Как определяет цель подобных записей протопр. Александр Шмеман, это «не столько желание все записать, а своего рода посещение самого себя, «визит», хотя бы и самый короткий. Ты тут? Тут. Ну, слава Богу. И становится легче не раствориться без остатка в суете».
И еще, он же: «Léataud: человек, рассказывающий изо дня в день свою жизнь, говорящий только правду о себе». Я отказалась (восприняв совет отца К.) от ведения этих записей в календарных рамках, «изо дня в день», но «говорить только правду о себе» постараюсь…
Недавно по ТВ — Окуджава, одна из последних записей. Вспомнилось вдруг, с каким раздражением в тяжелейшие постперестроечные годы, когда я не каждое утро знала, чем буду кормить подростка-сына, воспринимала я и этого человека, и всех «иже с ним», кто приохотил нас когда-то ездить на синих троллейбусах за туманом и за запахом тайги. А теперь смотришь записи тех лет — и видишь святые лица слушателей… Кто-то из поэтов сказал про Ахматову что-то вроде: «В России Бога не было. Ахматова была». Может быть, и так. Но с 60-х годов эта Богозаместительная миссия безраздельно перешла к Окуджаве. Когда сейчас я смотрела на этого старого, печального человека, уже занесшего душу на порог («Скоро увижу маму свою, красивую, гордую и молодую…»), — так явственно ощущалась в нем исполненность предназначения, и его самого, и его поколения. И святое Крещение, принятое на одре смертельной болезни и перенарекшее Булата в Иоанна, подвело под этой миссией прекрасную черту…
Как-то раз, еще в самом начале своего воцерковления, не помню, по каким причинам, я осталась в воскресенье дома и слушала Божественную литургию по христианскому радио. Обычно того, что происходит в алтаре, практически не слышно. Но на этот раз в какой-то момент службы вдруг совершенно рядом, тихо, но очень отчетливо прозвучало: «Пресвятая Богородице, спаси нас!..». Это было сказано как бы про себя, и с таким сокрушением, болью, страхом даже, что на миг возникло чувство неловкости, как бывает, когда нечаянно услышишь то, что не предназначалось для твоих ушей. Голос принадлежал священнику, человеку, насколько можно предположить что-то по голосу, пожилому и грузному, и так щемяще прозвучала из уст предстоящего за нас, грешных, эта сыновняя мольба о помощи и заступлении…
Никогда не забуду исповеди у старенького священника, отца Николая, в Предтеченском храме в Харькове. К небольшому столу, накрытому выцветшим покровом, подходили, располагаясь по трем сторонам его группками человека по три-четыре. Священник же стоял на особицу, у четвертой стороны. Сначала исповедовались мужчины, а уже потом — женщины. Я была в одном из последних «заходов» и наблюдала происходившее, чтобы знать, что делать, когда дойдет до меня. «Я сейчас буду молиться, — сказал батюшка, — а вы называйте свои имена и кайтесь про себя». И вот он положил голову на стол, а за ним — все остальные. И, накрыв, сколько мог охватить, повинные головы своей епитрахилью, начал молиться, горестно и жалостливо плача обо всех кающихся, вкупе с самим собой…
И еще одно о той службе в Харькове. Когда запели «Херувимскую», люди переместились к оградке солеи и встали там, наклонив головы и крестообразно сложив на груди руки, как перед Причастием. Когда же на Великом входе священник, возгласив: «Вас и всех православных христиан да помянет Господь Бог во Царствии Своем!», пошел вдоль молящихся, возлагая каждому на голову Чашу, — по храму шелестом понеслось как бы ответное ему от каждого благословение, разрушающее невидимую стену между алтарем и народом, священством и паствой: «Да помянет Господь Бог священство твое во Царствии Своем!»
Вскоре по возвращении из той поездки мне, как бы в пояснение и подтверждение подобной практики, попало в руки некое «Наставление» с подзаголовком: «Как вести себя православному христианину в храме Божием». «Во время поминовения Святейшего Патриарха, местного епископа и других, — значилось там, — полагается стоять благоговейно, с преклоненной главой и при словах: Вас и всех православных христиан… говорить про себя: Архиерейство твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем. Так говорится при служении епископа. При служении же других священнослужителей следует говорить про себя: Священство твое да помянет Господь Бог во Царствии Своем». С тех пор я так и делаю, никогда не забываю. Если же служит не «мой» батюшка, я добавляю: …и отца моего духовного (имярек)…
В этом же «Наставлении» — то, что я знала и раньше, но о чем сказано так, как не встречала нигде больше: «Во время совершения самого таинства Святой Евхаристии — преложения хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы и приношения Бескровной Жертвы за живых и усопших — надлежит молиться с особенным вниманием, и по окончании пения “Тебе поем” при словах: “И молим Ти ся, Боже наш” надо поклониться до земли Телу и Крови Христовым. Важность этой минуты так велика, что с ней не сравнится ни одна минута нашей жизни. В этой священной минуте заключаются все наше спасение и любовь Божия к роду человеческому, ибо Бог явился во плоти».
Мне никогда не казались убедительными объяснения сокрытости от нас, мирян, «тайных» молитв, особенно тех, что начинаются с момента «Херувимской», а именно (словно бы по иронии) «молитв верных», и я рада была встретить в «Дневниках» прот. А. Шмемана кавычки: «Утром архиерейская Литургия, чинная, строгая, вся несущая на себе отпечаток арх. Павла. Все “тайные молитвы” читает вслух, во всем смысл, продуманность. Чудная служба». Чинность и строгость, смысл и продуманность, сделавшие эту службу чудной, стоят у него в одном ряду с гласным чтением алтарных молитв. Да и если бы они действительно были тайной!.. Любой желающий может абсолютно беспрепятственно приобрести полный текст Божественной литургии. И одно время я брала с собой на будничные, как правило, малолюдные, службы книгу «Всенощное бдение. Божественная литургия». Но потом перестала это делать — чтобы никого не смущать своим «высокоумием» и самой не смущаться: иногда, «зачитавшись», пропускаешь выходы, преклонения главы, поклоны и т. д.
Лет пять назад мне довелось быть на Литургии, совершавшейся… в приспособленном под храм ларьке, таком же, как прочие на этом сельском рынке, но отличавшемся от других крестом на крыше. Дело было в праздник Преображения Господня. Если бы убрать внутренние перегородки, делившие этот храмик на притвор, свечную лавку, «ризницу» и собственно молельное пространство, получилась бы просто одна небольшая комната. Случилось так, что я стояла почти впритык (народу набилось столько, что буквально яблоку преображенскому некуда было упасть) к священнику, и все Богослужебные священнодействия происходили у меня на глазах, мне и деваться было некуда. О каких-либо тайных молитвах — и речи быть не могло. Литургию я тогда знала не в пример хуже, чем сейчас, и, не мучимая «нездоровым любопытством», не особенно вникала в то, что творилось на Престоле, но хорошо помню одно — мысли мои, безо всякого блуждания, были здесь и только здесь. Потому что служба осязаемо ощущалась как Богослужение…
Остановлюсь, чтобы не сказать что-нибудь вроде «вскую» или «доколе»…
О. задумчиво спрашивает: «Ты не знаешь, до революции носили по улицам, ну, например, в те же крестные ходы, портреты императоров и императорской фамилии?». Отвечаю, что никогда об этом не задумывалась, но, по-моему, нет, а вот иконы и хоругви со святыми ликами носили. «По-моему, тоже. А при советской власти носили, на демонстрациях, помнишь? Портреты генсеков, членов Политбюро и т.п. Вместо хоругвей и икон, да?..»
В обычной, вполне рядовой ТВ-рекламе оказался такой неожиданный зачин: «Есть три вещи, на которые человек может смотреть без конца: на огонь, на воду и на то, как работает другой человек».
Поздравляла сегодня старинную свою знакомую, В.П., с очередной годовщиной снятия блокады. «Спасибо большое! — сказала она в ответ. — Но вы знаете, у меня такое счастливое свойство — не помнить ничего плохого. То есть, я, конечно, умом помню, что вот да, было то-то и то-то, но как бы и не помню. Я забываю все плохое. И знаете, Кого я за это всегда благодарю? Богородицу! Я с самого детства каждый день молюсь Ей вот этой молитвой…». Я: «…и избави мя от всяких лютых воспоминаний и предприятий и от всех действ злых свободи мя… Да? Это и моя любимая молитва». — «Вот-вот! Так что я счастливый человек!»
…С 13 лет без матери (сосланной как жена «врага народа» в Казахстан); юность в блокадном городе, с дежурствами на крышах, тушением «зажигалок», работой на заводе; после войны — принудительное (в качестве дочери «врагов народа») участие в строительстве одного северного канала; жесткая коммуналка, «уплотнившая» огромное «родовое гнездо», где прошло благословенное детство, — и: «Я счастливый человек!»
…Год или полтора назад В.П. подарила мне «Новый Завет», издания 1892 года, принадлежавший, как она сказала, члену ее рода — офицеру, погибшему в Цусимском сражении. «Я знаю, что вы с сыном с уважением относитесь к прошлому. Я не уверена, что, когда меня не станет, эту святыню сохранят. Поэтому я хочу вам ее подарить». Книга карманного формата, в твердом переплете, обтянутом коричневой кожей, с вытисненным на лицевой стороне крестом… На фронтиспис В.П. наклеила вырезанную некогда из «Огонька» репродукцию образа Спаса Нерукотворного. Почти на каждой странице — ее пометки, сделанные красной шариковой ручкой. Сразу видно, что книга жила, а не просто хранилась…
У прот. А. Шмемана: «Творец приемлет “триединую интуиции”. Человек сопротивляется ей, сопротивляется, в сущности, Христу. Ему легче с Богом, чем со Христом. К Богу можно так или иначе возвести наши “ценности”, Христос требует их “переоценки”. Всякая иерархия ценностей может быть “санкционирована” упоминанием Бога, только одна — абсолютно отличная от всех — возможна со Христом. Религия Бога, религия вообще может даже питать гордость и гордыню. … Религия Христа и Бога, в нем открытого, несовместима с гордыней. С Богом можно все “оправдать”, во Христе — то, что не умрет, не оживет (1 Кор.15:36; ср.: Ин.12:24). Все христианство: “Если любите Меня, заповеди Мои соблюдете…” (см. Ин.14:21). И дальше: “Вы умерли, и жизнь ваша сокрыта со Христом в Боге…” (Кол.3:3)».
Н., слабовидящая девушка, которую я уже несколько лет сопровождаю в храм, на Литургию: «Мне часто что-то дают — конфетки, яблоко, иногда даже деньги. Как мне к этому относиться?» Я: «Очень хорошо относиться. Через тебя люди получают возможность сделать что-то доброе, ты “чувства добрые” в них пробуждаешь. Принимай все, что дают, с благодарением и безо всякого смущения». Вообще присутствие Н. в храме всегда благотворно действует на людей. «Идите, идите!» — машут мне издалека и с готовностью перед нами расступаются. Проявить со-страдание к физическому страданию ближнего — такой очевидный, простой, прямой и короткий путь к Богу, пусть хоть на эти несколько мгновений… Но у Бога ни одно доброе движение души не бывает забыто.
В начале своей церковной жизни я нередко ходила в храм св. вмч. Димитрия Солунского, мы тогда недалеко от него жили. Мне нравилось тихими воскресными утрами (я почти всегда ходила на раннюю службу) идти вдоль леса, мимо деревенских домишек, деревянных заборов. И вот однажды, возвращаясь из храма по совершенно еще пустынной дороге, я увидела идущего навстречу человека и еще издали поняла, что сейчас он меня остановит. Так и случилось. Он подошел ко мне вплотную и сказал: «Что, светленькая? Из церкви идешь?» Я улыбнулась и молча кивнула. «Зачем ты туда ходишь? Брось ты этих попов, нет этого ничего, никакого их Бога! Я вот вчера там был, так плюнул на пол и ногой растер. Брось!» Вспоминая потом этот эпизод, я удивлялась, что не испугалась: кругом ведь не было ни души, а при таком настрое незнакомца всего можно было ждать. Но я почему-то не испугалась и просто сказала: «Не надо меня уговаривать не ходить в церковь. Я ведь вас не уговариваю туда ходить». Не иначе, как Ангел-Хранитель вложил этот аргумент мне в уста, потому что он задумчиво на меня посмотрел — и молча пошел своим путем. Я же, хотя только еще начинала тогда входить в веру, шла и молилась за него: «Господи, прости ему, ибо не ведает, что творит. Не вмени ему греха…». Мне в самом деле было и страшно за него, и вчуже жалко… Ведь и он мог бы сейчас идти от обедни «светленьким», если бы не… что?
«…мы члены друг другу» (Еф.4:25). Вспомнился почему-то по чтении этих Павловых слов один осенний вечер в Киеве. Я возвращалась из Покровского монастыря, мне нужно было выйти к трамвайной остановке, чтобы доехать до вокзала. Время было позднее, десятый час вечера, уже совсем стемнело, и я не узнавала путь, которым пришла сюда еще засветло. И тут меня нагнали две пожилые женщины, я мельком видела их в монастырской трапезной. «Бог в помощь! — сказала я: они несли тяжелые сумки со снедью, которой наделили их в монастыре. — Матушки, не скажете, как выйти к трамваю?» — «А идем с нами. Тебе куда ехать-то?» — «На вокзал». — «Ну, так лучше на троллейбус, проедешь одну остановку и там пересядешь на трамвай. Идем с нами». И они вернулись к оживленному обсуждению происходящего на Украине. Всем досталось: и этому Ющенко, все уже жалеют, что с ним «связались», и Януковичу, «тоже хорош», и американцам, которые «все скупили», и масонам, и католикам, и этому «чертову ИНН». Страсти все разгорались. Я шла молча, меня, слава Богу, в разговор не втягивали. Но вот мы вышли к остановке, и тут же подошел троллейбус. «Садись-садись! — это мне. — А ты откуда будешь-то?» — «Из Петербурга». — «А, из Ленинграда! Домой?» — «Домой!» — «Ну, легкого тебе пути, милая! — запели они, засветившись и похорошев лицами. — Да чтоб людей добрых Бог тебе послал в дороге-то, да хранит тебя Господь и Матерь Божья, да Ангела тебе Хранителя! Тебе вон туда, видишь? Тут вот, у сквера, и жди трамвая!». Мы расцеловались, и я вышла из троллейбуса, а они все махали мне оттуда и все показывали через стекло, куда идти. Это и была та самая ситуация, когда «мы члены друг другу».
За все эти годы в Церкви не одну сотню раз была на Литургии, иногда и два-три дня подряд. И удивительное дело — ни разу не пришло в голову: «Сколько можно, из раза в раз одно и то же, одно и то же!..» Нет. Каждый раз — внове…
Где старичок в очках, всегда стоявший первым на исповедь? Где еще один, низенький, в сером твидовом пальто с поясом, подпевавший хору густым голосом? Где хромая, с двумя палочками? В больнице? Лежат дома в параличе? Где они все? Переселились из Церкви Воинствующей в Церковь Торжествующую? Отпеты в тишине и безвестности? Не отпеты?.. Как зовут (звали?..) их?..
На днях Л.Е. сказала мне: «Ты вот пишешь в своей книжке, что молишься о соседях по коммуналке. Но они ведь в Бога не верили, пьянствовали, дрались…». И буквально назавтра в храме прозвучало в молитве: «…о страждущих и озлобленных, о всякой душе христианской, помощи и заступления требующей…». Вот и ответ. Да и как же о них не молиться, если эти люди, совсем, казалось бы, далекие и чужие, малоинтересные, — когда я называю в молитве их имена, предстают перед моим мысленным взором так отчетливо, так ярко… Почему — не знаю, может быть, потому, что мое детство прошло рядом с ними… Да ведь и некому о них больше молиться: зная их жизнь, я это знаю.
Кто-то из духовных авторитетов настаивает на необходимости «познания» себя, иные же — осуждают это «копание» в себе, сосредоточенность на себе. Совершенно согласна и с теми, и с другими. Не перестаю радоваться тому, что копания эти, надрыв этот, одержимость эта — позади. Что-то о себе поняла, усвоила какие-то правила жизни души, жизни в Церкви, приобрела кой-какие навыки «различения духов», противостояния унынию, злу, — и теперь могу оглядеться вокруг и — впервые, наверное, за всю свою уже достаточно долгую жизнь — радостно и свободно вздохнуть. И сказать: «Хорошо нам здесь быть!..» Однако, не пройдя этот мучительный первичный этап «копания», — ничему не научишься сам и ничем не поможешь другим.
«Надо же во что-то верить!..». Это сказал мой сын в свои семь лет, когда я спросила его (о чем потом страшно жалела): «Сашка, ведь ты уже большой, неужели ты до сих пор веришь в Деда Мороза?». Несколько лет подряд Алексей Петрович, наш сосед, на Новый Год звонил в дверь и прятался на лестнице. Саша выбегал на звонок — и на полу, у двери его ждали подарки!.. «Это дедушка Мороз принес?» — «Да, да, конечно, а кто же еще!». И вот я задала этот свой дурацкий вопрос. Сын грустно и серьезно вздохнул и, помолчав, сказал это свое: «Надо же во что-то верить!..». Теперь, сегодня эти слова говорят мне очень много, а именно: неверующих людей нет. Человек изначально ощущает потребность в вере, и вся трудность состоит в отыскании ее предмета.
Еще, как любила выражаться мама, «при царе-косаре» перед нашим собором, Свято-Троицким лейб-гвардии Измайловского полка, поставили тридцатиметровый обелиск — Памятник воинской славы. Советская власть его снесла. Год назад его восстановили. И вот как-то раз я увидела, как отец К. идет в сопровождении алтарника с кропильницей и кропилом к южным дверям, и решила, что он идет освящать машину. Через какое-то время я увидела его возвращающимся назад. «Сейчас у памятника ребята присягу приносили, — сказал он, подойдя ко мне. — А теперь молебен будем служить. Если хотите — останьтесь». Хотела ли я… Снова, как встарь, присяга у храма, молебен в воинском соборе…
И вот через северные двери стали входить в храм «ребята» из расквартированного напротив милицейского полка, в камуфляжных бушлатах, с обнаженными головами. Предводительствуемые командиром, они выстроились в каре вкруг аналоя праздника, и начался молебен. Возле меня встали две женщины, и одна из них подергала сзади за бушлат «своего». Но тот даже не шелохнулся, это мне особенно запомнилось… Молебен совершали вместе со священником канонарх и алтарник, высокие, красивые — и такие же молодые, как те, в бушлатах, стоявшие в чинном молчании, хотя и не крестясь. Было давно-давно по «публичным» поводам не испытанное ощущение кома в горле.
Не хочется говорить красиво, но, глядя на происходившее, я думала, что вот так и возрождается Россия, здесь, а не в корявых надписях на заборах: «Бей жидов, спасай Россию!» Или: «Православие — или смерть!».
«Я не могу сказать, — услышала я по ТВ из уст одного известного режиссера, — что мне безразлична повседневная жизнь и все происходящее вокруг, просто я не могу относиться к этому так, как если бы у меня за плечами не было другого измерения».
Как-то в храме присела на скамейку отдохнуть: уже шла проповедь, ее можно слушать и сидя. Невдалеке от меня возились дети — целая стайка детей, почти все почему-то белоголовые. И вот проповедь закончилась, вышли священники — и вся эта детвора, вытянув перед собой руки, с радостным щебетом помчалась целовать крест. И, слава Тебе, Господи, никто на них не зашикал… С какой же щемящей радостью я прочла на исходе того же дня в последней проповеди отца Александра Шмемана: «Благодарим Тебя, Господи, за наши семьи: за мужей, жен, особенно за детей, которые учат нас, как славить имя Твое святое в радости, движении и святой возне» (курсив мой)…
Включаю ТВ — и мельком, уже в самом конце фильма, посвященного памяти одного знаменитого советского кинорежиссера, на экране — пожелтевший листок бумаги, на котором, среди прочего, крупно написано от руки: «А ЧТО, ЕСЛИ БОГ ЕСТЬ?» Судя по тому, что на этом кадре фильм и закончился, это была предсмертная (или, по крайней мере, одна из последних) запись. За этим вопросом угадывался страх того, что тогда за все придется отвечать… Не дай Бог умирать с таким вопросом в душе…
Почти не упоминаю здесь о чтении «Дневников» прот. Александра Шмемана, а они последние недели заполняют все мое внутреннее пространство. Идет коррекция души, моей семилетней почти жизни в Церкви, и не только в Церкви, а и вообще жизни. Чувствую, что эта книга будет звучать во мне долгим-долгим эхом…
Вот что я прочла сегодня в наугад (в который раз уже это «наугад», это и отец А. в своих «Дневниках» отмечает, и не раз) раскрытой книге:
«Казалось бы, что целая пропасть отделяет человеческую немощь от Божественного величия. Когда я плачу и страдаю под гнетом жгучей, но чисто земной скорби, неужели Господь может сострадательно внимать моим слезам? Людская премудрость отвечает мне на это отрицательно, но Господь в своем неисчерпаемом милосердии мне доказывает, что Он видит и внемлет моим слезам. И я знаю, что слово Его истинно. Помощь людская всегда бывает ограничена; люди не могут даже узнать и постигнуть всей глубины страданий и нужд своих немощных братьев, а если бы и могли понять их, не имели бы ни средств, ни времени принести им настоящую помощь. Но Господь, видящий слезы мои и знающий их причину, нисходит ко всем моим нуждам и, по великой милости Своей, готов помочь и утешить».
Бесшумно и незаметно, без «помпы» подкрался Великий пост… Все казалось, что где-то там он, нескоро еще, а вот уже и очередное Прощеное воскресенье, Чин прощения… Писать о нем совершенно невозможно, любые слова будут бледной немочью. Так и ехала потом в метро все с тем же радостно-печальным комом в горле… Господи, как прекрасны люди Твои… Люди, взятые в удел… И среди них — несколько едва мне знакомых, с непонятной любовью и слезами обнимавших меня, прижимаясь щекой к моей щеке… И я, ответно обнимавшая их с нежной силой…
Кусочек из «Притч»: «Милость и истина да не оставляют тебя: обвяжи ими шею твою, напиши их на скрижали сердца твоего, и обретешь милость и благоволение в очах Бога и людей. … Не будь мудрецом в глазах твоих; бойся Господа и удаляйся от зла. … Наказания Господня, сын мой, не отвергай, и не тяготись обличением его». Аминь.
Прощаясь с дочкой на ночь, поздравила ее с моим Днем Ангела — нашим общим праздником: ведь, оставайся я нехристем, мы и сейчас были бы в вечной разлуке. А так — она снова со мной и, я знаю, участвует в моей жизни. Слава Богу за всё — «за то, что Ты дал мне, за то, что отобрал и что оставил»…
И вот наступил и прошел день Ангела, день второго рождения. Теперь, по прошествии семи лет, я, как мило пошутил отец К., уже отроковица. Немного опоздала на Часы, но вволю успела накланяться Господу. Люблю эти тихие, малолюдные великопостные службы, когда «Литургии не положено» и пребываешь в храме бескорыстно, то есть, не предвкушая «награду» в виде Причастия.
Потихоньку, в редкие свободные минуты, читаю книгу — собрание дешевых дореволюционных религиозно-просветительских книжечек, — подаренную отцу К. одной старушкой. Он дал мне эту книгу в день Ангела как великопостное чтение. Среди множества незатейливых хрестоматийных текстов есть и блестки, такие, например, как «Псалтирь» блаж. Августина. Когда-то я купила «Псалтирь» прп. Ефрема Сирина, но скоро в ней разочаровалась, потому что это стилизация, пусть и составленная святым человеком. Творение же блаж. Августина — совсем иное, это связное собрание фрагментов псалмов, в которых не изменено ни единого слова. Я люблю эту Псалтирь и иногда даже читаю ее до утренних молитв, для духовного «разогрева».
А.И., мама Е., в больнице, доживает, по всей видимости, последние дни. После того, как отец К., исповедав ее и причастив, ушел, сказала дочке: «Ко мне ночью приходил Господь и сказал: “Завтра ночью ты умрешь. Молись последней молитвой”. Я говорю: “Какой?” А Он: “Любой!” И я выбрала псалом девяностый». Вот так… Я не уверена, что на ее месте сумела бы сделать такой точный и мудрый выбор.
Вчера была память свмц. Александры, и я еще за несколько дней до того решила, что навещу тезоименитую А.И. в больнице. Я отчетливо понимала, что иду прощаться: я с самого начала была уверена, что из больницы она не вернется, почему сразу и настроила Е. на необходимость причастить мать. А.И. я нашла методом исключения: все остальные больные явно были не ею, и только поэтому я поняла, что эта крохотная, исхудавшая старушка — она и есть… Она спала, но скоро проснулась и сразу стала просить чаю. Не просто пить, а чаю. У меня с собой был чай с мятой и лимоном, и я стала поить ее с ложечки, как ребенка, на каждой ложке приговаривая: «Пресвятая Богородице, спаси нас!..». Почему именно так, я не знаю.
