так, как это привычно для него. Именно такая неожиданная перемена заметна в книгах преп. Ефрема Сирина. По своему воспитанию он принадлежит к т. н. «антиохийской» школе богословия. Для этой линии патристической мысли характерна предельная внимательность в обращении с Писанием, стремление по возможности сохранить каждую букву Библии, воспринимать библейскую историю в ее конкретности, не растворяя ее в аллегориях (склонность к аллегоризму – свойство т. н. «александрийской» богословской школы). Преп. Ефрем прямо предостерегает от поиска в книге Бытия иносказаний и живописует картину миротворения, обремененную подробностями, отсутствующими в Писании: «Светила (солнце и луна) сотворены в утреннее время. Сказать, что одно из светил было сотворено вечером, а другое утром, не позволяет сказанное: «и сотворил Бог два светила большие». Если же светила в то самое время, когда сотворены, были великими, и сотворены они утром, то следует, что солнце стояло тогда на востоке, луна против него – на западе; солнце было низко и частию погружено, потому что сотворено на месте восхождения его над землей, а луна была выше, потому что сотворена там, где бывает в пятнадцатый день – потому что была полна... Если бы луна сотворена была, какой бывает в первый или во второй день, то по близости к солнцу не могла бы светить и даже быть видимой»28.

Эти размышления преп. Ефрема не стоит воспринимать как предмет для шуток и насмешек. За ними стоит глубочайшая укорененность в том опыте, в том мироощушении, без которого задыхается человек последних двух столетий. Это христианский геоцентризм и антропоцентризм: убежденность в том, что человек не является случайным пришельцем. Это убежденность в том, что наш разум не есть случайная мутация, выродок в безбрежном море матрии, которая не видит нас, не замечает и не заботится о разумной плесени, облепившей один из камешков, носящихся по окраине галактики. Этот текст преп. Ефрема по сути является ответом на вопрос Гете: «Я поднял глаза, чтобы увидеть – видят ли меня». Да, человек различим с небесных высот. Да, человек находится в фокусе того Взгляда, который располагает светила и движет ими. Да, все происходящее в мироздании небессмысленно, ибо все это «нас ради человек и нашего ради спасения». Другое дело, что сегодня это же христианское убеждение, общее для всех веков, можно было бы выразить иными средствами, чем те, что избрал преп. Ефрем Сирин...

Но пока заметим, что преп. Ефрем склонен к буквалистскому прочтению книги Бытия. Но вот он приступает к изъяснению того, что же такое – «древо познания добра и зла», с которым был связан первый человеческий грех. Мы ожидаем и здесь буквального прочтения. Что-нибудь в роде: «Здоровье первых людей стояло на точке абсолютного равновесия. Лишний плод, ненужный для этого здоровья, нес разрушение гармонии, т.е. начало болезни»29.

Однако мы встречаем нечто совершенно иное. Преп. Ефрем сопоставляет древо познания с Причастием, и грех Адама и Евы оказывается безрассудным причащением, профанацией Святыни. «Адам покушается исследовать Творца как тварь»30. «О, если бы спросила она (Ева) у себя самой: что такое древо сие – создание или Создатель, тварь или Вечное Существо, в котором – все сокровища»31.

Столь решительное оставление всякого буквализма и переход к дерзновенным аллегорическим толкованиям нисколько не похож на собственный стиль преп. Ефрема. В моем понимании такая резкая перемена стиля, метода, самого принципа понимания Писания, такое резкое размежевание со своими собственными привычками мысли и речи возможно только в одном случае: если преп. Ефрем дерзнул непосредственно вопросить Творца о тайне первых людей и если он получил прямой ответ... И если это так, то перед нами не просто текст, отражающий размышления подвижника. Перед нами в соответствующих местах трудов преп. Ефрема – свидетельство человека, вопрошавшего о том же, о чем вопрошал Моисей, вопрошавшего Того же, Кого вопрошал Моисей, получившего то же удостоверение и то же благодатное помазание ума, что получил Моисей. Перед нами – Богопросвещенное толкование Боговдохновенного текста.

Собственно, это и есть одна из главных задач православного богословия: узнать, где именно Отцы говорят не только от себя, а как продолжатели апостолов, как «облако свидетелей». Лишь на пороге семинарии кажется, что богословие – это просто: нашел высказывание Библии или Святого Отца на интересующую тебя тему – и ответ ясен. Если это так – то богословие доживает свои последние дни. Компьютерные версии Библии и патристического корпуса уже есть. И, значит, достаточно лишь ввести в поиск ключевое слово по заинтересовавшей тебя теме – и через несколько мгновений все тексты по ней предстанут на экране твоего дисплея... Конечно, это большая помощь в работе богослова (как прежде «симфонии», «энхиридионы» и «лексиконы»). Но мало собрать цитаты. Надо еще суметь сориентироваться в их многообразии и разнообразии.

Отцы не так уж единодушны, как кажется издалека. Апостол Иаков пишет – «Не делами ли оправдался Авраам, возложив на жертвенник Исаака, сына своего» (Иак.2:21). А ап. Павел утверждает противоположное: «ВероюАвраам принес в жертву Исаака» (Евр.11:17). Иаков говорит – «Подобно и Раав блудница не делами ли оправдалась, принявши соглядатаев» (Иак.2:25). А Павел настаивает – «Верою Раав блудница с миром принявши соглядатаев, не погибла с неверными» (Евр.11:31). Так спасение через веру или через дела?

Преп. Ефрем Сирин сурово предупреждает: «Никто не должен думать, что шестидневное творение есть иносказание; непозволительно также говорить, будто бы то, что по описанию сотворено в продолжение шести дней, сотворено в одно мгновение»32. Но иносказания и аллегории применялись многими Отцами и до преп. Ефрема, и после него. Блаж. Августин так, например, поясняет необходимость обращения к иносказательно-духовному пониманию книги Бытия: «Кто знает, что когда у нас бывает ночь, в другом месте светит солнце, а когда у нас светит солнце, в другом месте бывает ночь, тот будет доискиваться более возвышеннного значения для исчисления этих дней» (Августин. О книге Бытия, буквально. 13)33. Размышления преп. Ефрема о расположении светил мы помним... Кроме того, блаж. Августин как раз прямо предполагает, что мир был создан мгновенно. В его понимании акт божественного творчества не растянут во времени, он вневременен, он вечно-актуален. Но творящийся мир включен во время и поэтому все происходящее с ним и все что Бог делает в нем он переживает как растянутое во времени. «Хотя Бог творит и вне протяжения времени, «ибо могущество Твое всегда в Твоей воле» (Прем.12:18) однако «временные природы переживают свои перемены во времени» (Августин. О книге Бытия, буквально. 7)34. И тогда слова «день един» означают взгляд на седмицу творения с точки зрения Бога – это все было как один день, одно мгновение для Творца. Последовательность же Шестоднева по мнению Августина есть не более чем педагогический прием, чтобы удобнее было представить себе ход творения и зависимость всех тварей от Творца. Без последовательности «не может быть рассказа о сотворенном, хотя Бог мог произвести все это и помимо временной преемственности» (Августин. О книге Бытия, буквально. 9)35. Творческие акты «не следует считать промежутками времени, дабы с неизреченною легкостью творческого действия Божия не связывалось какой-либо медлительности» (Августин. О книге Бытия, буквально. 11)36. То же суждение было у Дидима Слепца37.

А ведь есть еще Отцы, в понимании которых шесть дней творения есть шесть эпох, шесть тысячелетий... Так размышляет св. Ириней Лионский: «Во сколько дней создан этот мир, столько тысяч лет он просуществует. Ибо день Господень как тысяча лет, а как в шесть дней совершилось творение, то очевидно, что оно окончится шеститысячный год» (Против ересей 5,28,3). Так мыслит св. Киприан Карфагенский: «Семь первых дней, содержащих семь тысяч лет...»38.