У меня в термосе еще оставался бульон, и я спросила у сестрички, к кому из больных никто не приходит. Она показала мне на пожилую женщину, полулежавшую, опираясь на локоть. Я подошла к ней: «Хотите домашнего бульончику?». Она вмиг облилась слезами, но ответить ничего не могла, только беззвучно плакала. Я взяла принесенный с собой «слюнявчик» и стала и ее кормить с ложечки, только без молитвы. Когда она насытилась, я взяла ее поильник и налила морсу и ей. Я поднесла поильник к ее губам — и она опять горько и так же беззвучно заплакала. Когда же, попоив ее, я поднялась, чтобы уйти, она опять заплакала. И я пожалела о том, что подошла, потому что «добро есть зло, когда оно кратковременно»… Я перекрестила ее и отошла к А.И. Одевшись, перекрестила и ее, спящую, на прощание, попросила Богородицу присмотреть за ней до завтра, когда придет дочка…
Уходила я с тяжелейшим чувством, оставляя за собой восемь старух, умирать в этих кроватях с высокими деревянными бортиками, больше всего похожих на гробы… Оттуда я поехала в храм, потому что с этим не могла сразу ехать домой.
Вечером позвонила Е., сказала, что мама все время спит и ничего не хочет есть. И назавтра с самого пробуждения я думала об А.И. Почему-то возникло острое желание прочесть «Канон на разлучение души от тела», и я даже собиралась звонить отцу К., спросить на то благословения. Но все же не решилась. Еще был дома сын, то есть не завершились еще мои личные утренние заботы, но я все думала и думала об этом чужом, казалось бы, человеке. Закончив свои дела на кухне, я остановилась возле стоящей там у меня в уголочке иконы «Взыскание погибших» и неожиданно для себя самой сказала: «Пресвятая Богородице, помоги рабе Твоей Александре на мытарствах!..». Взглянула на часы. Было 10.21. Вскоре позвонила Е.: в 10 утра мама скончалась… Она и в самом деле в это утро умирала — и умерла. И душа ее в эти первые минуты посмертия просила заступления?..
9 апреля А.И. хоронили. После отпевания в храме родные поехали на кладбище, а мы с Л. остались готовить поминальный стол. Когда поминки уже стали выдыхаться (разговор перешел на «батьку» Лукашенко и т. п.), я ушла. Выйдя, взглянула на часы: было 16.58, и я еще успевала на вечернюю службу к себе в храм (мимо него лежал мой путь к метро). Служились Пассии, и я успела к троекратному: «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко!», всегда пробирающему до самых глубин. После службы отец К. сделал обычное объявление о предстоящей седмице и пошел, сгорбившись, как старик. Я окликнула его, чтобы спросить, когда он будет на неделе, — и тут же пожалела. Потому что, когда он остановился и медленно, как-то обреченно повернулся, на меня глянули мертвые от усталости, одного цвета с бескровным лицом, глаза. Как он доживет до Светлой Седмицы?.. Да помянет Господь Бог священство твое во Царствии Своем!..
Свящ. Александр Ельчанинов «О гордости»:
«Как бороться с болезнью, что противопоставить гибели, угрожающей идущим по этому пути? Ответ вытекает из сущности вопроса — смирение, послушание объективному; послушание, по ступенькам — любимым людям, близким, законам мира, объективной правде, красоте, всему доброму в нас и вне нас, послушание Закону Божию, наконец — послушание Церкви, ее уставам, ее заповедям, ее таинственным воздействиям. А для этого — то, что стоит в начале христианского пути: “Кто хочет идти за Мною, пусть отвержется себя”. Да отвержется, … да отвергается каждый день; пусть каждый день, как стоит в древнейших рукописях, берет человек свой крест — крест терпения обид, поставления себя на последнее место, перенесения огорчений и болезней и молчаливого принятия поношения, полного безоговорочного послушания — немедленного, добровольного, радостного, бесстрашного, постоянного. И тогда ему откроется путь в царство покоя, “глубочайшего смиренномудрия, все страсти истребляющего”».
Сегодня необыкновенно крепко и сладко спала, как спят выздоровевшие после изматывающей болезни люди. Проснулась среди ночи от воя под окном сигнализации — и снова заснула. Проснулась от того, что кот возился в прихожей, — и снова заснула. Когда же проснулась уже совсем — застала на лице улыбку.
А немного погодя вспомнила, что перед самым пробуждением снилась почему-то тетя Лида, сестра отца, впервые за все время, что я в Церкви и молюсь об усопших, кровных и просто знаемых. Во сне с кем-то из близких я уже договорилась быть на Литургии, и вот встречаю тетю Лиду и узнаю от нее, что она тоже хотела бы там быть, но завтра, и говорю ей: «Тетя Лида, я даже не знаю, как быть… Понимаете, сегодня Литургия Преждеосвященных Даров, а завтра…», а она радостно мне улыбается… И именно на этом месте я проснулась, видно, как раз в ответ ей улыбаясь…
Когда происходят такие вот неожиданные «явления», всегда кажется, что в тамошней жизни устанавливаются через наше объединяющее начало какие-то неведомые нам связи между незнакомыми по земной жизни людьми и случаются какие-то события, о которых здесь нам не дано узнать.
Вспомнилось еще, как буквально в первую же ночь после моего Крещения вдруг, в первый и в последний по сию пору раз, приснилась мне бывшая моя свекровь, почему-то в темно-синем платье в белый горошек. Она молча стояла передо мной, глядя на меня своими большими красивыми глазами, полными вековой еврейской скорби (такое выражение глаз бывает только у евреев, ни у кого из нас, русских, подобного я не встречала). Просила у меня, новоиспеченной православной, молитв?..
День космонавтики… В апреле 62-го (44 года назад!..) я была в доме отдыха где-то под Приозерском, погода стояла почти летняя, и я лежала среди сосен на раскладушке, читая какую-то книгу. Время от времени я клала ее на живот, и книга прыгала под ударами пяточки, которую я пыталась ухватить. Кто-то очень маленький, еще никогда не видевший этого бездонного весеннего неба, уже ощутимо жил у меня под рукой… Сейчас гражданственные чувства, связанные с годовщиной полета Гагарина, то есть, с первым официальным Днем космонавтики, возродить трудно, а вот пяточка и прыгающая на животе книжка — со мною, во всей своей полноте…
Прошла Страстная, пришла Пасха Красная. Рассказать об этом обо всем не берусь. На это нужны время и силы, которых сейчас у меня нет.
Фомина Неделя. В храме сегодня было, как никогда, много детей, лет от четырех до шести, и все, как на подбор, хорошенькие, глаз не отвести. Только что болтавшие, бегавшие вдоль солеи и валявшиеся на ее ступеньках, — тотчас же, как вынесли Чашу, они прекратили свою «святую возню» (отец А. Шмеман) и, чинно скрестив на груди руки, выстроились один за другим в затылочек и так же чинно подходили к настоятелю. Сами, без водительства и указки родителей, мудро наблюдавших за ними откуда-то издали.
Игумения Арсения:
«Ничего не может быть полезнее для человека, как узнать свою меру, где он находится. Тогда он безошибочно отнесется ко всему и будет на неложном пути. Вот для этого-то неоцененно дорого иметь руководителя, он укажет неложно состояние и меру руководимого. Помню, как я стала жить с матушкой, часто слушая ее наставления о пути спасения, и, как будто созерцая этот путь от начала и до конца, я часто спрашивала у матушки: “где я?”, и матушка всегда отвечала, что меня нет нигде, потому что во мне еще нет ничего, что служит залогом спасения, нет даже живого сознания погибели, которое заставляет искать истинного спасения. Признаюсь, я не вполне понимала тогда матушкины слова, хоть и верила им и скорбела за свое состояние, но потом живо почувствовала их истину, и теперь они служат для меня, как и все матушкины слова, основанием самоиспытания».
Вот и меня тоже наверняка нет — пока?.. — нигде… Я — трость, ветром колеблемая. Трость, которой можно написать на песке (именно так) что угодно: утром — одно, вечером — другое.
«С чего начинается старость? Сначала человек теряет интерес к работе. Потом — к друзьям. Потом — к близким. И целиком сосредоточивается на себе». Так говорила когда-то моя случайная попутчица своей подруге в купе поезда «Ленинград – Москва». Молча слушая эти слова, я готова была согласиться с их печальной мудростью, хотя в то время для меня не наступил еще даже первый из обозначенных ею этапов старения.
И вот, двадцать с лишним лет спустя, мне дарят «Дневник духовный» прот. Сергия Булгакова, и, наугад раскрыв книгу, я читаю:
«Нельзя смотреть на оставшуюся жизнь как “прочее время живота”, которое надо кой-как дожить, но надо дожить достойно, в мире и покаянии. И надвигающаяся или уже надвинувшаяся старость таит в себе свои драгоценные возможности, она есть или может быть увенчанием жизни. Тот, кто достиг старости, освобожден ею от страстей плоти, он, оставаясь в теле, чужд его страстей; он опытом долгой жизни постиг то, что необходимо было ему в юности, и близость к Богу, которая дается стоянием у земного порога, придает особую свежесть его духу (курсив мой). Старость в Боге есть самое драгоценное достояние человечества, духовный его отстой, чистая влага. … Люди боятся старости, не хотят ее, но нужно любить старость, хотеть ее, как свободы в Боге. Обновится, яко орля, юность моя, и старость есть эта обновляющаяся в Боге вечная юность духа…».
Слова эти я выпила жадно, одним глотком, как драгоценный дар Божий, иначе и не сказать. И какой же контраст унылой мудрости моей случайной попутчицы являет собой этот гимн старости…
О. А. Шмеман: «И что — по сравнению с этим медленным нисхождением в смерть — вся суета, окружающая нас и к этому торжественнейшему из всех возрастов жизни (курсив мой) равнодушная?»
Мельком посмотрела ТВ-фильм «Ирка и Юлька». Сам фильм, в общем-то, ничем не примечателен, из «сделанных», а упоминаю о нем здесь ради одного — Ирина Якир перед смертью сказала мужу, знаменитому барду Юлию Киму: «Ты все-таки крестись, а то не увидимся…». Было это в Иерусалиме (где Ирина лечилась от тяжелой, неизлечимой болезни). Там, в Иерусалиме, он и крестился. Похоронил ее на кладбище при выезде из Города. И сам рядом собирается лечь.
Романо Гуардини «Человек и вера»:
«Мы ощущаем таинственность любви Бога к миру. Мы чувствуем, что мир что-то значит для Него и что мир близок сердцу Божиему, с которым связана тайна, — тайна такого единения, которое не равнозначно смешению и, сохраняя в чистоте все различия (прежде всего, простую разницу между Богом и тварью), соединяет их, тем не менее, воедино в невыразимо конечной общности. Лишь с этой точки зрения можно постичь … то великодушие познавшего страдание и все еще страдающего сердца, которое, вопреки перенесенному оскорблению и непоколебимой убежденности в неправедности происшедшего, побуждает его дать духовный приют тем самым людям, от коих исходили страдания, обида и несправедливость, чтобы в каком-то смысле растворить в себе эту несправедливость и объединить все и вся в невыразимую общность».
Надо же… Сначала, в первый и, может быть, неповторимый раз, сумела такое сделать, а уже потом встретила это вот обоснование…
«Православные мысли на каждый день. Дневник православного священника»:
«Ранняя тревога пробуждает воинов на дело, когда они во всеоружии, только тогда они готовы. Так, встанем рано, и не ради только своего земного дела, но прежде всего для Бога: встанем рано, чтобы Он видел, что мы прежде земной выгоды Царствие Божие ищем, что нам дорого Его словом накормиться, Его напутствие на предстоящий день принять. Ведь Он один, знающий, что нам предстоит, может нас вооружить, чем нужно. И не говори: успею и после. После — заботы, и хлопоты, и суета мирская, и разговоры, и ссоры с людьми. После — сердце неспокойное, слова недобрые, мысли греховные. После — тяжкое сознание, что и тут греху поддался, и там нехорошо поступил, и все это не потому ли, что с голодной, безоружной душой вышел на бой?»
И. Ильин «О вере»:
«И вот, если эта последняя, первоначальная существенная глубина души, — духовность ее инстинкта, — захвачена и зажжена, то из загоревшегося лона ее начинают исходить «искры» и «лучи», пронизывающие всю душу, а к нему начинает приливать вся сила духовного присутствия, так, что оно становится средоточием жизни и духа в данном человеке. Божественно-предметное содержание, пленившее душу и зажегшее ее дух, переживается как несомненно и абсолютно реальное, и по сравнению с ним все остальное кажется второстепенным, несущественным, недостоверным, сомнительным, может быть, даже прямо иллюзорным. Сам же человек приобщается новому способу жизни: он испытывает силу собранности, полноту сосредоточенного до огненности бытия, он впервые изведывает ту власть, которая возникает из концентрации множества разрозненных сил; он познает онтологическое значение моноидеизма, когда человек одержим единой, главной идеей, и силу единовластия, когда все свободно подчиняется единому центру. Это и есть приблизительно та стадия религиозного опыта, которую Феофан Затворник обозначает словами: “собранный должен гореть”. Человек научается быть по-новому, быть подлинно; или, иначе, он перестает быть “существователем” (выражение юного Гоголя), он впервые научается быть и разочаровывается в том перемогающемся, рассеянном существовании, в котором он доселе влачил свои дни.
Теперь душа его обращена к новому Предмету, излучение которого зажгло в ней ее личный огонь. Это равносильно религиозному обращению. В душе возникает новое, а может быть, и первое центрирование; и чем больше глубина, объем и длительность его, чем окончательнее оно, тем более “религиозной” оказывается новая жизнь. В целостной религиозности обнаруживается, что человеку до такой степени “есть дело” только до Бога и до Божественного, что для всего, лишенного Его лучей, остается минимум жизненного внимания. Божьему, богоосвященному, богоосмысленному, богонасыщенному — внимание принадлежит главным образом, цельно или даже исключительно. Религиозный Предмет становится главной жизненной ценностью, центром личного бытия. Приобщившись новому способу бытия, человек постепенно научается подчинять свое личное самочувствие — своему религиозному предметочувствию. Он научается и приучается испытывать себя по-настоящему — именно в Предмете и только через Предмет; только через Него и в Нем он есть воистину. Все “чисто личное”, “только субъективное”, “интимное” отходит на задний план как малозначительное. Значительно одно: чувствование себя в Предмете или чувствование Предмета в себе самом (это не одно и то же!).
Так, религиозное центрирование делается все более постоянным, ненарушимым, непрерывным, не исчезающим. Все не связанное с Центром блекнет и отсыхает. Все возникающее — или возникает прямо из Центра, как Его проявление, или же, появившись извне, нисходит к нему для приятия. Человеческий дух уподобляется кругу, в котором движение происходит только по радиусам — или в центробежном, или в центростремительном направлении: в нем нет ничего “входящего”, что могло бы миновать предметный Центр личности, пройти “мимо” и утвердиться в периферическом своеволии; в нем нет ничего исходящего, что могло бы зародиться в децентрированной самобытности и вырваться, или прокрасться на волю. Нерадиальное движение постепенно сводится к минимуму и прекращается совсем: есть только нисхождение в сердцевину личного духа и восхождение из нее.
В этом огненном Центре все осмысливается, приемлется, очищается и направляется. Помимо него нет ни “эксцентрических” (вне его), ни “претерцентрических” (помимо его) линий, направлений и движений. Нет и никакого “второго” или “третьего” центра… Ибо дух, вообще, — или имеет центр — и тогда он един; или он его не имеет — и тогда их может быть два, три и более. Но два центра — или поведут к вечному внутреннему разладу, или же создадут неустойчивое, больное равновесие в раздвоенной личности. А религиозный дух пребывает в единовластии религиозно-предметного Центра.
Так слагается и крепнет духовный характер человека: это есть личностное единство души, утвержденное на власти религиозно-предметного Центра. Ему присуща черта органического единства: он не растворен в потоке случайных жизненных впечатлений и содержаний, но выделен из них и встречает их как властелин и судья. Эта власть не слепая, но зрячая и выбирающая; она основана на духовном опыте и выбирает лучшее, совершенное. Духовный характер почерпает свою силу из центрального предметного огня: этот огонь может казаться “страстью”, но страсть эта духовная, ее ведет религиозная очевидность. Всякую иную “салу” духовный характер отвергает, как разновидность слабости, — слепой, ожесточающейся и самомнительной. Он ищет и обретает свою силу в духовном очищении, в предании себя Богу, в смирении Ему и в молитве.
Вот откуда у людей с духовным и особенно религиозным характером — эта особенность внутренне владеть собой, блюсти градацию жизненных ценностей и не падать духом. Предметный Центр сообщает душе высший критерий блага и примиряет ее одухотворившийся инстинкт с долгом: естественно и просто открывается человеку, что можно, что должно и чего нельзя; чем стоит жить и чем не стоит жить; чем можно пожертвовать и во имя чего, и чем нельзя пожертвовать ни при каких условиях; от чего можно отказаться, и от чего нельзя отречься, и от чего нельзя не отказаться. Вследствие этого духовный характер носит в самом себе источник закона, и притом именно потому, что последняя глубина его личности таит в себе Божий огонь. И закон этот предстоит ему не в виде отвлеченного, сухого правила, а в виде глубокой и цельной органической потребности духа совершать “то-то” и не делать “того-то”. Вот почему к власти призваны именно люди с духовным характером, ибо их личность имеет духовный устой в жизни и в смерти, нравственный “хребет”, религиозный “фундамент”, крепкий “якорь”. Напротив, человек, лишенный такого центра (сознаваемого или несознаваемого им самим!), — имеет “существование”, но не имеет “бытия”, он не есть самобытный творческий источник жизни, истории, культуры и государства; он только “медиум” внешних влияний и внутренних страстей.
В этом смысле религиозность есть первооснова человеческой жизни».
Долго пыталась как-то сократить эту непропорционально длинную выписку — и рука не поднялась: ничего подобного по красоте, неординарности, силе, точности и неотразимости аргументации мне в духовной литературе не встречалось.
А вот — отец А. Шмеман, как бы продолжая и ставя точку: «Опять та же мысль: тем, кому дан дар жизни — и это значит: “религиозное” ее ощущение, гораздо меньше нужна “религия”, которая почти всегда от недостатка, а не от преизбытка, от страха перед жизнью, а не от благодарности за нее. И эта безрадостная, безжизненная религия отталкивает. Отталкивает прежде всего потому, что обращена к жизни осуждением и злобой. “Всегда радуйтесь, за все благодарите”: это разве звучит в нашем измученном собственной историей христианстве?». Так бы и выделила этот кусочек курсивом, жирным и еще бы подчеркнула. Двойной чертой.
Сон: я вхожу на нашу лестницу на Марата, кошмар всего моего детства, привычно подхожу к почтовому ящику. Он набит всякого рода открытками, письмами, извещениями. В руки мне почему-то падает 500-рублевая бумажка, и тут же появляется какой-то человек, направляющийся ко мне с недвусмысленно агрессивными намерениями. В жутком страхе я задавленно сиплю, силюсь крикнуть: «Мама! Мама!..» — и никак (во сне ведь никогда не крикнуть как следует). И вот меня ведут к маме. Она лежит на столе, около нее по обеим сторонам кто-то стоит, в светлых одеждах. Мама мне не отзывается, но каким-то образом я понимаю, что она не мертва: у нее облик очень мирно, безмятежно и спокойно спящей. Усопшей в прямом смысле слова. Помолодевшее (ей теперь лет сорок), похорошевшее, нежно-розовое, как у ренуаровских женщин, лицо. Я стою, гляжу на нее, и страхи мои тают, «как сон, как утренний туман», и вместе с ними тает и рассеивается мой сон. Я открываю глаза — и вижу голубое небо и нежные розовые облачка на нем…
Второй раз за недолгое время мне снится мама в минуту опасности и страха. Только в первом сне я поспешно входила к ней в комнату, спасаясь от страшной женщины с неподвижным лицом, и никак было не закрыть за собой дверь. И я тоже кричала: «Мама!..», но ответа не было, и страх не рассеивался, пока, наконец, с каким-то даже гневным укором я не вскричала: «Господи!!!». И тотчас проснулась.
Я не берусь толковать эти сны. Одно в них обоих меня поразило — сама уже войдя в возраст бабушек, я кричу в небытии сна, в обстоянии вражеском это древнее слово, прослеживающееся в истоках всех языков мира (так нам говорили когда-то в университете на лекциях по общему языкознанию). Самое малое, что я могу обо всем этом предположить, — это то, что при родах перерезается только физическая пуповина, но какая-то невидимая пуповина, духовная, никуда и никогда не исчезает…
Отец А. Шм.: «Достигать полного и настоящего, а не показного, равнодушия к тому, что о тебе говорят. Раньше я был очень чувствительным к этому: меня угнетало невнимание, несправедливость, вражда — всегда, по моему убеждению, незаслуженная. Но я с радостью убеждаюсь в том, что освобождаюсь от этой чувствительности. Особой заслуги тут нет: тут, как и всюду, привычка. К этому приучает Сам Бог» (курсив мой).
У него же: «Рай, открытый детям, из них сияющий». Сегодня на Литургии четверо мальчиков 4-6 лет на ступеньках солеи. Опять все удивительно хорошенькие. Самый младший: «Человек! Если ты хочешь пличиститься — тогда плиходи ко мне!».
Архиеп. Иоанн (Шаховской) «Гимн малому добру»:
«Через малое, легко совершаемое дело человек привыкает к добру и начинает ему служить от сердца, искренно, и через это входит в атмосферу добра, пускает корни своей жизни в новую почву, почву добра. Корни жизни человеческой легко приспособляются к этой почве добра и вскоре уже не могут без нее жить… Так спасается человек: от малого происходит великое. Верный в малом оказывается верным в великом (Лк.16:10).
…Дивный путь МАЛЫХ ДЕЛ, пою тебе гимн! Окружайте, люди, себя, опоясывайте малыми делами добра — цепью малых, простых, легких, ничего нам не стоящих добрых чувств, светлых мыслей, слов и дел. Оставим большое и трудное. Оно для всех, кто любит его, а не для нас, еще не полюбивших большого. Господь милостью Своей приготовил, разлил всюду, как воду и воздух, малую любовь. Эта малая, но непрестанная любовь есть неугасимая лампада Богу в храме души. Она есть тихое дыхание, без которого нет жизни…».
После Крещения, да еще и до него, для меня не то чтобы перестало существовать мирское искусство, но как-то оскудели его звуки, померкли краски. Стало слышно деревянное клацанье клавиш под рукой пианиста, постороннее звучание тела скрипки или виолончели, пробивающееся сквозь звуки, рождаемые смычком, бездушный металл духовых инструментов. «Всякое дыхание да хвалит Господа»… То же и с живописью (после икон), то же и с литературой (после Евангелия, Псалтири и т. п.): «над вымыслом слезами обливаться»? И уже совершенно, к примеру, невозможно читать так любимого еще совсем недавно Достоевского: от страстей, бушующих на страницах его романов, невольно хочется защититься. После непродолжительного периода возврата к «ценностям» искусства, попытки их переосмыслить уже с христианской точки зрения я снова и, думаю, уже бесповоротно, «подняла мост».
Архим. Лазарь (Абашидзе) «Мучение любви»:
«В храмах поется и читается высочайшая поэзия, все христианское учение исполнено глубочайших, прекраснейших образов, ведущих людей к Самой Истине: служба, пение, иконы, само благолепие храмов несравненно превосходят все мирские искусства. Те идеи, те мысли и чувства, которые воспевает мир в своей поэзии или на своих сценах, те идеалы и красоты, которые он живописует или рекламирует, — какая все это жалкая пошлость, какой примитив и прах! А люди спешат на эти концерты и выставки, платят большие деньги, стоят в очередях, чтобы попасть туда и приобщиться к сумбурному хаосу каких-то звуков или красок, воплощающих, выплескивающих чью-то истерику, уродливые, патологически болезненные надрывы какой-нибудь глубоко погрязшей в страстях души. И это привлекает, развлекает, стимулирует, возбуждает интерес жить?!»
Как-то довелось услышать в прямом эфире рассказ одной слушательницы (в рамках завязавшейся дискуссии о преподавании Закона Божия в школе) о том, как группка девочек-старшеклассниц до того возненавидела свою учительницу, преподававшую как раз этот предмет, что несколько месяцев они вынашивали план в январские каникулы сбросить ее с электрички (школа была сельская, и учительница часто ездила в город). Когда дочка рассказчицы поделилась с ней этим замыслом, мама, конечно, вначале страшно перепугалась, а потом сказала (на мой взгляд, очень нетривиально и мудро): «Ну, и чего вы этим добьетесь? Господь немедленно возьмет ее к себе в рай как мученицу, за Христа пострадавшую». В ад — да, в рай же отправлять ненавистную «училку» в планы девочек не входило. И планы эти рассеялись… «Сказка ложь, да в ней намек — добрым молодцам», отстаивающим преподавание Закона Божия в школе, — урок. Нет ничего страшнее для юных душ, чем ненависть, переносимая ими с неумелых школьных апостолиц на Самого Бога. А где их набраться на всех, умелых-то?..
На мое поколение (так называемых шестидесятников) выпало столько всего — столько смен общественных формаций (от тупого сталинского феодализма через все и всяческие «измы» к нынешнему status quo), столько оттепелей и заморозков, войн и замирений, надежд и крахов и снова надежд (связанных с нынешним его бытием в Церкви), — что оно, кажется мне иногда, увидит и Второе пришествие Христово…
Как-то раз со мной вместе на Охтинское кладбище поехала Эля З. Я — к родителям и сестре, она — к брату. Неподалеку от него она показала мне детскую могилку с неразборчивой надписью в изголовье и сказала, что всегда заходит к этой (предположительно 11-летней) девочке и сажает ей цветы. Когда я сегодня, в день памяти отца, шла к своим, я об этой девочке вспомнила и даже отделила для нее кустик незабудок. Однако найти ее не смогла, зато увидела другую могилку, некоей Олечки Лапиной (†1926). Когда же я зашла туда на обратном пути, Олечкину могилку не нашла, зато увидела еще одну, совсем уж крохотную раковину, совсем уж безвестную, без дат, без имени, с голой, потрескавшейся землей… И я посадила незабудки этому неведомому дитю. Сходила за водой, набрала шестилитровый баллон и вылила в могилку всю воду без остатка — давно уже держалась сушь, и я хотела, чтобы на дольше хватило, чтобы цветы прижились. А дальше они будут сеяться сами. Незабудками усеяно в эту пору все кладбище…
Увидела кусочек фильма о подсолнухах — и вспомнила одуванчики, появлявшиеся каждую весну на другой стороне улицы, где мы тогда жили, на двух замусоренных газончиках, устилая их сплошным желтым ковриком. Это происходило всегда неожиданно, вдруг: посмотришь рассеянно на улицу и — ах! уже одуванчики, вот и снова одуванчики… Каждое утро потом я первым делом спешила к окну, полюбоваться на них. К вечеру, часов в шесть, они укладывались спать — просто исчезали, как и не было (помню, как поразилась я этому чуду в первый раз), а утром, с восходом солнца, просыпались, раскрывались, и газоны вновь расцветали. Так и жили одуванчики своей маленькой независимой жизнью в пыли, бензиновом чаду, грохоте трамваев и машин. А через какое-то время я к ним привыкала и… забывала. «Ко всему-то подлец-человек привыкает», как сказал когда-то Достоевский. И к хорошему — быстрее и легче всего…
Человеческое лицо, его тайна. Отблеск святости на чьем-то лице… В чем он являет себя? В морщинках в уголках губ, глаз? В рисунке бровей, в повороте или наклоне головы? В распахнутых, сияющих глазах или, наоборот, прикровенно сомкнутых веках? Дымка одухотворенности — из каких физиологических составляющих она складывается? К счастью, подобный спектральный анализ невозможен, и потому на такое лицо хочется смотреть и смотреть…
Не помню, у кого, помню только, что очень давно, прочла о том, что есть люди, с которыми становишься лучше, и те, с которыми становишься хуже. Sic. Ограничить свое общение с людьми только первыми — было бы прекрасно, но это не фокус, даже грубее: «дурацкое дело нехитрое». А вот в чем фокус — так это в том, чтобы становиться лучше с теми, с кем мог бы стать хуже. И это не игра слов, а один из тех императивов, что делают жизнь христианина столь трудной…
Самое, может быть, притягательное на подаренных отцом К. снимках Пасхальной ночи у нас в соборе — лица людей, зажигающих свечи… И лица людей у Чаши…
Игумения Арсения:
«С кровавым потом трудится и должна трудиться душа, чтобы не умереть ей с голоду, чтоб этим постоянным и тяжелым трудом не дать возрастать в себе терниям страстей своих, чтоб не обратилась она в дебри, где звери витают, чтоб постоянным очищением, отсечением их могла бы душа питаться тем насущным хлебом, который Великий Сеятель сеет на земле ее. Не оставляет Господь трудов человека без воздаяния. Пошлет дождь на землю ранний и поздний, и родит земля о себе траву, та же клас, та же исполнится пшеница во класе, как, он и не весть сам. Благодать Божия, осенившая душу, сожигает терние страстей и сама плодоносит плод. “Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь, имать живот вечный”, и “реки из чрева его истекут воды живы”. При таком только состоянии душа не возжаждет более и не придет и не захочет почерпать из земных источников».
Среди слушателей радио «Град Петров» (как, впрочем, и в любом храме) есть ревнители чужого благочестия. Недавно одна раба Божия выразила обеспокоенность тем, что в ее храме есть люди, которые очень часто причащаются, притом без исповеди, просто подходят — и все. Священник, который вел прямой эфир того дня, дал замечательный, на мой взгляд, ответ: «Христос причастил Апостолов без исповеди, после сытного ужина и невзирая на их грехи. В том числе и Иуду».
Из «Опавших листьев» В.В. Розанова:
«Христос — это слезы человечества, развернувшиеся в поразительный рассказ, поразительное событие.
…Кто не знал горя, тот не знает и религии.
…Лучшую книгу переплетаем в лучший переплет: сколько же Церковь должна была почувствовать в Евангелии, чтобы переплести его в полупудовые, кованные из серебра и золота, переплеты… Она написала его огромными буквами. Переплет она усыпала драгоценными камнями.
Действительно: именно Церковь пронесла Христа от края и до края земли, пронесла “как Бога”, без колебания, даже до истребления спорящих, сомневающихся, колеблющихся. Таким образом, энтузиазм Церкви ко Христу так велик, как не хватит “порохов” у всех «либеральных христиан» тоже вместе.
…Церковь научила всех людей молиться. Какое же другое к ней отношение может быть у человека, как целовать руку.
…Хорошо у православных, что целуют руку у попов…
Мы гибнем сами, осуждая духовенство. Без духовенства — погиб народ. Духовенство блюдет его душу.
…Чтобы пронизал душу Христос, Ему надо преодолеть теперь не какой-то опыт “рыбаков” и впечатления моря, с их ни “да”, ни “нет” в отношении Христа, а надо пронзить всю толщу впечатлений “современного человека”, весь этот и мусор, и добро, преодолеть гимназию, преодолеть университет, преодолеть казенную службу, ответственность перед начальством, кой-какие танцишки, кой-какой флиртишко, знакомых, друзей, книги, Бюхнера, Лермонтова и — вернуть к простоте рыбного промысла для снискания хлеба. Возможно ли это? Как “мусорного человека” превратить в “естественное явление”? Христос имел дело с «естественными явлениями», а христианству (Церкви) приходится иметь дело с мусорными явлениями, с ломаными явлениями, с извращенными явлениями, — иметь дело с продуктами разложения, вывиха, уродования. И вот отчего Церковь (между прочим) так мало успевает, когда так успевал Христос.
…Христианству гораздо труднее, чем Христу. Церкви теперь труднее, чем было Апостолам».
О. Виктор Потапов в беседе на радио «Град Петров»: «Беды России не экономические. Беды России — от того, что она не покаялась в грехе коммунизма, который принес ей неисчислимые бедствия. Почему Германия благоденствует? Потому, что она официально осудила фашизм. Так что Россия переживает не экономический кризис, она переживает духовный кризис».
Покаяние-окаянный-окаиненный… Яркий пример подобного кризиса на личностном уровне — Ан. Е., который по свежим следам трагедии, постигшей его внука, почти уже пришел в Церковь, но так и не дошел… А этим летом не поехал к дочери в очередную годовщину ее смерти из-за того, что «ждал товарища из парторганизации» (который так и не пришел…). Ходит по коммунистическим митингам, собирает вырезки со статейками о сионских заговорах. Но сионисты ли виноваты в том, что так рано ушла дочь? А год спустя — жена? Что погиб внук? Или К.Г.: «Почему Церковь так жестока к коммунистам? Почему не прощает их? Мой папа-коммунист был прекрасным человеком!». Говорю, что Церковь осуждает коммунизм как явление, но не отдельных коммунистов. Не слышит… Вся беда ее — в том, что она не видит в коммунизме его родовой грех — насилие. Потому до сих пор не отверглась и Ленина, а значит, не отверглась насилия как такового… Тем тягостнее слушать подобные упреки-призывы к жертвам облобызаться с палачами, тем тягостнее «праздновать» какие-то дни какого-то там примирения.
Как это бывало уже десятки раз, назавтра же получаю незримую поддержку. На сей раз она исходит с листка отрывного календаря «Ангел-Хранитель», где помещен отклик о. Андрея Кураева на Бесланскую трагедию… «Пока длилась трагедия в Беслане, я боялся только одного — капитуляции власти. Помню, когда происходили события на Дубровке, один из телекомментаторов тогда сказал, что трагедия длилась только три дня, но этого хватило, чтобы все дерьмо вылилось наружу. Имеются в виду записные правозащитники ельцинской поры, которые по каждому поводу кричат, что надо сдаться, что нужно идти на уступки. Подобный же хор начался во время бесланских событий. Мне кажется, что развитие событий по сценарию этих крикунов было бы серьезной психологической травмой для гражданского самосознания нашей страны. … Прошу расценивать мою позицию не как умничанье постороннего дяди, которому ничего не угрожает. Я примеряю это и к себе: если бы я оказался в такой ситуации и торг шел вокруг моей жизни, то, я надеюсь, Господь дал бы мне мужества не стать единомышленником террористов. Я предпочел бы в этой ситуации избрать смерть».
Прот. Сергий Булгаков «Дневник духовный»:
«Дне сего совершенна, свята, мирна и безгрешна у Господа просим — так молится настойчиво и непрестанно св. Церковь — освятить и облагодатствовать сей новый день жизни. Новый день открывается перед нами и как пустота, и как возможность, и как надежда, и как опасность — как неведомость. В этот день может совершиться решительный поворот в нашей жизни — в любой день он может совершиться. А желать для этого начинающегося дня мы должны не того, чтобы он был счастлив, весел и приятен, но чтобы он был мирен — мир Господень не оставлял сердца нашего, а с ним мирно было бы и все нас окружающее; чтобы он был безгрешен — о, каждое наше дыхание греховно, и не можем мы помышлять о совершенной безгрешности, но есть тяжкие смертные грехи, которые убивают душу, и от них сохраниться просим мы в этот день, ведь каждый день, проведенный нами без таких грехов, есть лепесток в цвете нашей жизни; чтобы день сей был свят: мы не можем почитать себя святыми, но мы ничего не должны хотеть, кроме святости. И для каждого дня того только и можно желать, чтобы он был свят. Слова этой молитвы звучат для всех людей, во всех положениях. Они звучат отвлеченно, пока не захочешь приблизить их к своему сердцу и вслушаться, что они говорят тебе самому».
Целую статью прочла (П.А. Сопронова), по которой красной нитью проходит: главное — не быть простолюдином по уму. Именно по уму: дело тут вовсе не в недостатке или отсутствии образования (и среди моих ближних с «верхним» образованием есть простолюдины), и не в «извечном конфликте между интеллигенцией и простыми людьми», как определил отец К. один мой поведанный ему грех. У Н.П., с ее семью классами, по-интеллигентски тактичная душа, так мало вяжущаяся, на первый взгляд, с ее сдобным деревенским лицом…
Сегодня как озарило: простолюдинство по уму тяжело не недостатком знания, а своей догматичностью. Сказано: «Знание надмевает, любовь — назидает». Этот апостольский постулат справедлив, я думаю, не только по отношению к «умникам», но и к простолюдинам. Даже самые из них добрые, сердечные и искренние умудряются надмеваться и тем небольшим и не всегда верным знанием, которым располагают, и стоять на нем несокрушимо и неприступно, без полутонов и вариантов. Недаром же о таковых говорят: «Ума простаго, но твердаго»…
Из послесловия С. Аверинцева к книге о. А. Меня «Сын Человеческий»:
«Апостол книжников, просветитель “образованщины”. Отец Николай Голубцов, его духовник и наставник в молодые годы, предупреждал его: “С интеллигенцией больше всего намучаешься”. Вот он и мучился. Не будем перечислять поименно знаменитых на весь мир людей, которым он помог прийти к вере; было бы тяжким заблуждением, вообрази мы хоть на минуту, будто для него (или для Бога) любая знаменитость была важнее, нежели самый безвестный из его прихожан. В Церкви нет привилегированных мест — а если есть, то они принадлежат самым убогим. Интеллигент не лучше никого другого, может быть, хуже всех; но он на общих основаниях со всеми прочими мытарями и разбойниками (курсив мой) нуждается в спасении своей бессмертной души, а для того, чтобы его спасти, его необходимо понять именно в его качестве интеллигента. В противном случае духовный руководитель рискует либо оттолкнуть чадо по вере, либо заронить в нем мечтательность, побуждающую вообразить себя совсем даже и не интеллигентом, а чем-то совершенно иным, высшим, не нонешнего века. Словно бы сидит раб Божий не в квартирке своей, а в афонской келье или же в покоях незримого града Китежа, и оттуда с безопасной дистанции наблюдает, сколь неосновательна светская культура и сколь неразумна “образованщина”.
Антиинтеллигентский комплекс интеллигента — проявление гордыни, которой не надо поощрять; вся православная традиция учит нас, что человек может начать свой возврат к Богу единственно от той точки в духовном пространстве, где находится реально, а не мечтательно. Отнюдь не для угождения интеллигенции, но для ее вразумления ей нужен пастырь, который понимал бы ее интеллигентское бытие со всеми его проблемами, искушениями и возможностями изнутри. Этим определяется значение жизненного дела отца Александра».
Из «Памятки иноку» митрополита Иоанна (Снычева):
«Да не гордимся и подвигами: мы подвизаться должны, ибо и созданы на дела благие. Такова наша природа, как, например, птице — летать, петь; ногам — ходить, дереву — расти, и т. д.
Было бы безумием слышать, что дерево хвалится своими цветами, а птица кичится тем, что летает. Такое же бывает безумие, если человек хвалится какими-либо подвигами, забывая, что он творит их по силе своей богоподобной природы и на средства благодати. Поэтому Господь приемлет от нас только одну жертву, какую на земле можем принести от себя: это — дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно, и другую, подобную ей, — жертву хвалы и благодарения.
Поэтому только то и восходит ко Господу, что проникнуто у человека смирением, верой, сокрушением.
Если в душе поднимается обида на кого, то знай: это от демона, и посрами его, трижды вздохнув о здравии обидчика.
Осуждающий как бы вонзает нож в свою душу. Отсюда сразу пропадает молитва и сокрушение. Поэтому всем желай добра, всех считай лучше себя, за всех молись, особенно за обидчиков, и будешь чадом Божиим.
Тебя, исправного, возмущают пороки и погрешности окружающих тебя, их неискренность, себялюбие, невнимание к тебе, и ты на них огорчаешься, осуждаешь в душе, а может быть, въяве мечешь стрелы, укоры и раздражения. Но остановись, познай себя: почему ты осуждаешь ближнего за погрешности? Быть может, ему не дано соответствующего таланта, вот он и грешит, а тебе дан, и не ты, а благодать Божия держит тебя.
Не ищи на молитве слез и много не оглядывайся назад, на бывшие и исповеданные грехи, если это приводит тебя в уныние и колеблет надежду на милость Божию. Это тоже уловка вражия: озирание назад расстраивает человека и затрудняет путь вперед, к Богу. Недаром Господь сказал: Взявшийся за плуг и озирающийся назад не управлен в Царствие Божие. А Лоту с женой Ангел запретил озираться назад, на Содом и Гоморру… Смотри вперед, а прошлое повергай в милосердие Божие. Заботься о стяжании молитвы, смирения, терпения, памяти смертной и любви к ближним, а не ройся в прежнем грязном белье, раз оно заглажено исповедью и омыто сокрушением».
Блаж. Диадох:
«Святый в самом начале своего преуспеяния, если человек горячо возлюбил добродетель Божию, дает душе полным чувством и удостоверительно вкусить сладости Божией, чтобы ум точно и определительно познал, сколь велик плод боголюбивых трудов; но потом надолго скрывает богатство сего животворного дара, чтобы мы, хотя во всех преуспеем добродетелях, думали о себе, что мы ничто, потому что не видим в себе, чтоб святая любовь обратилась у нас в постоянный нрав. Ибо в ту пору бывает, что бес нелюбия иногда с такою силой налегает на души подвизающихся, что они неприязненно относятся даже к тем, кои любят их, и даже во время приветствия и целования держат это тлетворное действие неприязни. (курсив мой). От сего душа сильно скорбит и болезнует, что, тогда как в памяти носит любовь духовную (сознает обязательство любви), не может возыметь ее в чувстве, по причине, как ей кажется, недостаточности совершеннейших трудов. Почему необходимо пока нуждением насильственным заставлять себя совершать дела любви, чтобы таким образом достигнуть вкушения ее и полным чувством…».
Протопр. А. Шмеман:
«…смысл христианства в том, чтобы быть правым — и уступить и в этом дать засиять победе: Христос на кресте — и «воистину Человек сей Сын Божий…». В четверг вечером, накануне Рождественского поста, говорим — вернее, пытаемся говорить — все это студентам. Почему пришествие в мир Бога в образе «Отроча Млада» — не только «кеносис», но и самое адекватное Богоявление. Поэтому-то в нем так очевидна, так божественна — ненужность силы, славы, правоты, прав, самоутверждения, авторитета, власти, всего того, что нужно только там, где нет истины, и что, поэтому, не нужно Богу (курсив мой). Навсегда поразившие, убедившие меня слова Клоделя: “…и я понял вечную детскость Бога”…».
Навсегда поразившие, убедившие меня — и столь часто забываемые (или: столь редко вспоминаемые) слова о. Александра…
Перелистывая свои выписки из святых отцов, я напала на очень важные в мои года слова прп. Амвросия Оптинского: «Кто имеет дурное сердце, не должен отчаиваться, потому что с Божией помощью человек может исправить свое сердце. Нужно только внимательно следить за собой и не упускать случая быть полезным ближним, часто открываться старцу и творить посильную милостыню. Этого, конечно, нельзя сделать вдруг, но Господь долго терпит. Он тогда только прекращает жизнь человека, когда видит его готовым к переходу в вечность или же когда не видит никакой надежды на его исправление».
«“В мире сем” и “не от мира сего” — это не выбор между двумя возможностями жить, это всегда крест» (о. А. Шм.).
У о. А. Шм. о Мориаке: «Понятный мне “строй души”». Что за точные и емкие слова — “строй души”, сама я бы до них не додумалась. Попробовала приложить их к тем или иным своим ближним — и увидела в них универсальный ключ к диагнозу отношений между людьми!.. Проблемы, получается, там, где строй чьей-то души непонятен. Не близок или далек, хорош или плох, а именно понятен — или непонятен. Кстати говоря, мне кажется, когда строй чьей-то души непонятен другому, он непонятен и самому обладателю этой души, то есть, иными словами, человек этот непредсказуем и потому с ним (и ему с самим собой) так тяжело.
С. Фудель. У стен Церкви:
«“Стяжи чистоту в делах своих, — говорит св. Исаак Сирин, — чтобы озарялась душа твоя в молитве и памятованием о смерти возжигалась радость в уме твоем” (Добротолюбие, т. II, 702). Дела земные не оставляются, но все становится на свое место. Оставляя испуганную многозаботливость и нервную суету, человек обретает поступь вечного существа. Он в тревоге за свою вечность, но и в надежде. Он начинает слышать иные миры, и на его голову, утомленную зрелищем земного тления, веет воздухом освобождения»…
И буквально назавтра читаю в «Дневниках» о. А. Шм.: «Как незаметно для меня наступила моя старость. В лучшие минуты ее это, по слову Ходасевича: “и невозбранно небом дышит почти свободная душа”».
Что за счастье, что за дар Божий мне — эта почти свобода в Боге, эта небоязнь смерти как «института» и радостное предощущение Неба…
«Человек хочет быть любимым — и потому страдает. А разрешение в том, чтобы полюбить. Это божественное решение: так все “проблемы” решает Бог: любя, а не ища ответной любви» («Дневники» о. А. Шмемана).
«Страшная недостижимость подлинного смирения. Вечное, немедленное, моментальное выскакивание маленького “я”, о котором сразу же узнаешь его ничтожность и пошлость. Боязнь всего того, чем Бог это самодовольство “врачует”». (Там же.)
Раскрыв наугад (в который раз это благословенное «наугад»!..) сборник «Вечное», получила разрешение всегда мучительной коллизии между внутренней невозможностью быть на Литургии и не причащаться — и состоянием неизжитого еще очередного греха. Ответ, содержащийся в творении неведомого мне святителя Илии Минятия (†1714) «Величие Таинства св. Причащения», оказался исчерпывающим: «Недостоин я по грехам моим приступать к Богу, дабы не потерпеть мучения, сено коснуться огня, чтобы не сгореть. Но Ты Сам зовешь меня, Сам призываешь: итак, иду я, нечистый, чтобы получить очищение от Тебя — Источника Святыни; иду немощный, чтобы получить исцеление от Тебя — Врача душевного и телесного; иду мертвый, чтобы получить воскрешение от Тебя, хлеба жизни. Я иду освятиться и просветиться, — потому более и иду, что я грешен и недостоин… Иду к Тебе, чтобы не удалиться от Тебя, чтобы враг совсем не завладел душею моею (курсив мой)».
Прот. Александр Мень «Сын Человеческий»:
«Даже такой враждебный христианству ученый, как Давид Штраус, после длительных размышлений над Евангелием признал, что гармоничность духа Иисусова была не следствием внутреннего кризиса, а результатом естественного раскрытия заложенных в Нем сил. “Все характеры, — писал Штраус, — очищенные борьбой и сильными потрясениями, например, Павел, Августин, Лютер, сохранили неизгладимые следы такой борьбы, их образ дышит чем-то суровым, резким, мрачным”».
С. Фудель «Путем отцов»:
«Подвиг есть прохождение узкого пути, ведущего в жизнь (Мф.7:14), а узкий путь означает скорбь. Вне скорби души нет пути к Царству Божию: жена, когда раждает, терпит скорбь (Ин.16:21). Но все дело в том, что, когда человек подходит — здесь, на земле, среди своих дел и забот, — к вратам Царства благодати, которое внутри его, “он уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир (Ин.16:21)». Эти последние слова из Иоанна — издавна любимое мое место в Евангелии…
Старец Паисий:
«Когда отец подходит к занятому игрой ребенку и ласково гладит его, то последний, будучи увлечен своими игрушками, этого даже не замечает. Он заметит отцовскую ласку, если чуть оторвется от игры. Так и мы, будучи заняты каким-то попечением, не можем ощутить любовь Божию. Мы не чувствуем того, что нам дает Бог».
О. Александр Шмеман:
«Закон Церкви: отдаться тому, что дано, действительно не искать своего». Ибо в том-то все и дело, что все уже «совершилось», все исполнено и все дано. И единственное назначение Церкви в мире: это «совершенство» и эту «данность» являть и давать нам… Все остальное — «от лукавого»…
«Опасность: полюбить Церковь как бы «помимо» Христа. Этой любви больше, чем думают. Но Церковь — это только Христос, Его жизнь и Его дар. Искать в Церкви чего-либо, кроме Христа (а это значит — опять искать себя и своего), — неизбежно впасть в «прелесть», в извращение и в пределе — в саморазрушение». «Но как нести сквозь всю эту суету нерасплесканным мир душевный, тайную радость, глубокий взор?»
25 августа — пожар в Соборе. Его мне никогда не описать. Это было бы под силу разве что священному автору «Апокалипсиса», потому что огненная, пылающая глава моего храма никаких других ассоциаций привести на ум не могла. Долгие часы, проведенные напротив терпящего у меня на глазах бедствие Собора, врезаны в мою память, как и Литургия, отслуженная наутро же на паперти…
В свои именины на обратном пути из Собора я заехала поклониться Казанской. Но подойти к ней оказалось невозможным, потому что главное храмовое пространство было огорожено, а в центре, против открытых Царских врат, стояли священник и диакон и высокими, протяжными голосами, необыкновенно красиво, печально и гулко звучавшими в тиши полупустого храма, пели: «Покой, Господи, душу усопшего раба Твоего Владимира…». Оба — в красном пасхальном облачении. Нежданно-негаданно я попала на заочное отпевание великого князя Владимира Кирилловича Романова… Почему? Бог весть…
Игумен Никон (Воробьев) «Письма»:
«Господь молчал, когда его обвиняли, и не ссорился, а для пользы слушателей иногда объяснял дело, а если не принимали Его слов, то отходил. Надо учиться больше молчать, и языком, и умом.