Немало библейских мест вызывает разногласия Отцов. Так, по мысли св. Иринея Лионского Адам спрятался под кустом и сделал себе опоясание от раскаяния – «смущенный тем, что преступив заповедь Его, он недостоин явиться пред Богом и беседовать с Ним» (Против ересей. 3,23,5). Соответственно, изготовление из листьев смокв одежды для св. Иринея является признаком раскаяния Адама (там же). Но для св. Амвросия Медиоланского эти изготовленные людьми одежды означают нечто совершенно противоположное: их создание является символом превратного толкование человеком Закона Божия ради прикрытия своей вины39. Не раскаянием, а чем-то совсем иным, проявлением безумия кажется прятание Адама под кустом и св. Иоанну Златоусту: «Какое безумие – хотеть скрыться от Бога, вездесущего» (Беседы на книгу Бытия. 17,2)40.

Можно привести и иные примеры расхождения отеческих суждений. При подаче милостыни естественно возникает вопрос: пойдет ли это подаяние на пользу просящему или во вред (пьяница, просящий на бутылку; профессиональный попрошайка; ряженый мошенник, переодевшийся странствующим монахом...). «Учение двенадцати апостолов» (Дидахе) во втором веке учит: «Всякому просящему у тебя давай. Блажен дающий по заповеди, ибо он неповинен. Горе тому, кто берет! Ибо если берет, имея в том нужду, то он неповинен, а не имеющий нужды даст отчет, зачем и на что взял» (Дидахе, 1). Тем не менее, Дидахе призывает все же к некоторой осмотрительности: «Впрочем, об этом сказано еще так: пусть запотеет милостыня твоя в руках твоих, прежде чем ты узнаешь, кому даешь» (там же). У многих отцов встречается совет давать без рассуждения: ты дай, а Бог управит. И все же св. Василий Великий настаивает на рассудительности: «Нужна опытность, чтобы различить истинно нуждающегося от просящего по любостяжательности. И кто дает угнетенному бедностию, тот дает Господу, а кто ссужает всякого мимоходящего, тот бросает псу, который докучает своею безотвязностию, но не возбуждает жалости своею нищетой»41.

Еще пример расхождения святоотеческих слов (и даже дел). Всем известно, что преп. Иосиф Волоцкий обосновывал необходимость монастырских стяжаний возможностями благотворения нищим. А преп. Агафон отказывался принимать деньги для этой цели: «Если бы я взял деньги для раздачи, то я принял бы на себя двоякую вину: с одной стороны я принял бы то, в чем я не имею нужды; с другой, стороны я вниду в грех тщеславия, приняв на себя раздачу чужих денег»42.

Еще пример разнствования: «Брат вопросил старца: есть два брата, один безмолствует в кельи своей, продолжая пост до шести дней в седмицу и много налагая себе трудов, другой же служит больным. Которого дело более приятно Богу? Говорит ему старец: хотя бы тот брат, который держит пост в течение шести дней, за ноздри повесил себя, и тогда он не может сравняться с тем, который услуживает больным»43. Однако: «Бесы по отречении нашем от мира внушают нам ублажать милостивых и сострадательных из мирян, а себя окаявать как лишивших себя таких добродетелей»44.

Не стоит думать, что во всех тех случаях, когда Отцы разногласят между собой, правда на стороне только одной позиции. (Мне приходилось в среде богословов-любителей – даже в монашеском облике – слышать заявления: Но ведь правда же только одна! Значит, и прав только кто-то один!). Может быть педагогическая, пастырская, миссионерская нужда сказать однажды так, а в ином случае – иначе.

Например, последнее из только что описанных расхождений примиряет рассуждение старца Варсонуфия: «Вопрос. Когда я услышу о ком-нибудь, что он находится в болезни, и как бы сострадаю ему, скажи, ужели и такое сострадание происходит от демонов, которые хотят через это отвлечь меня от памятования о собственных моих грехах? – Слова «Предоставьте мертвым оплакивать своих мертвецов» относятся к юным, ибо совершенным свойственно сострадать ближнему. Если юный будет оказывать сострадание другому, то он думает, что делает доброе дело; гораздо же полезнее ему вовсе не заботится об ином... А чтобы сострадать кому-нибудь по любви – ты еще не пришел в эту меру»45.

Но бывают и у Отцов ошибки.

Человек может “во единем часе” переродиться своим сердцем. Но, даже если его сердце прикоснулось к новой Тайне, нужно еще время, чтобы приучить рассудок – со всеми его школьными и житейскими привычками – жить в присутствии Тайны. Переступая церковный порог, человек проносит с собою многие стереотипы, о существовании которых он даже и не догадывается. А потому подсознательно он начинает – даже в том случае, если ему кажется, что он никак не занимается богословием – перетолковывать опыт своего сердца и опыт Евангелия в привычных схемах прежних идеологем. Преп. Варсонуфий объясняет ошибки у святых влиянием их прежнего окружения и образования. Каждый человек – даже святой – остается человеком своего времени и несет в себе некоторые предрассудки своего века, иногда не замечая их расхождения с Евангелием. Поскольку и пока это расхождение не замечено – оно и не может вмениться во грех. Однако, поясняет собеседник Варсонуфия преп. Иоанн, если бы такие Отцы помолились, чтобы Господь просветил их ум и по этим вопросам – неточностей удалось бы избежать: “они не просили Бога, чтобы Он открыл им, истинно ли сие учение, и потому Бог оставил их при собственном их разумении”46.

Поэтому не все, высказанное святыми, является предметом обязательной веры. Прот. Сергий Булгаков называет святых “гениями религиозности” (Это значит, что о цели духовного пути нельзя судить лишь по неудачникам. Веру надо оценивать не по падениям, а по вершинам. Как о смысле музыки мы судим не по ресторанным шлягерам, а по Моцарту и Баху, как о даре живописи мы составляем представление не только на основе комиксов – так и о духовном подвиге нужно судить не только по знакомой прихожанке). Но при знакомстве с миром духовной литературы надо иметь в виду и другой оттенок булгаковской формулировки: именно в религиозности святые были гениальны – и совсем не обязательно они понимали другие стороны человеческой жизни столь же просветленно и глубоко. В их трудах возможны ошибки и исторические47, и научные48, и даже богословские (хотя и по периферийным вопросам). Ведь, как сказал о Благодати св. Иустин Философ, – “эта сила не производит поэтов, не делает философами, ни знаменитыми ораторами; но своим влиянием подлежащих смерти делает бессмертными, людей – богами, на земле переносит выше Олимпа” (Речь к эллинам, 5).

Святой – это не безгрешный человек и не безошибочный. Бывали у Святых и личные грехи, и богословские заблуждения, нравственные ошибки. Что касается первых – то на эту тему было даже соборное предупреждение, призванное избежать обоготворения Святых Отцов. «Определено относительно изречения святого Иоанна Апостола: «Аще речем, яко греха не имамы, себе прельщаем, и истины несть в нас (1Ин.1:8). Кто речет: смиренномудрия ради не подобает глаголати яко греха не имамы, а не ради того, что истинно есть: тот да будет анафема. Сие говорится не по смиренномудрию только, но по истине» (Правило 128 Карфагенского собора). «Определено и сие: аще кто полагает, яко самые слова молитвы Господней,в коих говорим: остави нам долги наша, святыми произносятся по смирению, а не по истине, да будет анафема» (Правило 130 Карфагенского собора). Святость не равна безгрешности. Святой – это кающийся грешник. Это человек, который покаянным отказом от иллюзии своей всегдашней праведности открыл в себе пространство для действия Божия.

А грехи – были... «И святые могут впадать в зависть», – свидетельствует блаж. Иероним49. С ним самим это было: «Какой друг не устрашится того, как бы не стать врагом, если между Иеронимом и Руфином происходит то, что мы оплакиваем? О участь бедная и достойная жалости!» (Августин. Послание 73)50.