…Апостол Павел не любил созидать на чужом основании. Так же и многие духовники писали, например, Игнатий Брянчанинов. Как вдова, вышедшая вторично замуж, сравнивает прежнюю жизнь с настоящей, так и в духовном деле. Особенно у избалованных вниманием прежних духовников.
…Надо чаще призывать имя Божие, ставить себя пред лице Божие и просить терпения, когда станет слишком тяжело. Как змеи ядовитой, нужно остерегаться ропота. Неблагоразумный разбойник ропотом и бранью не только усилил свои муки, но и погиб навеки, а благоразумный — сознанием, что достойное по делам приемлет, и страдания облегчил, и царствие Божие наследовал.
…Ты потому не можешь молиться без рассеяния, что: 1) слишком привязана к миру и 2) нет глубокого сознания своей греховности, а всегда самооправдание. От глубокого сокрушения и сердечного плача очищается сердце и появляется ощущение присутствия Божия, и рождается страх Божий, тогда и молитва делается теплее и собраннее… Не бывает детей без родителей, не бывает последующего без предыдущего. Так и мы, до глубины души поняв свое бессилие и нищету духовную, обратимся ко Господу, к Единственному Спасителю нашему, и из сердца сокрушенного и смиренного скажем Ему: «Господи, если хочешь, можешь исцелить меня и спасти» — и получим ответ от Распявшегося за нас Господа: «Хочу, очистись». Ответ этот ясно услышит душа наша и получит силу с благодарностью переносить все скорби земной жизни, как и разбойник без ропота висел еще на кресте до вечера в ужасных муках.
…Да поможет тебе Господь побороть врагов нашего спасения, научиться терпению, молитве, смирению. Научись побеждать себя, свой характер, говорить скорее «прости», когда тебя обидят, а тем более, если ты обидишь кого.
…Смирение обладает силой собирать помыслы в памятование о Боге, а немирствие, тщеславие, гордость рассеивает помыслы. Если помыслы сильно рассеиваются, значит, что-то неладно в душе, значит, враг получил доступ к душе нашей и надо каяться пред Богом, и умолять о прощении и помощи. Надо поискать причины этого. Иногда это бывает (если и гнева нет) от излишней суетливости, привязанности к миру, от длинных мирских разговоров, от осуждения ближних. Хорошая, внимательная, от сердца исходящая молитва есть путь к царствию Божию, которое внутрь нас есть. Если нет такой молитвы — значит, мы чем-то прогневали Господа.
…За все недолжное (мысль, чувство, слово, взгляды и проч., и проч.) немедленно мысленно от всего сердца вздохните к Господу и попросите прощения — и довольно. Не копайтесь больше, не разбирайте: я такая, я сякая. Все равно, мы себя не знаем и не можем правильно судить о себе. Господь — наш Судия. Наше дело просить за все прощения, а осуждать кого-либо, даже себя, чрезмерно — запрещено.
…Не придавайте значения отношениям с людьми. Старайтесь относиться ко всем дружелюбно, и все оставляйте на волю Божию. Чаще обращайтесь мыслью и сердцем к Богу. Во время уныния читайте хоть сидя, даже лежа Псалтирь, как говорилось.
…О всяких вопросах Ваших, касающихся внутренней жизни, скажу одно: живите тихонько, как живете и как Господь приведет. Никого не обижайте и не судите, где представится случай — окажите любовь к ближнему по силе своей. В недостатках своих сокрушайтесь пред Богом, предавая себя и всех Его Святой воле. В учителя не лезьте, а спросят искренне — ответьте, как сумеете, со внутренней молитвой. Будьте проще. Открывайте себя всю Богу. В мелочах своих не копайтесь. Все мы грешны и надеемся на милость Спасителя. Зачем суетиться. Не устанавливайте себе обязательных правил, а по совету Варсонофия Великого делайте понемногу, к чему есть влечение: немного помолиться, почитать Псалтирь или акафист, немного почитать, потрудиться (погулять — это я от себя), так и проведете день; в чем погрешите, попросите прощения. Господь да поможет Вам!
…Вы слишком много значения придаете тому, что о Вас думают, что скажут и проч. Какое значение имеет суд человеческий? Что если весь мир будет превозносить кого-либо, а Господь скажет ему: «Не знаю тебя!» … А мы постоянно ахаем, да охаем: «Ах, я не так сказала! Ох, как обо мне могли подумать…». Как будто мы только в этот раз не так сделали или поступили. А Святой Отец говорит: «Николиже сотворих благое пред Тобою, очисти мя, грешнаго».
…Если со вниманием читать помногу (если есть свободное время) Псалтирь, то человек все время будет в беседе с Богом и ощутит сердцем присутствие Божие, от этого молитва и само псалмопение будут горячее, внимательнее, глубже затронут сердце, появится большее благоговение, страх Божий и прочее. Ибо заставить себя среди суеты непрестанно творить и краткую молитву почти невозможно нам.
…От службы не отказывайся, в чем ошибешься или погрешишь — искренне кайся пред Богом и людьми, если кого обидишь. Исторгни из сердца памятозлобие. И вот еще что: старайся и служебные дела, и все делать ради Господа, по заповеди Божией, а не по влечению сердца. Даже и добрые дела только тогда имеют цену пред Богом, когда делаются ради Бога, потому что такова воля Божия, иначе сказать, такова заповедь Божия. А если добрые дела делаются по другим причинам, то они неугодны Господу Богу. О таких-то добрых делах сказано: «Вся правда ваша якоже руб поверженный». Надо иметь во всем разум духовный, а если сомневаемся, угодно ли что Господу, то надо помолиться, хоть внутри, и говорить себе: «Господи, делаю это ради Тебя, полагая, что это угодно Тебе. Вразуми меня, Господи, все делать во Славу Твою», — и тогда будь спокойна.
Общее письмо духовным чадам города Козельска
Всем!
Покаянием, терпением и смирением спасайте души ваши.
Покаянием, потому что мы постоянно согрешаем; терпением — ибо сказано: претерпевый до конца, той спасен будет, и смирением — ибо смиренным дает Бог благодать.
Признаком сознания своих грехов и покаяния в них является неосуждение ближних. Делай свое дело, какое тебе поручено, не входи в чужие дела, по возможности всегда молчи, никогда не переноси ничего другим, как камень в море, пусть тонут в тебе все слова, какие услышишь, всех жалей, всех прощай и в душе, и на деле, если случай будет.
Закрой глаза на чужие грехи, а если нельзя не видеть, то молись о грешащих, как о себе, чтобы Господь простил им, тогда получишь милость от Господа; душа твоя постоянно будет изменяться, появится сокрушение сердца, умиление, нищета духа, жалость ко всем, мир душевный, непрестанная молитва и прочие дары Божии.
А главное — сохраняй мир с ближними, насколько это зависит от тебя. Считай, что там собрались в кучу всякие больные, так это и есть. Поэтому и надо относиться ко всем, как относятся в больнице. Там, т. е. в больнице, не ругают, что кто-нибудь заболел легкими, сердцем, животом, не говорят: «Ах ты, негодяйка слепая, ишь, глазами заболела!» Так и вам друг друга не ругать надо за душевные болезни, а терпеть и жалеть друг друга. «Друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов», — говорит апостол».
На этом выписки из писем этого удивительного батюшки заставляю себя закончить…
Игумения Арсения:
«Вам хочется знать, как живет моя душа? Живет в грехах и, главное, в нечувствии своей греховности. Иногда откроются очи душевные, и увидит она свою слепоту и свою греховность, и страшно станет. Но что же она делает, чтоб прозреть, чтоб сохранить в сердце страх, чтоб познание своей греховности приводило ее к отречению от своей грехолюбивой воли, от своего лжеименного разума? Вот в этом-то вся и беда души, что работа над своим внутренним человеком отягощает ее, и ищет она покоя в разъяснении помыслов, в смятении чувств. Помолитесь, чтобы Господь воззвал душу мою на покаяние».
«Но и о других людях непрестанно молитесь. Ибо есть им надежда покаяния, чтобы придти к Богу. Дайте им научиться, по крайней мере, из дел ваших. Против гнева их будьте кротки; против их велеречия — смиренномудренны; их злословию противопоставляйте молитвы, их заблуждению — твердость в вере; против их грубости будьте тихи. Не будем стараться подражать им, напротив, своею снисходительностью окажем себя братьями их, — а постараемся быть подражателями Господу» (не записала почему-то, откуда это, понадеявшись на память, а зря…).
Из «Памятки иноку» митрополита Иоанна (Снычева):
«Нам тогда только начинается некоторая оценка на небе, когда мы что-нибудь невинно терпим со всяким смирением, безропотно, как Божие попущение и испытание. Только этим очищается душа в той или другой мере от духовного растления. Без невинного и глубокого страдания, без креста никто не войдет в рай. Все услаждающиеся на земле наградами, похвалами, подвигами и т. п. суть безмездные работники, как говорят св. Отцы, то есть на небе мзды, награды уже не получат. Так же и все наводящие справедливость, оправдывающие себя и защищающие от напраслин получат должное, то есть избавятся от напасти, но на небе не получат венца.
…Главный рычаг духовной жизни — смиренная молитва и терпение. Враг этому больше всего противится и наводит на человека, например, на молитве, всякие помыслы, иногда добрые и богословские, но не относящиеся к делу спасения прямо и в данный момент или побуждают разбирать жизнь и характер людей, или вспоминают подробности пережитого и т. п. У иных в этом проходят целые дни и часы и настоящей молитвы не бывает. Вместо этого — крайняя рассеянность, сухость в душе, отсутствие слез и сокрушения. Это враг украл молитву, а человек и не заметил».
Наш с о. К. разговор в храме о «Дневниках» о. А. Шм. и единодушное «обвинение» его в пантеизме. И вот назавтра же, пересматривая его книгу, натыкаюсь на слова: «Как изумительна была поездка по Taconic Parkway в солнечном пожаре осенней листвы. Я думал: почему мы знаем, что кроме «мира сего» — падшего и во зле лежащего — есть, несомненно есть, иной, чаемый? Прежде всего, через природу, ее «свидетельство», ее раненую красоту. И мне совершенно непонятно и чуждо искушение какого бы то ни было пантеизма. Все свидетельство, вся красота природы — об ином, о Другом».
О. А. Шм.: «Часовая встреча вчера, в Biltmor’e c Иваском. Хотя и постарел, но держится: какая-то рубашечка fantasie и что-то вроде бус. Через десять минут становится ясно, что, в сущности, особенно разговаривать нам не о чем — разве что об общих знакомых. Его мировоззрение сложилось, даже, по-моему, окаменело: это все то же: «Не люблю Ветхого Завета», «Мандельштама нужно причислить к лику святых», все, что я слышал от него годами. Доброжелателен, ценит дружбу, «приятен во всех отношениях», но «непромокаем» ни к чему, кроме того, что уже стало его миром. Что меня всегда пугает в этих людях, это то, что — сознательно или подсознательно — их мировоззрение укоренено в желании «оправдать себя».
От себя добавлю: разителен контраст между «окаменением» этого столь хорошо известного мне типажа — и подвижностью, текучестью, внутренним динамизмом людей, по-хорошему (не зубодробительно) верующих и потому мыслящих, притом независимо от возраста, образовательного ценза и IQ.
Ездила на кладбище и по пути туда зашла в хозяйственный магазин за кистью. Передо мной стояли две женщины: одна, необъятных размеров, в нелепо сидевших на ней спортивной куртке и брюках, выбирала нужное ей, буквально легши на прилавок, другая, молодая, терпеливо ждала. Я тоже стала терпеливо ждать. Однако время шло, и терпение мое, как я себя ни уговаривала, начало иссякать: толстая покупательница заказывала и отбраковывала все новые и новые надфили, стамески, кисти, ленты для заклейки окон и т.п., и все это невозмутимо и неспешно, как если бы никто не дышал ей в затылок. Наконец, я не выдержала и сказала продавщице: «Будьте добры, скажите, сколько стоит вот эта кисть, мне не видно, я пока хотя бы в кассу заплачу». «Нечего тут свалку устраивать, потерпите», — не оборачиваясь, сказала дама. Сидевший в сторонке щупленький мужичок, оказавшийся ее мужем, бросил мне что-то резкое. «А ты, — повернувшись к нему, сказала она, — помолчи!» И прибавила, неожиданно кротко и душевно: «Никогда никого не осуждай!..».
Очередная память Т-лы. В этот раз на Смоленское к ней и бабушке не ездила: работа в храме не оставляет на это ни сил, ни времени. Но много о ней думала. Вспомнила почему-то ее рассказы о «запечной» бабушке Мане, от которой Т., азербайджанка, восприняла азы православной веры. Бабушка эта жила в выгородке за печкой в огромной сорокаметровой комнате вместе с тремя поколениями сродников и все вспоминала, как она танцевала на балу с губернатором. За несколько лет до смерти Т. крестилась, приняв имя «Ксения». Неподалеку от часовни своей небесной покровительницы она и лежит…
О. А. Шм.: «Великий Пост. И, как всегда в эти дни, — в памяти длинная, в самое детство уходящая гряда «прощеных воскресений»«. Вместе с Богом у нас украли и эти праздники. Будь в моей (и всего моего поколения) жизни такая гряда — да что гряда, хотя бы одно Прощеное воскресенье, сам этот прецедент, сама возможность прощения, и ближних, и себя самой, — все наверняка сложилось бы совсем, совсем, совсем иначе… Совсем.
Я до сих пор часто летаю во сне. Наверное, это хорошо. Мне кажется, нормальные старушки уже не летают… Чаще всего я летаю на подступах к моему любимому Карадагу. Они расстилаются подо мной, как на топографической карте. Я не машу руками, как птица крыльями, а просто делаю легкие гребки вперед и вверх — и всё. Но последний мой полет резко отличался от остальных. Он был направлен вниз. Я спланировала в подвал нашего собора и увидела дверь, которой раньше не замечала. Плавно влетев в нее на бреющем полете (совсем низко над полом), я обнаружила незнакомый мне «пещерный» храм, небольшой, призрачно освещенный, с низкими потолками, с красно-коричневыми иконами по стенам грубого камня и разнообразной утварью, прислоненной к ним то тут, то там… Из этого храма открывался еще какой-то спуск, но я знала, что должна лететь обратно, и повернула назад, вверх. Мне потом сказали, что опускаться во сне в подвалы, вообще вниз — это опускаться в глубины подсознания, если тебе в этом низу хорошо — значит, с тобой все более или менее в порядке. Мне там было хорошо. Ну, и слава Богу.
Так вышло (оставим за скобками подробности), что четыре месяца я прослужила в храме «на свечах». Приходила ранними утрами, уходила – поздними вечерами. Два Божьих дня – в храме, два – дома. Было это в самые сумрачные, темные месяцы (с октября по январь), и по утрам в храме стоял полумрак, в котором призрачно мерцали лишь негасимые храмовые лампадки да свечечки, уже кое-где поставленные прихожанами, забежавшими спозаранку по пути на работу. Прежде всех дел подойдешь к Спасителю: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Единородный… Ты рекл еси…». И после – тихое, сосредоточенное возжигание лампад и свечей. Это тебе – как аванс от Господа, дар Божий, который потом целый день «отрабатываешь». В храме еще полная тишина и безлюдие, лишь кое-где уже стоят перед иконами молящиеся. Когда появляется священник, подходишь к нему: «Благословите, батюшка, на труды дневные!» «Бог благословит, матушка!» – осеняет он тебя священническими перстами.
Некоторые, наиболее яркие, эпизоды помещаю здесь в виде вставной новеллы под названием
У подсвечника
Вчера вечером ко мне подошел молодой человек с каким-то смурным, темным лицом и сказал, что ему нужен батюшка.
– Батюшка только что ушел, – ответила я.
– А вместо него кто-нибудь может со мной поговорить?
Я ответила, что нет, священника никто заменить не может.
– Ну, тогда я вам расскажу. Вы можете меня выслушать?
Я утвердительно кивнула.
– Я осквернил этот храм, – сказал он, как в воду бросившись.
– Когда это было?
– Давно, мы здесь мальчишками всюду лазили, собор тогда еще не работал. И я все ронял сверху крест. А потом мы его сожгли.
– Вы крещеный?
– Нет.
– Ну, тогда это не так страшно, – после некоторой паузы сказала я. – Тогда этот грех не вменится вам так серьезно, как если бы вы были крещены. Хорошо, что вы пришли. Но теперь бы вам все-таки к батюшке надо, приходите хоть завтра.
Он молча кивнул мне и ушел. Сегодня дежурил отец Г., и я ему об этом человеке рассказала.
– Как его зовут? – спросил батюшка.
– Увы, этого я у него не спросила… Помолитесь о нем хоть как-нибудь…
Он обещал. Кто-то из тех, кому я эту историю рассказывала, справедливо заметил, что, как бы то ни было, главное этот человек сделал: покаялся, и покаялся в храме.
– И всем девочкам скажи! – доносится до меня голос Р., нашей уборщицы, стоящей, опершись на швабру, и о чем-то говорящей с Л., моей напарницей. Я подхожу, интересуюсь, о чем речь.
– Да вот, подходит одна бабулька и говорит: «Вот, ходите тут, свечки наши снимаете, чтоб у вас, проклятых, руки отсохли!». Я ей ничего не сказала, а про себя – молитву: Предложение твое, враже (это ведь враг ее на нас науськивает!..), на главу твою!».
– «Мати Божия, помози ми!» – подхватываю я.
– Во-во-во, и: «Богородице, Дево…», сколько сможешь. Надо нам уметь защищаться. Здесь ведь не одни ангелы летают…
– Матушка, скажите, пожалуйста, где икона Николая Чудотворца?
– А вот она, прямо перед вами.
– О Господи, ну да!
– Где у вас Ксеньюшка, не подскажете?
– Вот, вы как раз на нее смотрите.
– Надо же, как это я не увидела…
– У вас есть Казанская?
– Да, конечно. Вы перед ней стоите.
– Ой, и правда!
Каждый Божий день приходится удивляться этому феномену: люди ищут икону, не зная, что уже нашли… Как будто она сама приводит их к себе…
Сегодня крестился какой-то удивительно кроткий младенец, месяцев восьми-девяти. Все, что с ним делали, он принимал без единого звука. В своем желтеньком комбинезоне, с прямыми сомкнутыми ножками, он смотрелся, как оживший оловянный солдатик. «Кроткий какой, да?..» – сказала и напарница, с минуту постояв рядом со мной.
От южных дверей вошли в храм молодой мужчина и девочка лет четырех. Дойдя до собственно храмового зала, девочка высвободила руку и остановилась. Папа снова взял ее за руку и потянул за собой. Девочка стояла как вкопанная. Папа отпустил ее. Тогда она сложила руки на груди, как перед Чашей, трижды степенно, в пояс, поклонилась – и только после этого двинулась дальше. Папа послушно пошел за ней.
– Можно вас спросить?
– Да, конечно.
– Понимаете, скоро сорок дней со смерти матери. Мне сказали так: «До сорока дней говори: пусть ей земля будет пухом, а уже после – проси ей Царствия Небесного». Это правильно?
– Нет, конечно! С самого первого дня просите Царствия Небесного! – горячо вырывается у меня. – Как только человек умер. Во всех заупокойных молитвах, с первой же панихиды, на отпевании мы слышим: «…и даруй ему Царствие Твое Небесное…». Мы же не о теле молимся, о пухе каком-то для него, а о душе, и что же – целых сорок дней она не будет видеть от нас помощи?..
Спросивший – человек лет пятидесяти, с лицом толкового инженера, – слушает внимательно и задумчиво. Потом благодарит и уходит. Господи, вот и еще одно нелепое суеверие!.. Откуда берутся все эти басни? Кто-то же их придумывает… И почему им так легко верят?
Кто-то поставил на канун огромную красную – пасхальную (а на дворе – декабрь) – свечу. И она горела очень долго и красиво, не оплывая, а просто потихоньку тая. Я вспомнила, как в самом начале моего воцерковления одна женщина рассказывала со слезами, как ее буквально вытолкали из храма, куда она принесла более дешевые свечи, купленные в другом месте. Грех ее (кстати, обозначенный и в «официальном» перечне грехов) состоял в том, что деньги, уплаченные ею за свечи, пошли в доход другому храму. Когда я об этом размышляла, мимо как раз проходил отец П., и я решила спросить, как относиться к «чужим» свечам.
– Очень хорошо относиться! – мгновенно ответил он, даже не став дослушивать. – Человек принес то, что у него было, то, что хотел принести. Все свечки у нас бледно-желтые, а эта – посмотрите, какая красота! – красненькая! Вон, видите, какая!..
И он даже отошел на несколько шагов от кануна, как бы любуясь свечой.
– Никогда не делайте замечаний! – продолжил он. – Любое замечание в храме вызывает отторжение. Если что не так – батюшка сам скажет.
Это я крепко запомнила и удерживаю себя от замечаний даже тогда, когда кто-нибудь протискивается со своей свечой к кануну и ставит ее, вставая перед батюшкой, уже служащим панихиду…
Исподволь постигаешь своеобразную этику своего дела здесь. Вначале я как-то не ощущала себя как помеху молящимся и могла потихоньку «работать» с подсвечником, не обращая внимания на стоящего возле человека, в уверенности, что не мешаю его молитвенной сосредоточенности: я «при исполнении». Пока не услышала однажды: «Никогда не дадут помолиться!..» и не увидела, как сказавшая это с досадой отошла от иконы «Скоропослушница», перед которой стояла. После этого случая я старалась без особой необходимости не подходить туда, где стоит молящийся. Особенно, конечно, нежелательно нарушать уединение тех, кто молится перед Распятием… К сожалению, не всегда это возможно.
Каждый вечер, уже перед самым закрытием храма, кто-то ставит на все подсвечники по свече и оставляет их, не зажигая. Жаль, этот человек не видит, как утром, когда мы их зажигаем, полутьма храма наполняется живыми, трепетными огоньками. Когда он снова придет вечером, он их уже не увидит…
Пришли две женщины с грубыми, непросветленными лицами, нелепо одетые, видно, с соседнего рынка зашли, и спросили, куда поставить о здравии (такой вопрос задают не по одному десятку раз в день). Помогавшая нам в тот день матушка стала их стыдить, что они таких вещей не знают. «Пойдемте вон туда, – тихонько сказала я им и повела в другой угол храма, к иконам Тихвинской и Милующей. – Поставьте свечечки Божией Матери. Попросите Ее, о чем вам нужно, Она всех жалеет, милует, и вас пожалеет». Я взглянула на них. В оживших, ставших осмысленными глазах блестели слезы. Вот Она уже их и пожалела…
– Зачем вы переставляете свечи? Вы берете в руки умершие души!
Свечек на кануне столько, что мы с И. хлопочем вокруг него вдвоем и еле управляемся: люди идут и идут, и если не переставлять свечи, освобождая место для новых, их просто некуда будет ставить. Да и руки люди обжигают, когда тянутся через горящие свечи к свободным лункам. Пытаюсь объяснить это женщине, сделавшей замечание, но она в упор не слышит. В первый раз за эти месяцы во мне поднимается глухое раздражение. Спустя какое-то время женщина уходит. И вдруг меня как осеняет: «Какие умершие души?!! Душа бессмертна!». Говорю об этом напарнице, она тоже за голову хватается: «И в самом деле – какие умершие души?! Мы-то тоже!..» И тягостный осадок, оставшийся на душе от недобрых слов и глаз, почему-то мгновенно рассеивается…
В пятницу перед самой Литургией ко мне подошла женщина средних лет и, протянув букет из пяти темно-красных роз на необычайно длинных стеблях, сказала:
– Поставьте, пожалуйста.
– Кому? – спрашиваю.
– Господу Богу.
Слова эти меня поразили. В священных текстах, в богослужебном контексте – да, но так вот, как имя собственное… Я побежала искать достаточно высокую вазу, чтобы розы встали в нее. Слава Богу, подходящая ваза нашлась, и я поставила ее к иконе Воскресения Христова.
Вечером того же дня, часов в шесть, ко мне подходит молодой человек… с точно такими же, темно-красными, на длинных ногах и числом пять, розами:
– Поставьте, пожалуйста!
– Кому?.. – спрашиваю я, уже предчувствуя, что он ответит. И не ошиблась:
– Господу Богу.
– Послушайте, но сегодня утром уже приносили точно такие же цветы, и тоже Господу Богу… Может быть, это была ваша мама или кто-то из знакомых, по одному и тому же поводу?
– Нет… – удивленно ответил он.
Мне стало как-то не по себе. Ведь он мог подойти к кому-то другому из нас, думала я потом, и тогда нельзя было бы сопоставить эти два факта. Но он подошел ко мне… Что это все значило, гадать не берусь. Храмовая мистика…
На Новый год мои дежурства выпали на последний день старого года и первый день нового. Сказала отцу Г.:
– Я вначале не очень была этим довольна, а вчера, на новогоднем молебне, вдруг поняла, что это ведь дар Божий: проводить в храме один год – и в храме же встретить другой…
– Конечно, это благодать!.. – охотно откликнулся он. – Я очень люблю служить в этот день. Все говорят: «О-о-о!.. Бедный!..» А мне очень нравится, я люблю быть здесь первого!..
И мне тоже в этот день в храме очень понравилось… На Литургии было человек десять–двенадцать, на панихиде после – и того меньше, и как-то очень быстро собор опустел. Примерно до часу дня, кроме «служащих и труждающихся во святем храме сем», не было ни души. Такое бывает вечером, когда мы уходим домой. Но сейчас, среди бела дня?.. Спали прихожане, и вместе с ними, в пол-глаза, в пол-уха, спал храм… Потом потихоньку, тонким ручейком, потек народ, то тут, то там замерцали свечечки, появилось дело…
В последнее мое дежурство я увидела, как прямо ко мне издалека бежит мальчик лет пяти. Добежав до меня, он протянул листок бумаги, на котором были нарисованы классический детский домик с изобильным дымом из трубы и облачка на небе, и сказал: «Это я подарок Богу сделал!».
В последний раз в 2006-м сижу за этими записками. Завершая «летопись» минувшего года, не могу не отметить, с благодарным удивлением, его насыщенность событиями. И сказать обо всем, бывшем в эти очередные 365 дней, могу только лишь одно: слава Богу за всё! Что дал, Господи, то и прияла, почти (если быть честной — только почти) без ропота.
Еще перед Новым годом позвонила Л. П., старая моя знакомая, с которой мы когда-то вместе зарабатывали на хлеб социологическими опросами. Она меня «стажировала» на первых порах и, как могла, обо мне как об «одинокой матери» заботилась. У нее без вести пропал сын Дмитрий. Много лет назад он женился на москвичке, потом разошелся, уехал во Францию, потом перебрался в Израиль. Изредка звонил, года четыре назад был последний звонок. Мать пыталась его разыскать, но безуспешно.
И вот сейчас она позвонила мне с просьбой в начале января (сами они на неделю уезжали в Эстонию) съездить в авиакомпанию «Трансаэро», с которой, она это знала, два года назад я летала в Израиль, и узнать, будут ли в этом году полеты туда. «Мы с Лёшей (мужем) уже два раза туда летали, теперь надо снова, это безумные деньги, мы все в долгах. Сами понимаете, как нам нужно было бы воспользоваться наше й блокадной льготой!» Я, конечно, пообещала. И, после некоторых колебаний, все же спросила (хотя по тону, по голосу уже поняла, что сына больше нет): «Л. П., простите, пожалуйста, а что с вашим Митей?..» «Похоронили… Никому не звоню. Никуда не хожу. Только в Князь-Владимирский собор — поставить свечки, подать записочки: в день рождения, в день Ангела». (Дата смерти, по-видимому, неизвестна…)
Страшно их жаль. Бедные старики, мотаются зачем-то в Израиль… К праху сына? В связи с каким-то расследованием? Еще зачем-то? Спросить я не рискнула. И советов, какие, может быть, дала бы кому-то другому, дать не решилась. Л. П. — из тех, кто «сам с усам», и, наверное, самое мудрое здесь — полностью положиться на волю Божию обо всех троих. Будет Богу угодно — Сам даст им понять, что на самом деле для встречи с сыном и реальной ему помощи совсем не надо ездить так далеко. А доехать в очередной раз до станции метро «Спортивная» — и пройти еще метров сто пятьдесят…
Виктория К. просит молитв о пятилетней младенице Елисавете, уже месяц находящейся в больнице, в коме: ее сбила машина, когда она гуляла с мамой и младшим братиком… Незадолго перед тем из семьи, из венчанного брака, ушел папа… Когда случилась беда — он вернулся. По очереди с женой дежурят у постели дочки. Врачи уже поговаривают о том, чтобы отключить девочку от системы…
Через несколько дней — звонок В.: девочка Лиза скончалась. Трехлетний братик плачет: ему невозможно объяснить, куда девалась сестренка… Второй за недолгое время случай гибели неведомого мне ребенка (в октябре — отроковицы Иустинии, дочки священника), о котором Господу угодно было известить меня…
В Рождество Христово после Литургии зашла ненадолго к Р., у которой в этот День — день рождения. Она дала мне с собой своих «фирменных» пирогов. Когда возвращалась от нее, навстречу попались трое подростков. Еще издалека они привлекли мое внимание походкой (двое из них хромали) и какой-то неадекватной жестикуляцией, а когда приблизились — стало видно, что все они нездоровы. Мы уже разминулись, когда я вдруг вспомнила о моих пирогах. Круто развернувшись, я быстро пошла вдогонку им. Надо было видеть, каким радостным изумлением осветилось лицо старшей из них, когда я протянула ей сверток, сказав: «Ребята, возьмите к чаю!». Как я потом была рада, что сделала это! Не из фарисейского довольства собой, нет, но если бы я не послушалась мгновенного зова изнутри — пироги эти потом застряли бы у меня в горле… Снова вспомнилось давно не вспоминавшееся: «Добро должно быть мгновенным».
Архиепископ Иоанн Сан-Францисский (Шаховской) «Апокалипсис мелкого греха»:
«Глубина личности нашей должна быть в момент смерти выявлена до конца. Все темное и нечистое должно быть нами снято, как негодная одежда. Метафизически обнаженными, нищими до ужаса, уничтоженными до последних пределов, до возможности блаженства только в Боге должны мы встать перед правдой иного мира… «Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя прими».
Страхи бывают лишь в Гефсимании, в претории, во дворце Каиафы. Последняя их минута — на Голгофе. После приходит Великая Суббота. Покой от всех страхов. И — Воскресение, незаходимый Свет.
Ни с чем не сравнимое блаженство свободы от страха получает верный Богу человек на смертном одре.
Молитвы Церкви открывают великие реальности. В чине «на исход души» от лица отходящего Церковь просит утешения ему. Различны степени покоя, мира духовного отходящих людей. Получивший реальное удостоверение из мира иного о милости Божией к нему, приготовленный покаянием и причастием Св. Таин к исходу из этого мира, слышащий иногда уже ангелов, в великой тишине, в бесконечном, возвышенном радовании о Господе, вступает умирающий для этой земли человек в страшную и невыразимо прекрасную вечность. Нельзя изобразить, сколь возвышен уход из этого мира очистившегося, оправдавшегося, все страхи перешедшего человека.
Вступившая на порог иного мира душа, приготовившаяся к последнему своему пути, не страшится потери себя — и всего — в Боге. С торжественной строгостью и уже ангельским бесстрашием она отстраняет от себя неуместную в эту торжественную минуту плотскую скорбь родственников, проявление их недостаточной любви к Богу и к ней. Она хочет от присутствующих при ее исходе в иной мир только молитвы, безмолвия и благоговения. Стоящая на грани нового, великого мира, она знает, что ничто человеческое уже не должно развлекать или удерживать ее».
Торжественная строгость, библейская поступь, веяние Духа Свята слышатся в каждом слове этого размышления…
Еще в прошлом октябре в книге В.В. Антонова «Святыни Санкт-Петербурга» (которую штудировала в связи с одной своей большой работой) нашла то, что давно, давно хотела знать: что за храм глядел в наши окна первые двадцать восемь лет моей жизни (в 1966-м его взорвали и на его месте через десять лет построили — сегодня это кажется настолько диким, что язык не поворачивается сказать — «Невские бани»…). И вот оказалось, что это был храм Пресвятой Троицы!..
Почти три десятка лет храм этот, о чем я тогда и не подозревала, был доминантой моей жизни. Хотела я того или не хотела, а просто невозможно было, подойдя утром к окну, избежать взглядом радостный фасад желтого глазурованного кирпича с глядевшим прямо на меня через нашу узкую улочку святым. Надо ведь: начав жизнь под сенью Пресвятой Троицы, под нею же, уже прихожанкой Свято-Троицкого собора, ее заканчиваю!..
Сергей Фудель:
«Вхождение в духовность дает человеку осознание условности времени. В духовности начинается тропа Вечности, где “времени больше не будет”. Снимаются какие-то стены, стена, отделяющая и закрывающая мое настоящее от моего прошлого, от любимых умерших, от совместной с ними жизни, от детства, от, казалось бы, давно потерянных сокровищ. И еще возникает новое: возможность как-то изменить что-то в своем прошлом, в себе, давно бывшем, что-то в темном осадке падений и измен Богу. Нам сказано: “Все возможно верующему”. Старец Серафим (Батюгов), помню, говорил: “Наступит время в вашей жизни, когда вы начнете залечивать прошлое”» (курсив мой).
Старец Паисий о том, почему праведному человеку дается иногда плохая кончина:
«К примеру, при жизни человека хвалили больше, чем он этого заслуживал, поэтому Бог попустил, чтобы в час смерти он вел себя как-то странно, для того чтобы пасть в глазах людей». Не так ли и со мною (условно праведной) будет?..
В одном телевизионном сюжете разбиралось дело о законности некоего завещания. Отец перед смертью завещал все свое имущество младшей дочери, и старшая дочь, доказывая в суде психическую несостоятельность отца, говорит следующее: «Ему говоришь о деле, а он как будто не слышит. Все твердит, что виноват — перед таким-то, таким-то, такой-то…». И в голову этой приятной, разумной, интеллигентного вида женщине не пришло, что не душевное расстройство тут было, а дар Божий — предсмертное покаяние… Ей бы за батюшкой кинуться, а она… о «деле»…
Как-то раз пришлось работать не в своей смене, с Н. Когда переодевались в конце дня в нашей «келье» — поразилась метаморфозе, случившейся с нею. Сняв свою всегдашнюю черную «спецовку» и простецкий белый платочек и переодевшись в «мирское», из вечно скорбно озабоченной чем-то полумонашки она превратилась в современную, совсем еще молодую женщину. Откуда это странное представление, что храм и радость — «несовместны»? Что здесь есть место только скорби, покаянию и ощущению своей (и, увы, других…) неизбывной греховности?..
Диагностику нахожу все там же — у о. А. Шмемана: «Начало «ложной» религии — неумение радоваться, вернее — отказ от радости. Между тем радость потому так абсолютно важна, что она есть несомненный плод ощущения Божьего присутствия. Нельзя знать, что Бог есть, и не радоваться. И только по отношению к ней — правильны, подлинны, плодотворны и страх Божий, и раскаяние, и смирение. Вне этой радости — они легко становятся «демоническими», извращением на глубине самого религиозного опыта. Религия страха. Религия псевдосмирения. Религия вины: все это соблазны, все это «прелесть». Но до чего же она сильна не только в мире, но и внутри Церкви… И почему-то у «религиозных» людей радость всегда под подозрением. Первое, главное, источник всего: «Да возрадуется душа моя о Господе…». Страх греха не спасает от греха. Радость о Господе спасает».
Удивительная похожесть в своей абсолютной отъединенности от всего остального мира старообрядцев (о которых получила опосредованное представление из «Дневников» о. А. Шмемана, запись 20 ноября 1976) и хасидов (о которых составила свое собственное представление, будучи в Иерусалиме). Похожесть закостеневших и потому безрадостных религий?
Не так уж много я прочла духовных книг, но не так уж и мало, и ни у кого я не встречала столь частых и столь настойчивых призывов к радости, как в «Дневниках» о. А. Шм. Это просто какая-то бетховенская «Ода к радости»… Вчера продолжила, после долгого перерыва, свои выписки — и сразу снова: «Сила греха не в соблазне очевидного зла, а в скованности души всякой мелочью, страстишками, в невозможности для нее, души, «невозбранно дышать небом…». Но чтобы бороться с этим — недостаточно просто призывать к церковности и молитве. И церковность может быть, и часто бывает, мелочной, и молитва — эгоцентрической. Всегда все тот же вопрос: о «сокровище сердца». О том, в чем — радость… Без радости и церковность, и молитва как-то безблагодатны, ибо их сила — в радости. Религия стала синонимом «серьезности», несовместимой с радостью. И потому она так слаба. От нее хотят ответов, мира, смысла, а она только в радости. Это ее ответ, включающий в себя все ответы».
К сожалению, о. А. Шмемана, по всей видимости, многим в Церкви наступившего на «больные мозоли», как-то быстро постарались развенчать (например, прочла я где-то ироничное: «Шмеман «велит» причащаться по воскресеньям»). А жаль…
Месяца три назад сын принес книгу «Николай-До» о свт. Николае Японском, но лишь на этих днях я взяла ее полистать. И сразу — как подарок: «Человеческая жизнь состоит из такого разнообразного сочетания мыслей и чувств, что решительно не поймешь, каким это чудом паяется и беспрерывно продолжается эта цепь, называемая душевной жизнью. Немало искусства нужно — припаять разом железо к золоту, соединить органически бриллиант с кремнем или булыжником, а в душевной жизни эта работа производится кем-то и как-то так искусно и незаметно, что только ахнешь, осмотревшись и увидевши себя через день, даже час в совершенно противоположном состоянии духа».
Вчера после Причастия впервые за долгое, долгое время снова застала у себя на лице так знакомую безотчетную улыбку… Но, едва только я ее ощутила, едва только подумала: «Хоть бы никто не подошел, не спугнул это!..» — как была низринута с небес на землю. И поделом тебе, вздумавшей охранить свою (не «за», но в дар посланную) индивидуальную благодать от стада Христова! От В. К., например, с радостным лицом пробивавшейся ко мне сквозь то самое «стадо»…
13 марта — очередная, уже восьмая, годовщина Святого Крещения, и пришлась она на вторник четвертой, Крестопоклонной, седмицы Великого поста, день, когда «Литургии не положено». Приду на Часы, буду кланяться Господу… В этом посту на Часах еще не была. Жду их с радостью. Мне радостно думать, что мое Крещение пришлось на такую благословенную пору, как Великий пост, определив тем самым время последующих праздничных встреч с моим Ангелом Хранителем. Мне радостно думать, что в этом году Пост мой — приятный, потому, что, может быть, впервые ощущаю его действительно как «весну души» — души, с которой упали последние камни… Не говорю: грехи, куда ж от них деться, но — отягощавшие ее камни.
…Наконец-то после долгого, долгого перерыва вернулась к этим запискам. И все то время, что было недосуг, боялась забыть зафиксировать здесь самое для меня важное и сокровенное место удивительного рассказа Н. Лескова «На краю света». С него и начинаю.
Н. Лесков «На краю света»:
Один из главных героев рассказа, отец Кириак, брошенный в пургу в степи своим проводником, умирает от обморожения и истощения. Архиерей, от лица которого ведется повествование, «опустясь на колени возле умирающего, стал его исповедовать; а в это время в полную людей юрту вскочила пестрая шаманка. Заколотила в свой бубен; ей пошли подражать на деревянном камертоне и еще на каком-то непонятном инструменте, типа того времени, когда племена и народы, по гласу трубы и всякого рода мусикии, повергались ниц перед истуканом деирского поля, — и началось дикое торжество.
Это моление шло за нас и за наше избавление, когда им, может быть, лучше было бы молиться за свое от нас избавление, и я, архиерей, присутствовал при этом молении, а отец Кириак отдавал при нем свой дух Богу и не то молился, не то судился с ним, как Иеремия пророк, или договаривался, как истинный свинопас евангельский, не словами, а какими-то воздыханиями неизглаголанными.
— Умилосердись, — шептал он. — Прими меня теперь как одного из наемников Твоих! Настал час… возврати мне мой прежний образ и наследие, не дай мне быть злым дьяволом во аде; потопи грехи мои в крови Иисуса, пошли меня к нему!.. хочу быть прахом у ног Его… Изреки: «Да будет так!»…
Перевел дух и опять зовет:
— О доброта… о простота… о любовь!.. о радость моя!.. Иисусе!.. Вот я бегу к Тебе, как Никодим, ночью; вари ко мне, открой дверь, дай мне слышать Бога, ходящего и глаголющего!.. Вот… риза Твоя уже в руках моих… сокруши стегно мое… но я не отпущу Тебя… доколе не благословишь со мной всех». [И в том числе — проводника, не просто бросившего о. Кириака, но и съевшего все бывшие при нем святые Дары: «Все съел, и губочку съел, и дароносицу унес, и меня бросил…» Но: «простим ему это, владыко, — пусть только Христос нас простит».]
«Люблю эту русскую молитву, — пишет дальше Лесков, — как она еще в двенадцатом веке вылилась у нашего Златоуста, Кирилла в Турове, которою он и нам завещал «не токмо за свои молитися, но и за чужия, и не за единыя христианы, но и за иноверныя, да быша ся обратилися к Богу». Милый старик мой Кириак так и молился — за всех дерзал: «всех, — говорит, — благослови, а то не отпущу Тебя!» Что с таким чудаком поделаешь?
С этими словами потянулся он — точно поволокся за Христовою ризою, — и улетел… Так мне и до сих пор представляется, что он все держится, висит и носится за Ним, прося: «благослови всех, а то не отстану». Дерзкий старичок этот, пожалуй, своего допросится; а Тот по доброте Своей ему не откажет. У нас ведь это все insanctasimplicitate[1] семейно со Христом делается. Понимаем мы это или нет, об этом толкуйте как знаете, но а что мы живем с Ним запросто — это уже очень кажется неоспоримо. А Он попросту сильно любит». (Выделено мной…)
Прот. Борис Николаевский «Духовные беседы»:
«Слезы — великое дело, это и есть сердце сокрушенное и смиренное, которого Господь не отвергает. Помните, преподобный Пимен сказал: «Плачьте, братья, иного пути нет…». Мы, люди, и то жалеем плачущего человека и невольно тянемся к нему, чтобы помочь, утешить его: нам его жалко,— а у Господа жалости-милости безмерно больше, чем у нас.
…А Богоявление есть совершенный вид Богообщения, когда Дух Святый совершенно вверяется человеку и поселяется в нем» (курсив мой).
…Для того я и говорю, чтобы вы уразумели эти страшные и вместе бесконечно дорогие, бесценные минуты во время обедни, когда поют: “Тебе поем…” и т.д., до конца обедни, и не пропустили бы их без пользы для себя. Пусть сердце ваше затрепещет о нечистоте своей. А когда это будет? А будет обязательно, если добиваться того станете, — и тогда не придумайте, какую в ту пору молитву читать, а что сердце подскажет, то и говорите, как и я сейчас говорил, и это будет верно — только больше тоски о грехах своих, о нашем неумении стать лучше, о ничтожестве своем, да еще слез, слез больше, не жалейте… И меня в то время помяните, живого или мертвого».
Из воспоминаний духовной дочери о. Бориса:
«15 августа 1954 года о. Борис провел прощальную беседу. Первая часть беседы — о молитве Иисусовой; вторая часть — духовное завещание. Он сказал: “Твердо надейтесь на прощение и горько, горько плачьте”. А еще просил так молиться:
1. Когда священник произносит слова “Приимите, ядите, Сие есть Тело Мое…”, что хотите просите, тут Сам Господь, он все слышит, и кайтесь в эти минуты, грехи свои говорите, не пропустите эти минуты.
2. А когда будут петь “Тебе поем, Тебе благодарим…”, помяните меня — живого или мертвого. И еще говорил: “Обо мне с чужими, не знающими меня, не говорите ни плохого, ни хорошего”».
Свящ. Иван Привалов. Беседы:
«Мне нравится определение обиды, которое дал известный русский мыслитель Николай Бердяев. Он сказал, что обида — это «ободранное самолюбие». Если человек обиделся, то в нем происходит короткое замыкание».
«Просить [у Бога] можно абсолютно все, но только ответственно. Потом, когда ты начинаешь молиться Богу, то довольно быстро становится ясно: нужно тебе это или нет. Если не нужно, то не хватает слов, язык не поворачивается. А иногда наоборот: вроде бы о мелочи речь завел, а как пошло, как пошло… В общем, человек часто сам не знает, что ему нужно, молитва же такие вещи выправляет. Но мой опыт и опыт многих церковных людей говорит о том, что все глубокие прошения исполняются, хотя при этом бывают и неожиданные повороты.
— Это нужно суметь оценить и понять.
— Да, Бог одаривает человека с избытком, а человек не может поверить в свое счастье, потому что боится быть счастливым в этом мире.
— Говорят, что особый ответ имеет молитва за другого человека.
— Молиться — это значит приносить жертвы. Чтобы молиться за других людей, нужно иметь дополнительные силы. Мы часто думаем, что молиться за других — это вежливо напоминать Богу о том, что Он забыл или не успел еще сделать в отношении близких нам людей. Но это неправильно. Молиться за других — это быть готовым действовать с Богом заодно. Тот, кто молится за другого человека, должен, прежде всего, сказать в своем сердце: «Боже, я готов. Ты можешь взять меня в любое время дня и ночи, чтобы через меня оказывать действенную помощь тому человеку, за которого я Тебя прошу. Я готов быть Твоими руками, ногами, глазами, ушами в этом мире, действуй через меня!». После этого можно добавить и свою просьбу. Иначе это будет нечестно.
— Но, например, может мать сказать: Господи, помоги моим детям, наставь их на путь истинный, защити.
— Конечно, может. Только это будет не молитва, а благое пожелание, а чтобы оно стало молитвой, нужно вернуться к тому, о чем я сейчас только что сказал.
— Наверное, пожелания иногда нужны самому человеку. Вот он проговорил — и ему легче. Он как бы защитился.
— Но молитва — не психотренинг. Она не просто гармонизирует внутреннюю жизнь человека или его взаимоотношения с окружающим миром. Она выводит нас на диалог с Богом и человеком, поэтому нуждается в воплощении и реализации. Если молитва ничего не меняет в нашей жизни, то она не подлинна. Может быть, иногда благое пожелание лучше, чем ничего, но нужно знать, что оно не имеет освящающей и преображающей силы. Кстати, вот пример антимолитвы: «Боже, сделай так, чтобы все люди на земле были счастливы».
— Каким должно быть отношение к смерти у подлинного христианина? — спрашивает далее журналистка. И вот что отвечает священник:
— Смерть нужно побеждать Жизнью. Нужно приобщаться к Победителю Смерти — Христу Воскресшему. Единство жизни со Христом дает удивительные плоды. У настоящего христианина не может быть случайной и бездарной смерти. Я это переживал многократно: когда уходят христиане, их смерть становится событием, способным углублять и вдохновлять нас на дальнейший путь. Именно поэтому у христиан нет траура».
А дальше у о. Иоанна идут размышления о том, что я сама для себя поняла давно, еще в языческие времена, когда внимательно читала газеты и анализировала происходящее в стране и мире: о страшной роли, которую сыграла моя страна для судеб мира, выпустив из бутылки джинна международного терроризма и подпитывая его, быть может, и до сих пор, только в СССР это делалось из идеологических соображений, ради мифической победы социализма во всем мире, а сейчас — цены барреля нефти (на коей держится наш пресловутый Стабфонд) ради:
— Что мы реально можем противопоставить шахидам-смертникам?
— Веру в Жизнь и Покаяние. В современном российском обществе жизнь ассоциируется только со здоровьем, удовольствием, деньгами. Поэтому нужно в корне менять представление о жизни и обретать ту Жизнь, которая простирается на Царство будущего века. В противном случае террористы будут нами повелевать.
— А в чем нужно Покаяние?
— Россия выносила, вскормила и “вдохновила” мировой терроризм. Об этом много писал Солженицын, но у нас предпочитают его не замечать. Когда Александр Исаевич в 70-е и 80-е годы говорил, что Третья мировая война уже идет и это война с терроризмом, то над ним смеялись. Весь 19-й век российское общество благословляло и прославляло террор. А в Писании есть выражение: кто сеет ветер, пожнет бурю. Весь 20-й век наша страна пережила под знаком террора: сначала революционного, а потом и государственного. Вожди и основатели нашего государства были террористами: Сталин совершал экспроприации, Ленин их благословлял. На смену революционному террору пришел государственный террор, он продолжался 70 лет. Под террором переродился народ, страна. Терроризм проник в семьи, дома, сердца людей. Разве не известны примеры? А разве не мы поддерживали террористов по всему миру, готовя плацдармы для мировой революции? Два века наша страна нянчила и экспортировала террор. Чему же мы удивляемся?»
А дальше — тема, к которой жизнь, реальная жизнь, так или иначе время от времени возвращает:
«Дети часто бывают громоотводом зла в этом мире. Внимательные люди это знают даже из опыта семейной жизни. Стоит родителям согрешить, как тут же заболевают дети. Любая катастрофа напоминает нам о том, что отрицательная энергия, выработанная нашими грехами, никуда не девается. Если мы выльем ведро воды на улицу, то вода сразу же побежит туда, где ниже. Это, конечно, образ. Но определенные механизмы существуют и в духовной жизни. Невидимыми ручейками наше зло убегает от нас туда, где тонко, где слабые и невинные. Когда критическая масса там набирается, происходит взрыв».