Вот печальная страничка церковной истории, связанная со св. Феофилом Александрийским: “Исидор некий (это св. Исидор, странноприимец Александрийский, рассказом о котором открывается «Лавсаик» Палладия – А. К), восьмидесяти лет от роду, пресвитер, рукоположенный еще блаженным Афанасием Великим... Итак, этому Исидору некая жена, знатная вдова, дает тысячу золотых монет, взяв с него клятву перед престолом Спасителя, что он, купив одежду, оденет беднейших женщин Александрии, не дав об этом знать Феофилу, чтобы он, отобрав их, не потратил на камни, ведь у него, наподобие фараона, было некое помешательство на камнях для возведения зданий, в которых Церковь никоим образом не нуждалась. Взяв монеты, Исидор тратит их на нуждающихся и вдов. Феофил же, узнав откуда-то, ибо от него, имеющего наблюдателей за делами и словами, если не сказать иначе, ничто не было скрыто из того, что повсюду говорилось и делалось, призывает Исидора, кротко выспрашивая у него, действительно ли это было. Он не отрицая, исповедал свое служение этому делу. Тот же, услышав, меняет обличье. Ибо до решительного момента он был пристоен и вежлив в своем вопрошании, после же, когда последовал ответ Исидора, весь надулся, переменив образ. Помолчав немногое время, подобно собаке, кусающей исподтишка, через два месяца, заручившись поддержкой священства, он приносит хартию, сказав в присутствии Исидора: «Это я принял против тебя, Исидор, еще восемнадцать лет назад, но поскольку был очень занят, предал это дело забвению. Теперь же, ища другие хартии, я обнаружил эту, касающуюся тебя. Защищайся против этого». Хартия же содержала в себе обвинение в содомском грехе. Защищаясь против этого обвинения, Исидор говорит Феофилу: «Мы согласимся, что правда, что ты принял хартию и что она попала к тебе случайно, но не попадался ли тебе давший грамоту, чтобы ее потребовать во второй раз?» На это Феофил отвечает: «Отрока здесь не было, он моряк». Исидор же: «Его не было здесь, как ты, папа, говоришь. Его не было после плавания? Его не было на второй год? И на третий? Но теперь, если он здесь, прикажи, чтобы этот человек сюда явился». При этом Феофил, оказавшись посрамленным самой истиной, откладывает дело на другой день и, приставши к некоему юноше, многими обещаниями умаслил его к обвинению против Исидора, дав ему, как говорят, пятнадцать золотых монет, а он тотчас передает их матери. Она же не приняла их, придя в смятение, с одной стороны, от непреклонного ока Божьего, с другой – от страха перед законами, подумав, что оклеветанный Исидор никоим образом не призовет народного судью, и, придя, исповедует Исидору задуманное, показав ему золотые монеты, которые, как она сказала, получены у сестры Феофила, «мзда на неповинных» (Пс.14:5). (Эта женщина благодаря многому и особенно этому, получив достойное вознаграждение, умерла от операции в груди.) После этого Исидор остался дома, молясь Богу, а юноша, с одной стороны, боясь законов, с другой – помышляя о еще более ужасном из-за своего промаха Феофиле, обращается к спасительной стене – церкви, прибегнув к жертвеннику. Таким образом Феофил приговором, лишенным основания, отлучает Исидора от Церкви, возведя на него ужасные обвинения, придав благопристойный вид беззаконию. После этого Исидор, опасаясь, чтобы Феофил, стесненный более сильным гневом, не приготовил ловушку его спасению, ибо, говорят, он доходит и до этого, быстро, удаляется на Нитрийскую гору к чину монахов… Он же, уставившись налившимися кровью глазами, похожий на дракона, по-бычьи смотрел исподлобья, иногда становясь темно-синим, иногда желтым, а иногда даже, охваченный неукротимым гневом, оскаливая узбы. Аммонию [один из четырех Длинных братьев], мужа одного возраста с собой, он своими руками обматывает шею омофором, нанося ему руками удары по щекам и окровавив ему нос сжатыми пальцами, закричал громовым голосом: “Еретик, анафематствуй Оригена”51.