Беседа со свящ. Иоанном Приваловым заканчивается вот как:
«Как и любые настоящие жертвы, затепленные свечи дают свои плоды, лишь бы они приносились по любви к Богу и людям, а не из очередных суеверий. Но можно посмотреть на церковную свечу и как на икону, только в широком смысле слова.
— Тогда какой образ она представляет?
— Например, образ молитвы. Образ человека, принадлежащего двум мирам. Вообще, огонь — это особый символ в жизни человечества. Неслучайно в древности его считали нерукотворной иконой Бога. Огонь — это единственная стихия, которая движется к небу. Все остальное в этом мире падает, а огонь идет вверх. Люди завороженно смотрят на огонь. Животные боятся огня. Причем боятся они его не только из-за физической опасности. Для них это некоторый знак, символ запретной черты. Единственный, кто может более или менее спокойно обращаться с огнем, — это человек. В этом проявляется его богоподобие».
Ради последней фразы я это рассуждение о свече и об огне и выписала.
Беседы с о. Иоанном я выписала из журнала «Вестник РХД» [1 (189), 2005]. А дальше там — один удивительный отрывок об Илье Фондаминском:
«Он писал мне [из концлагеря]. Иногда в общем письме к матери Марии. Писал, что ему ничего не нужно, что он нашел людей, близких по духу, поет в церковном хоре и делает доклады. Но мы знали, что он очень болен, почти не может есть, что на днях его увезут. (Страшное слово того времени «увезут».)
Последнее письмо мы читали с матерью Марией вместе.
«Пусть мои друзья обо мне не беспокоятся. Скажите всем, что мне очень хорошо. Я совсем счастлив. Никогда не думал, что столько радости в Боге».
Он уже успел принять христианство.
Читали и обе плакали. Не от жалости, а от какого-то горестного восторга, как бы слушая последние торжественные аккорды музыкального апофеоза.
— Из такого теста святые делаются, — прошептала мать Мария.
И я думала — как любил Илюша всякие собрания, диспуты, речи, доклады, ходил к младороссам, к монархистам, к эсерам, в кружок русских дворян и везде чувствовал себя среди друзей, потому что сам всех любил вот этой самой своей презренной, тепленькой любовью. И как часто в речах своих повторял он мысль о зажженных свечах. Этот образ неугасаемой веры всегда вдохновлял его. Он так искренне, по-детски был убежден, что надо только, чтобы все зажгли эти свечи и шли смело, и тогда рухнет железный занавес, и с криками «осанна» встретит нас воскресшая в любви Россия».
Кончина Бориса Ельцина
Вечером 23 апреля включаю «Новости» — и слышу сообщение о кончине Бориса Ельцина… И уже совсем поздно — фильм Николая Сванидзе о нем. И на несколько последующих дней я снова стала homo publicus, членом не только Тела Христова, но и тела Российского. И оставалась им до тех пор, пока не разразилась антиэстонская истерика, умело кем-то направляемая. Чтобы разделить ее, я должна была бы снова ощутить себя членом СССР. Этого я не захотела — и вернулась к частной жизни, к дивному фильму «Великое безмолвие». Но, пока Россия поминала Ельцина, пока держала в руках те самые зажженные, затепленные свечи, — она была прекрасна, во всяком случае таковой мне казалась.
По прошествии недели впечатления как-то отстоялись, отсортировались, и теперь, помимо самого прецедента христианских проводов первого лица страны, «в сухом остатке» вот что:
— Поездка Б.Н. в конце марта, в Великом посту, на Иордан, после которой он сказал начальнику службы протокола и своему близкому другу Владимиру Шевченко: «Ну вот, теперь я все выполнил». Практически сразу по возвращении со Святой Земли он оказался в больнице, и через 12 дней Господь призвал его к Себе. По классической схеме, обрисованной в столь любимых мною словах: «Он (Господь) тогда только прекращает жизнь человека, когда видит его готовым к переходу в вечность или же когда не видит никакой надежды на исправление». Ельцин — был готов: там, на Иордане, «в высшей инстанции», он принес последнее, третье по счету (из известных нам), покаяние. «Последнее время он был весь в себе, — вспоминал в фильме Сванидзе Шевченко, — как будто что-то прорабатывал». Вот, проработал… «Все выполнил»…
— Отпевание… Флаг-триколор, снятый по окончании чина с гроба Б.Н., аккуратно сложенный вчетверо двумя воинами из почетного караула и врученный Наине. И как она прижала этот флаг к лицу и поцеловала…
— После монашеского «Господи, помилуй» на Новодевичьем кладбище — Наина, самозабвенно, сосредоточенно крестящая гроб мужа под гимн СССР и ружейные выстрелы… А затем — отдающая ему свое «последнее целование», нежно обводящая пальцами, вбирая их в память, дорогие черты: лоб, брови, глаза, нос, губы, подбородок… Как будто нет рядом этих сотен людей, как будто они вдвоем на всем белом свете…
— На поминках в Кремле Наина же: «Он был светлый человек. И он ушел в светлое пасхальное время. Господь Бог так распорядился, что он мгновенно потерял сознание, и он даже не знает, что ушел от нас так надолго» (курсив мой).
— Умер в неделю Жен-Мироносиц… И три его «девочки» — жена и дочери, все трое во всем черном, державшиеся не то чтобы особняком, но воспринимавшиеся как некая замкнутая в себе общность…
Из Интернета тех дней:
Прот. Георгий Студенов, настоятель храма Архистратига Михаила в Тропареве (Москва):
«У нас в храме Борис Николаевич впервые, по его собственным словам, перекрестился. Он не умел этого, хотя и был крещен. Это не так просто сделать в первый раз… Тем более, что воспитывался он как советский руководитель. Потом уже у него с этим никаких проблем не возникало. Он в храм к нам приезжал. Жертвовал, а сколько — не знаю. Я к нему домой приезжал. И с Наиной Иосифовной общались. Ко мне он был человек открытый. Я думаю, верующий. В Кремле, неподалеку от кабинета, устроил домовый храм Казанской иконы Божией Матери. И дома у него образа были. Трапезу мы всегда начинали с молитвы. Он Святейшего Патриарха очень уважал и любил. Мы с ним не раз пели Святейшему «Многая лета». Я внуков его крестил. О политике не говорили, все больше о житейском. Я его маму отпевал, и он тогда спрашивал о загробной жизни. Очень интересовался. Исповедовался ли он и причащался — сказать не могу, не знаю. Все мы несовершенны, и всем судья только Господь».
Прот. Александр Новопашин (этот материал, в силу его важности для меня, «работника одиннадцатого часа», привожу целиком):
«Однажды мне пришлось присутствовать при разговоре двух уже немолодых людей. Один говорил: “Перевертыш! Вчера еще был коммунистом, парторгом, а сегодня, смотрите-ка, со свечкой в церкви стоит, Богу молится. И вы считаете, что он искренен? Да выгоду во всем ищет!” А другой отвечал: “Ну, во-первых, что касается “выгоды искать в церкви”, то как раз наоборот, в нашей стране, как это ни странно, отношение к православным христианам неоднозначное. Их считают либо “зацикленными на вере”, то есть ненормальными, либо слабыми, безвольными, не могущими ничего добиться в этой жизни своими силами, несостоявшимися. Во-вторых, далеко не все коммунисты, даже самого высокого ранга, верили в “коммунистическое далеко”. Ну и, наконец, есть коммунисты — я в этом уверен! — которые, осознав свое заблуждение, искренне поверили в Бога».
Вот такой разговор. Обычный в наше время. Я и забыл о нем очень скоро. А вспомнил недавно, во время своей беседы с Народной артисткой РСФСР Людмилой Зайцевой.
Она рассуждала о нелегкой судьбе писателей, поэтов, режиссеров, которые связали свою творческую деятельность, а часто и жизнь, с партией коммунистов. Когда те или иные художники шли на этот шаг, они были либо однозначно согласны с политикой власти, либо преследовали корыстные цели. Речь шла даже не об “улучшении жилищных условий”, “сытой жизни”, возможности ездить за границу и т.д., хотя для очень многих именно этот фактор имел определяющее значение в принятии решения. Говорят, что многие пытались таким образом получить определенные “свободы” на работу для души. А как иначе объяснить, что из-под пера одного и того же человека выходили совершенно разные по духу произведения?
Но были и абсолютно преданные большевикам люди.
«Возьмем, к примеру, Довженко, — говорила Людмила Зайцева. — Что побудило этого несомненно талантливого художника вступить на путь активного сотрудничества с советской властью? Мне могут сказать: “Надо знать те времена. У него не было выбора!” Да выбор всегда есть! На мой взгляд, Довженко, будучи честным и порядочным человеком, своим творчеством открыто заявил о своей позиции. Ведь кто-то же обходил «острые углы» и снимал обычное, хорошее, не идеологическое кино, писал добрые книги и стихи о людях, дружбе, о рабочих буднях. А кто-то искренне верил в коммунистические идеалы, насквозь пронизанные атеизмом. Помните довженковский фильм “Земля”, в котором голая героиня бегает с топором по хате и рубит иконы? Кто заставлял его делать такой сюжет: Сталин, Каганович, Молотов?..
Поэтому, когда такие люди, подобные Довженко, начинают тянуться к Богу, им не верят, обвиняя в двурушничестве. Но ведь никто не может заглянуть в сердце человека. В своем дневнике Довженко однажды написал: “Я начал молиться Богу. Я не молился Ему тридцать семь лет, почти не вспоминал Его. Я Его отверг. Я сам был бог, богочеловек. Сейчас я постиг малую толику своего заблуждения”. Это очень искренние строки, они написаны не для кого-то, это даже не крик души, это состояние, близкое к тихому ужасу, от которого цепенеет все в душе. Человек понял, что он “Его отверг…”. А ведь Довженко родился в верующей семье. Я представляю себе, как мама ведет его, маленького, с болтающимся на длинной нитке оловянным крестиком на груди, в храм Божий, где он будет старательно креститься и класть поклоны…
…Были и другие талантливые кинорежиссеры, которые делали заказные картины ничтоже сумняшеся. Например, Пырьев Иван Алексеевич. К сожалению, чем талантливее человек, тем он многограннее, и тем он противоречивее. Однако и он в конце жизни взялся за Достоевского, пытаясь мучительно осмыслить, постичь суть русской души, в которой столько всего намешено, но она — живая, и все время ищет правды. А основа правды – нравственность, одной из главных составляющих которой есть совесть. А совесть — это голос Бога. Значит, правда заключается в том, чтобы быть с Богом… Все ясно, понятно, но как тяжело осознать это человеку, долгое время блуждающему в духовных потемках.
…Недавно узнала, что, оказывается, Василий Макарович Шукшин тоже был коммунистом. Совершенно уверена в том, что в партию он вступил по убеждению. Не таким Шукшин был человеком, чтобы, прикрываясь партбилетом, преследовать какие-то свои цели. Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно прочитать его записные книжки, его повести, рассказы, или его известную статью ”Нравственность есть правда”. Везде он призывает жить по совести, не лгать, любить свой народ. И нигде у него нет коммунистических призывов, нигде он не восхваляет курс партии и правительства.
И кстати, Шукшин так же, как и Пырьев, изучал творчество Достоевского, которое, я уверена, было ему особенно близко.
Кто-то однажды сказал: «Если Шукшин был коммунистом, значит, не верил в Бога, потому что партия коммунистов — атеистическая, богоборческая». Но у меня это никак не укладывается в уме. Шукшин с его тонкой натурой, с его умением проникать глубоко в души людей, умением сострадать, с категорическим неприятием фальши в любой ее форме — и не верит в Бога?! Да не может такого быть!
И вскоре я нашла подтверждение своим мыслям. Один из его знакомых вспомнил, что как-то на Пасху Шукшин остановился перед храмом, упал на колени и… заплакал. С его уст слетали слова, которые раньше никто от него не слышал: “Я грешен… Грешен я… Господи! Прости меня…” . Рассказывают также, что в одном из писем сестре он просил, чтобы его похоронили по-русски — с отпеванием.
И, конечно, огромная заслуга в том, что Шукшин был верующим, принадлежит его маме — Марии Сергеевне, православной христианке, которая всю жизнь молилась о своем сыне Господу. Вы читали ее письма сыну? Когда я их читала, я окончательно убедилась в том, что Шукшин был православным христианином. И тогда мне стало понятно, почему Шукшин плакал, описывая казнь Степана Разина – разбойника, который поднял руку на Православную державу. Шукшин плакал об еще одной погибшей душе…
Все проходит. Прошли и явные богоборческие времена, и душа человека встрепенулась. Призрак коммунизма рассеялся, и люди увидели, что они стоят на краю пропасти. Еще немного, и все упадут, разобьются… А Церковь, Которую они отрицали, над Которой они смеялись и глумились или Которую просто не замечали, стоит незыблемо, непоколебимо. И пошли… Нет! Как сказала одна актриса, и поползли в храм, измученные, израненные, изболевшиеся; они, увидев луч Света, луч Спасения, тянут руки к Богу, и Господь их принимает. Принимает тех, кто не хотел Его знать, тех, кто Его все это время гнал».
Это огромная и, наверное, пока еще неподъемная тема: гнавшие — со свечой в руке в храме…
В Церковном календаре встретила отрывок из трудов преп. Ефрема Сирина, где он отвечает на вопрос, в каком возрасте будут воскресшие:
«Кто поглощен морем, кого пожрали дикие звери, кого расклевали птицы, кто сгорел в огне, — в самое короткое время все пробудятся, восстанут и явятся. Кто умер во чреве матери, того сделает совершеннолетним то же мгновение, которое возвратит жизнь мертвецам. Младенец, мать которого умерла вместе с ним во время чревоношения, при воскресении предстанет совершенным мужем и узнает мать свою, а она узнает свое дитя… Равными воскресит Творец сынов Адамовых, как сотворил их равными, так равными же пробудит и от смерти. В Воскресении нет ни больших, ни малых. И преждевременно родившийся восстанет таким же, как совершеннолетний. Только по делам и образу жизни там будут высокие и славные, и одни уподобятся свету, другие — тьме».
Чему бы ни суждено уподобиться там лично мне: тьме ли или свету, о качестве будущей своей жизни я не склонна думать в категориях «спасения». Само понятие «спасения» кажется мне сугубо индивидуалистическим (как в детских играх: «Спасайся, кто может!»). Где-то я прочитала: «В рай можно войти только с другими».
Едва ли не каждый день в последние месяцы посылается мне все новое и новое чтение, и в последнее время мои «размышлизмы» заметно потеснены цитатами из прочитанного: мне будет очень жаль, если все это промелькнет и исчезнет из памяти, не принеся ни мне, ни кому-то еще духовной пользы, а она — несомненна. Вот, например, эссе Поля Клоделя (в том же «Вестнике РХД»); ну как не привести его здесь, и притом все целиком?
Поль Клодель « Анимус и Анима»[2]
«Не все благополучно в домашнем хозяйстве Анимус и Анима, ума и души. Далеко то время, быстро кончился медовый месяц, когда Анима могла говорить сколько ей было угодно, а Анимус слушал ее с восхищением. Как-никак, ведь Анима принесла приданое и ведет домохозяйство. Но Анимус недолго соглашался быть низведенным до подчиненного места и вскоре проявил свою истинную природу, тщеславную, педантичную и тираническую. Анима — невежда и дурочка, она никогда не ходила в школу, в то время как Анимус знает уйму вещей, он уйму вещей прочитал в книгах… все его друзья говорят, что никто не умеет так говорить, как он… Анима уж не имеет права сказать ни слова, он лучше знает, что она хочет сказать. Он не очень-то верный, что не мешает ему быть ревнивым, ведь, в сущности, он знает (да нет, он кончил тем, что забыл), что Анима обладает всем достоянием, а что он сам бедняк и живет только тем, что она ему дает. Он не перестает ее эксплуатировать, ее донимать, чтобы вытягивать из нее деньжат, она молча остается дома готовить и все прибирает как может. В сущности, Анимус — буржуа, у него аккуратные привычки, он любит, чтобы ему подавали всегда те же блюда. Но вдруг случилось нечто забавное. Вернувшись домой без предупреждения, он услышал, как Анима пела совсем одна, за закрытой дверью, странную песню, которую он совсем не знал; никак не получалось ему уловить ноты, или слова, или музыкальный ключ, — странную, замечательную песнь. С тех пор он исподволь пытался, чтобы она ее повторила, но Анима делала вид, что не понимает. Она молчит, когда на нее смотрят. Душа молчит, как только ум на нее смотрит… Тогда Анимус придумал такую штуку: он так устроит, чтобы ей показалось, что его как бы нет… Постепенно Анима смелеет, она осматривается, прислушивается, дышит и, думая, что она одна, тихо идет открывать своему божественному возлюбленному».
Свящ. Александр Ельчанинов:
«Вы оправдываетесь тем, что проступок ваш невелик, не важен. Но нет неважного, ничтожного в мире — ни дурного, ни хорошего. Самое незначительное действие, мимоходом брошенное слово, самое мимолетное чувство — важны и реальны, как реально все в мире. Поэтому все самое малое должно соответствовать самому главному и ничто нельзя почитать недостойным внимания или свободным от нашей ответственности…
…Насчет семьи — не надо понимать буквально. Мы знаем, что апостолы (Петр) жили со своими семьями, что Лазарь и его сестры не бросили друг друга, принимали Христа в своей семье, оставаясь Ему верными. Знаем многих святых семейных. Нужно только уметь в душе поставить семейные отношения на второе место, быть готовым каждый момент поставить на первое место свою веру. Это так же, как с имуществом — «можно владеть всем, но чтобы ничто не обладало тобою» (ап. Павел).
…Позвольте дать Вам маленький совет. Каждый день начинайте так (конечно, если есть для этого подходящие условия): прежде какого бы то ни было дела проведите хоть полчаса в молитве, чтении и размышлении. На молитве вспоминайте всех близких, больных, умерших, обращайтесь к Богу с просьбой о помощи в Ваших затруднениях, внутренних и внешних. Потом читайте. Хорошо, если кроме Евангелия прочтете из какой-нибудь религиозной книги. Потом — подумайте о предстоящем дне, представьте себе все возможные трудности, которые Вас ждут, и приготовьтесь к ним, а главное — каждый день с утра давайте себе слово не сделать ни одного поступка против голоса совести. А вечером, даже уже лежа в постели, проверьте весь день с точки зрения этого правила. Я знаю, как это трудно, но попробуйте — это настоящий, прямой путь к полному духовному исправлению.
…То, что Вас тяготит Ваша жизнь, показывает, что в Вашей душе есть что-то светлое, что ужасается этой общей лжи и нечистоте. Каждый из нас — двойное существо: с одной стороны, достойное суда и осуждения, с другой — судящее, жаждущее правды и света. Чем больше будет вырастать в Вас внутренний человек, тем больше Вы будете видеть света и в окружающем, и в окружающих, пока не достигнете такой чистоты сердца, что все кругом будет Вам казаться светлым и преображенным; это и есть — пребывание в раю еще до смерти. В этом состоянии живут праведники и святые, которых много среди нас, но которых мы не видим по нечистоте наших глаз и сердец. Т.е. мы их видим, но они нам кажутся или совсем обыкновенными людьми, или чудаками и юродивыми».
…Будьте мудры и извлеките из тех испытаний, которые посылает Вам Бог, максимальную выгоду для себя. Что пользы, если мы прочли целые библиотеки мудрецов, философов, богословов, а спотыкаемся в жизни на каждом шагу, — «тем большее мы примем осуждение». Гершензон писал в «Вехах»: «все мы знаем так много божественных истин, что одной тысячной доли того, что мы знаем, было бы достаточно, чтобы сделать нас святыми, но знать истину и жить по истине, как известно, разные вещи». Не позволяйте же себе идти только легким путем накопления и расширения знаний, а зарывайте глубже в недра Вашей души металл Вашего плуга. Условия, которыми окружил нас Господь, — это единственный возможный для нас путь спасения; эти условия переменятся тотчас же, как мы их до конца используем, обративши горечь обид, оскорблений, болезней, трудов — в золото терпения, безгневия, кротости. Не позволяйте так разделяться Вашей душе, чтобы одна ее часть воспаряла до седьмого неба с Дионисием Ареопагитом, а другая пресмыкалась на земле в унынии, мелкой обидчивости, может быть — злобе…
…Вы пишете сами, «что Вам трудно выходить из себя», т.е., что в Вас есть некоторая обращенность на себя, а это грех, и не какой-нибудь, а коренной и первичный грех нашей человеческой природы. «Люди впали в самовожделение, предпочитая собственное созерцание божественному» (св. Афанасий Великий). Выход отсюда, из этой обращенности на себя, — в раскрывании себя навстречу Объективному. Стремитесь к блаженной простоте и молитесь о ней, о той святой простоте, которая дается забвением себя и полной, без остатка, обращенностью к свету Божественному, к миру, к братьям. Тогда в Вашу душу снизойдут и полный мир, и радость, и покой. А путь к ним — послушание, быстрое, добровольное, радостное, нерассуждающее. Вы спросите: кому послушание? — первому встречному, близким, голосу совести, уставам Церкви, духовному отцу. Замкнутость наша всегда грех, но только не всегда наш личный грех; часто это порок всего рода, семьи, предков. Но тогда тем больше побуждений бороться с грехом для спасения всего своего рода. Ведь всякое личное приобретение духовное таинственным путем сообщается всем нашим родным, живым и умершим. Господь явно покажет это на Вашем опыте, если Вы преуспеете на этом пути. В Вашей семье Вам дано понимать в этих вопросах больше всех и, если Вы вымолите у Бога для себя кротость, душевный мир, терпение, то Вы обратите на духовный путь всю Вашу семью, и не проповедью, не поучениями, а молчаливым совершенствованием в добре…»
О раздражительности:
«Нервность и т.д., мне кажется, просто виды греха, и именно гордости. Самый главный неврастеник — диавол. Можно ли представить себе неврастеником человека смиренного, доброго, терпеливого?» (свящ. Александр Ельчанинов).
«Раздражительность нрава происходит от непознания себя, от гордости и от того еще, что мы не рассуждаем о сильном повреждении своей природы и мало познали кроткого и смиренного Иисуса» (св. прав. Иоанн Кронштадтский).
«Я вам не желаю ни богатства, ни славы, ни успеха, ни даже здоровья, а лишь мира душевного. Это самое главное. Если у вас будет мир — вы будете счастливы» (преп. Алексий Зосимовский).
«БОГ ЖЕЛАЕТ, ЧТОБЫ МЫ СО ВСЕМИ ИМЕЛИ МИР» (это из «Илиотропиона»).
Сегодня — память «преподобных отцев, в земле Афонской просиявших». Мой любимый схим. Паисий еще не канонизирован и к лику преподобных пока не причтен, поэтому в сегодняшнем прошении об усопших к его имени я приписала помету «присн.». Вернувшись из храма, подумала о том, что давно его не перечитывала, и взялась за «Слова». И сразу, конечно же, нашла там бездну премудростей, совершенно практического, путеводительного свойства, мною позабытых или при первом чтении не понятых. Вот, например:
«Геронда, знает ли тангалашка, что у нас в сердце? — Еще чего! Не хватало еще, чтобы он ведал сердца людей. Сердца ведает только Бог. И только людям Божиим Он иногда для нашего блага открывает, что у нас на сердце».
Преп. Иоанн Карпафский:
«Сначала апостолу Петру вручаются ключи (Царства Небеснаго), а потом допускается ему отречься от Христа Господа, чтобы таким падением уцеломудрить мнение его о себе. Так и ты, если, получив ключи ведения и разумения, подпадешь разным искушениям, не дивись этому, но прославляй единого премудрого Господа, твоим падением обуздывающего твое самомнение. Потому что искушение – это узда, обуздывающая по Божьему промыслу самомнение людей».
Отец К., спасибо ему, подарил «Записки епископа» митр. Вениамина (Федченкова). Мне этот автор знаком по книге об о. Иоанне Кронштадтском. «Записки» же эти — в другом жанре: они удивительно безыскусны, искренни и полны неповторимых писем, свидетельств и размышлений. Пока, за отсутствием времени, сделаю лишь несколько выписок оттуда.
«Записки епископа». Митрополит Вениамин (Федченков)
Из письма одной верующей:
«Мне хочется рассказать Вам, как умею, о том, что недавно передумала я. Ведь Христос был тем средоточием, в котором скрестились величайшая безмерная любовь Божественная (Бога Отца) и величайшая любовь земная (Богоматери). Но ни отец не отвел чаши в Гефсиманском саду, ни Мать никогда не сказала с Петром: «Сын, пожалей Себя и Меня». Этого Возлюбленного Сына они не спасли от страданий, а дали Ему все претерпеть. Значит (заключает она), так нужно, и — только так» (стр. 50).
Завещание иером. Иннокентия (записано под его диктовку духовной дочерью):
«Боголюбивейшие и Богом данные мои чада духовные! Чувствую, что силы меня оставляют посредством моей болезни; и, видимо, приближается конец моей жизни. Посему заблаговременно прошу у всех прощения: кого чем обидел или оскорбил — словом, делом или помышлением — простите меня, Бога ради! И сам от всей души всех прощаю и разрешаю. Не надеюсь на себя оправдаться пред Господом по своим великим грехам и немощам. Прошу и умоляю: помогите мне в загробной жизни своими молитвами!»
Выписала этот фрагмент последней фразы ради: по-детски жалобной…
О том, как пришел к владыке креститься студент-еврей:
«Я стал ему задавать вопросы о Христианстве. Он на все отвечал ясно и правильно. В конце беседы я задаю ему последний вопрос:
— А вас как интеллигентного человека не смущает вопрос, что мы, христиане, признаем в вере нашей тайны, кажется, не приемлемые уму естественному?
— Какие, например? — спрашивает он спокойно.
— Да, в сущности, почти все учение наше. Бог — основная тайна; Троица при Единстве — явная тайна, воплощение Бога, да еще от Марии, — тайна; благодать Св. Духа, сшедшего в Пятидесятницу на апостолов, — тайна, хотя и зримая; чудеса, особенно Христовы: хождение по воде, насыщение пятью хлебами пяти тысяч человек, воскрешение мертвых, Его собственное Воскресение и Вознесение — тайна, не говоря уже об исцелении болезней и изгнании бесов… Как вы относитесь ко всему этому?
Он спокойно подумал и спокойно ответил:
— Так и должно быть!
Я удивился этому: первый раз в жизни слышу такой ответ и жду разъяснения. Он спокойно продолжает:
— Этот мiр естественный, а тот — сверхъестественный: два различных мiра.
— Но говорят: признание того мiра не согласно с законами этого мiра?
— Так и должно быть: если есть иной мiр, то там должны быть и иные законы; иначе он и не назывался бы «иным мiром».
Я удивился и порадовался такому умному и спокойному ответу. Мне больше ничего не оставалось и спрашивать. Разрешение на крещение было, конечно, дано».
В начале мая одна наша прихожанка, Т., подошла ко мне в храме и говорит: «Поехали». Вначале я не приняла это приглашение всерьез: мы ведь совсем друг друга не знаем, только раскланивались в храме, иногда христосовались. Как-то будет в тесном каждодневном соседстве?.. И стоит ли расширять круг общения, который иногда хотелось бы, наоборот, сузить? В конце концов победило желание отдохнуть, наконец, да и просто «сменить обстановку». Мои паломничества в Грецию и на Святую Землю – это, конечно, тоже отдых, но от такого «спрессованного» отдыха надо потом долго отдыхать… А отдых в деревне – это что-то такое милое и забытое…
…И вот конь по имени Орлик везет нас с Т. и возницей, соседом Колей, 60-летним человеком со светлым, «божеским» лицом (при том, что, как Т . сказала мне потом, он и слышать о Боге не желает…), по лугам, по полям, в горку и под горку, по ухабам и рытвинам, только держись: телега без бортиков… А часа через полтора вдруг открывается мягко всхолмленное, оконтуренное темными полосками леса огромное поле, и Т. говорит: «Вот это наши никулинские горы!..». От этого внезапно открывшегося вида перехватывает дыхание. Но, как я ни стараюсь сейчас, эти ликующе зеленые взгорки и впадинки под безбрежным и вместе таким близким темно-синим, как бы дышащим изнутри, таинственно пульсирующим небом с ослепительно белыми, светящимися округлыми облаками на нем описать мне все равно не под силу…
Зажили мы с Т. спокойно и мирно, как жили бы, наверное, будь мы сестрами по плоти: дружелюбно, но не залезая друг другу в душу, по завету прп. Амвросия Оптинского: «жить, не тужить, никому не досаждать, никого не осуждать, и всем мое почтение!»
Дни наши состоят из самых простых и самых необходимых, исчерпывающих действ – утренняя молитва, Апостол и Евангелие, каждая в своей комнате, за «дверем затворенным»; после — дела житейские, завтрак-обед в полдень, отдых; совместное чтение вслух Псалтири или какого-либо канона, или акафиста; дела житейские; если позволяет погода — прогулка на озеро под ненаглядным и неоглядным небом… Хожу одна, Т. эти полтора километра даются с трудом, и она в ожидании меня сидит на бревнышке у околицы. Затем – ужин. После ужина расходимся на вечернюю молитву. Потом сходимся снова и перед сном обсуждаем планы на завтра, события дня и т.п. Сон; петух: первая стража; вторая, в три ночи; на рассвете – «третьи петухи». Суточный круг жизни… Милая, малая домашняя церковь, скит своего рода.
…«О всех, заповедавших молитися о них», молюсь, но в течение дня вспоминаю на удивление редко. Все куда-то отодвинулись, как будто это они от меня уехали, а не я… Это, наверное, и называется: «сменить обстановку».
В который раз убеждаюсь, что мое горе – еще не самое горькое… У Т. были (такое вот есть слово: «были»…) два сына-близнеца. Один, Коля, 27-летний спортсмен-лыжник, задохнулся на печи в деревенском доме (где мы сейчас и пребываем), рядом с братом и другом. Т. спала внизу, и ее разбудил крик: «Мама, Коля не дышит!». На вскрытии выяснилось, что он перенес два инфаркта (советская «рекордогонная» система…), но никто, в том числе он сам, об этом не знал. Брат Игорь потом бежал бегом в больницу, куда отвезли мертвого Колю, нес ему вещи: «В чем он обратно домой пойдет?!» Зная при этом, что с братом случилось, но не в состоянии этому поверить. Близнецы… «Мама, я бежал, и Коля всю дорогу со мной бежал!»
А через 16 лет не стало и Игоря: перевернулась байдарка, на которой он шел с 12-летней дочкой. Он толкал девочку к берегу, пока хватало сил. К ним подоспел друг, видевший с берега происходившее, и спас девочку, а Игорь не выплыл.
Игорь – крещеный, Коля – нет, на уговоры матери отвечал: «Я уважаю веру, но креститься еще не готов». Это – главная ее боль, мне до самого донышка понятная: ни за один свой грех я не корю себя так сурово и неизбывно, как за этот: что не крестила свою…
Здешняя молочница, помянув в разговоре своего взрослого сына Виктора, умершего два года назад, сказала спокойно: «Эта дырка не зарастет…». Не зарастет, конечно же, и моя, не зарастет Тамарина, хотя у нее и были на момент гибели Игоря два внука, внучка, муж. Столько уже через мою жизнь прошло опередивших родителей детей, совсем маленьких и совсем взрослых (я их всех объединяю про себя словом «недожившие»), и вот еще трое. Для чего-то же сводит меня с ними Господь?..
«Солнце комнату наполнило / Пылью желтой и сквозной. / Я проснулась и припомнила: / Милый, нынче праздник твой. / Оттого и оснеженная / Даль за окнами тепла, / Оттого и я, бессонная, / Как причастница, спала».
Это Ахматова. А выписала я этот стих ради последней строчки: «как причастница, спала». Кто знает по себе тот краткий, но необычайно крепкий, сладостный и глубокий сон, который иногда (только иногда!..) дарует после Причастия Господь, тот не откажет Ахматовой в удивительной точности ее образа.
…Так спали мы с Т., вернувшись к себе в деревню со службы в праздник Казанской иконе Божьей Матери. А чтобы на нее попасть, нам надо было встать в пять часов, выйти из дома в шесть, чтобы, пройдя по мокрым травам четыре километра в горку — под горку, не позднее восьми оказаться на большаке, где нас должна была подхватить до городка Выбор машина, и таким же путем, правда, уже по обсохшей траве, возвращались мы домой. «Ну, так неудивительно, что после этого вы так крепко спали!» — скажет кто-то. Конечно. Удивительно другое: что такой же вот крепкий и сладкий сон может сойти на тебя и тогда, когда ты ничем этого не заслужил. Он именно даруется — тогда, когда захочет того Господь. «И паки, Спасе, спаси мя по благодати, аще бо от дел спасеши мя, несть се благодать и дар, но долг паче»…
Нашла в деревне в стопке старых книг «Отцы и дети», роман, который нам «втюхивали» когда-то в школе как непременную составляющую тогдашней «политграмоты». Любопытно было теперь перечитать его. Вот, например, Павел Петрович спрашивает Базарова: «Так вы (нигилисты то есть) вообще все отрицаете? И даже, страшно сказать…». «Да», — отвечает Базаров. Ну что ж… Кому же было защитить Евгения от заражения трупным ядом, коль Его нет?..
Вполне естественно было мне раздуматься о том, чему и как учили нас в школе, и вспомнился, среди прочего, афоризм одного из героев Чернышевского: «Жертва – это сапоги всмятку». В те времена он мог коробить своей нелепостью, эксцентричностью, но только сквозь призму христианства обнаружился для меня богоборческий его прицел: ведь жертва — краеугольное понятие Веры, пронизывающее ее всю: вот Авраам, готовый пожертвовать Богу единственного сына (что навечно вменено ему в праведность), вот Давид, с его уже почти новозаветным пониманием жертвы («жертва Богу — дух сокрушен…»), и вот — Голгофская Жертва. На понятии жертвы построено все христианское сознание, вся его аскеза и литургическая жизнь… Во времена Чернышевского этот «афоризм» был не чем иным, как ударом в солнечное сплетение христианской вере, хотел того этот бывший семинарист или не хотел.
Кстати: станция метро «Чернышевская», улица Чернышевского, площадь Чернышевского… Почему? Сегодня-то? Когда-нибудь все это, вкупе с Ленинским проспектом, кончится?
После «Отцов и детей» захотелось мне пересмотреть Тургенева. И наткнулась я на рассказ «Живые мощи», который наверняка когда-то читала, но, вероятно, в те времена он был мне «не по зубам», поэтому начисто забылся. Сейчас же я прочла его с жадным вниманием. Он о Луше, совсем еще молодой деревенской женщине, которая по причине неудачного падения вот уже седьмой год лежит в своем доме одна в полной неподвижности, посещаемая короткими снами-видениями… Рассказ этот дает некоторым критикам повод обвинить Лушу в прелести, в ложном смирении. Спорить не стану, но за один момент могу поручиться полностью, потому что сама знаю человека, который испытывает подобное, а уж этого человека в ложном смирении не заподозришь.. «Вы вот не поверите, — рассказывает Луша, — а лежу я иногда так-то одна… и словно никого в целом свете, кроме меня, нету. Только одна я – живая! И чудится мне, будто что меня осенит… Возьмет меня размышление — даже удивительно» — «О чем же ты тогда размышляешь, Лукерья?» — «Этого, барин, тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь. Да и забывается оно потом. Придет, словно как тучка, прольется, свежо так, хорошо станет, а что такое было – не поймешь!»
И о том же самом сказала мне недавно А.А., на девятом десятке жизни практически потерявшая как-то еще теплившуюся до того возможность передвигаться, перемогающаяся от боли к боли и целыми днями лежащая одна, если не считать редких заходов родственников, с которыми она живет, да телевизора (в тургеневские времена неизвестного): «Знаете, бывают дни, когда вдруг и просыпаешься в радости, и весь день проходит радостно и почти без боли. А назавтра – опять все то же самое…». И она чувствует, догадывается, что это ее Господь посетил. Утешил…
Три ночи подряд снился двоюродный брат Юра. В самых разных ситуациях, но каждый раз это было проживание куска совершенно реальной жизни. Лишь на третье утро я поняла, что брат просит моих молитв. Почему моих – не знаю: о нем есть кому молиться: жена, пусть и бывшая, дочь с мужем, внуки… Но ни на какие наши «почему» ответа нет и быть не может. Одно известно и понятно: помолись обо мне. Поэтому при первой же возможности подала о нем на проскомидию и помолилась сама…
Н.В. Гоголь «Выбранные места из переписки с друзьями» (Из письма к гр. А. П. Т…му):
«Силы мои слабеют ежеминутно, но не дух. Никогда еще телесные недуги не были так изнурительны. Часто бывает так тяжело, так тяжело, такая страшная усталость чувствуется во всем составе тела, что рад бываешь, как Бог знает чему, когда наконец оканчивается день и доберешься до постели. Часто, в душевном бессилии, восклицаешь: «Боже! где же наконец берег всего?» Но потом, когда оглянешься на самого себя и посмотришь глубже себе внутрь — ничего уже не издает душа, кроме одних слез и благодарения.
О! как нужны нам недуги! Из множества польз, которые я уже извлек из них, скажу вам только одну: ныне каков я ни есть, но я все же стал лучше, нежели был прежде; не будь этих недугов, я бы задумал, что стал уже таким, каким следует мне быть. Не говорю уже о том, что самое здоровье, которое беспрестанно подталкивает русского человека на какие-то прыжки и желанье порисоваться своими качествами перед другими, заставило бы меня наделать уже тысячу глупостей.
Притом ныне, в мои свежие минуты, которые дает мне милость небесная и среди самих страданий, иногда приходят ко мне мысли, несравненно лучшие прежних, и я вижу сам, что теперь все, что ни выйдет из-под пера моего, будет значительнее прежнего. Не будь тяжких болезненных страданий, куда б я теперь не занесся! каким бы значительным человеком вообразил себя! Но, слыша ежеминутно, что жизнь моя на волоске, что недуг может остановить вдруг тот труд мой, на котором основана вся моя значительность, и та польза, которую так желает принесть душа моя, останется в одном бессильном желании, а не в исполнении, и не дам я никаких процентов на данные мне Богом таланты, и буду осужден, как последний из преступников…
Слыша все это, смиряюсь я всякую минуту и не нахожу слов, как благодарить небесного Промыслителя за мою болезнь. Принимайте же и вы покорно всякий недуг, веря вперед, что он нужен. Молитесь Богу только о том, чтобы открылось перед вами его чудное значение и вся глубина его высокого смысла».
«Кого хочет, милует, кого хочет, ожесточает» (Рим.9:18)… На тяжело болеющих старых людях это видно особенно наглядно. Как жил жизнь — милости просил или жертвы от ближних требовал, — так и заканчивает ее…
Сегодня снова дежурила в храме: попросили помочь. Поразил юноша, некрасивый, скудно одетый, на долгие минуты застывший перед иконой «Пустите детей приходить ко мне», буквально вжавшийся в нее, распластавшийся, распявшийся…
Не могу не выписать из «Словаря достопамятных людей земли Русской» трагическую историю духовного композитора Максима Березовского:
«…родился в Малороссии; обучался словесным наукам в Киевской Академии, а потом, около 1765 года, отправлен в Италию и, находясь в Болонском Музыкальном обществе у старшего Мартиния, оказал большие успехи в музыке. Когда российский флот стоял в Ливорне, Березовский сочинил для тамошнего театра оперу, заслужившую общее одобрение знатоков. В засвидетельствование его достоинств Болонская Академия удостоила его титлом своего академика, а Музыкальное общество — званием капельмейстера: награда, редко оказываемая иностранцам! Он возвратился в отечество вместе с графом Орловым в 1774 году. Слава предварила его и в России; ибо несколько концертов, присланных им из Италии, приняты были с особою похвалою при Высочайшем Дворе. По приезде в С.-Петербург, Березовский надеялся заслужить от соотечественников одинакое уважение, какое оказывали ему иностранцы; но его поместили только в Придворную капель, где чужеземные виртуозы занимали первые места. Два года надежда на обещания сильного вельможи поддерживала Березовского: Потемкин утешал его местом директора Музыкальной академии, которую намеревался завести в Кременчуге, и, упоенный сладостною мечтою, Березовский оставался по-прежнему в числе придворных музыкантов! Наконец отчаяние ввергло его в сильную ипохондрию: он занемог горячкою и в беспамятстве зарезал себя в марте 1777 года. Максим Созонтович Березовский первый ввел музыкальную симфонию в наше певчество, расположив оное на совершенных правилах гармонии; ибо до того концерты русские бывали, хорошею частию, только мелодические. Из сочинений его известны доселе уважаемые знатоками концерты: 1) Вси языцы восплещите руками. 2) Бог ста в сонм Богов. 3) Не отвержи мене во время старости. 4) Придите и видите дела Божия. 5) Хвалите Господа с небес. 6) Блажени, яже избрал. 7) Во всю землю изыде. 8) Знаменася на нас. 9) Милость и суд. 10) Не имамы иныя помощи. 11) Радуйтеся праведнии. 12) Тебе Бога хвалим. 13) Чашу спасения приму. 14) Вкусите и видите, двухорный. 15) Внемлите людие, двухорный. 16) Целая обедня. 17) Слава Отцу и Сыну. 18) Херувимская песнь».
Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Максима!.. Милостив и широк Господь, не отверг его, самоубиенного, не изверг из Церкви ни его самого, ни творений его…
В пастырском часе на радио «Град Петров» услышала реплику одного слушателя по поводу нашумевшего письма десяти академиков: «Когда я учился в Горном институте, у меня произошел с одним из моих преподавателей любопытный разговор. Мы с ним наблюдали одно интересное физическое явление, и я сказал ему, что за ним нельзя не увидеть Бога. На что он сказал: «Да, тут что-то такое есть». «Но почему вы не хотите признать, что это «что-то» — именно Бог?». И он ответил: «Потому что, если я признаю существование Бога, я вынужден буду дать ему моральный ответ, а я к этому не готов». «Вот и эти академики, видно, тоже не готовы дать Богу моральный ответ и только поэтому не признают его существование», — заключил слушатель.
Посмотрела фильм «Дневник сельского священника» по одноименной книге Бернаноса, которую когда-то, в напряженную пору моей новоначальной жизни, дал мне прочесть отец К. К сожалению, фильм не произвел на меня столь же сильного впечатления, как книга, — это хорошая, но излишне добросовестная инсценировка. Однако я обратила внимание на две мысли, которые в свое время не приметила: «О, если бы Бог дал нам осознать, — говорит графиня, — насколько мы все связаны друг с другом в добре и зле, мы не смогли бы жить». И: «Какое это чудо: дарить то, чего сам не имеешь! Чудо всей моей жизни!» Эти удивительные слова говорит герой фильма, священник…
Сегодня — мои именины, память моей святой покровительницы, мученицы Людмилы, и я хочу в этот день подвести черту под очередным «отчетным периодом». Книги: «Записки епископа», «Записки провинциального священника», «Дневники» Татьяны Горичевой, на очереди — еще две: «Сила и слава» Грэма Грина (одного из любимых моих писателей) и «Ключи Царства» Кронина. И все они — из рук моего священника. Фильмы: «Великое безмолвие», «Priest», «Рассекая волны». Сколь настойчиво посылается мне все последнее время тема священства, самого трагического и самого прекрасного служения на земле, а точнее и глубже — о Церкви Христовой, где все мы — «члены друг другу»!..
Как я ни говорю себе: «Живи просто и тихо, делай свое дело – и довольно с тебя», ан нет. Отец А. Шмеман в одной из своих проповедей упрекает Блока, высказавшего как-то стремление жить «тише воды, ниже травы», в желании заглушить в себе духовную жажду пушкинского пророка. Не такое же ли желание заглушить себя, еще совершенно живую, испытывающую не такие уж и несносные пока еще немощи старости, и во мне? Не выплесну ли в погоне за мифическим смирением и «ребенка» — не пророка (упаси Боже от столь дерзкого сравнения!), но, при всем ее несовершенстве, живую и теплую веру?
И вот ответ:
Из «Записок провинциального священника» Игоря (архим. Иоанна) Экономцева:
«Чтобы снять стресс, я сел за дневник – очень помогает. По мере того как анализируешь свои впечатления, придавая им законченную языковую форму, неизбежно происходит процесс их отчуждения, они начинают свою самостоятельную жизнь, уже независимую от нас. В последнее время я испытываю особую потребность в дневнике. К этому побуждает меня не только эмоциональная насыщенность моей жизни за минувший год, но и возрастающая убежденность в том, что завершается какой-то важный цикл моего духовного и физического бытия. Как змея, я должен сбросить старую кожу или, как бабочка, оставить тесный обременительный кокон».
…Последняя запись оказалась почти пророческой. Неожиданно возникшие проблемы с глазом, ставящие под вопрос не только мою способность читать и писать, но и жизнь как таковую, и в самом деле завершили предшествовавший «цикл моего духовного и физического бытия». Но это все еще надо домыслить, додумать. Одно ясно уже сейчас, безо всякого анализа: какая-то сверхмилость Божия! Сколько раз за эти благословенные недели, последовавшие за объявлением мне грозного диагноза, приходили на сердце слова из любимого моего псалма, 138-го: «Сзади и спереди Ты объемлешь меня и полагаешь на мне руку Свою!». И пастернаковское: «Я тихо шепчу: Благодарствуй! Ты больше, чем просишь, даешь!»
Проснулась сегодня в 5.30, и, хотя чувствовала себя вполне выспавшейся, долго просто сидела перед иконами, не испытывая никакого желания, а, напротив того, ощущая активное нежелание читать («вычитывать»!..) утреннее правило. Потом вспомнила, что давно не читала молитву свт. Парфения Киевского, прочла ее, попросила о самых близких — вначале Господа, потом — всех святых, чьи иконы есть у меня в доме: «Крестителю Христов, моли Бога о нас… Святый первоверховный апостоле Петре, моли Бога о нас…» и так перед каждым… Потом — трикраты «Богородице, Дево…», потом… Разошлась так, что было не остановиться. Это — «еще раз к вопросу о канонах и обрядах».
А вечером — звонок от В. Конст. Разговор, как всегда, зашел о вере, и по ходу его она сказала: «Я не признаю все эти каноны, обряды… Я просто верю — и всё!» И засмеялась. И я ответила, что тоже — чем дальше, тем меньше придаю им значения. В пору новоначалия они необходимы как некие внешние скрепы, как некая опалубка, удерживающая еще рыхлую массу веры от расползания и растекания. Теперь же, когда она затвердела, опалубка эта уже почти утратила свое «прикладное» значение, оставив за собой, впрочем, некоторую дисциплинирующую роль.
И всё же, всё же, всё же… «Провинциальный священник» Игоря Экономцева, священник из «Силы и славы» Грина, отец Чисхолм из «Ключей Царства» Кронина, «сельский священник» Брессона, даже Грэг из «Priest» — все, как один, свидетельствуют о схематичности, узости, скованности моих представлений о должном и недолжном, о нужном и ненужном, о верующих и «неверующих», о милости и о жертве, о том, каким должен и каким не должен быть священник и вообще христианин.
И, наверное, самый яркий из этих «свидетелей» — гриновский священник, жалкий, маленький, почти спившийся человечек («запойный поп»), «плохой священник», как он неоднократно сам о себе говорит. «В гонениях, в притеснениях за Христа» (2 Кор.12:10), преследуемый по пятам солдатами, продвигаясь от деревни к деревне к границе мексиканского штата, за которой — свобода жить и служить, он крестит детей, исповедует и причащает пять лет не видевших священника людей — по ночам, через силу, сквозь сон, сквозь смертельную усталость, не всегда даже трезвый. Но, когда он уже почти у цели, — его зовут отпустить грехи умирающему преступнику. И он поворачивает обратно, зная при этом, что позвавший заманивает его в ловушку. И вот — последнее утро и тюремный двор за окном, где сейчас его расстреляют. «Слезы текли по его лицу. В этот момент он не страшился даже вечного осуждения. Даже страх боли отступил на задний план. Он чувствовал только безмерное разочарование из-за того, что предстанет перед Богом с пустыми руками, что он ничего не сделал»…
Всю душу предать Господу,
В молчанье пламенея строгом.
И, идя по полю или городу,
Молиться — говорить с Богом.
Любить равно святого и грешного,
Смотреть на людей взором открытым,
Не иметь плача неутешного,
Не иметь трапезы сытой.
О грядущем никогда не ведать,
Смеяться тихо и немного.
Поминать молитвою соседа
За трапезой, в храме, на дороге.
Никого не считать неважным.
Всякое сердце сберечь от гнева.
И, бросая слово своего сева,
Затаить дыхание над каждым.
Это стихотворение владыки Иоанна (Шаховского), стихотворение-манифест, под которым мог бы, наверное, подписаться любой добрый христианин, будь то мирянин или священник, я почерпнула из Православного календаря. Владыка Иоанн — один из любимых моих духовных авторов. Я люблю брать с собой в дорогу его «Апокалипсис мелкого греха».
Как и «Путь отцов» Сергея Фуделя. Сегодня читала эту книгу по пути в храм и заложила место, где приводятся изречения отцов, которые очень хорошо было бы всегда держать в уме. (Просмотрела свои отметки двухлетней давности и увидела, что на том этапе становления души обучалась иным премудростям…)
«Не думай получить ослабу от страстей… нося еще в себе гордостное… о добродетелях мудрование. Не увидеть тебе двора мира в благостыне помыслов и не войти в храм любви с радостию во всякой милостивости и тихости сердца (курсив мой), пока надеешься на себя и на дела свои» (преп. Никита Стифат).
«Раб не требует свободы, как возмездия (как должное), но благоугождает как должник, и ожидает ее как благодати» (преп. Марк Подвижник).
«Подвиг воздержания, молитвы и любви к людям, — подытоживает С. Фудель тему «О подвиге и благодати», — есть необходимое движение веры, он есть исполнение «неключимым» рабом евангельских заповедей, которые он обязан исполнить, чтобы быть «рабом благим и верным». Но спасение раба только в милости Божией, через его благодать.
Царство Божие не есть плата за труды, а непостижимое и нерассчитанное обретение — нечаянная радость».
Смой злое с сердца твоего, Иерусалим, чтобы спастись тебе: доколе будут гнездиться в тебе злочестивые мысли? (Иер.4:14.) Я не любительница вывешивать «путеводительные» цитаты и лозунги, но для этого призыва захотелось сделать исключение. В самом деле: доколе? Смою ли когда-нибудь насовсем злое с сердца своего? Или так и будет оно мне докучать, пусть все реже и реже, но до гробовой доски?
Перечитала и подумала, что смыть злое — это все равно временное решение проблемы. Опять налипнет. Измыйот злого сердце мое, велиим гласом зову Ти, Господи!..
Помянули сегодня мою приснопамятную Девочку всем причтом (храни Господь батюшку моего и иже с ним!..) Сказала на исповеди о том, что впервые не было желания пересмотреть старые ее фотографии, перебрать рисунки, вещички, и всё думала, почему. А потом стало ясно: просто пришло понимание того, что свою земную жизнь она прожила и продолжать жить тем, что уже никогда не вернется, — значит, отказывать ей в реальности нынешнего ее бытия, не видеть и не слышать: «Я тут! Да вот же я!»
Как будто для того, чтобы я представляла себе, чем и как могла бы жить сейчас моя Вика, Господь одарил меня дружеским тяготением двух ее ровесниц (обе они — того же 62-го года рождения, а одна из них — даже тезка ей). И то, что разница в 24 года не препятствует взаимопониманию и живому общению, позволяет мне думать, что, будь она жива, мы с ней были бы не только мамой и дочкой, но и друзьями, как вот Г. и А. из нашего храма… Я думаю, мы с ней обязательно крестились бы в новые времена. Но это — опять-таки в сослагательном наклонении. А в изъявительном — ко Крещению привел меня ее брат, мой сыночек…
Павлик, младший сын убиенного Анатолия, нашего Толи, пошел в первый класс. Недавно учительница предложила детям написать слово или несколько слов, самых значимых для каждого. И Павлик написал нечто, отчего та расплакалась: «Папа. Россия. Род». В этом «символе веры» семилетнего мальчика самое поразительное — это, конечно, слово «род».
Об этом рассказал мне Анат. Евст., его прадед. И добавил: «Павлик, когда Толю убили (а ему было тогда четыре года), сказал: «Я тоже хочу умереть: я закрою глазки, а потом открою и тихонько посмотрю, как там папа».
Просмотрела труд прп. Никодима Святогорца «О частом причащении». «Я просто так постояла сегодня», — говорит одна моя сестричка во Христе. Я причащаюсь часто, и батюшка меня благословляет… Знаю, что некоторые люди в моем храме считают подобную практику дерзостью. Но не большая ли дерзость «стоять просто так», как бы не слыша слов Спасителя: «Приидите, ядите, сие есть Тело Мое, Яже за вы ломимое…»? И что можно на это возразить?..
Моей сестре, живущей в Харькове, «болящей Софии», этим летом делали очень сложную операцию и она долго находилась в больнице. И вот она рассказывает мне (по телефону): «Я каждое утро и на ночь молюсь на ту иконочку Христа, которую ты мне подарила, помнишь? И вот я в больнице поставила ее на тумбочку, а соседка по палате спрашивает: «А вы верующая?» «Да какая я верующая, — говорю, — молюсь, а ничего в этом не понимаю!» — «Ну все равно, благословите своей иконочкой, когда меня на операцию повезут». И я благословила, представляешь? Потом еще одна попросила, а потом ко мне даже из других палат стали приходить, за «благословением». Рассказывает — и то смеется, то плачет…
«Какой старый, фу!» – с недовольной, пренебрежительной гримаской говорит хорошенькая девушка своему молодому человеку о совершающем каждение стареньком диаконе из Америки («зарубежнике»). Он, как это делают в хороших монастырях и в деревенских храмах, кадит каждого в отдельности, каждому глядя в глаза. Для меня диакон этот тем и хорош, что старый: за сорок лет служения он перебродил в хорошее, выдержанное церковное вино. А девушка – пока что – предпочитает шампанское…
Года два назад – похожая история. На исповедь стоит толпа, как это всегда бывает в большой праздник. Исповедует сегодня отец К. Перед тем как начать, обращается к пастве с такими примерно словами: «Братья и сестры! Желающих исповедаться сегодня очень много, а времени мало. Если каждому уделить хотя бы две минуты, мы до Причастия не уложимся. Поэтому большая просьба быть краткими. Если кто-то хочет поговорить, посоветоваться – приходите днем на буднях, и я с большой радостью вас выслушаю…». «Ну хватит, хватит говорить!» – нетерпеливо бросает стоящая передо мной тоже очень хорошенькая девушка в белой шапочке.
Включила ТВ. Там была программа «Встречи на Моховой»; на Моховой — это в Учебном театре Театральной академии. И попала как раз на тот момент, когда героиня передачи, некая актриса Г., рассказывала о том, что, когда умер ее бывший муж-наркоман, умер вскоре после того, как она от него ушла, — она страшно переживала, видя в его смерти прежде всего свою вину, он снился ей каждую ночь. Ходила к священникам, и один московский батюшка ей сказал: «Девочка моя, у вас мания величия. Только Господь Бог волен дать — или взять — жизнь. Вы слишком много на себя берете». И этот, прямо скажем, нетривиальный аргумент подействовал. А ведь и в самом деле…
Две удивительные мысли не хочу потерять:
«Человек приговорил Бога к смерти, Бог приговорил человека к бессмертию». (Это, кажется, Иустин Попович.)
«Бог создал человека по своему образу и подобию, человек отплатил ему тем же». (Автора этой максимы, к сожалению, не запомнила.)
N. расстраивается оттого, что дочь не исповедуется, не причащается, не молится. «Я даю ей разные книжечки, она не отказывается, читает, но ей это неинтересно». И неожиданно для самой себя я говорю: «Это потому, что пока этот язык для нее закрыт». Сама не знаю, откуда взялись у меня эти слова. Через короткое время слушаю кассету с лекцией проф. Осипова: «Почему Христос говорит: “Покайтесь!”? — слышу я. — Потому что без покаяния душа неспособна к восприятию истины». И мгновенно вспоминаю свои слова. Да, я «попала пальцем в небо»: в этом-то и есть все дело. Как все малоцерковные, номинально верующие люди, дочь N. не рассматривает прожитые годы в терминах покаяния, и слова, которые она читает в материнских книжках, так и остаются отдельными словами и истина не стучит ей в сердце…
Снова и снова возвращаюсь к «Силе и славе» Грина. Наверное, потому, что это литература первого ряда, а такие книги подолгу не отпускают. Открыла наугад — и сразу с головой на глубину:
«Он единственный священник, которого запомнят дети. От него они получат представление о вере. И все же он даст им божественное Причастие. Если он уйдет, Бог словно перестанет существовать для всего этого пространства от моря до гор. Разве не его долг — остаться, даже если его презирают, даже если из-за него их убьют? Даже если его пример служит соблазном? Его подавляла безмерность этой проблемы».
Или:
«Было темно. Никаких признаков утренней зари. Около двух десятков человек сидели на земляном полу в самой просторной из хижин. Он говорил проповедь. Лиц их он не мог различить. Дым от свечи на ящике поднимался прямо вверх. Дверь заперли, и воздух был неподвижен. Он говорил о небе, стоя между людьми и свечами, в оборванных крестьянских штанах и рваной рубахе. Они вздыхали и беспокойно ерзали. Он знал: им хотелось, чтобы литургия кончилась поскорее. Они разбудили его очень рано из-за слухов о полиции.
…Свечи чадили, люди переминались, стоя на коленях. И странное чувство счастья возникло в нем, прежде чем вернулась тревога. Словно ему было дано взглянуть на обитателей Неба. Небо должно быть населено именно такими лицами, на которых запечатлелись страх, верность, голод. … Он начал читать молитву. Длинный перечень апостолов и мучеников казался звуком шагов:
— Корнелия, Киприана, Лаврентия, Хризогона… — Скоро полиция достигнет той поляны, где под ним лег мул, где он умывался из лужи… Латинские слова, одно за другим, поспешно слетали с ящика. Он чувствовал нетерпение окружающих.
…Началось освящение Святых Даров. Гостии кончились давно, это был кусок хлеба, испеченный Марией. И вдруг нетерпение исчезло. Все временное потеряло значение, кроме одного.
— Который накануне дня Своих страданий взял хлеб в Свои святые благословенные руки… — Кто бы ни продвигался по лесной тропе, здесь все замерло.
— Сие есть Тело Мое…
Он услышал общий вздох облегчения. Бог был здесь во плоти впервые за шесть лет. Когда он возносил Святые Дары, он мысленно видел головы, поднятые, как у изголодавшихся псов» (курсив мой).
Поразительные слова!.. Немного, я думаю, найдется в мировой литературе смельчаков, которые позволили бы себе столь рискованное, а для обывательского сознания — почти на грани богохульства, сравнение. И, однако, какой невероятной силы образ заключен в нем!..
Читая эти высокие строки, я не могла не вспомнить отца Арсения и иже с ним, совершавших Божественные литургии во тьме гулаговских бараков, на каторжных нарах или где-нибудь на стылых пнях на лесоповале… Не зря пришла мне на ум эта параллель: действие гриновского романа происходит в том же 1938 году, зловещем для Церкви не только в Мексике, но и в моей стране. Эта параллель не могла не приходить на ум и его переводчику — прот. Александру Меню. Судя по косвенному указанию, содержащемуся в послесловии о. Александра, работа над переводом происходила в 1987-м или 1988 году, когда время прямых гонений на Церковь уже миновало. Но только прямых… Потому что случившееся совсем вскоре убийство о. Александра Меня свидетельствовало о том, что гонения эти просто приобрели латентную, скрытую форму.
А вот теперь — приложим к разбираемому контексту словечко «вычитывание»…
Есть еще одно место в романе Грина, совсем другого, правда, плана, которое я не могу обойти вниманием. Находящийся на грани голодной смерти священник вступает в борьбу с раненой собакой за кость с остатками сырого мяса, выходит в этой борьбе победителем и обгладывает свою добычу, уже побывавшую в зубах у пса, начисто. Спустя какое-то время милосердным Промыслом Божиим он оказывается в доме у мистера и миссис Лер, брата и сестры, и те его выхаживают, отпаивают, откармливают и всячески согревают. «Если захотите, возьмите себе воды, — сказал мистер Лер. Большой глиняный кувшин стоял в прохладном углу, рядом с ковшом и кружкой. Священник спросил: — Вы не кипятите воду?»
И я не могла не вспомнить свой собственный вопрос более чем тридцатилетней давности, столь же по виду нелепый. «Можно мне выпить бокал шампанского на Новый год?» — спросила я своего психиатра: мое четырехмесячное пребывание в больнице после неудавшейся попытки суицида заканчивалось как раз в преддверии Нового года. «Можно, конечно, почему же нет?» — сказала она. Уже отходя, я услышала сказанное ею как бы про себя: «Сначала травятся, а потом дрожат над собой». Грэм Грин, в отличие от моего врача, не помянул своему герою недавнюю сцену борьбы с собакой за грязную кость. Наверное, потому, что понимал всю мощь, всю власть инстинкта жизни над человеком. Его герой остался жить, я осталась жить, а, коль жизни суждено продолжиться, значит, необходимо считаться с ее элементарными требованиями, соблюдать хотя бы минимальные предосторожности.
Но знаю ли я, как поведет себя этот инстинкт жизни, когда приспеет мне пора с нею расстаться? Сейчас мне кажется, что я расстанусь с ней без сожаления: я уже всё о ней знаю. Когда-то, в годы языческого «нечаяния моего», и даже однажды в новозаветное мое время я взывала: «Господи, забери меня отсюда!». Теперь — иначе. Отчаянное отсюда обратилось в обетованное туда. Но хватит ли моей веры и упования, чтобы перейти в это туда «мирно и непостыдно»?..
Была сегодня в храме, после Литургии — короткая и несложившаяся беседа с отцом К. «И не потому, что нечего было сказать: — скажу словами отца А. Шмемана, бросившимися мне в глаза на последней странице давно не раскрывавшихся мною «Дневников», — никогда, пожалуй, не было столько мыслей, и вопросов, и впечатлений»… «Две опухоли, сотни тестов, — продолжу его же словами. — Писать об этом скучно и длинно. … как просто, как поразительно просто меняется, в один момент, вся перспектива…». Да, так: вся перспектива. Страха нет, просто все мелкое осыпалось, отпало, как опадают сейчас последние листы, вся жизнь твоя лежит, как на ладони, такая нелепая. Ты — как будто в некоем неизведанном пространстве, где каждое слово, сказанное и несказанное, отдается гулким эхом.
В. сказала, что на форуме на нее вышла… жительница Иерусалима. В. привлекла ее прежде всего как жительница Петербурга. Как попала в Иерусалим, она не сообщает, но, по-видимому, все же наша землячка. Живет она в доме с балконом, с которого открывается вид на монастырь, он лежит внизу. Всё во мне так и рванулось туда, в это благословеннейшее из мест, с его мягким очарованием и пастельными, умиротворяющими красками окрестных холмов…
Но нет, остановись… Купленная в Назарете белая рубаха, в которой я погружалась в Иордан, пусть ждет сына… Я ее тогда просто высушила, даже не прополаскивала, чтобы не измыть из нее память о водах иорданских… Дома вручила ее сыну, сказав: «Хранить вечно». Если когда-нибудь проляжет и его путь на Святую Землю — и он погрузится в этой рубахе в священные воды…
Вчера В. поделилась со мной своими домашними бедами (попреки отчима), и потом я о ней долго думала. А сегодня позвонила ей и сказала: «Вы мне когда-то рассказывали о том, как пришли к вере, но я помню только то, что это как-то было связано с пребыванием у вас дома Библии. Расскажите мне снова, если можно!» И она сразу, как будто только и ждала этой моей просьбы, начала рассказывать.
Рассказ В.:
«Когда мне было четыре года, в доме у нас появились две старые, истрепанные книги. Одна из них была с цветными картинками (раскрашенными акварелью, как я сейчас понимаю), и в ней были рассказы о каких-то красивых девах, которые, чтобы не быть такими красивыми, уродовали себя кислотой, и т.д. Это, конечно, были жития святых. Их читала, устроившись с ногами на диване, моя семилетняя двоюродная сестра, а я стояла перед диваном на коленках и читала книгу кверх ногами (я по ней и научилась читать). Вторая книга была Библия. Ветхий Завет у меня не пошел, все-таки четыре года, а Новый очень легко пошел, я считаю, что для детей его не надо адаптировать, я потом проверила это на своем сыне: он «Библию для детей» не воспринимал, а нетронутый Новый Завет понимал прекрасно.
Эти книги маме кто-то дал переплести, рядом с нашим домом была переплетная мастерская, но она так все и не могла собраться это сделать, так что книги много лет лежали у нас, и я их потихоньку от мамы читала. В 12 лет я решила креститься, тоже тайком, теперь уже не только от мамы, но и от появившегося у нас в доме отчима, ярого атеиста. В одном храме мне отказали (чтобы меня, по правилам того времени[3], зарегистрировать как верующую, нужен был паспорт, а в мои 12 лет у меня его быть не могло) и я пошла в Свято-Троицкий собор Александро-Невской Лавры. Там меня и окрестили, выдав перед тем отпечатанные на машинке три молитвы: «Отче наш», «Символ веры» и «Богородице, Дево…», которые я должна была выучить.
Тогда в церкви царила удивительно радостная атмосфера, это я помню очень ярко. Женщины приходили в самом лучшем, но не ради нелепой церковной моды, как сейчас, а потому, что в храм тогда шли действительно, как на праздник. На службе всегда стояла благоговейная молитвенная тишина: каждый знал, зачем пришел, чем он рискует и для чего рискует.
По стенам было очень много икон (многие из них там, в соборе, остались и доныне, просто на других местах), и под ними были таблички с молитвами. Тогда ни о каких молитвословах не могло быть и речи, и я переписывала эти молитвы в тетрадку, встав на коленки: таблички находились очень низко.
Когда мне было уже тринадцать, мама с отчимом забили тревогу и положили меня в клинику неврозов на 15-й линии. Но так как «лечение» было безрезультатно, меня потом укладывали туда еще не один раз. По выписке ко мне домой присылали психиатра, как оказалось… тайно верующую.
В 14 лет я поступила в педучилище. В Лавре, как и сейчас, тогда каждый день служились две обедни, и, чтобы успеть на занятия, я ходила на раннюю, семичасовую. И вот как-то раз, перед службой, я стояла, как всегда, на коленках и переписывала в свою уже пухлую тетрадку очередную молитву, как вдруг принимавший в сторонке исповедь батюшка (потом я узнала, что это был отец Николай Амбарцумов) спросил меня от аналоя: «У тебя есть Библия?» Конечно, у меня ее не было. «Подожди меня, я тебе ее после службы вынесу». И вот всю Литургию я провела в мучительном раздумье: если останусь до конца службы — опоздаю в училище, если уйду — останусь без Библии. В итоге решила идти в училище: опаздывать в то время было категорически нельзя…
Училище было на другом берегу Невы, и вот, уже спускаясь с моста Александра Невского, я поскользнулась (дело было зимой) и упала. С трудом встав, еле добрела до училища, там вызвали «скорую», и у меня обнаружили перелом, но не ноги, как я подумала вначале, а руки, притом… правой, молитвенной. И на занятия не попала — и без Библии осталась. Вот уж действительно, как у Лондона: «дороги, которые мы выбираем»… А отца Николая я больше ни разу не видела: он вскоре заболел и умер, еще совсем молодым…
В училище у меня была подруга, звали ее Наташа. Она знала, что я хожу в храм, я ей доверяла, и, как оказалось, напрасно: отец у нее работал в Смольном, и она ему «настучала». На общем собрании было принято решение исключить меня из училища. Как это ни удивительно, меня отстояли три учителя-мужчины: учителя истории, литературы и обществознания. Они очень хорошо ко мне относились, и не просто, как хорошие взрослые к хорошей девочке, а мы с ними дружили: по-настоящему, на равных…».
Конечно, я невольно примеряла этот рассказ к своей Вике, родившейся в том же, 1962-м, году. Даже если бы судьба ее сложилась по-другому, не столь трагически, не думаю, чтобы она пришла креститься в 12 лет. Вику К., без всякого сомнения, Бог призвал еще тогда, когда она на коленках читала кверх ногами Св. Писание. И не иначе, как молитвами ее прабабушки, у которой, как сказала однажды потихоньку всего боявшаяся бабушка, «иконы плакали»… По своему тонкому внутреннему устройству моя Вика могла бы легко и органично воспринять бытие Бога, но в ее окружении (включая меня…) ей некому было о Нем сказать. В этой жизни о ней был иной Промысл…
Разговор с о. К. об о. А. Шмемане. Потом, как водится, были «мысли на лестнице». Мы здесь во многом не сошлись, но не из-за того, что я мало обо всех этих материях думаю. «Я все время в этом», — сказал он. Не дерзну сказать о себе то же самое, но дело, конечно же, не в количестве времени, отдаваемого духовной составляющей жизни, а в качестве ее, иными словами — в том, что мы с ним, при несомненном родстве душ, на какие-то определяющие вещи смотрим по разные стороны Царских врат, и это различие, эта перегородка неустранима.
Архим. Тихон (Агриков) «У Троицы окрыленные»:
«Какое великое счастье для человека — всегда живо ощущать возле себя Ангела-Хранителя! Во всю жизнь — в младенчестве, отрочестве, юности, в зрелых и старческих летах — человек охраняется мощной силой Ангела-Хранителя. А какое великое утешение для бедной души увидеть тихий и светлый образ Ангела-Хранителя в минуты смерти человека, когда душа его мятется, устрашается безобразными призраками, когда от родных нет ни утешения, ни помощи! Беззащитная перед смертью душа переживает страшную муку одиночества, полной оставленности, страх наказания за грехи, неведомую тайну будущей жизни или вечной муки… Но вот у одра умирающего тихо является Ангел-Хранитель. Как солнце своими теплыми лучами, согревает он умирающего своей опекой. Его кроткий взор вселяет надежду в грешную душу и дает твердую опору в защите от бесов».
Не иначе, как Ангел-Хранитель тихо полетел сегодня в храме вслед за мной, когда я, отойдя от аналоя, пошла поклониться иконам. Я еще только подходила к иконе Креста Господня, со вделанными в нее частицами Креста, а уже горло перехватили слезы — не те, с которыми хочешь поскорее управиться, но тихие и теплые, не оставляющие сомнений в том, от Кого они. Так я и ходила от иконы к иконе с радостным комом в горле. Прошибло… Потом только, уже после Литургии, подумала: батюшка обо мне помолился? «Покрепче», как я и просила у исповедального аналоя?..
Совершенно внезапно, неспровоцированно настиг меня сегодня рано утром, перед уходом в храм на Литургию, один постыдный эпизод глубокой моей языческой давности, ни разу за все эти долгие годы не вспоминавшийся. И, хотя твердо знаю и верю, что в Святом Крещении все мои прежние грехи прощены, на исповеди я в этом грехе покаялась. А вскоре после того другая моя вина, старая, неизбывная (давно и не раз уже раскаянная — и прощенная…), снова подступила к горлу… И вот все у того же, столь любимого мной, архиепископа Иоанна (Шаховского) нахожу и объяснение, и оправдание подобным духовным коллизиям:
«Святые отцы не советуют повторять покаяния в уже исповеданных грехах — вера в их прощение должна быть твердой, полной, человеку надо всецело принять прощение и благодарить за него Бога до конца жизни. Исцеленный всегда благодарен исцелителю. И в моем покаянии было не повторение, а вхождение в чудесные новые и нужные комнаты того же дома. Прощению Божьему, в Таинстве человеку данному, я доверял без мнительности, я верил в это прощение, но душа, хотя и знает, что Бог все знает, не может насытиться явлением и исповеданием Богу своей прошлой неверности. Она входит все более в основание ее, в понимание своей греховности, она хочет сказать о ней Богу. Тут нечто другое, чем сомнение в прощении. Это процесс нищания, осознания своей все большей нищеты. Душа алчет правды, и она знает, что ей нужно это алкание правды».
И несколькими строками ниже: «Она (божественная любовь. — авт.) велела мне не смущаться моим несовершенством. “Мы спасены в надежде” (Рим.8:24)».
А некоторое время спустя на глаза мне попадаются слова еще одного благодатного пастыря, епископа Каллиста (Уэра), как бы довершающие сказанное владыкой Иоанном:
«Как говорит св. Иоанн Лествичник, “покаяние есть дочерь надежды и отвержение отчаяния”. Это не упадок духа, но энергичное ожидание; это не значит, что ты оказался в тупике, но что ты обретаешь выход. Это не ненависть к себе, но утверждение своего истинного “я” как созданного по образу Божию. Каяться — значит смотреть не вниз на свои собственные недостатки, но вверх — на любовь Божию; не назад, упрекая себя, но вперед — с доверием и надеждой. Это значит видеть не то, чем я не смог быть, но то, чем я еще, по благодати Христовой, могу стать. … Покаяние… есть просвещение, переход из тьмы в свет; покаяться — значит открыть свой взор божественному сиянию, не печально сидеть в сумерках, но приветствовать восход» (курсив мой).
Что дальше?.. Наверное, учиться (а учиться, как известно, никогда не поздно, даже и под занавес, на финишной прямой) жить очень просто: с доверием и надеждой, глядя вверх и вперед, без надрыва, без «озарений», но и без судорожных рывков и падений. Памятуя выведенный о. А. Шмеманом «закон Церкви: отдаться тому, что дано, действительно не искать “своего”. Ибо в том-то все и дело, что все уже “совершилось”, все исполнено и все дано».
«Авва, Отче, — продолжу словами Н. Лескова («На краю света»), — сообщай Себя любящему Тебя, а не испытующему…».
Слава Богу за всё! Аминь.
2006 — 2007
[1] В святой простоте (лат.).
[2] Текст Клоделя, восходящий к 1925 г., печатается по книге Henry Bremond. PriereetPoesie, Paris, 1926. Комментируя эту «притчу», Анри Бремон пишет: «Анимус — это поверхностное «я»; Анима — «я» глубинное; Анимус — рациональное познание, Анима — познание мистическое». (Прим. ред.)
[3] Это было в 1974 году