Святые бывали немирны даже между собою. «Некоторые говорят, будто перед самым отплытием Епифаний так сказал Иоанну: Надеюсь, что ты не умрешь епископом. На что Иоанн отвечал: Надеюсь, что ты не достигнешь отечества» (Сократ. Церковная история. 6,14). Между прочим, правы оказались оба святителя: св. Епифаний Кипрский (прибывший в Константинополь, чтобы организовать суд над Златоустом) умер, не доплыв до Кипра, а св. Иоанн умер, формально лишенный сана церковным собором. Когда же в 417 г. тело Златоуста с почетом было привезено в Константинополь, свт. Кирилл Александрийский негодующе сказал: «Если Иоанн епископ, то почему Иуда – не апостол?»52.

Уже в недавние времена (в 1908 г.) в дневнике о. Иоанна Кронштадтского появилась запись: «Господи! Не попусти Льву Толстому дожить до праздника Рождества Божией Матери, Которую он так хулит!»53. Это уж слишком в сердцах писано. В традиции принято все же иначе: «Еретические учения, не согласные с принятым нами, должно проклинать и нечестивые догматы обличать, но людей нужно всячески щадить и молиться об их спасении» (св. Иоанн Златоуст. Слово о проклятии, 4). «В своей молитве старайся не призывать проклятий на голову какого-либо человека, дабы не разрушить того, что строишь, и не сделать мерзкой молитву свою» (Евагрий. Слово о молитве, 103). «В отличие от язычества и религии ветхозаветного Израиля, отцы Церкви строго запрещали такого рода призывание проклятий (букв. – «молиться против кого-нибудь»), даже на головы врагов – в молитве за других можно просить только того, что просишь для себя, т. е. преимущественно благ небесных и духовных», – поясняет патролог А. И. Сидоров54. Да и сам св. Иоанн Кронштадтский в иные дни считал иначе: “Доброжелательствуй (а не зложелательствуй) всякому, даже врагу твоему или врагу твоей православной веры и отечества, чтобы исполнить точно закон Христа Бога, повелевшего любить врагов, благословлять проклинающих, добро творить ненавидящим нас (Мф.5:44). Если же пожелаешь зла и позлорадствуешь врагу – то нарушишь закон Божий, сотворишь лукавство и самосуд пред Господом, и себе причинишь вред и зло, лишишься мира сердечного и отягчишь душу грехом”55.

Однако – «Грехи – грехами, но не ими и не для них я жил, а была у меня идея жизни – служение Вере и Господу», – сказал св. Николай Японский56.

Бывали Отцы и прямо несогласны между собою.

О творениях св. Григория Чудотворца и св. Дионисия Александрийского св. Василий Великий писал: “должно писаниями поверять то, что говорят учители и согласное с писанием принимать, а несогласное отвергать и всячески отвращаться тех, которые держатся такого учения”57. «Не все хвалю у Дионисия, иное же и вовсе отметаю»58. Всем памятна полемика между преп. Иосифом Волоцким и преп. Нилом. В недавние времена было несогласие между св. Феофаном Затворником и св. Игнатием Брянчаниновым: «Читать ли писания преосв. Игнатия? Читайте. Только статью о смерти не читайте. И то не всю, а только несколько листов, где он говорит, что душа и ангелы телесны, и доказывает. Эти листы вырвать лучше из книги. Вся статья очень назидательна, а эти листки портят ее. Враг его подзадорил. Можно думать (и я так думаю) что душа и ангел – духовны по естеству, но облечены тонким эфирным телом, а чтобы они по естеству были тело, так думать нельзя»59.

Да, труды Отцов не безгрешны. В них есть и исторические ошибки, и воспроизведение тех научных представлений, которые были характерны для культуры их времени и которые, конечно, несовместимы с теми знаниями о мире, которыми располагает культура современная. Так, св. Филастрий Бриксийский около 385 г. в своей «Книге ересей» при перечислении 156 ошибочных доктрин среди еретиков помещает и тех, кто допускает движение земли, а также допускает для звезд и планет другие названия, кроме тех, которые находятся в книге Иова60. Никто из православных, впрочем, не считает себя обязанным принимать эти переложения натурфилософских знаний, доставшихся Отцам в наследие от античности, как необходимую часть православия. Хоть и излагает преп. Иоанн Дамаскин в «Точном изложении православной веры» (2,7) свои астрономико-астрологические воззрения, из его изложения мы делаем только один вывод: не надо бояться искать общности христианства и светской науки; любая истина открытая человеком, может составить часть целостной Православной Истины. Но тот их синтез, который предложил сам преп. Иоанн, мы не считаем доктринально-обязательным.

Помимо устаревшей натурфилософии есть и иное в святоотеческом наследии, чего не стоит заимствовать. От античной культуры они унаследовали определенные нормы речевого и полемического этикета, довольно решительно отличающиеся от современных. Умение пронести по всем кочкам своего оппонента специально преподавались в античных школах риторики. В ход разрешалось пускать самые обидные сравнения и эпитеты, вполне нормальным считалось переходить от критики взглядов к критике самого оппонента – вплоть до критики особенностей его фигуры: «Как же быть правой мысли у тех, у кого и ноги кривы?» (св. Василий Великий)61. «А с противоположной стороны какие-нибудь жабы, моськи, мухи издыхающие жужжат православным...» (преп. Викентий Лиринский)62. Вновь говорю: это было в порядке вещей в античной риторике – как языческой, так и христианской. Не «нетерпимость» христиан тому виной, а стиль, характерный для всей литературы той эпохи. То, что сегодня этот стиль кажется недопустимым, – это одно из прорастаний той евангельской «закваски», что постепенно квасит тесто человеческой культуры и истории. И в этом вопросе лучше быть «модернистом», лучше ориентироваться не на образцы античной и патристической эпохи, а на нормы современного этикета.

Надо быть готовым и к тому, чтобы встретить в святоотеческих трудах и богословские ошибки. «Кто не знает, что Св. Писание каноническое столько предпочитается всем последующим писаниям епископов, что о нем совершенно неуместны споры и сомнения – верно ли, право ли то, что, как признано, находится в нем? А послания епископов, если в них есть какое-либо уклонение от истины, дозволительно обличать словом более мудрым, большею важностию других епископов, соборами. Самые полные соборы прежнего времени исправляются последующими, когда опытом вещей открывают то, что было сокрыто и дознают таившееся дотоле – без споров зависти, в мире всеобщем, с любовию христианской” (Августин. О крещении, против донатистов, 2,3)63. «Мало ли было затруднительных положений, которые вынуждали многих отцов частью неточно выражаться, частью говорить по применению к обстоятельствам при нападении врагов, а иное и по человеческому неведению, которому подпали и они. Если же иные и говорили неточно или по неизвестной нам причине уклонились даже от пути, но исследований не было и никто не вызывал их к дознанию истины: мы оставляем их в числе отцов точно так же, как бы и не говорили они того, оставляем частью за знаменитость их жизни и славу добродетелей, частью за непорочность веры их в прочих отношениях, но не следуем тем словам их, где погрешили они» (св. Фотий Константинопольский)64.

Впрочем, некоторые святоотеческие взгляды прямо осуждались Соборами (теория апокатастасиса св. Григория Нисского, несторианская христология преп. Исаака Сирина, антропология Евагрия Понтийского). Св. Марк Ефесский говорит: “Человеку, хотя бы он и достиг верха святости, невозможно не погрешать, и особенно в таких предметах, о которых прежде не было исследования и не было дано отцами общего, соборного решения”65. Напомнив об ошибках, которые имеются в учении свт. Григория Нисского, святой Марк, «Втором слове об очистительном огне» предупреждает: «Большая разница между сказанным в канонических писаниях и предании Церкви, и тем, что было отдельным из учителей частным образом написано или даже учением его; так – первому, как преданному Богом, мы должны веровать…, а второму – мы не должны безусловно веровать или принимать без исследования. Ибо возможно, что кто-нибудь и учителем является, а все же не все говорит совершенно правильно. Ибо какая нужда была бы Отцам во Вселенских Соборах, если бы каждый из них не мог ни в чем отступить от истины. В этом, в известной мере, поскользнулись Дионисий, епископ Александрийский и Григорий Чудотворец; хотя один из них понес мученический венец, а другого самое наименование довлеет для хвалы»66.

Поэтому “Православная Церковь никогда не ставила знака равенства между святостью и непогрешимостью” (Л. Успенский)67.

Итак, с одной стороны, мы должны поступить в послушание к Отцам, с другой – мы знаем, что у каждого из них могли быть неточности и ошибки. И нужно учиться отличать случайное от духовно-необходимого в их творениях.

Отцы нуждаются в понимании. Но понимание возможно только в том случае, если ты знаешь – о чем идет речь и ради чего она ведется. Нельзя отбрасывать Библию за то, что те упоминания о животных, что в ней находятся, не соответствуют требованиям современной зоологической науки. Библия отвечает на свои вопросы, а не на чужие. Она пишется для того, чтобы ответить на духовные нужды людей – и прежде всего тех, к кому непосредственно обращались пророки. Но она не писалась с целью удовлетверения любопытства астрономов, биологов или историков следующих тысячелетий: «В Библии много исторических сведений. Но это уроки истории, а не богословия. Библейский фундаментализм в социологии не лучше, чем в любой другой области. Библия – не авторитет в общественных науках, как и не авторитет в астрономии»68.

Библию, как и любое действие (создание текста есть именно действие) нужно оценивать прежде всего по степени его соответствия тем целям, ради достижения которых и предпринималось это действие. Если в магазинной очереди человек передо мной покупает мыло, в то время как мне нужно принести домой хлеб – я не стану осуждать действия этого человека, несовпадающие с моей целью, как безумные и бессмысленные. Да, покупать мыло вместо хлеба – странно. Но он же это делает не «вместо». Целью его прихода в магазин было приобретение именно мыла, а не хлеба. И поэтому в его вселенной его действия совершенно осмысленны и оправданны.

Итак, понимание Библии требует прежде всего осознания того, ради чего она пишется. Как говорил Галилей (повторяя слова отца западной церковной истории кардинала Барония) – «Библия не учит нас тому, как устроено небо; она учит нас тому, как взойти на Небо». Точно также и для понимания творений Отцов нужно знать – ради чего они брались за перо. К достижению какой именно цели были направлены их молитвенные и интеллектуальные усилия. Знание о чем они вымаливали у Бога, а какие именно темы оставились на периферии их зрения и их интересов..

Отцы, живущие в предании и формулирующие его, есть те люди, кто применяют Библию к духовным нуждам своих современников. Через них вечные духовные истины Слова Божия входят в жизнь людей послебиблейских времен. Значит, в служении отцов была и человеческая сторона, и духовная, Божественная.

Но если мы видим, что некоторые суждения встречаются не только у одного Отца, не только у Отцов одной школы, одной эпохи, одной культуры или национальности, но у всех Отцов Вселенской Церкви – значит, мы обрели нечто большее, чем просто чей-то духовный совет. Это – Голос Церкви. Это – согласие Отцов. Разные люди, с разным семейным и социальным опытом, разным уровнем светского и богословского образования, вдруг оказались в чем-то согласны. Ни века, ни пространства не спровоцировали их разногласия по этому вопросу. Тогда это – consensus patrum, “согласие отцов”. Значит, это в Церкви не от людей, не от времен и веков, не от калейдоскопа человеческих культур и мнений. Это – от Бога. От Главы Церкви, от Вечности. Это – правило веры. Это – догмат, пусть даже формально и не сформулированный Вселенским Собором.

И тогда мы с радостью замечаем то, что так порадовало в церковном предании св. Игнатия (Брянчанинова): «Когда в осеннюю ясную ночь гляжу на чистое небо, усеянное бесчисленными звездами столь различных размеров, испускающими единый свет, тогда говорю себе: таковы писания отцов. Когда в летний день гляжу на обширное море, покрытое множеством различных судов с их распущенными парусами, подобно белым лебединым крылам, судов, бегущих под одним ветром, к одной цели, к одной пристани, тогда говорю себе: таковы писания отцов. Когда слышу стройный многочисленный хор, в котором различные голоса в изящной гармонии поют единую песнь божественную, тогда говорю себе: таковы писания отцов»69.

---

Примечания: