Апрель

—225—

жертвенного, пишет к Коринфянам следующее: вемы, яко идол ничтоже есть в мире, и яко никтоже Бог ин, токмо един (1Кор.8:4). И это мнение он старается подтвердить везде.

Но чтобы он не казался стоящим в противоречии с очевидными явлениями, ибо у безбожников и безумцев существовали изображения, которые у них назывались богами, он ради сего прибавил: аще бо и суть глаголемии бози, или на небеси или на земли, однако не как существующие в действительности боги, а по одному только названию и лишь на словах, а не по бытию (1Кор.8:5). В них нет никакой силы, ибо они суть камни, дерево и бесы. Люди дивились не только величию и блеску небесных светил и вследствие этого покланялись солнцу, луне и сонму других звезд, как богам, но и безумно решились почтить и прославить божеским наименованием на земле некоторых демонов и людей, известных своими постыднейшими страстями и делами.

38. Но это измыслили язычники и варвары. Мы же, обладая совершенною и твердою верою, познаем единого по существу истинного Бога, в Отце, Сыне и Святом Духе, честной и живоначальной Троице, поклоняемого и славимого. И помимо сих иного Бога не знаем, да не будет! Вследствие сего мы и думаем, что идол есть ничто, равно как и идоложертвенное в мире. Итак, имена идолов, как мы показали, истреблены с земли, как то провозгласил некий мудрец древний, говоря, что ниже бо быша от начала идолы, ниже будут во веки (Прем.14:13). Но когда же это они не будут, если именно не теперь, когда пришел Освободивший нас от идолов? Что же думают о сем те, которые

—226—

напоминают теперь об идолах? Если они скажут, что эти пророческие изречения исполнились у Иудеев, то не тем ли более – у христиан? Ибо насколько религия Иудеев превосходила суеверие язычников, настолько то, чем владеем мы, превышает религию их и превосходит возвышенностью и достоинством. Закон является срединою между нашим духовным поклонением и идолослужением неверных. Если же у язычников и варваров, у которых никогда не сиял свет богопознания, и которые были почитателями скверных демонов, действительно господствовали их глупые и безумные помыслы, то вместо сего мученики Христовы, добропобедные борцы истины, перенесли бесчисленные, не поддающиеся слову, подвиги и труды, выдержав против идольского заблуждения такую борьбу, какой (без помощи Божией) не перенесла бы человеческая природа. Этим они низложили дерзость лукавого, при содействии божественной благодати и силы водрузили над врагом славные победные знамена и легко, и мужественно без всякого усилия разрушали алтари и храмы. За сие они совершенно справедливо удостоились неувядаемых венцов от раздаятеля наград Бога.

Итак, что же думать об этих дивных и славных мужах, которые, подвизаясь на аскетическом поприще, считали последнее для себя приятнее, чем прочие люди (считают) мирские удовольствия и роскошь и вследствие того соделались чудотворцами сверхъестественных и необычайных знамений? А сколько из них удалилось в места отдаленные, проводили жизнь вдали от житейских волнений, приучали себя к чрезмерной суровости пустыни, жили во плоти как бесплотные и, ревнуя об ангельском житии,

—227—

неукоризненно протекли поприще житейское, вследствие чего и соделались все светочами мира? Во имя кого исцеляли они болезни, не поддававшиеся человеческому уврачеванию? Чьим именем изгоняли они, как рабов, бесов с великою легкостью и властью? (Совершали ли они все это), принося жертвы идолам, или же напротив – прося Бога, поклоняясь Господу всяческих и Богу и призывая Его на помощь в своих деяниях? И нам вполне истинным кажется, что (совершали они это) силою и благодатью Действующего и Давшего власть и Сказавшего ученикам: яко приближися царствие небесное: болящыя исцеляйте, прокаженныя очищайте, бесы изгоняйте (Мф.10:7), – и: именем моим бесы ижденут: языки возглаголют новы (Мк.16:17). Что же могут возразить на это те, кои идут против истины, это ясно. Таким людям, которые дерзают на все, даже и на то, что они открывали свои уста для хулений на Сына и усвоили себе одинаковый и сродный им образ мыслей Фарисеев, не трудно объявить, что святые оказывались совершающими все это именем князя бесовского. Так как они, имея неискусный ум (Рим.1:28) и выступая против того, против чего выступать не следует, расплываются в тщетных умствованиях, то пусть по заслугам выслушают: порождения ехиднова, како можете добро глаголати, зли суще (Мф.12:34)? Аще господина дому веельзевула нарекоша, кольми паче домашняя его (Мф.10:25), как говорил Спаситель. Итак, как же возможно одних и тех же и почитать как господ, и преследовать, и изгонять, как негодных и дурных рабов, откуда хотят, или привязывать и заключать, куда пожелают? Так, по истине, должно разделиться на ся царство диавола.

—228—

Но очевидно, что эти нечестивцы отвергают как евангельскую историю, так равно не признают и истинности божественной жизни и деяния святых, записанные в священных книгах. Если же, однако, они считают истинными пророческие предвещания, ибо думать, что они ложны, мне кажется, никогда не осмелится даже сам диавол, то пусть позаботятся показать, где и когда они исполнились. Если они обратят свои взоры к будущему и вообразят имеющее быть явление другого Христа, то они обманутся в своих надеждах и справедливо подвергнутся отчаянию. А что с явлением к нам Бога всяческих, возвестившего царствие небесное, заблуждение многобожия истреблено, и один Господь и Бог и Царь всеми согласно почитается и славится, об этом скажет тот же самый божественный пророк, и никто из здравомыслящих не будет противоречить ему: и будет Господь в царя по всей земли: в день он будет Господь един, и имя его едино, обходя всю землю (Зах.14:9). В этих и следующих за ними словах он предуказал, что не только те, которые приняли евангельское учение из народа Иудейского, но и паствы языческие, которые некогда не знали Владыку всех и Господа, восприимут свет богопознания и отвергнут идольское заблуждение. И какое место лишено славы Божией, если теперь более, чем когда-либо, истинно, что полны небеса и вся земля славы Его (ср. Ис.6:3)? Назовет ли кто Элладу, земли варварские, будет ли перечислять Итальянцев или Германцев, Кельтов и Британцев, достигнет ли Ливийцев или страны Египетской, отправится ли к Арабам, Персам и Эфиопам, к Индийцам и Скифам, до пределов мира на море и суше, – он везде найдет имя Христово поклоняе-

—229—

мым и славимым. Евангельская проповедь уловила всех в сети и познание честной Троицы устами тех, кои научили язычников, всюду распространилось под солнцем и везде водворилось познание одного и единого истинного Бога и Владыки всяческих. И народы громко взывают с псалмопевцем, познав чрез веру силу и всесмотрительное Его величие: аще взыду на небо, ты тамо еси: аще сниду во ад, тамо еси: аще возму крыле мои рано, и вселюся в последних моря, и тамо бо рука твоя наставит мя, и удержит мя десница твоя (Пс.138:8–9). Что точнее и яснее этих слов указывает на почитание Бога?

39. Итак, пусть скажут нам почитатели идолов, где есть и у кого храмы идолов и изображения? Где празднества и таинства, где совершающие их и участвующие в них? Где иерофанты их, посвящающие и посвящаемые в эти таинства, – жрецы их, не моющие ног и спящие на земле?⁶¹⁰ Где рвение служителей храмов к благоустроению и украшению последних, дабы вычищенные алтари и храмы охотнее посещали сонмы божеств, любящих обитать в темных капищах, как по истине достойные мрака, – чуждающиеся света и живущие в темных пещерах? Где их многолюдные праздники, закалатели быков и мелкого скота, радующиеся пролитию крови, услаждающиеся приалтарною грязью и, что всего постыднее, убийством детей и мужей? Где чтимый ими Зевс, консул и владыка богов, – этот навозный бог, как бы закрывающийся навозом, когда вопиют к нему? Уж не

—230—

чтится ли и нашими сквернословами⁶¹¹ тот, о рождении которого рассказываются невероятнейшие для благоразумных людей басни, находящие себе, однако же, веру, несмотря на всю свою гнусность, у безумцев, – который был украден матерью, спасен посредством подложенного вместо него камня, охранялся хорами божеств, неистовыми звуками и шумом, дабы отцеубийца сын мог укрыться от детоубийцы отца. И всякий исполнится благоговения пред Тем, Кто упразднил это многообразное заблуждение, чары коего столь омерзительны и обманчивы. Бог у них, когда захочет, делается птицей, оперяется, становится крылатым, – может быть ему было более приятно быть по виду пушистым и перистым, чтобы не потерпеть женолюбцу неудачи у возлюбленной. Иногда он является рогоносным быком с красивыми копытами и длинными ушами, равно как бывал иной раз и богом-козлом, как обуреваемый одинаковою с козлом похотливостью – в разное время он являлся в разных видах, прибегая, говорят, к помощи волшебства и легко делаясь всем, менял и преображал свой вид сообразно множеству и разнообразию своих страстей, чтобы благодаря этому дозволять себе всякие мерзости и распутство. Следовало бы ему принимать также и образ лисицы, ибо это шло к нему совершенно, как обладавшему хитростью и коварством. Мог бы он явиться пред нами и под видом лягушки, ползающей в болотной грязи, чтобы при устроении разных своих козней оставаться незаметным и самому в свою очередь не подвергаться от кого-либо противокозням. В таком случае почитание возда-

—231—

валось бы ему более и усерднее у людей неразумных и далеко заблудивших от истины, услаждающихся праздными баснями, руководимых вводящими в обман бесами, изобретателей лжи, делателей неправды, увлекающих в свои заблуждения повинующихся им.

Пусть покажут нам Диониса⁶¹² и Арея⁶¹³, начальника браней, дышащего гневом и яростью, дело коего возбуждать гнев и ярость у сражающихся, и который сам получает раны от смертных, делается узником и уловляется другим запачканным сажей богом при помощи медного сосуда и любодейных сетей. Пусть окружают позорным и бесстыдным почитанием начальника пьянства, рожденного по мнению глупцов странными родами, баснословными и смешными. Пьянствуя в честь женомужного бога, неистовствуют пред вакханствующими Менадами и Сатирами, скотоподобно пляшущими на праздниках его, и пред всем достойным этого пьянства. Пусть выступит перед ними Гермес?⁶¹⁴, кажется, самый любимый у них бог, так как считают его богом корысти и изображают купцом, – ибо и они одержимы одинаковым славолюбием и корыстолюбием и, по-видимому, культ Гермеса им нравится из-за материй и украшений, а не по расположению их к здравому богопочитанию. Пусть баснословят и дивятся рождению Геркулеса, за каковое он называется тринощным, и исчисляют те многочисленные подвиги его, за которые безбожниками он почитался богом. Пусть выступит перед ними доспехолюбивая и войнолюбивая Афина «со щитом

—232—

драгоценным, нетленным, бессмертным»⁶¹⁵, и прочим ее вооружением, внушающим страх и ужас, и повергает в боязнь всех зрителей, легко нападая на ряды врагов, помогая тем, которым покровительствует, и мстя другим, от которых отвращается, храбрая и гневная в отношении к другим богам, заботящимся о неприятеле. Откуда явилось бы нам рождение ее, если бы славный художник Гефест ударом искусно не разрубил голову бессмысленного Зевсы, хотя разрубивший не получил обещанного за удар. Сама же эта дева, согласно еще большему легковерию, родила Эрихтония двухприродного, – чудовище более невероятное и смешное, чем все прежние. Пусть будет у них премудрым и великим Салмоней, величавшийся пред богами и гремевший здесь на земле, изобретший новое искусство производить гром и молнию. Впрочем, за это высокомерие в отношении к богам он получил возмездие и был поражен Зевсом посредством молнии.

Пусть покажут нам мать богов Рею и непотребные и постыдные празднества в честь ее и таинства, с бесстыдными страстями совершаемые ей исступленными и беснующимися Фригийцами, – и тех из них, которые ранят тело свое мечами, дабы, являясь окровавленными пред демонами, выказать им тем большее почтение, а также тех, которые ободряют и ласкают их, чтобы израненные в восторге легче переносили боли, побуждались к новым поранениям и решались на скверные и гнусные действия. Не должны опускать они и баснословий о Деметре⁶¹⁶, в лице которой посвящались се-

—233—

менам таинственные обряды, совершавшиеся празднующими ночью, ибо достойны ночи и называвшиеся Деметровыми и Элевзинскими таинства, так как никто из допущенных к ним и посвященных не должен был разглашать обрядов пред непосвященными. Пусть покажется и Гера с двумя колодами на ногах и с неразрывными узами на руках, в таком положении низринутая с неба и наказанная Зевсом, подвергшаяся этой казни из ревности к Геркулесу, которому в свою очередь грозила морская буря, насколько у Зевса была власть над ветрами и возможность повергнуть в сон очарованного бога (Посейдона), дабы он в бодрственном состоянии не оказал помощи бедствовавшему. Разве нас могут устрашать нелепые страшилища привидений Гекаты и Эмпусы, если бы даже и можно было принять⁶¹⁷ их существование, коих один вид наводит страх и ужас? И хотя бы эти чудовищные привидения казались какой-либо чрезмерной величины, снабженные какими-то драконьими головами, они исчезнут вместе с относящимися к ним всеми измышлениями и баснями. Пусть представят и чтимую у них молнию и сожженную богом громовержцем его возлюбленную, так как ревнивая Гера дала Семеле совет, или вернее – навет, подсказав ей, как обойтись с любовником, чтобы в благодарность получить от него губительную молнию. Мне кажется, и сами они, если только у них уцелел хотя малый остаток здравомыслия, должны опускать, а не удостаивать памятования эту самую мерзкую и отвратительную богиню, рожденную более других гнусно и постыдно, чест-

—234—

вуемую безобразными и ужасными празднествами, которую древние, гнушаясь ее любодейства, справедливо называли блудницей, общедоступной и мужелюбивой. Может быть, они еще представят нам Додонского бога и известный дуб, изрекавший вздор и внушавший прорицателям произносить свои изречения, – и также – ту статую, которая была поставлена на высоте и жезлом ударяла в медный сосуд, издавая стройные звуки, дабы она уже не считалась у них безгласной, но многогласной и доброгласной. Где призрачный бред Дельфийского треножника? Где у них изрекает прорицательница Пифия, обольщавшая глупых и трусливых? Где баснословные и воображаемые привидения Касталийского источника, навевавшиеся обитавшими там демонами и также исчезавшие в действительности от легкого дуновения? Как скроется Дафна и какая земля, как сострадательная мать, примет ее в лоно свое, дабы, убегая любовника, она могла сохранить целомудрие, – и как появится для него древо, соименное деве, для утешения его за неудачу в любви? Где теперь те двусмысленные стихотворные предсказания прорицателя бога Локсия⁶¹⁸, которым доверявшие по незнанию и неразумию невежественно губили свою власть?⁶¹⁹

40. Опуская все прочее, дабы при излишних подробностях изложения и нам не пришлось оскверниться и замараться этими беззакониями и мерзостями, здесь закончим об этом речь свою, так как это уже и давно закончено, и предано молчанию, – и известно, как и почему, именно с появлением в

—235—

мире Того, Кто предрек чрез пророка: потреблю имена идолов от земли, и ктому не будет их памяти (Зах.13:2), когда воссияла благодать спасительного креста, и божественная проповедь распространилась повсюду. В самом деле, разве не все идолы были изгнаны, низвергнуты и преданы глубинам забвения? Ибо если они еще есть, то пусть покажут, где и у кого это? Если же их нет (а их нет), то зачем же напрасно укоряют христиан клеветники и обвинители истины, приписывая им то, чего они никогда не делали, не помышляли? Если же они сами заблуждаются и преданы суеверию, то пусть нечестивцы сами себя и обвиняют, позорят и предают посмеянию, ибо Церковь Божия непорочна и свободна от всякого порицания. А идолы молчат, ибо действительно молчания и глубокого забвения достойны они. О, если бы и эти (нечестивцы) подобно тем (идолам) хранили молчание! Подобни им да будут творящии я, и вси надеющиися на ня (Пс.113:16); потому что молчать лучше и полезнее, чем говорить нечестиво и безбожно то, что не подобает не говорить не мыслить тем, кои действительно любят лучшее. Кто в самом деле настолько легкомыслен, чтобы принимать пустые и неразумные речи их? Кто настолько лишен смысла и обладает столь извращенным умом? Никто настолько не уподобился скоту и не спустился ниже скотского неразумия, нет никого даже среди одержимых бесами и исступленных, чтобы выносить их болтовню и пустословие. Но этим пусть забавляются дети язычников, как древние, так и теперь язычествующие у нас. У нас же да чтится Христос Бог наш и да получает поклонение от нас в духе и истине, как Бог и человек одновременно. Да чтится и честная

—236—

икона Его достопоклоняемая, и да изображается, ибо по истине изобразимо, описуемо и подвержено страданиям тело, которое воспринял Он от святой Приснодевы Богородицы, как скоро и Сама Она оказывается изобразимою и описуемою, хотя бы и не желали того безумцы. Тело же, хотя и изображается, неотделимо от соединенного с ним ипостасно Бога Слова, как не отделялось оно от Слова, когда терпело страдания за нас; ибо ничто таковое не может содействовать разделению.

41. Но об этом довольно. Пусть другой из боговидцев, вдохновляемый божественным Духом, воскликнет к тем, кои служили под законом и сенью: несть воля моя в вас, глаголет Господь Вседержитель, и жертвы не прииму от рук ваших. Зане от восток солнца и до запад имя мое прославися во языцех, и на всяком месте приносится фимиам имени моему и жертва чиста: зане велие имя мое во языцех, глаголет Господь Вседержитель (Мал.1:10: 11). Разве не видите, что древнее отменяется и для нас предначертывается новое? Жертвы и приношения не восхотел еси (Пс.39:7), поет великий Давид. И: не прииму от дому твоего телцов, ниже от стад твоих козлов (Пс.49:9). И: новомесячий ваших и праздников ваших ненавидит душа моя (Ис.1:13), восклицает божественный Исаия. Этими словами он внушает нам отвращаться от кровавых жертв, от безвременного соблюдения месяцев, времен и преданий. Итак, отсюда ясно, что Бог всяческих уже прежде ввел ту чистую и непорочную жертву – служение в духе и истине, которой Он радуется и услаждается. Это подобающее и любезное Ему служение совершает вся вселенная, как бы посвящая Ему всюду воню благоухания. Где же таким обра-

—237—

зом тут место для почитания идолов, и не (наблюдается ли), напротив, их полное отвержение и уничтожение? Что же вы говорите? Верите ли этим священным словам? Они достаточны, чтобы осилить и укротить неверие ваше и жестокосердие. Или вы хотите, чтобы мы призвали других пророков Божиих для подтверждения этих слов? Они примут участие и поддержат то, что раньше сказано, сделают более явным ваше неразумие и нечестие и определят более тяжелое и строгое наказание. Так как пророки имели общий, сообщенный им от Духа, дар премудрости, то и в своих изречениях касательно нашего спасения, внушенных им Богом, они оказываются единомысленными и согласными.

Итак, присоединяя к приведенным другие изречения богоносных мужей, освободим Христову Церковь от всякой клеветы и навета, а также представим положения противников, исполненные всякого неразумия и обмана. Призовем же в священное собрание это Исаию, громогласнейшего из пророков, и пусть он, как очищенный божественным углем, издалека прозирая духовными очами будущее, скажет: будет в последняя дни явлена гора Господня, и дом Бога Иаковля на версе гор, и возвысится превыше холмов: и приидут к ней вси язы́цы, и пойдут язы́цы мнози и рекут: приидите, взыдем на гору Господню, и в дом Бога нашего, и возвестит нам путь свой и пойдем по нему. От Сиона бо изыдет закон, и слово Господне из Иерусалима: и судити будет посреде язык многих и изобличит люди многи (Ис.2:2–4). А какие это последние дни, о сем возвестит блаженный Павел, писавший к Евреям следующее: многочастне и многообразне древле Бог глаголавый Отцем во пророцех, в последок дний сих гла-

—238—

гола нам в Сыне, егоже положи наследника всем, имже и веки сотвори (Евр.1:1–2). И еще: ныне же единою в кончину веков, во отметание греха, жертвою своею явися (Евр.9:26). И опять в послании к Галатам: егда же прииде кончина лета, посла Бог Сына своего рождаемаго от жены, бываема под законом: да подзаконныя искупит (Гал.4:4). А также к Ефесянам: сказав нам тайну воли своея, по благоволению своему, еже прежде положи в нем: в смотрение исполнения времен, возглавити всяческая о Христе, яже на небесех и яже на земли (Еф.1:9–10). Равно и божественный Петр, опора Церкви, сказал в одном месте так: яко не истленным сребром или златом избавистеся от суетнаго вашего жития отцы преданнаго, но честною кровию яко агнца непорочна и пречиста Христа, предуведеннаго убо прежде сложения мира, явльшагося же в последняя лета нас ради, иже его ради веруем в Бога (1Пет.1:18–20). Также сын грома, излучающий от себя божественный свет, говорит: дети, последняя година есть: и якоже слышасте, яко антихрист грядет, и ныне антихристи мнози быша: от сего разумеваем, яко последний час есть (1Ин.2:18). Но здесь кончим речь о последних днях. Когда мы, с приближением окончания века и с нисхождением времени как бы к западу, достигли близости конца мира, вот тогда-то и явилась славная и высокая гора и дом Божий во очию всех.

Что же желает сказать здесь слово сего божественного пророка? Не ясно ли, что оно зовет нас прямо к божественному и возвышенному? Для принявших Духа наиболее приличествует внимать и следовать только сему, а не привязываться к букве и устремляться к чувственному, направлять свой ум в высоту, обращать свою мысль к наилучшему

—239—

и совершеннейшему и, отвлекаясь от земного и перстного, стремиться к тому, что выше видимого, как к лучшему. Итак, под явленой горою Господнею, говоря вообще, надо разуметь славу, блеск и величие святой Церкви, а также то, что позлащает и украшает ее ярко и особенно благолепно, и именно чистоту евангельского учения и превосходящую все возвышенное высоту догматов, возглашение и проповедь которых ясно раздаются и громогласно звучат вслух всем, совершая оглашение божественной тайны, в течение веков сокрытой молчанием и открытой в Священном Писании. Тайна же эта есть домостроительство Спасителя нашего Иисуса Христа, которое Он человеколюбно явил в отношении к человеческому роду, как и познание и надежду на получение проистекающих отсюда благ. И если мы приступим к одному из благовестников, то услышим следующее: не приступисте δο к горе осязаемей, и разгоревшемуся огню, и облаку, и сумраку, и буре, и трубному звуку, и гласу глагол, егоже слышавшии отрекошася, да не приложится им слово, не терпяху бо повелевающаго. Но приступисте к Сионстей горе, и ко граду Бога живаго, Иерусалиму небесному и тмам ангелов, и церкви первородных на небесех написанных, и судии всех Богу, и духом праведник совершенных, и к ходатаю завета новаго Иисусу, и крови кропления, лучше глаголющей, нежели Авелева (Евр.12:18–24). Таким образом, как пророческое слово, так и апостольская проповедь возносят ум наш к небесному, – увещевают уразумевать и созерцать тамошние красоты и взирать на торжество пребывающих в них и услаждающихся ими святых, – а также вводят нам и возвещают евангельские богосиянные и преславные догматы. Дом Божий оче-

—240—

видно есть Церковь Божия, как думает божественный Павел в послании к Тимофею, где он говорит о том, что должно знать, како подобает в дому Божии жити, яже есть церковь Бога жива (1Тим.3:15). Таковы души верующих, очищенные правым учением и добродетельною жизнью, имеющие в себе обитание Бога всяческих, согласно сказанному: вселюся в вас и похожду и буду им Бог и они будут ми в людие (Лев.26:12).

Итак, божественный дом утвержден наверху высоких гор и в виду тех проходящих, коих настроение и мысли возвышаются над земным и низменным, озаряются святыми пророками и апостолами, на которых, как на основах веры, Церковь Божия устрояется и утверждается. Вот к этой-то горе и дому издалече стекаются языки, едва не по предварительному уговору, побуждая друг друга к восхождению на нее, дабы им открылся тот путь, который они старались найти. Какой же это путь? Сам Господь говорит в евангелии: Аз есмь путь и истина (Ин.14:6), и: пути Господа и стези истинни (Дан.3:27). О наставлении на этот путь святые древле просили Бога всяческих (Пс.118:35). Итак, Церковь из язычников, проходя этим путем и стезей прямой и легкой, от низменного неверия восходит на высокий подъем божественного ведения и к вышнему граду Иерусалиму, всегдашней отчизне святых: идя отсюда и проходя настоящее время, она надеется опочить и успокоиться в своей вере. И каждый легко поймет неложность и истинность пророческих слов, ибо в священных домах, то есть божественных храмах, рассеянных всюду по вселенной, благоустроенных и сияющих благолепно святостью и славою, уподобляющихся те-

(Продолжение следует).

—641—

Возлюбленный брат о Господе, Леонид.

Приветствие свое тебе, вступившему на новый тесный путь спасительной жизни, я начну теми же словами, которые ты слышал уже в начале только что совершенного над тобою чина пострижения: воистину добро дело и блаженно избрал еси ты. Да, блажен путь, избранный тобою. – Жизнь человеческая в Слове Божием называется путем, потому что каждый из нас подвигается от рождения до смерти. Два есть пути жизни, друг другу противоположные: путь тесный и скорбный, и путь широкий и гладкий. Первый путь есть жизнь, согласная с волей Божией, а потому – спасительный, второй – жизнь, в которой человек творит волю свою, а не Божию, а потому – гибельный. (Мф.16:25). «Входите тесными вратами, – говорит Господь, – потому что широкие врата и пространный путь ведут в погибель, и многие идут им. Как тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и как немногие находят их» (Мф.7:13–14).

Чаще всего человек до известного времени бывает на распутии, не зная или не имея решимости вступить на тот или иной путь. С одной стороны, манят его блага мира сего, с другой – блага века будущего. Путь спасения сколько обещает благ будущих, столько же представляет труд-

—642—

ностей в настоящем, а жизнь, исполненная удовольствий, предлагает неожидаемое впоследствии, а наличное удовольствие и наслаждение. Поэтому душа колеблется, и с трудом может устоять среди соблазнов и вызываемых ими помыслов и желаний. «Живи для себя», – слышится с одной стороны, «живи для Бога», – слышится с другой. Но на поприще всякого человека есть час, в который совершается торжественный выбор, определяющий направление всей его жизни, – выбор широкого ли пути себялюбия, где спасают душу свою, чтобы погубить ее, или же узкого пути любви, на котором теряют душу свою для Бога, чтобы спасти ее.

Не то же ли и с тобою совершилось, возлюбленный брат? Не стоял ли и ты на распутии до сего времени, пока решился вступить на этот тесный путь иноческой жизни? Образование в светских специальных школах,⁶²⁰ затем дальнейшее, соответственное полученному образованию почетное служебное положение, собственная материальная обеспеченность, – все это указывало тебе на иной, широкий путь жизни мира с его утехами. Но широта этого пути не удовлетворяла тебя. Ты чувствовал, что не это твой надлежащий путь. Живя в мире, ты все более и более убеждался, что хотя мир и открывает широкую дорогу, но это – дорога безнадежных блужданий и обманов, а Господь открывает нам узкий путь, но он верно ведет нас к небу. Ты проникался сознанием, что мир обещает нам радость, но дает нам горечь, а Господь обещает нам крест, а дает радость. Тебя не смущало несочувствие света святым стремлениям, подобным твоим. Ты знал, в чем и лично убеждался, что истинная вера, жизнь глубоко христианская часто служат для мира поводом к глумлениям и насмешкам: над нашими упованиями часто смеются, называют мечтательностью, или фанатизмом нашу веру в Бога

—643—

и доверие к Его Слову. В часы сомнений и колебаний, в минуты скорби и уныния, ты устремлял взор свой на Того, Который испытует сердца и утробы, пред очима Которого вся нага и объявлена, – в Нем находил ты себе утешение и подкрепление, к Нему обращался ты с пламенной молитвой об указании тебе истинного пути и о направлении по нему. В частом неопустительном посещении церковных служб, в заботах о благоукрашении храма, ктитором которого ты состоял, выражалась святая настроенность твоя. Твое сердце пламенело любовью к Богу, оно рвалось к Нему с неудержимой силой, томясь суетливым течением обыденной жизни. И вот, ты, при помощи Божией, решился сбросить с себя тяготившее тебя ярмо житейских забот, стеснявших свободный полет твоей любящей души к Господу, ты решился предпочесть поношение Христово египетским сокровищам (Евр.11:26), чтобы взамен их обрести «драгоценную жемчужину», обладание которой дает человеку неизреченную, несравнимую ни с чем радость. Воодушевленный такими святыми чувствами, проникшись сознанием всецело посвятить себя на служение Богу, ты, однако, не спешил исполнить это дело, а решил предварительно восполнить свои познания в богословских науках. С этой целью, после немалых трудов и усилий, ты уже в преполовении дней своих, в шестой час жизни своей, поступил в это святилище богословской науки. Здесь, в стенах обители Преподобного, твоя любовь к благоговейным церковным службам и к уставности богослужения нашла полное удовлетворение, а отличавшее тебя усердие к благоукрашению храмов нашло применение в заботах о благоукрашении нашего академического храма, помощником ктитора которого ты состоишь. И вот теперь только, на закате дней своей новой школьной жизни, ты, наконец, вступаешь на путь, давно предносившийся пред твоими мысленными очами, но на который ты по разным причинам не вступал. Благословен Господь, благоволивший исполнить давнее желание сердца твоего! Вниди в радость Господа твоего!

Да не смущает тебя трудность предлежащего пути. Вступив на этот путь, ты становишься добрым воином Христовым. Трезвися убо, злопостражди яко добрый воин Христов, – слышал ты в преподанном тебе наставлении. Все

—644—

христиане носят это почетное звание. Всем им заповедуется облечься во вся оружия Божия, чтобы возмочь противостать противу кознем диавольским. Всем предписываются подвиги личного усовершенствования для спасения души, но монаху сугубо, так как монашество по самой сущности своей и в самом назначении своем есть исключительное, безусловное, вседушевное посвящение себя и своей души Богу. Поэтому он и является добрым, отборным воином Христовым. Но монашество, будучи в сущности и целях одно, имеет разные виды в своем развитии и приложении к жизни. Есть монашество Макария Египетского, пустынное, созерцательное, убегающее общества и глаз человеческих; есть монашество Макария Александрийского, общительное, с любовью и радостью идущее навстречу всякому человеку. Есть монашество Антония, ищущее спасения в тягчайших подвигах нравственного умерщвления плоти; есть монашество Афанасия и Василия Великих, полагающее свое спасение в спасении других и оставляющее пустыни, чтобы трудами духовными служить Церкви и человечеству. Тебе предлежит подвиг руководительства других и попечение о спасении многих на педагогическом и пастырском поприщах. Как бы ни было скромно положение твое, ты будешь чувствовать бремя какой-нибудь души, которую нужно будет руководить, какой-нибудь жизни, которую нужно спасать. Сколько тут предстоит скорбей, трудностей, нареканий! Не освоившись еще с собственною бранью, ты должен уже будешь помогать другим в этой борьбе. Такое подвижничество, такое воинствование, трудные сами по себе, являются еще более трудными по самому существу положения Церкви в мире, которая и Св. Писанием, и святыми отцами представляется на земле воинствующею, так как ее учение и дух, деятельность и назначение совершенно несходны, даже противоположны миру и всему яже в мире. Так как Церковь живет в мире, то между этими двумя противоположными станами неизбежны постоянные столкновения, борьба, даже явная брань. Во всей истории Церкви нельзя указать времени, хотя бы непродолжительного, когда бы Церковь была совершенно свободна, спокойна, и в мире развивала свою душеспасительную деятельность. Не только отвне, от мира, но и изнутри самой Церкви беспрестанно воз-

—645—

никают козни и измены духа человеческого, в виде лжеучений, страстей, увлечений духом времени, угождения, а иногда и предательства миру. В наше время, благодарение Богу, Церковь пользуется внешним миром. Верховная власть в государстве покровительствует св. православной вере. А между тем, сколько у св. Церкви теперь врагов и хулителей ее?! Глумясь над истинами веры, над ее святынею и служителями, клевеща на православие, возбуждая различные подозрения и сомнения касательно его истины и спасительности, враги Церкви, во всеоружии ложно направленной науки, стараются и иногда успевают исторгнуть из сердец верующих одно за другим убеждения веры, стараются произвести и иногда производят охлаждение к вере. Вот когда является необходимость для охранения веры быть во всеоружии духовном. Вот когда является необходимость в истинных воинах, которые не должны иметь для себя интересов во враждебных Церкви станах, не должны иметь дружеских связей, хотя бы благовидных, с неприятелем ее – миром, – они должны быть полны деятельного самоотречения во всем, всегда готовы отдать за Церковь все, и самую жизнь свою. А такими воинами-деятелями и должны быть иноки. Ибо что может привязывать монаха к миру? Что ему самая жизнь временная? К чему для него какие бы то ни было интересы земные, выгоды вещественные, благоволение сильных мира сего? Он вольным разумом и доброй волей поставляется в борьбу с миром, по самому званию своему, духу и целям своим.

Проникнись же, возлюбленный брат, сознанием высоты воспринятого тобою звания. Воодушевись примерами святых мучеников, преподобных, исповедников, просиявших в святой вселенской Церкви и в нашей Русской. Сочетав в чудном единстве оба подвига личного совершенствования и служения св. Церкви, они, во имя Божие и славу Пресвятого имени Его, выступали на борьбу с многочисленными врагами св. Церкви. Их гнали, преследовали, мучили, умерщвляли, но они не отступали, потому что они были монахи, отрекшиеся от всех благ земных и от самой жизни. Ради Христа и созданной Им Церкви отщетились всех, и вменили вся уметы быти, да Христа приобрящут (Фил.3:8). Мир их не любил, потому что они

—646—

не от мира были и не искали славы яже от мира, а яже по Бозе. О, если бы в этом духе славы Божией направлялась вся деятельность наша, а не в духе мира сего! Каким бы великим показался тогда всякий долг, каким бы священным показалось тогда самое скромное служение наше! Пусть тогда свирепствуют бури мира сего, пусть гонят люди, пусть предубеждение, зависть и недоброжелательство соединяются против нас, пусть злоречие пресмыкается глухо у наших ног, чтобы внезапно поразить нас ядовитым жалом, пусть клевета издает свое резкое шипение, – не страшны будут для нас эти страдания. По внешнему человеку мы будем испытывать страдания, но по внутреннему будем радоваться, ибо с нами Христос – истинное радование и веселие наше.

Трезвися же во всем, злопостражди яко добрый воин Христов, а вместе с сим и радуйся, потому что путь, на который ты вступил, есть истинный путь Христов и ведет ко Христу на небо. Да будет для тебя этот день днем радости и веселия духовного!

Епископ Арсений

—647—

§ 1. Взаимные отношения различных христианских исповеданий с канонической точки зрения. В понятие о церкви необходимо входит тот существенный признак, что она – едина, так же, как и христианская истина. Если же фактически существует несколько религиозно-христианских обществ, которые более или менее разнятся между собою в догме и культе, то взаимные отношения между ними могут быть только чисто-отрицательные: ибо каждое из этих вероисповеданий, признавая себя единой церковью Христовой, тем самым отрицает истинность всякого другого. Поэтому с чисто-церковной точки зрения нет и не может быть веротерпимости, т. е. признания одной церкви другою, как не может быть признания за истину двух взаимно исключающих себя положений. Отсюда с логической необходимостью вытекают следующие основные положения по вопросу о взаимных отношениях вероисповеданий, – вопросу, решаемому с исключительно церковной точки зрения:

1) Ни одна церковь, ни одно вероисповедание не может допустить образования в своих недрах другого общества с иными догматами или основаниями внешнего устройства. Всякое сознательное и намеренное отступление от единства церкви, в том или другом отношении, будет в ее глазах посягательством на религиозную истину, преступлением ереси или раскола.

—648—

2) Отношения уже существующих христианских вероисповеданий не заключают в себе никакого юридического момента. Каждое в своей сфере действует по своим законам и знает только свое право. Поэтому если член одного церковного общества желает, чтобы для него совершен был известный специфически-церковный акт в другом, то он по необходимости подчиняется действию законов последнего. Например, дети неправославных родителей могут быть крещены и в православной церкви, но с тем непременным условием, чтобы родители дали формальное обязательство воспитывать таких детей в православном исповедании. Равным образом брак неправославного лица может быть совершен и в православной церкви, но в таком случае он подлежит уже как относительно совершения, так и прекращения, действию православного канонического права. Без этих условий, т. е. без признания положений своего права иноверцами, церковь не может совершать для них ни одного специфически-церковного действия. Поэтому-то ни одно исповедание и не дозволяет своим членам безразличного религиозного общения или так наз. communicatio іn sacris с членами другого. Такое общение в старину называлось у нас весьма характерно двоеверием, т. е. признанием двух разных церквей за истинные.

3) В случаях полного и бесповоротного обращения известного лица из одного вероисповедания в другое возникает вопрос о действительности или недействительности церковных актов, совершенных над ним в прежнем вероисповедании. Вопрос этот в православном каноническом праве решается различно, смотря по существу и значению самого акта. Так уже на первом вселенском соборе (325 г.) принято за общецерковное правило, что крещение, раз полученное кем-либо, хотя бы и вне церкви, т. е, в раскольническом или еретическом обществе, не отрицающем догмата о св. Троице и правильно совершающем это таинство, не повторяется. Подобным же образом разрешается с канонической точки зрения и вопрос о браках. Существенная форма брака (consensus matimonialis) не содержит в себе ничего специфически-церковного. Поэтому церковь признает действительность и не-

—649—

расторжимость браков, совершенных не только в другом христианском вероисповедании, но даже и в нехристианском, если только в последнем случае брак имеет характер моногамии и заключен в смысле пожизненного полового союза. Поэтому-то и наши церковные законы не требуют церковного венчания моногамических супругов, если они принимают крещение. Наконец, вопрос о том, могут ли иерархические лица других христианских вероисповеданий, при обращении в православную церковь, удержать свой иерархический характер, решается неодинаково, смотря по тому, каким способом получается иерархическое достоинство в том или другом вероисповедании. Православная и католическая церковь признают иерархию непосредственно-божественным установлением, видят в ней продолжение того служения церкви, какое Христос поручил своим Апостолам, и удерживают тот же самый способ передачи иерархических полномочий, какой принят был Апостолами, т. е. рукоположение, которое обе церкви признают за одно из таинств Нового Завета, т. е. за установленное самим Христом средство преподания особенной благодати и особенного характера лицам, поставленным на церковно-иерархические степени. Поэтому, в случае обращения католических священников и архиереев в православную церковь, они могут, если пожелают, оставаться в прежнем сане. Что же касается до лютеранских и реформатских пасторов, а также до духовенства англиканской церкви, в которой удержаны прежние три степени духовной иерархии (епископская, пресвитерская и диаконская), то они принимаются в православной и католической церкви за мирян, и это потому, что лютеране и реформаты не признают таинства священства или рукоположения и не приписывают своей иерархии особого характера, отличающего ее от мирян. Что же касается до англиканской церкви, то она хотя и признает свою иерархию за особое состояние в церкви, но так как эта иерархия не есть продолжение прежней католической иерархии, ведущей свое начало от Апостолов, а установлена королем Генрихом VIII, принявшим реформацию, то она, с точки зрения православного и католического церковного права, не может быть признаваема за истинную иерархию.

—650—

§ 2. Положение различных христианских исповеданий на Востоке и Западе в средние века. Положение различных христианских вероисповеданий в государстве есть вопрос положительного государственного права. – Мы уже выше заметили, что во все продолжение средних веков государство признавало только одну, православную или кафолическую церковь и всякое уклонение от нее в догме или устройстве, всякую ересь и раскол карало как уголовные преступления. Единство церковного и гражданского общества, составлявшее отличительный характер средневековой общественной жизни, исключало всякую возможность политической веротерпимости. Государственные законы запрещали еретикам и раскольникам не только публичное, но и частное, домашнее отправление своего культа. С тем вместе государство считало себя обязанным искоренять ереси и расколы всеми зависящими от него средствами. Отсюда более или менее жестокие наказания, каким подвергались еретики во всех средневековых государствах. Исчислим главнейшие, более употребительные из этих наказаний: 1) лишение гражданской правоспособности, именно права наследования и завещания; 2) запрещение жить в столицах и других местах, где еретикам представлялось возможность пропаганды; 3) денежные пени; 4) infamia, соединенная с лишением права на занятие общественных должностей; 5) телесные наказания и ссылка; наконец – 6) смертная казнь.

Средневековая церковная иерархия не только признавала целесообразность этих мер и полное согласие их с законом Божиим, но нередко и сама вооружала народ и государей на истребление ересей и расколов, грозя анафемой тем, кто не слушал этих внушений. Нужно, впрочем, заметить, что мысль о необходимости преследования еретиков уголовными наказаниями явилась в церкви довольно поздно и нередко было оспариваема. Так в IV в. лучшие представители церковного сознания: Афанасий Александрийский, Иоанн Златоуст, Гиларий Пуатьеский требовали от императоров полной свободы совести: «истина утверждается – говорит, напр., Афанасий против Констанция – не мечами и узами, но убеждением и согласием». Весьма важно для нас выслушать здесь мнение бл. Августина, ко-

—651—

торый на Западе во все продолжение средних веков был первым авторитетом в вопросах церковного учения и права. На Карфагенском соборе 404 года рассуждали о необходимости обратиться за помощью к императору, чтобы облегчить переход в церковь раскольникам донатистам, которых еще удерживало от обращения опасение со стороны своих единомышленников. Положено было просить у императоров строгих распоряжений против упорных, для беспрепятственного привлечения в церковь готовых обратиться в нее. «Мое мнение – замечает по этому случаю Августин, сам присутствовавший на соборе – было таково, что никого не должно принуждать к единению со Христом, что должно действовать словом, опровергать рассуждением, поражать силой убеждения, чтобы, в противном случае, открытых еретиков не обратить в православных только по наружности». Но на соборе мнение Августина встретило сильное противоречие. «Старейшие и опытнейшие епископы, продолжает он, убедили меня смотреть на дело иначе. Мое мнение было опровергнуто не словами, но примерами. Прежде всего мне указали на мой отечественный город (Тагаст), которого жители прежде все принадлежали к расколу, но потом обратились к церковному единству именно по страху императорских законов и теперь так гнушаются прежнего заблуждения, что как будто никогда не были причастны ему». Этот и другие подобные примеры склонили и Августина подписаться под просьбой императорам об издании против еретиков строгих законов. Любопытно видеть, как этот представитель церковного сознания усиливается согласить свое прежнее убеждение с новым. «Положим, говорит он, что в отношении к некоторым законы императоров остаются безуспешными: неужели нужно бросить всякое врачевание потому только, что есть одержимые неизлечимой болезнью? Нет, нужно брать во внимание, как многочисленны те, о спасении которых этими средствами мы радуемся. Ибо – заключает Августин – если бы действовали против них одним страхом и не учили в тоже время, это казалось бы несправедливым притеснением. Или если бы и вразумляли учением, но не действовали страхом, то огрубевшие в застарелых привычках не охотно обраща-

—652—

лись бы на путь спасения». К чести Августина нужно, однако ж, сказать, что он не настаивал на точном приложении строгих законов, изданных императорами по просьбе отцов Карфагенского собора. «Мы хотим, – писал Августин проконсулу Африки, которому поручено было приводить императорский закон в исполнение – мы хотим только, чтобы они (донатисты) были исправляемы, а не умерщвляемы. Если ты поставлен производить суд в делах церкви и при этом знаешь, что она потерпела многие оскорбления, то забудь, что ты имеешь власть умерщвлять, но не забывай нашего послания». Одинаковых мыслей с Августином был знаменитый современник его на Востоке Иоанн Златоуст. Он требует христианской любви в отношении к еретикам, восстает против телесных наказаний, которым они подвергались, но одобряет законные ограничения их, именно – запрещение их богослужебных собраний и отнятие у них церквей. Замечательно, что уже тогда на Западе церковный смысл гораздо строже судил об еретиках, чем на Востоке. Замечательно также, что и первая еретическая кровь пролилась именно на Западе. Это было в 385 году. Императорская власть находилась тогда в руках узурпатора Максима. Желая показать себя защитником церкви, Максим принял участие в соборном суде над еретиками присциллианами. Глава этих еретиков, испанский епископ Присциллиан, по требованию православных епископов, был казнен смертью.

§ 3. Отношение русской церковной и государственной власти к местным еретикам и раскольникам. Мысль о наказуемости ереси и раскола, как уголовных преступлений, перешла и к нам на Русь вместе с христианством – в греческом номоканоне. Церковный устав Владимира, данный на основании этого номоканона, относит к судам церковным и ересь. Впрочем, к чести русской церкви нужно сказать, что до XVI века она не употребляла против еретиков тех лютых казней, которые предписывались в греко-римских законах. Так, в конце XI в. митрополит Иоанн II, родом грек, на вопрос черноризца Иакова о том, как поступать с многоженцами, колдунами и волхвами, отвечал: «Поучать их словом;

—653—

если же не послушают, то строго наказывать их на возбранение злу, но не до смерти убивать и не подвергать членовредительным наказаниям». Обыкновенным наказанием еретиков было у нас церковное покаяние, соединенное с заключением в монастырь. Так, под 1004 г. летопись замечает, что в Киеве явился еретик Адриан, который хулил церковь и ее уставы, и что тогдашний митрополит Леонтий отлучил еретика от церкви и заключил в темницу. Точно также в 1123 г. митрополит Никита сослал в город Синевец и держал здесь под стражей еретика Дмитра. Из этих примеров видно, что древняя наша церковь не только судила еретиков, но и приводила в исполнение свои приговоры. Но, как мы уже заметили, церковь не осуждала еретиков на смерть или на тяжкие телесные (членовредительные) наказания. Напротив, она осуждала неразумную ревность народа, если он казнил подозреваемых в ереси или колдовстве. Так, в ХІII в., в то время, когда в остальной Европе курились костры еретиков и волшебников, Серапион, еп. Владимирский, строго обличал суеверный народ за обычай топить в реках женщин, подозреваемых в колдовстве. В конце ХІV в. в Пскове явилась рационалистическая секта стригольников, которые отвергали церковную иерархию и таинства. Новгородский архиепископ отлучил от Церкви ересе-начальников Карпа и Никиту, а народ сбросил их с Волховского моста. Эта казнь еще более усилила ересь, так как ученики Карпа и Никиты провозглашали их мучениками. Поэтому митрополит Фотий, продолжая дальнейший розыск еретиков, уже запрещал новгородцам (в 1427 г.) казнить еретиков смертными казнями и предписывал только не иметь с ними общения и наказать «внешними казньми и заточеньми» (А. И. № 34).

В конце ХV века в Новгороде явилась новая еретическая секта – жидовствующих. По поводу обыска этой ереси у нас в первый раз поднят был вопрос: следует ли еретиков казнить градской казнью по всей строгости греко-римских законов? Обличители еретиков – Геннадий, архиепископ Новгородский, и Волоколамский игумен Иосиф требовали от правительства, чтобы тот злой еретический плевел царским судом истреблен был в конец. Генна-

—654—

дий указывал даже на пример современной испанской инквизиции, как на образец для подражания. «Если государь наш великий князь, писал он митрополиту Зосиме, ереси не обыщет и еретиков не казнит, то как ему этот позор со своей земли свести? Смотри: франки по своей вере какую крепость держат. Сказывал мне цезарский посол про испанского короля, как он свою землю очистил, и я с тех речей и список к тебе послал». К счастью, Иван III не походил на Фердинанда Католика, который в это самое время огнем и мечом чистил свою землю от еретиков и евреев. Первый суд над новгородскими еретиками, происходивший в 1490 году, обошелся еще без всяких сцен, напоминающих инквизицию⁶²¹. Но ревностный Геннадий Новгородский желал, по крайней мере, видеть некоторое подобие испанского аутодафе над еретиками, присланными в Новгород на покаяние: он велел посадить их на коней, лицом к хвосту, выворотить на них шубы, нарядить в берестовые остроконечные шлыки с мочальными кистями и с надписью: «Вот сатанинское воинство»! В этом уборе еретиков водили по городу, и все встречные должны были плевать им в глаза, затем шлыки были зажжены прямо на еретических головах. Но тайные вожди еретиков в Москве и Новгороде стали мстить за это наругательство над своими братьями еще большими хулами на церковную святыню. Однако и после того увещания Иосифа Волоцкого, обращенные к великому князю, о необходимости применения новых и более строгих мер против еретиков, оставались безуспешными, пока последние не подверглись опале, как политическая партия. Только по выяснении этой стороны дела в 1504 г. созван был новый собор, на котором, по требованию Иосифа, определенно было казнить еретиков по

—655—

всей строгости греко-римских (градских) законов. Но когда начались казни еретиков, когда стали их жечь в железных клетках, то – по свидетельству самого Иосифа – православные христиане и даже некоторые из «владык» стали скорбеть и тужить, подавать осужденным руку помощи и говорить, что «подобает их сподобити милости». На Иосифа, который до конца своей жизни не оставлял смертоносной роли инквизитора, поднялись пустынники вологодских и новгородских монастырей и во главе их – инок-князь Вассиан Патрикеев, невольный постриженик Кириллова-Белозерского монастыря, одна из жертв великокняжеской опалы. Иосиф рассылал свои громоносные послания ко всем влиятельным лицам при дворе, часто писал самому князю Василию Ивановичу и доказывал, что «одно и то же – убивать еретиков оружием или умерщвлять их силой молитвы, как это делали в древности святые мужи, напр. Лев, епископ Катанский, который сжег волхва Леодора, связав его своей епитрахилью, а сам вышел из огня невредим». На это Вассиан и его пустынники отвечали: «Если ты говоришь, что одно и тоже убивать еретиков и отступников оружием или предавать их смерти силой молитвы, то такими словами ты, Иосифе, облыгаешь священное писание. И мы против этого скажем: убивать молитвой могут только святые, а умерщвление оружием совершается по царскому повелению и есть дело человеческого обычая... Если ты святой человек, то сотвори молитву, чтобы земля пожрала всех еретиков и грешников, а не требуй, чтобы их казнила царская власть. Ты говоришь еще, что Лев, епископ Катанский, Леодора волхва епитрахилью связал, возвел на костер и держал его в огне до тех пор, пока нечестивец не сгорел: это правда! Что же ты, господин Иосиф, не испытал своей святости, – не связал, напр., архимандрита Касьяна своею мантией, пока он горел, а ты держал бы его в пламени? А как ты стал бы выходить оттуда целый и невредимый, то мы приняли бы тебя, как одного из трех отроков».

Хотя правительство, во все продолжение этого спора, и было постоянно на стороне Иосифа, однако вопрос о казни еретиков не был решен законодательным порядком. Протест общественного мнения против действия у нас

—656—

греко-римских законов был еще так силен, что учение Иосифа не могло войти в общую и неизменную догму. Так, в половине ΧVΙ века, по поводу нового розыска еретиков, в среде самого духовенства нашлись люди, которые строго осуждали сочинения Иосифа Волоцкого о необходимости казнить еретиков гражданскими казнями. Вот несколько примеров: в 1554 году Троицкого игумена Артемия обвиняли, между прочим, что он говорил про казнь новгородских еретиков: «Сожгли Курицына да Рукавого и нынече того не ведают, про что их сожгли» (А. Э. I. № 239). На соборе, бывшем в этом году по поводу ереси Башкина, один епископ – Кассиан Рязанский открыто порицал книгу Иосифа Волоцкого, написанную им на еретиков жидовствующих. Князь Курбский отзывался о современной русской иерархии: «Отцы вселенских соборов, хотя предавали еретиков анафеме, но не преследовали их огнем и мечом, как делают ныне защитники апостольских догматов». В силу подобных заявлений соборный суд над еретиком Матвеем Башкиным, происходивший в 1554 году, не имел уже тех последствий, какими сопровождался в начале того же столетия суд над жидовствующими: Башкин предан только церковному покаянию в монастырском заточении.

Полное действие греко-римских законов о еретиках и раскольниках началось у нас только со второй половины XVII в. – с эпохи появления нашего раскола. Впрочем, Алексей Михайлович, подобно Ивану III, еще колебался в мыслях относительно мер против раскола. Уложение 1649 г., назначая смертную казнь за богохульство и совращение в ересь, еще не давало положительного ответа на вопрос о вскоре потом появившемся расколе. Но этот ответ последовал со стороны Московского собора 1667 г. На вопрос царя: «Достоит ли раскольников подвергать градским казням», – собор ответил: «Подобает их казнити и градским казнением», и в подтверждение такого ответа сослался на пример греческих вселенских соборов, по приговору которых императоры подвергали ересеначальников уголовным наказаниям. С этого времени раскол формально внесен у нас в разряд уголовных преступлений; и при том первоначально

—657—

раскольников наказывали по статье Уложения о богохульстве, именно – сожигали. Причина, почему раскол отождествлялся тогда в глазах правосудия с богохульством, заключалась в том, что раскольники, отвергая все церковные исправления, сделанные при патриархе Никоне, хулили церковь и ее святыню, называли, напр., четвероконечный крест антихристовой печатью, иконы итальянской живописи идолами и т. под. Строгость к расколу увеличивалась еще вследствие неоднократных бунтов (соловецкого 1667–1676 г. и стрелецкого 1682 г.), которые производились раскольниками, насильственно принуждаемыми к принятию новых церковных книг и обрядов. Так в 1685 г. цари Иоанн и Петр Алексеевичи своими новоуказными статьями подтвердили, чтобы раскольников, которые хулят св. церковь, производят в народе соблазн и мятеж и остаются упорными, по троекратному у казни допросу, «буде не покорятся, жечь в срубе». Частое употребление этой казни против раскольников было причиной происхождения у них догмата о самосожигательстве. Несчастные изуверы, которых тогда всюду преследовали и разыскивали, не желая даваться в руки «антихристу», т. е. правительству, сожигались сами – в виду сыщиков. Это они называли огненным крещением, необходимость которого доказывали тем, что антихрист осквернил все стихии, кроме огня всеочищающего, и что лучше принять огненное крещение самим, чем от антихриста. Более сильного доказательства безуспешности насильственных мер против убеждений совести не представляет история!

Со времен Петра В. эти строгости начинают несколько смягчаться. В 1714 г. Петр велел переписать всех раскольников мужского и женского пола, где бы они не жили, и наложить на них двойной податной оклад, после чего раскольники могли уже открыто жить в городах и селах. Так на первый раз признано, по крайней мере, гражданское бытие раскольников. Но тем не менее указы преобразователя, который встретил в расколе самую упорную оппозицию своим реформам вековых русских обычаев, преследовали раскольников на каждом шагу. Во-первых, за право ношения бороды они должны были, по указам Петра, платить известную пошлину и в виде кви-

—658—

танции постоянно иметь при себе медный знак с изображением бороды и усов на одной стороне, и с надписью на другой: «Борода – лишняя тягота, с бороды деньга взята». Во-вторых, раскольникам предписано было носить особенное указное платье, с нашивкой на спине, как ныне у арестанта. В-третьих, раскольников запрещено было допускать в какие бы то ни было общественные должности или к свидетельству на православных, чтобы, как сказано в Дух. Реглам., «не вооружать на себя лютых неприятелей государю и государству непрестанно зло мыслящих». В-четвертых, за совращение в раскол православных наказывать совратителей кнутом, вырваньем ноздрей и ссылкой в каторгу. В-пятых, раскольническим наставникам и попам запрещено крестить детей и исправлять другие требы у раскольников, а непослушных велено отсылать в Синод для увещания.

Указы Петра приводились в исполнение с беспощадной строгостью, так что раскольники увидели в нем антихриста, истребляющего старую веру и обычаи, и громадными массами стали убегать за границу – в Австрию, Турцию, Польшу и Швецию. Здесь, конечно, их принимали охотно, как элемент враждебный России, и даже наделяли различными льготами. Прежде всего – дали им полную свободу жить по своей вере. Чтобы остановить дальнейшие побеги раскольников из отечества и вместе привлечь назад уже перебежавших, и наше правительство, после Петра В., увидело необходимость оставить прежнюю строгость. Раскольники формально объявлены терпимыми. Первый закон в этом смысле издан в форме манифеста Петром III в 1762 г. Раскольникам, бежавшим за границу, разрешено возвратиться в Россию и селиться в Сибири в Бессарабской степи и др. местах – с тем, что им в религиозных делах не будет чинимо никакого принуждения: ибо – сказано в манифесте – в Российской империи и не христиане, именно мухамедане и идолопоклонники, пользуются полной свободой; а раскольники суть христиане, только упорные в своем застарелом суеверии, что нужно отвращать не принуждением и огорчением их». С восшествием на престол Екатерины II еще более начинает ослабляться прежняя строгость законов. Повторив вызов

—659—

Петра III, Екатерина объявила, что раскольникам отныне дозволяется носить бороды и ходить не в указном платье, записываться в государственные крестьяне и купечество. Мало-помалу раскольники стали быть допускаемы по делам тяжебным и уголовным к присяге и свидетельству, в 1782 г. освобождены от двойного оклада, а чрез три года объявлено, что они, на основании городового положения, могут быть избираемы на общественные должности. Наконец, в недавнее сравнительно время признаны браки раскольников, записанные в особо установленные для того книги, которые ведутся полицейскими учреждениями.

Но признавая мало-помалу гражданские права раскольников, правительство не так было уступчиво в предоставлении им религиозной свободы. Самое признание гражданских прав соединялось с тем непременным условием, что раскольники не будут никакими способами распространять свои заблуждения между православными. Отсюда различные полицейские меры, направленные к предупреждению раскольнической пропаганды. Так в 1768 году раскольникам запрещено строить церкви и иметь при них колокола – запрещение, остающееся в силе и до настоящего времени. Одна только уступка сделана раскольникам со стороны церковных и гражданских правил – дозволение отправлять богослужение по старопечатным книгам, на условии так называемого единоверия. Мысль об устройстве единоверческих церквей, принадлежит графу Румянцеву-Задунайскому. По завоевании Крыма, раскольникам поповщинской секты отведены были для поселения земли между Днестром и Перекопом, с тем, что они будут получать попов своих от таврического архиерея и совершать свое богослужение по старопечатным книгам. С успехами единоверия и в других епархиях, оно в 1800 г. возведено в общую меру, именно – раскольникам дозволено, под условием признания местной иерархии и принятия от нее священников, строить особые церкви и совершать в них богослужение по старопечатным книгам. Но полного признания, в смысле самостоятельной религиозно-публичной корпорации, ни одна раскольническая секта до сих пор не достигла. Действующие законы говорят только, что раскольники

—660—

не преследуются за мнения их о вере и могут держаться этих мнений и исполнять свои обряды, без всякого, впрочем, публичного оказательства учения и богослужения своей секты (Уст. о пресеч. и предуп. прест. изд. 1890 г., ст. 45:59). Под публичным оказательством раскола закон разумеет: а) крестные ходы и публичные процессии в церковных облачениях; б) публичное ношение икон, за исключением случая предношения иконы сопровождаемому на кладбище покойнику; в) употребление вне домов, часовен и молитвенных зданий церковного облачения или монашеского и священнослужительского одеяния и г) раскольническое пение на улицах и площадях. Воспрещается также постройка церквей и часовен, как открытых общественных зданий (ст. 48), печатанье книг, кроме разрешенных Св. Синодов для единоверцев (50:51), и вообще всякое действие, подающее повод к соблазну простого народа, принадлежащего церкви. Дозволяется раскольникам иметь особые отделения при общих городских кладбищах, но без устройства здесь часовен и молитвенных домов (ст. 49). Впрочем, и эта степень терпимости предоставлена далеко не всем раскольническим сектам. Из них есть такие, которые закон признает положительно вредными в общественно-нравственном и политическом смысле, и которые поэтому подвергаются прямому преследованию. Сюда относятся, по указанию закона (Улож. о наказ., изд. 1885 г., ст. 203), секты, учение которых соединяется со свирепым изуверством и фанатическим посягательством на жизнь свою или других, либо с противонравственными, гнусными действиями (напр. свальным грехом), каковы хлысты и скопцы.

Таким образом, наш раскол, известный под именем старообрядства, по действующим законам перешел из сферы уголовного права в сферу полицейскую: принадлежность к расколу не составляет преступления, но пропаганда раскола, не только открытая, но и тайная, преследуется, по-прежнему, уголовным порядком. Полицейские же меры против раскола имеют целью не только предупреждение пропаганды, как преступления, но и пресечение самого раскола, как только терпимого зла. Словом: наше гражданское правительство смотрит на раскольников, как на отпадших от господствующей церкви и долженству-

—661—

ющих с ней воссоединиться: вот почему они до сих пор не получили еще той степени свободы, какой пользуются у нас последователи других христианских и даже нехристианских вероисповеданий.

§ 4. Отношение русского правительства к христианским исповеданиям иноземного происхождения. Но если русские государственные законы не допускают образования сект или расколов внутри господствующей, православной церкви, то у нас всегда терпимы были, в большей или меньшей мере, другие христианские вероисповедания иноземного происхождения.

Русские славяне еще в язычестве отличались полной веротерпимостью. В них можно подозревать даже значительную долю религиозного индифферентизма, которым отчасти объясняется и мирное введение у нас христианства. Народ без сожаления расставался со своими прежними богами. Он принял христианство не по внутреннему убеждению, а по примеру и приказанию великого князя Владимира. «Должно быть новый закон хорош», – рассуждал народ, идя, по приказанию князя, на крещение – «если его принял князь со своими дружинниками». И прежде, благодаря примеру бабки Владимира, св. Ольги, христианство делало у нас значительные успехи, не встречая препятствия в религиозном фанатизме народа. Только миролюбивый характер христиан возбуждал насмешки в воинственных варягах, остававшихся в язычестве. Поэтому-то сын Ольги Святослав и не хотел внимать внушениям своей матери – принять христианство: «Боюсь насмешек со стороны дружинников» – отвечал обыкновенно воинственный князь на эти увещания.

С принятием христианства не изменился характер отношений русского народа и правительства к иноверцам. Князья терпели в своих владениях не только христиан других вероисповеданий, но и евреев. Первые имели свои храмы или, как называют их летописцы, божницы в Киеве, Ладоге и Новгороде. Из договора ганзейцев с Новгородом видно даже, что немецкие церкви в Новгороде и Ладоге исстари владели лугами. Конечно, уже первые русские митрополиты, которые все были из греков, вели полемику против этих немцев, т. е. против католиков, но эта полемика пока еще не внушала фанатической нетерпимости. Митрополит Иоанн в конце XI в.,

—662—

не дозволяя совершать богослужение с католиками, разрешал, однако ж, русским иметь с ними общение в пище. Вообще он не советовал избегать внешних сношений с разноверцами, чтобы отсюда не произошло большее зло – вражда и злопамятство. В том же духе писал к великому князю Изяславу знаменитый основатель Киево-Печерской Лавры св. Феодосий: «Будь милостив не только к своим христианам, но и к чужим». Но в позднейшие времена, под влиянием различных политических и церковных обстоятельств, наше духовенство начинает гораздо строже судить о католиках, называя их не иначе, как «погаными» (т. е. язычниками). Такой взгляд обнаружился уже в начале XV века по поводу разделения русской митрополии на северную (московскую) и юго-западную (литовскую). Хотя потеря южнорусских епархий и не была потерей для православия, потому что тамошний митрополит и епископы оставались вполне верными восточной церкви, однако отсюда именно начинается жестокая и упорная борьба русского православия с католичеством. В глазах московской церковной иерархии православный митрополит под верховной властью католического государя не мог быть вполне православным. Взаимная нетерпимость обоих вероисповеданий усиливалась еще постоянными политическими столкновениями московской Руси с Польшей. Наконец, постоянные попытки римских пап подчинить себе не только западную, но и северную русскую митрополию более и более восстановляли наших государей и архиереев против католичества. Как сильна была эта неприязнь к римской церкви в начале XVI века, видно из следующего обстоятельства: при въезде в Москву греческой принцессы Софьи Палеолог, невесты великого князя Ивана III, римский легат велел было нести пред собою католический крест. Но митрополит Филипп I объявил великому князю: «Римский легат въедет с крестом в одни ворота, а я, духовный отец твой, выеду в другие: кто отдает почести чужой вере, тот унижает свою». Князь велел легату спрятать крест в сани. Даже торговые новгородцы, позволявшие прежде строить у себя латинские «божницы», в договоре с польским королем Казимиром, которому они хотели предаться во избежание московского владычества, выговаривали

—663—

условие: «А у нас тебе, честной король, римских церквей не ставити ни в городе... ни по всей земле новогородской». В Москве, при Иване IV, было много иностранцев: ремесленников, художников и врачей, которые, однако ж, были преимущественно немцы, т. е. лютеране, но не латиняне, т. е. католики. Папский легат Антоний Поссевин, исполнявший роль примирителя между Баторием и Иваном IV, напрасно домогался, чтобы царь выгнал из Москвы всех лютеран и позволил быть здесь костелу. Ему отвечали, что в русском государстве живут люди разных вер, со своими обычаями, но с условием – не совращать русских в свою веру. При том же богослужение немцев не имело еще публичного характера: они собирались на молитву в частных домах, но не имели кирх. Поэтому костел подвели под обычай, нетерпимый в государстве, и хотя царь обещал Поссевину предоставить у нас свободу латинству, но обещание так и осталось обещанием. Вообще русские более терпели лютеран, чем католиков. Первым в 1575 году царь Иван дозволил построить кирху в их слободе, которая находилась тогда на правом берегу Яузы, близ ее устья, и пожаловал пастору Бокгорну золотую цепь и богатую одежду. В разговорах с этим пастором царь-богослов часто отзывался об Лютере с хорошей стороны; он говорил, что учение реформатора было бы близко к истине, если бы Лютер, нападая на папу, не нарушил древнего церковного порядка и не очернил своего знания священного писания низким отступничеством – свержением с себя монашеской рясы и женитьбой на беглой монахине. Впрочем, при всем внимании к полезным иноземцам, Иван IV, как верный сын русской церкви, очень резко отзывался о реформации и ее основателе, когда нужно было защищать, в разговоре с лютеранами, превосходство православия. Так, в диспуте с пастором богемских братьев Рокитою, бывшем в Москве в 1570 г. при польском посланнике, царь говорил, между прочим: «Вы хвалитесь вашей евангелической верой, но так враждуете между собой, что новым учением испепелили почти всю Европу... Вы отвергаете посты и потому живете, как свиньи, которых именно в пост и откармливают. Вы враждуете против святых на

—664—

небе, разрушая посвященные им храмы и алтари». – Спустя шесть лет после разговора с Рокитою, один лифляндский пастор, в разговоре с царем, позволил себе сравнить Лютера с ап. Павлом. Это взорвало царя; он ударил пастора хлыстом по голове и сказал: «Ступай к черту со своим Лютером».

Политике Грозного относительно иноверных европейцев следовали и все его преемники. Тогда как в Москве не было еще ни одной католической церкви, лютеранская кирха в продолжение царствования Феодора Ивановича была вполне терпима. При Борисе Годунове сын шведского короля Эриха XIV Густав выпросил у царя позволение построить новую обширную кирху в Белом городе, у Покровских ворот, недалеко от Николы на столбах. При первом самозванце, несмотря на преобладание католицизма, бывшие в Москве люторы, кальвинцы и евангелики допускались в соборную церковь, где они, по свидетельству самого самозванца, «образам ругалися и смеялися, иные сидели в обедню, а иные спали, на образы приклонясь» (Собр. госуд. гр. и дог. ч. II). Терпимость самозванца в отношении к лютеранам доходила до того, что в 1606 году он дозволил пастору Мартину Беру в самом дворце говорить проповедь. В царствование Михаила Феодоровича появляются в Москве и реформатские кирхи – одна для голландцев, другая – для англичан. За неуважение, оказанное немцами патриарху, именно за то, что они не скидали шапок, когда патриарх благословлял народ с лобного места, им запрещено было носить русское платье и жить в городе. Реформатам особенно не благоприятствовал патриарх Иосаф I: он принудил их остановить строение каменной церкви и срыть ее до основания за то, что строили ее без его позволения. Царским указом 1642 года, 2 марта, повелено было сломать немецкие «ропаты» в Китае, Белом и Земляном городах. Если тогда и оказывалась лютеранам терпимость, то, по-видимому, вынужденная. Но по челобитью доктора Ивана Белова (Белоу), лютеранам в 1643 г. дозволено было поставить кирху за городом, между флоровскими и покровскими воротами, в 20 саженях от Земляного вала и рва; ибо там у них исстари была

—665—

«у попа их на дворе поставлена изба с комнатою, где они, вместе с дохтуры, по праздникам и воскресным дням для богомолья и евангельского чтения сходились». Новая кирха названа Михайловскою (Michaelskirche), в честь архангела Михаила; может быть, этим названием, соименным царю, лютеране хотели изъявить ему признательность за то, что он пожаловал им данную на землю, где построена была кирха. Едва прошло три года по сооружении этой кирхи, как юный царь Алексей Михайлович, проезжая мимо нее и приняв ее за православную церковь, снял пред ней шапку и перекрестился, но духовник его обнаружил ошибку. Вследствие этого царь повелел перенести кирху за город, за речку Кокуй или Кукуй, и сверх того запретил ставить при «ропатах» колокольни и над ними кресты. Уложением 1649 года предписано немецким кирхам быть за Земляным городом, вдали от православных церквей (гл. XIX, § 40). В 1656 г. позволено шведским подданным иметь торговые дворы в Москве, Новгороде и Пскове и на них молитвенные дома, но запрещено строить новые кирхи.

Но терпя лютеран или немцев, русское правительство строго наблюдало, чтобы иноверцы не распространяли своего вероучения. Пропаганда лютеранизма шла преимущественно из Швеции. Вследствие несчастного для России столбовского мира (в 1617 г.) к Швеции отошло все русское прибережье Балтийского моря, но с условием, чтобы те русские, которые остались за новым рубежом России, в религиозных делах зависели, по-прежнему, от новгородского архиерея, и чтобы им оставлена была полная свобода совести. Понятно, что шведское правительство не обращало внимания на это условие. В Стокгольме заведена была даже славянская типография, в которой напечатан на славянском языке Лютеров катехизис с целью обращения в лютеранство всех русских подданных Швеции. Дело не обходилось без притеснений, так что русские толпами перебегали опять в свое отечество. Но принимая с удовольствием этих перебежчиков, наше правительство подозрительно смотрело на православие тех русских, которые оставались шведскими подданными и только по религиоз-

—666—

ным делам ходили в Новгород. И вот в 1624 году 23 августа царь предписал новгородским воеводам не иначе пропускать кого-нибудь из-за рубежа в город, как наперед исследовав, не принесли ли они чего лютеранского, а в Софийскую церковь совсем не пускать. В 1638 г., как сказано в Уложении Алексея Михайловича, ведомо учинилось царю Михаилу Феодоровичу и патриарху Филарету, что «в Москве и в городах православные христиане служат иноверцам и некрещенным и, живя у них, терпят тесноту и осквернение: умирают без покаяния, за неимением отцов духовных, а в посты едят мясо и другую скоромную пищу». Вследствие того тогда же предписано и подтверждено Уложением 1649 г., чтобы все православные оставили дома иноверцев и впредь у них не жили, дабы не осквернялись души христианские и не умирали православные без духовных отцов. За совращение православных в чужую веру Уложение грозит совратителю смертною казнью, именно – сожжением; а совращенных предписывает отсылать к духовному начальству для поступления с ним по Кормчей книге.

Строгое наблюдение над немцами особенно усилилось по известному делу Кульмана. Этот мечтатель был самым жарким последователем немецких мистиков Якова Бема и Николая Драбиция. Прибыв в Москву в малолетство Петра I, он начал проповедовать свои учения сначала между немцами, а потом и между русскими. Он выдавал себя за посланника Божия для водворения на земле тысячелетнего царства мира, жену свою Маргариту величал царицей нового Иерусалима, а себя царем. Бредни мистика встретили себе сильную оппозицию в самих немцах, которые наконец донесли на него нашему правительству. Куман вместе со своим племянником Норденманом был сожжен (в 1689 г.). После этого предписано было впредь не иначе пускать иностранцев в Россию, как после строгих расспросов: кто, откуда и зачем идет? Имеет ли вид и т. п.

Но несмотря на все эти строгости, лютеране все-таки продолжали пользоваться у нас свободой вероисповедания, а на католиков правительство по-прежнему смотрело подозрительно. Старинная неприязнь между той и другой

—667—

церковью еще более усилилась в период самозванцев и смутное время, когда Русь так много потерпела от иезуитов и католиков. Патриарх Филарет Никитич, бывший заложником в Польше, вынес оттуда такую ненависть к католичеству, что, сделавшись патриархом, постановил на соборе 1620 г. перекрещивать христиан, обращающихся из латинства в православие: «Понеже, сказано в соборном определении, папежницы суть еретики, гнуснейшие из всех еретиков в мире». Только один из русских архиереев (именно Коломенский митрополит Иона) возражал против этого определения. Подозрительность в отношении к католикам доходила в Москве до того, что здесь стали недоверчиво смотреть и на православных русских ученых, приходивших к нам из южной Руси. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы эта подозрительность была совершенно неосновательна. Иезуиты, воспитывая русских на юге, успевали убеждать в своих мнениях даже таких людей, которые, как им самим казалось, не хотели принимать ничего иезуитского. А те из русских, которые из любви к просвещению отправлялись слушать лекции в римской богословской академии, должны были публично одобрять католические догматы и осуждать православные. Все это хорошо было известно в Москве, и вот тот же патриарх Филарет Никитич в 1627 г. приказал сжечь богословские сочинения Киевского ученого Кирилла Транквиллиона и запретил впредь «покупать такие литовские книги». В 1689 г. был отлучен от церкви и лишен монашества иезуитский воспитанник Сильвестр Медведев за свое учение о таинстве евхаристии, сходное с учением римско-католической церкви. При таких обстоятельствах, трудно было католикам пользоваться у нас такой же терпимостью, как лютеране и кальвинисты. Так, во время споров об евхаристии, патриарх Иоаким упросил царя выслать из Москвы двух иезуитов – Давида и Товию, которые пробрались сюда с австрийским посланником и, по словам патриарха, развращали православных своими письмами и картинками. И тогда как у лютеран и кальвинистов в Новонемецкой слободе построены были каменные кирхи, католики до начала ХVIIІ в. не имели ни одного такого костела. Горько жаловались на это в 1695 г. католические священники Фран-

—668—

циск и Павел в своей челобитной, поданной царям Иоанну и Петру Алексеевичам. Но не раньше, как в 1705 г., Петр I, по ходатайству Гордона, дал позволение католикам построить в Москве церковь и монастырь для капуцинов.

С Петра I начинается у нас период веротерпимости, уже не вынужденной только политической необходимостью, но основанной на законном принципе государственного права. Такая веротерпимость в первый раз формально объявлена манифестом 16 апреля 1702 г., предназначенным для распубликования по всей Европе. Приглашая иностранцев всех вероисповеданий в Россию, Петр говорил в своем манифесте: «Понеже здесь в столице нашей уже введено свободное отправление богослужения всех других, хотя с нашей церковью несогласных, христианских сект: того ради оное сим подтверждается таким образом, что мы, по дарованной нам от Всевышнего власти, совести человеческой приневоливать не желаем и охотно предоставляем каждому христианину на его ответственность пещись о спасении души своей. Итак, мы крепко того смотреть станем, чтобы, по-прежнему обычаю, никто как в своем публичном, так и в частном отправлении богослужения стесняемы не были». В силу этой свободы вероисповедания, возведенной в общий принцип государственного права, иностранцам предоставляется теперь право строить новые церкви во всех городах, где только они поселятся. Но и Петр В. более покровительствовал лютеранам и кальвинистам, чем католикам. Папство было ненавистно ему по своим противогосударственным притязаниям. Самое патриаршество уничтожено у нас, как известно, именно потому, что слишком напоминало папскую власть. Расположение же Петра к немцам и голландцам (реформатам) было так велико, что он сам ходил в их кирхи по праздникам и певал лютеровы псалмы. Позволив лютеранам построить близ Лефортовского дворца новую церковь во имя апостолов Петра и Павла, с колокольней и колоколами, Петр сам положил в ее основание первый камень.

Но прежние законы, запрещавшие всем вообще иноверцам, под страхом смерти, распространять свое религиоз-

—669—

ное учение между русскими, оставались во всей силе. Скоро для духовной иерархии открылся и повод настаивать на строгом применении этих законов. Около 1702 г. в окрестностях будущей новой столицы, где наиболее жило иностранцев, быстро стало распространяться между русским населением учение Лютера и Кальвина. Местный архиерей, Новгородский архиепископ Иона, написал против еретиков, в предостережении православных, целый ряд полемических писем. По его же настоянию два ученых грека, братья Лихуды, написали (в 1706 г.) книгу под заглавием: «Наказание и обличение ересей Лютера и Кальвина» и посвятили ее восточным патриархам, как охранителям православия. В 1713 году открыты следы кальвинской пропаганды между русскими в самой Москве. Тогдашний местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский созвал на еретиков собор, предал их анафеме, а одного из совращенных, цирюльника Фому Иванова, дерзнувшего публично произнести в Чудовом монастыре хулу на икону св. Алексия, предал уголовному суду и настоял на том, чтобы он, согласно с Уложением 1649 г., был сожжен. Но поспешность судопроизводства и строгость в приговоре, а главное – вмешательство сильных иностранцев возбудили против Стефана неудовольствие государя. Дело об еретиках и сам Яворский потребованы были в Петербург. Новое расследование, произведенное в Сенате, оправдало подсудимых и обвинило Стефана в превышении власти. Последний должен был просить прощения у Петра в том, что осудил еретиков, не снесшись с государем. Все это дело показывало духовной иерархии, что времена прежней строгости против формальных еретиков приходят к концу. Яворский в свое оправдание написал длинный трактат о необходимости казнить еретиков уголовными казнями и поместил его в конце своей книги, под названием: «Камень Веры», написанной в обличение лютеран и кальвинистов. Впрочем, он не решился напечатать эту книгу, опасаясь, чтобы она не восстановила против него всемогущих немцев и самого государя. Действительно, когда книга эта в 1729 году, уже по смерти Петра и самого Яворского, издана была в свет, на нее напали лютеране и в России, и за границей. Тюбингенский

—670—

богослов Мосгейм написал против Яворского специальный трактат, в котором доказывал, что этот русский архиерей хочет возбудить свой народ к кровавым гонениям на лютеран, которых, однако ж, приглашает туда светское правительство. Этого, конечно, не имел в виду Яворский. Он с намеренной точностью установляет понятие о еретиках, которые, по его учению, должны подвергаться уголовным наказаниям. «Мы говорим, писал он, не о древних еретиках и не о тех, которые появились в других церквах. Ибо такие еретики не родились и не крестились в нашей церкви, а потому и не обязуются ей своей верой и не подлежат ее суду. Мы имеем дело только с теми еретиками, которые отделились от нашей церкви». Да и сами иностранцы хорошо знали, что им дозволялась у нас свобода вероисповедания под тем непременным условием, чтобы они не распространяли своего учения между русскими. Если они нарушали это условие, то являлись преступниками против государственного закона, именно – против Уложения 1649 г., и судились не как еретики, но как совратители. Но лютеране, нападая на книгу Яворского, хотели именно добиться права свободно распространять свое вероисповедание между русскими. «Пусть, говорит Мосгейм, учение Яворского не грозит нам опасностью, но что будет с самими русскими, если бы они захотели повиноваться этому учению? Для них был бы совершенно закрыт доступ к нашей церкви, и никто из них не мог бы оставить суеверия своих предков, без опасности жизни. И неужели наша любовь к религии и истине должна молчать, потому что этого требует Яворский?» Петр Великий во все время своего правления не издал ни одного специального закона, запрещающего иноземную религиозную пропаганду. Только следующие два указа могут быть названы мерами к предупреждению совращений в иноверие: указ 13 июня 1719 года, которым браки лютеран с православными дозволены не иначе, как под условием воспитания детей в православии, и указ 31 июля 1723 г., которым запрещено выпускать из России иностранцев, принявших православие. Но в следующие два царствования правительство начинает прибегать к более решительным мерам против лютеранской пропаганды. Так синодским

—671—

указом 3 ноября 1728 г. суперинтенденту лютеранских церквей велено распубликовать пасторам, чтобы никто из них не дерзал учить своим догматам кого-либо из православных и чтобы пасторы на исповеди спрашивали детей своих духовных «с прещением и увещанием довольным», не были ль они прежде христианами греческого вероисповедания, и если окажется, что были, то о таковых немедленно доносить в канцелярию Синода. А при совершении браков опрашивать, оба ли брачующиеся лица лютеране, и если окажется, что одно лицо – православное, то не совершать брака без разрешения Синода. Императрица Анна Ивановна в манифесте от 22 апреля 1735 года, объявляя свободу вероисповедания лютеранам, реформатам и католикам, выражает вместе свое неудовольствие на то, что некоторые из названных иноверцев «всякими своими внушениями стараются приводить в свой закон православных подданных», и потому, по примеру других государств, накрепко повелевает, «чтобы духовные особы других вероисповеданий отнюдь не дерзали каким бы то ни было образом и под каким бы то ни было предлогом обращать в свою веру не токмо православных, но и всякого другого народа». Этот манифест велено публиковать по всем иноверческим церквам и прибить у церковных дверей. Позднейшие законы оставались также вполне верными тому принципу, что у нас терпимы все вероисповедания, но с теми общими ограничениями, какие необходимо вытекают из положения греко-российской православной церкви, как господствующей в государстве. Этот общий принцип развивается и в действующем Своде Законов, определения которого по данному предмету могут быть сведены к следующим положениям: 1) Одна только православная церковь пользуется прямым покровительством государственной власти, все прочие исповедания только терпимы. 2) Одной только православной церкви принадлежит право миссии в пределах государства. Духовные же и светские лица прочих христианских вероисповеданий строжайше обязаны не прикасаться к убеждению совести не принадлежащих к их религии (Устав духов. дел иностр. вер. ст. 4). Впрочем – 3) лица, принадлежащие к одному из иностранных христианских или нехристианских вероисповеданий, могут, по своему желанию, переходить в дру-

—672—

гое христианское вероисповедание, но не иначе, как с особого разрешения Министра Внутренних Дел, по формальным просьбам, принесенным без участия духовенства того вероисповедания, в которое желают перейти просители (ib. ст. 6). 4) Пропаганда неправославного христианского учения между православными есть уголовное преступление, предусмотренное Ул. о нак. ст. 187, 189, 190, 193, 194. 5) Желающим обратиться в православие по собственному убеждению никто, ни под каким видом, не должен препятствовать в исполнении этого желания (Уст. духов. дел ин. вер. ст. 5; Улож. о наказ. 191). 6) Браки православных лиц с неправославными допускаются под тем только условием, чтобы дети от таких браков были крещены и воспитаны в православной вере, и чтобы неправославный супруг, пред заключением брака, давал формальное обязательство, что он не будет укорять православного за различие в вере и не станет отвлекать его к своему вероисповеданию. 7) Все иноверцы должны наблюдать в общественной жизни праздники нашей церкви и для того держаться старого стиля.

§ 5. Отношение церкви к нехристианам или некрещенным. Некрещенные не принадлежат церкви; следовательно, она не имеет над ним никакой власти. Ей принадлежит только jure divino право миссии в отношении ко всем неверующим во Христа, как Искупителя людей. Законы церковные и гражданские запрещают всякое принуждение к принятию христианства (Устав о предуп. и пресеч. прест. ст. 97). Точно также запрещено крестить детей еврейских и мусульманских, не достигших совершеннолетия, без согласия их родителей или опекунов.

По нашим гражданским и государственным законам, нехристианские подданные хотя и пользуются полной свободой вероисповедания, однако не поставлены на одну линию с христианами в области публичного и частного права. Исчислять различные ограничения, каким подвергаются в той и другой области последователи нехристианских вероисповеданий, не есть дело канониста. Можно указать только на закон, утверждающийся на чисто канонических основаниях, по которому безусловно запрещаются браки православных лиц с нехристианами.

А. Павлов

—673—

Обращаясь к действующему в настоящее время законодательству по бракоразводным делам, мы должны остановить свое внимание на следующих пунктах, как по преимуществу вызывающих против себя жалобы и протесты: 1) поводах, или основаниях развода; 2) последствиях развода, и 3) самом порядке судопроизводства по бракоразводным делам.

По § 238-му Уст. Дух. Кон. «Иск о разводе может быть производим по неспособности одного из супругов к брачному сожитию, или по оскорблению святости брака прелюбодеянием».

Прежде всего не неуместно маленькое замечание о характере, какой придан этим §. бракоразводным делам, – этот характер – гражданский: на гражданскую природу этих «дел» указывает термин «иск», специально им приуроченный в настоящем §. (Срав. § 223). Но еще явственнее и настойчивее гражданский характер этих дел указывается в следующем § 239, который гласит так: «Иск о разводе начинается подачей требующим развода супругом просьбы епархиальному начальству с платой гербового сбора и с приложением пошлин»⁶²².

—674—

Читатель, надеемся, припомнит, что он встречался с упоминанием о таком взгляде на бракоразводные дела в предыдущих наших статьях. Это взгляд Дигест, т. е. древнеримской юриспруденции, с которым так долго боролась христианская церковь, возвращение к которому последовало в Западной Европе как оппозиция Римско-католической церкви, и который пропагандируется некоторыми нашими публицистами в настоящее время. Напрасный труд. Этот взгляд с 1841 года применяется уже к судебной практике нашими духовными консисториями; вся процессуальная постановка этих дел здесь – совершенно гражданская, но только дореформенная (т. е. общепринятая в общих гражданских судах до 1864 г. до издания Суд. Уст. Императора Александра II).

Каким историческим путем сложилась эта аномалия – объяснять не представляет интереса; достаточно указания на нее. В особенности неприятно в ней поражает читателя требование гербового сбора и пошлин: с кого и за что взыскиваются эти сборы и пошлины? – С лица, потерпевшего несчастье, за его горе.... Еще в Древней Руси подобные пошлины имели за себя основание; потому что тогда церковный суд ведал эти дела во всем их объеме со всеми привходящими сюда элементами имущественного и уголовного права. За эти элементы и законно было взимать пошлины. Но в настоящее время Духовная Консистория должна решительно отстранять от себя рассмотрение этих элементов, составляющих ведомство суда гражданского⁶²³ и уголовного⁶²⁴, и обыкновенно отказывается даже «постановить определение о распределении детей между супругами в случае развода»⁶²⁵. На долю ее остается следов. только рассмотрение семейного горя, происшедшего без вины (в первом случае) или же от нарушения Евангельского закона (во втором).

Посему совершенное отменение § 239-го представляется, на наш взгляд, одним из действительных улучшений

—675—

действующего бракоразводного процесса в смысле облегчения тягости несчастных супругов.

Церковный Судья, выслушивая просьбу (нет необходимости, чтобы она была письменная) потерпевшего это несчастье и вступая в рассмотрение ее, должен смотреть на этот судебный акт свой, как на одну из пастырских мер, замыкающих собою целую цепь предыдущих мер его отеческого попечения о действовании Евангельского закона в насаждении целомудрия в пастве своей. Такова каноническая точка зрения на природу бракоразводного процесса.

Первый из означенных в § 238 поводов к начатию дела о разводе – неспособность к супружескому сожитию мы оставляем без рассмотрения. Однако же принимая во внимание недуги времени, нельзя не упомянуть о сифилисе, как едва ли не равносильном с предыдущим поводе: но здесь решающий голос должен принадлежать, конечно, медицине.

Но со всем вниманием следует остановиться на дальнейшем поводе: оскорблении святости брака прелюбодеянием. Такая формула преступления – прекрасна и не оставляет желать ничего лучшего. Церковный суд и не может иначе смотреть на прелюбодеяние как на оскорбление святости брака. Но то узкое содержание, которое влагает в эту формулу Устав Духовных Консисторий, возбуждает справедливый ропот и ничем не может быть оправдано.

Под этой формулой Уст. Дух. Кон. мыслит, как это общеизвестно, исключительно физиологический акт совокупления, удостоверенный свидетелями очевидцами⁶²⁶.

Есть ли какое-либо каноническое основание так узко толковать вышеприведенную прекрасную формулу? По нашему мнению – нет и нет.

—676—

Обратимся к подлинному закону Евангелия; он гласит так:

Нᾶς ὁ ἀπολύων τήν γυναῖκα αὐτοῦ παρεκτὸς λόγου πορνείας ποιεῖ αὐτὴν μοιχευϑῆναι, καὶ ὁ ἀπολελημένην γαμήσας μοιχᾶται (Μф.5:32).

Понятие πορνεία = блуд несравненно шире понятия прелюбодеяние в смысле, даваемом Уст. Дух. Консисторий.

Мы отклоняем от себя труд входить в филологическую и святоотеческую интерпретацию термина πορνεία, стоящего в рассматриваемом Евангельском законе, но, как это делали прежде, ограничимся приведением данных только канонического права.

Из первохристианской древности мы имеем следующие свидетельства.

В «Пастыре» Ерма, мужа Апостольского, читаем такое наставление:

«Заповедую тебе – говорит Пастырь – соблюдать целомудрие; и да не всходит тебе на сердце помысл о чужой жене или о любодеянии, или о каком-либо подобном дурном деле; потому что делающий это совершает великий грех. А ты помни всегда о Господе во все часы и никогда не согрешишь».... И я сказал ему: если, господин, кто-нибудь будет иметь жену верную в Господе и найдет ее в прелюбодеянии, то грешит ли муж, если живет с нею? И он сказал мне: доколе не знает греха ее, муж не грешит если живет с нею. Если же узнает муж о грехе своей жены, и она не покается, но будет оставаться в своем прелюбодеянии, то муж согрешит, если будет жить с нею и сделается участником в ее прелюбодействе. Что же делать, сказал я, если жена будет оставаться в своем пороке? И он сказал: пусть муж отпустит ее, а сам остается один. Если же отпустивши жену, возьмет другую, то и сам прелюбодействует. Что же, господин, – говорю – если жена отпущенная покается и пожелает возвратиться к мужу своему, то не должна ли быть принята мужем ее? И он сказал мне: даже если не примет ее муж, он грешит и допускает себе грех великий: должно принимать грешницу, которая раскаивается, но не много раз. Ибо для рабов Божиих покаяние одно. Поэтому ради раскаяния не должен муж отпустив жену свою,

—677—

брать себе другую. Такой образ действия одинаково относится как к мужу, так и к жене. Но прелюбодейство не в том только, если кто оскверняет плоть свою; прелюбодействует и тот, который делает свойственное язычникам»⁶²⁷.

Во 2-й апологии св. Иустина мученика († 166 г.) читаем следующий рассказ:

«Одна женщина имела у себя распутного мужа, и сама была прежде распутной. Когда же она познала учение Христово, то и сама обратилась к доброй жизни и старалась убедить к тому же мужа своего, излагая ему учение (Христово), и внушая, что для тех, которые живут не целомудренно и не согласно со здравым разумом будет мучение в вечном огне. Но муж продолжал те же распутства и своими поступками отчуждал от себя жену. И она, почитая нечестием далее разделять ложе с таким мужем, который против закона природы и справедливости всячески изыскивал средства к удовлетворению похоти, захотела развестись с ним; но уважив советы своих, которые убеждали ее потерпеть еще, в надежде, что муж когда-нибудь переменится, принудила себя остаться. Когда же муж ее отправился в Александрию и сделалось известным, что там он вдался в дела еще худшие: тогда она, чтобы, оставаясь в супружестве и разделяя с ним стол и ложе, не сделаться участницей его непотребств и нечестия, дала ему так называемый развод и удалилась от него»⁶²⁸.

Из этих двух свидетельств для нас в особенности важно первое. Оно, с одной стороны, строго выдерживает букву Евангельского закона, с другой, характерно оттеняет этот закон от смежных так сказать с ним юридических воззрений римского права и иудейского. По римскому праву муж свою жену прелюбодейцу, застав с любовником мог убить безнаказанно обоих и во всяком случае обязан был дать ей развод: иначе он сам подлежал обвинению в сводничестве (lenocinium) и наказанию

—678—

за него. По иудейскому юридическому воззрению в прелюбодеянии ятая жена, точно также, немедленно побивалась камнями и, точно также, муж, «держай прелюбодейную почитался безумным и нечестивым» (См. Св. Вас. Вел. прав. 9). Представим теперь себя, читатель, в положении христианина времени Ермы, находящегося под давлением этих двух юридических воззрений и слышащего закон Евангельский, утверждающий, что прелюбодеяние есть не только преступное физиологическое деяние, но даже одно ясно выраженное сладострастное влечение сердца. Не должны ли мы будем сказать, что по Евангельскому закону раз удостоверенное преступное физиологическое деяние и тем долее неизбежно влечет за собою развод. Не так, однако же, решил вопрос муж апостольский Св. Ерм. Выдерживая строгий взгляд Евангелия на вину прелюбодеяния, он в тоже время не опустил из виду и заповедь Евангелия о всепрощающей любви к кающемуся брату: покаявшуюся прелюбодейцу – жену оскорбленный муж обязан простить. Только дознанное непостоянство, ветреность (что и обозначается Евангельским «λόγος πορνείας») есть достаточное основание развода.

Характерно решение этого вопроса, данное каноническим законодательством. В отношении к прелюбодеям и прелюбодейцам – мирянам оно выдерживает точку зрения Св. Ерма; но в отношении к жене священнослужителя – епископа, пресвитера, диакона оно требует развода, или же лишения священства. Странная, на первый взгляд, непоследовательность! Как будто для священника менее обязательна заповедь всепрощения, чем для мирянина: не наоборот ли? Всматриваясь, однако же, в детали этого законодательства, мы легко объясним причину этой кажущейся непоследовательности.

«Жен, прелюбодействовавших и исповедавшихся в том по благочестию (δἰ εὐλάβειαν) или каким бы ни было образом обличившихся, отцы наши запретили явными творити, да не подадим причины к смерти обличенных». (Св. Вас. Вел. пр. 34). Какая высокая гуманность Церкви, считающейся с беспощадным государственным уголовным законом! В прелюбодейце правило не только щадит и охраняет жизнь, но и констатирует благочестие....

—679—

«Аще жена некоего мирянина прелюбодействовав, обличена будет в том явно, то он не может прийти в служение церковное. Аще же по рукоположении мужа впадет в прелюбодейство, то он должен развестися с нею (послать ей развод – ἀπоλῦσаι αὐτήν). Аще же сожительствует, не может касатися служения ему порученного». (Неок. соб. пр. 8). Первая половина правила как будто дает повод упрекнуть законодателя в излишней щепетильности относительно репутации клириков; но вторая совершенно извиняет эту щепетильность. Церковь должна была считаться с воззрениями времени, дорожа достоинством своего клира, призванного, как было прежде выяснено, к водворению Евангельской дисциплины целомудрия, и она отдает дань этим воззрениям, предписывая несчастному в супружестве священнику развестись с неверной женой. Но присущий ей дух всепрощающей любви дает право ему же, возлюбившему и падшую жену, оставить при себе и ради сожития с нею сложить с себя полномочия священства.

Представленные данные уполномочивают к следующему выводу: с точки зрения канонического права в понятии прелюбодеяния, как повода к разводу, должно обращать главное внимание не на физиологическую реальность его, а на то нравственно психологическое последствие, которым оно отразилось в том и другом из супругов. Если последствием его явилось полное разрушение супружеской симпатии (affectio conjugalis) в обоих или в одном из супругов, то этот, твердо установленный психический факт и есть основание, достаточное для развода, хотя бы физиологическая реальность прелюбодеяния и не была достаточно или очевидно доказана. Напротив, где не наступило такого психического разрушения, дозволительно предоставить потерпевших несчастье супругов исцеляющему действию времени, хотя бы физиологическая реальность прелюбодеяния доказана была до очевидности несомненно.

Этот вывод в рассматриваемом нами вопросе так важен, что мы почитаем не излишним подкрепить его и еще некоторыми данными источников нашего церковного права.

Что вторая половина его признается и Уст. Дух. Консисторий, это не может подлежать сомнению.

—680—

По § 240-му «Епархиальное начальство, по получении просьбы о разводе поручает доверенным духовным лицам сделать увещание супругам, чтобы они прекратили несогласие христианским примирением и оставались в брачном союзе. Когда увещания не достигнут своей цели, тогда епархиальное начальство приступает к формальному производству дела».

Выполнение этого требования для суда безусловно обязательно, т. е. и в том случае, когда бы он из полученных бумаг несомненно убедился бы, что ему предлежит рассмотрение физиологически реального факта прелюбодеяния. Суд и в таком случае обязан употребить меры увещания, и раз эти последние приведут к цели, обязан оставить без последствий объявление об этой физиологической реальности. Значит и по мысли рассматриваемого § не эта физиологическая реальность, а духовно-нравственное разрушение брака служит основанием достаточным не только для развода, но даже для иска о разводе. Но, к сожалению, благодаря чисто формальной и гражданской постановке действующего порядка судопроизводства, принятого в нашем церковном суде, это воззрение не проводится в нем последовательно до конца судебного процесса. Не так в Восточной церкви. По Кормчей книге Великой Константинопольской церкви (Πηδάλιον) увещание супругов к примирению имеет место и в самом конце процесса пред произнесением судебного приговора.

Формула брачного развода этой Кормчей гласит так:

«Пред председательствовавшим смирением нашим и заседавшими с нами честнейшими клириками, благоговейнейшими иереями и честнейшими начальниками предстал пред всеми честнейший господин Георгий из села Ν., обвиняя жену свою Марию в преступлении прелюбодеяния. Он говорил, что нашел ее действительно осквернившею ложе своего мужа и самым делом прелюбодействовавшею с другим. По требованию нашему он представил и достоверных свидетелей ΝΝ, которые под страхом Божиим и по совести засвидетельствовали пред всеми о его жене, что действительно она не сохранила обещанной верности своему мужу и, нарушив свое целомудрие, сделалась прелюбодейцею. И так, смирение наше,

—681—

выслушав сие и удостоверившись дало движение сему делу. Мы употребляли за сим (т. е. самые судьи во время начавшегося дела, а не другие пастыри и до суда – как у нас) разные способы убеждения, чтобы убедить Георгия опять принять к себе его жену (ибо это дозволяется божественными правилами), прощая ей ее падение, так как она горько о сем раскаивается и обещается никогда ничего подобного не делать. Все это мы делали в течение довольного времени и, однако же, не могли убедить его. Посему, следуя изречению Господа нашего в Евангелии (Мф.5:32; 19:7) иже пустит жену свою разве словесе прелюбодейна, творит ю прелюбодействовати и зная, что эта причина, т. е. слово прелюбодейное, как сказал Господь, законна и благословна, чтобы разлучить мужа от жены, сверх того имея в виду, чтобы не произошло чего худшего при дальнейшем сожительстве их, так как прелюбодеяние большею частью рождает ревность, а ревность убийство – объявляем поименованного Георгия разведенным и отрешенным от жены его Марии по изречению Господа и по божественным правилам апостольским и соборным»⁶²⁹.

Так снисходителен канонический суд к кающейся прелюбодейце и так внимателен к психологически-нравственному состоянию потерпевшего от ее падения! Изысканий о деталях физиологической реальности прелюбодеяния здесь видится мало: не так, как в нашем консисторском суде.

Между тем первая половина нашего вывода, которой не желает признавать действующий ныне консисторский суд, имеет за себя много данных в наших источниках и при том таких, считаться с которыми довольно трудно.

Так держась точки зрения консисторского устава нельзя оправдать той христианки, о которой повествует Св. Иустин мученик в своей апологии, ибо она не приводила в доказательство неверности своего мужа свидетелей – очевидцев. Нельзя с точки зрения консисторского устава оправдать следующего воззрения, выраженного во 2 пр. Св. Григория Чудотворца: «Не тяжко и то, что пленные жены

—682—

растлены от варваров, наругавшихся над их телами. Но аще и прежде зазираемо было житие некия из них, яко ходящия вослед очес блудодеющих, по изречению Писания, явно есть, яко любодейное расположение ее подозрительно и во время пленения и таковых не вскоре должно допускати к общению в молитвах». (Прав. 2).

Самому по себе физиологическому факту Св. Отец не придает никакого значения: преступность его измеряется чисто психологической мерой, насколько факт проникнут был, насколько был показателем настроения душевнего, обозначаемого библейской формулой: «хождения вослед очес блудодеющих».

Но это воззрение Св. Григория Чудотворца не одиноко: напротив, оно еще полнее раскрыто в правилах Св. Григория Нисского, в правилах Св. Василия Великого, в правилах соборов, насколько они занимаются вопросом о вменении, в наших епитимийных номоканонах, так что не будет с нашей стороны преувеличением сказать, что точка зрения консисторского устава в данном случае исключительная, что против нее весьма легко привести множество возражений, а за нее – нет возможности выставить ничего заслуживающего уважения.

Но в таком случае – на чем же она держится? Чем объяснить упорную привязанность к ней?

Едва ли нужно скрывать, что действительным мотивом этого явления служит не юридический, а нравственно-политический: желание затруднить насколько возможно развод по оскорблению святости брака прелюбодеянием и парализовать легкое отношение к супружеским обязанностям.

Мотив, конечно, добрый, но средство избрано не целесообразное: в действительности оно ведет к процветанию полигамии и полиандрии, прикрывающихся юридически фиктивной моногамией.

Посему, раз снята будет с церковного суда эта – чуждая интересам правосудия – задача, не окажется препятствий расширить для него сферу оснований для развода, без противоречия каноническим принципам.

Насколько прошлое церковного суда может служить аргументацией в защиту этого положения, мы позволим себе сделать на него указания.

—683—

Ранее мы приводили выдержки из номоканона об основаниях развода, установленных Юстинианом⁶³⁰. В дополнение к основаниям, здесь исчисленным, мы приведем законодательство по этому предмету Прохирона, реципированное нашей Кормчей. Это законодательство вполне повторяет законодательство Юстиниана, дополняя его следующими не лишенными интереса – деталями: «Аще муж в своем дому, в нем же с женою своею живет, преобидив сию со иною обрящется в своем дому пребывая, или в том же граде живый в друзем дому со иною женою часто пребывая обличится, и единою и дващи поучен и наказан и поношаемь быв, или от своих, или от жены своея родитель, или от других, или от инех неких достоверных свидетель и такового студодеяния не останется, подобает жене за таковую вину разрешити брак»⁶³¹.

«Аще кто подобно зазрит некоего посмеятися хотяща целомудрию жены своея и возвещения три писанием послет к нему, имуща свидетельства мужей достоверных и по тех трех писаний свидетельства обрящет его повести деюща со своею женою, и аще убо во своем, или в дому жены тоя, или в дому прелюбодея или в пирении, или в местех, сущих пред градом, власть есть мужеви своима рукама такого убити, никоея же беды того ради не боящуся; аще же на ином месте обрящет того с своею женою беседующа, или в церкви, да призовет три послуси достоверны, или же показати возможет, яко того обрете с женою своею, князю предати сего о винах истязающему, тому же истиною сведущу по три писании свидетельства, с таковою женою того обретшася, такового убо, яко от сего токмо прелюбодейства вине повинна суща мучити, ни единому иному невзыскаему указанию. Власть же есть мужеви, яко аще хощет на свою жену глаголати и по законом вину навести на ню»⁶³².

Таким образом одна лишь беседа жены с мужчиною даже в церкви, последовавшая после троекратного предупреждения считается основанием даже для обвинения в прелюбодеянии.

—684—

Жестоко сие слово – скажет читатель; а на наш взгляд – не жестоко, а совершенно справедливо и несравненно правильнее толкует Евангельское λόγος πορνείας (слово прелюбодейное) чем наш Уст. Дух. Консисторий.

Чижман, рассматривая эти разнообразные причины, придуманные Византийскими законодателями и желая оправдать их с точки зрения Евангельского закона о разводе, пустил в оборот мысль, что эти причины – аналогичны прелюбодеянию, точно также как физическая неспособность аналогична смерти⁶³³. Толкование, на наш взгляд, искусственное, поверхностное; и если с этой точки зрения смотреть на это законодательство, то для судебной практики настоящего времени никакого интереса оно представить не может. Нелепо было бы напр. расторгнуть брак за то, что жена против воли мужа беседовала с посторонним мужчиной в церкви или театре. Иное дело, если на факты, подобные этому, взглянуть как на признаки, или степени обнаружения психического разложения брачной симпатии супругов. При таком взгляде, все это законодательство получит глубокий смысл и интерес и для настоящего времени.

В самом деле каждый из указываемых здесь фактов супружеской жизни свидетельствует о более или менее разрушившейся духовной гармонии супругов, и именно вторжением 3-го лица. Так все они свидетельствуют о полном равнодушии одного к подозрительному, встревоженному состоянию другого, равнодушии или доходящем до того, что один не желает предупредить другого о готовящемся покушении на жизнь его, или до настойчивого и намеренного усиления встревоженного состояния другого. Жена именно наперекор желанию мужа, на зло ему устраивает свидания с мужчиной, заподозренным мужем в преступных отношениях к его жене. Но может быть мужем руководит в этом случае ревность? – Едва ли: ревность предполагает любовь, а любящий не стал бы искать развода. Значит, если он ищет развода, то и у него самого иссякла симпатия к жене его. Во всяком случае пред судом предлежит отношение супружеское, которое отнюдь

—685—

нельзя признать нормальным, и раз мы признали, что церковный суд есть нравственная лечебница, он должен поставить тщательный диагноз данного отношения, определить степень уклонения от нормы и приложить надлежащее врачевство.

При этом нет необходимости суду или удовлетворять просьбу о разводе, или отклонять, как не надлежаще обоснованную. Он может применить среднюю меру, временную, в качестве испытания, именно предписать разножитие на определенное время. Применение этой меры практиковалось у нас в ΧVΙΙ и XVIII вв. Но об этом будет речь впоследствии.

В настоящем случае мы желали бы выяснить только то положение, что церковный суд останется строгим хранителем Евангельского закона о «слове прелюбодейном», как единственной основательной причине развода, если расширит объем понятия его, если он примет во внимание и жестокое обращение одного из супругов в отношении к другому, и ветреность поведения, и ряд других каких-либо фактов, при помощи которых констатирует наличность психического отвращения, или озлобления в предстоящей пред ним супружеской паре, делающих немыслимым оставление ее в супружестве. Тогда, исследовав, кто из супругов послужил причиной возникновения такого отношения и обвинит его в оскорблении святости брака прелюбодеянием и постановит решение о разводе, на основании закона Христова о слове прелюбодейном.

Входить в подробности исследования, когда и как совершен физиологический акт прелюбодеяния – совершенно излишне и не должно.

Для читателей, знакомых с методом разбирательства уголовных дел в наших Окружных судах предлагаемая нами постановка дела не покажется новизной, которую нужно сильно аргументировать. Нравственно-психологическая сторона рассматриваемого деяния грубо-физического здесь всегда – главный интерес следствия: судом принимаются во внимание самые мелкие факты, очень отдаленные по связи с главным событием обстоятельства для выяснения психических мотивов совершения преступления, и суд с чистой и покойной совестью произносит обвини-

—686—

тельный приговор над упорно отрицающимся преступником и оправдательный при его сознании в совершенном деянии и наличности вещественных доказательств совершения этого деяния подсудимым.

В делах об оскорблении святости брака прелюбодеянием этот нравственно-психологический элемент должен быть еще ценнее в глазах суда. Ибо от невнимательного отношения к нему может произойти зло, горше которого трудно что-либо изобресть. Весьма легко напр. может случиться, что суд оставит в силе брак лиц, между которыми образовался полный душевный разлад, которые не выносят друг друга: и таких-то лиц обязывать к совместной супружеской жизни? Бесчеловечнее такого отношения нельзя ничего придумать. Это жесточе осуждения на насильственное безбрачие, ибо даже животных не принуждают к насильственному скрещиванию…

Предлагаемая нами постановка дела имеет не только то преимущество пред практикуемой ныне, что более удовлетворяет целям правосудия и глубже и вернее понимает Евангельский закон, но и то, что совершенно освободит присутствие Церковного суда от созерцания тех порнографических картин, которые предлагают в настоящее время дельцы по бракоразводным делам и от слушания порнографических повестей наемников – свидетелей-очевидцев.

Ведь все же это – вымыслы, фикции грязного свойства. И вот духовные лица, оставив в стороне исследование действительности, часто исполненной глубокого драматизма и ничего порнографического, постановляют приговоры на основании этих фикций. Мы не усомнимся утверждать, что при предлагаемой нами постановке дела церк. процесс по прелюбодеянию может вестись при открытых дверях прямо с целью нравственного назидания: ведь речь идет о браке и семье – потерпевших крушение – а это темы таких высоконравственных драм, трагедий, романов, знакомство с которыми не почитается вредным и предосудительным, а, напротив, рекомендуется как воспитательное средство, облагораживающее, возвышающее душу.

На этом мы могли бы окончить речь о поводах к разводу. Но мы думаем, что против нас последует возра-

—687—

жение с точки зрения нравственно-политической, о которой мы упоминали выше. Расширяя так смысл понятия прелюбодеяние, мы увеличим количество поводов к разводам, увеличим и количество этих последних, мы чрез это ослабим узы брака, потрясем принцип его нерасторжимости.

На это мы могли бы отвечать прежде всего ссылкой на людей, лучше нас знающих жизнь и утверждающих, что политика препятствования развода не достигает цели – количество фактически существующих разводов и прелюбодеяний при действии Консисторского Устава нисколько не уменьшилось, что существует множество фиктивных супружеств, в которых муж сожительствует в действительности с конкубиной, также как и жена с прелюбодеем, что уважение к святости брака не повысилось, а понизилось, что доступ в консисторию по бракоразводным делам возможен только людям богатым, что на самом деле и здесь рассматриваются не действительные виновники прелюбодеяния, а фикции, что сами судьи – преосвященные архиереи жалуются на невыносимость того комически-ложного и обидного положения, в которое они поставляются этой ложью, которой сплошь проникнуто бракоразводное «дело» (в действительности сочиненная скабрезная фантастическая повесть) и т. д.

Но обличение горькой жизненной неправды – не наше призвание.

Не оставляя своей чисто канонической точки зрения, мы отвечаем на представленное возражение следующее:

Расширение поводов к разводу несомненно приведет к умножению самых разводов: масса дел бракоразводных возрастет до такой степени, что потребуется образование особого суда: консисториям не сладить с этой массой⁶³⁴. Но в интересах церковного правосудия, которое есть пастырское врачевание, и желательно вскрытие всевозможных нравственных недугов времени прежде всего, а не их сокрытие и укрывательство. Во время эпидемии действует успешно не тот врач, который для успокоения общественного мнения, скрывая истинные размеры ее, ут-

—688—

верждает, что в его районе обстоит все благополучно, а тот, кто, не скрывая действительности, работает сам изо всех сил и взывает о помощи.

И совершенно напрасно думают, будто канонический суд со своими исключительно нравственными мерами – малосилен. Многовековый опыт доказал, что он сильнее уголовного и гражданского в воздействии на семейную нравственность. Дайте только более простора действий нашим пастырям, а не ограничивайте всю духовную власть их уставным совершением Богослужений и возможно частым поучением в проповедях и собеседованиях: конечно и эти служения высоки и прекрасны; но не должно пренебрегать и пастырского авторитета священника: ведь он рукополагается во пресвитера. Устройте наш церковный суд по бракоразводным делам так, чтобы двери его были всегда открыты для умеющих и неумеющих писать исковые прошения, так как они открыты в церкви для идущих на исповедь. Пусть в заседающих в нем судьях потерпевший или потерпевшая семейное крушение (а не истец, или его доверенный) изложит пред ними действительную сущность дела как пред духовником и предоставьте самим судьям решить вопрос – в какой степени в каждом данном случае оскорблена святость брака, кто виновные в этом преступлении Евангельского закона, кто соучастники, кто свидетели, возможно ли оставить далее брак, ограничившись надлежащей внушительной мерой, или временным разлучением, или же прекратить брачное сожитие совершенным разводом. Когда огласится та или иная мера этого суда, то каждая нравственная нота (пометка) над преступником святости брака произведет должное и сильное впечатление не только на виновного, но и на людей совсем сторонних. Благотворнейшая и существеннейшая задача всякого правосудия (т. е. уголовного и церковного) в том, чтобы ни одно преступление не осталось безнаказанным, а не в том, чтобы наказание было непременно жестоко. В этом и заключается строгость суда, но не жестокость. И поверьте, что истинно-церковный суд весьма строг, но не жесток⁶³⁵.

—689—

Но возможное, конечно, дело, что расширением оснований для развода и доступностью суда по бракоразводным

—690—

делам воспользуется не только действительное горе-несчастье, но и простое легкомыслие обоих супругов одинаково

—691—

ветренных и наклонных видеть в браке только то, что видят в нем некоторые очень ветренные животные, напр., разные бабочки, мухи, кузнечики и т. под. комбинирующиеся в брачные пары на весьма кратковременные сроки. Не послужит ли рекомендуемое нами изменение законодательства прямою для них выгодой и послаблением со стороны церковного суда их порочной наклонности. Не лучше ли так. образом остаться при прежнем порядке вещей?

Не почитаем такого аргумента очень сильным, ибо действовать так, значит из-за легкомыслия одних отказывать в правосудии другим, по истине несчастным, брачная жизнь которых сложилась несчастно не по легкомыслию, не по нравственной неспособности их серьезно и глубоко смотреть на обязанности, браком налагаемые, а по какому-то роковому, не зависевшему от их воли стечению обстоятельств. А с другой стороны и против людей легкомысленных пастырский суд далеко не бессилен. Ведь за ним всегда остается власть отказать в разводе, как бы ни ясна была их взаимная супружеская развращенность: он констатирует эту развращенность, осудит ее, наложит на них печать этого нравственного суда, остав-

—692—

ляя, кроме того, за собою власть отказать им во всяком общении с ними, пока они не научатся более нравственно относиться к святости брачных уз, пока не заявят самым делом о своем исправлении. Нужно только, чтобы суд церковный был именно канонически-пастырским судом, имеющим дело с нарушителями в той или иной степени Евангельского закона, в той или иной мере повинными в «слове прелюбодейном» в том его широком значении, какое дают ему канонические источники, а не с «истцами» и «ответчиками», отыскивающими свое «частное или гражданское право», а потому и выходящими из суда с тем настроением, с каким выходят тяжущиеся из гражданского суда «выигравшие» или «проигравшие» процесс, т. е. с очень повышенным или озлобленным.

Теперь обратимся к вопросу о последствиях оскорбления святости брака прелюбодеянием, или к вопросу об осуждении на всегдашнее безбрачие виновного в сем преступлении.

(Продолжение следует).

Н. Заозерский

—693—

VI. Исторические сведения о римских юбилеях. Провозглашение юбилея Львом ХIII. Юбилейная булла и дополнительные правила к ней. Епископские призывы к паломничеству в Рим. Размеры и организация паломничества; его руководители и их деятельность. Несколько слов о наших русских богомольцах. Молитвенные посещения главных римских базилик. Входные двери храмов и обряд прохождения чрез «porta santa». Процессии паломников к алтарям базилик. Книжка-путеводитель для паломников: их молитвы и песнопения при посещении базилик. Исповедь паломников. Юбилейные духовники. Материальные жертвы паломников и их подарки папе.

Установление в римской церкви юбилейных празднований ведет свое начало с четырнадцатого века. По рассказам современников, в последние дни 1299-го года стало стекаться в Рим необычайное количество богомольцев не только из провинций Италии, но и из других стран западной Европы, в особенности из Франции. Когда о причинах этого явления спрашивали самих богомольцев, они ссылались на дошедшее до них от отцов и дедов предание, что будто бы тот, кто посещает Рим и покланяется святым мощам Первоверховных Апостолов при наступлении сотого года каждого века, получает полную индульгенцию. Папа Бонифаций VIIІ предписал произвести по этому поводу расследование в архивных документах, но никакого подтверждения народной молве нигде найдено не было. Между тем нашлось несколько столетних старцев, которые с уверенностью утверждали, что при наступлении минувшего века их отцы были в Риме и действительно пользовались всеми благами священного обычая.

—694—

Под влиянием этих обстоятельств, папа Бонифаций решил дать утверждаемому народной молвой обычаю твердую каноническую постановку. 23-го февраля 1300 года появилась папская булла «Antiquorum habet», которая и положила начало римским юбилеям. В этом кратком документе Бонифаций ничего не говорит ни о происхождении обычая, ни о каких-либо особенных побуждениях, которые объясняли бы появление настоящего папского распоряжения. В качестве вступления раскрывается лишь та мысль, что Первоверховным Апостолам частыми благоговейными посещениями их базилик оказывается особенно высокое почитание, причем и для духовной жизни самых верующих такие посещения сопровождаются весьма благотворными последствиями. В виду этого папа и определяет, чтобы в наступившем 1300-м году, а также и на будущее время в каждом сотом году, посещающие базилики св. апп. Петра и Павла с истинным покаянием и исповедью получали полную индульгенцию. Обитателям Рима булла предписывает совершать посещения базилик в продолжение тридцати дней, а пришельцам из провинций или из других стран – в продолжение пятнадцати дней, причем дни эти могут следовать и непрерывно и с промежутками, лишь бы в каждый из них богомолец посетил по крайней мере по одному разу обе базилики. Выполнивший это условие в течение юбилейного года получает индульгенцию. В среде верующих западной Европы булла Бонифация встретила весьма сочувственный прием, и богомольцы, стекавшиеся в Рим по ее призыву, считались сотнями тысяч. Такой блестящий успех первого опыта возбудил желание повторить его в возможно-скорейшем времени, а между тем ждать назначенного буллой столетнего срока приходилось слишком долго. Ускорения этого срока особенно желало население города Рима, на преимущественную долю которого выпадали не только духовные блага юбилея, но и его обильные материальные выгоды, так как сотни тысяч богомольцев оставляли в Риме миллионы принесенных ими дукатов. Свои желания римское население выразило в нескольких петициях, посланных папе Клименту VI, пребывавшему в то время в Авиньоне, а результатом этих петиций была новая папская булла («Uni-

—695—

genitus Dei filius»), изданная в 1343 году, в которой Климент сокращает срок юбилея со ста лет на пятьдесят, и потому предстоящий 1350-й год провозглашает юбилейным. В оправдание произведенного сокращения папа указывает на то, что по закону Моисееву юбилейным признается именно пятидесятый год, а пятидесятому числу вообще в Писании дается особое освящение, напр. ниспосланием в пятидесятый день Святого Духа на апостолов. Он ссылается далее на просьбы римского населения и на свое собственное желание, чтобы возможно большее количество людей могли воспользоваться духовными милостями, соединенными с юбилеем, тогда как, при краткости человеческой жизни, весьма немногие в состоянии достигнуть следующего столетия. Таким образом установленный Бонифацием столетний срок не был выдержан ни разу; но и судьба нового, на половину сокращенного, срока оказалась не лучше. В 1389-м году папа Урбан VI, снова ссылаясь на краткость человеческой жизни, признал и пятидесятилетний срок слишком продолжительным, предписав при этом праздновать юбилей чрез каждые тридцать три года в воспоминание лет земной жизни Христа Спасителя. Наконец, в 1470-м году последовало новое сокращение юбилейного срока с тридцати трех лет на двадцать пять, предписанное папой Павлом II в булле «Ineffabilis providentia». В качестве оснований для принимаемой меры папа, по примеру своих предшественников, указывал на краткость человеческой жизни, на умножение пороков и бедствий в современном обществе и на желание сделать возможно-большее количество людей участниками юбилейных милостей. По определению этой буллы следующим юбилейным годом назначался 1475-й. С той поры юбилейный срок уже более не подвергался изменению и по специальным призывам римских первосвященников празднование неуклонно объявлялось и совершалось чрез каждые двадцать пять лет. Только девятнадцатому столетию в этом отношении не посчастливилось: вместо четырех юбилеев оно отпраздновало лишь один, в 1825-м году при папе Льве XII; в остальные же юбилейные годы, а именно в 1800, 1850 и 1875-м, папство переживало такие тяжкие времена, что ему было не до праздно-

—696—

ваний. Всех юбилеев, оканчивая 1825-м годом, состоялось таким образом двадцать, а нам при начале наступившего нового столетия пришлось уже быть свидетелями двадцать первого. – Предел юбилейного года по папским постановлениям определялся так, что начало его считалось с вечерни накануне праздника рождества Христова предшествующего года, а окончание – в ту же рождественскую вечерню года юбилейного. Условием получения индульгенции поставлялось, между прочим, молитвенное посещение римских базилик. По первоначальному определению Бонифация VIIΙ, для таких посещений указывались лишь базилики Св. Ап. Петра и Св. Ап. Павла, но в четырнадцатом же столетии, буллами Климента VI и Григория XI, к двум первым базиликам присоединены были и S. Giovanni in Laterano и S. Maria Maggiore. Со времени Александра VI, а именно с 1500 года, установлен и особый богослужебный обряд открытия юбилейного года. Накануне праздника рождества Христова папа торжественной процессией приближается к «parta santa», т. е. к одной из входных дверей храма св. Петра, заделанной наглухо каменной кладкой. После установленных молитв и песнопений, папа возглашает: «Отверзите мне врата правды: вшед в ня исповемся Господеви» (Пс.117:19) и троекратно ударяет в дверь серебряным вызолоченным молотком. После этого, заграждающая дверь каменная кладка тотчас же разбирается, и папа со всей сопровождающей его процессией входит внутрь храма. Церемония эта, совершаемая у храма Св. Петра самим папой, в тο же время исполняется и в остальных трех римских базиликах, посещение которых предписывается правилами юбилея, причем заместителями папы в обряде являются назначенные для того кардиналы. Подобная же церемония совершается и при окончании юбилейного года, когда папа, или замещающий его кардинал, кладет первый камень и «святая дверь» снова заделывается, оставаясь в таком виде до следующего юбилея.

Нынешний папа Лев ХIII достиг такой глубокой старости, что ему, быть может неожиданно для него самого, выпало на долю дожить и до юбилейного года; а потому, по его призыву, Рим снова стал свидетелем и участни-

—697—

ком тех духовных торжеств, которых уже семьдесят пять лет дотоле ему видеть не приходилось.

В праздник вознесения, 11-го мая 1899-го года, все прелаты папской канцелярии собрались к десяти часам утра в тронную залу Ватикана, Здесь старец-первосвященник выразил им свою радость, что имеет возможность провозгласить юбилей, не праздновавшийся доселе в продолжение семидесяти пяти лет, и свою твердую надежду, что результатом этого торжества на исходе девятнадцатого столетия и на заре двадцатого будет для всей церкви обильное излияние духовных благ. Затем он вручил собравшимся приготовленную буллу, чтобы она тотчас же была обнародована установленным порядком. Получив папское благословение, все присутствовавшие в тронной зале направились процессией в портик храма св. Петра, где должно было состояться провозглашение юбилейной буллы. Когда окончилась в храме праздничная литургия, один из чинов папской канцелярии, монсеньор Делль-Аквила Висконти, вошел на амвон, устроенный при «святой двери», и прочитал подлинный латинский текст буллы, после чего тотчас же другой прелат возвестил ее народу в итальянском переводе. Затем печатные экземпляры буллы вывешены были на дверях четырех патриарших базилик Рима и разосланы всем патриархам, архиепископам и епископам римско-католического мира.

«Век приближается к концу», писал папа в этой булле⁶³⁶. «Богу угодно было, чтобы наша жизнь обняла почти весь этот век. Теперь мы желаем, по преданию предшественников своих, предписать праздник, который да будет источником спасения для христианского народа и который, в тο же время, завершает ряд забот, ознаменовывающих наше правление. Мы говорим о великом юбилее, который давно уже вошел в число христианских обычаев и освящен попечительностью наших предшественников. Этот обычай, переданный нам от прежних поколений, называется «святым годом», потому ли, что святые церемонии обыкновенно более часты в этот год,

—698—

или в особенности потому, что он доставляет более обильные средства для исправления нравов и обновления душ, которое приводит к святости». – Папа сам может свидетельствовать о том спасительном действии, какое имел последний юбилей, торжественно праздновавшийся при Льве ХІІ-м. Рим представлял тогда собою грандиозную и вполне свободную арену для публичных обнаружений религии. Папа помнит и как бы сейчас видит пред собою стечение паломников, толпы народа, двигающиеся в процессиях подле величественных храмов, ораторствующих публично проповедников, божественные песнопения, раздающиеся в наиболее славных местах вечного города, и самого первосвященника с многочисленной свитой кардиналов, на глазах всех подающего пример благочестия и любви. От воспоминания этих минувших времен становится еще более горько вернуться к настоящему. В самом деле, все эти явления, развиваясь открыто и беспрепятственно, обыкновенно дивным образом питают и возбуждают народное благочестие, а теперь, когда положение Рима изменилось, они стали неосуществимыми, или их осуществление зависит уже от чужой воли. – «Несмотря на все это», продолжает папа, «мы уповаем, что Бог, покровительствующий спасительным намерениям, дарует счастливое и беспрепятственное осуществление тому, что мы ныне предпринимаем в Его честь и славу. В самом деле, чего мы ищем и чего желаем? Единственно лишь того, чтобы своими стараниями побудить возможно-большее число людей к достижению вечного спасения и для сего применить к болезням души те средства, какие Иисусу Христу благоугодно было положить в нашей власти». Папа думает, что предпринимаемое им дело вызывается н современными обстоятельствами. Он не отрицает, что и нынешний век представляет немало примеров высоких добродетелей и славных деяний; но если обратить взоры в другую сторону... Какой мрак! Сколько заблуждения! Какое великое множество душ стремится к вечной погибели! Со скорбью видит папа, что великое число христиан, увлекаясь своеволием мысли и чувства и жадно упиваясь ядом дурных учений, непрестанно уничтожают в себе драгоценный дар веры. Отсюда – отвращение к жизни христианской и усиле-

—699—

ние безнравственности, отсюда – алчное и ненасытное вожделение к благам чувственным, отсюда – все заботы и все мысли, удаляющие от Бога и привязывающие к земле. Трудно и высказать, сколько из одного этого зловредного источника проистекло зол для самых оснований гражданского общества, ибо дух мятежа, мутные проявления народной алчности, скрытые опасности и трагические преступления, суть не иное что, как результат этой беззаконной и необузданной погони за обладанием мирскими благами. – В интересах и частной и общественной жизни – напомнить людям об их долге, пробудить души, усыпленные летаргией и заставить позаботиться о собственном спасении всех тех, которые слепо подвергают себя смертной опасности и, по беспечности или гордости своей, рискуют утратитъ те непреложные небесные блага, ради которых только мы и рождены. – Такова именно цель «святого года». Во все это время церковь, как нежная матерь, помня лишь о любви и милосердии, старается всеми возможными средствами привести умы людей в лучшее настроение и побудить каждого к примирению с Богом посредством покаяния и исправления жизни. С этой целью она, умножая молитвы и усугубляя ревность свою, тщится умилостивить оскорбленное величие Божие и стяжать обилие небесных даров. Щедро открывая сокровищницу индульгенций, находящуюся в ее распоряжении, она всех христиан зовет к надежде прощения, в особенности же стремится победить волю упорных усугублением любви и милосердия... – Необычайные церемонии должны, некоторым образом, освятить конец девятнадцатого и начало двадцатого столетия и, на границе двух веков, по всей земле воздать честь И. Христу Искупителю. Все, что изобрело в этом смысле частное благочестие, мы, говорит папа, охотно одобрили, ибо что же может быть более святого и спасительного? Все, чего только род человеческий может желать, что может любить, чего надеяться и к чему стремиться – все это в Единородном Сыне Божием. Он – наше спасение, наша жизнь, наше воскресение. Отвратиться от Него значит совершенно погибнуть. – Вот почему, хотя почитание и благодарение Спасителю не умолкают никогда, однако никакое почитание и никакое благодарение не могут быть на-

—700—

столько велики, чтобы и впредь им не должно было стать еще большими. Кроме того, немало в настоящем веке людей забывшихся и неблагодарных, которые обыкновенно воздают своему Зиждителю пренебрежением за любовь, оскорблениями за благодеяния. По крайней мере жизнь многих, противная Его законам и заповедям, свидетельствует об их неблагодарных и достойных осуждения наклонностях. Стоит лишь припомнить, что наша эпоха возобновила даже не один раз преступное богохульство Ария относительно самого Божества И. Христа. Однако мужайтесь все вы, стремящиеся возбудить благочестие народа новым похвальным предприятием! Нужно выполнить его так, чтобы ничто не препятствовало ходу юбилея и установленным торжествам. Это предстоящее обнаружение веры и благочестия католиков будет вместе и выражением их отвращения ко всем тем беззакониям, которые высказываются и совершаются в наши дни, а также и всенародным удовлетворением за те, в особенности явные, оскорбления, которые учинены Божественному величию И. Христа. – Наиболее желательный способ удовлетворения, наиболее надежный, ясный и несомненный состоит в раскаянии во грехах своих, в молитве к Богу о мире и прощении, в ревностном исполнении обязанностей, налагаемых добродетелью, или в возвращении к этим обязанностям, если они совсем забыты. Так как в достижении этой цели «святой год» представляет большие облегчения, то для христианского народа он очевидно благоприятен и потребен, чтобы с мужеством и надеждою взяться за дело.

По сим причинам, продолжает папа, возводя очи к небу и умоляя милосердого Бога…, идя по стопам наших предшественников, епископов Римских, и с согласия достопочтенных братий наших, кардиналов святой Римской церкви, властью Всемогущего Бога, блаженных Петра и Павла и нашей, объявляем юбилей великий и всеобщий. Он начнется с вечерни рождества Господня 1899-го и окончится в вечерню рождества Господня 1900-го года. Пусть совершится все во славу Божию, на спасение душ и ко благу церкви! – В продолжение этого юбилейного года мы милостиво о Господе даруем полную индульгенцию, отпущение и прощение грехов, всем верным христианам

—701—

обоего пола, которые с истинным покаянием, исповедью и причащением, будут благочестиво посещать римские базилики блаженных Петра и Павла, Св. Иоанна Латеранского и Св. Марии Большей, по крайней мере по одному разу в день, в продолжение двадцати дней, непрерывных или с промежутками, будут ли то дни естественные, или церковные, т. е. считающиеся с вечерни, если эти верующие имеют постоянное пребывание в Риме. Если же они приходят совне, то должны посещать те же базилики по крайней мере в продолжение десяти дней. Те и другие должны возносить пламенные молитвы к Богу о преуспеянии церкви, об уничтожении ересей, о согласии католических государей и о спасении христианского народа. – Тем из верующих, которые, даже на пути в Рим или в самом Риме, при всем своем добром и великом желании, не в состоянии будут выполнить требуемых условий по болезни, или другим законным причинам, папа соглашается зачесть их намерение и, довольствуясь их покаянием, исповедью и приобщением, сделать их участниками обещаемой индульгенции. – «Рим с любовью зовет вас, возлюбленные чада, в свое лоно, сколько бы вас ни было на свете, кому только можно посетить его. Знайте, однако же, что в это святое время доброму католику следует, если он желает быть последовательным, стремиться в Рим единственно лишь под водительством христианской веры. Он должен отказаться от несвоевременного созерцания всяких мирских и суетных предметов, направляя ум свой скорее к тому, что располагает к религии и благочестию. Прежде же всего может возбудить в его душе эти чувства размышление о природе и значении этого города, о том божественном характере, который печатью лежит на нем и не может быть изменен ни человеческими соображениями, ни даже насилием. – И. Христос, Спаситель мира, избрал один только город Рим из всех других городов и освятил его для высокой сверхчеловеческой цели. Не без долгого и таинственного приготовления Он утвердил в нем престол Своего царства. Он определил, чтобы на вечное время воздвигся здесь трон Его наместника. Он возжелал, чтобы именно здесь свято хранился без малейшего

—702—

ущерба свет небесного учения, и чтобы отсюда, как от своего начала и священного источника, этот свет распространялся далеко по земле, так что кто отделяется от римской веры, тот удаляется от Самого Христа. – И другие обстоятельства возвеличивают святость Рима: это – древние религиозные памятники, которые он в себе вмещает, необычайное величие его храмов, гробницы князей Апостолов, катакомбы, где покоятся доблестные мученики. Верующий, который сумеет услышать как следует голос всех этих памятников, почувствует себя в Риме не как путешественник в чужом городе, а как гражданин в своем отечественном, и возвращаясь с Божией помощью сознает себя лучшим, нежели каким пришел».

Сравнивая юбилейную буллу Льва ХІII-го с теми, которые издавались по тому же поводу его древними предшественниками, нельзя не заметить в ней некоторых интересных особенностей. Тон этого документа не сухой и официальный, но замечательно живой и сердечный. Это именно голос пастыря, обращающегося к чадам своим не с формальным определением, а с искренним, от души исходящим призывом. Эти воспоминания давно-минувших юных лет; эта глубоко-скорбная характеристика заблуждений и греховных увлечений современного общества; это обстоятельное, проникнутое пламенной верой раскрытие спасительного значения «святого года»; эта горячая, убежденная речь о величии и святости Рима – все это такие характерные обнаружения могучего личного духа автора, что читатель как-то невольно поддается их влиянию и ему нисколько не покажется удивительным, если сотни тысяч верующих горячо последуют такому призыву. Лично мне не понравились в папской булле лишь ее намеки на современное положение папства в Италии. Лев XIII не мог удержаться, чтобы не высказать своего сожаления о тех временах, когда папа был не первосвященником только, но и государем. С его стороны такое сожаление, конечно, вполне понятно и естественно; но едва ли оно дает ему право ставить на счет итальянскому правительству то, в чем оно, по-видимому, нисколько неповинно. В самом деле, Лев ХІІІ-й, вспоминая юбилейные торжества и величественные обнаружения народного благочестия, которых

—703—

в детстве он был свидетелем, с горестью замечает, что «теперь, когда положение Рима изменилось, подобные явления стали неосуществимыми, или их осуществление зависит уже от чужой воли»; но ведь всем известно, что эта «чужая воля», т. е. правительство объединенной Италии, изменившее положение Рима и водворившееся в нем, как в своей столице, так называемым «законом о гарантиях» раз навсегда предоставило папе, как духовному главе западно-христианского мира, полную свободу действий. Не вина этого правительства, если папа не желает, или почему-либо не считает возможным, во всем объеме пользоваться предоставленной ему свободой. Что касается органов светской правительственной власти Италии, то при тех публичных проявлениях народного благочестия, какими и теперь иногда ознаменовывался все-таки юбилейный год, они не только не препятствовали, но, в лице полиции напр., оказывали, насколько от них зависело, всякое содействие, обеспечивая безопасность и порядок.

По существу дела, юбилейная булла Льва ХIIІ-го ничем не отличается от прежних. Цель ее, как и всегда, состоит в том, чтобы оживить народное благочестие и возбудить людей к покаянию и исправлению; высшее благо, даруемое юбилеем кающимся, таже, как и прежде, полная индульгенция; а в качестве средств для ее приобретения указывается тο же путешествие в Рим и молитвенное посещение римских базилик, сопровождаемое исповедью и причащением. – Чтобы желающие воспользоваться благами юбилея паломники могли безошибочно выполнить предписываемые требования, изданы были в руководство им особые практические правила, служащие таким образом необходимым развитием и дополнением папской буллы. Из этих правил (Norme pratiche per l’acquisto del Santo Giubileo) мы, прежде всего, узнаем, что посредством юбилея верующие могут приобрести себе: 1) полную индульгенцию (l’indulgenza plenaria), т. е. полное отпущение временных наказаний за смертные грехи, уже разрешенные в исповеди со стороны вины и наказания вечного; 2) милости и прощения, т. е. разрешение от церковных наказаний, интердиктов, канонических неправильностей, неисполненных обетов и т. д. Первый из указанных пунктов имеет особенное

—704—

значение потому, что решительно устраняет то недоразумение, которое издавна существовало и доселе нередко существует в римско-католическом народе относительно значения индульгенций, и повод к которому неопределенностью своих выражений могли подать и самые буллы, не исключая и нынешней. В силу этого закоренелого недоразумения, многие склонны видеть в индульгенции отпущение грехов, тогда как, по ясно установленному теперь латинскому церковному учению, она есть отпущение не самых грехов, а лишь временных наказаний за грехи. Римская церковь учит, что за всякий грех, хотя бы и разрешенный уже милосердием Божиим в таинстве покаяния, человек обязан все-таки принести удовлетворение (satisfactio) Божественному правосудию, в точности соответствующее тяжести греха. Средствами удовлетворения служат временные наказания, обязательно претерпеваемые человеком или в настоящей жизни, в виде напр. разных бедствий, ниспосылаемых Богом, и епитимий, налагаемых церковью, или в жизни загробной, в виде мучений чистилища. Вот от этих-то временных наказаний освобождает или их облегчает индульгенция, вследствие чего она необходимо соединяется с таинством покаяния, ибо человек должен сперва получить разрешение самого греха, а затем уже приобретать освобождение от следующих за него временных наказаний. Приведенные правила ясно говорят, что юбилейные паломники могут получить полную индульгенцию, т. е. полное отпущение именно «временных наказаний за грехи, уже разрешенные в таинстве покаяния», а также освобождение от разных наказаний церковных. В качестве условий для получения юбилейной индульгенции предписываются: исповедь, приобщение и посещения четырех базилик. Нет необходимости, чтобы исповедь и приобщение непременно предшествовали посещениям базилик: но можно приступать к этим таинствам и во время посещений, и после их окончания. Паломники, которые по бедности или по какой-либо другой уважительной причине не могут оставаться на долгое время в Риме, а также и те римляне, которые по болезни или другой законной причине не в состоянии выполнить предписанных посещений, могут с разрешения духовника

—705—

заменить эти посещения какими-либо другими благочестивыми делами. Исповедь должна быть совершена со специальным намерением приобретения юбилейной индульгенции и нельзя ограничиться той обычной исповедью, которая предписывается ежегодно. Исповедоваться можно где угодно, даже и вне Рима. Для облегчения получения индульгенций, принимать исповедь кающихся назначаются, кроме духовников четырех главных базилик, все настоятели римских церквей и другие пенитенциарии, снабженные на этот случай широкими полномочиями. Приобщение должно быть также не обычное, но со специальной целью воспользоваться юбилеем, причем приступать к таинству можно в каком угодно храме, даже и вне Рима. Для молитвенных посещений назначаются четыре главных римских базилики и их посетить паломники должны в продолжение одного дня, естественного или церковного. Живущим в Риме, или на пространстве не далее пяти миль от стен Рима; предписывается совершать посещения базилик в продолжение двадцати дней, непрерывно или с промежутками; а иностранцам и провинциалам – в продолжение десяти дней. Нет необходимости совершать посещения непременно пешком, но можно пользоваться при этом каким угодно способом передвижения. При посещениях базилик не обязательно входить в них через «porta santa». Так как в известные часы базилики бывают заперты, или вследствие громадного стечения народа может оказаться невозможным войти внутрь их, то посещающие их паломники могут в этом случае молиться вне храма и на его ступенях. Во время посещений паломники, согласно воле святого отца, должны возносить свои молитвы о преуспеянии церкви, об уничтожении ересей, о согласии католических государей и о спасении христианского народа. Молиться предписывается вслух; но всякий может читать молитвы какие знает. Для достижения поставленной цели достаточно прочитать пять раз «Pater», «Аvе» и «Gloria», или какие-либо другие молитвы, одинаковой с ними продолжительности.

Сотни тысяч верующих католиков откликнулись на папский призыв. Экземпляры юбилейной буллы разосланы были ко всем иерархам римско-католической церкви, на которых, таким образом, возлагалась обязанность – при-

—706—

нять все зависящие от них меры для возбуждения религиозной ревности народа. И эти иерархи действительно постарались употребить всю силу своего влияния на пасомых в желаемом для Рима направлении. Провозглашая в своих епархиях папскую буллу, они, чтобы доставить ей возможно-больший успех присоединяли к ней собственные разъяснения и пастырские увещания. Епископ Кастелламарский напр. в пастырском послании со своей стороны убеждал пасомых воспользоваться юбилеем и предпринять благочестивое паломничество в Рим. Со всей ясностью раскрывая учение об индульгенциях и их значении, он, в пламенных, дышащих любовью красноречивых выражениях, обращался к пастве с увещанием о достойном праздновании святого года. «Пойдем в Рим с благоговением и в большом количестве», заключал епископ свое воззвание, «к стопам нашего отца и учителя, славного и мудрого иерарха Льва ХIIІ-го, который ждет нас там, чтобы утешить своими советами и своим благословением. Пойдем в Рим, как паломники веры, надежды и любви, и возвратимся укрепленные духом, с более твердой решительностью и с большей крепостью, чтобы доблестно ратовать в воинстве И. Христа и стяжать, по Его милости, награду победителей, – бессмертный венец вечной славы». – И со всех концов мира, внимая голосу пастырей своих, двинулись в Рим благочестивые паломники. На страстной и пасхальной неделе напр. не проходило ни одного дня, чтобы в римских газетах не было нескольких известий об отправлении или прибытии паломников. В одни лишь эти апрельские и предстоявшие майские дни посетили Рим или ожидались в нем итальянские богомольцы из городов и провинций: Витербо, Беневента, Бергамо, Пьемонта, Кампании, Тосканы, Генуи, Пизы, Сиены, Потенцы, Фоджии, Бари, Базиликаты, Калабрии, Сардинии и др., а из иностранцев: Швейцарцы, Бельгийцы, Голландцы, Французы из Марселя, Бордо, Ниццы, Камбрэ, Нанта, Эльзасцы и Лотарингцы, Австрийцы, Албанцы, Богемцы, Венгерцы, Поляки, Испанцы, Португальцы, Американцы Соединенных Штатов, Бразильцы и жители Туниса. Эти паломники разных городов и стран отправлялись в Рим не по одиночке и не случайно сходившимися толпами; но организо-

—707—

ванными партиями, нередко очень многочисленными. Австрийцы напр. прибыли в Рим партией в пятьсот человек, паломники из Калабрии – в количестве трех тысяч, а из Витербо, Беневента, Бергамо и Пьемонта, соединившись в одну партию, составили восемь тысяч человек. Отправляясь в Рим, обыкновенно эти партии паломников той или другой страны собирались предварительно в каком-либо, заранее назначенном, сборном пункте к определенному сроку и оттуда уже все вместе совершали свой дальнейший пуль. Сборным пунктом одной из партий швейцарских паломников напр. служил Люцерн, а испанских – Барцелона. Одновременное движение нескольких сотен и даже тысяч людей по одному направлению, конечно, необходимо должно было вызывать соответствующие чрезвычайные меры на железных дорогах и пароходных пристанях, чтобы не происходило беспорядков и замедлений. Стоявшие во главе паломничества обыкновенно заранее входили в сношения с железнодорожными и пароходными управлениями, так что в Рим почти ежедневно приходили со всех сторон специальные поезда, исключительно наполненные богомольцами. В Риме их встречали и принимали под свое покровительство особые, специально для того назначенные, агенты. Здесь заблаговременно организовано было несколько комиссий, задача которых состояла в том, чтобы встречать паломников и заботиться о них во все время их пребывания в Риме. Эти комиссии выхлопатывали паломникам пониженную плату за проезд, приготовляли для них удобные и дешевые, а иногда и совсем даровые, помещения, обеспечивали им свободный доступ для обозрения римских святынь и достопримечательностей и т. д. Месячный итог приезжавших в Рим юбилейных богомольцев достиг напр. в апреле до цифры около 52,000, а в мае перевалил даже за 100,000. При сравнительно небольших размерах и населенности города, наплыв в него лишних десятков тысяч людей неизбежно должен был отозваться на общем ходе его жизни и действительно нередко давал себя заметить, а иногда и почувствовать. На улицах царило большее, чем когда-либо, оживление; гостиницы все переполнились, и цены в них возросли до весьма почтенного

—708—

уровня; в часы завтраков и обедов все столики ресторанов оказывались занятыми и отовсюду слышалась речь на всех возможных языках; вагоны трамваев на pazza Uenezia брались прямо с боя, и непривычный зритель здесь с замиранием сердца ждал каждую минуту какой-либо беды. Большая часть этих богомольцев, наверное, в первый раз теперь попадала в Рим, а многие из них, принадлежа к скромному классу поселян или рабочих, быть может никогда доселе не выступали даже и за пределы своего родного околодка. А между тем эта громадная, непривычная к столичной суете, народная масса не мечется слепо по улицам города беспорядочной и беспомощной толпой; но двигается стройно по определенному плану, во время попадает именно туда, куда ей следует, в благоговейном порядке исполняет свои юбилейные религиозные обязанности, толково обозревает наиболее важные достопримечательности Рима и затем спокойно и чинно возвращается по домам. Во всех движениях паломнической толпы виден стройный порядок, а причина его в том, что толпа организована, что ее движения заранее обдуманы, направляются и совершаются под постоянным руководством опытных вождей. Такими вождями богомольцев обыкновенно выступают их местные пастыри и архипастыри, причем во главе каждой большой паломнической партии непременно стоит епископ, а часто даже и несколько. Просматривая римские газеты, мы каждый день встречали в них сообщения, что прибыли напр. паломники из Ареццо под предводительством епископа Доннини, из Бресчии – епископа Корна – Пеллегрини, из Беневента – архиепископа Делль-Олио с несколькими другими епископами того округа, из Кампаны – кардинала Капечелатро с его викарием. Во главе швейцарских паломников прибыли Нöрбар, архиеп. Фрибургский, и Вилли, еп. Лимбургский; во главе польских – князь-епископ Краковский; австрийских – Венский викарий, еп. Шнейдер; венгерских – кардинал Васцари с десятью епископами; французских из Бордо – генерал-викарий, монс. Бертигье; богемских – монс. Скрбенский, архиеп. Пражский; тунисских – монс. Турнье, титулярный епископ Иппонский, и Бомбар, каноник кафедрального собора в Тунисе, и т. д. На ули-

—709—

цах Рима очень часто приходилось наблюдать, что даже каждая маленькая группа деревенских богомольцев, в два или три десятка человек, непременно окружает какого-нибудь патера, который, с путеводителем в руках, предводительствует своими прихожанами, громко читает им, рассказывает разные назидательные повествования и разъясняет смысл и значение обозреваемых святынь и достопримечательностей. Этот сельский патер во все время паломничества неразлучен со своими прихожанами. Еще пред отправлением в путь он в своей сельской церкви служит им напутственный молебен с окроплением святой водой и произнесением особо-установленных молитв; во все продолжение дороги он беседует с ними, поддерживая в них настроение, соответствующее священной цели путешествия; по прибытии на место он является их наставником и руководителем, стараясь, чтобы каждый участник благочестивого подвига извлек из него возможно-большую пользу для души своей; он же наконец по возвращении домой опять спешит со всеми своими спутниками в Божий храм, чтобы принести Господу благодарственные молитвы за благополучно исполненный труд. В римском требнике (Rituale) установлены и особые чинопоследования благословения богомольцев при начале и окончании их благочестивого путешествия ко святым местам. (Benedictio peregrinorum ad loca sancta prodeuntium u Benedictio peregrinorum post reditum). При такой постановке дела, паломничество в римско-католической церкви приобретает высокое воспитательное значение и является в руках духовенства могущественным средством для религиозно-нравственного влияния на народную массу. С истинным удовольствием наблюдая римских богомольцев, я невольно переносился мыслью на родину и думалось мне: почему бы и нам не позаботиться о принятии каких-либо мер для благоустроения наших народных путешествий ко святым местам и не воспользоваться в этом случае добрым примером запада? В настоящее время русские богомольцы вполне предоставляются самим себе, а потому идут они вразброд, когда и куда им вздумается, без материальных удобств и без духовного руководства. Что касается удобств материальных, то я во-

—710—

все не думаю настаивать на их необходимости. Напротив, мне кажется, что именно их отсутствие придает благочестивому путешествию особенно высокую нравственную цену, так как, при трудах и лишениях, богомолье является именно подвигом, а не приятной прогулкой. Так и сам народ наш смотрит на свои паломничества. Простой русский человек старается, если только возможно, совершать свои богомолья непременно пешком, дорогою постится и не позволяет себе ничего лишнего: тратит только копейки, а иногда питается даже «Христовым именем» – и не по бедности, не потому, чтобы не имел средств оплатить свои расходы, а ради подвига, – чтобы претерпеть скудость и уничижение. При таких воззрениях, русский человек не особенно гонится за удешевленным проездом, да никто ему такого проезда и не предлагает, кроме Палестинского Общества для далеких поездок на Афон и Святую землю, куда способом пешего хождения добраться мудрено. Только тогда, когда цель путешествия уже достигнута, наш богомолец встречает некоторое к себе внимание и заботливость об его материальных нуждах. В большей части русских монастырей устроены напр. странноприимные, доставляющие паломникам бесплатный приют, а в некоторых, наиболее крупных, обителях, их и кормят даром в продолжение нескольких дней. Но не эти телесные удобства имеют, конечно, преимущественную важность и не их недостаток составляет, мне думается, слабую сторону нашего русского паломничества. Всего важнее то, что наш богомолец во все время своего благочестивого путешествия остается без всякого духовного руководства. Когда он в одиночку, или вдвоем-втроем, выходит из своего родного села, никто не напутствует его на благочестивый подвиг особым молебствием и святой водой не окропит. Во время дороги богомольцы, конечно, всегда находят себе случайных попутчиков и нередко соединяются сами собою в довольно многочисленные группы, но никакого руководителя у таких случайных соединений все-таки нет, и некому позаботиться об их назидании, о возбуждении и поддержании в них религиозно-нравственного настроения, соответствующего святой цели их предприятия. Предоставленные самим себе путники, а в особенности,

—711—

конечно, путницы, упражняются по большей части в праздных пересудах, если не прямо вредных, то по меньшей мере совершенно бесполезных. Правда, появляются иногда в их среде и некоторые авторитеты, присвояющие себе право учить и назидать других; но подчас эти непризванные учители бывают такого сорта, что было бы лучше, если бы и совсем их не было. Я разумею тех профессиональных странников и странниц, которые сделали себе промыслом эксплуатацию народного легковерия и, пользуясь темнотой своих слушателей, с изумительной беззастенчивостью рассказывают всевозможные небылицы, которых будто бы сами были очевидными свидетелями, распространяя, таким образом, в народе дикие религиозные понятия и возмутительные суеверия. Совсем иной характер получило бы, без сомнения, путешествие наших паломников, если бы ими руководил священник, который направлял бы их беседу на предметы религии и нравственности, мог бы занять их внимание интересным и назидательным чтением, или поддержать в них бодрость, устроив так любимое народом общее пение церковных песней. Тот же священник был бы наставником-руководителем паломников и у цели их путешествия. Грустно смотреть теперь, в каком, часто беспомощном положении, бродят наши богомольцы среди тех святынь, к которым стремились они всей душой и которых достигли наконец после своего долгого и многотрудного пешеходного подвига. Никто-то ими не займется; никто не покажет, как следует, всех тех святынь и достопримечательностей, какими нередко изобилует посещаемая ими обитель, не разъяснит и не раскроет во всей должной полноте их высокое значение. А, между тем, сколько великих уроков веры и жизни можно преподать народу в каждом монастырском храме, пред каждым священным изображением, украшающим его стены, пред каждой ракой или ковчегом святых мощей!? Сколько высоко-назидательных повествований из русской истории можно рассказать пред уцелевшими памятниками в тех обителях, судьбы которых неразрывно связаны со многими наиболее знаменательными моментами жизни нашего отечества?! Монастырь всегда был и должен быть лучшей школой религиозно-

—712—

нравственного и патриотического воспитания стекающихся к нему богомольцев и нужно, конечно, стремиться к тому, чтоб он в возможно более широких размерах осуществлял свою просветительную задачу. Однако возлагать это дело исключительно на самих иноков, при современном состоянии наших монастырей, не представляется возможным. Чтобы вести назидательные беседы с десятками и сотнями тысяч богомольцев, почти непрерывной полосой проходящих чрез обитель во все продолжение года, нужно такое количество учителей, какого не найдется, конечно, ни в одной монастырской братии, составляющейся, как известно, в большинстве своем из людей простых и необразованных. Монастырь в этом случае пусть трудится по мере своих сил и возможности; но на помощь ему почему бы не призвать и не привлечь, по доброму примеру запада, белое приходское духовенство? Сельский священник, получивший семинарское образование, имеет, без сомнения, полную возможность быть руководителем богомольцев тем более, что всегда может запастись предварительно толковым путеводителем и двумя-тремя книжками назидательных описаний и рассказов. Для него, как пастыря, участие в благочестивом паломничестве вместе с прихожанами может сопровождаться в высшей степени благотворными последствиями, содействуя его теснейшему сближению с паствой и возвышая его учительный авторитет. Что касается практических препятствий, не дозволяющих священнику покидать свой приход на время иногда продолжительного путешествия, то мне думается, что, при добром желании и в виду высокой пользы дела, эти препятствия могут быть устранены без особенных затруднений. Ведь имеют же священники возможность ездить напр. иногда за сотни верст в свой губернский город по церковным делам для посещения архиерея или духовной консистории, или берут же иногда отпуска для поездок по каким-либо личным делам; отчего же невозможен отпуск им для путешествия на богомолье со своими прихожанами? Сколько имеется на Руси приходов двухкомплектных, где священник, по соглашению со своим сослужителем, легко может освободить себе от приходских обязанностей какое угодно время,

—713—

чтобы употребить его на богомолье. Наконец, если не может отлучиться священник, почему не поставить во главе паломников диакона, или одного из псаломщиков, лишь бы только эти лица, по уровню образования и по своему настроению, соответствовали возлагаемой на них задаче. Было бы желание, а при нем препятствия не страшны, и тогда наши богомольцы не будут уже более казаться жалкими овцами, беспомощно бродящими без пастырей, и русское паломничество явится могучим средством народного воспитания.

Согласно предписанию папской буллы, главная обязанность юбилейных паломников должна состоять в молитвенных посещениях четырех важнейших римских базилик. Когда случалось подходить к какой-либо из этих базилик хотя бы и не в богослужебное время, очень нередко приходилось видеть или толпу устремляющихся туда простецов-пешеходов, или целый поезд подъезжающих к церковным дверям извозчичьих экипажей, наполненных изящно-одетыми дамами и кавалерами; все это – паломники, совершающие таким или иным способом, смотря по достатку, свои юбилейные посещения базилик. Вступая в громадный портик храма Св. Петра, я не раз невольно вспоминал свою родную Троицкую лавру в раннее весеннее время, когда она в особенности изобилует пешими богомольцами, которые целые дни толпятся подле ее соборов, или группами располагаются на отдых вдоль ее тротуаров, по луговинам и дорожкам. И здесь, у подножия грандиозных колонн и окон портика, прямо на голом каменном полу, сотни паломников располагались картинными группами, кто сидя, кто лежа на своих котомках, и как в нашей толпе богомолок резко выделяются живописной оригинальностью своих костюмов какие-нибудь орловки или рязанки, так и здесь, на общем фоне довольно серой толпы рабочего класса или подгородного крестьянства, ярким букетом выступают поселянки далекого итальянского юга в причудливо-расшитых сорочках и с разноцветными, необыкновенного фасона, уборами на головах. Вся эта толпа потому пребывает в портике и не проходит в самый храм, что ей нужно войти туда чрез «porta santa», а это вхождение обставлено некоторыми осо-

—714—

бенными условиями и, при большом стечении народа, требует довольно продолжительного времени. Правда, по юбилейным предписаниям вхождение чрез «porta santa» не вменяется паломникам в непременную обязанность, но, по утвердившемуся обычаю, они считают необходимым совершить это вхождение по крайней мере при первом вступлении в каждую из назначенных базилик, а потому те паломники, которые уже не в первый раз посещают ту или другую базилику, прямо проходят внутрь ее чрез обычные входные двери, прибывшие же вновь останавливаются в портике и ожидают своей очереди у «porta santa».

– В римских храмах наружные входные двери имеют своеобразный и совершенно для нас непривычный вид; они обыкновенно растворены настежь, но прикрыты сверху до низу толстым и тяжелым стеганым покрывалом, по-видимому из войлока, обделанного с обеих сторон клеенкой или кожей. Над вершиной двери это покрывало твердо прикреплено, а нижняя и обе боковые его стороны остаются свободными. Чтобы войти внутрь храма, нужно оттянуть к себе какой-либо край покрывала настолько, чтобы можно было пролезть чрез образующееся таким образом отверстие. При крупных размерах церковных дверей и при собственной своей массивности, покрывало это по большей части представляет собою довольно значительную тяжесть, которая в обращении с нею требует немалых усилий, особенно со стороны женщин или детей. На помощь посетителям храмов выступает иногда какой-нибудь нищий, который стоит подле двери и приподнимает покрывало для приходящих, в надежде получить с них сольдо за свою услугу. Для чего собственно придумано такое устройство церковного входа, узнать мне не пришлось. Кто объясняет его потребностью оградить храм от вторжения слишком больших притоков внешнего холодного воздуха, а кто – желанием устранить шум, неизбежный при частом отворении и затворении массивных дверей. Очень может быть, что действительно в таком устройстве и есть какая-либо существенная польза, но на первый взгляд оно представляется и некрасивым, и неудобным.

При вхождении чрез «porta santa» благочестивому палом-

—715—

нику предписывается совершить молитву по особо-установленному чинопоследованию, которое состоит: из краткой молитвы общего содержания, об избавлении от грехов, из псалма девяносто девятого: «Воскликните Богови вся земля», из избранных стихов псалмов 117-го, 88-го и 101-го: «Сей день, егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь», «Блажени людие ведущии воскликновение» (jubilattionem), «Сия врата Господня: праведнии внидут в ня», «Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к тебе да приидет», наконец, из более продолжительной молитвы, в которой молящийся, воспоминая установление ветхозаветного юбилея Богом чрез Моисея, просит Господа, чтобы Он и теперь, когда по воле Его торжественно отверста дверь сия для принесения молитвы всяким входящим, даровал людям своим благополучно положить начало установленного Им юбилейного года и, стяжав чрез индульгенцию полное отпущение всех прегрешений, достигнуть Божиим милосердием небесной славы. – В правой стороне портика храма св. Петра очень часто можно было видеть группу богомольцев разных национальностей и самых разнообразных общественных положений, сплотившуюся пред «porta santа». Все они, с благоговейно преклоненными главами и по большей части стоя на коленях, в продолжение нескольких минут шепчут, наизусть или по книжкам, свои молитвы, а затем тихо проходят друг за другом чрез святые двери внутрь храма, уступая свое место следующим, ожидавшим за ними своей очереди. Когда же пред «porta santa» не одни лишь местные горожане, или такие приезжие, которые в одиночку совершают свое богомолье; а многочисленная организованная партия паломников, предводимая епископом или патером, ее вхождение сопровождается гораздо большей торжественностью. Установленные молитвы громко произносятся в этом случае предводительствующим священнослужителем, псалом исполняется общим пением, а избранные стихи – антифонным порядком, причем первую половину стиха возглашает священнослужитель, а вторую поют паломники. Внутри храма, по обе стороны святой двери, стоят два церковных стража в особых двуцветных ливреях и с длинными в руках жезлами, напоминающими алебарды. Стражи эти не позволяют никому вы-

—716—

ходить из храма, так как, по существующему правилу, чрез «porta santa» можно только входить, а для выхода назначаются другие обычные двери.

При посещении базилик организованными партиями паломников их общая молитва обыкновенно совершается с большей или меньшей торжественностью, а потому имеет часто весьма внушительный вид. Нам не раз приходилось быть свидетелями таких посещений, и на меня они производили всегда наилучшее впечатление, как своей внешностью, так в особенности тем высоко-религиозным настроением, которое в них царило. Однажды при нас вступила в храм процессия человек в шестьдесят паломников-семинаристов, предводимая каким-то почтенным патером, быть может ректором семинарии или одним из преподавателей. Стройными рядами юноши медленно переходили от алтаря к алтарю, преклоняли на несколько минут колена и, в полголоса, дружным речитативом произносили свои молитвы. В другой раз мы видели процессию нескольких сотен дам, также под предводительством патера. Нарядной пестрой лентой тянулась она вдоль храма, разделяясь на три части, причем во главе каждой из этих частей несли большую хоругвь, где на нежном фоне белого или голубого атласа виднелось изображение Богоматери, окруженное роскошным узором серебряного и золотого шитья. Но наиболее грандиозное зрелище представляла собою процессия паломников, которую удалось нам видеть в храме св. Петра в самый день Пасхи во время вечерней службы. Тут, наверное, была не одна тысяча мужчин и женщин, и все они принадлежали, по-видимому, к высшему, интеллигентному классу общества. Громадная вереница их делилась на девять частей, непосредственно следовавших одна за другой. Во главе каждого отделения шли три предводителя, из которых средний нес большой черный крест, не менее сажени высотой, а двое по бокам его – длинные зажженные свечи. Впереди всей процессии шествовал епископ, сопутствуемый несколькими патерами. Из газеты я узнал после, что это было соединенное паломничество нескольких благочестивых и благотворительных обществ, каковы напр. «общество поощрения добрых дел», «благоче-

—717—

стивый союз католических дам», «ассоциация св. Карла», «союз итальянских католиков», «общество католических рабочих», «общественная помощь св. Пасхазии», «кружок св. Михаила», «общество католических учителей» и др. Несколько странным показалось мне лишь то, что прибывшие паломники не обращали никакого внимания на совершавшуюся в то время у переднего алтаря вечернюю службу. С громогласным пением вступили они чрез «porta santa» и, останавливаясь пред алтарями, без малейшего стеснения совершали свое торжественное молебствие, причем соединенные голоса нескольких тысяч паломников, конечно, почти совсем заглушали звуки церковного богослужения; а оригинальное зрелище процессии привлекло к себе всеобщее внимание присутствовавших в храме богомольцев. У каждого из участников процессии была в руках какая-то маленькая, в тридцать вторую долю листа, книжечка, по которой все они и читали, и пели свои молитвы. Заинтересовавшись содержанием этой книжечки, я попросил позволения взглянуть на нее у одной из почтенных дам-паломниц и оказалось, что это маленький путеводитель и вместе молитвенник для паломников, под заглавием «Vade mecum dei pellegrino», который можно купить за десять чентезимов у всякого книгоноши при церковных дверях. На сорока страницах этой весьма интересной книжечки читателю сообщается: извлечение из папской буллы о провозглашении юбилея, об условиях получения юбилейной индульгенции и о высоком значении Рима и его святынь, а также частные правила относительно количества и предмета юбилейных молитв; перечень тех римских храмов, где можно найти специальных духовников для юбилейной исповеди, а также тех храмов, которые имеют привилегию особых индульгенций, не прекращающих свое действие и в год юбилея; полный текст всех молитв и песнопений, которые должны быть исполняемы паломниками при посещении четырех, назначенных папой, базилик, причем относительно каждой базилики сообщаются краткие исторические сведения и даются указания ее важнейших святынь; несколько молитвенных излияний веры, надежды, любви и покаяния; литания святому Сердцу Иисусову; псалом 50-й (Miserere mei, Deus); псалом

—718—

1–29-й (De profundis clamavi ad te, Domine); сведения о катакомбах Домициллы и литания святым, которую предписывается петь при посещении этих катакомб; указание расстояний между четырьмя главными базиликами и тех важнейших римских храмов и святынь, какие рекомендуется посетить паломникам, кроме назначенных буллой. В конце книжки помещен маленький план Рима с указанием на нем путей к четырем главным базиликам и линий трамвая. – По случаю юбилея, подобных руководственных для паломника изданий появилось с разрешения церковной власти немалое количество на разных языках; по ним то благочестивые богомольцы и совершали свои молебствия при посещении базилик.

Из многих алтарей, имеющихся в каждой базилике, юбилейным паломникам вменялось в обязанность молитвенно посетить только некоторые, а именно: капеллу Святых даров, капеллу Богоматери и главный алтарь, помещающийся на средине храма. В таком именно порядке, как пришлось мне наблюдать в храме Св. Петра, процессия паломников обыкновенно и совершала свои моления. После молитв и песнопений у «porta santa», паломники вступали в самый храм и с пением «miserere» шествовали к капелле Св. даров. Здесь вся толпа останавливалась пред алтарем, где предводительствовавший священнослужитель громко читал две установленные молитвы, после чего следовало пение литании святому Сердцу Иисусову. Эта, как и всякая другая, литания состоит из длинного ряда кратких воззваний, провозглашаемых священнослужителем, причем на каждое из них следует ответ, исполняемый общим пением всех присутствующих. Священнослужитель начинает литанию возгласами: «Kyrie eleison. Christe eleison. Kyrie eleison. Christe, audi nos. Christe, exaudi nos» – и каждый из этих возгласов повторяется общим пением паломников. Затем литания продолжается возгласами: «Pater de coelis Deus, Fili Fiedemptor mundi Deus, Spiritus Sancte Deus, Sancta Trinitas unus Deus; Cor Iesu, Filii Patris aeterni; Cor Jesu, in sinu Virginis Matris a Spiritu Sancto formatum; Cor Iesu, Verbo Dei substantialiter unitum: Cor Iesu, Maiestatis infinitae; Cor Iesu, Templum Dei sanctum» и т. д. и т. д. На каждый из этих и дальнейших возгла-

—719—

сов паломники отвечают пением: «miserere nobis!» после чего литания завершается произнесением краткой молитвы. – Переходя затем к алтарю Богоматери, паломники сперва тихо повторяли вслед за возглашавшим священнослужителем несколько молитв ко Пресвятой Богородице и св. Иосифу, а потом тем же порядком воспевали вторую литанию, состоящую из молитвенных воззваний к Божией Матери. Начало этой второй литании совершенно тожественно с первой, оканчивая возгласом: «Sancta Trinitas unus Deus, miserere nobis!» После же этого начинается длинный ряд воззваний к Богородице, и именно: «Sancta Maria, Sancta Dei Genitrix, Sancta Virgo Virginum, Mater Christi, Mater divinae gratiae, Mater purissima, Mater castissima, Mater inviolata,… Speculum justitiae, Sedes sapientiae, Causa nostrae laetitiae, Vas spirituale,… Rosa mystica, Turris Davidica» и т. д. и т. д., причем на каждое из этих воззваний паломники поют в ответ: «ora pro nobis!» Завершается и эта литания также произнесением краткой молитвы. – Наконец, пред третьим, главным алтарем базилики паломники начинали свою молитву произнесением символа веры (т. наз. Апостольского), после чего следовало пение псалма 116-го (Хвалите Господа вси язы́цы) и стихов: «Tu es pastor ovium, princeps Apostolorum, tibi traditae sunt claves regni caelorum», «Tu es Petrus, et super hanc petram aedificabo Ecclesiam meam». Затем следовали молитвы: свят. Апостолу Петру, св. Архангелу Михаилу, за папу Льва и св. Ангелу Хранителю. Все молебствие заключалось псалмом 129-м (De profundis). – Исполнив таким образом все, предписанное относительно молитвенного посещения, паломники опускали и складывали свои кресты, хоругви и свечи и затем, уже без всяких дальнейших церемоний, или осматривали, смешавшись с остальной толпой посетителей храма, его святыни и достопримечательности, или же спешили к «porta santa» другой базилики, чтобы там снова начать свои молитвы.

По предписанию папской буллы, необходимым условием для получения юбилейной индульгенции, кроме посещения базилик, поставляется еще исповедь и приобщение Св. Таин. При большом количестве духовников, специально поставленных ради юбилея во многих храмах Рима (Роеnitentiarii pro anno jubilaei), паломникам итальянским, ко-

—720—

нечно, нетрудно было подыскать себе удобное место и время для исповеди, соответственно своим нуждам и желаниям. Гораздо более затруднительным было в этом случае положение паломников иностранных, которые не понимали по-итальянски и потому нуждались в духовнике, способном выслушать их покаяние и побеседовать с ними на их родном языке. Так как прилив юбилейных богомольцев ожидался отовсюду, то церковное правительство сочло своим долгом позаботиться о всех, по возможности, национальностях и в храме св. Петра напр. можно было видеть результат этой заботы. В левом крыле храмового трансепта, по всему громадному полукругу его стены, тянется, длинный ряд деревянных резных конфессионалов с двумя обычными окошечками для исповедников в каждом из них. По случаю святого года, в этих исповедальнях поставлены пенитенциарии, специально уполномоченные для принятия от паломников их юбилейной исповеди. Всех конфессионалов здесь одиннадцать и над каждым выставлена крупными буквами надпись, гласящая о том, для какой народности, для какого языка предназначается тот или другой духовник. На одном мы читаем: «pro lingna gallica», на другом – «pro lingna polonica» и т. д., так что и немец, и француз, и англичанин, и поляк и всякий другой из католиков может найти подходящий язык себе для исповеди. О русском языке вывески однако молчат; очевидно, особенной надобности в конфессионале с этим языком не встречается, хотя, конечно, если найдется католик, понимающий только по-русски, и пожелает исповедаться, гостеприимный Рим даст духовника и ему. В одном из римских храмов, кажется Св. Станислава, давно уже настоятельствует напр. наш соотечественник, некий Юлиан Астромов, известный и своими сочинениями (напр. о непогрешимости папы), изданными на французском и русском языке. – Что касается приобщения Св. Таин, то для исполнения этой юбилейной обязанности паломники, согласившись между собою, избирали себе время и тот или другой из римских храмов по собственному усмотрению. В газетах часто можно было встретить сообщения о том, что в известный день, в базилике S. Maria Maggiore напр. или в каком-нибудь ином храме, та или

—721—

другая партия паломников присутствовала, или будет присутствовать, при торжественной мессе с совершением общего причащения (messa della cortumione generale). Богослужение в этих случаях имело вполне обычный вид за исключением лишь того, что человек сто или полтораста приступали к алтарю в качестве причастников, причем многочисленные паломнические партии, простиравшиеся иногда до нескольких тысяч, очевидно, делились на части, чтобы одновременное приобщение в одном храме не становилось слишком затруднительным.

Благочестивое чувство юбилейных паломников выражалось, наконец, не только в молитвах, песнопениях, таинствах и поклонении святыням, но и в жертвах материальных, форма и размер которых зависели, конечно, от общественного положения и степени состоятельности жертвователей. Простой поселянин или рабочий, располагающий лишь какими-нибудь десятками лир, конечно, не может обнаружить в делах благочестия особенной щедрости. Большая часть его ресурсов поглощается необходимыми расходами по путешествию да покупками разных четок, образков, статуэток и т. п. objetti di pietа, которые заманчиво предлагаются ему в специальных магазинах и лавочках, особенно многочисленных вблизи храма Св. Петра, на улице Борго и по проезду к ватиканским музеям. Кроме этих расходов, он охотно жертвует свои сольди и в пользу церкви при многократных посещениях римских храмов и святынь и с особенным благоговением опускает их в те кружки с надписью «per santo Padre» (для святого отца), которые подносятся ему при каждых церковных дверях и из сбора которых составляется громадная ежегодная сумма так называемого «динария Св. Петра», простирающаяся, говорят, иногда до десяти миллионов лир (или франков) и более. Люди более состоятельные, или более предприимчивые и влиятельные, спешат нередко порадовать святого отца и выразить ему свою глубокую благоговейную преданность каким-либо особенно щедрым подарком, выдающимся по своему достоинству и ценности. Фабрикант подносит папе какой-нибудь необычайный шедевр своего производства; богач кладет к его ногам крупную сумму денег; епископ делает сбор

—722—

со всей своей епархии и от ее имени просит папу принять в подарок какую-либо изящную драгоценность и т. д. На столбцах римских газет, в ряду известий о прибытии паломнических партий из провинций Италии и разных стран Европы, нередко можно было встретить и подробные описания тех подарков, которые привезли с собою паломники для поднесения папе. Помнится напр. описание какого-то необыкновенного транспаранта, сделанного из кости, тончайшей резной работы, поднесенного папе фабрикантами Форнари, причем на нем художественно исполнены были и портрет самого Льва ХІІІ-го; и целая картина изображающая тот момент, когда папа, окруженный клиром и сановниками, открывает торжество юбилейного года, ударяя молотком в «porta santa», и виды четырех главных римских базилик, и разные гербы, эмблемы, тексты и надписи, относящиеся к папе и юбилею и т. д. В другой раз пришлось мне прочитать описание золотой чернильницы, представляющей собою пирамиду, на вершине которой помещается статуя св. Севера. Края пирамиды украшены розовыми кораллами и бриллиантами, а по четырем сторонам ее сделаны: посвятительная надпись, герб папе и гербы города S. Severo и его епископа. Этот подарок, сработанный в одной из ювелирных мастерских Неаполя, стоил 2,500 лир и сооружен усердием Сансеверской паствы, по инициативе ее епископа. Все эти разного рода юбилейные подарки и приношения благоговейно подносятся святому отцу чрез избранных депутатов, или на частных аудиенциях, или же на публичных приемах, торжественно совершающихся в присутствии многотысячной толпы паломников и посторонних зрителей.

(Окончание следует).

В. Соколов

—723—

Годичный акт. – Новые почетные члены Академии. – Премии и стипендии курсов. – Десятилетие академического журнала. – Юбилей проф. А.Д. Беляева и проф. Н.А. Заозерского. – Памяти почетных членов Академии, бывших ее профессоров, Протоиереев А.В. Мартынова и Д.Ф. Касицына. – Рождественская елка в академической церковно-приходской школе. – Командировка проф. П.В. Попова за границу.

1-го октября Академия праздновала с обычной торжественностью свой годичный праздник. Накануне, 30-го сентября, утром были совершены заупокойная литургия и великая панихида по «начальствовавшим, учившим и учившимся, благодеявшим и служившим» в Академии. С вечера был отслужен парастас. Вместо причастного стиха на заупокойной литургии студентом 4-го курса Н. Лебедевым было произнесено слово, посвященное памяти почивших наставников, оставивших по себе незабвенную память. Панихиду совершал Преосвященный Ректор в сослужении всего академического духовенства, а парастас и заупокойную литургию – о. Инспектор.

В день праздника литургию совершал Преосвященный в сослужении академического духовенства, а также и духовенства, прибывшего на праздник из Москвы и Посада. За литургией вместо причастного стиха было произнесено слово об истине студентом 4-го курса Л. Поповым. В слове автор красноречиво говорил о значении истины в жизни человека как практической, так и теоретической, и особенно в жизни и деятельности высшей духовной школы. По окончании литургии был совершен торже-

—724—

ственный молебен в сослужении многочисленного духовенства. Непосредственно по окончании богослужения в актовом зале состоялся акт. Актовую речь читал профессор по кафедре психологии Π.П. Соколов. Речь была написана на тему: «О вере». По прочтении речи студенческим хором был исполнен концерт. Затем вниманию собравшихся на акт был предложен отчет о состоянии Академии во всех отношениях в минувшем учебном году. После отчета лучшим студентам Академии были розданы награды. В почетные члены Академии были избраны следующие лица:

1) Преосвященный Иоанн, Епископ Саратовский и Царицынский, – во внимание к его долговременной полезной деятельности на поприще служения духовного просвещения в средней и высшей школах; 2) бывший заслуженный ординарный профессор С.-Петербургской Духовной Академии, Статский Советник, Михаил Иванович Каринский, – во внимание к его многолетней глубокополезной преподавательской деятельности и философским трудам высокой научной ценности⁶³⁷; 3) бывший заслуженный ординарный профессор Казанской Духовной Академии, Действительный Статский Советник, Петр Васильевич Знаменский, – во уважение к его учено-литературной и многолетней профессорской деятельности; 4) Ординарный академик Императорской Академии Наук, Действительный Статский Советник, Федор Иванович Успенский, – во уважение к его многочисленным трудам по церковной и гражданской истории Византии и церковной археологии.

Не бесплодно прошел год для Академии и в ученом отношении. Ученые занятия профессоров отличались обычной энергией. Профессоры Академии принимали деятельное участие не только в своем академическом журнале, но и находили еще время работать в неакадемических журналах и изданиях.

Ученых степеней Советом Академии удостоены следующие лица:

Степени доктора богословия удостоен и Св. Синодом утвержден экстраординарный профессор по кафедре Введе-

—725—

ния в круг богословских наук, магистр богословия, С. С. Глаголев за сочинение под заглавием: «Сверхъестественное Откровение и естественное Богопознание вне истинной Церкви». Харьков. 1900 г. Нельзя от всей души не приветствовать нового доктора богословия. Имя С. С. Глаголева слишком хорошо известно в литературе, чтобы говорить много о нем. Автор столько работает, как немногие из ученых профессоров.

Степени магистра богословия удостоены следующие кандидаты богословия: 1) преподаватель Вифанской духовной семинарии Дмитрий Введенский за сочинение под заглавием: «Учение Ветхого Завета о грехе». Троице-Сергиева Лавра. 1901 г.; 2) помощник Инспектора Московской Духовной Академии Александр Покровский за сочинение: «Библейское учение о первобытной религии. Опыт библейско-апологетического исследования». Троице-Сергиева Лавра. 1901 г. и 3) преподаватель Уфимской духовной семинарии иеромонах Фаддей (Успенский) за сочинение: «Единство книги пророка Исаии». Троице-Сергиева Лавра. 1901 г. Все из новых магистров известны и своими литературными трудами, которые они помещали в различных периодических духовных и светских изданиях.

Фундаментальная академическая библиотека в учебном году пополнилась 1401 названием книг, журналов и брошюр в 5117 томах и тетрадях. Из наиболее ценных изданий, на приобретение которых Академия никогда не щадила своих средств, можно отметить следующие:

1) Mansi. Sacrorum concilior, nova et ampl. collectio, t. I-VI. 300 франков.

2) Hardouin. Collectio regia concilior., Vol. 12. 486 марок.

3) Kuno-fischer. Gesch. d. neuern Philos., Iubil.-Ansg. 129 марок.

Богатейшие книжные сокровища Академии не оставались без должного внимания со стороны студентов и профессоров. Нигде, говорят, так много не работают в библиотеке, как в Московской Академии. Покойный Ректор Академии А. В. Горский не ставил в вину студенту опущение даже лекций, если он только в это время занимался в библиотеке. Требовательных листков, по которым студенты получают книги из библиотеки, в течение года из-

—726—

расходовано 6905. Полагая, что по каждому листку средним числом было затребовано 4 названия и 7 томов, общее количество затребованных студентами книг будет равняться 27620 названиям и 48335 томам. Таким образом на каждого в год приходилось по 129 названий и по 225 томов. Профессорам и преподавателям Академии было выдано 2320 названий в 3624 томах и тетрадях.

Нельзя с чувством радости не отметить того, что благотворительные средства Академии увеличиваются с каждым годом, благодаря учреждению в ней различными частными лицами то полных стипендий, то благодаря единовременным крупным вкладам. Среди бывших питомцев Академии начинает все более и более укрепляться наисимпатичнейшая мысль учреждать в Академии стипендии своего курса.

Так, в 1899 году ординарным профессором Академии В.А. Соколовым, по предварительном соглашении с товарищами своего курса, была учреждена при Московской Академии премия XXIX курса за лучшие кандидатские сочинения. На премию собрано 880 рублей. Премия, согласно воле жертвователей, выдается через каждые два года. Итак, сойдут со сцены жизни питомцы XXIX курса, а память их будет жить не только в воспоминаниях о них, но и в более реальном и осязательном виде, в виде материальной поддержки, в виде материального поощрения ученого труда, – труда кропотливого, напряженного, награды за бессонные ночи, за талантливый труд. Невелики эти деньги. Но для человека, выходящего на волю из теплого угла без копейки и без надежды на скорый приют там или здесь, это великие деньги. И не раз юный кандидат, осчастливленный денежной наградой, скажет спасибо питомцам XXIX курса.

По примеру кандидатов XXIX курса в 1901 году при Московской Академии положено начало учреждению полной стипендии «питомцев XXXVII курса» (1878–1882). Первый внес лепту на это благое дело в размере 600 р. Преосвященный Сергий, Епископ Уманский. Как и сам он заявлял пишущему эти строки, это не последняя его лепта. Он обещал пополнить ее в значительной мере новыми своими жертвами. Теперь в газетах и через

—727—

Братство Преп. Сергия публикуются сведения об этом добром деле с целью привлечения питомцев этого курса к участию в основании полной стипендии. В настоящее время некоторые из кандидатов «XXXVII курса» уже откликнулись на это благое дело и принесли от себя посильную лепту.

Пиша эти строки, не могу не остановиться своею мыслью на следующем.

Если бы эта добрая идея учреждать при Академии стипендии и премии курса распространилась среди питомцев ее возможно в больших размерах, тогда мы имели бы целый длинный ряд новых стипендий и премий, которые бы облегчали жизнь будущих питомцев Академии. А в рядах их будут несомненно со временем и потомки принесших лепту в общую академическую сокровищницу. Таким образом каждый учреждал стипендию как бы для себя самого. Но ведь есть и другие соображения при этом. Не говорим о том, что каждый из питомцев Академии получил от нее. Академия дала возможность ему стать на ноги, открыла пред ним известные общественные преимущества и путь к служению обществу на различных высших постах. Если вспомнить, что каждый из питомцев Академии взял у нее на свое содержание более 880 рублей, то мысль о необходимости хотя некоторой уплаты этих денег станет, кажется, еще яснее. Мы не говорим о том, чтобы каждый уплатил весь свой долг Академии полностью. Пусть бы он уплатил только восьмую часть этого долга, притом уплатил бы в течение всей своей двадцатипятилетней службы. Такую уплату нельзя, конечно, считать обременительной, потому что пришлось бы платить каждогодно всего по 4 рубля. Если на курсе было 60 человек, то ведь через 25 лет получилась бы совершенно незаметно полная стипендия куpca в 6000 рублей. Если принять во внимание, что на каждом почти курсе бывают студенты-монахи, которые могут легко взять на себя труд уплатить шестую часть стипендии, что из кандидатов каждого курса бывают весьма обеспеченные люди, то эта четырехрублевая ежегодная жертва может быть сокращена почти на целый рубль в год.

Если бы мои мысли побудили бы кого-нибудь из пи-

—728—

томцев курса к основанию при Академии стипендии, то нельзя при этом не посоветовать следующего. Необходимо решать это дело о стипендии непременно при окончании курса, когда все товарищи находятся на лицо, а не рассеяны по всему лицу земли. Впоследствии многие успеют забыть Академию, а некоторые и умереть. Да и какой благовременный это момент! Вот собрались в последний раз на прощальную трапезу. Вспоминается все прошлое. Проходят пред взором всех картины минувших светлых дней. Даются горячие обеты помнить друг друга и заветы воспитавшей их Академии...

8-го ноября академическая корпорация праздновала десятилетие своего академического журнала. В этот день Преосвященным Ректором Академии была совершена литургия в сослужении многочисленного академического духовенства, а по окончании литургии молебен Бесплотным Силам. После благодарственной молитвы в храме, перешли в комнаты Преосвященного, где состоялось общее собрание всех членов академической корпорации. Не мало было, при этом, сказано о прошлом академического журнала, о настоящем его положении, о желательной постановке в дальнейшее время. По общему желанию всех присутствовавших были посланы от имени Академии приветственные телеграммы: Его Высокопреосвященству, Высокопреосвященному Владимиру, Митрополиту Московскому, покровителю и благотворителю журнала, и Преосвящ. Антонию, Епископу Уфимскому, основателю журнала. За скромной, но оживленной трапезой, последовавшей за собранием, провозглашались здравицы за бывших и настоящих главных деятелей по журналу и произносились речи, из которых приводим здесь две: речь теперешнего редактора журнала э.-о. проф. А.А. Спасского и речь бывшего редактора ордин. проф. В.А. Соколова.

Проф. А.А. Спасский говорил следующее:

«Ваше Преосвященство и все достопочтенное собрание! Позвольте мне, – человеку, поставленному ближе других к интересам академического журнала, – сказать несколько слов по поводу нашего сегодняшнего собрания.

В деятельности какого-то бы ни было учреждения, как и в жизни каждого отдельного человека, бывают моменты,

—729—

когда обычная сутолока вещей, поглощающая внимание, отступает назад, когда время как бы останавливает свое течение, чтобы дать возможность, забывши о заботах настоящего, окинуть одним взглядом прошедшее, сознательнее вглядеться в потраченные усилия, подсчитать и оценить достигнутые результаты. Как вехи на дороге путника, эти моменты служат естественным обозначением пройденного пути и вместе с тем показывают меру труда, потребного еще для достижения намеченной цели, заставляя взвесить свои силы, прежде чем отважиться на дальнейший путь. Таким моментом самооценки и является настоящее торжество для нашего академического журнала или, иначе говоря, для нашей общей работы по изданию его.

Десять лет существования – и существования не вполне блестящего – это период слишком короткий для того, чтобы могла точно, во всех деталях проявиться литературная физиономия журнала и твердо установиться его место и значение в ходе нашей церковно-общественной жизни и духовного просвещения. Это – период роста, постепенного сформирования журнала, неизбежно соединенный с некоторой неопределенностью и колебаниями в понимании его задач и направления, – период, за которым должно еще последовать мужественное проявление его сил. Но в наши дни, когда и более обеспеченные публицистические предприятия возникают и падают чуть не во мгновении ока, десяти лет вполне довольно, чтобы проверить жизнеспособность журнала и испытать прочность его литературной позиции. В этом отношении десятилетнее прошлое «Богосл. Вестн.» дает некоторые любопытные наблюдения.

Припомним условия, при которых создавался новый журнал. Академия тогда переживала тревожные минуты раздумья: продолжать старое издание было невозможно, за отсутствием средств; рассчитывать на субсидию свыше не имелось оснований; остаться же без своего печатного органа было неловко и неудобно. И вот, в таких-то трудных обстоятельствах, как единственный почетный выход из них, возникла и осуществилась мысль об издании нового ежемесячного, научно-популярного богословского журнала. За исключением небольшого капитала, процентов с которого не хватило бы для того, чтобы окупить одну книжку, ника-

—730—

ких материальных гарантий, обычных для подобных предприятий, не было и не предвиделось. Единственным ручательством за будущее журнала являлись лишь вера в свои силы и надежда на поддержку общества, но и этот идеальный капитал при встрече с действительностью должен был терпеть жестокие разочарования. Новое предприятие не нашло себе сочувствия в тех сферах, одобрение которых прежде всего могло бы принести осязательную пользу. Зачем, – говорили, – издавать новый журнал, да еще с современными задачами, когда старое издание, заслужившее почтенную известность, удовлетворяло целям Академии? Самое название нового журнала подверглось строгой, хотя и негласной, цензуре: какие – спрашивали – вести или новости могут быть в богословии, если оно основывается на преданном от древности учении церкви? И не только в этих сферах, но и ближе к Академии, внутри ее корпорации (в этом время уже признаться), были лица, не разделявшие общего одушевления, ждавшие от журнала не успеха, а публичного скандала, – и, по-видимому, имевшие на то основания. Новый журнал задавался на первый взгляд необычайными целями – соединить науку и популярность, быть органом отвлеченнейшей дисциплины и занимать незнакомое с ней общество, служить одновременно Богу и мамоне. Нужно было опасаться чего-либо из двух: или журнал не выдержит своей позиции академического издания или не найдет ни малейшей поддержки у читателей.

Прошло десять лет – и неосновательность всех этих опасений фактически доказана существованием журнала. Правда, расчеты основателей его на сочувствие публики не оправдались в тех размерах, в каких оно предполагалось, но это общая участь всех духовных журналов, и причины ее понятны. Напротив, для нашего журнала должно быть поставлено в особую заслугу то, что несмотря на все невзгоды и житейские затруднения, он с успехом выдержал борьбу за существование и занял почетное место в ряду своих литературных собратий. За все десятилетие он ни разу не ронял и высокого звания академического издания; никаких новшеств богословских или церковных он не проповедовал; везде и всегда он был верным поборником богословской науки, церкви и

—731—

православия. Служа интересам чистой науки, поскольку это совмещалось с задачами его, он в то же время стремился идти и навстречу потребностям читающего общества, и по мере сил удовлетворял их, не спускаясь на уровень читателя, но стараясь возвысить его до себя. Наши духовные журналы обыкновенно упрекают в безжизненности, в недостатке интереса к текущим вопросам времени, но эти упреки в значительной мере объясняются тем, что часто от духовных журналов требуют того, чего они не могут дать по самым условиям своего бытия. Я не знаю, делал ли кто-нибудь опыт хотя бы бегло просмотреть содержание книжек нашего журнала за истекшее десятилетие.... Этот опыт я делал, и был приятно поражен количеством статей, посвященных современным темам. За все десятилетие я затруднился бы указать какое-либо крупное явление в нашей церковной и религиозной жизни, какой-либо замечательный факт в области нашего богословия и философии, который бы не был отмечен на страницах журнала, не нашел бы здесь такого или иного отклика. И не только наша родная церковная и научно-богословская жизнь, но и важнейшие события ученой и религиозной жизни Запада всегда находили себе здесь надлежащее место и должную оценку.

Конечно, журнал далек еще от совершенства; его материальное положение хотя и удовлетворительно, но непрочно; его распространение в читающей публике, можно сказать, незначительно; его задачи доселе не осуществляются в той степени, в какой это было желательно. Нужно будет еще много общего труда и энергических усилий, чтобы сделать его действительной силой духовного просвещения и создать ему влияние в обществе. Но уже и истекшая десятилетняя деятельность журнала, ознаменованная многими плодотворными сторонами, показывает, что этот труд, эти старания не останутся напрасными, что издание журнала, служащего не только науке, но обществу и просвещению, есть такое дело, которым стоит заниматься и которое может оправдать себя и нравственно, и материально. В укреплении этого сознания, в подтверждении этой жизненности нашего предприятия я вижу главное значение нашего сегодняшнего праздника.

—732—

Но всем этим своим успехом, всеми своими достоинствами и заслугами, журнал всецело обязан Вашему, мм. гг., сочувствию к нему, Вашим талантам и энергии. Каждый из Вас вложил свою долю труда в это почтенное дело, потратил на него и силы и время, – силы и время дорогие, отнятые иногда от других более прямых обязанностей. Празднуемый сегодня юбилей нашего академического журнала есть юбилей наших собственных стараний, и каждый из нас имеет полное нравственное право на это скромное торжество.

Предлагаю тост за здоровье всей корпорации Московской Академии, трудами которой существует журнал, за здоровье бывших редакторов журнала, П.И. Горского-Платонова и В.А. Соколова, и за здоровье всех прежних и настоящих сотрудников его».

Речь проф. В.А. Соколова была ответом на провозглашаемый тост и многолетие за бывших редакторов и состояла в следующем:

«Искренно благодарен уважаемому собранию за добрую память и любезное внимание». «Из того десятилетия «Богословского Вестника», исполнение которого мы сегодня празднуем, более половины он был под моим наблюдением. Не могу сказать, что в моей жизни эти годы редакторства составляют одну из лучших страниц. Правда, было в них немало такого, что доставляло и радость, и высокий интерес, но за то, пожалуй, еще больше тяжелых забот, беспокойств, разочарований и огорчений. Несколько из этих лет совпадали с той эпохой, когда и вообще нашей академии жилось тяжко, журналу же приходилось прямо трепетать за жизнь свою, бороться против явного стремления к его закрытию. Слава Богу, эта пора миновала и «Богословский Вестник» дожил теперь до лучших дней! И не скорбью вспоминаю я минувшие тяжелые годы, а с радостью, что их уже нет, и с надеждой, что подобных никогда впредь не будет. Радость моя тем сильнее, что и тяжелые годы ясно мне показали, что свет не без добрых людей. Навсегда останется в душе моей светлое воспоминание и благодарная память о тех начальниках и сослуживцах, со стороны которых неизменно встречал я во всякую трудную минуту братское сочувствие, энергичную

—733—

поддержку и добрый совет. – Позвольте же мне поднять бокал за тех, которые в пору и радости и горя всегда готовы помочь и постоять за общее академическое дело!»

Весь праздник носил задушевный, семейный характер и закончился вечерним собранием в квартире редактора.

25-го ноября академическая корпорация чествовала одного из своих членов, ординарного профессора по кафедре Догматического богословия, доктора богословия, Александра Дмитриевича Беляева, по случаю исполнившегося в этом году 25-летия его учено-литературной и профессорской деятельности. Нелегко прожить 25 лет без определенных занятий. Еще труднее прожить 25 лет, находясь на высоком и ответственном посту профессора высшей школы. Окидывая беглым взором пройденный юбиляром путь, положа руку на сердце, можно сказать, что он пройден с честью.

Однако исключительное занятие наукой не сделало Александра Дмитриевича человеком, отгородившимся, так сказать, от всего света. Из тишины своего ученого кабинета он следит за всеми выдающимися явлениями современной жизни. На многие из них откликается печатными своими трудами. Под его умелым и внимательным руководством многие из питомцев Академии пишут магистерские диссертации. Пользуясь вакациальным досугом, он совершал путешествия по России, ездил и заграницу. Мы не будем больше говорить о заслугах Александра Дмитриевича: сейчас за нас скажут это другие. Вместо этого укажем некоторые из его литературных трудов: 1) «О безбожии и антихристе». Т. I: подготовление, признаки и время пришествия антихриста. Серг. Пос. 1898 г. ΧΧΙV – 1034 стр. 2) «Любовь божественная. Опыт раскрытия главнейших христианских догматов из начала любви Божией». Изд. 2-ое, исправл. и дополн. 3) «Современное состояние вопроса о значении расовых особенностей Семитов, Хамитов и Иафетитов для религиозного развития этих групп народов». 4) «О соединении церквей». 5) «Очерки современной умственной жизни». 6) «Характеристика археологии». 7) «Значение повествования пророка Моисея о сотворении человека». 8) «Протоиерей А. В. Горский, Ректор Московской Духовной Академии. Биографический очерк с портретом» и др. Немало А. Д. написано и ученых статей по различным вопросам.

—734—

Чествование происходило в доме юбиляра, куда к 6 часам вечера собралась почти вся академическая корпорация. Прежде всего приветствовал юбиляра Преосвященный Ректор Академии. Поздравив его со знаменательным днем жизни, Преосвященный в кратких, но красноречивых словах характеризовал всю учено-литературную профессорскую деятельность юбиляра. В своей речи он особенно отметил распространенность трудов юбиляра, несмотря на их специально богословский характер. Он сравнил их в этом отношении с сочинениями светских писателей-богословов, труды которых пользуются широким вниманием всего русского общества. Широкая распространенность сочинения, несомненно, свидетельствует о высоком духовном укладе писателя, который невольно привлекает к нему сердца всех, хотя бы они и не знали никогда и не видали писателя. Отметил Преосвященный в своей речи и то, что юбиляр никогда не изменял своему направлению. Все время его мысль вращалась как бы в одной плоскости. Начав свою учено-литературную деятельность сочинением о Боге, он закончил ее сочинением о великом противнике Бога антихристе. Труды, в которых юбиляр раскрывал учение Бога и Христа Спасителя такими привлекательными чертами, дают надежду верить, что силы юбиляра при помощи Божией не оскудеют еще многие годы, и юбиляр будет еще долгое время украшением Академии. Преосвященный закончил свою речь пожеланием юбиляру действительно еще многие годы трудиться с успехом на поприще науки, служить родной Академии и ее питомцам и благословил его иконой Спасителя.

На речь Преосвященного Ректора А. Д. отвечал следующее:

«Ваше Преосвященство! Приношу Вам глубокую благодарность за любезное поздравление и за то, что и почин празднования юбилеев принадлежит Вам, хотя, правда, празднование юбилеев профессоров вошло в обычай в здешней академии. Благодарю Вас и за внимание к моим ученым трудам и оценку их. Благодарю Вас и за поднесенный мне Вами дар. Эта икона Спасителя будет напоминать мне о том, чтобы я благодарил Бога за подъ-

—735—

ятые мною при Его помощи в течение 25 лет профессорские и учено-литературные труды и просил Его о даровании мне сил, здоровья, бодрости и Его помощи для дальнейших трудов моей жизни.

Если к моей деятельности применить евангельские требования, то, конечно, она окажется недостаточной. Господь сказал: когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоющие, потому что сделали, что должны были сделать (Лк.17:10). А осмелюсь ли я сказать, что я все сделал, что мог и должен был сделать? Впрочем, при таких идеальных требованиях и самое празднование юбилеев едва ли даже возможно.

Если бы юбиляру сказали, что на его празднестве рядом с одобрением и похвалами его достоинств и трудов потребуют отчета в том, что им не сделано, или сделано дурно, то едва ли кто-либо отважился бы праздновать свой юбилей.

Но есть и другой взгляд на человеческую деятельность, менее возвышенный, взгляд житейский, практический, относительный. При таком взгляде лучше что-нибудь сделать, чем ничего. При таком взгляде нельзя и не должно праздновать юбилеи тунеядцев и синекуристов, или людей и трудящихся, но столь бездарных, что за какое дело они не возьмутся, только напортят, или и способных, но загубивших свои таланты, или, наконец, употребивших свои силы и способности на зло. Правда, и при житейской точке зрения люди взыскивают за нерадение, упущения, злоупотребления и вообще недостатки в деятельности человека; но в случаях, подобных настоящему, люди из приличия умалчивают о недостатках деятельности и личности своего сочлена и лишь одобряют его труды и достоинства. И такого рода оценка имеет некоторое жизненное значение: юбиляр в благожелательной оценке своей деятельности получает награду за свои труды и поощрение к новым трудам, а его сотрудники имеют случай проявить свои лучшие симпатические чувства.

Вы изволили высказать одобрение моим главнейшим ученым трудам. Хорошие сочинения – плод талантов и труда. Таланты от Бога. С моей стороны нет заслуги,

—736—

что от родителей я получил не скудный дарованиями дух. Правда, в жизни преимущественно за таланты и увенчивают похвалами и наградами. Но в евангельской притче рабы одобрены и призваны принять награду не за то, что они получили много талантов, а за то, что они удвоили их. Таланты приумножаются усилиями, трудами. Заслуга человека в том, если он не закопал свои таланты в землю, а возрастил и умножил их целесообразным и постоянным трудом. По делу приращения талантов пусть и не будет погрешности в признании, что я приложил старание к развитию своих способностей и что жизнь моя – жизнь трудовая, как и всех преданных науке людей; но сказать, что на два данных мне таланта я приобрел другие два, я не могу. Разве осмелюсь думать, что на два таланта я приобрел один талант».

Потом, юбиляра приветствовал, по выбору и по полномочию академической корпорации, экстраординарный профессор по кафедре Педагогики А.П. Шостьин. Оратор говорил:

«Глубокоуважаемый А. Д.!

Исполнилось 25 лет Вашей профессорской службы в Академии. Приветствовать Вас с этим событием мы и собрались теперь. И на меня именно, как на старшего Вашего ученика в академической корпорации, возложена обязанность высказать Вам это общее наше приветствие, засвидетельствовать наше глубокое уважение и искреннее сорадование по поводу столь знаменательного события в Вашей жизни.

Всем нам хорошо известно, что четверть века учено-профессорской деятельности представляет труд весьма почтенный и поприще нелегкое; пройдя его честно и с пользой для многих, всякий имеет достаточное основание радоваться. Ваше же профессорское служение, А. Д-ч, соединено с особенными трудностями и тем более оснований Вы имеете теперь радоваться и благодарить Бога. Вам, по смерти незабвенного А.В. Горского, была вверена кафедра Догматического Богословия, кафедра особенно важная и ответственная. И Вы с честью проходили свое служение, строго охраняя чистоту и целость православной истины и в то же время возводя изложение ее до философски-науч-

—737—

ной высоты. Академические лекции Ваши всегда отличались дивной твердостью и определенностью убеждения. Слушатели их непосредственно чувствовали, что Вы раскрываете глубочайшие истины веры церковной, сами усвоив их сердцем во всей полноте. – А Ваше всегдашнее стремление философски освещать догматы из одного высшего начала возбуждало в слушателях живейший интерес, как нечто новое и оригинальное. Не ряд параграфов и рубрик, подтвержденных библейскими текстами да выдержками из святоотеческих творений, представляла нам Догматика в Вашем изложении, а живой и внутренно-объединенный организм богооткровенной истины. Отдельные части и положения церковного вероучения поставлялись здесь не только рядом и в известной последовательности, но и сливались в тесную органическую связь с другими основными истинами. Благодаря этому они сами становились более понятными и обоснованными, а равно и тексты Св. Писания получали более широкое и жизненное выяснение. Благодаря этому, с другой стороны, даже и те отделы Догматики, которые считались у нас с семинарской скамьи самыми сухими и схоластичными, в Вашем преподавании являлись очень интересными.

Тем более интересными и важными для нас были Ваши чтения в тех отделах, в которых они представляли совершенную новинку не только по методу изложения, но и по самому содержанию своему, и для которых мы не могли подыскать параллели в доступной нам догматической литературе.

Таков, например, был весьма обстоятельный очерк истории православной Догматики с древнейших времен.

Сверх того, интерес и значение Ваших уроков увеличивались еще от обилия историко-догматического материала, который Вы, при основательном знакомстве со святоотеческой литературой, вносили в курс щедрой рукой.

Здесь кстати будет отметить, что это тщательное изучение и хорошее знание святоотеческой литературы, так рекомендующее православного богослова, ощутительнее всего было обнаружено Вами, когда в 1881–2 году Вам было поручено временное преподавание Патристики. Мы воочию видели тогда, что это поручение не застало Вас врасплох.

—738—

Этими воспоминаниями о том, что некогда слышал я от Вас в аудитории на студенческой скамье, я и должен ограничиться. Не мне судить и оценивать другие Ваши ученые труды, которые вышли за пределы аудитории и, появившись в печати, сделались всеобщим достоянием. Они нашли уже себе надлежащую оценку, когда сам Святейший Синод удостоил Вас высшего звания доктора богословия «за отличные по своим достоинствам ученые труды». Но, упомянув об этих трудах, я не могу не выразить удивления по поводу чрезвычайной разносторонности Ваших научных интересов и занятий. Ведя, по-видимому, замкнутую жизнь кабинетного ученого и погрузившись в специальное изучение своей науки, Вы, однако, с участием следите за наиболее важными вопросами, волнующими общественную жизнь, и находите досуг откликаться на них серьезными исследованиями. Вы не только дарите богословскую литературу капитальными диссертациями по Догматике о любви Божественной и – наконец – об антихристе, – но во время благопотребное Вы пишете трактат о покое воскресного дня, – даете характеристику археологии, – обсуждаете умственное состояние современного общества, – анализируете ходячие понятия о прогрессе и т. далее.

А ведь все такие вопросы не входят прямо в область специальных Ваших занятий. И мы чтим в лице Вашем не узкого специалиста, не признающего значения ни за чем другим, кроме своей специальности, но ученого богослова с замечательно широким умственным кругозором, интересующегося самыми разнообразными вопросами и явлениями общественной жизни и вносящего в обсуждение их обыкновенно игнорируемую богословскую точку зрения. Мне остается добавить, что то самое целостное впечатление, какое получали студенты от Ваших уроков, непосредственно чувствуя в них совершеннейшее согласие мысли и слова, – то же впечатление получают и Ваши сослуживцы, наблюдая в жизни Вашей столь же совершенное согласие мысли и дела. У Вас все дела и поступки вытекают из твердого внутреннего убеждения и неумолимо-строгого отношения к своему профессорскому долгу. Никогда не убоитесь Вы сказать свое веское убежденное слово, хотя бы оно шло в противность лицам, выше Вас стоящим, равно

—739—

как не измените Вы этого слова и в угоду лицам, близким к Вам. И всякий, кто подумал бы и сказал, что то или другое действие Ваше объясняется каким-либо сторонним внушением, тот обнаружил бы только, что слишком мало знает Вас...

Такие почтенные качества учено-профессорских трудов Ваших и самого характера Вашей личности невольно вызывают в нас чувство глубокого уважения к Вам. Сердечно поздравляем Вас с исполнившимся 25-летием достойного служения Вашего и искренно желаем, чтобы оно продолжилось еще многие годы на пользу богословской науки и на благо нашей Академии».

На речь Александра Павловича юбиляр отвечал следующей речью:

«Достоуважаемый Александр Павлович! Благодарю Вас, а в лице Вашем всю академическую корпорацию за приветственную речь. – Засвидетельствованная в ней разносторонность моих познаний, умственных интересов и ученых трудов есть проявление моей любознательности, кажется врожденной. Любознательность облегчает тяжесть умственного труда. Тяжелый сам по себе, умственный труд, как и всякий другой труд, становится особенно тяжек тогда, когда он производится принудительно. Любознательность вызывает охоту к труду, пробуждает жажду к приобретению познаний, и умственный труд становится трудом желанным, легким, приятным, становится такой же потребностью для духа, как пища и питье для тела; удовлетворяя влечение духа к знанию, к обладанию истиной, он доставляет человеку высокое духовное наслаждение, даже может составить счастье жизни.

Любознательность, сопутствуемая трудом, обогащает ум разнообразными познаниями и влечет к изучению разных областей жизни и мысли. Этим достигается разнообразие умственного труда, а вместе с разнообразием и приятность его. Умственный труд, особенно разносторонний, не то, что механический труд ремесленника, скучный и притупляющий своим однообразием, не дающий пищи уму и сердцу человека.

Но разносторонность познаний и разнообразие ученых исследований имели для меня то неудобство, что отвлекали

—740—

меня от исключительного занятия той наукой, которую я призван преподавать в Академии. Время и силы, употребленные на приобретение разнообразных познаний, на чтение книг и писание сочинений, относящихся к другим областям знания, были отняты от изучения своей науки. В настоящее время науки разрослись так широко, что требуются многие и многие годы усидчивого труда для изучения даже и одной науки. Поэтому теперь специалистов много, а энциклопедисты встречаются все реже и реже. Если бы я все двадцать пять лет посвятил изучению своей науки, то, конечно, я имел бы возможность изучить ее гораздо полнее, разностороннее и подробнее и написал бы большее количество трактатов по догматике. Я, однако, предпочитаю разносторонность ученых занятий узкой замкнутости в области только одной своей науки. Многолетние занятия исключительно одной своей наукой неизбежно суживают умственный кругозор и жизнь духа; односторонность занятий с течением времени может понизить качество и специальных сочинений ученого, хотя количеством их он легко может превзойти ученого энциклопедиста».

В заключение юбиляра приветствовал речью убеленный сединами, старец профессор, старший среди всех профессоров и как бы общий отец всей академической корпорации, действительный статский советник, Д.Н. Голубинский. Димитрий Феодорович говорил:

«Достоуважаемый Александр Димитриевич!

К нашему общему поздравлению Вас, по поводу совершившегося двадцатипятилетия Вашей ученой службы, желаю присоединить несколько моих воспоминаний.

Вы окончили курс в 1876 году, и осенью того же года начали преподавать дорогой для православного Христианина предмет, – Догматическое Богословие, которое прежде Вас преподавал Протоиерей Александр Васильевич Горский.

Конечно, в первое время Вам было очень трудно. И новость, и важность дела, к которому были Вы призваны, а вместе и мысли о Вашем знаменитом предшественнике естественно смущали Вас. Однако же Вы не потеряли присутствия духа и со всей энергией работали для Вашей на-

—741—

уки. Проходит немного времени, и начинается уже печатание Вашего замечательного труда: «Любовь Божественная». Отдельной книгой вышел сей труд во время весны 1880 года, представлен Вами для получения степени магистра, в которой, после бывшей 2 апреля защиты Вашей диссертации, вы скоро были утверждены.

В это время я весьма был озабочен приготовлением церковного слова на день годового поминовения приснопамятного Архипастыря нашего Митрополита Иннокентия; а потому не имел времени для чтения Вашей книги. Но летом того же года я всю ее прочитал внимательно. Встречаясь с Вами, я предлагал Вам некоторые замечания, и Вы с любовью их принимали.

Вспомните, с каким вниманием и участием покойный Митрополит Иоанникий относился к экзаменам по Догматическому Богословию. Не раз меня назначали ассистентом, и я помню, что он часа полтора и более выслушивал ответы студентов.

С утешением воспоминаю, что многие вопросы разъяснялись для меня на этих экзаменах. И в разговорах я нередко обращался к Вам с вопросами, и Вы с любовью решали их. Уважу здесь на два примера:

В 1895 году, когда я работал над статьей: «Открытое письмо по поводу вопросов о творении мира», много полезных указаний получил я от Вас.

Весной 1896 года, когда я выразил Вам недоумение, почему слова, взятые из сорок четвертого псалма (44:10), имеющего надпись: «Сынов Кореевых», приписываются Давиду в одной церковной песни, Вы обстоятельно объяснили мне этот вопрос.

Присоединяясь к нашему общему поздравлению с двадцатипятилетием Вашей ученой службы, я, как пожилой, по своему опыту знающий, сколь дорого здоровье для занятий и деятельности человека, от души Вам желаю доброго здоровья, дабы Вы еще много и много лет могли продолжать Ваши ученые труды во славу Божию».

На речь Димитрия Феодоровича юбиляр отвечал следующей краткой речью:

«Достопочтенный Димитрий Феодорович! То правда, что по мере своих сил и познаний я всегда с готовностью

—742—

и удовольствием старался удовлетворить Вашу любознательность; но уже то одно, что Вы, будучи старше меня, неоднократно обращались ко мне со своими недоумениями и просили разрешить их, свидетельствует о Вашем смирении. В свою очередь и я многократно обращался к Вам с разными вопросами из области естествознания, и Вы всегда решали их с любовью и готовностью и со свойственной Вам ясностью и определенностью. Помимо этого, Вы, сами не замечая того, учили меня своей жизнью, а иногда деликатно высказанным намеком».

По окончании речей гостям был предложен чай, закуска и ужин. В течение вечера немало было воспомянуто из минувшего юбиляра и родной Академии. Вспоминали 60-тые годы, весьма памятные юбиляру. Для многих они в настоящее время кажутся каким-то своего рода «жупелом». В действительности же, если забыть некоторые крайности и увлечения, ото были весьма симпатичные годы. Общество в то время далеко не все разделяло те крайние убеждения, какие высказывались некоторыми иногда по вопросам знания, веры, жизни. Любопытны воспоминания Александра Дмитриевича о духовных школах того времени со всеми их светлыми и темными сторонами. Нельзя не отметить того, что юбиляр первоначальное образование получил в городском училище. Некоторые из наставников этого училища так были талантливы, что А. Д. до сих пор хранит память о них. Во время пребывания в городском училище А. Д. умел получить столько сведений, сколько их в настоящее время не получают в школах и с более обширными программами. Находясь в этом училище, он познакомился довольно основательно с одним из древних языков и с одним из новых. В семинарию он поступил не из духовного училища, а из городского. – Вообще вечер прошел весьма оживленно.

20-го декабря академическая корпорация чествовала другого своего сослуживца, ординарного профессора по кафедре Церковного права, доктора церковного права, Николая Александровича Заозерского, по случаю исполнившегося в этом году 25-летия его учено-литературной и профессорской деятельности. Мы часто ставим пред своим сознанием вопрос о пережитых нами годах, рассматриваем их с различных

—743—

точек зрения, отмечаем свои успехи или неуспехи, все свои плюсы или минусы. Если когда, то на торжестве 25-летия учено-литературной деятельности вопрос о том, не напрасно ли прожита жизнь, может быть поставлен с особенной силой. Просматривая год за годом все 25 лет прожитой уже жизни юбиляра, едва ли кто решился произнести суд не в пользу юбиляра. Пройденный юбиляром путь жизни славен такими делами, какие никогда не забудутся, и невольно хочется сказать: о если бы больше было таких юбиляров... Нет ничего труднее, как анализировать сокровенные тайники души человеческой. Трудно начертать целостную, живую, полную правды картину разносторонней деятельности Николая Александровича. Предоставляя слово об этом другим, мы отметим лишь три отличительные его черты.

Прежде всего, это – истый профессор, преданный всей душей своей науке. Все 25 лет его жизни прошли за книгой в тиши ученого кабинета. В течение всей жизни его не смутили и не соблазнили никакие прерогативы внешней блестящей шумной и выгодной деятельности. Он остался верным своей науке и ей только одной служил. Из-под его пера в течение 25 лет вышло так много сочинений, что мы перечислим только главные, более выдающиеся из них. 1) «Церковный суд в первые века христианства». 2) «Историческое обозрение источников права православной церкви». 3) «О церковной власти». 4) «Духовное лицо в звании третейского судьи». 5) Отношение св. Православной церкви к миру и войне по учению ее канонического права». 6) «Наставление инокиням св. Иоанна Постника» и мн. др. Замечательно, годы упорного ученого труда как бы не коснулись Н. А., как бы нисколько не сокрушили его энергии. И в настоящее время мы видим его за работой постоянно. То он сидит за кропотливо-ученой сложной работой по изданию одного памятника трудов Иоанна Постника, то пишет в различных журналах небольшие статьи.

Второй отличительной чертой Н. А. нужно, несомненно, назвать его необыкновенную отзывчивость на вопросы современной жизни и литературы. Кабинетная жизнь не отделила его от жизни и не закрыла от его взора всего, чем болеют и от чего страдают в жизни идейные и неидейные люди. Он всегда откликался на такие явления

—744—

жизни и литературы и шел навстречу людям с посильным решением всех волновавших и интересовавших их вопросов. Он писал не только в газетах, толстых богословских журналах, но и не раз выступал на страницах больших газет. Эту отзывчивость на злобу дня Н. А. сохранил до сих пор. То он пишет заметку по поводу одной повести известного писателя Боборыкина, в которой светский писатель с развязностью, достойной лучшего применения, рассуждает о соединении церквей, о католицизме и православии. То выступает в полемику с другим не менее популярным писателем Розановым, «дешифрируя» его думы о браке. Начинают писать в литературе о разводе, – Н. А. спешит исторически осветить этот вопрос, помочь людям разобраться в путанице понятий и представлений о браке и разводе, смягчить суровость требований, предъявляемых некоторыми к разводящимся супругам.

Третья отличительная черта Н. А. – едва ли не самая симпатичная и едва ли не самая достойная удивления в ряду указанных черт. Часто думают, что наука охлаждает и понижает религиозное настроение человека. Вот что опровергает собой пример Н. А. Серьезное занятие наукой не только не охладило его религиозного чувства, но еще как бы более приблизило к ней. Любовь Н. А. к церкви всем известна. За редким богослужением нельзя видеть в академическом храме Н. А. Нередко можно видеть его принимающим участие в чтении и пении в академическом храме. Высокое и почетное титло ученого профессора не мешает ему снизойти до скромного положения чтеца и певца церкви. И это не личина, созданная модой или приличием, а действительная, глубоко-искренняя любовь к св. церкви и ее богослужению. Необыкновенно трогательно видеть в Н. А. и совершенно русского человека. Наука делает из некоторых какой-то конгломерат различных народностей, симпатий и привязанностей ко всему чужому. Глядя на такого человека, не разберешь, что он – немец, француз, англичанин или – и немец, и француз, и англичанин вместе, или какой-то новый неуловимый тип какой-то новой «общенациональности». Н. А. – истинный русский человек или, лучше сказать, славянин. Он глубоко

—745—

ценит истиннорусские основы жизнепонимания и жизнеустроения и открыто преклоняется пред ними там, где они заслуживают этого.

Чествование дорогого юбиляра происходило в зале городской Думы. Лучшего помещения более нельзя было подыскать. К приезду Преосвященного Ректора в Думу, в зале Думы уже собрались профессора Академии вместе со своими женами, корпорация Вифанской духовной семинарии почти в полном составе, родственники и знакомые Н. А. Приятно было смотреть на эту массу собравшихся, на это большое зало, богато освещенное люстрами, канделябрами, украшенное по местам цветами. В комнате чувствовалось какое-то оживление, какая-то приподнятость духа, было совершенно праздничное настроение.

Первым приветствовал юбиляра Преосвященный Ректор Академии. В речи, обращенной к юбиляру, Преосвященный живыми и яркими чертами начертал симпатичнейший нравственный облик Н. А. В заключение своей речи он пожелал ему еще много лет трудиться на поприще науки на благо родной Академии, ее питомцев и общества. По окончании своей речи Владыка благословил юбиляра иконой Спасителя в сребропозлащенной ризе в дорогом киоте.

Вторым приветствовал юбиляра заслуженный ординарный профессор Академии Η.Ф. Каптерев. По окончании своей речи он передал юбиляру диплом на звание действительного члена Императорского Общества Истории и Древностей российских при Московском Университете. Передача диплома была нарочито приурочена к этому дню. Хотели в день радости порадовать радостью, которая для ученого имеет большее значение, чем все внешние различные дары.

Потом юбиляра приветствовал, по полномочию академической корпорации, и. д. доцента по кафедре Истории и обличения русского раскола И.М. Громогласов. Оратор говорил приблизительно следующее:

«Глубокоуважаемый Николай Александрович! Исполнилось двадцатипятилетие Вашего доблестного и плодотворного служения православной церкви и науке в качестве ученого исследователя и профессора дорогой нашей almae matris.

—746—

Двадцать пять лет учено-просветительной деятельности, особенно в ее прежних, всем нам хорошо известных условиях, это такой трудный и тернистый путь, пройдя который, усталому путнику приятнее сознавать, что он честно донес свое бремя до заветной меты, чем намечать себе новые цели и думать о новом напряжении сил. И неудивительно, если желание отдыха является преобладающим настроением в душе почти каждого труженика науки в момент, подобный настоящему, когда он мысленно окидывает взором законченную четверть века своей деятельности, – эти долгие годы самоотречения и постоянной работы. Но неудивительно и то, если в такие именно моменты ближайшие свидетели его трудов, те, кто идут с ним и за ним, выполняя по частям одно общее великое дело, чувствуют больше, чем когда-либо, потребность не только воздать должную дань уважения совершенным заслугам, но и поддержать в нем готовность на новые усилия и труды. И что может быть естественнее и целесообразнее в этом случае, как не указание тех сторон его деятельности, благодаря которым она получает значение не только плодотворного труда на безграничном поле знания, но и полноценного урока, указания и образца для других? Вот в чем, мне кажется, истинный смысл юбилейных торжеств, подобных вот этому, на котором любезное внимание уважаемых коллег к моим студенческим работам под Вашим руководством доставило мне высокую честь – приветствовать Вас от имени академической корпорации и быть выразителем тех чувств, которые собрали нас здесь в настоящий момент.

Когда говорят о заслугах лица, являющегося, подобно Вам, представителем одной из отраслей науки в святилище высшего знания, в его деятельности обыкновенно различают две стороны: собственно научную и педагогическую. В том и другом отношении Ваше имя уже давно пользуется вполне заслуженной известностью. Широкий круг читателей на Руси и вне ее знает Вас, как автора солидных ученых исследований и многочисленных статей, посвященных разнообразным и живым вопросам церковного права, к разрешению которых Вы всегда умеете подойти с прямотой убежденного человека и во всеоружии

—747—

научного знания. Сменявшиеся одно за другим поколения Ваших академических слушателей унесли с собою и разнесли – опять-таки далее пределов нашей родной земли – представление о Вас, как о талантливом профессоре, излагающем содержание своей науки в выразительной, своеобразно-яркой форме, и внимательном руководителе первых шагов начинающих работников в области Вашей науки. Но едва ли есть надобность говорить отдельно и подробно о каждой из этих двух сторон Вашей деятельности пред лицом настоящего собрания: учено-литературные труды, достойно увенчавшие Вас ученой степенью доктора церковного права, и Ваша собственно профессорская деятельность, без сомнения, не меньше, чем мне, известны каждому из здесь присутствующих, Ваших сотоварищей и учеников. Да будет мне позволено, поэтому, отметить лишь некоторые общие черты, характеристические для Ваших учено-литературных трудов и одинаково свойственные Вашей профессорской деятельности.

В семье академических преподавателей Вы являетесь представителем той одинокой и обособленной у нас отрасли научного знания, которая, благодаря различным причинам и всего больше, как кажется, благодаря своему двойственному, богословско-юридическому характеру, долгое время не могла получить надлежащего значения и оставалась полузаброшенной, «как нелюбимое дитя в семье родной». Здесь не место и не время распространяться о том, как несправедливо и ошибочно было такое отношение к науке, столь близко соприкасающейся своим содержанием с самою жизнью и ее интересами: но нельзя не отметить, что еще и до сих пор ученые исследователи, работающие в этой специальности, сосредоточивают свое внимание почти исключительно на разработке истории источников церковного права, т. е. того отдела науки, в котором на первый план выступают интересы и приемы историка, а не канониста в настоящем смысле этого слова. Вопросы догмы церковного права – наиболее важные и существенные – остаются поэтому в большинстве лишь едва затронутыми в нашей канонической литературе, и жизнь продолжает руководиться не столько ясно сознанными и научно установленными принципами, сколько не всегда безупречными нормами

—748—

практической юриспруденции. Вам, глубокоуважаемый Н. А., больше, чем кому-либо из наших канонистов обязана русская наука разработкой вопросов именно этого порядка, – вопросов глубокой практической важности, научному выяснению которых, за немногими исключениями, посвящены Ваши многочисленные литературные труды. Соединяя с серьезностью ученого исследователя живость и отзывчивость публициста, Вы дали в них превосходные образцы того, как должно человеку Вашей специальности понимать свой долг пред наукой и жизнью. Вопрос об организации церковного суда и церковной власти, об отношении православной церкви к миру и войне, о возможной роли духовенства, как органа третейского суда, и многие вопросы брачного права, поставленные жизнью, – вот главные темы ученых исследований, вышедших из-под Вашего пера в течение истекшей четверти века. Им же не менее охотно посвящали Вы и Ваши академические чтения, хотя здесь, разумеется, Вы были более стеснены в своем выборе рамками систематического курса. Это сосредоточение интересов ученого канониста на настоящих и существенных задачах своей науки уже само по себе составляет высокую заслугу для последней. Ценность ее еще более возрастает благодаря тем приемам исследования, которые служат характеристической чертой Ваших ученых работ.

Известно, что в сфере Вашей научной специальности, как и во многих других, западноевропейская наука давно опередила нас. Она переработала разнообразный и хаотический сырой материал канонических первоисточников и дала немало попыток привести содержание церковно-правовых норм в стройную научную систему. Перед русским исследователем, приступающим к разработке того или другого вопроса, естественно поэтому возникает соблазн – увлечься результатами готовой чужой работы и пойти наиболее легким путем подражания готовым образцам, вкладывая содержание православного церковного права в даваемые ими схемы и, разумеется, подвергаясь при этом почти неизбежной возможности – отдать крупную дань той односторонности и тенденциозности, которая нигде, кажется, не заявляет о себе так часто у западных исследователей, как при изучении важнейших

—749—

изначальных церковных установлений. Но этот путь, при легкости своей, уже и неоднократно испытанный в нашей канонической литературе, ни разу не был использован Вами по глубокому убеждению в его совершенной непригодности там, где требуется научная работа. Для Вас, по собственному Вашему признанию, всегда была непреложной истиной и руководящим принципом мысль великого немецкого юриста, что система в праве, как и во всяком другом предмете, не должна привноситься извне, а должна быть почерпнута из самого предмета, если она не хочет стать элементом не облегчающим, а, наоборот – затрудняющим его понимание. «Приникнуть к собственному голосу православного церковного права, уразуметь дух его, со всем вниманием отнестись к простым, но чрезвычайно разнообразным формам его институтов», – вот то первое требование, которое предъявляете Вы к православному канонисту и которое, всегда строго примененное Вами к себе, дает такую высокую ценность Вашим исследованиям. Последние, при своих чисто научных достоинствах, особенно важны тем, что в лице их автора мы имеем строго православного канониста, которому совершенно неизвестен искусственный прием – втискивать право православной церкви в чуждые для него схемы и навязывать его содержанию юридическую логику, ему не соответствующую.

Это характеристическое свойство Вашей ученой деятельности – ее полная самобытность, вытекающая из уважения к научной истине, – сделало неопасным для Вас и еще один соблазн, который нигде, кажется, не угрожает так сильно исследователю, как именно при разработке вопросов права. При выяснении церковно-юридических норм, столь близко затрагивающих иногда живые интересы современности, при обсуждении положений, в которых переплетается так много разнообразных веяний, не всегда легко устоять на высоте объективно-научного отношения к волнующим вопросам жизни и не уклоняться, в ущерб ему, в сторону тенденциозной публицистики. Такое уклонение возможно в одном из двух направлений: или в сторону расшатывания истинно-канонических начал в угоду господствующим веяниям времени, или в сторону отстаивания во что

—750—

бы то ни стало существующих форм и установлений вопреки истинным потребностям церковной жизни и духу канонических норм. Известно, что то и другое не составляет особенной редкости в нашей ученой литературе, быть может, отчасти благодаря составу самих источников церковного права, своею разновременностью и разнообразием условий, среди которых они возникли, дающих полную возможность при решении современных вопросов брать одно и игнорировать другое, сообразно личному вкусу и потребностям данного момента. Но этот прием работы – не для тех, у кого, подобно Вам, сила личного убеждения идет рука об руку с уважением к научной истине и с глубоким сознанием своего ученого долга. «Ни официально, ни неофициально, во имя принципов своей науки и академической ученой традиции я отнюдь не могу либеральничать в науке», – прямо и мужественно заявляли Вы, когда результаты Ваших научных изысканий по одному из жгучих вопросов современности становились вразрез с модными выяснениями. Но с таким же правом и не менее решительно Вы могли бы заявить и о том, что во имя тех же принципов своей консервативной науки Вы не можете быть ученым консерватором, отстаивающим statu quo, когда то или другое явление церковной жизни, какова бы ни была его фактическая давность, представляет в основе своей лишь злоупотребление, не отвечающее коренным основоположениям церковного права. И вся Ваша деятельность ученого и профессора есть непрерывное доказательство такого взгляда и в этом смысле – высокий нравственный урок.

Вот те черты Вашей двадцатипятилетней учено-просветительной деятельности, которые мне казалось наиболее уместным напомнить теперь, не входя в более подробную и всестороннюю ее оценку. Сообщая этой деятельности не только большую научную ценность, но и высокое воспитательное значение в обширнейшем смысле этого понятия, они дают нам, здесь собравшимся Вашим сотоварищам и ученикам, право – приветствовать в лице Вашем выдающегося представителя науки, отдавшего ей долгие годы плодотворного труда и вместе с тем выразить надежду и уверенность, что, переступивши во вторую четверть века,

—751—

Ваше служение научной истине и родной академии будет не менее блестящим и плодотворным, чем оно было доселе...»

После официальной речи из среды профессоров выступил старец-профессор, Д.Ф. Голубинский и обратился к юбиляру со следующей речью:

«Достоуважаемый Николай Александрович!

Принимая сердечное участие в нашем общем поздравлении с двадцатипятилетием Вашей ученой службы, прошу Вас от меня принять несколько воспоминаний.

На должность в нашей Академии Вы поступили в 1879 году, и скоро сблизились с академической корпорацией. Пред нами обнаружилось дорогое свойство Вашей души: принимать сердечное участие и в наших скорбях, и в наших радостях. Во всяком ученом труде, хотя бы он совсем не относился к Вашей специальности, Вы готовы были принимать самое горячее участие. Вспомните нашу встречу в академической библиотеке 1880 года 29 марта. В это время я доканчивал проповедь на день годового поминовения приснопамятного Митрополита Иннокентия. Вы приняли живое участие в моем деле, и предложили мне занимательный рассказ о почившем. 31 марта Вы явились в Филаретовскую Церковь слушать мою проповедь. После, в разговоре, предложили Ваши замечания, которыми я воспользовался, когда приготовлял к печати мое церковное слово.

Многократно предлагал я Вам вопросы и недоумения, относящиеся к церковным правилам, особенно же, по немощам моим, к тем правилам, в которых говорится о коленопреклонениях, постах и о мирских удовольствиях. Всегда со вниманием выслушивали Вы мои вопросы и разрешали недоумения.

Осенью 1894 года постигло всех нас тяжкое горе: скончался Царь Миротворец Александр III. С великим утешением я прочитал небольшую, однако же исполненную сердечной теплоты, Вашу статью в память Почившего.

Когда явился в печати Ваш замечательный труд, за который Вы получили докторскую степень, я читал его, предлагал Вам разные вопросы и замечания мои. Вы с любовью принимали все это.

—752—

К нашим благожеланиям прибавлю следующее:

Да храните Вы навсегда в сердце Вашем ту же горячую к ближним любовь, какая Вам дарована благодатью Божией».

Юбиляр отвечал на все речи речами. Они были полны глубокого чувства, искренней благодарности за внимание к нему и сознания своих немощей. Что казалось собравшимся заслугой, то юбиляру казалось делом обыкновенным, как будто бы он в течение 25-летней своей службы не совершил ничего особенного, выдающегося.

По окончании речей всем собравшимся гостям юбиляром был предложен чай, а потом закуска. Говоря об этом юбилее, нельзя не сказать хотя несколько слов о том поразительном одушевлении, какое было заметно везде и всюду, среди гостей юбиляра. Казалось, это была одна родная семья, тесно сплоченная одними неразрывными узами, один дом. И разве это не справедливо? Идейные узы могут всего теснее, соединить людей в одно целое, чем всякие другие узы. Никто здесь не скучал. Воспоминания, разговоры везде и всюду. Во время ужина было предложено немало тостов за юбиляра, сказано несколько речей. Провозглашали тосты даже дамы. Из застольных речей мы приведем хотя только одну. Эта речь принадлежит Π. В. Тихомирову, и. д. доцента по кафедре Истории философии. Вот она:

«К обильным и тонким блюдам, услаждающим нас за этим пиршеством, дозвольте присоединить еще одно моей стряпни. Я желал бы преподнести Вам для удовлетворения духовного аппетита... самого дорогого юбиляра нашего, поджаренного в соку его собственных добродетелей и сдобренного соусом моих моральных впечатлений от него. Не смущайтесь мыслью, что для филипповского поста, течение коего мы теперь совершаем, это блюдо будет скоромно. Добродетель сама по себе есть нечто довольно постное, а у человека, вступающего в шестой десяток своего земного поприща, да еще знаменующего это вступление изданием номоканона Иоанна Постника, – и тем более.

Тринадцать лет тому назад скромным искателем знаний вступил я в священные стены нашей almae matris. Много сильных и захватывающих впечатлений нахлынуло

—753—

тут в мою душу. Величавые и поучительные традиции седой старины, казалось, осязательно веяли от самых стен этого святилища знаний, и потому какую-то своеобразную и острую прелесть получало звучавшее в этих стенах и ими отражаемое «новое слово», которое возвещали нам жрецы этого храма. А самый сонм этих служителей, творцов и хранителей истины?!... Что за чудная, поистине, коллегия! Сколько разнообразных дарований и разнородных сил объединено под одним знаменем!

В этом сонме сиял и наш нынешний юбиляр, – тогда еще довольно молодой наставник, а теперь уже светило, достигшее своего зенита и, по его собственным словам, уже начавшее слегка склоняться к закату.

Но светила нашего академического небосвода, – как мы знаем по многим примерам прошлого и настоящего времени, – в большинстве случаев не только светят, но и греют. Как и чем светил наш любезнейший юбиляр, – Вы уже знаете из блестящей речи Ильи Михайловича. И что я мог бы к ней прибавить?! Но наше настоящее торжество было бы неполно, если бы мы не воздали должной дани и той теплоте сердечной, которая составляет одну из основных черт его духовного образа.

Самое раннее личное воспоминание мое о Николае Александровиче относится еще к первому году моего студенчества. Один из моих земляков, получивший назначение на службу, пригласил меня и других студентов – «соотечественников» отпраздновать это важное в жизни каждого из нас событие. В номере гостиницы, где происходило это скромное торжество, мы встретили и двух профессоров, один из которых оказался Николаем Александровичем. Живо помню то смущение, какое почувствовал при этой встрече я, привыкший даже к своим семинарским наставникам относиться с известной долей робости. Но это смущение быстро исчезло после нескольких минут разговора, мастерски оживленного – Вы, конечно, догадываетесь, кем. Оно сменилось чувством искреннего и глубокого удовольствия от соприкосновения с людьми высшей духовной культуры. Сколько тут было затронуто и обсуждено капитальных вопросов – теоретического богословия, философских, нравственных и даже по-

—754—

литических! – при том, с весьма оригинальных и довольно неожиданных для нас-юнцов точек зрения. Мы просто не замечали, как летит время. Но еще большее впечатление производил на нас характер личного настроения Николая Александровича, сообщавшего своеобразный колорит его речам. Тон этих речей был разнообразен чрезвычайно: поэтическое одушевление, почти пророческий пафос незаметно переходили в тонкую иронию, последняя неожиданно сменялась резким и деловым называнием вещей их собственными именами; а там смотришь, – уже речь Николая Александровича звучит таким задушевным лиризмом, такою любовью к жизни, со всеми ее мелкими радостями и горестями, что просто диву даешься и недоумеваешь, какая сила порождает все это разнообразие оттенков. Что один ум не мог дарить нас таким фейерверком разнообразных впечатлений, – это было очевидно. Помню, мы тогда же поняли, что этот энергичный и порывистый пульс его богатой духовной жизни обусловлен, главным образом, горячностью его сердца. Да об этом, впрочем, могли свидетельствовать и самые внешние ухватки нашего героя (многое уцелело из них и доселе, но ведь тогда он был на целых 13 лет моложе): в них ясно виделся широкий размах сил, открытость души, чуждающейся при встрече с людьми разных условностей.

Шопенгауэр, господа, сказал, что при знакомстве с людьми первое впечатление никогда не обманывает, если только мы его хорошо помним. Справедливость этого мнения я мог проверить на Николае Александровиче; потому то я, и остановился на этой первой моей встрече с ним с некоторой подробностью. Потом, когда я ближе узнал его, став его сослуживцем, я только полнее и сознательнее изучил его душевный склад, но общее впечатление осталось то же самое. Отдельные черты нравственного характера Николая Александровича раскрывались для меня на фоне этого общего впечатления. Я позволю себе назвать Вам некоторые из этих черт, начиная с общепризнанных и всем известных и кончая такими, которые, может быть, не всем заметны.

Кто не знает общительности Николая Александровича? Но, с другой стороны, и самому нашему обществу

—755—

он нужен не менее, чем... ну, хотя бы протодьякон любому кафедральному собору. Зачем далеко ходить за примерами? Не помним ли все мы, как месяц с небольшим тому назад одно наше скромное академическое торжество казалось бледно без Николая Александровича (он заседал в этот день в суде), и само наше начальство готово было все свое влияние употребить, чтобы только вернуть его в наш собор? А наши частные собрания, прогулки, катанья, беседы в сборной, в канцелярии – сколько потеряли бы они в привлекательности без Николая Александровича!?

Но что же делает его столь незаменимым членом нашего общества? – Три свойства могу я назвать здесь (если угодно, соответственно трем традиционным способностям души – уму, воле и сердцу): своеобразную вдумчивость, широту и смелость инициативы и неподдельный альтруизм. От кого, скорее его, мы можем услыхать меткое слово, неожиданное сближение, дерзновенное снятие покровов с помыслов?... Кто лучше его внесет иногда оживленность настроения, веселость шутки, беззаветность юного дурачества в наши маленькие развлечения? Кто этот рыцарь, истинный иммортель, несмотря на свою седину и почти генеральское достоинство? И не думайте, чтобы для всего этого не требовалось известной доли самоотвержения. Но я могу назвать его альтруистом и не в одном только этом отношении. Его доброта и отзывчивость и в более серьезных делах принадлежат тоже к числу общеизвестных фактов.

Менее, быть может, Вы обращали внимание на следующее качество, которое я должен назвать, но которое весьма важно для истинной оценки личности. Это – глубокая самобытность Николая Александровича, делающая его в высшей степени интересной фигурой в нашей корпорации. Сколько раз я лично удивлялся этой самобытности, бывал ею тронут, негодовал на нее!... Но она неизменно влекла меня к нему. В нем почти все не похоже на других, в высшей степени оригинально. Лишь богатый дух может быть столь нешаблонным.

В заключение мне остается указать на одну подробность в мировоззрении и настроении Николая Александровича,

—756—

которая, по нашим временам, должна считаться, однако, немалой нравственной заслугой и, во всяком случае, свидетельством о мужестве духа. В наше время крушения идеалов, всеобщего уныния и брюзгливого недовольства жизнью – Николай Александрович высоко держит знамя оптимизма и того, что немцы называют «Lebensgenuss». И это – несмотря на пережитые им и известные нам тяжкие испытания его личной жизни!... Невольно хочется думать, что этот человек знает ценность жизни. И не раз, – по крайней мере, у меня, – случайно налетевшее пессимистическое настроение утихало при одной встрече с этим «неисправимым» оптимистом. А кто знает? – на одного ли меня он производил такое впечатление?

Вот как рисуется мне нравственный образ нашего дорогого юбиляра. Сердце мое преисполняется гордостью от сознания, что мы имеем его в своей среде; и я, предлагая тост за его здоровье, за то, чтобы он еще многие годы украшал нашу Академию, не могу не воскликнуть словами Шиллера по адресу других ученых учреждений:

«Ну, что вы так в земле своей

Дерете нос подчас?

Не мало доблестных мужей,

Не мало есть богатырей

И в академии у нас»!

За здоровье Николая Александровича! Многая ему лета!!»

Трапеза кончилась уже «сущу позде»... Но почти все оставались гостями юбиляра и долгое время после трапезы.

17-го ноября Академия лишилась своего почетного члена и бывшего профессора, Протоиерея Александра Васильевича Мартынова, Профессора Богословия Московского Сельскохозяйственного Института. Тяжелая и преждевременная утрата. А. В. скончался, имея всего лишь 44 года от роду. В свое время Академия живо откликнулась на это горе и осиротевшей семьи, и горе учреждения, любившего покойного, и горе общества. В академическом журнале памяти А. В. уже была посвящена статья (Дек. Стр. 787 слл.)⁶³⁸.

—757—

3-го декабря Академия лишилась другого своего почетного члена профессора-протоиерея, редактора-издателя «Душеполезного Чтения» Д.Ф. Касицына. Профессором Академии покойный состоял с 1867 года по 1893 учебный год включительно. По выслуге 25 лет в должности штатного преподавателя в Академии, Советом Академии Д. Ф. удостоен звания заслуженного экстраординарного профессора, с каковым званием и вышел в отставку из Академии.

—758—

Пишущий эти строки помнит Д. Ф., как профессора по кафедре истории и разбора западных исповеданий. Покойный не оставался без слушателей никогда. К нему приходили на лекции не только с того курса, которому он читал, но и с других курсов. Не инструкция и не сухой долг влекли студентов к нему в аудиторию, а то нечто весьма особенное, что можно было видеть, слышать и чувствовать там. Лекции Д. Ф. не отличались ораторскими достоинствами. В них не было внешнего блеска, обыкновенно весьма на недолгое время останавливающего внимание слушателя. Не поражали они слушателей и массой учености. Несмотря на все это, Д. Ф. все-таки нужно назвать талантливым профессором, умевшим влиять на молодежь, приковать к себе не только внимание своих слушателей, но и сердца их, что самое главное во всяком деле. Лекции его были оригинальны, интересны. Обычно кратко, но необыкновенно колоритно, живо им отмечались существенные стороны учения того или другого инославного исповедания. Д. Ф. никогда не был злостным обличителем различных религиозных реформаторов Запада, кто бы они не были и что бы они не проповедовали. Никогда он не смотрел на западные исповедания, как на одну только какую-то сплошную тьму, вечную ошибку и непоправимое заблуждение. В его лекциях реформаторы не являлись пред нами какими-то обманщиками, проходимцами, своего рода мошенниками. Он всегда умел указать в их деятельности весьма светлые симпатичные стороны, достойные всякого внимания. Немало светлых сторон указывал он и в западных исповеданиях. Мало того, самые недочеты в том или другом западном вероучении в его изложении являлись скорее печальными ошибками ума, немощной воли человеческой, стремившейся к добру и делавшей вместо добра зло, чем какими-либо другими злонамеренными соображениями. И невольно в душе слушателя возникало скорее чувство сожаления по отношению к известному реформатору, чем чувство осуждения его или глумления над ним. А какой уверенностью звучала речь профессора, когда он переходил к изложению православного учения по тому или другому вопросу сравнительно с учением западных исповеданий. Приятно было слышать,

—759—

как мерно лилась речь из уст Д. Ф., говорившего с необыкновенной уверенностью в правоте своих слов, высказывавшего всегда свое убеждение, выстраданное и часто вымученное продолжительною борьбой и страданиями за или против известного идеала. Можно смело сказать о нем, что он не торговал словами. Да это и понятно – почему. Д. Ф. ездил за границу и там в течение года в шумных городах и бедных деревеньках изучал инославные исповедания. Это изучение религиозной жизни западных людей не по книгам, а по живым душам бедных и богатых западных классов, живые беседы с людьми различных западных исповеданий дали профессору ту уверенность, с какой он всегда говорил своим слушателям с кафедры. Это-то глубокое убеждение в каждом своем слове, чувствовавшееся на лекциях Д. Ф. необыкновенно ясно, и влекло к нему молодежь, которая жаждет слышать от своего профессора слово живой правды, слово своей личной веры и своего убеждения.

Д. Ф. был весьма опытным руководителем студентов в их юных работах по вопросам западной догмы. Он никогда не обременял никого лишней и непроизводительной работой. От студента, работающего у него, он требовал как можно больше правды и дела, и как можно меньше риторизма и лженауки, лжеучености, часто прикрывающей свое убожество бесчисленными цитатами и многочисленными выписками...

Оставив академическую службу, Д. Ф. нес на своих уже старческих плечах нелегкое бремя пастырства и редакторства. Там и здесь он был опять не обыкновенным человеком, а выдающимся, на котором останавливались взоры многих. К пастырским своим обязанностям он относился весьма строго. Богослужение всегда совершал истово, с глубоким благоговением, которое невольно передавалось молящимся вместе с ним. Накануне совершения литургий он хранил строгое воздержание. Несмотря на то, что приход его был небольшой, по пятницам Великого поста, когда его прихожане исповедовались, он возвращался домой иногда после полуночи. Весьма многое он сделал для благолепия своего храма и для повышения религиозно-нравственного настроения своих

—760—

прихожан. Прихожане, движимые к своему в Бозе почившему пастырю любовью, в день погребения. Д. Ф. и в 9-й день, на свои средства выдали бедным людям 1500 билетов для получения в дешевых городских столовых бесплатных обедов.

Глубоко-религиозное настроение, любовь к церкви были как бы постоянной стихией покойного. Вот почему и пред смертью мысли о храме не оставляли Д. Ф. Перед смертью потеряв ясность сознания, как бы перенесясь из своего жилища в храм, к Престолу Божию, он сначала произнес возглас: «Благословенно царство Отца и Сына и Св. Духа», а потом прочитал по порядку всю литургию, помянул на память всех усопших, которые поминались в приходской церкви. Окончив чтение литургии, он сказал, что панихиду надо попросить отслужить о. Феодора, и все спрашивал: «Где записка о новопреставленных?». Успокоившись мало-помалу, он стал засыпать, повторяя: «Да будут милости великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа со всеми вами».

Вскоре по произнесении этих слов, Д. Ф. тихо почил, почил безболезненно, с тихой улыбкой на устах, с какой он отошел и в могилу. Как правдиво и хорошо было сказано Преосвященным Виссарионом, Епископом Костромским, на поминальной трапезе по Д. Ф.: «Воспроизведши чин литургии, он заснул и через несколько минут тихо испустил дух, воспаривший к небесному престолу славы от престола благодати, пред которым мысленно предстоял он, вознося литургийные молитвы»...

Деятельность Д. Ф., как редактора у всех пред глазами. Свой журнал он сумел так хорошо поставить и так широко распространить в читающей русской публике, как не распространен, кажется, ни один из русских духовных журналов. Нет нужды говорить о том, какую пользу принес всему русскому обществу журнал Д. Ф. Десяткам тысяч людей он помог разобраться в путанице современных понятий, идеалов, запросов. Десяткам тысяч людей дал возможность сохранить свои христианские идеалы, которые так открыто отрицались многими в печати, которые заменялись идеалами и Ницше, и Спенсера, и всяких других представителей и выразителей

—761—

свободной философской морали. Понятно, поэтому, что весть о смерти Д. Ф. наполнила великой скорбью сердца многих. У его гроба было четыре архипастыря, много архимандритов, все высшее белое духовенство г. Москвы, множество его знакомых, прихожан, духовных детей, сослуживцев-профессоров. На гроб его возложено немало венков от различных лиц и учреждений. У его гроба было произнесено несколько глубокопрочувствованных слов и светскими, и духовными лицами. Разве все это не доказательство того, что покойный жил не напрасно на свете? Думаем и глубоко верим, что он был действительно полезнейшим членом общества и прекрасным служителем алтаря Господня. Вечная память ему!

По примеру прежних лет, на рождественских каникулах, на средства Преосвященного Ректора, была устроена елка для питомцев академической покровской церковноприходской школы и для питомцев воскресной академической же школы. Елка отличалась солидными размерами и весьма хорошо была украшена всякой мишурой, игрушками, конфектами, коробками и коробочками с различными сластями. В деле украшения елки много потрудились студенты-добровольцы. Детский вечер удался на славу. При входе Преосвященного в школу, тотчас была зажжена елка. Замелькали среди зелени десятки разноцветных огоньков. При свете их различные стеклянные безделушки переливали разноцветными огнями и манили к себе внимание «малых сих». Школьникам елка казалась каким-то сказочным богатством, и невольно забывали они ту бедность и суровость неприглядной обстановки, из какой только что пришли сюда. Вечер имел свою «программу».... На вечере показывался детям граммофон. На граммофоне исполнялись некоторые песни, рассказы, воспроизводилась различная музыка, звуки различных животных в мирном и немирном их состоянии. Далее, на вечере был очень хороший симфонион, на котором игрались различные пьесы. Потом была панорама различных видов родной стороны и иностранных государств, городов. Наконец, одни из детей читали басни, другие рассказы, третьи пели свои несложные детские песни о «козликах» и т. п. премудростях. Весь этот материал был распределен по

—762—

номерам и отделениям, из которых составилась довольно большая программа вечера. В заключение вечера Преосвященным Ректором детям, присутствовавшим на елке, были розданы книжки, а о. Инспектором – кулечки со сластями. Все время на вечере царило веселье. Но особенного оживления вечер достиг тогда, когда стали давать детям подарки с елки. От детей положительно нельзя было отбиться. Одни просили одно, другие другое. Некоторые вещи брали с бою. Когда елка была опрокинута на пол, все это юное кинулось к ней, смешалось, спуталось, так что со стороны казалось какой-то одной темной массой, проворно копошащейся в зеленых ветках елки. Нет нужды говорить о том, что в течение вечера не один раз пели устроителю елки и многая лета и кричали даже «ура»...

Заканчивая обозрение академической жизни, не могу не упомянуть еще о командировке за границу с учеными целями экстраординарного профессора по кафедре Патристики И.В. Попова.

Объясняя в докладе Совету Академии мотивы своей поездки за границу, И. В. указывает на следующее. Трудно изобразить в немногих словах громадные успехи, достигнутые в последнее время западной наукой в области исследований памятников патристической литературы. Дружные усилия ученых направляются к исследованию известнейших книгохранилищ, изучению хранящихся там древних манускриптов, составлению их описаний и каталогов. Тщательно изучаются там древние переводы святоотеческих творений на языки сирский, армянский, арабский, эфиопский, славянский. Исследование рукописей и древних переводов творений отцов церкви дало уже обильные плоды. Оно привело к открытию многих неизвестных доныне памятников патристической литературы, которые не только освещают нам жизнь древней церкви с новых сторон, но и оказывают незаменимые услуги в деле правильного истолкования уже известного нам научного материала. Оно оживило в последнее время ученую деятельность по пересмотру и переизданию уже известных текстов творений отцов церкви. Строго научный, объективно-беспристрастный метод, по какому в Германии изучаются патристические памятники, заслуживает также всякого вни-

—763—

мания и изучения. Благодетельные плоды этого метода уже успели обнаружиться в различных отрадных явлениях. Благодаря ему ученые самых противоположных лагерей теперь сходятся во взглядах на известные памятники и дают одинаковые ответы на различные патристические прежде спорные вопросы. Некоторые вековые споры между католиками и протестантами теперь решены и притом в смысле, благоприятном для церковного предания. Этот метод у самого Гарнака вынудил знаменательное признание: «В критике древнейших источников христианства мы без сомнения отступаем назад к данным церковного предания». Плодом упрочения этого метода было полное падение школы Баура, наделавшей в свое время столько шума и вреда. Заслуживает внимания и самая постановка преподавания патристики в германских университетах. Там слушателей еще на школьной скамье знакомят с библиотеками, палеографией, историей греческого и латинского языка, предлагают их вниманию отдельные курсы общей истории греческой и римской литературы, истории философии, исторической географии, истории государственного управления Греции и Рима, истории древней риторики и поэзии. Все эти вспомогательные науки сколько облегчают каждому учащемуся серьезное занятие наукой, столько же дают возможность иметь самое верное понимание и знание каждого памятника патристической литературы. Наконец, лекционная система в западных университетах уравновешена и дополнена системой семинарий и практических занятий под руководством опытных профессоров. Так, преподавание палеографии состоит не в сообщении одной только теории, но сопровождается упражнением в чтении и определении древности образцов. Преподавание церковной истории и патрологии связано с чтением и научным анализом важнейших отрывков и целых произведений патристической литературы. В последнее время много говорят о недостатках лекционной системы преподавания и о необходимости введения практических занятий. Нельзя не признать этих суждений вполне основательными. Если система практических занятий полезна при изучении всякой науки, то она положительно необходима в преподавании всех видов литературы. Как бы талантливо и верно не излагалась си-

—764—

стема идей известного автора, слушатель обыкновенно выносит лишь отвлеченное понятие о его литературных трудах. Научный анализ по необходимости разрушает литературное целое и не может воспроизвести тот живой дух, который веет в каждой строке изучаемого автора, когда знакомишься с литературным произведением лично. Оттого одно чтение искусно выбранных отрывков дает учащимся более живое понятие об изучаемом авторе, чем многотомное исследование о нем. Лекционная система не может дать учащимся даже и хорошего знакомства с методом разработки науки, не рискуя сделать чтения слишком скучными и сухими. Лектор не может обнаруживать перед своей аудиторией всю ту черновую работу, которая привела его к известным выводам. С другой стороны, изложение одних только выводов страдает догматизмом и не дает понятия о том, как следует обращаться с историческими памятниками.

Искреннее желание принести посильную пользу отечественной богословской науке и послужить делу преподавания патристики в Академии, познакомиться с методами преподавания и особенно с постановкой практических занятий по патристике в германских университетах – побудило И. В. Попова отправиться за границу.

К столь красноречивым доводам автора, приведенным им для оправдания своей поездки за границу, едва ли нужно что прибавлять. Вопросы, возбужденные И. В., можно назвать жгучими вопросами. Их значение для школы ясно может представить только тот, кто стоит весьма близко к школе, видит постоянно ее недочеты, болеет душой день и ночь за ее известные хромания и на глезне и на плесне. Вот почему мы горячо приветствуем эту поездку И. В. за границу и от всей души желаем ему полного разрешения тех вопросов, которыми так занята его душа.

Мы думаем, что заимствовать хорошее не стыдно никогда, кому бы это хорошее не принадлежало. Вот почему св. великие отцы церкви не считали для себя постыдным учиться даже в языческих школах у известных противников и врагов христианства. Никто из них не остался в этих школах, несмотря на все соблазны, какими их старались иногда задержать здесь. Выходя из языческих

—765—

школ, они становились непобедимыми полемистами, защитниками христианства пред языческими писателями, императорами, чудными проводниками христианских начал в жизнь общества. Отъединяясь от живых и здоровых течений умственной жизни Запада, не обрекаем ли мы себя на застой и не тормозим ли дело успешного развития у нас науки? От души пожелаем, чтобы у нас меньше было людей, похожих на известных помещиков, желания которых «не перелетали за частокол, окружающий их дом».

—766—

12-го апреля текущего года исполняется пятидесятилетие со дня кончины одного из известных представителей нашей отечественной литературы, – Василия Андреевича Жуковского и почти 120 лет со дня его рождения. Период времени весьма значительный! И если теперь вся образованная Русь еще раз празднует литературную годовщину этого поэта, то это – ясное доказательство того, что мы имеем дело в данном случае с крупной литературной силой, оставившей по себе в истории русской литературы весьма значительный след. И действительно, на долю поэзии В.А. Жуковского выпала немаловажная роль, и эту свою роль она выполнила с достоинством.

На литературное поприще Жуковский выступил в один из довольно тяжелых периодов нашей общественной жизни. Это были приснопамятные времена императора Павла с известным режимом его правления. «Со вступлением на престол императора Павла I, – говорит один из биографов Жуковского, – каждое лицо, чем образованнее, чем знатнее оно было, тем более испытывало на себе весь неуклюжий гнет пронырливой, везде подслушивавшей, подозрительной полиции. Сношения с внешним миром были преграждены. Все желания, размышления, сведения о случавшихся происшествиях, должны были укрываться в тесном кругу семьи или верных знакомых. Взгляды на жизнь получали от того отвлеченный характер, резко про-

—767—

тивоположный с прозаической действительностью»⁶³⁹. Оторванное от жизни, русское общество принуждено было замыкаться в круг своих личных интересов, уходить вглубь себя, или устремлять взоры в заоблачную высь. Ум и сердце требовали насущной пищи, – и за отсутствием такой пищи в действительной жизни они искали выхода и удовлетворения в жизни воображаемой, в жизни туманной мечты и смутной надежды. Все таинственное, загадочное, обольстительное самою таинственностью и загадочностью, все, что хотя на время заслоняло неприглядные стороны действительной жизни и давало хотя иллюзию довольства и счастья, – все это находило самый радушный прием. Квиетизм, пиетизм, мистицизм, масонство – все это пользовалось среди общества успехом. Не лучше дело обстояло и с литературой. Она то, по традиции, продолжала копировать иностранные образцы, то несмело пробовала свои силы на самостоятельных произведениях. На смену торжественным одам и громкозвучным дифирамбам нарождалось новое течение, – сентиментализм. Любители словесности восхищались приторно-чувствительными творениями Карамзина, умилялись до слез над его «Бедной Лизой», простирая свои восторги до паломничества на «Лизин пруд» – место гибели героини рассказа. Периодическая литература, выдающимися органами которой являлись журналы «Приятное и полезное препровождение времени» и «Ипокрена или Утеха любославия» была горячей поборницей этого романтически-сентиментального направления. И в переводных и в оригинальных статьях своих она воодушевленно проповедовала его, воспевая «священную меланхолию» и прославляя «величественное уединение».

Таким образом, и в обществе, и в литературе господствовало религиозно-сентиментальное настроение и особым успехом пользовалось то, что больше поражало воображение и трогало сердце, что более способствовало скорее забвению действительной жизни, чем сближению с ней. И нужно было слишком высоко стоять над уровнем современной жизни, чтобы выступить против этого общественного те-

—768—

чения; нужно было иметь слишком самобытный и оригинальный талант, чтобы создать новое, более плодотворное направление в русской литературе. Жуковский обладал крупным литературным талантом, которого, по словам Белинского – вполне стало бы на то, чтобы явиться ему «главой и представителем целого периода людей рождающейся литературы»⁶⁴⁰, но, к сожалению, обстоятельства его собственной жизни сложились так, что образовали из него только выдающегося представителя Карамзинской школы, а не родоначальника нового периода. Он слишком был сыном своего века, чтобы стать впереди его! Да и час реализма в русской литературе не пробил еще: нужно было опытно познать всю тщету и бесплодие романтической поэзии, чтобы оценить все значение имевшего народиться реалистического направления в ней.

Певец романтизма, Жуковский был и происхождения довольно романтичного. Он был сыном Тульского помещика Афанасия Ивановича Бунина и случайно попавшей в его дом пленной турчанки, Сальхи. Те отношения, которые скоро установились между Буниным и Сальхой, не могли не внести раздора и разделения в семейный очаг Буниных, и Афанасий Иванович должен был поселиться в боковом флигеле, где жила Сальха. При таких обстоятельствах произошло рождение мальчика – Жуковского⁶⁴¹, при тех же обстоятельствах протекло его и детство до восьми лет включительно. Восьми лет мальчик лишился своего отца и остался на попечение законной жены его, Марьи Григорьевны, среди если и не чужой, то и не родной семьи своей. Родная мать его, в крещении Елизавета Дементьевна, осталась в доме Буниных на положении «ключницы», но к сыну своему она непосредственного отношения, однако, не имела. Воспитание его, как и всего семейства Афанасия Ивановича, лежало на ответственности супруги его, Марьи Григорьевны. Как ни хорошо относились семейные к своему побочному братцу, как ни лас-

—769—

ково обращалась с ним Марья Григорьевна, безмолвно усыновившая его в душе своей, чувство некоторого сиротства и отчужденности не могло не проникнуть в душу ребенка. И знакомство с тайной своего происхождения, которая, несомненно весьма рано стала известна мальчику, и двусмысленное положение его родной матери в доме Афанасия Ивановича и разделение из-за него и его матери супругов на два дома, которое продолжалось до смерти Бунина, – все это не могло не навевать на впечатлительного ребенка грустных дум; не могло не вызывать размышлений на невеселые темы, не могло, наконец, не способствовать раннему пробуждению того чувства сиротства, о котором мы упомянули. По крайней мере, он сам впоследствии сознавался в этом. – «Семейного счастья, – говорит он, – для меня не было; всякое чувство надобно было стеснять в глубине души; несмотря на некоторые признаки дружбы, я сомневался часто, существует ли дружба, и всегда оставался в нерешимости чрезмерно тягостной – сказать себе: дружбы нет. На что было решиться? Скрывать все в самом себе и терпеть, и даже показывать вид, что всем доволен: принуждение слишком тяжелое, при откровенности моего характера, который, однако, от навыка сделался и скрытным».

Детство и юность Жуковского протекли исключительно в женском обществе, – среди «побочных» сестер и племянниц. Среди них он разнообразил различными играми дни своего детства, среди них он коротал уже в более полезных развлечениях и дни своей юности. Приезжая сюда из Благородного университетского пансиона на летние каникулы, он делился с ними впечатлениями школы, литературными новинками и первыми плодами своего собственного вдохновения. Таким образом, здесь он находил первых поклонников своего поэтического таланта и первых поощрителей своей литературной деятельности. Это тесное и продолжительное общение с женской средой, притом в годы наибольшей восприимчивости человеческой души, не могло не отразиться и на образовании характера Жуковского, и на развитии его литературных дарований. По крайней мере, с несомненностью можно полагать, что влиянию этой женской атмосферы он обязан нежностью и

—770—

мягкостью своей музы и строго-целомудренным направлением ее; здесь же нужно искать источник и того женственного лиризма, который составляет общий фон его поэзии.

Нельзя не отметить и еще одного обстоятельства в ранней жизни Жуковского, которое в значительной степени отразилось на характере его поэзии. Это его продолжительная, чисто-романтическая любовь к одной из своих племянниц. Марья Андреевна Протасова, предмет рыцарского обожания Василия Андреевича, была дочерью Екатерины Афанасьевны Протасовой и, следовательно, внучкой Афанасия Ивановича Бунина. Знакомство с ней, как с родственницей, началось у Жуковского с самого детства Марьи Андреевны. Затем, руководство образованием ее вместе с ее сестрой, – Александрой Андреевной, к которому он приглашен был матерью этих девушек, еще более сблизило его с Марьей Андреевной и породило в нем то чувство нежной любви к ней, которому он оставался верным почти до конца своей жизни. Зная, что на его чувство ему отвечают взаимностью, Жуковский хотел жениться на своей воспитаннице; но когда он обратился с предложением к матери своей возлюбленной, то она, опираясь на церковные уставы, воспротивилась этому браку и решительно отказала ему. Напрасно Жуковский неоднократно возобновлял свою попытку, умоляя ее изменить свое решение, напрасно друзья его всеми мерами стремились воздействовать на упрямство матери, ничто, даже санкция этого брака м. Филаретом, не могло сломить фанатизма суеверной женщины. Не желая действовать против воли матери и тем вносить раздор в дорогое ему семейство, Жуковский должен был покориться своей мачехе-судьбе. Нет нужды распространяться о том, как тяжело должно было отозваться это событие на его жизни. В одном из его стихотворений мы находим в высшей степени трогательное место, в котором нельзя не видеть поэтического отзвука на это событие:

«Но сладкое счастье не дважды цветет;

Пускай же драгое в слезах оживет!

Любовь, ты погибла; ты, радость, умчалась.

Одна о минувшем тоска мне осталась»⁶⁴².

—771—

Но наиболее полным и характерным выражение его настроения этого времени является его послание «к Филалету» (Блудову), в котором слышится скорбная нота разочарования в жизни и пламенное желание «конца борению и с жизнью, и с собой»:

«Как часто о часах минувших я мечтаю!

Но чаще с сладостью конец воображаю,

Конец всему – души покой,

Конец желаниям, конец воспоминаньям,

Конец борению и с жизнью, и с собой!...

Не знаю... но мой друг, кончины сладкий час

Моей любимою мечтою становится...

И сердце с горестным желаньем ожидает,

Чтоб Промысла рука обратно то взяла,

Чем я безрадостно в сем мире бременился,

Ту жизнь, в которой я так мало насладился»⁶⁴³.

Печальная завязка сердечной драмы Жуковского имела не менее печальное для него продолжение и, наконец, не менее печальный конец. Марья Андреевна, уступая с течением времени соображениям житейского благоразумия, выходит замуж за другого, именно, за приятеля Жуковского, доктора Мойер. Это событие было новым ударом для чувствительного сердца поэта. «Что касается меня самого, – пишет он поэтому поводу своим близким, – то нельзя же вдруг всего переделать. Но вы за меня не боитесь. Я вообще счастлив... Тяжелые минуты были и будут; но славное чувство пропасть не может. А в этом все!» В этих словах слышится пока инстинктивное стремление не столько успокоить других, сколько утешить и обмануть самого себя, «заговорить» свою собственную боль. Между тем, в действительности сердце поэта истекает кровью: «Во мне, – продолжает он в том же письме, – есть другой человек, которому бывает больно, когда он заметит привязанность Маши к Мойеру. Этот «человек» (сколько я заметил) бурлит более к вечеру. Марья Андреевна недолго прожила в замужестве. 19 марта 1823 г. ее не стало. Поэт едет в Дерпт, на могилу своей возлюбленной, чтобы воздать последний долг христианина.

—772—

Здесь он выражает желание быть погребенным на том же кладбище, где покоятся дорогие для него останки его возлюбленной. А вскоре после этого события он пишет: «Поэзия жизни была она! Но после письма ее⁶⁴⁴ чувствую, что она же будет снова поэзией жизни, но поэзией другого рода». «Все высокое сделается для меня теперь верою; все стало понятнее; но это высокое надобно приобресть – иначе Маша навсегда потеряна. Жизнь тоже святыня. Маша сама меня в том уверила». Этот продолжительный эпизод его жизни, обнимающий собою чуть не добрую половину ее, не мог не отразиться на поэзии Жуковского. Чувство нежной меланхолии и неудовлетворенной любви, разочарованность в жизни этого мира и мистические порывы в потусторонний мир, – где должны соединиться между собою души, лишенные этой возможности здесь, – некромантия, наконец, витание в мире духов и призраков, – все это, в такой степени проникающее его поэзию, есть в значительной мере результат той душевной драмы, которую он пережил в этот период своей жизни.

В январе 1797 г. Жуковский поступает в Университетский Благородный Пансион. Для него начинается новая жизнь, новые влияния, новые впечатления. В какую сторону направятся теперь его мысли, к чему преимущественно будет склоняться его сердце, – это в значительной степени будет зависеть от характера той среды, в которой он будет вращаться. А среда эта была такова, что в самом лучшем случае могло образовать из него честного и доброго мечтателя, т. е., закончить развитие тех основ его личности, начало которым положено было уже в предшествующее время. Прежде всего, постановка учебного дела была такова, что главное внимание обращалось на формальное развитие учеников и воспитание в них добрых чувств. Вследствие этого преподавание предметов носило отвлеченный характер и мало давало положительных знаний. Об общем характере его можно судить уже по тем темам, которые разрабатывались учениками в их письменных работах, и о которых мы узнаем из

—773—

официальных описаний пансионских актов. Среди них мы встречаем, напр., такие: «К счастливой юности», «Добродетель», «Любовь к отечеству», «Слава», «Могущество, слава и благоденствие России» и т. п. В большом ходу были и такие темы, как «Мысли у могилы», «Мысли на кладбище». Конечно, такое образование не могло ни обогатить воспитанников познаниями, ни способствовать выработке в них определенного, более жизненного миросозерцания. Жуковский впоследствии сам сознавал недостаточность своей школьной подготовки и стремился пополнить пробелы в ней самостоятельным трудом⁶⁴⁵.

Наряду со школой на Жуковского должны были оказывать свое влияние и те люди, с которыми он сталкивался в ней. Здесь на первом месте должно быть поставлено семейство директора Пансиона Ивана Петровича Тургенева. Двоякие узы соединяли юношу Жуковского с этим семейством; во-первых, знакомство с Тургеневыми его ближайших родственников Буниных и Юшковых, и, во-вторых, его собственная близость с Андреем и Александром Ивановичами, – сыновьями директора, с которыми он по школе состоял в дружественных отношениях. Иван Петрович вообще пользовался большим влиянием на воспитанников своего заведения: «Юноши, – по словам Жуковского, – привязаны были (к нему) свободной доверенностью, сходством мыслей и чувств и самой нежной благодарностью»⁶⁴⁶. Масон, приятель известного литературного деятеля XVIII в. Новикова, член «Дружеского ученого общества» и «Типографической компании», – он считал масонство «очень хорошим делом» и верил, что масоном является тот, кто «удостоился через исправление нравственного характера сделаться столько совершенным, сколько человеку возможно быть»⁶⁴⁷. Таким образом в основе его миросозерцания лежал идеал нравственного самоусовершенствования на мистической подкладке. Этим же миросозерцанием проникнуты были и сыновья его и из

—774—

них особенно Андрей, оказавший наибольшее влияние на Жуковского. Интересен в данном случае отрывок из одного стихотворения Андрея Тургенева, в котором он говорит:

«Зри духом в вечность. Что твой взор встречает?

Там лучший мир, там Бог! – Страдалец! Улыбнись»⁶⁴⁸.

Часто вращаясь в семействе Тургеневых, Жуковский должен был познакомится здесь со многими другими масонами и между ними с известным И. В. Лопухиным, а также и с первостепенной звездой литературы того времени, Карамзиным. Автор книги «О внутренней церкви», «добрый благодетель» Жуковского, Лопухин должен был оказать на него немалое влияние и именно в духе своего масонского идеала, а ближайшее знакомство с родоначальником нового направления в русской литературе не могло не повлиять на направление литературных дарований Жуковского в духе сентиментализма.

Наконец, в школьный же период своей жизни Жуковский должен был впервые испытать на себе и влияние современной ему периодической печати, которое нельзя обойти молчанием здесь вследствие немалого значения его для нашего поэта. В этом случае необходимо отметить два журнала конца XVIII в.: во-первых, «Приятное и полезное препровождение времени» (1794–1798), принадлежавший к числу книг, дозволенных в Университетском Пансионе для внеклассного чтения воспитанников, и, во-вторых, «Ипокрену, или Утехи любославия» (1799–1801). Эти журналы хорошо были знакомы питомцам Пансиона: в них лучшие из них помещали даже свои собственные произведения. О том, в каком духе могли влиять на них эти журналы, можно судить по характеру их общего направления. Прежде всего, нельзя не отметить, что оба журнала были проникнуты одним и тем же резким духом религиозно-сентиментальной реакции против идей либеральной философии ХVIII в. Их общим желанием было, чтобы исчезло с лица земли «святотатственное злоупотребление великим именем просвещения и философии». Реакционный

—775—

дух их в данном случае простирался до того, что они готовы были подозревать и обвинять в вольнодумстве и неверии даже Карамзина. В то же время в специально-литературном отношении они были последователями нового Карамзинского направления, считая Карамзина «чувствительным, нежным, любезным и привлекательным нашим Стерном», вместившим в себе «чувствительность» Мармонтеля и Стерна. В них слышатся жалобы на господство разума в ущерб правам сердца, этого «виновника» дел великих и благородных; воспеваются: «уединение», эта «отрада чистейших душ», «сельская Натура», – источница «божественных вдохновений». Наряду с крайностями сентиментализма проскальзывают мрачные ноты западного романтизма. «Священная меланхолия» прославляется, как «сильная царица превыспренних мыслей». Кладбище почитается местом «величественного уединения», где меланхолик «утомленный обуреваниями жизни» «проливает верующие слезы, восхищаясь парениями Оратора Ночей – Юнга». Среди стихотворений, помещаемых в этих журналах, часто встречаются такие, как: «Достоинство смерти», «Глас смертного к Богу», «Уединение», «Воздыхание о помощи», «К суете». Среди переводных произведений мы находим «Размышления над гробницами» известного английского «методиста» Джемса Гервея, «Сельское кладбище» – Грея. Таков общий характер этих журналов⁶⁴⁹. Очевидно, что они не только не могли сблизить юношу Жуковского с действительной жизнью и направить его внимание на злобу дня; напротив, они еще более толкали его на тот путь мечтательного лиризма, чуждого всякой действительности, который уже намечался для него рядом других, указанных нами выше, влияний.

Итак, все – и дух времени, и обстановка домашнего воспитания, и школьная среда, и направление современной ему литературы, и, наконец, романический эпизод его жизни, – все это образовало и создало из Жуковского созерцательного, чуждого текущей действительности, лирического певца туманной меланхолии и неопределенной, беспредметной мечты.

—776—

Зная, под влиянием каких факторов развивался поэтический талант Жуковского и при каких условиях ему пришлось выступить на литературное поприще, мы не удивимся тому, что с первых же опытов своего пера он является пред нами певцом туманно-мистического и тоскливо-меланхолического романтизма. Первым печатным произведением его, написанным им еще в первый год своего пребывания в Пансионе, была статья в прозе под заглавием: «Мысли у могилы». Первым стихотворением его, доставившим ему известность и создавшим ему имя, была Элегия: «Сельское кладбище». Этой «похоронной» мелодии он оставался верным в течение всей последующей литературной своей деятельности.

К изучению западной литературы и заимствованию из нее сюжетов и тем для своих творений Жуковский обратился, таким образом, уже с определившимся поэтическим настроением и готовым сложившимся темпераментом. Его первое замечательное произведение «Сельское кладбище», так характерное для писательской физиономии его, появилось в 1802 г.⁶⁵⁰, а еще в 1805 г. Жуковский сознается в малом знакомстве с иностранной литературой и только собирается изучить ее. «Я бы желал, – пишет он в этом году Ф. Вендриху, – если бы не боялся вас отяготить, чтобы вы назначили мне все лучшие немецкие книги во всех родах литературы: немецкая литература мне мало знакома»⁶⁵¹. В том обстоятельстве, что он приступил к знакомству с иностранной литературой уже с определившимся поэтическим темпераментом, кроется ключ к объяснению двух любопытных особенностей литературной деятельности Жуковского: во-первых, певец романтизма, он усваивает и пересаживает на русскую почву только одну сторону западного романтизма, именно, ту, которая наиболее отвечает его собственному

—777—

поэтическому настроению; и, во-вторых, подражатель иноземных образцов и переводчик их на русский язык, он в самом подражании и переводе остается самобытным и оригинальным творцом.

Есть люди, которые, в силу пассивно-созерцательного склада своей натуры, не иначе могут выражать богатство своего внутреннего мира, как по поводу чужих мыслей и под влиянием чужой фантазии. К числу таких людей принадлежал и Жуковский. Он сам отмечает в себе эту особенность своей натуры. «У меня, – говорит он, – наиболее светлых мыслей тогда, когда их надобно импровизировать в возражение или в дополнение чужих мыслей; мой ум, как огниво, которым надобно ударить об кремень, чтобы из него выскочила искра – это вообще характер моего авторского творчества; у меня почти все чужое, или по поводу чужого – и все однако мое»⁶⁵². «Набросай мне, пишет он в одном из писем к Гоголю, – несколько живых картин (Палестины) без всякого плана, как вспомнится, как напишется; мне это будет несказанно полезно и даже вдохновительно для моей поэмы; я уверен, что к собственным моим идеям прибавится, много новых, которые выскочат, как искры, от удара моей фантазии об твою». В силу этой особенности своего творчества Жуковский свое собственное поэтическое настроение, уже определившееся, – как мы отметили, – до знакомства его с иностранной литературой, мог так полно и так живо выразить только по поводу образцов иноземного сочувствственного ему романтизма. И, действительно, все лучшие произведения его музы, начиная с первой, доставившей ему славу, элегии «Сельское кладбище», навеяны ему были западными оригиналами. Но заимствуя сюжеты и темы из этих образцов, он пользуется ими как сырым материалом для выражения собственных мыслей, чувств и настроений. Он не стесняется переделывать, изменять, дополнять их и однако всюду остается верным тому оригиналу и в переводе достигает силы впечатления, тожественной подлиннику. Как истинный художник, он чувствует себя полным господином находящегося в его распоря-

—778—

жении материала. А как самобытный творец, он нередко выступает даже за пределы оригиналов, выделяя из них или оттеняя преимущественно то, что наиболее отвечает его собственному настроению. Любопытны в данном случае его переделки, напр., элегии Грея «Сельское кладбище» и стихотворения Шиллера «Идеалы». В первом случае из двух основных мотивов элегии, – «некромантии» и сочувствия к бедности, – он подчеркивает первый в ущерб второму; во втором – он из глубоко-придуманных «Идеалов» Шиллера создает свои туманные «Мечты». Но этого мало. Эта самобытность его художнического творчества сказывается не только в обработке им своих переводов, но и в выборе самых образцов. Из всего богатства романтической литературы запада он выбирает опять только то, что наиболее гармонирует с его личным поэтическим настроением. «Восприемник» западного романтизма, Жуковский обходит, однако, молчанием многие наиболее могучие и звучные аккорды этого направления и является односторонним истолкователем его. Горячая любовь к ближнему, смелая борьба за право людей на счастье, критическое отношение к данному ненормальному положению вещей, пытливое изучение прошлой жизни, наконец, бодрое обращение к будущему, – словом, – все то, в чем чувствовалось биение живого и активного сердца и что составляло лучшее украшение западных певцов романтизма, – все это осталось непонятым и неоцененным нашим подражателем их, потому что все это не затрагивало его лиры, уже настроенной на известный созерцательно-минорный тон. Напротив того, все меланхоличное, – соединенное с мыслью о тщете всего земного, – все мистическое, соединенное с мыслью о необходимости полной покорности вышним силам, – все тоскливое и туманное, – нашло в нем гениального и неподражаемого истолкователя. Видно, что в этой области он чувствовал не столько рабом чужого, сколько «соперником» этого чужого⁶⁵³. Отделить здесь то, что принадлежит оригиналу и что ему, – нет никакой возможности. Все сливается в одно целое, в одну общую гармонию столь же заимствованного, сколько и само-

—779—

бытного, оригинального творчества. Жуковского называют «Колумбом» романтизма в нашей литературе, проводником этого направления в отечественную словесность: в этом есть доля правды. Но гораздо справедливее было бы назвать его самобытным родоначальником в нашей литературе своего собственного, какого-то исключительно «меланхолического» направления. По крайней мере, из западного романтизма он унаследовал, как мы отметили, – только одну сторону, и ту далеко не главную, и не самую характерную. В своем же целом романтизм оказался ему недоступным и остался за порогом его поэтического воспроизведения.

Мечтательный, бедный положительными знаниями, которые могли бы предохранить его от излишней мечтательности; чуждый интереса к общественной жизни и всегда сторонившийся ее, Жуковский является пред нами певцом безотчетного стремления туда, к «таинственному брегу», к «той верной пристани», которая ждет человека за пределами земной жизни, – поэтом «душевного порыва к неопределенному идеалу»⁶⁵⁴. Вот как Белинский характеризует сущность его поэзии. «Это, – говорит он, – желание, стремление, порыв, чувство, вздох, стон, жалобы на несовершенные надежды, которым не было имени, грусть по утраченном счастье, которое, Бог знает, в чем состояло; это – мир, чуждой всякой действительности, населенный тенями и призраками, конечно, очаровательными и милыми, но тем не менее неуловимыми; это – уныло, медленно текущее, никогда не оканчивающееся настоящее, которое оплакивает прошедшее и не видит пред собой будущего; наконец, это – любовь, которая питается грустью и которая без грусти не имела бы чем поддержать свое существование»⁶⁵⁵. Характерным прототипом всей поэзии Жуковского является стихотворение его «Таинственный посетитель». Таинственный посетитель, – неизвестно, – «откуда прилетел», неизвестно, «для чего от нас пропал», неизвестно, «где его селенье», неизвестно, зачем его «явленье в поднебесную небес», наконец, неизвестно, что собою он

—780—

представляет. Поэт стремится понять и определить его и не может. Не Надежда ли это? – вопрошает он: не Любовь ли? Не волшебница ли Дума? Не святая ли Поэзия? Не Предчувствие ли? И все эти вопросы остаются без всякого ответа. Таков характер и его собственного идеала: он неуловим; но то, что уловимо в нем, в высшей степени несложно и незатейливо. Претензии поэта в данном случае весьма ограниченны. Он искренно устами «Кассандры» возвещает:

«Лишь незнанье – жизнь прямая,

Знанье – смерть прямая наша»

и простодушно уверяет неоднократно, что «он мечтает и блажен», что он «играет призраками и счастлив», что «свет магически разубран для него мечтою», что за ним всюду «летают мечты», наконец,

«Что жизнь, когда в ней нет очарованья?» Кажется, таким образом, что «блаженное незнанье», соединенное с упоением «мечты» является для нашего поэта наивысшим и наиболее вожделенным идеалом.

Другой характерной чертой поэзии В.А. Жуковского, при неопределенности воспеваемого в ней идеала, является ее изолированность от жизни, совершенная беспочвенность. Жуковский в данном случае был аристократом литературы и брезгливо сторонился всего, что носило характер активного вмешательства в житейскую прозу. И в жизни, и в поэзии он был безучастным созерцателем событий. Застигнутый, напр., в западной Европе политическими событиями 1848 г., он сильно тяготится ролью даже пассивного наблюдателя и свидетеля их. «На беду мою, – жалуется он в письме к князю Вяземскому, – надобно еще слышать и слушать вой этого всемирного вихря, составленного из разных бесчисленных криков человеческого безумия, – вихря, – который грозит все поставить вверх дном. Какой тифус, – негодует он далее, – взбесил все народы, и какой паралич сбил с ног все правительства. Никакой человеческий ум не мог бы признать возможным того, что случилось и что в несколько дней с такой демонической, необоримой силой опрокинуло созданное веками». Таково же отношение его было и к литературе. Все могучее, титаническое, боевое не только не на-

—781—

ходило отзвука в нем, но даже отталкивало его от себя. И здесь он был «не колоколом вечевым во дни торжеств и бед народных», а жрецом «нетленной красоты». В Байроне он находит «что-то, ужасающее, стесняющее душу», что не позволяет ему причислить этого поэта к «поэтам – утешителям жизни»⁶⁵⁶. Шутки Шекспира своею грубостью оскорбляют его вкус. Гамлета считает он «чудовищем» и «не понимает смысла этого чудесного урода»⁶⁵⁷. Мефистофельская поэзия Гейне ему непонятна и чужда. Даже из Шиллера, этого наиболее отвечающего его настроению поэта, он заимствует только одно туманно-романтичное и оставляет без внимания другие стороны этого великого певца общечеловеческой гуманности. Словом, все то, в чем слышится биение живой, натуральной жизни, все это кажется ему профанацией искусства, оскорблением музы. «Что такое истинная поэзия? – спрашивает он: «откровение божественное, – рассуждает он в ответ на этот вопрос, – произошло от Бога к человеку и облагородило здешний свет. Откровение поэзии происходит в самом человеке и облагораживает здешнюю жизнь в здешних пределах»⁶⁵⁸. Очевидно, что к этой мерке поэтических произведений, как результата одного внутреннего откровения в человеке, – не могло подойти ни одно реалистическое творение. И, действительно, когда у нас стало нарождаться новое реалистическое направление, Жуковский не только остался равнодушным к нему, но даже стал на сторону его недоброжелателей. «Новейшая поэзия, – отзывается он о ней в письме к князю Константину Павловичу, – конвульсивная, истеричная, мутная, мутящая душу, мне опротивела; хочется отдохнуть посреди светлых видений первобытного мира» (т. е. Одиссеи, переводом которой он был занят в это время). Мимо него быстро неслась жизнь нашей новой литературы; восходили на ней новые светила: явился Пушкин со своей чудной мелодией, выступил Гоголь с подавляющей силой своего реализма, – Жуковский охотно уступал дорогу этим но-

—782—

вым корифеям литературы, без смущения продолжая напевать свою средневековую мелодию. Таким образом, ничто, – ни современная ему, богатая событиями, жизнь, ни могучие представители западной литературы, ни новое течение русской, – ничто не могло совлечь певца «небесной красоты» с того пьедестала самозамкнутого и одностороннего романтизма, на который он стал в самом начале своей литературной деятельности. Было что-то роковое в этой неподвижности, в этой верности самому себе и тем традициям, которые унаследованы им были чуть не с детства. Даже в то время, когда образованная Россия уже успела оплакать невознаградимую утрату в лице Пушкина, когда уже успели всколыхнуть и взволновать ее бессмертные творения Гоголя, когда новое, реалистическое направление литературы навсегда упразднило из истории средневековый романтизм и завоевало себе историческое место, – даже тогда из-под пера маститого поэта продолжали выливаться те же погудки и на тот же лад. Его «Ундина» вышла в один год с «Ревизором», а его «Наль и Дамаянти» – даже после «Мертвых душ». Его сочинения давно перестали вызывать тот восторг, которым сопровождалось появление их в начале, уже он при своей жизни переживал свою славу – и все-таки продолжал оставаться верным своей первоначальной мелодии и находить наслаждение и успокоение в своем собственном вдохновении. «Я узнал по опыту, – утешает сам себя в письме к Нащокину, – что можно любить поэзию, не заботясь ни о какой известности, ни даже об участи тех, чье одобрение дорого. Они имеют большую прелесть; но сладость поэтического создания – сама собою награда!!!».. Впрочем, такова уже была натура у Жуковского, что он мог быть только «зрителем мечтательного» и ничем больше. Он сам хорошо сознавал это свойство своей души и вот как в послании к княгине А. Ю. Оболенской охарактеризовал его:

«А я, мечтательного зритель,

Глядел до сей поры на свет.

Сквозь призму сердца, как поэт;

С его прекрасной стороною

Я неиспорченной душою

—783—

Знаком, но в тридцать слишком лет

Я всё дитя, и буду вечно

Дитя, жилец земли беспечной.

Могу товарищем я быть

Во всем, что в жизни сей прекрасно;

С душой невинною и ясной

Могу свою я душу слить;

Но неспособен зорким взглядом

Приманок света различить;

Могу на счастье руку дать,

Но не вперед идти, а рядом»⁶⁵⁹.

Нельзя не отметить еще одной черты, весьма характерной для Жуковского. Это – его особенная, «поэтическая» любовь к фантастическому миру всяких призраков, привидений, духов, мертвецов, ведьм, бесов и т. д. Он сам именует себя «поэтическим дядькой чертей и ведьм немецких и английских»⁶⁶⁰ и это название он заслуживает по справедливости. Ни у кого, ни до Жуковского, ни после него, мы не находим такого богатства и разнообразия фантазии в изображении этого причудливого мира. Редкое произведение его обходится без какого-нибудь одного из атрибутов этого мира – могилы, савана, гроба, креста... Жуковский доходит иногда даже до чудовищных нелепостей. В «Балладе, в которой описывается как одна старушка ехала на черном коне вдвоем, и кто сидел впереди» он повествует, напр., о том, как диавол похищал старую колдунью и увозил ее на черном коне. Между прочим, эта колдунья так характеризует здесь себя:

«Здесь вместо дня была мне ночи мгла;

И кровь младенцев проливала,

Власы невест в огне волшебном жгла

И кости мертвых похищала».

И что особенно странно, подобные баллады появлялись из-под его пера не в первые только годы его литературной деятельности, – когда талант еще не созрел и не окреп, – а и в позднейшие. Так только что поименованная баллада его была переведена уже после 1820 года, а

—784—

его «Леонора», с подобным же фантастическим элементом, были впервые напечатана в 1831 году, когда ее автору было около 50 лет. Чтобы восхищаться, – справедливо замечает Белинский, балладами, подобными той, «в которой описывается путешествие старухи колдуньи в ад с чертом и на черте, надо иметь способность с поднявшимися на голове волосами и выпученными от ужаса глазами слушать все глупые бредни черни о колдунах и чертях, – а способность эта может быть плодом самого грубого невежества, от которого теперь освобождается мало-помалу даже и чернь. Такие баллады могли бы пугать разве только нежное и впечатлительное воображение детей: но кто же захочет нравственно губить детей на всю жизнь, давая им в руки такого рода баллады?»⁶⁶¹… Эти строки Белинский писал в 1843 году. Теперь, т. е. почти 60 лет спустя после появления этих строк на свет, мы можем только лишний раз подтвердить справедливость слов Белинского.

Мы отметили три, по нашему мнению, наиболее существенные, или наиболее характерные, черты поэзии Жуковского: неопределенность и туманность его идеала и вообще содержания его поэзии, изолированность ее от действительной жизни и обилие в ней нелепо-фантастического элемента. Первые две, естественно, сообщают воспеваемому им романтизму односторонний колорит, последняя – составляет неприятную и нежелательную крайность его. Взятые вместе они вызывали многие, в большинстве случаев, справедливые недоумения, возражения и порицания еще со стороны современников его и притом не только из лагеря «шишковцев», относившихся враждебно ко всему направлению его литературной деятельности, но и из уст лиц нейтральных в данном случае, только державшихся других взглядов, – и нужно сознаться, – более трезвых, на сущность, назначение и направление поэзии. Мы не будем в данном случае останавливаться на оживленной полемике, возникшей вокруг Жуковского и отчасти из-за Жуковского между «шишковцами» и «арзамасцами», – в

—785—

которой шишковцы, между прочим, устами некоей графини обращались к «Фиалкину» – Жуковскому с такой просьбой:

«Прошу вас, ради Бога,

Гомера не влюблять, не мучить мертвецов,

И не смешить живых плаксивыми стихами»⁶⁶²;

приведем только некоторые мнения и отзывы лиц, более беспристрастных. Из них нельзя не отметить следующих строк Рылеева в письме к Пушкину: «К несчастью, – пишет он, – влияние его (т. е. Жуковского) на дух нашей словесности было слишком пагубно: мистицизм, которым проникнута большая часть его стихотворений, мечтательность, неопределенность и какая-то туманность, которые иногда в нем даже прелестны, растлили многих и много зла наделали!» «Какой ряд предвижу я, – восклицает Гнедич по поводу баллад, размножившихся в русской литературе после появления «Светланы», – убийц и мертвецов, удавленников и утопленников! Какой ряд бледных жертв смерти балладической и какой смерти!... Кто исчислит все вымыслы творцов, для которых нет ничего невозможного, нет ничего невероятного, ничего низкого! И судя по их первым смелым шагам, кто предузнает, куда занесет их воображение на этом новом поле, не имеющем пределов ни истины, ни вкуса»⁶⁶³. «Бог с ними, – заключает Грибоедов свой отзыв о «Людмиле», Жуковского – с мечтаниями; ныне в какую книжку не заглянешь, что ни прочтешь, – песнь, или послание, везде мечтания, а натуры ни на волос»⁶⁶⁴. В последнем замечании даровитого писателя уже слышится голос здравого реализма, недовольного «тощими мечтаниями» доморощенного романтизма.

Кажется, что и сам Жуковский сознавал односторонности и крайности своего романтизма. Весьма любопытны в этом случае следующие строки его письма к А.С. Стурдзе, по поводу окончания перевода на русский язык «Одиссеи»: «Единственной внешней (к. авт.) наградой моего труда будет сладостная мысль, что я (во время òно родитель на Руси немецкого романтизма и поэтический дядька чертей и

—786—

ведьм немецких и английских) под старость загладил свой грех (курсив наш) и отворил для отечественной поэзии дверь Эдема, не утраченного ею, но до сих пор для нее запертого»⁶⁶⁵. Характерно также и следующее его признание: «Моя жизнь, – говорит он, – пролетела на крыльях легкой беззаботности рука в руку с призраком поэзии, которая нас часто гибельным образом обманывает насчет нас самих, и часто, часто мы ее светлую радугу, привидение ничтожное и быстро исчезающее принимаем за твердый мост, ведущий с земли на небо. Под старость я не рассорился с поэзией, но не в ней правда; она только земная, блестящая риза правды»⁶⁶⁶. Или еще: «Это время (конец 1846 и начало 1847) было самым тяжким во всей моей жизни, избалованной своим постоянным, беззаботным спокойствием. Оно баловало меня с колыбели, в которой до старости лет я лежал веселым младенцем и посматривал на все окружающее мою люльку сквозь сон поэтический. И вдруг из этой люльки, отрезвившись, я встал шестидесятилетним стариком; и только тут догадался, что наша жизнь не поэтический сон, а строгое существенное испытание»⁶⁶⁷. Но особенного внимания заслуживают его слова, посвященные памяти великого Гёте. Известно, что Жуковский весьма нескоро оценил «смелую свободу» этого поэта; но оценивши ее и признавши ее я для себя «животворителем жизни», он горько сожалел о том, что так поздно ему пришлось оценить и понять его поэзию: «Тогда б вокруг меня, – замечает он, – создался иной, чудесно пышный свет»... Вот эти стихи, относящиеся к 1827 г.

«Почто судьба мне запретила

Тебя узреть в моей весне?

Тогда душа бы воспалила

Свой пламень на твоем огне;

Тогда б вокруг меня создался

Иной чудесно пышный свет;

Тогда б и обо мне остался

В потомстве слух: он был поэт»⁶⁶⁸.

—787—

Настоящая юбилейная годовщина, которую празднует потомство, ясно свидетельствует, что в потомстве и без того остался «слух, что он – поэт». Но нельзя, действительно, не посожалеть, что вокруг этого поэта не создался «иной» именно, Гетевский, «чудесно-пышный свет».

Конечно, та односторонность и крепость романтической музы Жуковского, – о которых у нас только что шла речь, – нисколько не умаляют его немаловажных заслуг для отечественной литературы. И история уже успела достаточно оценить эти заслуги и выяснить историческое значение их. «Неизмерим подвиг Жуковского, – писал еще Белинский в свое время, – и велико значение его в русской литературе! Его романтическая муза была для дикой степи русской поэзии элевсинской богиней Церерой: она дала русской поэзии душу и сердце, познакомив ее с таинством страдания, утрат, мистических откровений и полного тревоги стремления в «оный таинственный свет», которому нет имени, нет места, но в котором юная душа чувствует свою родную заветную сторону»⁶⁶⁹. Одухотворив русскую поэзию романтическими элементами, Жуковский сделал ее доступной для русского общества; создав возвышенное представление об источнике и назначении ее, он обеспечил ей дальнейшие успехи; словом, он дал могучий толчок развитию нашей изящной литературы, так что «без Жуковского мы, – по словам Белинского, – не имели бы Пушкина»⁶⁷⁰, а без Пушкина, – можно сказать, – мы не имели бы Гоголя, без Гоголя же – всей славной плеяды его последователей, которой справедливо может гордиться русская литература. Но как ни велико значение Жуковского, нельзя не сознаться, что для настоящего времени оно является уже историческим; как ни значительна была роль, выпавшая на долю его произведений, эта роль, – можно сказать, – навсегда закончена.

П. Минин

—788—

По поводу реформы нашей средней школы говорено и писано в последнее время так много, что было бы неблагодарным и нелегким трудом разбираться во множестве высказанных мнений. Мы и не берем на себя этой задачи. Отметим только, что попытка разобраться в противоречивых суждениях по данному вопросу привела одного почтенного педагога к печальному заключению: «Мы блуждаем». Разумеем интересную статью Η.К. Маккавейского в декабрьской книжке минувшего года Трудов Киевской Духовной Академии, написанную по поводу известной брошюры С.А. Рачинского «Absit omen». Автор так и озаглавил свою статью: «Современные педагогические блуждания».

Позволим себе выписать из нее несколько заключительных строк. «Вообще, дурные и хорошие стороны того пути, которым идет современная наша школьная реформа, что в ней предпринято правильно и что ошибочно, – все это обнаружится только со временем. Мы можем говорить об этом лишь в форме предположения, с большей или меньшей долей уверенности; точный же ответ на вопрос даст только сама жизнь. Пока же можно предаваться или радостным надеждам, – в чем и пребывает, кажется, большинство, – или, напротив, самым тягостным чувствам, как делает С.А. Рачинский и, конечно, не он только один. Но не вернее ли будет и здесь средний путь – спокойного ожидания, пока положение дела станет

—789—

более ясным? В настоящий момент наша школьная педагогия находится как бы на распутии. Она не нашла еще тех ясных, не подлежащих сомнению оснований, которые заставили бы ее с полной уверенностью, твердо и бесповоротно вступить на один определенный путь. «Мы блуждаем»⁶⁷¹...

Безотрадный вывод, наводящий на очень грустные размышления!

Ужели педагогическое дело на Руси так еще ново и мало обследовано, что наша школьная педагогия доселе не нашла никаких твердых руководящих оснований, не может вести дело обучения с уверенностью и должна блуждать?

Ужели имеющийся у нас запас педагогических опытов и наблюдений так еще скуден и ничтожен, что мы должны придумывать и проделывать искусственные эксперименты, спокойно выжидая, – что-то обнаружится из них со временем?

Разве до сих пор у нас не было сделано внимательных наблюдений над учащимся юношеством и разве жизнь совсем не дала еще нам определенных указаний, которые помогли бы с уверенностью решить вопрос, – какие науки более способствуют его умственному развитию и более пригодны на общеобразовательной ступени?

А если это действительно так, то конечно следовало бы, не приступая к быстрой и энергичной ломке существовавшей учебной системы, сделать предварительно ряд необходимых наблюдений и собрать достаточный фактический материал, чтобы решать вопрос основательно и с уверенностью, а не блуждать и бросаться в разные стороны наугад. У инициаторов и руководителей реформы, без сомнения, нашлись бы средства для самых широких и тщательно проверенных наблюдений такого рода, следовательно – и для более или менее точных, а не предположительных только, заключений. Зачем же нам блуждать?...

Для наглядного выяснения нашей мысли возьмем из всего сложного вопроса один частный пункт, в кото-

—790—

ром, как нам кажется, и сам автор названной статьи не прочь поблуждать без всякой надобности.

Именно, отметив почти полное изгнание из гимназической программы классических языков – важного средства для развития умственных сил учащихся, он обращает внимание на то, что наша новая школа «не считает нужным вознаградить эту потерю другими дисциплинами, имеющими в этом отношении общепризнанное значение», – науками «философского характера». В виду такого гонения на важные и общепризнанные средства умственного развития, С.А. Рачинский сделал решительное предсказание о предстоящем наплыве в университеты из новой школы слушателей плохо подготовленных и о понижении, вследствие того, университетского преподавания. Казалось бы, предсказание – достаточно обоснованное; и в ответе на вопрос: сбудется ли оно? – едва ли можно колебаться. Однако же наш автор говорит, что «трудно ответить на такой вопрос», что «здесь легко могут находить основания за и против». И вот его собственное рассуждение по этому пункту: «В силу причин, указанных выше, в нашей новой школе, по-видимому, слабой может оказаться именно формальная сторона образования, а отсюда отсутствие у учащихся способности и навыка к мыслительной работе, напряженной и углубляющейся. Но за то школа эта надеется дать хорошие знания некоторых предметов, которые очень пригодятся в университете, в частности – новых языков.... Но вознаградят ли новые языки отсутствие серьезного интеллектуального развития и достаточной способности к умственному труду у студентов, это другой вопрос. Впрочем, о будущем гадать трудно»⁶⁷².

Да простит нам достоуважаемый автор, если приведенное рассуждение его мы назовем «блужданием без всякой надобности». Ведь, рассуждая попросту и прямолинейно, конечно, следовало бы так сказать, что при указанных условиях в нашей новой школе необходимо должна оказаться слабой формальная сторона образования, а не «по-видимому» только «может»... Равным образом, «отсутствие у учащихся способности и навыка к мыслительной работе, на-

—791—

пряженной и углубляющейся», должно представляться совершенно неизбежным и естественным результатом, коль скоро из школьной программы изгоняются «общепризнанные» важные средства умственного развития. И стало быть, вовсе не трудно ответить на вопрос: сбудется ли вышеприведенное предсказание С.А. Рачинского, – ответить решительно и совершенно положительно. – Наконец, крайне удивительным и неожиданным является последний вопрос самого автора: «Вознаградят ли новые языки отсутствие серьезного интеллектуального развития и достаточной способности к умственному труду у студентов?» – да при том еще с таким нерешительным ответом на него, что «о будущем гадать трудно»!...

Нет, – сказали бы мы, – это не так трудно. Ни на одну минуту не должны мы сомневаться в той самоочевидной истине, что «отсутствие серьезного интеллектуального развития и достаточной способности к умственному труду» не может быть вознаграждено никакими знаниями новых языков, будь их не два только, а целых двадесять... Это отнюдь не должно быть вопросом. Тем более уж не позволительно колебаться в ответе на него. Колеблющийся же обнаружил бы только желание добровольно «поблуждать», вместо того чтобы идти прямой, не подлежащей сомнению, дорогой.

В самом деле, какую пользу принесут мне самые обширные знания, приобретенные при помощи новых языков, коль скоро я не развил в себе даже способности к умственному труду и не научился логически-правильно мыслить?... Если в деле профессиональной техники эти знания, почерпнутые из иностранной литературы, могут еще оказаться как-нибудь пригодными, то в деле научного исследования истины они останутся совершенно бесполезным мертвым капиталом, распорядиться которым владелец будет не в состоянии. А ведь университет занимается не профессиональной техникой, но именно научным методическим исследованием истины. И мы уверены, что сами профессоры университета, жалующиеся на отсутствие у вновь поступающих студентов знания новых языков, охотнее примирились бы с этим «отсутствием», нежели с «отсутствием серьезного интеллектуального развития и

—792—

достаточной способности к умственному труду». Ведь, это последнее злосчастное «отсутствие» равнялось бы «отсутствию всякого присутствия»...

Итак, на наш взгляд, в указанном пункте вовсе не может быть двух различных мнений: раз нет серьезного интеллектуального развития и достаточной способности к умственному труду, – ни на что более нельзя надеяться, нельзя и говорить о «студенчестве». «Студент» без интеллектуального развития, даже без способности к умственному труду... это – по меньшей мере – contradictio in adjecto. Это не студент, а только жалкая пародия на студента!

А если бы все-таки кто-нибудь нашел возможным сомневаться в поставленной нами самоочевидной истине, то конечно убедить такого скептика могла бы единственно лишь ссылка на фактические доказательства, на ряд опытов и наблюдений. К нашему удовольствию, несколько подходящих сюда наблюдений записано уже в Протоколах С.-Петербургской духовной Академии.

В эту столичную Академию, как известно, нередко стремятся поступить воспитанники классических гимназий, имеющие аттестат «зрелости». И вот на вступительных экзаменах, которые они держат далеко не наравне с семинаристами, а по значительно сокращенной и облегченной программе, очень часто обнаруживается сравнительная недостаточность умственной зрелости их и меньшая подготовленность к высшим научным занятиям. Семинаристам они заметно уступают не только в специально-богословских знаниях, но именно в общем умственном развитии, в способности мыслить и излагать свои мысли. Факт, заслуживающий серьезного внимания и обсуждения. Предварительно подтвердим его немногими документальными выписками.

В 1893 году в С.-Петербургской духовной Академии держали вступительные экзамены 6 воспитанников классических гимназий с аттестатами зрелости и 1 из Гатчинского Сиротского Института. Для письменной работы им была дана тема по Русской литературе (вместо Основного богословия, по которому писали воспитанники духовных семинарий). И вот, чтò мы находим в отзыве проф. А. И. Пономарева: два сочинения безусловно хороши, два удовлетворительны, в трех же сочинениях «воспитанники обнаружили

—793—

неуменье логически правильно мыслить и по местам почти полную безграмотность в письменном изложении своих мыслей»... При этом, одно сочинение воспитанника столичной гимназии «представляло собою настоящий образец безграмотности, как с логической, так и со стилистической стороны, – потребовалось бы выписать его целиком, чтобы показать, до какой степени оно действительно поражает своей безграмотностью»⁶⁷³.

Из тех же самых воспитанников 6 человек представили такие сочинения по Свящ. Писанию Нового Завета, что, по отзыву проф. Η.Н. Глубоковского, «ни одно из них не могло быть оценено удовлетворительным баллом. Пишущие не показали способности к стройно-логическому изложению мыслей и правильно-грамматическому построению речи»⁶⁷⁴.

В 1897 году в той же Академии проф. А.А. Бронзов давал отзыв о письменных работах экзаменовавшихся по Нравственному богословию. И вот, что пишет он о гимназистах с аттестатом «зрелости»: «Вообще нужно заметить, что воспитанники гимназий заявили себя неподготовленными к прохождению академического курса: помимо того, что их богословско-философское развитие крайне ничтожно, не может быть названо сколько-нибудь высоким и их литературное образование»⁶⁷⁵...

Тогда же, по отзыву профессора словесности А.И. Пономарева, «худшим из всех по безграмотности оказалось сочинение воспитанника С.-Петербургской классической гимназии, положительно неумеющего писать»⁶⁷⁶...

Подобным же образом и Московская духовная Академия в самое последнее время с решительностью засвидетельствовала, что «воспитанники духовных семинарий всегда отличались способностью к строгому логическому мышлению и в этом отношении далеко превосходили воспитанников

—794—

всех вообще светских школ»⁶⁷⁷. Здесь, правда, не указаны отдельные факты, а высказано лишь общее суждение. Но едва ли можно сомневаться, что это суждение не повторено с чужих слов, а основано на целом ряде наблюдений и фактов, имевших место в этой именно академии.

Таким образом, можно считать твердо установленным и авторитетно засвидетельствованным тот факт, что воспитанники духовной средней школы получают общее умственное развитие (навык мыслить и излагать свои мысли правильно) гораздо лучше, нежели воспитанники светской средней школы.

Возможно, впрочем, ядовитое возражение нам в этом пункте. Именно, могут сказать, что мы сами себя хвалим, – духовные академии превозносят духовные семинарии, – а следовало бы посмотреть, хвалят ли нас другие. К нашему великому удовольствию, и от других мы имеем солидные оправдательные документы, именно – в Известиях Императорского Томского Университета. В этот университет семинаристы имеют довольно свободный доступ и идут в него в значительном количестве. В первое десятилетие его существования (до 1898 г.) в нем был лишь один факультет – медицинский; и за это время он выпустил врачей:

гимназистов – 65, в том числе с отличием – 8;

семинаристов – 171, в том числе с отличием – 59⁶⁷⁸.

Кажется, довольно ясно свидетельствуют эти цифры, кто лучше отличился в Томском университете за первое десятилетие его – гимназисты или семинаристы: первых только ⅛, а последних ⅓.... Особенно интересна при этом та маленькая подробность, что в самом отчетном (1897) году звание врача получили 45 человек; из них с отличием 8 – исключительно семинаристы и ни одного гимназиста⁶⁷⁹. Это ли не лучший «аттестат зрелости» для наших семинаристов?!..

Взглянем еще на одну табличку того же отчета, где

—795—

цифры говорят нам, что из 136 гимназистов, поступивших в Университет за первое пятилетие его, было уволено по невыдержанию полукурсовых испытаний (короче – по малоуспешности?) 20 человек, а из 297 семинаристов по той же причине за это время было уволено только 11⁶⁸⁰. Другими словами: из гимназистов оказалось почти 15% малоуспешных, а из семинаристов лишь около 4%. Разве это не похвала семинаристам?!.

Справимся теперь с другими отчетами того же Университета, изобилующего семинаристами (подчас второразрядными), и посмотрим, – кто из медиков продолжал лучше отличаться.

Отчет за 1898 год оказывается наиболее благоприятным для гимназистов. Мы видим здесь, что в этом году звание врача получили 49 человек:

гимназистов 19, из них с отличием – 3 (немного более 15%);

семинаристов 30, из них с отличием – 8 (слишком 26%)⁶⁸¹.

Другие же годы представляют данные, поразительно благоприятные для семинаристов сравнительно с гимназистами. Так, в отчете за 1899 год получивших диплом врача значится 10 челов.; из них

гимназистов – 6, с отличием только 1;

семинаристов 4, с отличием – 3 (т. е. 75%)!⁶⁸².

Наконец, по отчету за 1900 год оказывается, что из всех 24-х студентов, получивших диплом врача в этом году, «отличия» удостоились (как и в 1897 г.) исключительно семинаристы, именно – 5 из 16 экзаменовавшихся, и ни одного гимназиста (экзаменовалось их 8)⁶⁸³.

А ведь это добавление «с отличием», заменившее старинную отметку «cum eximia laude», вероятно, не пустое слово, но свидетельствует о выдающейся способности и усердии человека к научному труду. И эти-то дорогие качества мы находим преимущественно в семинаристах!.. Признать это явление случайностью мы не имеем права,

—796—

так как оно повторяется на протяжении десятка слишком лет⁶⁸⁴.

Итак, повторяем: на основании приведенных документов и цифр мы можем считать совершенно твердо установленным тот факт, что духовная семинария дает своим питомцам умственное развитие и навык к серьезному научному труду гораздо лучше, нежели классическая гимназия – своим.

Теперь спрашивается: чем объяснить этот факт? Где причина его?

Каждому хорошо известно, что «одно из важных

—797—

средств для развития умственных сил учащихся» – изучение классических языков – было поставлено в светских гимназиях значительно выше и серьезнее, нежели в духовных семинариях. И однако ж это средство не дало питомцам гимназий того хорошего умственного развития, какое получали воспитанники семинарий.

Не привела гимназистов к такому развитию и самая математика, несомненно важнейшее средство умственного развития и также несомненно преподававшаяся в гимназиях всегда с бóльшим успехом, нежели в духовных семинариях.

Конечно, и не в новых языках кроется причина указанного факта, ибо всем достаточно известно, какое жалкое существование влачат эти языки в семинариях: их очень худо знают даже и те лучшие семинаристы, которые собираются идти в духовную академию.

Остается заключить, что своим высшим умственным развитием семинаристы обязаны отнюдь не иностранным языкам (древним и новым) и не математике, – каковые предметы всегда лучше проходились в гимназиях, – а скорее именно тем наукам, которые изучались в семинариях внимательнее и серьезнее, нежели в гимназиях. Таковыми же всегда были науки философские и богословские, причем изучение их соединено с многочисленными упражнениями учащихся в собственном сочинительстве на непустые и нелегкие темы. При таком сочинительстве семинаристам приходится многое самим поискать в литературе, почитать и передумать, не ограничиваясь воспроизведением усвоенного из учебников и слышанного на уроках от учителя. – Словом, при разумной постановке сейчас названных наук и упражнений в сочинительстве естественно повышаются духовные интересы учащихся, расширяется их умственный горизонт, получается большая или меньшая начитанность, мысль навыкает собственными усилиями разбираться в прочитанном, дисциплинируется и крепнет. Крепкий же ум, привыкший к напряженной работе, без сомнения, сумеет приобрести и усвоить себе знания, какие потребуются от него в жизни, хотя бы из самой школы он этих знаний и не вынес в чрезвычайном обилии.

—798—

На примере Томских студентов мы и видим это: от медиков требуются основательные естественно-научные знания, – семинаристы очень умеют не отстать в них от гимназистов, напротив – несравненно лучше их проходят и кончают медицинский курс....

Отсюда прямой и естественный вывод такой: если мы ценим в студентах серьезное умственное развитие, горячий интерес к высшим проблемам, выходящим за горизонт ограниченной полезности, и навык к методическому мышлению и напряженному ученому труду, то должны гимназическую программу по возможности приблизить к семинарской в тех общеобразовательных отделах, которые поставлены в духовной школе лучше, нежели в светской, и дают семинаристам отмеченное, засвидетельствованное разными компетентными судьями, превосходство пред гимназистами⁶⁸⁵. И если нельзя требовать от гимназистов обстоятельного изучения специально-богословских наук, то вполне возможно предъявить такое требование, по крайней мере, относительно наук философских, каковы – логика, психология, обзор философских учений. Это – путь к развитию, достаточно уже проторенный и изведанный. Зачем же нам блуждать, отыскивая другие пути? Зачем пытаться вознаградить отсутствие философских дисциплин и классических языков усилением изучения новых языков, введением законоведения, естествознания и чуть ли даже не отечественной статистики, значение которых для общего умственного развития остается пока весьма сомнительным? Скажем более: в праве ли мы так блуждать, проделывая рискованные эксперименты над целым поколением учащегося юношества?⁶⁸⁶

—799—

Проектируемая теперь реформа классических гимназий заметно приближает программу их не к нашей семинарской, а к программе реальных училищ (изгнание древних языков, усиление новых, введение естествознания). Опять спросим: должны ли мы блуждать и в этом случае? Разве жизнь еще не выяснила в достаточной мере, кто выходит развитее и способнее к научному труду, – воспитанники ли классических гимназий, или же воспитанники реальных училищ?.. Позволяем себе думать, что вопрос этот издавна и почти всеми решается в пользу гимназистов-классиков, а не в пользу реалистов, ибо последним не давалось и не дается такого свободного доступа в университет (даже на физико-математический факультет), какой открыт первым. Если же так, если умственное развитие первых, по общему признанию, значительно выше и основательнее развития последних, то, реформируя классические гимназии по наклону к реальным училищам, не явно ли мы стремимся к несомненному понижению умственного уровня будущих университетских слушателей? И можно ли тогда сколько-ниб. сомневаться в том, что приведенное предсказание С.А. Рачинского о понижении университетского преподавания непременно сбудется?...

Но, может быть, нам скажут, что в вопросе о сравнительной высоте развития гимназистов-классиков и реалистов нельзя ничего говорить с решительностью, а следует подождать, что покажет сама жизнь со временем, – тем более, что теперь раздаются голоса за допущение в университет реалистов наравне с гимназистами.

И в ответ на это, конечно, всего лучше привести справки из жизни таких высших учебных заведений, в которых учатся те и другие воспитанники. Мы имеем под руками отчеты и списки Императорского Московского Технического Училища. Просмотрев их внимательно за десять лет, находим следующее. Бывают случаи в этом

—800—

Училище, что воспитанники оставляются в том же классе не только на два, но даже и на три года. Эти последние случаи, конечно, не часты; однако же, начиная с 1892–93 уч. года, мы встречаем их каждый год, и все они падают исключительно на реалистов. Только лишь в списках 1900–901 г. значатся два гимназиста, оставленных в том же классе на три года⁶⁸⁷. За то в 1899–900 уч. году мы находим двух реалистов, оставленных в том же классе даже на четыре года! Подобной малоуспешности (от чего бы она ни зависела) за гимназистами в Московском Техническом Училище не водится...

После этого неудивительно, что и на два года в том же классе чаще всего остаются реалисты же, так что в списках окончивших курс они оказываются самыми почтенными ветеранами. Так напр., в списке студентов, окончивших курс Технического Училища в 1900–901 г., поступившими в Училище с 1893 года и, следовательно, остававшимися на повторительный курс в продолжение всего учения 3 раза или, по крайней мере, прерывавшими свое учение на время – оказываются только реалисты (5 челов.). Ни один гимназист этого выпуска не проходил своего курса так долго.

Точно также в выпускном списке 1899–900 г. мы видим лишь реалистов (2), поступивших в училище с 1892 г.; а затем –

в 1893 г. поступило: 9 реалистов, 1 гимназист;

в 1894 г. « 18 реалистов, 1 гимназист.

Остальные реалисты и гимназисты поступили и прошли весь курс учения с 1895 года.

А в списке 1898–99 г. мы видим очень почтенного ветерана-реалиста, поступившего в Училище с 1889 года!.. С этого же года начали свое учение четыре реалиста следующего выпуска 1897–98 г. Но ни в том, ни в другом списке мы не встречаем гимназистов, которые начали бы свое учение так рано и тянули бы его так долго.

Наконец, в выпускном списке 1896–97 г. мы встречаем ветерана, редкостного даже для реалистов, именно –

—801—

начавшего свое поприще в Училище в 1886 г. и тянувшего его ровно 10 лет!.. Пред таким тружеником совершенно стушевываются другие товарищи-реалисты, начавшие свое учение в 1888 году (1 чел.) или в 1889 г. (10 чел.). Из гимназистов же этого выпуска мы не можем указать ни одного ветерана, который поступил бы в Училище ранее 1890 года. – Ужели все это простая случайность?..

Но довольно выписок. Не показывают ли они с очевидностью, что даже специально-технический курс гимназисты-классики одолевают с бóльшей легкостью, нежели реалисты, прямо к нему готовившиеся? И не значит ли это, что классическая гимназия доселе развивала умственные силы своих учеников гораздо лучше, нежели реальное училище, снабжающее своих питомцев по преимуществу полезными знаниями? На приведенных примерах мы хорошо видим, – кто из них оказался сильнее впоследствии. Этим еще раз подтверждается высказанная выше мысль, что на прочном фундаменте серьезного общего образования легко возводится сложное здание специальных и профессиональных знаний...

Если же нам возразят, что мы не в праве делать такие решительные выводы, что мы сравнивали сейчас величины несоизмеримые, так как в Техническом Училище реалистов много более, нежели гимназистов, и потому в массе первых часто попадаются слабые посредственности, каких не встречается в среде последних, то, – за неимением возможности расширить свои наблюдения и школьную статистику так, как хотелось бы, – мы не будем пускаться в препирательства. Но опять со всей настойчивостью будем утверждать, что устроители судьбы нашего школьного дела вполне могли бы (следовательно – и должны были бы) выяснить вопрос о сравнительной высоте развития гимназистов и реалистов на самых фактах прежде, чем приступить к радикальной ломке гимназий по наклону именно к реальным училищам. Собрать, проверить и обсудить всесторонне множество относящихся сюда наблюдений и фактов для них было бы не особенно трудно. Да если бы для этого, потребовалось не мало труда и времени, то, без сомнения, лучше было бы

—802—

пока не спешит с реформой, нежели приступать к ней наугад, блуждать⁶⁸⁸...

В доказательство необходимости поспешить с реформой обыкновенно говорят, что потребность в ней давно уже назрела, что она отвечает желаниям общества, так как со всех сторон раздаются жалобы на переутомление учащихся в гимназиях. Но нам думается, что и в модном вопросе о «переутомлении» очень полезна была бы тщательная проверка на фактах – от чего получается это самое переутомление. Ведь, очень возможно, что оно вызывается какими-нибудь другими причинами, лежащими вне школьного обучения. А если непременно хочется винить в нем именно гимназическое учение, то опять еще вопрос, – программа ли собственно виновата, изобилующая чересчур трудными предметами (каковы древние языки, подвергающиеся теперь изгнанию), или же постановка их, не совсем рациональная. Может напр. статься, что, в погоне за точным выполнением во всех деталях многопредметной программы, гимназические учители часто бывают принуждены довольствоваться пассивным усвоением предмета памятью учеников, вместо того чтобы поощрять их самодеятельность и развивать самостоятельное мышление. А пассивность, как известно, всегда гнетет и утомляет, тогда как самодеятельность бодрит и оживляет... По крайней мере, воспитанники духовных семинарий не жалуются так настойчиво на переутомление, хотя одолевают предметы более трудные и головоломные, нежели доставшиеся на долю гимназистов. Не слышно также, чтобы и девицы – воспитанницы Фишеровской классической гимназии – жаловались на переутомление, хотя изучают древние языки и прочие предметы вовсе не хуже своих братьев-гимназистов. Напротив, они и уроками не слишком обременены, и школу свою очень любят, а не ненавидят. В чем же дело?..

—803—

Что дело здесь не столько в программе изучаемых предметов, сколько именно в постановке их, подтверждение тому находим в интересных воспоминаниях П.Д. Шестакова о гр. Д.А. Толстом, печатавшихся в «Русской Старине» 1891 г. Автор этих воспоминаний, сам прошедший все стадии педагогического поприща от должности учителя гимназии до попечителя округа, касается, между прочим, классических гимназий в министерство графа С.С. Уварова и сообщает о них следующее: «В уваровских гимназиях не было такого громадного числа уроков древних языков, как в настоящее время, но, благодаря тому, что преподавание, – говорю конечно о хороших учителях, – не останавливалось слишком долго на грамматике, а обращало преимущественное внимание на переводы с латинского и греческого, ученики, при трех уроках латинского языка во всех классах с I до VII включительно и при трех же уроках греческого с IV-го до VII класса, успевали достаточно». Далее, П.Д. Шестаков указывает в пример одну гимназию (Новгород-северскую), где в средине тридцатых годов, «в эпоху министерства Уварова, между учениками V-го класса были такие бойкие латинисты, которые довольно свободно переводили георгики Виргиния, элегии Овидия и даже некоторые из речей Цицерона. В тο же время в Тверской гимназии, где мы учились, учитель греческого языка К.А. Коссович, впоследствии известный санскритолог, доводил учащихся до того, что в VII классе переводили Платона, и некоторые ученики в гимназии прочитывали всего Гомера»⁶⁸⁹. В этом сообщении следует только сделать маленькую поправку касательно числа уроков по древним языкам: их было не по три во всех классах, а несколько более. Именно: на латинский язык в первых пяти классах назначалось по четыре урока и лишь в последних двух классах по три; на греческий же язык в каждом из четырех последних классов уделялось по пяти уроков⁶⁹⁰. Но для нас важен собственно тот

—804—

факт, что воспитанники уваровских гимназий («люди сороковых годов»), вовсе не жаловавшиеся на переутомление, под руководством хороших учителей в продолжение трех-четырех лет настолько успевали в латинском и греческом языках, что свободно переводили Вергилия, Овидия, Платона и прочитывали даже всего Гомера. Вот что значит хорошее преподавание!⁶⁹¹.

Словом, и здесь мы будем настаивать на той же мысли, что необходимо собрать и обсудить возможно большее количество фактического материала, прежде чем облегчать курс гимназистов в угоду их родителям, изгоняя для этого из программы почти все важнейшие и общепризнанные средства умственного развития⁶⁹².

—805—

Сообщают, правда, что такого материала собрано и имеется в распоряжении министерской комиссии весьма немало. Этого, конечно, следовало ожидать, – и мы в том совершенно уверены. Приступать к радикальной реформе школьного дела без твердой, на фактах обоснованной, уверенности в пользе ее, а только с расчетом посмотреть, что-то выйдет из нее со временем, – не мыслимо: мы живем не в век Екатерины, когда можно было фантазировать о создании новой породы людей посредством радикальной школьной реформы... Но при полной уверенности в том, что потребный материал собран в достаточном количестве, мы не можем не пожалеть, что он не обнародован для всеобщего сведения и обсуждения: тогда всем было бы лучше видно, – идем ли мы по ясно намеченному определенному пути к известной цели, или же осуждены блуждать, не зная, куда придем...

Говорят, что теперь на очереди реформа и нашей духовной школы. Ужели и здесь неизбежно «блуждание»? Ужели и здесь не найдется «ясных, не подлежащих сомнению оснований», по которым духовная школа с полной уверенностью шла бы одним определенным путем?..

Некоторым, правда, хотелось бы проделать такой же эксперимент и с духовной школой, какой делается со школой светской. Напр., в 9-м № «Церковного Вестника» настоящего года священник М. Токмачев проектирует для нее именно такую реформу, по которой «предметы преподавания в училищах и семинариях до 4 класса имели бы один и тот же характер, что и в светских школах». «Если эти классы училища и семинарии, – говорит он в той же статье, – не могут быть точной копией светской

—806—

школы⁶⁹³, то по крайней мере предметы преподавания и программы должны быть настолько близкими, чтобы оканчивающий 4 класса семинарии мог поступать в университет и другие высшие учебные заведения наравне с абитуриентами гимназий и реальных училищ». – Эта последняя фраза особенно явственно обнаруживает «блуждание» достопочтенного автора. Разве семинаристам ограничен доступ в университет и другие высшие учебные заведения потому, что они проходят худшую школу и слабее подготовлены к ученой работе, нежели гимназисты и реалисты?.. Приведенные выше документы и цифры из отчетов Томского Университета воочию показывают противное. Следовательно, причину ограничения для семинаристов доступа в некоторые высшие учебные заведения должно искать не здесь... Если же педагогический опыт достаточно выяснил и доказал, что духовные школы даже и в современном состоянии дают питомцам образование и развитие более основательное и серьезное, нежели гимназии и реальные училища, то, конечно, не духовные школы должно приближать и уподоблять светским, а совершенно наоборот. И во всяком случае не позволительно добиваться для семинаристов свободного доступа в университет таким рискованным средством, – несомненным ухудшением духовной школы.

Напротив, – каждой, более или менее крупной, особенностью этой испытанной школы мы всячески должны дорожить теперь в полной уверенности, что, при проектируемом уподоблении гимназий реальным училищам, единственно только духовные семинаристы будут выходить действительно образованными и просвещенными людьми, более или менее надежными работниками на научном поприще, и главное – сколько-нибудь идеально настроенными, свободными от того узко-практического направления времени, которое заботится о внешних материальных удобствах жизни более, чем о вечных потребностях духа...

Это, конечно, не значит того, чтобы духовной школе не нужно было никаких улучшений. Такого абсурда мы не скажем. Но эти желательные улучшения отнюдь не должны

—807—

быть коренной ломкой ее, – это во-первых. Во-вторых, они должны быть основаны на самых тщательных справках с накопившимся жизненным опытом, а не на произвольных мечтаниях; ибо, пустившись в рискованные блуждания, мы можем забрести в такие дебри, что трудно будет выбраться даже и на прежний, не во всем удовлетворительный, путь.

Зачем же блуждать?..

А. Шостьин

—808—

Fr. Harrison. Byzantine history in the early middle ages. (The rede lecture delivered in the senate house, Cambridge, June, 12:1900). London, 1900.

Изучение истории Византийской империи долгое время находилось в забросе. В ней не видели ничего, кроме непрерывной смены лиц и династий на Константинопольском престоле, бесконечного ряда дворцовых интриг и злодейств, деспотизма и нравственной порчи высших классов и подавленной их произволом народной массы. Фразы о прогрессивном падении Византийской империи, о дряхлости ее государственного организма, который представлялся переполненным всевозможными общественными болезнями, о ханжестве и суевериях ее религиозной жизни, – были избитыми, но тем не менее любимыми местами во всех тех случаях, когда историкам приходилось так или иначе касаться Византии. К ней обращались как бы только за тем, чтобы показать, что этот гниющий остаток восточной половины римской империи, по каким-то странным и непонятным причинам сохранившийся дольше, чем следовало, – был лишь случайным придатком в ходе развития европейской культуры, не оставившим по себе никаких благодетельных последствий, а потому и не име-

—809—

ющим никакого исторического значения. Причины такого пренебрежительного отношения к Византии, поскольку оно наблюдалось у западных историков, очень понятны. Византийская империя в этом случае разделяла судьбу, общую всему греко-славянскому Востоку, с которым она стояла в тесных и многообразных связях. С глубокой древности племенная и религиозная рознь разделила народы Европы на два мира: романо-германский и греко-славянский, а политические обстоятельства с каждым веком усиливали взаимную неприязнь и недоверие между ними. Гордый своей культурой, романо-германский мир привык только себя считать носителем общечеловеческого просвещения, в себе одном полагать историческую силу будущего и презрительным тоном говорить о прочих «некультурных» народах, к которым он причисляет и европейский Восток. «Народы славянские, – заявлял некогда ученый Нейман, – составлены из других веществ, чем немцы, и им поэтому самой природой предопределено другое, чем немцам, призвание. Только европейцы (т. е. западные народы) и между ними только представители германского племени, а отнюдь не славяне, останутся навеки украшением творения и владыками мира». И как ни высоко держит Запад знамя науки, на деле эти политические и национальные страсти находят себе доступ в самую глубь научных изысканий, порождая явления, роняющие честь науки. Пренебрежение к Византийской истории, царившее на Западе до половины прошлого столетия, отрицание за ней всякого культурно-исторического значения, доходившее до намеренного выставления напоказ только отрицательных сторон ее – все это служило лишь проявлением этого давнишнего неприязненного отношения запада к востоку.

Истекшему ХІХ-му веку принадлежит заслуга – пробить брешь в этой стене предрассудков, издавна отделявших западноевропейские народы от востока. Мощный, политический и культурный, рост европейского Востока, предоставивший ему видную роль в общеевропейской жизни, ряд великих событий мирового значения, совершившихся здесь за этот век, как напр. восстание греков или борьба за освобождение славянских народов и мн. др., – все это заставляло Запад умерить свои прежние предубеждения к Во-

—810—

стоку и рождало необходимость ближе всмотреться в него и попытаться понять не только его настоящее, но и прошедшее, обусловившее это настоящее. К такому же результату вел и тот прогресс исторической науки, каким ознаменовалось последнее полстолетия; с тех пор как оставлено было старое заблуждение, что античная культура и цивилизация погибли вместе с падением западной римской империи в 476-м году и вновь неожиданно воскресли в эпоху возрождения наук и искусств в Италии, и период средневековья, обращавший на себя мало внимания, получил в науке принадлежащее ему историческое значение, изучение истории западно-европейских народов стало невозможным без изучения Византии. Анализируя события средних веков, западный историк сплошь и рядом наталкивался на частные точки соприкосновения между средневековым западом и восточной Византией и обязывался для понимания изучаемых событий обращаться к фактам византийской истории. Движение к более близкому и объективному ознакомлению с Византией сперва началось в Германии (Шлоссер, Фальмерайер, Нибур, Цинкейзен, Цахариэ фон-Лингенталь), остающейся и доселе центром византийских занятий⁶⁹⁴; затем, к германским ученым примкнули английские (Финлей), французские (Сабатье, Рамбо, ІІІлембержэ, Байе) и греческие (Сафа, Сакеллион); независимо от них изучение Византии стало быстро развиваться у нас в России (Круг, Куник, Васильевский, Успенский, Васильев, Дестунис, Помяловский, Пападолуло-Керамевс, Кондаков, Красносельцев, Кирпичников, Троицкий, Лебедев и мн. др.), так что в настоящее время можно насчитать не только внушительный ряд солидных ученых сил различных национальностей, работающих в области Византии, но и значительное число специальных учреждений, посвящающих себя той же цели (Русский археологический институт в Константинополе; французский институт археологии в Афинах; византийский (филологический) семинариум

—811—

в Мюнхене; Byzantinische Zeitschrift Крумбахера; Византийский Временник, издаваемый нашей Академией Наук). Блестящие результаты, достигнутые этим новым, византийским движением, не замедлили проявить себя как в коренном изменении воззрений на значение Византии, так и на общем построении самой истории западноевропейской цивилизации и культуры. Под давлением фактов, установленных новыми исследованиями, западная историческая наука стала отрешаться от прежних предубеждений и предрассудков, – и забытая, заброшенная старыми историками в сторону, а отчасти опозоренная ими (Лебо⁶⁹⁵, Гиббон), история Византийской империи, вновь ожила для науки, поставлена в тесную связь со всем прошлым европейского человечества и признана, как необходимое звено и плодотворная стадия в его прогрессивном развитии.

Но выводы чистой науки, как известно, с трудом усваиваются сознанием широкой публики; наперекор всем успехам, проявленным византологией за последнее время, в умах большинства не потеряли еще своего кредита поверхностные фразы Вольтера, Лебо и папских полемистов, и для многих слова: «византинизм, Византия» доселе являются синонимом всего деспотичного, невежественного и порочного. В борьбе с подобного рода предрассудками западные ученые давно уже выработали один, заслуживающий всеобщего подражания, прием: время от времени они в речах, популярных лекциях и общедоступных изданиях знакомят публику с последним словом науки, предлагая его в общепонятном и изящном изложении, и таким путем ставят образованное общество более или менее в уровень с современным научным движением.

—812—

В этом отношении, применительно к Византии, у нас еще ничего пока не сделано, несмотря на все неисчерпаемое значение ее в ходе нашего национального, государственного и церковного развития. Правда, и в нашей литературе можно указать две-три речи – лекции, раскрывающие заслуги Византийской империи в истории человечества вообще и славянских народов в частности и уясняющие новое движение к ее изучению, но будучи произнесены по особым случаям, в кругу избранных лиц, и напечатанные в специальных изданиях, они остаются известными как раз именно тем, кто менее всего в них нуждается. В виду этого мы находим небесполезным познакомить читателей с речью о значении Византии в истории цивилизации Европы, произнесенной английским ученым Ф. Гаррисоном 12 июля 1900 года в собрании сената Кембриджского университета и, потом, изданной в особой брошюре⁶⁹⁶. Не представляя собой чего-либо нового по существу, с чисто-научной точки зрения, речь Гаррисона превосходно суммирует все добытое последними исследованиями в области Византии, в изящном изложении знакомит с главнейшими их выводами и выгодно отличается своим сравнительно беспристрастным, объективным отношением к Византийской истории. За малыми исключениями, мы передадим ее почти целиком.

Ф. Гариссон начинает свою речь указанием на тот, сейчас только отмеченный нами факт, что как ни много сделано новейшей наукой для уяснения значения Византийской империи в ходе западноевропейской цивилизации, ее историческая роль все еще туманно представляется общей публикой. С тех пор как Финлей⁶⁹⁷, лет пять-

—813—

десят тому назад, впервые высказал мысль, что древняя римская империя не прекращала своего существования вплоть до 1453 г., когда Магомет взял Константинополь, все компетентные историки признают непрерывность цивилизации, насажденной Константином Великим на Босфоре, отдавая справедливость многим ее заслугам как для запада, так и для востока Европы. Но характер этой непрерывности, объем этих заслуг все еще остается мало доступен общему сознанию. Предрассудки, косность и риторика доселе еще делают свое дело, препятствуя надлежащему пониманию этого важнейшего из ключей к всеобщей истории. Вопреки всему, что говорят ученые, остается в силе старый софизм, что древне-римская цивилизация окончилась с Ромулом Августом в 476 году, пока ее не восстановил в известном смысле Карл Великий, и что тем временем порочная и распадающаяся пародия империи влачила свою жалкую жизнь на Босфоре. В действительности же, римская империя, перенесенная Константином на Босфор, в течение многих столетий сохраняла в непрерывном преемстве государственную жизнь, поддерживая, преобразуя, а частью и развивая административную систему, закон, литературу, военное искусство, промышленность и торговлю, – словом, все, что некогда сосредоточено было Юлием Цезарем в Италии. После всех исследований о Византии английских, французских, немецких и русских ученых, этот факт нужно считать уже в ряду труизмов всеобщей истории.

Преемство управления и цивилизации в Византийской империи было более реально, чем в западной Европе. Новый Рим никогда не терпел таких резких переворотов, территориальных передвижений, и таких перемен в должностных формах, языке, расе, законах и обычаях, какими ознаменовано образование новых государств на западе. Одиннадцать столетий Константинополь продолжал оставаться постоянным центром государственного христианского управления, причем в течение девяти столетий его административные порядки почти не нарушались. Девять веков, до разбойнического вторжения крестоносцев, он охранял христианство, промышленность, правительственный строй и цивилизацию от непрерывного натиска варва-

—814—

ров. Семь веков он оберегал Европу от преждевременного вторжения полумесяца, много отдавая Востоку, многое получая от него, и являясь интеллектуальным и торговым посредником между Европой и Азией. В последние пять столетий, начиная от эпохи Юстиниана, он служил рассадником искусства, мануфактуры, торговли и литературы для западной Европы, в которой все это только что зарождалось. И он же, наконец, был прямым и непосредственным источником светской и духовной цивилизации для всей восточной Европы от Балтийского до Ионического моря.

Ходячее непонимание Византийской истории главным образом обязано невниманию к огромности периода, обнимаемого ею, и к тем существенным различиям, какими характеризуются разные эпохи и династии. Весь период от первого Константина до последнего почти равняется периоду от Ромула до Феодосия Великого. Вторжение крестоносцев в 1204 году разрушило Константинополь, и с этих пор до взятия турками он оставался только слабым обломком прежнего. Уже во время первого крестового похода, на столетие ранее, он был разорен набегом манжуров. Но и та эпоха, в течение которой Византия была передовой твердыней цивилизации, – гражданской, военной и интеллектуальной, – простирается от царствования Юстиниана (527 г.) до смерти Константина VIII (1028), образуя собой период в пять столетий, т. е. много больше, чем весь период римской республики.

На эти пять столетий падает ряд сменяющихся эпох блеска и упадка, поразительной энергии и окончательного разложения. Правители так же резко отличались один от другого, как Траян от Нерона или Гонория; одно время столь же мало походило на другое, как век Августа на век Катона или Теодориха. Были здесь эпохи удивительного возрождения при Юстиниане, Ираклии, Льве Исаврянине, Василии Македонянине, Никифоре Фоке и Василии II Болгаробойце. Были и эпохи упадка и разложения при преемниках Ираклия, Ирины и Константина VIII. Один тот период, к которому будет обращено наше особенное внимание, – период от возвышения Исаврийской династии (717) до смерти Василия II (1025), – обнимает собой более

—815—

трех столетий. За все это время Римская империя на Босфоре оставалась самой твердой и культурной силой в мире, и на ней основывалось будущее цивилизации.

Своим значением она обязана была тому обстоятельству, что за пять первых столетий средневековья, образующих переход от политеизма к феодализму, главное наследство материальной и интеллектуальной цивилизации сохранялось в непрерывной и ничем не нарушаемой жизненности именно в империи, раскинувшейся кругом Пропонтиды, – что в течение всей этой эпохи, полной бедствий и нестроений для прочих стран Европы, южный и восточный берег Италии, Греция и ее острова, Фракия, Македония и Малая Азия вплоть до Евфрата оставались неприкосновенными и пользовались полным миром. В то время, как запад Европы был смят бурей варварских нашествий, на этом обширном пространстве, самом населенном, торговом и цивилизованном в тогдашнем мире, процветали благосостояние, наука и искусства. Администрация империи, ее военная и государственная организация не подвергались изменению и продолжали действовать в одном и том же месте, под одним законом, при одном языке и религии. За весь период, говоря кругло, от века Юстиниана до крестоносцев, империя нового Рима не только владела благосостоянием, организацией и науками: она почти исключительно вела средиземную торговлю, имела бесспорное первенство на морях, была главной финансовой силой и монополией всех наиболее утонченных произведений ремесла и искусства. В средине Х-го века контраст между королевством Оттона Великого и империей Константина Порфирородного был так же велик, как контраст между Россией при Петре Великом и Францией времен Орлеанского регентства.

От седьмого до тринадцатого столетия Константинополь оставался самым обширным, благоустроенным и цветущим городом Европы. Во всех отношениях он был новым Римом, и если в целом оказывался слабее старого Рима победоносной эпохи Траяна и Адриана, то далеко превосходил своего предка изяществом местоположения, могуществом укреплений и красотой дворцов и церквей. Длинный ряд поэтов и топографов увековечил славу

—816—

великого города, исчисливши его церкви, дворцы, бани, форумы, ипподромы, колонны, портики, статуи, театры, больницы, бассейны, водопроводы, монастыри и кладбища. Все рассказы старых западных путешественников проникнуты удивлением пред блеском и благостоянием императорского города. «С его богатством и строениями ничто не сравнится в мире», – говорит еврей Бен-Вениамин в XII веке. «По всей стране здесь видны села, лагери, города, один за другим без всякого прорыва», – гласит сага о короле Сигурде, пятьдесят лет ранее. Сами крестоносцы, презиравшие греков тогдашней распадавшейся империи, благоговели при виде их столицы, и когда пираты пятого крестового похода приплыли в Пропонтиду, они стали удивляться своему безрассудному намерению взять столь обширную крепость.

Господствующий тон всех путешественников, попадавших в Константинополь с севера или запада, до конца XI столетия, был тот, что они чувствовали себя в присутствии более сложной и организованной цивилизации, чем какая-либо другая из существующих. Он напоминает собой то чувство благоговения, какое испытывали Галлы и Франки, когда в первый раз подпадали очарованию Рима. В конце VІ-го века, как замечает один историк о четвертом нашествии Гильдеберта на Италию⁶⁹⁸, «несколько благосклонных слов великого римского императора оказали могущественное действие на варварского короля» – того, самого короля, которого Маврикий, imperator semper Augustus снисходительно титуловал «vir gloriosus». И эта мысль, что новый Рим есть центр цивилизованного мира, что западные властелины не ровесники ему, прочно держалась до века Карла. А когда Каролинская империя распалась и погибла, таже мысль получила новую силу. И то убеждение, что Византийский мир обладает благосостоянием и культурой, какой у них нет, продолжало оставаться на западе непоколебимым, пока крестоносцы фактически не разрушили этого очарования.

Это убеждение основывалось на двух реальных фактах. Во-первых, новый Рим сохранял в себе очень многое

—817—

из традиций, гражданской и военной организации, богатства, искусства и литературы древнего Рима, гораздо более, чем запад за Адриатикой. Второй и более важный факт состоял в том, что новый Рим по многим существенным сторонам своей цивилизации был более благоустроен (modern), чем зарождавшиеся нации запада. В раннейшие столетия средневековья, – можно сказать, от века Юстиниана до века Гильдебранда, – империя на Босфоре не переставала усовершать свой административный строй, иерархию чинов и должностей, монетную и податную систему, кодекс дипломатических формул, корпус гражданского права, государственный доход, военные машины и средства морского передвижения, – чего в западных королевствах мы совсем не видим до конца средних веков и что все постепенно перенималось и усвоялось западом. В то время, как Карл, Капет и Оттон жили по обычаям своего грубого народа, путешественник, достигавший Босфора, находил здесь такие порядки и учреждения, какие мы привыкли соединять с большими городами значительно позднейшей эпохи. Он встречал здесь правильную городскую полицию, организованную постановку муниципальной службы, общественные сады, больницы, приюты, училища законоведения, науки и медицины, театральные и сценические увеселения, обширные торговые склады, великолепные дворцы и жизнь, напоминающую собой Cinque Cento в Италии.

То правда, что управление в этой империи было деспотично, что многое в искусстве ее было безжизненно, что жестокость, пороки, развращение и суеверия были многочисленны и постоянны, но, ведь, и Возрождение Европы в сердце своей культуры носило ту же жестокость, те же пороки и развращение. Старые историки были слишком склонны сравнивать Львов и Константинов с Сципионами и Антонинами вместо того, чтобы сравнить их с Лангобардами, Франками и Болгарами того времени. И мы сами всегда готовы измерять византийцев восьмого, девятого и десятого веков нравственным масштабом нашего собственного века и слишком порицать их пышные церемонии, раболепный этикет и дикие расправы. Мы забываем, что в течение многих столетий западные вожди соперни-

—818—

чали между собой в подражании и пародировании самых нелепых причуд придворного церемониала Византийских императоров, перенимая от них короны, скипетры, печати, титулы, придворную прислугу и проч. Едва ли можно указать хотя бы один символ, форму или придворную должность, пользующуюся популярностью среди аристократов и монархов Европы, оригинальная модель которой не была бы сработана в священных палатах на Золотом Роге. И, при том, большая часть этих символов и должностей и доселе являются самыми почетными инсигниями в государственных функциях Царей, Императоров, Пап и Королей.

Притягательная сила Византийской монархии заключалась в выработанности ее военной и гражданской администрации. Она представляла собой колоссальную бюрократию, сосредоточенную в священном Лице неограниченного властителя многих и различных городов, провинций и рас, ничем необъединенных между собой, кроме высшей связи подданства. По своему характеру, она была, без сомнения, полувосточной, теократической, абсолютистичной, но при всех ее недостатках и тирании, ее точно копировал каждый бюрократический абсолютизм новейшей Европы. И даже теперь русский «чиновник», немецкий «Beamte» и французская «administration» за прототипами своих должностей и титулов отсылают к Византийской служебной иерархии.

Еще более это справедливо в отношении к церемониям, титулам и табели о рангах. Можно сказать, что вся номенклатура монархических дворов и чинов прямо целиком заимствована с Византийских оригиналов. Когда Хлодвиг с гордостью назвал себя консулом и августом, когда Карл Великий принял титул императора и короновался в Риме, когда Эдуард старший в 10 веке именовал себя «rex invictissimus» – они просто брали взаймы греческие формулы высшего достоинства. Читая сочинение Константина VII о придворных церемониях, мы улыбаемся при виде бесконечного числа придворных служб, церемоний, форм и манер, но мы забываем, что Романовы, Бурбоны, Габсбурги и Гогенцоллеры удерживали все эти формы и чины в течение столетий. И правда, было бы любопытно принести βασίλεια τάξις в современную придворную гости-

—819—

ную и пересчитать должности и формы, все еще сохраняющиеся чрез тысячи лет. Придворный церемониал Византии был достаточно напыщен и нелеп, но не европейские дворы могут смеяться над ним. На много столетий он предвосхитил то, что мы и доселе зовем цивилизацией.

Было бы несправедливо утверждать, что организация империи всегда представляла собой неподвижную и неизменную систему. Напротив, она постоянно развивалась и изменялась сообразно требованию обстоятельств. В главном, такими обстоятельствами являлись сужение границ, потеря богатых провинций и преимущественно натиск восточных завоевателей вместе с усилением западных королевств и империи. В этих переменах не было ничего случайного или произвольного. Процесс обращения империи в абсолютную монархию, начатый в третьем веке Аврелианом и Диоклетианом, возведен был в систему Константином, когда он в четвертом веке пересадил империю на Босфор и основал правительственную и общественную иерархию. В шестом веке Юстиниан провел новые реформы, придавшие империи более военный и централизованный вид, чтобы должным образом встретить врагов, окружавших ее. Ираклий и его династия, в седьмом веке, продолжили этот процесс еще дальше при том страшном напряжении, к каковому способны были эти правители. Они учредили систему фем, т. е. военных губернаторств, под управлением одного военачальника, обладавшего полной властью как в мирное, так и в военное время, – систему, которая потом, в восьмом и девятом столетии, также продолжала развиваться, пока ее не классифицировал Константин Порфирогенет. За целый период, от седьмого до одиннадцатого столетия включительно, организация империи развивалась и изменялась непрерывно, не насильственно и не экспромтом, а идя навстречу нуждам времени. Это дает право назвать такое развитие систематическим, последовательным и оправданным. Если сравнить его с теми нестроениями, анархией, расовыми и политическими переворотами, какие потрясали западную Европу за ту же самую эпоху, то нельзя не согласиться, что абсолютизм и бюрократия Византийского двора совмещались с высшей пригодностью для управле-

—820—

ния, порядка и защиты империи. Одна среди наций всего мира империя владела систематически упорядоченными финансами и податями, правильной чеканной монеты и постоянным коммерческим флотом. Она никогда не впадала в такой правительственный и хозяйственный хаос, каким страдал запад в пятом столетии, или в девятом – от падения Каролингов до восстановления Священной Римской империи при Оттоне Великом. Трудно преувеличить крайнюю важность принятия Карлом титула императора или восстановления его Оттоном; история получила новый вид после того, как новейшая школа историков много потрудилась над выяснением значения этих фактов для запада. Но здесь нужно остерегаться противоположного заблуждения, что будто бы римская империя снова была перенесена на старое место, как это силятся доказать папские энтузиасты, что будто бы империя Карла была прочным и развивающимся организмом от времен Карла до Рудольфа, или что коронование Карла и Оттона в Риме сокрушило непрерывность империи на Босфоре или, по крайней мере, ослабило ее авторитет и престиж. Напротив, эти западные церемонии затрагивали ее лишь на мгновение и более со стороны ее самочувствия, чем со стороны власти.

Западная империя, сколь бы мощные люди не держали ее скипетр и какие бы порывы силы по временам она ни развивала, долго не сознавала своего значения и мощи: она являлась скорее каким-то туманным, пустым и неопределенным символом чести, а не прочной и признанной системой управления. За все это время (византийские) императоры в своих раскрашенных сапожках регулярно короновались в св. Софии; все они участвовали здесь в богослужении, и все жило и устроилось под их покровительством. При каждой династии и во все века они владели одними и теми же дворцами на Босфоре, правили той же громадной бюрократической машиной, устрояли одну и ту же армию и флот; они поддерживали те же самые церкви, библиотеки, монастыри и театры, без всякого перерыва, несмотря на то, что мусульманские завоеватели опустошали и захватывали их азийские провинции или что франские и саксонские правители попирали их авторитет и похищали их

—821—

титулы. Империя Франков и Тевтонов не имела ни систематического управления, ни постоянного местопребывания: империя же греков обладала всеми отличительными признаками прочно выработанной и связной государственной системы.

Во всей истории нет ничего более поразительного и достойного изучения, как постоянная способность этой Римской империи к самовозрождению. Занимательно наблюдать сменяющиеся эпохи прилива и отлива в ее протяжении и силе. Удивительное возрождение при Юстиниане, и потом при Ираклии, в шестом и седьмом веках, достаточно известно читающей публике, – известно, по крайней мере, столько же, как и смуты, происходившие при их преемниках. Более блестящий и продолжительный подъем при Исаврийской династии и потом Василианской, – весь период от 717 года по 1028, – менее знаком читателям, и однако он богат событиями, как роман. Анархия, последовавшая за падением жалкого тирана Юстиниана II, казалось, грозила всей империи разрушением, но от этой участи оберегли ее исавряне (или сирийцы), – Лев III, его потомки и преемники; затем, еще раз порядок и империя были спасены Василием Македонянином и его преемниками, царствовавшими 160 лет. Прогрессивный натиск побеждающего мусульманства поднял всю империю на защиту своего существования, и на всем протяжении восьмого, девятого и десятого веков мы встречаем последовательный ряд государственных мужей и полководцев из Малой Азии и Фракии, политика и подвиги которых не менее достойны памяти, чем и все другое на тогдашнем Востоке или Западе.

Ничто иное не могло бы спасти империю, кроме превосходства ее в войне, по крайней мере оборонительной. Этим превосходством она владела от шестого до одиннадцатого века. Нужно признать странным заблуждением ту мысль старых историков, к числу которых принадлежит и сам Гиббон, будто бы Византийская армия нуждалась в мужестве, дисциплине и организации. Напротив, за весь раннейший период средневековья она была единственной во всем мире армией, которую можно было назвать действительно обученной. Она в корне переработала

—822—

искусство войны, как в теории, так и в практике, и в некоторых отношениях, как напр. в мобилизации и устройстве подвижных отрядов, возвысилась до такой ступени, которая достигнута только в новейшее время. Она отвергла старые римские приемы и строй, но удержала дисциплину, дух и сплоченность Рима. Главные перемены состояли в следующем: а) она достигла того, что сделалась армией природных римских подданных, а не армией союзников и наемников; б) она образовала более сильную кавалерию вместо пехоты; в) она заменила меч и дротик луком и копьем и усилила употребление лат и г) вместо старых легионов создала смешанные и подвижные корпуса. Люди всяких рас вербовались в армию, исключая греков и латинян. Самые мужественные брались из племен анатолийского плоскогорья и Армении, – из тех племен, потомки которых защищали Плевну.

Когда, на закате четвертого века, Адрианопольское сражение похоронило римскую пехоту, Византийские полководцы организовали армию конных стрелков. Велизарий и Нарзес выиграли свои победы с помощью ἰπποτοξόται. Катафракты или одетые в железо всадники, сражавшиеся луком, палашом и копьем, составляли около половины всей Византийской армии, были неизмеримо выше в подвижности, прицеле и натиске какого-угодно отряда древнего Рима и не имели себе равного во всех войсках, какие могли вывесть в поле Азия и Европа. От шестого до десятого столетия до нас сохранились пространные научные трактаты об искусстве войны под именем Маврикия, Льва и Никифора. Если в добавок к этому примем во внимание систему массивных укреплений, устроенных в Константинополе, различные виды греческого огня, приборы для выбрасывания воспламеняющихся жидкостей, и как бы некоторый вид пороха и сверх того господство на море и могущественную деятельность торговых и военных кораблей, то мы не будем сомневаться в заключении Омара, что Византийская империя была самой действительной силой из всех тогда существовавших, и удивляться тому, что в течение восьми столетий она держала в страхе множество опаснейших врагов.

Морская власть досталась империи позднее, потому что

—823—

пока сарацины господствовали на Средиземном море, соперничество было невозможно. Но от седьмого до одиннадцатого века (главным образом, в девятом и десятом) империя обладала могущественным военным флотом из галер, кораблей и торговых судов. Военные галеры или дромоны, с двумя рядами весел, вмещали в себе по 300 человек каждая, корабли – по сотне, и на многих из них были устроены боевые башни и машины для выбрасывания взрывчатых и горючих жидкостей. Ручные гранаты и, вероятно, пушки, из которых порох выбрасывал не ядра, а огненные шары, были их украшением. Об экспедиции Никифора Фоки, предпринятой для освобождения Крита от сарацин, известно, что в составе ее числилось 3300 военных и торговых кораблей с пехотой, стрелками, кавалерией, и с прислугой для осадных машин и работ, всего около 40,000 или 50,000 человек. В десятом веке такая морская сила не могла иметь соперников себе. Она давала право на том самохвальный ответ, какой сделал Император послу Оттона, что он может любой приморский город Италии обратить в пепел. Таким и оставалось морское могущество Византии, пока в одиннадцатом веке оно не перешло к итальянским республикам.

Самое замечательное свидетельство превосходства Византийской цивилизации заключается в том факте, что Византия одна из всех государств обладала полной, научной и даже прогрессирующей системой права. В то время как на Западе Corpus juris погиб в смене варварских нашествий, – погиб, по крайней мере настолько, насколько, он касался управления и официальных порядков, – у императоров Востока он продолжал оставаться государственным законом, излагался в переводах, комментариях и руководствах, был регулярно изучаем в юридических школах и все более перерабатывался в христианском и новейшем (modern) смысле. Савиньи блестяще доказал, что римское право никогда совершенно не исчезало в Европе, что без официального признания оно случайно сохранялось среди латинизованных покоренных племен до того времени, которое сам Савиньи называет возрождением гражданского права в Болоньи, в двенад-

—824—

цатом веке. Но для официальных и практических надобностей Corpus juris Юстиниана был заменен различными законами тевтонских победителей, представлявшими собой грубые предписания, имевшие в виду нужды времени, беспорядка, метода и постоянства. Возьмем ли мы кодекс Ротаря Ломбардского седьмого столетия, или капитулярии Каролингов, или Liber papiensis одиннадцатого столетия, мы увидим, что гражданское право, понимаемое в систематическом смысле, было неизвестно западной Европе, и что Corpus juris был забыт. – В применении же к Византии не может быть и речи о возрождении римского права, потому что здесь оно никогда не умирало. Последние законы Юстиниана были обнародованы по-гречески, и его Corpus juris был переведен, систематизирован и сокращен. Хотя юридические школы продолжали существовать в Константинополе и других местах, однако седьмое столетие с его бедствиями и потрясениями привело гражданский закон в большой упадок. Но Исаврийская династия, в век франкского короля Пипина, постаралась восстановить и развить его. Эклога Льва III и Константина V была обнародована с целью переработать личное право в христианском смысле. Она была одним из показателей той моральной реформы в пуританском духе, к какой стремились иконоборцы. За ней последовало издание трех специальных кодексов: 1) кодекса морского, касательно потерь на море и торгового риска, 2) кодекса военного или воинского права и 3) кодекса сельского для упорядочения управления деревенским населением. В это же время была установлена во всей империи точная запись мужских рождений. – В девятом столетии Василианская династия опубликовала новое законодательство, которое хотя и стремилось восстановить Corpus juris Юстиниана, но на деле приняло в себя многое из моральных реформ Исаврян. «Прохирон» назначен был служить руководством для общего ознакомления со всем Corpus juris Юстиниана; за ним последовала «Эпанагога», представлявшая собой пересмотр Прохирона и бывшая отчасти делом чуда тогдашней учености-патриарха Фотия. Но величайшим делом Василиевой династии были Василики Василия I и Льва VI, философа, в шести книгах, явившиеся около 890 года, – в ту

—825—

эпоху западной истории, которую один историк называет «ниспровержением всякого порядка», когда вместе с Карлом Толстым и Людовиком Дитятей прекратились каролинги. Василики, обнимающие собой 6 волюмнов in quarto, должны стать рядом с Corpus juris Юстиниана. Они были систематической попыткой составить полный кодекс законов, опирающийся на римское право, но преобразованный под влиянием христианства, гуманности и требований нового времени. – Итак, у византийцев мы имеем новый Corpus juris и длинный ряд узаконений, переделок, учебных книг, схолий и глосс, продолжающийся от основания Константинополя до появления новой юридической школы при Константине Мономахе в средине одиннадцатого столетия, так что непрерывность гражданского права от Трибониана до Фотия и Феофила Младшего здесь полная. Как давно уже замечено учеными, эти греческие изложения и комментарии имеют большую ценность для установки текста латинского оригинала; на самом же деле Василики владели более продолжительным значением, чем Corpus juris, и составили основание гражданского закона в христианских общинах Востока, как это наблюдается и теперь у греков. Но они заслуживают внимания не ради только непрерывности и продолжительности своего действия. Они являются фактическим шагом к старому римскому праву в христианском и новейшем смысле. Василики открываются превосходным предисловием, заключающим в себе замечательную и верную критику Corpus juris. «У Юстиниана, – говорит Василий, – было четыре кодекса; мы совмещаем весь закон в одном; по мере надобности мы делали опущения и исправления, и все собрали в шести книгах». Влияние христианства и его воздействие на общее право были слабы в кодексе Юстиниана, законы же Исаврийской и Василианской династии глубоко запечатлены этой важной переменой. Они провозглашают принцип, что нет средины между браком и безбрачием, и принимают все его последствия. Конкубинат уничтожается и безнравственное сожитие становится наказуемым. Брак рабов постепенно признается, и публичное свидетельство брака прочно устанавливается. Законы о разводе в своих основаниях заметно приближаются к современным усло-

—826—

виям. Женщина мало-помалу возвышается к равенству прав. Она делается опекуншей детей, может усыновлять по закону; при жизни одного из родителей не допускается сторонней опеки малолетних. Собственность мужа и жены поставлена в правильные условия, patria potestas в старом римском смысле уничтожена, и наследство после смерти одного из супругов подчинено новым узаконениям. Требование громоздкого числа доказательств для засвидетельствования завещания отменено; старое формальное различие между личной и реальной собственностью уничтожено и введена система вознаграждения за убытки. Здесь, очевидно, нет ни малейшего сходства с феодальной системой, а, напротив, наблюдается систематическое стремление оказать покровительство земледельцу пред δυνατοι (вельможам) и дать ему прочную собственность. – Итак, все это свидетельствует, что великая система римского права, которая на всем западе официально игнорировалась и была забыта в течение целых шести веков, у византийцев составляла постоянный предмет обработки и изучения и развивалась без всякого перерыва, пока христианская нравственность и новые потребности не преобразовали ее в формы, близкие к гражданскому праву, действующему теперь в Европе. Нельзя указать другого, более яркого доказательства в пользу того, что цивилизация, нравственность и просвещение за все это печальное время продолжались в греческом мире с такой энергией и непрерывностью, подобия которым и не было в латинской и тевтонской Европе. Довольно странно, что этот бьющий в глаза факт все еще опускается из внимания государственными деятелями и забывается юристами. Изучение Византийского права между Юстинианом и Болонской школой – это девственная почва, ожидающая еще себе исследующего плуга.

Обратимся к истории искусства. Здесь снова нужно сказать, что от пятого до одиннадцатого столетия Византия и восточный мир сохраняли традиции древности и руководили развитием искусства во всех его видах. Мы теперь освободились от старого заблуждения, что искусство погибло в волнах тевтонских нашествий и только спустя несколько столетий стало медленно оживать в Италии и на севере Альп. То правда, что благороднейшее и наиболее

—827—

необходимое из искусств, искусство строения, некоторые из низших видов искусства, искусство декорации и орнаментики, и искусство музыки продолжали существовать и выполнять свое дело, хотя большая часть пластических искусств исчезла под соединенным натиском варварских нестроений и религиозного аскетизма. Но Византия служила центром новой архитектуры и декоративного искусства и в тоже время в ней сохранялось все наследие пластических искусств, какое только спаслось от грубости и варварства раннейшей эпохи средневековья. Веку Юстиниана мы обязаны одним из важнейших успехов, какие были когда-либо достигнуты человечеством в строительном искусстве. Великий храм св. Софии оказал на архитектуру такое широкое влияние, что в этом отношении с ним не может состязаться ни одно другое произведение во всей истории искусств. По всему Востоку и по всему Западу мы встречаем бесчисленные подражания ее примеру, – в Равенне, Киеве, Венеции, Аахене, Палермо, Фессалонике, Каире, Сирии, Персии и Дельфах. И при всем восторге, какой вызывают в нас Парфенон или Пантеон, должно признаться, что внутренний вид св. Софии – грандиознейший во всем мире, и что в нем нужно искать наилучший базис для архитектуры будущего.

Великий урок, данный всему последующему зодчеству Анфимием и Исидором⁶⁹⁹, состоял в превосходной комбинации купола огромнейших размеров со сплошным рядом арок, поднимающихся от колоссальных колонн, – сочетание несравненного инженерного вкуса с изяществом отделки, представляющее собой образец тонкости, легкости, гармонии и прочности. Правда, что Пантеон, принадлежащий, как это теперь доказано, веку Адриана, а не Августа, и обширные каландарии Терм⁷⁰⁰ дают в себе древнейший тип правильного купола; верно и то, что замечательный способ зодчества посредством увенчания колонн аркой вместо архитрава был изобретен несколькими столетиями ранее. Но соединение купола обширнейших размеров и в бесконечном разнообразии с рядами и ярусами колонн,

—828—

увенчанных арками – это триумф исключительно Византийского искусства, и нет во всей истории строения ничего другого, что дало бы столь богатые плоды. Равенна, Аахен, Св. Марк (в Венеции) суть простые копии византийских церквей, и если франкская, рейнская, русская, моравская и сарацинская архитектуры развивали Византийский тип и усовершали его в своих фасадах, башнях и внешнем виде, то во всех этих случаях основный мотив, оригинальная концепция бралась из Византии. Не входя в сложную проблему о способе и пространстве прямого подражания Византийской архитектуре на Востоке и Западе, достаточно указать на постройки Греции и Леванта, Армении и Сирии, и берегов Италии, чтобы убедится, что Босфор служил гнездом строительного искусства и оказывал глубокое влияние на Азию и Европу от шестого до двенадцатого столетия. И отдавая справедливость его архитектурной красоте, его легкой приспособляемости и строгому вкусу, должно признать, что этот Византийский тип есть одна из самых величественных и благородных форм искусства, какие когда-либо были порождены человеческим гением. Св. София вдвое старше готических соборов, и она надолго еще переживет их. По красоте конструкции она много превосходит их, и если в отношении к величине она была побеждена храмами Возрождения, то далеко возвышается над ними по своему великолепию, изяществу и утонченности.

Народ, создавший столь славный и плодотворный тип архитектуры, не мог оставаться мертвым для искусства. Но даже в искусствах формы мы слишком низко ценим Византийцев. От шестого до одиннадцатого столетия Западная Европа все образцы своих украшений брала у Византии. Это происходило не всегда прямо, быть может, несознательно и вообще с большими видоизменениями, но тщательное изучение мозаики, металлического производства, монет, изделий из слоновой кости, рисования и манускриптов за это время всякий раз доказывает первенство и оригинальность декоративного искусства Византии. Несомненно, искусство мозаических украшений имеет свой источник здесь. В древний мир мозаика была принесена греками с Востока, но изящный способ стенного

—829—

украшения посредством стеклянной мозаики есть прямо Византийское изобретение и с пятого по двенадцатый век оно распространялось по Европе благодаря поддержке Византийских школ. Строгий консерватизм церкви и постепенный упадок вкуса, в конце концов, остановили здесь развитие всех низших родов искусства, как нестроения и варварство истребили их на Западе, однако все, что еще сохранялось между веком Юстиниана и веком Норманнов, имело свое убежище на Босфоре. Искусство резьбы из слоновой кости, несомненно, продолжалось; оставшиеся до нашего времени ящики и шкатулки еще и теперь дают возможность наблюдать такой тонкий вкус, какого напрасно мы стали бы искать в Западной Европе до появления Пизанской школы. Тоже нужно сказать и разрисовке рукописей. Правда живопись здесь пала также скоро, как и скульптура, но искусство расписывать рукописи за все время от пятого до одиннадцатого века было у греков далеко выше, чем на Западе. В Венеции, Ватикане, в Парижской Национальной библиотеке и теперь сохраняется несколько редких манускриптов, по большей части изготовленных для Василия I, Никифора и Василия II, которые в рисовании даже наготы, в композиции, экспрессии, в благородстве краски и рисунка не имеют себе подобия в западной Европе вплоть до четырнадцатого столетия. Экземпляры Ватиканские, Венецианские и Парижские, по моему мнению, доселе еще не превзойдены. Выделка шелка и вышивка по атласу также оставалась монополией Византии за все средние века. Средневековая литература полна свидетельств о роскошных шелковых и парчовых одеждах Константинополя, вызывавших зависть у западных королей и принцев. Мы слышим о мантии греческого сенатора, имевшей 600 фигур, изображавших земную жизнь Христа. Драгоценные ткани и утварь носили на западе греческие имена до средины пятнадцатого столетия; диадемы, скипетры, троны, мантии, монеты и уборы – все это было греческого типа и вело свое происхождение из Византии.

Столь же сильно мы заблуждаемся, ничего кроме пренебрежения не питая к умственному движению Византии в средние века. Оно опозорено по двум причинам, – во-пер-

—830—

вых, потому, что мы плохо знакомы с тем единственным периодом, – от восьмого до одиннадцатого столетия, – когда оно отличалось жизненностью; во-вторых, потому, что греческий язык, в каком оно выразилось, слишком разнится от классического языка, к которому мы привыкли. Но попытаемся обозреть обесцененные заслуги этой полуварварской (?) литературы за то время, когда на Западе литература объята была полным сном. Как много поэзии, философии или наук сохранялось в Западной Европе от Григория Великого до Лафранка? Несколько баллад, летописей и достойных внимания гомилий, притом ограниченных в своем влиянии узкими пределами своих родин! Охранение же языка, литературы, философии и наук греческого гения находилось в руках римской империи на Востоке, пока Персы и Арабы не восприняли и не передали этого наследства Западу.

Начиная от эпохи Прокла, с пятого столетия, в Византии никогда не было недостатка в людях, занимающихся изучением греческой философии, и то не подлежит сомнению, что в течение нескольких столетий книги и традиции Платона и Аристотеля сохранялись для мира в школах Александрии, Афин и Византии. Мы уже говорили об изучении и развитии гражданского права. Такое же преемство наблюдается и в области естественных наук. Геометрия и астрономия поддерживались живо, хотя и не развивались. Великие архитекторы Св. Софии были учеными математиками и писали сочинения по механике. Математик Лев, в средине десятого столетия, читал лекции по геометрии в церкви Сорока мучеников в Константинополе, он же составил исследование об Эвклиде, – и это в то время, когда Запад, в эпоху Людовика благочестивого и преемников Экгберта, был далек от всяких притязаний на науку. От десятого столетия до нас сохранилось исследование на трактат Герона по практической геометрии. В одиннадцатом столетии Михаил Пселл, «князь философов», писал, между прочим, по математике и астрономии. От четвертого до одиннадцатого столетия мы имеем пред собой непрерывный ряд писателей по медицине и систематические трактаты по вопросам врачебного искусства.

И в области других естественнонаучных познаний, –

—831—

в зоологии, ботанике, минералогии и географии, – может быть назван ряд греческих писателей и трактатов, отчасти сохранившихся в целом виде, отчасти в извлечениях. Нет надобности входить в нарочитое их рассмотрение; достаточно сослаться на то, что ученый историк Византийской литературы, Крумбахер, посвятил 1200 страниц компактной печати этим греческим авторам, их биографии и литературным трудам⁷⁰¹. В глазах историка эти труды имеют значение не по своей собственной ценности, но как наглядное доказательство того факта, что в то время, как западные народы погибали в расстройстве и борьбе на жизнь и смерть, в восточной империи, вплоть до века крестоносцев, сохранялось действительное, хотя бы и слабое, преемство мыслителей, живо охранявших идеи и науку древнего мира. Мы склонны приурочивать влияние греков на европейскую мысль к специальной и определенной эре, к так называемой эпохе Возрождения, после взятия Константинополя турками. В действительности же, на всем протяжении от пятого до пятнадцатого столетия совершалось постепенное возрождение или, лучше сказать, просачивание идей, познаний и искусства из греческой Империи в Западную Европу. Оно никогда не отличалось достаточной активностью, было неправильно и неустойчиво, но происходило постоянно. Его следствия скрыты и перетолкованы благодаря национальной антипатии, торговому соперничеству и распрям двух империй и двух церквей. Главными моментами этого воздействия Востока на Запад были несомненно, – во-первых, иконоборческие преследования, затем, крестовые походы и, наконец, взятие Константинополя Магометом. Последний из этих моментов, называемый Возрождением, может быть признан самым важным из трех, но мы не должны забывать ни реального значения первых двух, ни того постоянного влияния, какое оказывала более прогрессивная и устойчивая цивилизация Востока на цивилизацию Запада, путем потрясений восходившую от варварства к порядку и жизни. Особенной же и бесспорной заслугой Византийской литературы было сохранение ею языка, филологии и археологии Греции. Невозможно

—832—

сказать, как бы еще мы могли получить наши сведения о древней литературе и цивилизации, если бы Константинополь в течение средних веков не сберег в школах Александрии, Афин и Малой Азии обширных собраний греческой учености, если бы Фотий, Свида, Евстафий, Цец и схолиасты не оставили своих лексиконов, анекдотов и комментариев, если бы Corpus Scriptorum historiae Byzantinae не был написан, если бы ряд неутомимых копиистов не потрудился над умножением текста древних греков. Педантичные и невежественные, какими они нередко оказываются на деле, они были незаменимы: они рабски повторяли слова бессмертных, но если бы они не сделали этого, бессмертные давно бы умерли.

Считаем невозможным говорить здесь о многочисленных произведениях Востока в области богословия. Как и на Западе, и даже более, чем на Западе, умственная энергия времени была погружена в духовные проблемы и религиозные тайны. Итог интеллектуальных усилий и их нравственный энтузиазм был столь же велик на Востоке, как и на Западе, и если общий результат оказался ниже (?), то причину этого нужно искать не в меньшей остроте и усердии греческого религиозного духа, но в более низких социальных условиях и в том строгом абсолютизме, при котором они осуществлялись. Но (во всяком случае) мы никогда не можем пренебрегать этой Православной Церковью, которая имела своих Златоуста, Кирилла и Мефодия, патриарха Фотия и Григория Назианзена, со множеством проповедников, мучеников и святых, которая, в некоторых отношениях, в течение веков оставалась руководительницей и учительницей для католической церкви, которая избегла многих из самых худших заблуждений и скандалов папства и ввела в свою ограду многочисленные народы Восточной Европы, доселе остающиеся вне общения с Римом.

Призывая к более систематическому изучению Византийской истории и цивилизации за средние века, – заканчивает свою речь Гаррисон, – я далек от намерения ставить ее в один уровень с цивилизацией Западной Европы. Моя цель состояла в том, чтобы показать, что Византийская история незаслуженно и несправедливо оставлена в пре-

—833—

небрежении, что в применении к 9–11 вв. мы можем говорить о цивилизации кругом Босфора, которая при всех своих недостатках и болезнях, была, с одной стороны, старше, чем какая-либо иная в Европе, с другой – более совершенна, что эта цивилизация сохранила для человеческого рода вещи неоценимой важности, что она была матерью и образцом для церквей и могущественных государств Восточной Европы, – церквей и государств, которые и доселе не хотят признать превосходства Запада ни в области государственной организации, ни в сфере религиозной жизни.

Сделаем несколько необходимых замечании по поводу изложенных сейчас суждений Ф. Гарриссона. Рассматриваемая в общем, речь английского ученого, без сомнения, может служить наглядным показателем того радикального переворота в воззрениях на историческую роль Византийской империи, какой совершился за прошлое столетие в западной исторической науке под влиянием более объективного и близкого изучения Византии. Гаррисон не только признает относительное превосходство Византийской цивилизации по сравнению с современным ей состоянием средневекового Запада, но и старательно перечисляет незаменимые и бесспорные заслуги ее в истории всего европейского человечества. Столь частые у прежних историков, порицания, негодования и обвинения по адресу византийцев, сменяются у него солидным рядом доводов и фактов, свидетельствующих о важности этого момента в прошлых и настоящих судьбах Европы, причем все его суждения основаны на тщательном изучении новейшей обширной литературы по византологии, и тем менее могут возбуждать какое-либо подозрение в преувеличениях, что сам их автор не принадлежит к числу записных византологов⁷⁰². Приятно отметить и то, что протест против несправедливого пренебрежения Византией и защиту ее исторических прав в данном случае мы слышим от пред-

—834—

ставителя той нации, лучший и наиболее популярный историк которой (Гиббон) свои богатые познания и выдающийся исторический талант потратил на то, чтобы наложить на Византию клеймо позора и презрения. В этом, конечно, нужно видеть одно из ярких доказательств того благодетельного влияния, какое оказывает точная наука даже на самые закоренелые предрассудки и вековые предубеждения. Но приветствуя речь Гаррисона, как добрый знак совершившегося в суждениях западных историков поворота в пользу Византии, мы не можем не указать вместе с тем и на некоторую односторонность в его взглядах, отображающую на себе отчасти старое высокомерное отношение Запада к Византийской империи и европейскому Востоку. На всем протяжении своей лекции Гаррисон стоит на точке зрения человека, проникнутого идеалами западноевропейской культуры, для которого во всей истории человечества нет ничего выше, ценнее и совершеннее этой культуры, и который в выработанной Западом цивилизации видит последнее слово и окончательный, вечный результат общечеловеческого развития. Ни на минуту он не допускает и мысли о том, чтобы созданный Византией или вообще восточно-европейский тип цивилизации мог быть поставлен в уровень с Западом Европы, а тем более претендовать на соперничество с нею. Для него кажется парадоксальным «сравнивать Карла или Оттона великого даже с лучшими Византийскими правителями того времени или таких людей, как Григорий Великий, папы – Сильвестр (?) или Гильдебрант ставить рядом с лучшими из патриархов св. Софии ( – а Златоуст? а Фотий? – )». «Я ни мало не сомневаюсь», – прямо и не без некоторого противоречия себе заявляет он, – что «это есть низший тип цивилизации», что «ни в государстве, ни в церкви, ни в политике и армии, ни в морали (?) и литературе или искусстве Византия не дала ничего равного и даже не приблизилась к западному феодализму (стр. 39)», и что, поэтому, «ни православная церковь, ни восточные римляне (византийцы) не имеют таких прав на благодарность человечества, какие должны быть признаны за католической церковью и тевтонскими героями, основавшими новую Европу (стр. 8)». Отсюда и вся предлагаемая Гаррисоном оценка историче-

—835—

ской роли Византии получает односторонний характер: ее заслуги допускаются и признаются им лишь настолько, насколько она, охраняя наследство античной культуры, содействовала успехам западноевропейского развития; самостоятельной ценности история Византийской империи в глазах его не имеет. Но влияние Византии на западноевропейскую цивилизацию было делом случайным и побочным, и о нем византийцы не заботились. Главная историческая задача, выполненная Византией, состояла не в этом косвенном воздействии на западноевропейскую цивилизацию, а в воспитании славянских народов и передаче им того духовного наследия, которое выработано ею самой, а не взято из чужих рук, – этот факт огромной исторической важности лишь бегло отмечен Гаррисоном, но не понят им в своих неисчерпаемых последствиях. Задержанные в своем развитии тяжелыми внешними обстоятельствами, славянские народы только что выступают на историческую сцену и далеко еще не выразили своего внутреннего существа, но уже и теперь – быстрый и мощный рост славянского Востока, с одной стороны, и зловещие признаки начинающегося разочарования в достигнутых успехах среди романо-германского Запада Европы с другой – заставляют и на Западе наиболее чутких людей иными глазами смотреть в будущее истории. Вот что напр. писал недавно один из соотечественников Гаррисона, англичанин Уошберн (Washburn) в своем сочинении «The coming of the Slave» – «Будущее славян»: «Латинская и немецкая расы отжили свои дни и не сумели создать настоящей христианской цивилизации. Они сделали огромные успехи в организации общества, в развитии материального благосостояния, в литературе, искусстве и наук, особенно же в признании и обеспечении в известной мере прав человеческой личности; но они превознесли вещественное над духовным и сотворили себе Бога из мамоны. Они потеряли уже благороднейшие стремления юности и управляются ныне грязным расчетом старости. Ожидается приход славянства, чтобы возродить Европу, водворить принципы всеобщего братства и царства Христова на земле... Славянская раса переживает еще свою молодость. Что будет, когда она созреет, до каких пределов она осуществит свои

—836—

мечты и даст высшее и лучшее развитие, чем Запад? – покажет будущий век, век славянский». Если славянский век настанет, если славянским народам действительно суждено внести свой склад в сокровищницу общечеловеческого прогресса, то в этом вкладе значительная доля будет принадлежать Византии. Не рано ли, поэтому, подводить итоги мировой истории и подсчитывать права на благодарность человечества?

А. С-ский

—625—

1872 г.

нода от 12-го сего декабря за № 2543, предписано мне немедленно представить в Св. Синод заключение по вопросу: не благовременно ли и не полезно ли для православной церкви в Северо-Западном крае, чтобы мощи преподобной Евфросинии, покоящиеся в Киево-Печерской Лавре, были ныне перенесены в Полоцк.

Вследствие сего долгом поставляю изъяснить следующее:

Из дел Полоцкого епархиального Управления усматривается, что с самого первого времени, по воссоединении в 1839 г. с Православной Российской церковью отторженных в бедственное время чад ее, так называвшихся Униатов, и по восстановлении в 1840 г. находящейся близ г. Полоцка Спасской женской обители, первоначально основанной в XII столетии преп. Евфросинией, Княжной Полоцкой, а с конца XVI века бывшей в руках иезуитов, возникла и до настоящего времени присуща здешнему православному населению мысль о перенесении почивающих в Киево-Печерской Лавре мощей преп. Евфросинии в созданную ею Спасскую обитель.

Еще в 1840 г. предшественник мой Высокопреосвященный Архиепископ Василий обращался к Высшему Начальству с ходатайством о перенесении честных мощей преп. Евфросинии из Киева в Полоцк. Тоже ходатайство повторил он в 1852 г. в конфиденциальном отношении к бывшему Обер-Прокурору Св. Синода, Графу Николаю Александровичу Протасову.

В 1858 г. по тому же предмету обращались в Св. Синод с просьбой православные жители г. Полоцка.

В 1864 г. бывший Главный Начальник Северо-Западного края Граф Муравьев, отношением от 30 марта уведомляя Высокопреосвященного Архиепископа Василия, бывшего Полоцкого, что крестьяне Полоцкого уезда православного вероисповедания, в составе 13-ти волостей, а также мещанское общество г. Полоцка просят предстательства его пред Государем Императором о дозволении перенести мощи препод. Евфросинии, Княжны Полоцкой, почивающие ныне в пещерах Киевских, в Полоцк, и что он, вполне сочувствуя этому благочестивому заявлению Полочан и признавая таковое перенесение мощей препод.

—626—

1872 г.

Евфросинии весьма полезным в видах возвышения в населении страны религиозного духа и приверженности к православной церкви, просил по сему предмету предварительного заключения Его Высокопреосвященства.

В 1868 г. бывший Начальник Витебской губернии Действ. Ст. Сов. Коссаговский в секретном отношении своем от 27-го мая к главному Начальнику Северо-Западного края между прочим излагал, что, если неудобно перенести куда-либо из Полоцкого Доминиканского костела находящееся там полуистлевшее тело Иезуита Андрея Боболи, признаваемого римскими католиками мучеником и блаженным и привлекающего к себе на поклонение толпы не только католиков, но и православных поселян, особенно в 23-й день мая, когда Православная церковь чтит память преп. Евфросинии Полоцкой и когда, вместе с тем, не без лукавого намерения постановлено Римской церковью праздновать означенному Боболе, на том основании, что это 8-й день после его мученической смерти, то, в видах с одной стороны противодействия столь вредному влиянию мнимой латинской святыни на простой православный народ, а с другой для обращения сего народа к поклонению святыне Православной, справедливо и полезно было бы возбудить вопрос о перенесении мощей святой Евфросинии, Княжны Полоцкой, из Киева в Полоцк.

Столь многократные заявления и усиленные ходатайства о перенесении мощей Преп. Евфросинии из Киева в Полоцк что иное суть, как не выражение общего глубокого и неизменного убеждения в существенной потребности для православного населения города Полоцка и его окрестностей иметь у себя, хотя бы единственную, древнюю и родственную ему по плоти и духу святыню, в виду мнимых святынь, коими изобилуют, к соблазну православных, все почти римско-католические костелы Северо-Западного края? Но доныне все эти заявления оставляемы были без последствий, все ходатайства, по тем или другим причинам, были отстраняемы. – Между тем, мысль о перенесении мощей Преподобной Евфросинии не только не угасла в здешнем православном населении, но время от времени возбуждается с большей силой; внешние поводы к возбуждению этой мысли далеко еще не устранены: большая

—627—

1872 г.

часть римско-католических костелов с их чтимыми святынями остаются неприкосновенными.

Между причинами, по которым отстраняемы были в прежнее время ходатайства о перенесении мощей Преподобной Евфросинии из Киева в Полоцк, указывались, между прочим, следующие: а) гражданская незначительность г. Полоцка; б) неблагоприятное по отношению к Православию географическое и этнографическое положение его; в) уединенность в краю относительно отдаленном; г) нравственное и вещественное преобладание здесь населения иноверного (Указ Св. Синода от 26 июля 1860 г. за № 3378).

Но изложенные здесь причины, которые могли признаваться благословными и уважительными в 1860 г., после событий 1861–1863 гг. и после устройства железных путей сообщения, по которым так же удобно стало отовсюду иметь сообщение с Полоцком, как и с Киевом, – причины эти такого значения иметь уже не могут.

Итак, перенесение мощей препод. Евфросинии, Княжны Полоцкой, из Киево-Печерской Лавры, в созданную ею Полоцкую Спасскую обитель, и в прежнее время всегда вожделенное, ныне особенно благовременно и благопотребно для православного населения Белорусского края, и в особенности для жителей города Полоцка, к ограждению их от опасного для чистоты Православия влияния латинских святынь и к утверждению их в преданности св. православной церкви».

Такого же содержания, как и вышеизложенный, Указ послан был из Св. Синода и к Высокопреосвященному Арсению Митрополиту Киевскому, на который им, от 27 марта 1873 г., за № 72 дан следующий ответ⁷⁰³:

«а) Назад тому лет тридцать, при самом начале обращения унии в Православие и несколько позже того был еще некоторый благовидный предлог желать и домогаться перенесения мощей Преподобной Евфросинии в Полоцк, для укреп-

—628—

1872 г.

ления новообращенных Полочан в Православии, но и тогда Святейший Синод, по тщательном и всестороннем обсуждении дела, домогательства сего не признал заслуживающим удовлетворения. А теперь в продолжение столь многих лет Полоцкая паства, без сомнения, успела уже с православием освоиться и в вере утвердиться, и за тем в перенесении мощей в Полоцк никакой серьезной надобности, кроме прихоти человеческой, не усматривается.

б) В октябре 1870 года Полоцкий Епископ Савва в письме ко мне, для противодействия соседнему католичеству, привлекающему к себе и Православных, просил меня уделить ему частицу мощей Преподобной Евфросинии и, по моему распоряжению, Лаврским Духовным Собором значительная часть мощей – целый перст десной руки Угодницы Божией, – была уделена ему и помещена им в Спасо-Евфросиниевском монастыре. Затем от 6-го декабря того же года он снова писал ко мне, извещая о получении сего бесценного дара и при сем выражая от своего лица и от лица всей своей паствы и всеобщий восторг, и глубокую благодарность за оказанное ему благодеяние, и полное довольство сим даром. Но не прошло и двух лет, как его великое усердие к новоприобретенной святыне от чего-то ослабело и бесценный дар почему-то показался ему малоценным и ничтожным, и он начал разными путями домогаться перенесения в Полоцк целых мощей Преподобной Евфросинии, забывая при сем, что святыня мощей для истинно-верующих и в малом виде столько же, как и в большом, равно досточтима и равно действительна: по мере веры в благодатную их силу, а не по величине и объему они благотворно действуют на обращающихся к ним с молитвой к Богу, дивному во Святых Своих. Такой образ мыслей и действий в лице Епископа более, нежели предосудителен: он соблазнителен для паствы, производя в ней неправильное понятие о мощах, которое Православная церковь отвергает как суеверное, и которого, благодаря Бога, и простолюдины наши не имеют, равно чествуя и цельные мощи святых, и малые частицы их.

в) Если Епископ Савва желает иметь в Полоцке цель-

—629—

1872 г.

ные мощи для большего и сильнейшего противодействия теснящему его католичеству, ожидая верного от сей меры успеха, то он жестоко ошибается: у Иезуитской Коллегии не будет недостатка в средствах ослабить и совсем уничтожить в народе веру в силу и действие мощей Преподобной Евфросинии, как есть тому примеры многочисленные, и таким образом, вместо ожидаемой им пользы от перенесения мощей, они только сами, а с ними и Православная церковь, подвергнутся поруганию и посрамлению. Притом же предместник Саввы, на Полоцкой кафедре, Преосвященный Василий и без пособия мощей умел, однако же, не только оградить свою паству от совращения в католичество, но и совершенно отторгнуть от общения с ним и возвратить в Православие. Значит, для ограждения Полоцкой паствы от римско-католического влияния не мощи нужны, а кое-что другое, более безопасное и несомненно действительное.

г) 1863-й год, когда во всем Западном крае, в том числе и в Полоцке, внезапно вспыхнул мятеж, когда все носящее имя русское и православное подверглось без разбора всякого рода обидам, оскорблениям и поруганиям, показал на самом опыте, как мудро и предусмотрительно поступил Святейший Синод в 1860 году, домогательство о перенесении мощей Преподобной Евфросинии в Полоцк, как неуместное и бесполезное, а в дальнейших своих последствиях даже вредное, решительно отвергнув и оставив без удовлетворения. Но кто может поручиться, что ничего подобного в этом крае не случится впоследствии и, следовательно, опасаться за будущее нечего?..

д) Допущением перенесения мощей в настоящее время Святейший Синод поставил бы себя в резкое, неблаговидное и ничем в строго-христианском смысле неоправдываемое противоречие с самим собою, противоречие в глазах народа подрывающее его авторитет и колеблющее веру в твердость и неизменность постановлений его по делам церковным, а это, как полагаю я, немаловажно и стоит позаботиться о предупреждении и предотвращении всяких к тому поводов и случаев.

е) Самое место в Киевских пещерах, на котором ежегодно сотни и тысячи богомольцев привыкли видеть мощи

—630—

1872 г.

Преподобной Евфросинии, а по перенесении оных долженствующее остаться пустым, послужило бы неистощимым источником разных толков и пересудов, недоразумений и сомнений, на которые трудно было бы отвечать, чтобы успокоить вопрошающих, а к простым любопытствующим, скорбящим и сетующим, без сомнения, присоединятся и люди злонамеренные, которые нарочно будут раздувать нечистое пламя клеветы и осуждения, чтобы распоряжения правительства представить, сколько возможно, в более невыгодном свете, для своих нечистых целей.

ж) Наконец, пример перенесения одних мощей неминуемо возбудит целые десятки подобных домогательств о перенесении других, которых, по благочестию предков наших и по желанию самих святых подвижников, из разных стран в пещерах Киевских, как в некоей небесной сокровищнице, немало покоится. Что же придется с этими домогательствами делать? Всем отказывать? Несправедливо. Удовлетворять? Неудобно и опасно. То, что в высших слоях общества представляется легким и полезным, в средних и низших является и трудным и вредным и неуместным.

Представляя о сем на благоуважение Святейшего Правительствующего Синода, всенижайше прощу оный употребить свое благопопечительное ходатайство пред Его Величеством, дабы благоволено было сие новое домогательство о перенесении мощей Преподобной Евфросинии из Киевской Лавры в Полоцкий Спасский монастырь оставить без удовлетворения⁷⁰⁴...»

Таким образом священная воля Благочестивейшего Монарха остается без исполнения... Не странно ли это, чтобы не сказать более?!

Но возвратимся назад.

Московский фабрикант К. В. Прохоров прислал мне копию со своего письма к Московскому Митрополиту Иннокентию, писанного в ноябре 1868 г. Вот что заключается в этом письме:

—631—

1872 г.

«В настоящее время евреи начали усиливаться по жительству не только в Москве, но почти и во всех великороссийских городах. Недавно, в проезд мой от Москвы чрез Тулу, Орел и Курск до Белгорода, во всех этих местах мне встречалось весьма много евреев, находящихся там, вероятно, по торговле. Водворение их для русского купечества и всего нашего промышленного класса людей служит большим вредом для нашей русской торговой промышленности подобно налетающей саранче на хлебные поля земледельцев.

Бывший Нижегородский Епископ Иеремия⁷⁰⁵ относил водворение евреев в великорусских губерниях в наказание нашему русскому купечеству за непочитание ІV-й заповеди Господней, так как воскресный день не освящается по своему назначению, а в оный более занимаются от раннего утра до вечера торговлей, – и хотя некоторые ходят в церковь, но уже с нечистой головой, наполненной земными интересами.

А может быть угодно Всевышнему Промыслу допустить водворение евреев в великорусских губерниях и для того, чтобы им обратиться в христианскую веру при посредстве наших православных Пастырей церкви, для большего утверждения и распространения чрез них нашей Православной веры. Поэтому, как наше Миссионерское Общество переводится из Петербурга в Москву, весьма бы нужно при оном обратить особенное внимание на евреев, избрать к обращению их в христианскую веру сотрудников не из одних только духовных лиц, но и светских, издать для руководства их к убеждению принятия христианской веры книжки, подобно имеющемуся «Указанию пути в Царствие Небесное»⁷⁰⁶, изложив в оных и объяснив совершившиеся пророчества о пришествии Мессии на землю для спасения рода человеческого.

Если же Миссионерское Общество, по каким-либо случаям, отложит столь важный и необходимый предмет своего действия к обращению евреев в христианскую веру, то, при обессилении чрез них нашего русского купече-

—632—

1872 г.

ства, и самая наша Православная вера может подвергнуться некоторому ослаблению зависимостью русских от евреев и переменой чрез них нравов и образа мыслей по вере; а еще может чрез них пострадать городское приходское духовенство по своему содержанию.

В Полтаве, при тюремном замке, находился священник, происходивший из евреев, Николай Кузнецов, который в недавнее время обращал с успехом евреев в христианскую веру при малых его средствах, о чем много уже было писано в С.-Петербургское Миссионерское Общество. Еще также один священник города Ельца Герасим Марков (теперь по преклонности лет лишившийся зрения) мне передавал, что он в своем городе обратил в христианство несколько семейств из евреев, и имел на то от Епархиального Начальства свидетельство.

А покойный Московский Митрополит Платон, проездом чрез Могилев в Киев, заметив, что католическое духовенство в то время старалось обращать православных в католичество, будто говорил: «Не лучше ли было бы католическому духовенству стараться более об обращении евреев в христианскую веру!»

В виду предстоявшего освящения возобновленного Кафедрального Собора, я обратился с приглашением к участию в этом торжестве к разным лицам как в Москву, так и в некоторые другие места.

Преосвященному Леониду писал я:

«Если бы Ваши обязанности дозволили Вам предпринять путешествие до града Витебска и принять участие в предстоящем торжестве освящения нашего Кафедрального храма, то это доставило бы мне великое душевное утешение. К сожалению, торжеству нашему не совсем благоприятствует погода; но и раньше не было возможности совершить освящение, ни далее откладывать неудобно, по причине испытанных мною в течение трех зим затруднений в отправлении торжественных богослужений.

Пространное и весьма интересное послание Ваше от 27-го июля из Саввинского уединения обязывает меня к соответственному посланию, но для сего требуется удаление в Залучесскую пустыню, которое теперь для меня невозможно; а городской шум и неотступные дела весьма неблагопри-

—633—

1872 г.

ятствуют пространным письменным собеседованиям. Впрочем, постараюсь рано или поздно уплатить Вам лежащий на мне долг дружбы».

Преосвященному Игнатию писал я:

«Если бы Ваше Преосвященство почтили своим присутствием и деятельным участием предстоящее торжество освящения моего Кафедрального храма, доставили бы мне этим великое утешение.

Но если Ваши обязанности не дозволят Вам принять личное участие в нашем духовном торжестве, не признаете ли, по крайней мере, возможным прислать к нам представителя от лица Вашего и от Вашей Св. Обители, достопочтенного О. Казначея⁷⁰⁷, который так много потрудился для меня и для моей епархии».

П. Н. Батюшкову писал я:

«Возобновление Витебского Кафедрального Собора, начатое при Вашем добром содействии, приведено, наконец, с Божией помощью, к вожделенному окончанию. В 26-й день сего ноября предположено, если Бог благословит, совершить освящение оного.

Признательный Витебск с Епископом своим во главе усерднейше просит Ваше Превосходительство принять участие в его духовном торжестве. Позвольте надеяться, что Вы не откажетесь своим посещением доставить нам истинное утешение и возможность лично изъявить Вам нашу искреннейшую благодарность за Ваше деятельное участие в обновлении нашего главного епархиального храма.

В ожидании Вашего посещения с глубоким уважением и преданностью имею честь быть» и проч...

Были посланы мною пригласительные письма В.М. Бостанжогло, И.С. Камынину, С.П. Оконнишникову, Н.А. Молодцову, И.А. Лямину, И.А. Кононову, П.И. Губонину, А.И. Хлудову и А.В. Ганешину.

Но из многих званных на торжество освящения нашего Собора оказалось очень мало избранных. Большая часть сказали: «имей нас отреченных»; а иные вовсе не отозвались на мой пригласительный зов.

—634—

1872 г.

10-го ч. писал я в Вильну Попечителю Учебного округа Н.А. Сергиевскому:

«Если бы Вам, после торжества Полоцкого⁷⁰⁸, служебные обстоятельства позволили принять участие и в нашем торжестве Витебском, то я был бы весьма утешен. 26-го сего ноября предположено, если Бог благословит, совершить освящение нашего Кафедрального Собора. После немалых затруднений, испытанных мною в течение трех минувших зим, относительно совершения праздничных и торжественных богослужений, я несказанно радуюсь о предстоящем церковном торжестве.

Если Вам неудобно будет пожаловать к нам на торжество освящения Собора, позвольте ожидать Вас, согласно Вашему обещанию, к храмовому празднику нашему, который вместе есть и Ваш личный праздник. А если и этого не случится, то, когда бы Вы ни пожаловали ко мне, всегда будете самым приятным и вожделенным для меня гостем».

24 числа получил я письмо из Москвы от Π.Н. Батюшкова. Он писал мне от 20-го числа:

«Несказанно тронутый доброю обо мне памятью Вашего Преосвященства считаю долгом принести Вам мою живейшую благодарность за приглашение прибыть в Витебск, к торжеству освящения Вашей кафедральной церкви.

Бывшая деятельность моя по устройству церквей в западных губерниях навсегда запечатлела в сердце моем самые отрадные воспоминания. Приехать в Витебск чтобы видеть в полном росте посеянное мною зерно было бы, конечно, великою для меня радостью, но есть в жизни случаи, когда лучшие наши мечты, близкие и вполне возможные, по-видимому, к осуществлению, остаются навсегда мечтами; в этом, именно, положении нахожусь я теперь. Выразиться яснее я не могу, но прошу Ваше Преосвященство перенестись мыслью обо мне за три года, и тогда, я уверен, само собою уяснится для Вас неудобство моей поездки, по какому бы то поводу ни было, в западный край⁷⁰⁹».

—635—

1872 г.

Наконец, после долгого и нетерпеливого ожидания, настал для меня и для православных граждан Витебска вожделенный день. 26-го ноября, когда в русской церкви воспоминается освящение церкви св. великомученика Георгия, яже в Киеве пред враты св. Софии, предположено было совершить освящение обновленного и благолепно украшенного кафедрального храма во имя святителя и чудотворца Николая, иже в богоспасаемом граде Витебске.

В субботу, 25-го числа, в 5-ть часов вечера, раздался звук большого соборного колокола, призывающий к всенощному богослужению православных жителей Витебска. Массы народа со всех сторон устремились к возобновленному храму, ярко освещенному как внутри, так и снаружи. Чрез полчаса по начатии благовеста, началось торжественное всенощное богослужение, на котором я выходил с тремя архимандритами, двумя протоиереями и тремя священниками на литию и величание. В храме были не только православные, но многие и из других вероисповеданий и даже некоторые из евреев, во множестве толпившихся на площади пред освещенным разноцветными огнями собором, проникали, как говорят, внутрь храма.

На другой день, пред литургией, после обычного водоосвящения, совершено было мною, по церковному чиноположению, освящение храма и затем божественная литургия, при окончании коей произнесено было мною приличное торжеству слово о значении христианского храма⁷¹⁰.

При торжественном совершении обряда освящения храма и за литургией присутствовали Начальник губернии, Губернский Предводитель Дворянства и прочие городские власти. Из Московских благотворителей были И.С. Камынин, С.П. Оконнишников и Н.А. Молодцов.

По окончании литургии в моих архиерейских покоях приготовлен был на значительное число лиц приличный завтрак, а в 5-ть часов здесь же сервирован был обеденный стол, к которому были приглашены Начальник губернии и многие другие почетнейшие лица. За столом после обычных тостов за здравие Государя Импе-

—636—

1872 г.

ратора и проч., возглашен был тост за здравие г. Министра Внутренних Дел А.Е. Тимашева, как ближайшего исполнителя Высочайшей воли о возобновлении и благоукрашении новоосвященного Собора, и вслед затем отправлена была к Его Высокопревосходительству, за моею и П.Я. Ростовцова подписью, благодарственная телеграмма, на которую тем и другим из нас получены были от г. Министра ответные телеграммы с выражением признательности.

Более подробное и обстоятельное описание настоящего торжества заключается в напечатанной, по моему распоряжению, брошюре, под заглавием: «Торжество освящения Кафедрального Николаевского Собора, в г. Витебске. Витебск, 1873 г.⁷¹¹».

На другой день после освящения собора, 27-го числа, получено было мною из Москвы от Преосвященного Леонида письмо от 25-го числа:

«Вседушевно поздравляю Вас с торжеством церкви древле-православного Витебска; духом Вам соприсутствую; исполняюсь преизбытком Вашей духовной радости; искренно сожалею, что не могу, по приглашению Вашему, быть у Вас сослужебником и гостем в этот благознаменательный день праздника Вашего града стольного и сердца Вашего Архипастырского.

Чтобы кто-либо из епископов Московских был в этот день в Витебске, который со всей страной тянул некогда к Московскому Митрополичьему престолу, – это желание я понимаю. Вы знаете, как я сознаю необходимость живого между епископами общения для оживления церковно-народного быта; но это возможно было бы только при полуофициальном сношении Вашем со Владыкой Московским.

Что касается понятного сердцу желания Вашего, чтобы из людей, исстари Вам преданных, были около Вас свидетелями Вашего богоблагословенного успеха, то остается одно повторить Вам уверение, что между особенно сочувствующими Вам стоит издали взирающий и радующийся, не видя видящий».

—637—

1872 г.

28-го ч. писал мне из Вильны Η.А. Сергиевский:

«Сердечно благодарю Вас за то, что Ваше Преосвященство вспомнили меня при готовившемся торжестве освящения нового Собора и позвали меня на этот духовный праздник. Бесконечно люблю я Ваши служения и духовные торжества; часто присутствуя на них, когда бываю в Витебске, всегда испытываю светлые минуты, переживая их в такой же силе, как это бывало во дни моей доброй юности, молюсь также, как бывало молился в Москве и Сергиевой Лавре при служениях покойного Владыки нашего Филарета. Можете после этого представить, с какой радостью полетел бы я к Вам в особенности на освящение Собора. Помешала болезнь, из неважной обратившаяся в мучительную. С 23-го появился у меня флюс; с 24-го стали формироваться нарывы в щеке; 25 и 26 я лежал уже в забытьи, не подымая головы от подушки, так как все бросилось на голову; вчера два нарыва мне вскрыли и стало несколько легче, могу писать и пишу к Вам первому. Спешу поздравить Вас с торжеством освящения, с этим светлым праздником Вашей души. Я, мирянин, не могу без особого хорошего волнения души присутствовать на всяком храмовом освящении; нет слова на языке для изображения того, что в подобном случае чувствуется там, далеко в душе. Что же должны были испытать Вы непрестанный молитвенник у престола Божия, совершитель Таин Божиих, освятив новое и такое благолепное селение славы Божией и принесши там бескровную жертву? Горячо поздравляю Вас.

Если будет описание торжества освящения, благоволите прислать и сделайте меня заочным участником в этом торжестве.

14-го ноября освящен устроенный мною храм при Поневежской Учительской Семинарии; тогда же открыта и Семинария. А на днях я получил из Москвы пожертвование – пять тысяч на устройство храма при Полоцкой Семинарии⁷¹² в пределах Вашей епархии. Это радость для меня великая; это будет третий храм, который удается мне

—638—

1872 г.

устроить при учебных заведениях Округа за время трехлетнего управления им.

Ревизия Округа Министром окончилась для меня весьма утешительно. Граф нашел мое дело в отличном состоянии и не раз благодарил меня при отъезде, а вчера по телеграфу уведомил, что Государь изволил пожаловать мне чин Тайного Советника. Знаю, что Вы сочувственно примете эту новость, и вперед благодарю за это сочувствие».

29-го числа получено было мною письмо из Рима от Архимандрита Александра. Вот что он писал мне от 18 числа:

«Прошу извинения, что так долго не писал. Заучился... Чрезвычайно досадно было слышать вокруг речи, говор, смех и не понимать ничего. Вот я и порешил, как можно скорее выйти из этого неприятного положения. В этих видах, первым делом, я отказал моему учителю-итальянцу, который отпускал мне знания весьма скудной меркой, по какой-то допотопной методе; потом накупил хороших лексиконов, фразеологий, грамматик, книжек заманчивого содержания и самостоятельно, без всякой строгой методы, но ревностно и усидчиво принялся за работу. В таких занятиях прошло время до лета не без пользы, как оказалось после, но и без слишком заметного успеха. Разговорная речь мне никак не давалась. И знаю, бывало, как нужно сказать, но никак не могу выговорить: с языка не сползает. Но вот, после Троицы, мои прихожане один за другим оставили Рим; в вечном городе сделалось невыносимо душно и смрадно; печень моя разболелась; я взял отпуск на месяц и, по счастливой случайности, попал в такое укромное местечко, где не слышно было ни одного звука русской речи. Приходилось поневоле говорить по-итальянски, читать итальянские газеты – и я заговорил и начал читать... Чрез месяц же возвратился в Рим совершенным итальянцем, даже преодолел мое природное отвращение от макарон и прокисшего вина, стал в невероятном количестве пожирать салат и всякую иную траву. Конечно, до основательного знания языка еще далеко, приняться за какой-либо серьезный труд еще нет возможности, поэтому-то я и не оставляю моих прежних домашних упражнений. Вопреки

—639—

1872 г.

всем моим ожиданиям, свободного времени оказывается у меня совсем не так-то много. Довольно частые церковные службы, – обязательные и заказные, – ежедневные уроки Закона Божия, неизбежные в моем положении посещения моих знакомых прихожан, сопровождаемые где завтраком, где обедом, где вечерним чаем, – отнимают у меня все мое время. Нередко случается так: отправившись в 8-мь часов утра из дому, я до половины 11-го провожу на уроках; с уроков непосредственно спешу в церковь; после обедни часа два пропадает за завтраком у какой-либо светлейшей; за сим, сделав еще два-три визита, опять являюсь в церковь для отправления вечерни; после вечерни следует обед у другой светлейшей; наконец, день заканчивается в третьем доме за вечерним чаем около одиннадцати часов. Когда тут заниматься? В голове и желудке оказывается столько неудобоваримых вещей, что нужен бывает порядочный промежуток времени, чтобы оправиться. Таким образом оказывается, что и наша заграничная служба бывает иногда не легка...

Истекшей осенью я затеял было одно по существу своему весьма простое дело; но, как оказалось, оно не только потребовало от меня значительного труда, но еще угрожало наделать хлопот и причинить убытки.

Надоело мне выслушивать замечания некоторых моих прихожан: «Как жаль, что здесь нет певчих как в Париже, Вене и других местах». Объяснять, что Рим не одно и тоже что Париж и Вена, что возможное в Париже и Вене – с французами и немцами – может оказаться неудобоисполнимым в Риме с итальянцами, – было бы и слишком долго, и не повело бы ни к чему. Поэтому то я решился угостить моих прихожан «певчей из итальянцев», рискуя при этом потерять собственных тысячу франков, так как на содержание хора никто не выражал желания жертвовать. С большим трудом удалось мне завербовать четыре голоса из певцов ватиканских; псаломщики мои усердно принялись за работу и в одну неделю переписали им ноты. После нескольких спевок, новые певчие прокричали обедню. Это было именно в день Покрова. Пели они стройно и в такт, но без

—640—

1872 г.

всякой экспрессии, бездушно. Всякому было ясно, что исполняемая музыка хороша; но в то же самое время всякий замечал, что исполняющие ее не понимают того, что поют. (Отзывы прихожан о «певчей» были разнообразны до противоположности. Одна из крайних сторон объявляла себя решительно за певчую, заверяя, что дело пойдет... Противоположная сторона высказывалась принять какое бы то ни было участие в их содержании и угрожала еще при этом, что станет реже посещать богослужение. Я выслушивал все эти замечания не без смущения, но про себя повторял: обмелится – мука будет... Действительно обмололось – и скорее, чем я ожидал; но вышла совсем не мука, а какая-то грязная пыль. После двух обеден и последующих затем двух спевок, к третьей обедне певчие не явились. Причиной неявки выставлена была болезнь двух голосов. Затем, к концу обедни, явился один из певчих для переговоров и при этом заявил, что плата – 7 франков каждому за обедню – мала, что петь без органа очень тяжело, что 11-й час самый неудобный, так как в это время совершаются обедни в католических храмах и т. д... Выслушав все это, я начал подозревать... но притворился, что придаю серьезное значение высказанным замечаниям, и порешил дело следующим образом: приходите, сказал я певчим, в следующее воскресенье в церковь, очаруйте окончательно своим пением моих прихожан, и, я уверен, все ваши резоны будут уважены. Но певчие не пришли, и даже на глаза не показались более. Мои подозрения оправдались... а чрез несколько времени я имел возможность доскональнейшим образом удостовериться, что певчим запрещено петь в схизматической церкви. (Те же певчие поют ежедневно в театрах разные куплетцы... и на это их духовное начальство смотрит снисходительно). За эту фанатическую выходку я имел и теперь имею возможность отомстить католикам. Ко мне захаживает несколько лиц, в том числе два католических священника и один диакон. Лица эти очень недвусмысленно высказываются, что, будучи внутренно привержены к учению восточной церкви, они, при известных условиях... не прочь и открыто принять православие. Но дело это очень серьезно, очень свято, чтобы

—641—

1872 г.

я решился принять в нем участие под влиянием чувства мести. Затем в Риме есть довольно значительная группа людей, по заверению некоторых – более 9-ти тысяч, – которые не могут примириться с догматом Папской непогрешимости и другими нововведениями католической церкви. Во главе этой группы находится много лиц, принадлежащих к церковному клиру, людей, обладающих ученостью, но так мало обеспеченных в материальном отношении, что они, страха ради... чтобы не потерять всего, не решаются и не имеют возможности ничем заявить о своем существовании. В последнее время в среде этих лиц возникла мысль об образовании Комитета, по примеру старокатоликов других стран, и об издании журнала, который служил бы органом этого Комитета. Но при осуществлении этой благой мысли встретилось затруднение, по поводу презренного металла... и досаднее всего, что maximum желаний не простирался свыше 4000 фран. Но и эта небольшая сумма оказалась не по моим личным средствам. Впрочем, со своей стороны, я сделал и сделаю все, что будет от меня зависеть. Первым делом я написал обо всем Секретарю Спб. Отдела Общества Любителей Духовного Просвещения и, если он пришлет мне неудовлетворительный ответ, буду искать ресурсов в среде моих прихожан. Может показаться странным, что люди, стоящие во главе 9-ти – тысячного общества единомышленников, нуждаются в таких сравнительно ничтожных средствах. Чтобы понять это явление и поверить его действительности, достаточно узнать основную черту характера Римлян и посмотреть их жизнь. Римлянин скорее пустит в ход нож, чем пожертвует грош. И он отчасти прав: богатство и достаток сосредоточены в немногих руках; дороговизна на предметы первой необходимости непомерная; труд оплачивается плохо, содержание состоящих на коронной службе скудное. Большинство семейств, состоящих из мужа, жены и нескольких детей, – люди, принадлежащие к среднему сословию, живут в такой скудной обстановке, что, не видевши, трудно поверить: ухитряются обходиться без всякой прислуги; в доме ни плошки, ни ложки; утренний кофе совершают в кофейнях, где кстати прочитывают утренние газеты gratis

—642—

1872 г.

и опрятывают слегка ребятишек, пользуясь даровой подогретой водой и салфетками содержателя ресторана; перекусывают на ходу у разносчиков и у стоек со съестным; обедают в дешевых – за 15-ть коп. с персоны – харчевнях, где их начиняют всякою травой; вечера, чтобы не жечь свечки дома, проводят в прогулках по Корсо и другим улицам, и т. д. Вот чисто цыганская жизнь! Можно ли требовать от этих людей, питающихся более воздухом, чем хлебом, чтобы они жертвовали на Комитеты, учрежденные хотя бы тο и в видах поддержания чистоты религии? Иное дело – пошуметь... на это они горазды!.. И если при этом поманить их, хотя издалека, уменьшением налогов и понижением цены на предметы первой необходимости, то они сочинят какую угодно демонстрацию, зададут хоть кому кошачий концерт, станут бить окна. На днях чуть было не произошла подобного рода история. Именно, в прошлое воскресенье положено было учинить демонстрацию с целью добиться всеобщей подачи голосов; но правительство пронюхало и приняло свои меры, – призваны были войска, поднята на ноги полиция, оповещены благонамеренные обыватели. К счастью, в этот день с утра до вечера шел дождь. Под благовидным предлогом – дурной погоды – демонстрация была отложена республиканцами, имевшими действительной целью низвергнуть нынешнее правительство и учредить республику. А жаль, что последовал такой скучный конец... Любопытно было бы посмотреть... все равно – ничего серьезного не вышло бы.

Благодатный край Италия. Природа здесь щедра к людям. Но, как видно, и под этим благословенным небом живется многим нелегко. К этому заключению я прихожу, просматривая здешние газеты, которых номера испещрены объявлениями о различных распродажах. То, что предки накопляли в течение веков, чем дорожили как святыней, нынешнее поколение спешит продать с молотка, как ненужный хлам. Особенно многочисленны распродажи книг редких изданий и рукописей древних. Случайно я попал на одну из таких распродаж и приобрел за ничтожную цену: 1) превосходное издание Вульгаты с французским переводом, комментариями, симфо-

—643—

1872 г.

ниями и изящными эстампами, 2) Филона в латинском переводе. Жаль, что я профан по этой части, а то мог бы исподволь составить себе хорошую библиотеку. Если бы Вашему Преосвященству понадобилось приобрести какие-либо древние издания, прошу только сообщить их заглавия, – поусердствую... Из произведений современного искусства достойны внимания: камеи, мозаики и поддельный жемчуг. Кораллы необыкновенно дороги; вещи из черепахи неразнообразны, и все почти принадлежат к серии женских украшений; поделки из лавы, хотя более разнообразны, но необыкновенно грубой отделки и отличаются совершенным безвкусием. Самое же важнейшее зло заключается в том, что пересылка вещей из Италии в Россию весьма затруднительна и ничем не гарантирована. Оказывается, что на этот счет в варварской России больше порядка. Славны бубны за горами».

30-го ч. получил я из Москвы от Высокопетровского Казначея Игумена Иосифа следующую прискорбную телеграмму:

«Капитон Иванович⁷¹³ вчера в ночи скончался».

К.И. Невоструев, сын Елабужского священника, Вятской епархии, обучался в Вифанской Семинарии, под надзором старшего брата своего профессора этой Семинарии Александра Ивановича⁷¹⁴, который впоследствии был протоиереем Казанского Собора. В 1836 г., по окончании курса Семинарии, поступил в Московскую Д. Академию, где в 1840 г. окончил курс в первом разряде (под 10-м номером) со званием магистра, и назначен был на должность профессора в Симбирскую Семинарию. В 1849 г. вызван был в Москву, для совместного занятия с профессором Московской Академии А. В. Горским описанием Славянских рукописей Московской Синодальной библиотеки; впоследствии он один продолжал этот важный и многоученый труд. Помещение он имел в Чудовом монастыре.

Вступивши 1-го сентября 1850 г. в должность Синодального Ризничего, я тотчас познакомился с почтенным

—644—

1872 г.

Капитоном Ивановичем и в продолжение многих лет был ближайшим свидетелем его неутомимых ученых трудов. При постоянных усиленных трудах, он нередко подвергался разным болезненным недугам: то страдал от сильных ревматических болей во всем теле, то жаловался на слабость зрения. – Наконец, после продолжительной и тяжкой болезни в 1872 г., он сошел 29-го ноября в гроб, оставив по себе искреннюю скорбь в сердцах всех знавших и уважавших его, как истинно ученого мужа и примерного христианина. Буди ему вечная память!

Погребение Капитона Ивановича совершено было в церкви Чудова монастыря Преосвящ. Леонидом, Епископом Дмитровским. При сем произнесена была редактором «Душеполезного Чтения», священником В.П. Нечаевым⁷¹⁵, прекрасная речь, в которой он представил верную характеристику почившего⁷¹⁶.

Подобная речь произнесена была в публичном заседании Общества Любителей Российской Словесности при Московском Университете 25-го февраля 1873 г. Е. Барсовым⁷¹⁷.

1-го декабря писал мне из Москвы Высокопетровский Казначей Игумен Иосиф:

«Капитон Иванович скончался 29-го ноября; в этот, же день послана была к Вам от меня телеграмма. Отпевание в Чудовом монастыре 2-го декабря, а земле предан в Покровском.

О. Ректор Александр Васильевич⁷¹⁸ приехал и у меня пребывает, и при испрошении Вашего благословения свидетельствует Вам нижайшее почтение».

В ответ на это писал я от 10-го числа:

«Печальная телеграмма Ваша о кончине доброго моего друга Капитона Ивановича получена в свое время. Царство

—645—

1872 г.

ему небесное! Мне любопытно знать, куда поступит его драгоценная библиотека⁷¹⁹, и кто будет продолжать его труды по описанию рукописей Синодальной библиотеки.⁷²⁰

По отправлению телеграммы и вообще по Вашей со мною корреспонденции все издержки производите, пожалуйста, на мой счет. Мне совестно вводить Вас в какие бы то ни было материальные издержки; и без этого с Вашей стороны слишком уже много для меня услуг.

Память о мне достопочтеннейшего О. Протоиерея Александра Васильевича весьма утешительна для меня».

4-го ч. писал я в Вильну Н.А. Сергиевскому:

«Вы нимало не ошиблись на счет моего сочувствия к Вашей радости. Искренно сорадуюсь Вам и сердечно приветствую Вас с новой Монаршей к Вам милостью. Высочайшее пожалование Вам столь высокого чина, судя по летам Вашим, может казаться необычайным, но если принять во внимание Ваши труды и необычайную деятельность по службе, это Монаршее к вам благоволение есть справедливое и вполне Вами заслуженное воздаяние. Слава и благодарение Господу, благопоспешающему Вам в Ваших трудах и привлекающему на Вас благоволительный взор Монарха! Честь и хвала Вам, во благо употребляющим дарованные Вам от Господа таланты!

Сорадуюсь также Вашей радости о приобретении способов к устройству храма в Полоцкой Семинарии. Желаю, чтобы Господь даровал мне утешение видеть совершение Вашего доброго предприятия и послужить к низведению благодатного освящения на предполагаемый храм.

Очень сожалею, что неблаговременная болезнь воспрепятствовала Вам разделить с нами истинно радостное торжество освящения нашего Кафедрального храма. К торжеству этому много было званных, но мало оказалось избранных. В день освящения храма молящихся было весьма много. Храм наполнен был не только православными, но и католиками и даже евреями. Служение совершено

—646—

1872 г.

было, при помощи Божией, стройно и благолепно. Описание торжества приготовляется и будет со временем напечатано. Экземпляр этого описания непременно будет доставлен и Вашему Превосходительству».

10-го числа писал я в Москву знаменитому историку С.М. Соловьеву:

«Присланный мне Вашим Превосходительством 22-й том Вашего многолетнего и неутомимого труда есть двадцать второй, если не более, знак Вашей дорогой о мне памяти и Вашего доброго ко мне расположения. Тем драгоценнее для меня эти знаки, чем менее имею я прав на Ваше ко мне внимание. Примите же, достопочтеннейший Сергий Михайлович, выражение моей искреннейшей сердечной признательности за Ваше многолетнее ко мне благорасположение.

Как малый знак моей признательности, благоволите принять от меня прилагаемую при сем брошюру⁷²¹ и фотографический снимок нашего Витебского Кафедрального Собора, который некогда обращен был в православный храм из латинского иезуитского костела и, после вторичного возобновления, вновь освящен мною 26-го минувшего ноября.

Призывая на Вас и на Ваши многополезные ученые труды Божие благословение, с глубоким уважением и преданностью имею честь быть» и проч.

Братство св. Петра Митрополита препроводило ко мне, при письме от Председателя Совета своего, официальное извещение от 19-го декабря за № 62 об избрании меня в Почетные Члены Братства⁷²². Извещение это выражено в следующих словах:

«Московское Братство святого Петра Митрополита в общем собрании членов-учредителей, происходившем 12 числа сего декабря месяца, избрало Вас, Преосвященнейший Владыка, в число своих Почетных Членов, согласно предварительно испрошенному от Вашего Преосвященства соизволению на принятие сего звания.

—647—

1872 г.

Совет Братства св. Петра Митрополита имеет честь почтительнейше уведомить о сем Ваше Преосвященство и вместе нижайше просить Вас, Милостивейший Архипастырь и Отец, не оставлять новоучрежденное Братство в его деятельности на пользу Православной церкви Вашим Архипастырским вниманием и помощью».

Письмо Председателя Совета Архимандрита Вениамина от 22-го ч. следующего содержания:

«Препровождая к Вашему Преосвященству официальное известие об избрании Вас в Почетные Члены Братства Св. Петра Митрополита, долгом поставляю от имени Братства выразить Вам, Милостивейший Архипастырь и Отец, глубочайшую признательность за ту готовность, с какой Вы благоволили принять сие звание.

Вместе с сим имею честь препроводить к Вашему Преосвященству изданную Братством Св. Петра Митрополита на память его торжественного открытия книжку, которую благоволите принять со свойственной Вам благоснисходительностью».

Со своей стороны, я почел долгом принесть Совету Братства благодарность за сделанную мне честь. От 23-го января 1873 г. за № 15 я писал:

«Получив от Совета Братства Св. Петра Митрополита от 19-го декабря истекшего 1872 г. за № 62 уведомление об избрании меня в число Почетных Членов сего Братства, долгом поставляю повторить Совету Братства глубокую благодарность за оказанную мне таковым избранием честь.

Искренно желаю, чем могу, споспешествовать благим целям новооткрытого Братства».

Около двадцатых чисел декабря был в Витебске, по служебным обязанностям, Попечитель Виленского учебного Округа, Н.А. Сергиевский. По прежним примерам, все свободные от официальных занятий часы он проводил у меня, и с ним беседовали о всем с полною искренностью и откровенностью. По возвращении из Витебска в Вильну, он писал мне 24-го числа:

«Поспешаю принести Вашему Преосвященству усерднейшее поздравление с наступающим праздником Рождества Христова, искренно желаю провести оный в духовной радости и добром здоровье.

—648—

1873 г.

Я только что от Вашего гостеприимства. Горячо благодарю Вас, глубоко чтимый Владыко, за Ваш ласковый и радушный прием.

Настоящие минуты чрезвычайно суетливы: и дела, и поздравительные письма одолевают. Поневоле кончаю».

Новый год начат был мною по обычаю молитвой во храме, и, подкрепленный ею, я, после предшествовавших многолетних душевных тревог и волнений, надеялся хотя несколько успокоиться сердцем. Но оправдалась ли моя надежда и насколько оправдалась, увидим из следующего.

1873 г.

10 января писал мне из Москвы П.Н. Батюшков:

«Возвратясь сегодня в Москву, я нашел на моем письменном столе достопочтенное письмо Вашего Преосвященства с фотографическим снимком Витебского недавно освященного Собора. Душевно благодарю за добрую память и покорнейше прошу не оставлять меня и жену в святых молитвах Ваших пред Господом Сил и Милости».

24-го ч. получил я письмо из Владимира от Преосвященного Иакова:

«С благополучным вступлением в новый год имею честь поздравить и пожелать Вам преуспевать в благодати у Бога и человек.

Позвольте при сем представить Вашему благосклонному вниманию «Сборник поучений»⁷²³ и покорнейше просить, если найдете удобным, распространить наше издание по церквам Вашей епархии. Цена книжки самая умеренная – 30 коп., а с пересылкой 40 коп.

В Вашем Преосвященстве, как нашем родиче, надеюсь встретить полное содействие нам. Хочется мне поднять церковное слово в нашем духовенстве; для сего предпринял я издание поучений, ходатайствовал о награждении некоторых проповедников – кого крестом, кого камилавкой и проч. Хотелось бы выдавать и гонорарий, но

—649—

1873 г.

едва ли успеем составить фонд для сего. Книжное дело, за исключением романов и повестей, туго идет у нас. Я напечатал 3600 экз. и рискую не в накладе остаться: издание обошлось мне с небольшим 400 руб., – рискую не собрать денег для фонда. Разве попробовать попросить знакомых мне Владык выписать по сотенке экземпляров; но не надоесть бы? Как думаете?

Предоставим это дело воле Божией.

О Смоленском Преосвященном⁷²⁴ пишут, что вызывается для присутствования в Синоде и, должно быть, получит новое назначение. – Сам он, как говорят, заезжал в Новгород и тамошнему викарию⁷²⁵ шепнул, что он будет его преемником.

Московский Генерал-Губернатор⁷²⁶ отказывается от своего поста; его место займет, говорят, Вел. Князь Владимир Александрович.

Вязниковский Протоиерей Певницкий⁷²⁷ получил указ на ректорство в Воронежскую Семинарию.

Саровский Игумен Серафим и тамошний казначей удалены от должностей вследствие моей ревизии за неисправности по хозяйственному управлению, против моего мнения. Серафима велено переместить в Тригуляев. Старику тяжело будет расстаться с пустынью, в коей он прожил лет 50 или более. Не вынесет, пожалуй. С ним строго поступлено. Есть слух, что кто-то из них зарезался. Это ужасно, если слух верен. Помилуй Бог от уныния. Не я, впрочем, виною в этом.

В последнюю метель у нас, говорят, замерзли некоторые священники, и один будто бы с женой. Донесений еще не получено.

В викарии Рязанские назначается тамошнего училища Смотритель, вдовый Протоиерей⁷²⁸.

—650—

1873 г.

Наследники Митрополита Филарета думают печатать новое издание⁷²⁹ его проповедей в хронологическом порядке, а по моему мнению, вместо затраты денег на это издание, которое вряд ли будет иметь успех, составить бы и внести в Общество Любителей Духовного Просвещения премию в 2 или 3,000 рублей тому, кто к 1882 г., столетию рождения Митр. Филарета, издаст лучшее жизнеописание его. Это было бы великим памятником Владыке и послужило бы к чести наследников. Не напишете ли Вы к Преосв. Игнатию⁷³⁰ совет по моей мысли? – Он, как близкий к наследникам и влиятельный, помог бы устроиться делу?

Доктор Якубовский по моей мысли составляет народный лечебник для руководства сельским священникам, который будет печататься при наших «Епархиальных Ведомостях». Не правда ли, что это вещь хорошая?»

На это поспешил я ответить и 27 ч. писал Его Преосвященству:

«Взаимно и Вас приветствую с наступившим новым летом благости Господней и усердно желаю Вам здравия и преуспеяния в делах на пользу Владимирской паствы.

За присланную мне книжку Поучений усердно благодарю и не премину сделать распоряжение о выписке оной для церквей вверенной мне епархии, хотя за большой успех и не ручаюсь. Здешние церкви, большей частью, до того скудны, что в них не имеется даже необходимых богослужебных книг.

За Протоиерея Певницкого я очень рад: он весьма достойный человек. Я приглашал было его к себе в Кафедрального Протоиерея, но он предпочел Витебску Воронеж; и на него в этом случае гневаться нельзя.

Бывший Инспектор Владимирской Семинарии Аркадий⁷³¹, которого Вы, вероятно, уже не застали, переведен из Настоятелей Белевского монастыря Тульской епархии в наш первоклассный Марков монастырь, находящийся в двух верстах от Витебска. Я не знаю его личности, но, ве-

—651—

1873 г.

роятно, о нем сохраняются еще свежие предания во Владимире: не можете ли Преосвященнейший получить и сообщить мне наиболее характеристические черты его личности, дабы я заранее мог знать, с кем буду иметь дело».

7-го февраля, препровождая к Высокопреосвященному Исидору, Митрополиту Новгородскому, фотографический вид Кафедрального Собора и брошюру об освящении Собора, я писал Его Высокопреосвященству:

«Долгом поставляю препроводить при сем Вашему Высокопреосвященству фотографический вид возобновленного Витебского Кафедрального Собора и печатный экземпляр составленного, по моему распоряжению, описания торжества, бывшего по случаю освящения этого Собора.

Благоволите, Милостивейший Архипастырь, благосклонно принять от меня это малое, но усерднейшее приношение, для напоминания о Вашем, хотя и кратком⁷³², пребывании в Витебске на святительской кафедре.

Вместе с сим приношу Вашему Высокопреосвященству нижайшую благодарность за указание мне доброго кандидата на должность Ректора подведомой мне Семинарии. Сколько можно судить по первому впечатлению или по первоначальным опытам действования на новой должности Архимандрита Израиля⁷³³, он подает добрую надежду о себе и дальнейшими трудами без сомнения постарается оправдать оказанное ему высшим начальством внимание».

8-го ч. получена была мною из Нижнего Новгорода от Протоиерея Виноградова следующая печальная телеграмма:

«Нижегородский Епископ Филарет, бывший ректор Полоцкой Семинарии, скончался седьмого февраля, в четыре (часа) с половиной вечера: просим помянуть его».

Епископ Филарет (Малишевский) из униатов; по матери родной племянник Архиепископа Василия Лужинского. По окончании в 1830 г. курса в Виленском Университете, был рукоположен во священника, не бывши женатым; в 1837 г. определен был на должность Инспектора в Полоцкую Греко-унитскую Семинарию; 1839 г. марта 6-го принят в общение православной церкви; с 1840 г.

—652—

1873 г.

Ректор той же Полоцкой Семинарии; 28-го мая 1851 г. рукоположен во Епископа Ковенского, викария Литовской епархии; с 13-го сентября 1860 г. Епископ Уфимский; с 28-го февраля 1869 г. – Нижегородский. – 7-го февраля 1873 г. скончался на 66 году жизни.

«Почивший Архипастырь принадлежал, по словам панегириста⁷³⁴, к числу тех немногих деятелей, которых вся жизнь, по особому устроению Промысла Божия, слагается из дел для славы Церкви православной и для блага пасомых».

18-го ч. писал мне из Москвы Π. Н. Батюшков:

«Приношу Вашему Преосвященству глубочайшую благодарность за доставление описания торжества освящения Вашего Кафедрального Храма. Очень счастлив, что мог содействовать устройству этой церкви, – жалею только, что Министерство Внутренних Дел изменило первоначальный проект, составленный г. Феттером, оставив без изменения наружную часть здания, фасад которого, иезуитского стиля, режет глаз православного зрителя. Впрочем со временем, при более удобных обстоятельствах, этот недостаток может быть легко исправлен, чего от души желаю».

23-го ч. получено было мною письмо из Вильны от попечителя учебного округа Н. А. Сергиевского:

«Я говорил с Графом Дмитрием Андреевичем⁷³⁵ о начавшемся деле относительно перенесения св. мощей препод. Евфросинии из Киева в Полоцк. Митрополит Киевский⁷³⁶ доселе не дал еще отзыва по этому делу, а на словах не раз выражал Графу, что, если согласиться на перенесение мощей Препод. Евфросинии, в последующее время нужно будет исполнить подобные ходатайства относительно других св. мощей в Киеве почивающих, но Киеву не принадлежащих, что таким образом могут разобрать мощи из Киева в разные стороны, и пещеры его опустеют. В таком рассуждении Митрополита Арсения Граф,

—653—

1873 г.

к истинному сожалению его, усматривает намерение Высокопреосвященного Киевского дать отзыв отрицательный.

Между тем Преосвященный Макарий⁷³⁷, с которым я также говорил по означенному делу, полагает, что оно, вероятно, состоится, так как Митрополит Арсений, сколько приходилось Преосвященному Макарию слышать, отзывался скорее в согласительном смысле. Сам Преосвященный Макарий находит это дело весьма естественным и полагает, что Преосвященному Арсению нет прямых оснований противиться».

Из Вильны в тот же день я получил письмо от доброго моего знакомого Действ. Ст. Сов. Алексея Андреевича Толстого⁷³⁸; Алексей Андреевич писал мне:

«Письмо это идет не по почте, и я могу без опасения передать Вам мой разговор с Ю. Васильевичем⁷³⁹.

Ваш недоброжелатель, как Вам известно, – бывший Витебский Архиерей⁷⁴⁰; но он не так много значит в Синоде, как Виленский⁷⁴¹, который тоже против Вас ратует; я это подметил из разговора с Юрием Васильевичем. Вас укоряют в том, что Вы охотники ломать все старое и вводить новые ваши московские порядки. На этот предмет мы распространились очень подробно; я представил Юрию Васильевичу, что Вы, по приезде в Витебск, нашли не православие, а остатки унии, как наружно, так и внутренно, и как Архипастырь чисто православный, переведенный в Западный край для водворения православия, Вы и не могли смотреть равнодушно на безобразие, а потому Вы и старались исподволь, вовсе не разом, заменять униатов чисто православными священниками и в церквах водворять тот порядок церковного служения, который принят нашей православной церковью, и, конечно, перемены, как наружные, так и в служении, перемещения и смещения некоторых личностей, любимцев предместника Вашего, навлекли на Вас гнев Преосвящ.

—654—

1873 г.

Василия; и вот почему он и интригует в Синоде против Вашего Преосвященства. (Преосвященный Василий говорят ослаб и не так уже бодр). Виленский находит, что Вы слишком уже придерживаетесь к старому строгому порядку, что надо идти с веком. На это я возразил Юрию Васильевичу: неужели он сам не видит, куда нас ведет этот новый век, и эта пропаганда нового воззрения; и Юрий Васильевич со мною согласился, что не к хорошему; тогда я прибавил: если еще кое как держится наше религиозное настроение, и народ не совсем еще деморализован, то это только по милости подобных Вам Архипастырей, которые еще наблюдают за благочестием, и своею жизнью подают пример и поддерживают в народе православие; следовательно, Вам, Юрий Васильевич, надо всеми средствами защищать таких Архипастырей в Синоде, а Вы даже несколько лет никакой награды не назначили Витебскому Преосвященному, у которого нет помощников; он сам обязан следить за каждым делом; на это Юрий Васильевич сказал, что Преосвященный сам их выбрал; но я возразил, что Вы, по прибытии в край, никого не знали и выбирали по посторонней рекомендации, а потому могли и ошибиться, но вам следовало в Синоде по первому представлению Преосвященного тотчас же их и переменять, а я слышал, что он долго оставался даже без письмоводителя, окруженный людьми ему противодействующими. На это Юрий Васильевич сказал мне: теперь Витебский Преосвященный все получил, что желал. Вероятно потому, возразил я, что Министр⁷⁴² был в Витебске, лично убедился как в правых действиях Ваших, так и в личном Вашем высоконравственном характере и справедливых Ваших требованиях. Вот, если бы и Вы, Юрий Васильевич, сказал я, побывали в Витебске, тогда бы и Вы переменили Ваше мнение о Преосвященном Савве и убедились бы, что он достоин большего внимания Синода, чем то, которым он теперь пользуется.

Я от первого Вас слышу то, что Вы говорите о Преосвященном Савве; конечно, вам со стороны виднее, чем

—655—

1873 г.

нам, которые основывают свои мнения на мнении окружающих нас, а окружающие эти часто, хотя и святые отцы, не всегда справедливы.

При расставании Юрий Васильевич сказал мне, что Вы сами стали теперь менее взыскательны; конечно, ответил я, когда Преосвященный частью привел все в порядок, то и требования уменьшились; а если вы будете помогать и поощрять Преосвященного, то и ему будет легче и приятнее служить; на это Юрий Васильевич сказал: будьте покойны, Преосвященный Савва будет нами доволен; я вижу, что вы его ревностный поклонник, – и мы расстались. При свидании я с Вами еще подробнее поговорю. На письме всего не перескажешь, да и Вашему Преосвященству надоест читать мое нескладное письмо, за которое прошу у Вас снисхождения».

После многолетнего перерыва⁷⁴³ нашей взаимной переписки с высокочтимым Ректором Московской Д. Академии, О. Протоиереем Александром Васильевичем Горским, неожиданно для меня восстановились между нами письменные сношения. Поводом к этому послужило словесно переданное мне желание О. Александра иметь фотографический вид Витебского Кафедрального Собора. Удовлетворяя этому желанию, я воспользовался этим случаем, чтоб возобновить свою переписку с глубоко мною уважаемым О. Протоиереем; и вот что я писал ему на первый раз:

«Христос посреде нас!

Наставник Витебской Семинарии Никольский, возвратившись на сих днях из Москвы и Лавры, передал мне Ваше желание иметь фотографический вид нашего Кафедрального Собора, возобновляемого и недавно освященного.

С особенным удовольствием спешу исполнить угодное Вам, препровождая при сем фотографию Собора; но при этом не могу не изъяснить Вам, что внутренняя архитектура храма гораздо изящнее наружной.

Вместе с видом Собора покорнейше прошу принять и Описание торжества освящения оного, да кстати и еще брошюру «О принесении из Киева части мощей препод. Евфросинии, Кн. Полоцкой».

—656—

1873 г.

Что могу сказать Вам о себе и о своем положении? Благодарение Господу здоровье мое довольно удовлетворительно; общественное положение мое, до сих пор тягостное и затруднительное, начинает мало-помалу изменяться к лучшему. Очень важное имело для меня значение посещение в минувшем году Графа Дм. Андр. Толстого. Я имел возможность лично разъяснить ему все, существовавшие между мною и Петербургом, недоразумения, – чего никак нельзя было достигнуть чрез письменные сношения. Теперь я начинаю чувствовать себя гораздо спокойнее и примечаю значительную перемену во всем, меня окружающем.

У Вас время от времени совершаются великие ученые торжества. Дай Бог, чтобы Ваше святилище наук, под благодатной сенью Преп. Сергия и под Вашим опытным руководством, более и более возвышалось и процветало, ко благу св. церкви!»

Обозревая в первой половине июня 1872 г. церкви Велижского уезда, я обратил внимание на священника Городецкой церкви Иоанна Борисовича⁷⁴⁴, коего поучения понравились мне более, чем других соседних священников, а между тем он не имел даже набедренника, хотя окончил курс в 1855 г. со званием студента. Вызвав его в Витебск, я возложил на него набедренник и при этом поручил ему, как человеку способному, составить и представить мне обстоятельную записку о быте сельского Белорусского священника. Он с усердием исполнил это поручение и 10-го марта 1873 г. представил мне довольно толстую тетрадь, в которой с достаточной подробностью описал быт сельского священника, разделив свой труд на два отдела. Первый отдел: «Сельский священник в домашней жизни». Второй: «Сельский священник в общественной жизни». В том и другом отделе заключается немало любопытных сведений и соображений.

Во втором Отделе, рассуждая о частых перемещениях священников, в прежнее время, с одного места на другое по жалобам и доносам польских помещиков, о. Борисович поместил рассказ и о себе самом.

—657—

1873 г.

«…И я имел несчастье, – пишет он, – быть перемещенным в 1857 г. с прежнего лучшего места на настоящее решительно по одной клевете и проискам известного тамошнего помещика – католика Ш…, именно за неотметку мою его крестьян, не бывших у исповеди, бывшими по исповедной ведомости, – из коих притом многие оказывались не бывшими у исповеди со времени присоединения унии; еще за то, что искал права пользоваться костелом, в его имении находящимся, который по клировой ведомости значился приписным и православным храмом. И за все это я, без суда и следствия, потерпел перемещение, разорение, наказание и лишение креста за Крымскую войну».

15 ч. почтил меня ответом на мое письмо от 2-го марта Ректор Московской Д. Академии, о. протоиерей А. В. Горский:

«Приношу Вам усерднейшую благодарность за книжки об обновлении Вашего Кафедрального Собора и принесении для православного Полоцка святыни, а также и за фотографическое изображение первенствующего храма Вашей епархии, Вами так благолепно и святолепно обновленного. Восстановлением и утверждением православия на древней его почве Вы утвердите и свое имя в истории края и добрую память у всех усердных сынов православия. Постоянной и неуклонной деятельностью в принятом направлении Господь даст Вам побороть видимых и невидимых врагов Его.

Благодарим Вас, Преосвященнейший Владыко, за сочувствие к тому, что делается в обновляемой Академии старыми еще деятелями. Мы готовимся еще быть свидетелями докторского диспута. Петр Симонович⁷⁴⁵ собирается защищать свою «Историю Восточного монашества». Хотя он по баллотировке и выступил из числа штатных преподавателей Академии, но дело о докторстве, начатое еще ранее баллотировки, не решается бросить.

Но вот другого рода новости из нашего кружка. Егор Васильевич⁷⁴⁶ в прошедшем месяце лишился своей доб-

—658—

1873 г.

рой супруги, которая оставила его с шестью малютками. Эта прискорбная весть, без сомнения, на Вас, испытавших подобное горе, глубоко отзовется. Как бы в утешение потерпевшему такое горестное лишение, или, по крайней мере, для развлечения его горя Бог послал ему на руки другое дело: Посадское общество, вводя у себя новое городское положение, избрало Егора Васильевича своим Головою, и он уже вступил в должность, не оставляя службы при Академии.

Авва наш, о. Наместник⁷⁴⁷ с прежней ревностью, хотя уже не с прежними силами продолжает свое служение Обители Преп. Сергия, на днях вступив в 43-е лето своего управления ею.

Желая Вашему Преосвященству помощи от Господа в Вашем святом служении и радующих сердце Ваше успехов, с глубочайшим почтением и совершенной преданностью имею честь пребыть» и проч.

5-го апреля (в Великий Четверток) писал мне из Москвы Преосвященный Леонид:

«Принужден был бросить давно начатое письмо, которое продолжать было трудно по его содержанию. Оно вошло в предмет серьезный, заговорило о суде церковном, а серьезно продолжить его решительно не было времени; ибо нынешний пост ускользнул в многих делах, из коих некоторые были очень тяжки.

С великим утешением думал я о Вас, яко обновителе и освятителе древнего храма. Мы понимаем друг друга в этом отношении, ибо пережили одинаковые дни.

Пишу Вам и ныне в глубокий вечер великого четвертка. Сегодня сподобил меня Господь в Соборе Успения совершить и вечерю тайную и мироосвящение. С чувством вспоминаю Вас и Ваше былое в этот, трудный бывало, но, вероятно, приснопамятный для Вас день. Все было по древнему чину. Была и хиротония и та по древнему порядку. Долго, лет 20-ть служивший диакон поставлен в пресвитера в тот же приход, яко излюбленный прихожанами и архипастырем одобренный. Был в Соборе и причастник божественной трапезы от мир-

—659—

1873 г.

ского чина. Кто бы Вы думали? А.Н. Муравьев, на эти две великие седмицы прибывший в Москву.

Как бы хотел, чтобы письмо это явило меня Вам не из последних поздравителей с великим днем!

Благослови, Владыко, твоего духовного сына и смиренного послушника».

В ответ на это писал я от 14-го числа:

«Братское послание Ваше имел я утешение получить, согласно Вашему желанию, тотчас по выходе из храма от литургии в Светлый день праздника. Да утешит Вас за сие Воскресший Господь своим небесным утешением!

Начатый и неоконченный Вами трактат о суде духовном меня очень заинтересовал. Покорнейше прошу Вас непременно окончить его и прислать мне, как мою уже собственность. Для меня это тем интереснее, что, как слышно, по этому вопросу будут требовать мнений от епархиальных архиереев. В подобных случаях мне не к кому обратиться за советом; и потому Ваш взгляд на означенный предмет может послужить для меня в потребном случае опорой и руководством, хотя, может быть, и в отрицательном смысле.

В Великий Четверток я восстановил прекратившийся по случаю возобновления Кафедрального Собора обряд умовения ног. Это умилительное зрелище привлекло в храм множество народу не только православных, но и римских католиков.

Праздник Христов встретил я ныне, по милости Божией, в таком мирном настроении духа, в каком давно уже не встречал. Главная причина сего в изменении к лучшему моих служебных обстоятельств. Все прежде мятежное окрест меня или исчезает, или начинает мало-помалу утихать и умиротворяться. Пора-пора наконец мне отдохнуть и успокоиться».

Из Петербурга писал мне от 6 апреля внук Г. Ф. Виноградов:

«Извиняюсь за неточность сведений, какие сообщены были мною в прежнем к Вам письме, относительно ожидаемых в нашей Академии трех докторских диспутов. Я писал, основываясь на голосе Секретаря Правления Академии, что эти диспуты ожидаются в настоящий учебный год:

—660—

1873 г.

но эти ожидания, как Вам известно, не сбылись. Диспут О. Ректора Семинарии отложен, за непредставлением другой и притом существенной части сочинения, на неопределенное время. Почтеннейшему же О. Ректору нашей Академии Святейшим Синодом недозволенно защищать сочинение, представленное им на соискание ученой степени доктора Богословских наук. Членами Св. Синода, как слышно было, и предполагалось сначала дозволить Отцу Ректору защищать сочинение, но Преосвященнейший Макарий, это известный в Богословской науке, явился несогласным с этим предположением Синода, и его голос взял перевес. Решение вопросов О. Ректором в представленном им сочинении о свободе, совести и благодати представляет, нужно заметить, значительное несходство с решением этих же вопросов в известных трудах Преосвященного Макария, – так, по крайней мере, говорят студенты Богословского отделения, которым О. Ректор на уроках читает свое сочинение. Предоставленным правом исправить или приготовить другое сочинение О. Ректор не желает пользоваться, и носится слух, что он будто бы в недалеком будущем, к сожалению всех студентов Академии, оставит наше заведение».

12-го ч. получено было мною два письма – из Ярославля от Законоучителя Демидовского Лицея, священника А.И. Лаврова⁷⁴⁸, и из Вильны – от Н.А. Сергиевского.

О. Лавров писал мне от 9-го числа:

«Позвольте и мне приветствовать Вас с великой радостью Воскресения Христова. От всей души желаю, чтобы Воскресший Господь оживил и укрепил Ваши силы на высоком и многотрудном поприще Вашего служения церкви Христовой и расположил Ваше сердце к деланию добра для Вашей паствы.

Значение и власть верховных пастырей нашей Церкви столь обширны, что они могут делать чрезвычайно много добра ближним, если пожелают этого. К несчастью, окружающие их лица и особенно ближайшие исполнители их воли – чиновники духовных Консисторий слишком злоупотребляют их доверием и добротой. От того даже в

—661—

1873 г.

Тверской епархии, где настоящего Архипастыря⁷⁴⁹ многие признают святым, в Консистории господствует зло, как говорили мне некоторые из тамошних духовных лиц. По моему мнению, для восстановления правосудия в духовном судопроизводстве, необходимо бы совершенно уничтожить наши духовные Консистории и из них не принимать в новые духовные суды ни одного чиновника и даже писца, так как все они более или менее испорчены. В настоящее время, едва ли в каком-нибудь присутственном месте можно найти столько неблагородства и пристрастия к взяткам, сколько в наших Консисториях. К несчастью, наши Архипастыри находятся в совершенном неведении об этом. А бедное низшее духовенство несет на себе всю тяжесть этого зла. Неудивительно, что оно считает себя крайне обиженным от высших пастырей церкви. Неудивительно, что большинство белого духовенства не имеет никакого расположения к ним, кроме страха. В Костромской епархии один сельский священник недавно перестал совсем поминать в церковных молитвах своих местного Архиепископа⁷⁵⁰ и, будучи вызван им по этому случаю, откровенно сказал о причине этого.

Покорнейше прошу извинить меня за эту откровенность, какую я дозволил в настоящем письме. Надеюсь, что Вы, по своей доброте и желанию выслушать голос истины от глубоко-уважающего Вас прежнего товарища своего по образованию, великодушно простите мне эту откровенность».

Н.А. Сергиевский писал от 10-го числа:

«Сию минуту получил письмо из Петербурга, извещающее меня о Всемилостивейшем сопричислении Вашего Преосвященства к Ордену Св. Владимира второй степени. Спешу, полный радости, принести Вашему Преосвященству искреннейшее поздравление с Высочайшим вознаграждением достойнейших трудов Ваших. В мудреное время Господь судил Вам прийти к Полоцкой пастве. Вам предстояло насаждать святое православие и истирать плевелы инославия. Все это там, где первое давным-давно должно было бы множиться, а последнее малиться. Вы не убоялись тяжести

—662—

1873 г.

креста. Среди всяческих затруднений, не падая под гнетом скорби, Вы твердой рукой насадили святое насаждение. Оно уже множится и плод приносит. Ваш труд, в своей мере и степени, был равноапостольный. И вот сам Равноапостольный приходом к Вам и присутствием своего знака на Вашей груди открывает и свидетельствует всем, чем проникнута эта достойная грудь, какие высокие и святые чувства и намерения живут в ней, как вся она отдана одному святому делу и деланию. В этих мыслях я усматриваю великое утешение для Вашего духа и чистой радостью сорадуюсь Вам. Нет у меня крыльев голубиных, чтобы прилететь теперь к Вам; но пусть эти строки выскажут Вам всю силу, чистоту и искренность настоящего моего привета».

От 10 числа писали мне с разных сторон три святителя: из Могилева – Высокопреосвященный Евсевий, из Москвы – Преосвященный Игнатий и из Владимира – Преосвященный Иаков.

Вот чтò изволил писать мне Высокопреосвященный Архиепископ Евсевий:

«Поздравляю Ваше Преосвященство со светлым праздником Воскресения Христова, душевно желаю, да свет Христов обильно просвещает Вашу душу, и дарует Вам мир и непрестающее радование о имени Господа Иисуса, и да хранит Вас Господь Иисус в здравии и благоденствии, благопоспешествуя трудам Вашим на поприще служения во славу имени Его.

Благодарю Вас за книжку «Торжество освящения Николаевского Собора» и за вид храма.

Слава Богу, помогшему Вам совершить такое дело во славу имени Его и к назиданию многих! Много раз мне приходилось слышать восторженные отзывы о великолепии Вашего Собора в его настоящем виде. Желательно мне и своими очами видеть его славу, но это в деснице Вышнего. Если Он откроет путь, воспользуюсь.

Смиренно прошу Вашей молитвенной памяти о моем недостоинстве».

Преосвященный Игнатий писал:

«С пресветлой радостью Живоносного Воскресения Христова всеусердно приветствую Ваше Преосвященство.

—663—

1873 г.

Сугубо радостен для Вас нынешний праздник. Сейчас получил я весьма утешительное известие о Всемилостивейшем сопричислении Вас к ордену Св. Владимира 2-й степени. Ваши великие труды во благо Полоцкой епархии получили достойное вознаграждение. Не всякий мог бы понести такие труды.

Прошу прощения, что долго не писал к Вам. За присланную Вами книжку об освящении Вашего Собора всеусердно благодарю.

Очень благодарен Вам за особую заботливость о моем здравии. Здравие мое слабее прежнего. Устаю в служении, и после служения затрудняюсь много принимать. Впрочем – благодарение Богу – служу по праздникам».

От Преосвященного Муромского получено было письмо следующего содержания:

«Приветствуя Ваше Преосвященство с праздником праздников, приветствую Вас и с Монаршею милостью и благоволением Св. Синода. Спасибо Графу⁷⁵¹, что приметил Ваши труды на пользу паствы и церкви. Слава Богу, слава Вам!

Мой Владыка⁷⁵² здравствует. Ему Граф прислал поклон с Начальником губернии. Принимает это за крест на клобук. Владыка, принимая поклон, заметил: хоть бы не бранился, – и того с нас довольно. Вот как мы смиренны и дорожим графским вниманием.

Наш редактор О. Сервицкий⁷⁵³ скончал свою редакторскую деятельность. Его сменили. Не дал отчета в выручке за издание, а отчет Владыка потребовал вследствие отказа его делать взнос в девичье училище по сто рубл., к чему обязывался при начале издания и чего доселе не исполнял. Его место заступает Беляев, наставник Семинарии, брат Преосвященного Вятского⁷⁵⁴. Сервицкий, впрочем, все получил – и камилавку, и крест и, кажется, орден имеет. Это – сын века сего.

12-го февраля я обедал у Преосвящ. Леонида, ради

—664—

1873 г.

Московского праздника⁷⁵⁵, попав в Москву случайно для свидания со своими. Преосвященный апостольски ратует против нарушения церковных канонов по случаю проекта о новом судоустройстве. Дай Бог таких ревнителей поболее!

Петра Симоновича Казанского докторский диспут не состоялся. Оппоненты объявили себя больными на день назначенный для диспута. Это демонстрация со стороны О. Архим. Михаила⁷⁵⁶ и Η. И. С. Честно ли это? Александр Васильевич очень огорчен, и диспутант и подавно. Не постигаю источника ретивости.

Р. S. Преосвящ. Феофан⁷⁵⁷ весь пост провел в затворе. Выходил в церковь только в половине поста. Собирается, говорят, на Афон. Испытывает, значит, себя, может ли уединиться».

В ответ на это писал я Его Преосвященству от 28-го числа:

«Усерднейше благодарю Ваше Преосвященство за искренние и сочувственные поздравления меня с праздником и Монаршей наградой.

Если награда, с одной стороны, есть воздаяние за понесенные труды, то с другой – она должна служить побуждением к дальнейшим более усиленным трудам. У меня впереди дела по епархии еще немало, есть над чем трудиться: были бы силы; и они будут, лишь бы Господь сил был с нами в наших мыслях и в наших намерениях.

О том, что творится в нашей родной Академии, тяжело и подумать. Куда девался прежний дух единодушия и единомыслия? Таков, впрочем, дух настоящего времени почти и везде.

И мое храброе духовенство предпринимает издание «Епарх. Ведомостей». Дело об этом уже в Св. Синоде. Предприятие не худое, но трудно поручиться за успех, при крайней ограниченности как материальных, так и моральных средств».

—665—

1873 г.

11-го ч. телеграфировал мне из Москвы Преосвященный Леонид:

«Христос Воскресе! Поздравляю сердечно с Владимиром – звездой».

На это в этот же день отвечал также телеграммой:

«Воистину воскресе Христос! Звезда еще не явилась на Витебском горизонте. Вскоре буду писать Вам».

На другой день, 12-го числа, явилась Владимирская звезда с прочими принадлежностями в Витебске. Я получил от Обер-Прокурора Графа Д. А. Толстого официальную бумагу от 8-го апреля за № 1089, при коей препровождены были ко мне Орденские знаки и копия Высочайшей грамоты на мое имя. – В копии изображено:

«Преосвященному Савве, Епископу Полоцкому и Витебскому.

Обращая внимание на отлично-усердное служение ваше, неутомимые труды по приведению в благоустройство вверенной вам воссоединенной паствы и постоянную заботливость об окончательном слиянии ее с древне-православной, Мы признали справедливым Всемилостивейше сопричислить вас к Императорскому Ордену Нашему Святого Равноапостольного Князя Владимира второй степени большого креста.

Препровождая знаки сего ордена, для ношения по установлению, пребываем к Вам Императорской милостью Нашей благосклонны.

На подлинной Собственной Его Императорского Величества рукой написано: «Александр».

На официальную бумагу Г. Обер-Прокурора я ответил 14-го ч. (№ 1121) в следующих выражениях:

«С глубоким чувством живейшей признательности к Августейшему Монарху имел я счастье получить 12-го сего апреля Орденские знаки св. Равноапостольного Князя Владимира, препровожденные при отношении Вашего Сиятельства от 8-го числа за № 1089-м.

Уведомляя о сем Ваше Сиятельство, долгом поставляю принести мою душевную благодарность и Вам, Милостивый Государь, как вестнику Высокомонаршего ко мне благоволения и как ходатаю пред Его Величеством о даровании мне Всемилостивейшей награды.

—666—

1873 г.

Приветствую Вас с великим и торжественным праздником воскресения Христова, с истинным почтением и совершенной преданностью имею честь быть» и проч.

16-го ч. писал я в Могилев Высокопреосвященному Архиепископу Евсевию:

«Спешу принести Вашему Высокопреосвященству всеусерднейшее поздравление с новым драгоценным знаком (алмазный крест на клобук) Высокомонаршего к Вам благоволения. Весьма утешительно видеть, что неутомимые и многоплодные труды многолетнего архипастырского служения Вашего высоко ценятся и достойно вознаграждаются здесь, хотя полное за них воздаяние будет там...

Примите вместе с тем, Милостивейший Архипастырь, мою душевную благодарность за Ваше милостивое поздравление моего недостоинства со светлым праздником воскресения Христова и за Ваши святительские благожелания.

Как много был бы я утешен, если бы Ваше Высокопреосвященство благоволили исполнить Ваше доброе намерение еще раз посетить меня, хотя я и не заслуживаю такой милости.

Кафедральный Собор наш, который привлекает на себя Ваше внимание, действительно благолепен, но он мог быть еще лучше, судя по тем средствам, какие употреблены на возобновление его».

В ответ на это писал мне досточтимый Архипастырь от 22-го числа:

«Искренно благодарю Вас за братолюбное поздравление меня с Монаршей милостью.

Знак Монаршего внимания к моим посильным трудам принял я с благоговением, как символ нашей святой веры, напоминающий мне, чем я должен быть под знаменем распятого на кресте Господа Спасителя нашего.

Поздравляю и Ваше Преосвященство с Монаршей наградой за Ваши доблестные подвиги ко благу Церкви и Отечества. Да поможет Вам Господь неослабно продолжать Ваше делание с миром и утешением, во славу имени Его!

Желая Вашему Преосвященству всех благопотребных

—667—

1873 г.

милостей от Господа и испрашивая Вашей молитвенной памяти о моем недостоинстве, с истинным почтением и братской о Господе любовью честь имею быть» и проч.

17-го числа писал мне из Петербурга Эконом Троицкой Сергиевой Лавры Иеромонах Агафангел и, между прочим, сообщил о следующем неприятном происшествии на Синодальном подворье с Преосвященным Тульским Никандром⁷⁵⁸. Пред литургией, когда иподиаконы облачали Преосвященного, стоявший близ облачального амвона прилично одетый человек, по всей вероятности, раскольник или полупьяный, громко закричал: «Какого дурака сделали архиереем; не умеет сам ничего надеть на себя». Его тотчас, разумеется, арестовали; но чем дело кончилось, неизвестно.

21-го ч. получил я из Москвы от Почетного Блюстителя Полоцкого в Витебске училища девиц духовного происхождения С. П. Оконнишникова письмо, в котором он, между прочим, изъявлял усердие устроить на свой счет новый иконостас для училищной Св. Духовской церкви, и при этом препроводил ко мне для рассмотрения рисунок иконостаса, составленный иконостасным мастером Павлом Варфоломеевым.

По этому поводу писал я г. Оконнишникову от 24-го числа:

«Спешу дать Вам ответ на счет иконостаса для св. Духовской церкви. Рисунок, составленный Варфоломеевым, я одобряю, но Баронесса⁷⁵⁹ хочет предложить свой изящнее Варфоломеева рисунок на Ваше усмотрение. Что касается до написания икон в Лавре, то, с моей стороны, без сомнения, не будет никакого препятствия.

Господь, исцеливший расслабленного, 38 лет лежавшего при купели Силоамской, да подаст и Вам исцеление от Вашего недуга при водах Пятигорских! Сердечно желаю Вам благополучного пути к Пятигорску и возвращения оттуда в добром здравии».

Священник Витебской Ильинской церкви Матфий Красовицкий представил мне донесение от 28-го апреля за № 19 следующего содержания:

—668—

1873 г.

«Ваше Преосвященство изволили поручить мне собрать сведения о существующей при Витебской Ильинской церкви братчине Святителя Николая.

По единогласному показанию лиц, которых я спрашивал, братчина сия существует более 200 лет. Надо полагать, что начало ее совпадает со временем построения церкви или появления в Витебске унии; может быть, в основании ее лежала мысль по возможности поддерживать приходской храм – мысль граждан, наиболее противившихся совращению в унию. Кроме сей братчины до 1849 г. при церкви существовало и еще три таковых же – в честь Рождества Христова, Божией Матери Всех Скорбящих Радости и Архистратига Михаила.

Строй братчины неразрывно связан с особой братской иконой Святителя Николая, каковая находится в течение года у очередного братчика. Этот братчик составляет в своем году нечто в роде главного распорядителя по братчине, обязанности коего, впрочем, весьма немногосложны: в течение года он заботится, чтобы пред иконой теплилась лампада, а в праздник Святителя Николая собирает и доставляет в церковь пожертвования свечами и деньгами и у себя в доме на свой счет учреждает угощение для братчиков. Число членов братчины в разные годы бывает различно: это много зависит от усердия и средств очередного братчика, соответственно этому и пожертвования на церковные нужды бывают неравномерны.

Праздник братчины начинается 5-го декабря вечером и оканчивается вечером 7-го декабря. В 4 часа вечера 5-го декабря, с благовестом к вечерне, члены братчины, по пригласительным билетам, собираются в дом очередного братчика; туда же приглашается и причт; в доме перед братской иконой совершается молебствие, по окончании которого икона выносится в церковь с пением тропаря Святителю и в сопровождении членов братчины с возженными свечами. По поставлении иконы на уготованном месте, в церкви совершается по чину малая вечерня, затем народ отправляется по домам. В 4 часа утра 6-го декабря бывает благовест к утрене; совершается по чину всенощное бдение; на всенощное бдение члены братчины являются каждый с обещанными жерт-

—669—

1873 г.

вами и вручают таковые очередному братчику; пред храмовой иконой Святителя Николая до начала богослужения устрояется особый трехсторонний постав для свечей в форме, буквы П, на котором жертвуемые свечи утверждаются; когда очередной братчик возжег все пожертвованные свечи, церковь оказывается буквально залитой светом. Свечи горят в продолжение всей утрени и литургии, которая в этот день совершается тотчас после утрени. Стечение народа бывает громадное. После литургии братская икона при колокольном звоне, в сопровождении братчиков, переносится в дом очередного братчика, который затем предлагает прибывшим легкое угощение. В 4 часа вечера совершается в церкви по чину великая вечерня и по окончании ее поется акафист Святителю Николаю; во время богослужения братчик вновь возжигает пожертвованные свечи, а затем уже передает их в распоряжение церковного старосты. Около 6 часов вечера члены братчины собираются в дом очередного братчика на братский обед. В доме к этому времени обыкновенно все бывает готово, а братская икона ставится на особо-убранном столе с горящей свечой и при ней тарелочка для сбора приношений. Как только кто из членов братчины входит в дом, все присутствующие встают со своих мест и поют величание Святителю; вошедший полагает три поклона перед иконой, кладет свою лепту на тарелочку, раскланивается со всеми и садится; ему подают вместо чаю нагретое пиво, – это непременная принадлежность праздника. Когда все соберутся, хозяин приглашает к столу. Обед идет весьма чинно и строго, – ни одного шумного и лишнего слова. Когда поставят на стол третье кушанье, хозяин просит внимания присутствующих; при этом все встают, поют величание Святителю, садятся и умолкают; на средину комнаты выходит дьячок или один из грамотных братчиков и делает по списку выкличку записавшихся в прошлом году в братчину лиц, с обозначением обещанной жертвы; при каждом имени очередной братчик объявляет собранию, внесена ли жертва или нет, – кто еще не внес, объясняет причину и здесь же рассчитывается или объявляет срок, когда рассчитается; по окончании выклички и расчета, встает

—670—

1873 г.

священник, а за отсутствием его церковный староста или очередной братчик, благодарит присутствующих за усердие к храму и спрашивает, кто пожелает иметь у себя братскую икону на будущий год; желающий объявляет и записывается; затем записываются и все желающие быть членами братчины на будущий год с обозначением пожертвований, какие принесут. По окончании сего все вновь встают, поют величание и затем оканчивают обед и расходятся по домам. 7-го декабря совершается литургия о здравии братчиков. После вечерни в этот день причт и братчики вновь собираются в дом очередного братчика: здесь пред иконой совершается молебствие и затем икона переносится в дом того, кто изъявил желание держать у себя оную в следующем году. Новый очередной братчик предлагает у себя небольшое угощение, каковым праздник и оканчивается.

Я предлагал прихожанам, согласно поручению Вашего Преосвященства, не пожелают ли они, чтобы братская икона стояла в церкви и выносима была бы в дома только в праздник Святителя Николая или и в другое время по усердию желающих; но на это получил ответ, что такого желания нет и что, если икона взята будет в церковь, братчины более не будет. Этому нельзя не поверить: братчины Рождества Христова, Божией Матери Скорбящих и Архистратига Михаила перестали существовать вместе с тем, как иконы взяты были из домов и поставлены в церкви.

Братчина Святителя Николая, при бедности и малочисленности Ильинского прихода, служит для церкви немалым подспорьем. Церковь никогда не покупала больших свечей, кроме потребных в паникадила. За моей бытностью в церковь поступило от братчины в 1871 г. 6 пудов свечей и 95 руб. деньгами, а в 1872 г. 6 пудов свечей и 106 руб. деньгами.

Для записи братчиков и жертв их очередной братчик имеет особую книгу, которая вместе с иконой и переходит из дома в дом. Записи ведутся в ней с 1856 г. Прихожане утверждают, что должны быть книги и за прежнее время; но в архиве церковном я нашел только книгу братчины Рождества Христова с записями от 1826 по 1849 год».

—671—

1873 г.

4-го мая получено было мною письмо из Сергиева Пoсада от Инспектора Моск. Д. Академии С. К. Смирнова.

Вот что писал мне от 1-го мая Сергей Константинович:

«С сердечной радостью прочитал я известие, что Вы удостоены Всемилостивейшего награждения Орденом Св. Владимира 2-й степени, и в полноте чувства глубокой преданности Вам имею честь приветствовать Вас с новой Монаршей милостью и старый девиз: digna digno заменяю в приложении к Вам: digna dignissimo.

Учение у нас окончилось. Назначаются экзамены, которые пройдут до половины июня. Все Академические здравствуют, но полемика продолжается и в апрельской книжке «Православного (впрочем и неправославного и не (право!) славного) Обозрения» Вы прочитаете новую статью Павла Горского-Платонова⁷⁶⁰ против О. Михаила.

Академия наша избрала трех новых экстраординарных профессоров: Касицына⁷⁶¹, П.И. Казанского⁷⁶² и Мансветова⁷⁶³. О диспуте Петра Симоновича доселе ничего неизвестно. Π.. Делицын из Вифании переходит на службу к Н.А. Сергиевскому в Вильну на должность Инспектора народных училищ. Он имеет при этом главным образом в виду получение пенсии в большем против семинарской размере».

3-го июня писал я в Вильну Н.А. Сергиевскому в ответ на его поздравительное письмо от 10-го апреля:

«Простите Бога ради, что так долго не отвечал я на Ваше дорогое искреннее приветствие меня с Монаршей наградой. Приветствие Ваше исполнено такой искренности, такого родственного сочувствия ко мне, что затруднился, да и теперь затрудняюсь выразить пред Вами всю полноту моих признательных к Вам чувств. С нетерпением ожидаю Вашего прибытия в Витебск, чтобы излить пред

—672—

1873 г.

Вами всю мою душу. С распростертыми объятьями встречу Вас, как дорогого и любезного друга, в моем тихом уединенном Залучесье.

В двадцатых числах минувшего месяца был я в Полоцке и посетил, между прочим, новонасажденный Вами рассадник просвещения. Спросил некоторых юношей по Закону Божию и был утешен их неробкими и довольно отчетливыми ответами. Там я слышал о Вашем намерении, в половине текущего месяца, посетить Полоцк и Витебск, и сердечно обрадовался. Итак, остаюсь в приятнейшей надежде свидания с Вами».

13-го ч. получен был мною из Св. Синода (циркулярный) Указ от 3-го июня за № 24, в коем изображено:

«По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали предложение Г. Товарища Обер-Прокурора Св. Синода, от 19 мая сего года за № 132, в коем изъяснено: по определению Св. Синода, от 11 сего мая, предоставлено Г. Синодальному Обер-Прокурору испросить Высочайшее разрешение разослать Епархиальным Архиереям, Главным священникам и в духовные Консистории, на предварительное заключение, составленный учрежденным под председательством Преосвященного Макария, Архиепископа Литовского, Комитетом проект основных положений преобразования духовно-судебной части, вместе с объяснительной запиской к сему проекту, с тем, чтобы Консистории представили свои мнения Св. Синоду, независимо от Епархиальных Архиереев. По всеподданнейшему докладу об этом Г. Обер-Прокурора Св. Синода Государь Император, в 16 день сего мая, Высочайше соизволил на приведение изложенного определения Св. Синода в исполнение. Приказали: Об изъясненном Высочайше утвержденном определении Св. Синода дать знать, для зависящих распоряжений и исполнения, Епархиальным Архиереям, Главным Священникам Гвардии и Гренадер и Армии и Флотов, а также Синодальным Конторам и всем Духовным Консисториям печатными указами, с приложением проекта основных положений преобразования духовно-судебной части и объяснительных записок к сему проекту».

—97—

интересного материала, чем это сделано автором. Сравнение богословских идей Афраата с учением других церковных писателей должно бы быть более детальным. В общем, однако, сочинение г. Горского должно быть признано вполне достаточным для получения степени кандидата».

12) Экстраординарного профессора Александра Голубцова о сочинении студента Добромыслова Павла: «Богослужение Иерусалимской церкви в IV веке»:

«Сочинение г. Добромыслова состоит из введения, трактующего о «причинах, влиявших на образование характерных черт в Иерусалимском богослужении IV в.», трех глав и небольшого заключения. Справедливо указав основную черту изучаемого богослужения в «приспособленности» содержания его к месту и времени евангельских событий, как «необходимом следствии особого значения Иерусалима в истории спасения рода человеческого», автор останавливается на характере эпохи и, понятно, находит, что наступившее с началом IV века «внешнее» умиротворение церкви если где, то именно в св. Земле должно было отозваться наиболее благоприятным образом на состоянии богослужения. Естественно, что храмы, возникшие по мысли первого христианского императора, его благочестивой матери и простых верующих в Иерусалиме и его окрестностях, являются предметом первой главы сочинения, в которой автор говорит довольно подробно не только о богослужебных зданиях, имевшихся в IV веке на Елеоне и Сионе, в Гефсиманском саду, Вифании, Вифлееме, на местах страдания и воскресения Господа, но и священных воспоминаниях и молитвенных собраниях с перечисленными местами связанных. Во второй главе собраны сведения «о совершителях богослужения Иерусалимской церкви IV века», начиная с патриарха с окружавшими его: пресвитерами, диаконами, архидиаконом, монашествующими, певчими, переводчиками, крестохранителем и скевофилаксом, и кончая народом, участвовавшим по временам в пении. Третья глава, занимающая добрую половину (стр. 211–437) всего сочинения, посвящена изложению самого богослужения. Она разделена автором на два отдела: в первом представлен общий состав и порядок служб

—98—

в Иерусалимской церкви IV века; во втором – под тремя рубриками рассматриваются «характеристические особенности» суточного, седмичного и годового богослужений. Составные части и время ежедневного отправления бдения, часов и вечерни; различные изменения в отправлении служб по средам, пятницам и воскресеньям, в дни праздничные и великопостные последовательно и более или менее подробно обозреваются г. Добромысловым, так что в общем получается довольно полная картина Иерусалимского богослужения за указанное время. В заключение передается впечатление, вынесенное из ритуала Иерусалимской церкви Галльской путешественницей конца IV века Сильвией Аквитанской – предполагаемым автором известного Peregrinatio ad loca sancta, изучением которого главным образом и рекомендовано было заняться Добромыслову в своем сочинении. – Из примечаний к последнему можно видеть, что названный памятник не впервые исследуется в нашей литературе, а потому краткие речи о предшественниках по работе не были бы лишними в сочинении: тогда и для самого автора его, быть может, отчетливее представилась бы задача, и читателю легко было бы судить, что доселе сделано в русской науке по данному вопросу. План, которого держится автор, естественен, но нельзя сказать, чтобы везде одинаково искусно был выполнен. В сочинении много повторений, оговоренных и еще более не оговоренных. Некоторые из них вызывались существом дела, а некоторые объясняются просто тем, что автор не везде неуклонно следовал своему плану. Так, например, распространившись в первой главе, вопреки заголовку ее, о днях и часах богослужебных собраний, автор неизбежно должен был повториться в 3-й и отчасти во 2-й главе, когда зашла речь о самом богослужении и совершителях его. Недостаток материалов по исследуемому вопросу на каждом шагу ощущался автором, но это не обязывало его всюду быть одинаково подробным, выражать необоснованные и поспешные суждения и предположения (стр. 27. 48–50. 54. 128. 181. 202. 249. 251. 309. 349. 396–397. 440), тем менее – искусственно удлинять речи о предметах (особенно в отд. о праздниках), по которым не имелось под руками

—99—

у него обстоятельных сведений. Изложение сочинения, в общем удовлетворительное, связное и последовательное, не чуждо по местам не литературных выражений (стр. 21. 45. 48. 53. 77. 106. 126. 129. 141. 150. 182. 188. 271. 294. 349. и др.), грамматических ошибок и описок (стр. 8. 17. 20. 37. 41. 44. 49. 88. 125. 136. 245. 320. 371 и др.). Неприятно также видеть в литургическом труде без нужды употребляемые иностранные слова (дефект, тенденция, утрировка, штрихи, иллюминировать, специфический и т. д.) и обидно становится за автора, пишущего литание вм. литания (λιτη, λιτανεια), плащеница вм. плащаница.

Отмеченные недостатки большей частью формального свойства и с избытком покрываются весьма существенными достоинствами сочинения. Старательно отнесшись к делу, автор хорошо ознакомился не только с Peregrinatio ad loca sancta Сильвии с относящейся к нему русской и отчасти иностранной литературой, но и с источниками и научными пособиями, более или менее касавшимися изучаемой им области. Близкое знакомство с «Путешествием» Сильвии дало ему возможность не рабски следовать авторитетам, ранее его высказавшимся по некоторым частным пунктам его темы, а отнестись к ним критически. Правда, длинные рассуждения автора: о Константиновских постройках на месте страданий и воскресения Господа и их взаимном расположении (стр. 85–135), о совершении литургии по великопостным средам и пятницам и в великую субботу (378–391, 429–436) не столь убедительны и не так отчетливо изложены, как бы это было желательно; но, появись они в печати, с ними пришлось бы научным образом считаться. Из показанных мест сочинения нельзя не видеть также, что автор ясно сознавал наиболее важные стороны в своем вопросе и на них сосредоточивал преимущественное внимание. Он не обходил представлявшихся ему трудностей; наоборот, пытался, как можно лучше, выяснить темные, неудобовразумительные выражения Сильвии. К погрешностям своих предшественников относился снисходительно (стр. 260 и др.), и вообще от начала до конца тон его спокойно-серьезный. Сочинение очень хорошее, и автор заслуживает степени кандидата богословия».

—100—

13) Инспектора Академии Архимандрита Евдокима о сочинении студента Дмитриева Николая: «Придворная проповедь во второй половине 18 столетия»:

«Обширное сочинение г. Дмитриева (462 стр.) распадается на два отдела и состоит из следующих частей. В введении автор говорит о задаче, плане, методе, объеме, источниках и пособиях своего исследования (1–8). Первую главу его сочинения можно назвать еще подготовительной, своего рода введением. Здесь автор сообщает внешние сведения, касающиеся придворного проповедничества, о числе проповедей, произнесенных при дворе, месте произнесения их, слушателях и т. п. (1–48). Во второй говорит о начале придворной проповеди, обстоятельствах, способствовавших ее возникновению, развитию и процветанию, первых придворных проповедниках (49–94). В третьей главе переходит к характеристике придворного проповедничества с внешней стороны, со стороны плана, стиля и проч. и старается поставить ее в теснейшую связь с схоластической проповедью (94–144). В четвертой довольно подробно излагает гомилетическую теорию, какой держались придворные проповедники (145–203). Второй отдел сочинения г. Дмитриева распадается на следующие главы. В небольшом введении автор делает небольшую общую характеристику придворных проповедей со стороны их содержания (204–208). Впечатление, оставленное Петром Великим, было настолько сильно, что жило в потомстве долгое время по смерти его. Проповедники второй половины 18 в. в своих проповедях весьма часто говорят о Петре, и притом с таким одушевлением, как будто бы он еще был живым в то время. В первой главе автор изображает, как отразилась и освещена вся обширная деятельность Петра Великого в проповедях придворных проповедников (209–224). Во второй – о личности императрицы Елизаветы Петровны, как она отразилась в проповедях придворных проповедников. Несколько страниц автор посвящает Петру III и Екатерине 2-й (225–365). В третьей автор говорит о тех проповедях придворных проповедников, в которых ими раскрывались различные стороны общественной, частной, семейной, государственной жизни. Пред нами проходит живая

—101—

картина недугов всех людей того времени, их холодность к вере, скептическое отношение ко многому в религии, увлечение западными идеями энциклопедистов, роскошь, разгул, изнеженность, их пороки и различные мелкие недостатки. Мы живо видим здесь и те средства, какими проповедники хотели оздоровить наше тогдашнее общество, начиная с придворного сановника и кончая простым простолюдином (366–443). В приложении автор сообщает 27 кратких биографий некоторых из придворных проповедников (445–462).

Краткий обзор содержания сочинения г. Дмитриева свидетельствует о том, что он немало потрудился над своей работой, немало потрудился, чтобы дать ответ на столь интересную и живую тему, как вопрос о состоянии придворного проповедничества во второй половине 18 в. На пространстве всего сочинения можно встречать немало прекраснейших страниц, дающих возможность каждому живо и полно представить то далекое и во многих отношениях дорогое прошлое и многому в нем поучиться. Особенное важное значение имеет это далекое прошлое для современных проповедников. Чтобы не дать шаблонного ответа на поставленный вопрос, автор не удовлетворился изучением обширной литературы, имеющей близкое и отдаленное отношение к этому вопросу. Для открытия новых данных он работал в Румянцевском Музее, в библиотеке Московской Синодальной Типографии, в библиотеке Троицкой Лавры. Не говорим об Академической библиотеке, имеющей весьма интересный материал по этому вопросу. Он нашел даже корректурные листы проповедей некоторых придворных проповедников (17. 18. 19). Не имея под руками каталога, иногда отыскивает нужный для него материал по инвентарному каталогу или просто перерывая библиотечные сокровища. Это дало возможность автору внести весьма существенные поправки в существующие труды по вопросу о состоянии придворного проповедничества в рассматриваемое время. В ряду многих достоинств сочинения нельзя не отметить одного. О чем бы ни говорил автор, он говорит всюду основательно, защищая свои доводы неопровержимыми аргументами, заимствованными им из первоисточников. Вследствие этого

—102—

почти все страницы его труда испещрены подстрочными примечаниями, свидетельствующими о его широкой начитанности в области своей темы. Мало того, под строкой автор иногда указывает литературу по вопросам, имеющим отдаленное отношение к его теме. От начала до конца сочинения видно, что автор работал над ним с увлечением, что сказалось в полноте, основательности и живости его изложения. К сожалению, весьма хорошее сочинение имеет и немало недостатков. Увлекаясь новизной и интересом материала, автор часто привносит в свой труд много такого, что с большим удобством могло бы быть оставлено (65 сл. 78 сл. и др.). По местам допускает повторения (148. 171. 183 и др.), противоречия (168. 173. 182. 334). Встречаются у автора довольно странные и неожиданные рассуждения (2–3. 21. 28. 31. 39. 161. 168. 175. 209. 303. 443), более остроумные, чем доказательные и убедительные соображения (223. 242. 261. 262. 337. 364), любопытные неточности выражений, путаница в терминологии (136. 141. 151. 180. 203. 233. 253. 441. 445). Не всегда автор придерживается и начертанного им плана. Во многих местах сочинения начинает говорить о том, что с большим удобством можно было бы поместить или в одной какой-либо главе, или во введении к сочинению. Пятая глава его первого отдела, где он излагает гомилетическую теорию придворных проповедников, занимает совершенно неподобающее ей место. Нельзя еще не сказать несколько слов о стиле рассматриваемого сочинения. Сочинение в данном отношении страдает также. По местам встречаются строки, отличающиеся напыщенностью (203 и др.), необыкновенной вычурностью (176. 201), по местам слог автора удивляет читателя угловатостью (1. 8. 13. 82–83. 146. 168. 171. 189. 203. 226. 227. 259. 254. 302. 314. 316. 367). Хотя и не особенно часто, но все же у автора встречаются и иностранные слова (7. 8. 71. 186. 234. 240. 257. 309. 372. 441). Попадаются также и ошибочки (246. 250. 263. 282. 308. 366. 424).

Степени кандидата богословия автор за означенное сочинение заслуживает вполне».

14) Исправляющего должность доцента Павла Тихомирова о сочинении студента Евстратиадиса Феодора: «От-

—103—

ношение Климента Александрийского к греческой философии»:

«Сочинение г. Евстратиадиса начинается, как и следует, введением, изображающим отношение между философией и христианством до Климента (стр. 1–15). Затем следует первая часть, раскрывающая взгляд Климента на философию вообще (стр. 15–104). Здесь автор касается воззрений Климента на происхождение философии (стр. 15–60), на отношение философии к Ветхому Завету (стр. 60–73) и к христианству (стр. 73–95) и рассматривает понятие Климента о философии (стр. 95–104). Во второй части (стр. 104–161) рассматривается отношение Климента к поэтам – Орфею, Гомеру, Гезиоду, Пиндару и др., кончая Еврипидом. Третья часть трактует об отношении его к философам, начиная от Фалеса и кончая Филоном (стр. 161–453). Заключение (453–462) посвящено подведению общих итогов исследованию. В этом плане нельзя одобрить только выделение в особую часть исследования об отношении Климента к поэтам, из которых только некоторые имеют значение предшественников философии: многое из этой части могло бы быть опущено, а остальное должно бы образовать лишь начало следующей части.

Самое исследование в общем ведется автором весьма самостоятельно, – по первоисточникам (сочинения Климента, Платона, фрагменты Муллаха и т. п.), которые ему как природному греку, конечно, вполне доступны. Из пособий у него была только книга Faye «Clément d’ Alexandrie», которою он и пользуется всюду, где обходится без первоисточников, преимущественно же при общих характеристиках той или иной стороны Климентовых воззрений. Сочинения Климента изучены г. Евстратиадисом полно и всесторонне. Сличение с мнениями философов сделано весьма тщательно. Примеры зависимости Климента от греч. философов приведены удачно и наглядно. Вообще, сочинение обнаруживает много труда и большое знание исследуемого предмета. После Климента, особенно тщательно проштудированы автором сочинения Платона, который, по убеждению автора, был изучаем Климентом в подлиннике. Менее заметно знакомство автора с сочинениями Филона, хотя он и называет последнего учителем Климента по пре-

—104—

имуществу. Но во всяком случае, и то, что сделано г. Евстратиадисом, есть труд весьма почтенный, и автор за него, по справедливости, заслуживает большой похвалы.

Недостатками сочинения являются: крайне малое знакомство с литературой предмета, что, впрочем, более зависело от внешних причин (нужных автору книг не нашлось в библиотеке и выписать их не удалось); довольно неправильный язык, особенно там, где автор говорит не от своего лица, а переводит из Климента или Платона; – этот недостаток я нахожу в иностранце вполне извинительным, тем более, что неправильности не мешают в большинстве случаев пониманию мысли; неуменье в некоторых случаях примирить мнимые противоречия Климента с самим собою (напр. в вопросе о происхождении греческой философии), – это уже более существенный недостаток; игнорирование вопроса о способах знакомства Климента с теми философами, которых он не изучал в подлиннике (автор полагает, что здесь Климент черпал из Филона, что однако не для всех случаев может быть доказано) – это тоже недостаток значительный.

Принимая во внимание достоинства и недостатки сочинения, я нахожу возможным признать его очень хорошей работой, а автора вполне заслуживающим степени кандидата богословия».

15) Ординарного профессора Николая Заозерского о сочинении студента Златова Гавриила: «Ἑζάβιβλος К. Арменопуло»:

«Во вступлении (1–19) автор, указав на завидную участь и значение, выпавшие на долю избранного им для исследования памятника византийской юридической литературы, жалуется на недостаточность внимания к нему со стороны ученых исследователей как западной, так и тем более – отечественной науки. Причину сего со стороны западной науки автор указывает в том, что она интересовалась (и интересуется) этим памятником лишь в той мере, в какой он служит отражением древнего юстинианова права. Но с этой точки зрения он действительно не мог и не может возбудить глубокого к себе интереса.

—105—

Тем не менее в течение прошлого века западной наукой все-таки нечто сделано к уяснению истории происхождения его, к установлению подлинного текста и определению его источников. Особенно ценно в этих отношениях ученое издание памятника, исполненное Геймбахом младшим в 1851 году. – Русская наука должна бы питать более глубокий интерес к этому памятнику, но, к сожалению, здесь не сделано почти ничего, кроме официального перевода, выпущенного в свет двукратно в 1831 и 1854 гг. В русской литературе нет даже сведения воедино тех результатов научных исследований, какими владеет западная наука. Это обстоятельство автор и выставляет в качестве научного мотива к предпринятому им изучению рассматриваемого памятника. Результаты своего изучения он расположил по следующему плану.

Все сочинение состоит из 7-ми глав, которым предшествует введение, имеющее своим содержанием очерк состояния византийского права в XIV в. – в эпоху происхождения Прохирона Арменопуло. Затем в 1-й главе сообщаются сведения о личности Арменопуло; во 2-й – общая характеристика его произведения – план и содержание; в 3-й – рассматриваются вопросы о времени происхождения, причинах и цели его составления; в 4-й – указываются источники, из которых Арменопуло заимствовал содержание своего сборника; в 5-й – характеризуется отношение Арменопуло к источникам, которыми он пользовался, и язык сборника; в 6-й – исследуются приложения к сборнику и схолии; в 7-й – автор старается выяснить действительное достоинство и значение труда Арменопуло, именно как практического руководства для правоведения – что обыкновенно опускалось из виду при оценке его западными учеными.

В предположении автора было представить еще 8-ю главу с целью обозрения судьбы памятника у славянских народов, но «за недостатком времени» – по словам автора – это предположение не осуществилось.

Сочинение обнаруживает тщательное изучение подлинного текста Ἑζάβιβλος’а и всех тех пособий, которыми по данному предмету владеет академическая библиотека. Изложение сочинения отличается сжатостью, иногда переходя-

—106—

щей в крайность, отчего и объем сочинения получился весьма малый (1–263). Сжатость изложения – свойство вообще похвальное и достожелательное; но у автора рассматриваемого сочинения она является некоторой крайностью. Свои положения он почти всюду аргументирует только цифровыми (голыми) цитатами памятника, не переводя самого текста, но этот способ цитации уместен единственно в «пролегоменах» к изданию следующего за ними полного текста памятника, – а отнюдь не в особом исследовании такого памятника, издания которого как в данном случае – составляют большую редкость. Язык сочинения всюду правильный, ясный и точный.

Для присуждения автору степени кандидата богословия признаю настоящее сочинение вполне удовлетворительным».

16) Ординарного профессора Александра Беляева о сочинении студента Зорина Петра: «Учение святых отцов восточных о свойствах Божиих»:

«В конце введения к сочинению автор его определяет задачу своего труда следующими словами: «Прежде всего мы рассмотрим по сочинениям отцев общие вопросы в учении о свойствах Божиих. Таковыми являются вопросы о существе (сущности) и свойствах Бога вообще и об их взаимоотношении, о значении свойств в Боге и об их классификации. Этим мы закончим первую часть своего исследования. Во второй же мы постараемся проследить и изложить историческое раскрытие и логическое развитие в сознании отцев учения о каждом свойстве Божием в отдельности, по крайней мере в первую половину отеческого периода» (XIII-XIV с.). А в конце сочинения автор его говорит: «В представленном обзоре учения святых отцев восточных о свойствах Божиих мы пытались, с одной стороны, по возможности, указать те исторические поводы, которые служили развитию этого догмата, а с другой, проследить самое развитие его в логическом отношении. В этом исследовании мы пришли к тому заключению, что ни один из рассмотренных нами отцев не дает какого-либо систематического изложения учения о свойствах Божиих. С материальной же стороны они все вместе сказали об этом догмате все, что можно было сказать, и что мы обычно находим относительно

—107—

его в современных догматических системах» (452–453 стр.).

Как в тех – предположительных, так и в этих – заключительных и утвердительных словах нет преувеличения, и они действительно выражают то, что предположено было сделать и что сделано автором. Он рассмотрел учение о свойствах Божиих святых отцев восточных ІІ-го, III-го и IV-го веков, а именно: учение Иустина Философа, Иринея Лионского , Феофила Антиохийского, Мефодия Патарского, Кирилла Иерусалимского, Афанасия Александрийского, Ефрема Сирина, Григория Нисского, Епифания Кипрского и трех вселенских святителей. Сочинения всех этих отцев он читал в русском переводе. Сочинения мужей апостольских, а также сочинения святых отцев, живших позднее IV-го века, он не рассматривал. Впрочем, в многочисленных сочинениях упомянутых знаменитых отцев Востока учение о свойствах Божиих раскрыто всесторонне, так что ознакомление с учением об этом предмете прочих восточных отцев не доставило бы много новых данных. Труд автора сочинения состоял в том, что он извлек из разнообразных сочинений вышеупомянутых отцев учение их о свойствах Божиих, указал во многих случаях поводы, вызвавшие на свет то или иное учение об этом предмете и отчасти определившие характер учения, и весь собранный материал пояснил и привел в систему по плану, принятому в догматических системах. Цитация не везде точна и верна. В литературном отношении сочинение почти безукоризненно. Неуклюжее выражение: «здесь будут игнорироваться ктомуже слова Писания» (137 стр.), – исключение. Степени кандидата богословия автор сочинения достоин».

17) Исправляющего должность доцента Ильи Громогласова о сочинении студента Кантова Владимира: «Русские рационалистические учения и секты XV и XVI в.»:

«Сочинение г. Кантова посвящено исследованию одной из интереснейших эпох в истории русского религиозного сознания. XV и XVI века – это время упорной борьбы тогдашней официальной традиционной религиозности, стремившейся отлиться во внешние предписания и обрядоверные формулы, с иным направлением религиозной мысли и

—108—

жизни, которое, уходя своим началом в более раннюю пору, проявляется теперь то в учении новгородских еретиков, «жидовская мудрствовавших», по уверению их современных оппонентов, то в воззрениях Башкина и других ему подобных «вольнодумцев». Были ли все эти проявления религиозного вольномыслия на самом деле ересями, каков их действительный характер и их взаимное соотношение, – вот те главные вопросы, разрешение которых поставил своей задачей автор рассматриваемого труда. В своем взгляде на изучаемые явления он сильно расходится со всеми воззрениями на них, высказанными в существующей ученой литературе: для него все эти «ереси» указанной эпохи суть проявления одного и того же протеста против недостатков современной церковной жизни, одушевляемого стремлением к проведению в нее истинно-христианских начал.

Нельзя сказать, чтобы эта мысль автора была твердо обоснована им во всей ее полноте: можно выставить немало частичных возражений против допускаемого им сближения и отождествления всех тех явлений, которые вводит он в круг своего исследования. И тем не менее в основе своей мысль эта заслуживает полного внимания. Еще более заслуживают его разыскания по некоторым отдельным вопросам, затрагиваемым в исследовании. В особенности это нужно сказать о тех отделах сочинения, в которых производится анализ и дается оценка исторических источников, говорящих о той или другой из изучаемых древнерусских «ересей»: здесь г. Кантов обнаруживает большой критический такт и незаурядное искусство в пользовании историческими свидетельствами. Та же осторожность вдумчивого исследователя не оставляет его и при обращении с ученой литературой по многочисленным вопросам, затронутым в сочинении: отдавая должное своим предшественникам, он умеет, однако, где следует, остаться самостоятельным и не опускает, критического оружия пред лицом даже крупных авторитетов науки. – Недостатки рассматриваемой работы – больше формального свойства: не совсем удачно, на наш взгляд, слишком дробное деление сочинения (на 18 глав); изложение по местам носит на себе заметные следы поспеш-

—109—

ности и недостаточной литературной обработанности; есть основание предположить случаи заимствования цитат из вторых рук (сн., напр., стр. 273 и 283); встречаются пропуски подстрочных примечаний, намеченных в тексте (стр. 58:200) или спутанность в их нумерации (стр. 56) и т. п. Но общее впечатление от работы убедительно говорит в пользу ее автора, вполне заслуживающего искомой степени».

18) Экстраординарного профессора Анатолия Спасского о сочинении студента Коновалова Дмитрия: «Учение св. Кирилла Александрийского о Лице Богочеловека и значение его в истории христологических движений V и VΙ веков»:

«Сочинение г. Коновалова посвящено изучению самого центрального пункта в истории христологических движений, волновавших собой древне-вселенскую церковь в течение трех слишком столетий. Будучи наиболее типичным порождением богословия ново-александрийской школы в области христологии, учение св. Кирилла Александрийского о Лице Богочеловека, впервые формулированное в противовес несторианству и признанное на Ефесском (Кирилловском) соборе за подлинное выражение веры, скоро сделалось обильным источником новых споров и смятений в церкви и государстве, обнимающих собой всю историю монофизитства. Вышедшие из среды крайних приверженцев Кирилла, односторонне истолковывавших его воззрения, монофизиты нашли себе опору в учении Кирилла об одной природе Бога Слова воплощенной и с успехом пользовались его сочинениями. Со своей стороны и Халкидонский собор, формулировавший догмат о двух природах и осудивший монофизитство, опирался на имя Кирилла и два его послания принял в качестве неизменных образцов веры, подтвердив этим его церковный авторитет. Если, затем, внимательно всмотреться в христологические споры, последовавшие за Халкидонским собором, то не трудно заметить, что в догматическом отношении все несогласия между монофизитами и их противниками сводились, в сущности, к одному пункту, именно: к такой или иной интерпретации учения Кирилла. Монофизиты упрекали Халкидонский собор в самопротиворечии, – в том, что признав авторитет Кирилла, он принял в

—110—

то же время и учение о двух природах, – и в этом усматривали тайную склонность собора к несторианству. Защитники же Халкидонского определения утверждали, что оно во всем согласно с Кириллом, и в этом направлении стремились истолковать его. Как известно, и самое примирение умеренной партии монофизитов с церковью состоялось на почве этого истолкования, причем даже наиболее спорная формула Кирилла об одной природе Бога Слова воплощенной была с некоторым ограничением принята V вселенским собором и потом вошла в точное изложение православной веры св. Иоанна Дамаскина.

Отсюда видно, какое первостепенное значение имеет изучение христологии Кирилла как для истории христологических движений, так и для правильного уразумения догмата о вочеловечении. Тем не менее, обозревая существующую ученую литературу о Кирилле, нельзя не сознаться, что ни по своему объему, ни по качеству она не стоит на высоте, соответствующей этому значению. Конечно, ни один исследователь эпохи вселенских соборов не может обойтись без того, чтобы так или иначе не коснуться деятельности и учения св. Кирилла; в общих курсах по истории церкви, догматики и церковной литературы, в энциклопедиях, словарях и пр. всегда можно встретить более или менее удовлетворительные отделы, посвященные воспроизведению его учения. Но уже по самой задаче таких изданий эти отделы должны довольствоваться только главным и общим и не могут претендовать на научную полноту и всесторонность. Г. Коновалов совершенно справедливо оценивает существующую ученую литературу о Кирилле, отмечая тот факт, что вся она составлена на основании незначительного количества сочинений Кирилла, изданного главным образом в актах соборов (стр. 65). И действительно, специальной монографии о Кирилле и его христологии, если не считать ничтожной в научном отношении книжки Копаллика, доселе еще не существует. Между тем, по мере того как детальное изучение истории церкви подвигается от первых веков христианства к эпохе вселенских соборов, нужда в такой монографии чувствуется все сильнее, и еще в 1887 году ученый исследователь эпохи монофизитства, Лоофс, заявлял, что

—111—

точная историко-догматическая монография о Кирилле является настоятельной потребностью времени (Leontius ѵ. Byzanz, s. 40 anm.).

Навстречу этому желанию и идет работа Коновалова. В виду указанного сейчас состояния ученой литературы о Кирилле, первой и главной задачей его было исследовать христологическое учение Кирилла во всей полноте и объективности и на основании всего оставшегося от него литературного наследства. От такого или иного выполнения этой задачи зависело и построение второго отдела его сочинения, трактующего о значении Кирилла в истории христологических движений V и VI вв., – потому что раз дух, особенности и терминология Кирилла поняты правильно, определить их влияние на дальнейшие движения уже не представит собой непреодолимых трудностей. Коновалов таким образом и поступает; большую, первую половину своей работы он отводит историко-догматическому анализу христологических воззрений Кирилла (стр. 1–242). – Было бы затруднительно передавать в полноте содержание отделов, составляющих эту первую часть его сочинения, особенно в виду их специального историко-филологического характера; мы ограничимся указанием их общего плана. Как и следовало тому быть, г. Коновалов начинает свое исследование с изучения предшественников Кирилла в области ново-александрийской христологии, св. Афанасия Александрийского и Аполлинария Лаодикийского, отмечая у них преимущественно те особенности, которые были восприняты и развиты Кириллом (1–48). Определив таким образом историческую почву, на которой возросло своеобразное учение Кирилла, автор переходит к анализу его христологических воззрений, главной своей задачей поставляя точное определение их терминологии и основных понятий. Так как при выяснении догматических вопросов деятелям древней церкви приходилось орудовать известной суммой общих понятий, выработанных древней научной мыслью, и затем применять их к христианскому богословию, то для правильного понимания их воззрений и особенно терминологии необходимо предварительно исследовать историю и смысл этих понятий в языческой науке и философии и определить, что они удер-

—112—

жали из них и что и как изменили. Этот историко-филологический метод, с успехом уже примененный к некоторым церковным писателям в новейших исследованиях о них, Коновалов прилагает и к изучению Кирилла. Каждый Кирилловский термин, каждое понятие он рассматривает сначала со стороны его смысла в тогдашней философии и науке, потом отмечает употребление его в христианской литературе у предшественников Кирилла и, затем, подробно на основании анализа разных мест сочинений Кирилла устанавливает его смысл и значение в системе этого отца. Основным понятием Кирилловской христологии он полагает понятие об «ἕνωσις φυσική», которое подвергает подробному анализу (49–64), и затем, в связи с результатами этого обсуждения, с указанными выше приемами, рассматривает дальнейшие христологические понятия Кирилла и их терминологию. Отсюда и анализ христологии Кирилла у него распадается по следующим рубрикам: а) ἕνωσις φυσική – основное понятие Кирилла (49–85); б) ἕνωσις καϑ’ ὑπόστασιν (85–97); в) ἕνωσις κατὰ φύσιν (98–105); г) ἕνωσις κατ’ ἀλήϑειαν (105–140); д) μία φύσις ϑεοῦ λόγου σεσαρκωμένη (140–166); e) μία φύσις… καὶ τὸ ἀνϑρώπινον Λόγου (167–178); ж) δύο φύσεις ἢ τῶν φύσεων διαφορά καὶ μία φύσις (178–219); 3) communicatio idiomatum (219–240). Из подробного анализа этих центральных понятий христологии Кирилла само собою слагается общая система его учения о Лице Богочеловека.

Надеемся, что уже представленный сейчас, – очень краткий, – обзор первой части сочинения г. Коновалова свидетельствует о том, что здесь мы имеем дело с работой незаурядной. Но мы должны сказать большее; – мы должны сказать, что главную и важнейшую свою задачу, которой занимается первая часть его сочинения, он выполнил с редким и замечательным успехом, несмотря на трудности, соединенные с нею. Учения Кирилла не понимали уже современники: его или перетолковывали по своему или упрекали в противоречии и даже научном невежестве. Когда, после Халкидонского собора, борьба с монофизитами свелась, в сущности, к такому или иному пониманию христологических воззрений Кирилла, его терминология сделалась предметом тщательного изучения и дала повод к новым спорам;

—113—

в VI-м веке уже составлялись целые трактаты, посвященные изучению христологического языка Кирилла, небольшие отрывки из которых сохранились и до нашего времени. Таким образом еще в древности, современниками Кирилла и ближайшими к нему поколениями, терминология его понималась неясно и истолковывалась в разных направлениях. После этого нечего и говорить о разнообразии в понимании и толковании Кирилловского учения у новейших исследователей. Тому, кто пожелал бы самостоятельно разобраться в массе этих противоречивых толкований, оставался единственный путь – забыв на время существующую литературу, подвергнуть тщательному изучению творения св. Кирилла в их полном объеме и прежде всего на основании самого Кирилла воспроизвести его воззрения. По этому пути и пошел Коновалов, удачно применивши к делу свои прекрасные познания в области греческого языка. Язык Кирилла, несмотря на его специальные трудности, он изучил в совершенстве и как бы сделал своим собственным. «Из несомненно подлинных сочинений Кирилла, – замечает Коновалов в конце первой части своего сочинения (242 стр.), – экзегетических, апологетических, догматических и гомилетических, нами не было игнорировано ни одно». И действительно, около четверти его сочинения наполнено греческим текстом, извлеченным из разных творений Кирилла, причем ни в одном случае мы не могли бы упрекнуть его в излишнем пристрастии к подлиннику или неудачном подборе выдержек. Для примера укажем стр. 126. 176. 177. Но изучения одних творений св. Кирилла в их подлинном языке было еще недостаточно. Для правильного уразумения его терминологии не только необходимо было изучить его предшественников в области богословия и языческой науки, но не менее важно было еще сравнить его с современниками и древними греческими истолкователями. И это выполнено Коноваловым образцово. Особенно внимательно он изучал христологические сочинения св. Афанасия Александрийского, еще лучше знаком ему Аполлинарий; нужными местами Феодорита и восточных, а равно и полемистами VΙ века он пользуется свободно, – всегда где нужно. Из сочинений языческих писателей

—114—

он ознакомился в подлиннике с Эннеадами Плотина и изучил специальную по этому вопросу литературу.

Прекрасное и непосредственное знакомство Коновалова с источниками дало ему возможность сохранить полную самостоятельность в изложении и оценке учения Кирилла. К своим предшественникам по изучению Кирилла он обращается чаще затем, чтобы отметить их неточности и дополнить пробелы, чем заимствовать что-либо от них в готовом виде. Своим исходным пунктом (стр. 65) он ставит не новейшие работы о Кирилле, а сочинения православных писателей VІ века, много потрудившихся над выяснением учения александрийского архиепископа, и благодаря детальному знакомству с творениями последнего, вносит фактические поправки к работам таких авторитетных лиц, как Лоофс, Гарнак, Болотов, Глубоковский. Первых двух он основательно упрекает в непонимании учения Кирилла и произвольном его перетолковании (64, 157–166, 324 и др.), с Болотовым удачно полемизирует о значении выражения κατὰ φύσιν на языке того времени (130–137), последнего опровергает по вопросу о влиянии полемики Феодорита на воззрения Кирилла (91. 92. 217). Вообще его сочинение представляет собой вполне оригинальный и самостоятельный труд.

В особую заслугу г. Коновалова нужно поставить применение им историко-филологического метода, сущность которого мы указали выше. Насколько знаем, доселе еще никто в полном объеме не прилагал его к изучению Кирилла, между тем плодотворность его несомненна, и о ней свидетельствует все сочинение Коновалова. В самом деле, чтобы объективно воспроизвести понятие, соединяемое с известным термином тем или другим древним писателем, для этого недостаточно изучить употребление термина только у этого писателя. Общая научная терминология, выработанная древней философией, часто усвоялась церковными писателями в готовом виде и не подвергалась нарочитому анализу, как дело общеизвестное. В подобных случаях ученому новейшего времени весьма легко подставить под древний термин свое, привычное ему, понятие и идеи нового времени перенести в древность, которая о них ничего не знала. Чтобы избежать этого смешения по-

—115—

нятий, необходимо предварительно проследить филологическую и научную историю термина и, затем уже, толковать терминологию изучаемого писателя. Коновалов с успехом следует этому правилу и при помощи его достигает прекрасных результатов. Для примера укажем на его анализ основного понятия в христологии Кирилла: «ἕνωσις φυσική (49–64)»; здесь он сначала исследует употребление его в модной философии тогдашнего времени – неоплатонизме, оказавшей влияние на Кирилла; затем, изучает отношение к нему св. Афанасия и Аполлинария и потом уже обращается к Кириллу. Любопытны также его изыскания по поводу терминов κατ’ ἀλήϑειαν (140–166), κατὰ τὸν λόγον (170–172) и т. п. Что же касается до терминологии самого Кирилла, то она всегда выясняется на основании собственного его определения (см. напр. стр. 66) или такого сопоставления выдержек из его сочинений, которое исключает всякую неясность. Отсюда и терминология Кирилла, а равно и его христологические понятия выступают в сочинении Коновалова с самой желательной отчетливостью.

Принимая во внимание, что преимущественный интерес Коновалова направляется на анализ христологии Кирилла, можно было бы ожидать, что в его сочинении окажется недостаток в общей систематизации и оценке христологии Кирилла. На деле этого недостатка нет. Напротив, его исследование убедительно свидетельствует о том, что христология Кирилла представляет собой необыкновенно связное целое, проникнутое во всех своих частях единством, так что одно положение неразрывной связью соединено с другим. Анализ терминов, обозначающих важнейшие христологические понятия Кирилла, Коновалов располагает в таком порядке, что изучение одного термина непосредственно ведет к другому, более точному и частному, и таким образом христологические воззрения Кирилла излагаются читателю в строгой последовательности, переходя от общего к частному. В целом же виде первая часть сочинения Коновалова дает вполне законченную, логически стройную систему учения Кирилла, рассмотренную во всех ее подробностях.

Вторая часть сочинения (243–376), имеющая чисто исторический интерес, задачей своей ставит проследить влия-

—116—

ние христологии Кирилла в последовавших за его смертью спорах о Лице Богочеловека. Эта часть распадается на два больших отдела, из которых первый (248–342) изучает отношение к Кириллу главнейших представителей монофизитства, имена которых обозначают собой новые стадии в развитии этого движения. Здесь пред нами проходят хронологически-последовательной чередой главари монофизитства: Евтихий (248–270), Диоскор (270–276), Тимофей Элур (276–286), Филоксен Иерапольский (286–295), Севир (295–332) и противник последнего Юлиан Галикарнасский (332–342). Учение каждого из этих лиц подвергается анализу, на основании которого и устанавливается отношение их к Кириллу. Второй отдел трактует о значении христологии Кирилла в истории православного учения о Лице Богочеловека (242–271). Если в монофизитстве воззрение Кирилла на одну природу Бога Слова воплощенную было воспринято в преувеличенном и искаженном виде, то в православном течении богословской мысли оно получило свое надлежащее, подлинно-кирилловское значение. Православные деятели в выяснении догмата о Богочеловеке примкнули к Кириллу и, всецело приняв кардинальный пункт его учения о Христе, как единой живой Личности, старались выяснить признаваемое Кириллом, но недостаточно выраженное бытие двух природ. Первым опытом такой интерпретации учения Кирилла было определение Константинопольского собора по делу Евтихия. Халкидонский собор также стоял под значительным влиянием Кирилла: он не только принял два послания его в качестве образцов веры, но и в самое определение (ὅρος) внес термины, заимствованные у Кирилла. В дальнейших спорах за определение Халкидонского собора учение Кирилла приобрело еще большее влияние; православные полемисты VI века понимают Халкидонскую формулу уже в смысле воззрений Кирилла, так что в окончательном результате христология его получила основоположительное значение.

Как уже сказано было, вторая половина сочинения Коновалова имеет отчасти прикладное значение: результаты изучения христологии Кирилла она должна применить к истории христологических движений V и VI вв. Однако, и

—117—

здесь, для надлежащего исполнения задачи, требовалось немало трудов. Эпоха догматических споров, продолжавшаяся от 4-го вселенского собора до 5-го, отличается необыкновенным богатством событий и пестротой выступающих в ней течений богословской мысли, и от изучающего ее требует большого напряжения, чтобы не затеряться в массе событий, лиц и направлений. Затруднение усложняется еще тем, что большинство вопросов, касающихся этой эпохи, затемнено или неправильно истолковано в новейшей ученой литературе. Вследствие этого, прежде чем определить отношение того или другого факта из истории христологических движений к учению Кирилла, часто бывает необходимо предварительно установить самый факт. Коновалов с успехом преодолевает эти затруднения. Учение представителей монофизитства и их православных противников он излагает по источникам, на основании собственного знакомства с ним. Добытые им при изучении Кирилла результаты дали ему возможность и здесь пойти вполне самостоятельным путем; укажем для примера на его отделы об Евтихии и Севире, где он устанавливает новые точки зрения. Некоторые его выводы имеют общее церковно-историческое значение, как напр. анализ Халкидонского ороса, и без сомнения будут усвоены впоследствии православной церковно-исторической наукой.

Рассматривая сочинение г. Коновалова в его целом объеме, мы должны прежде всего отметить его научное достоинство. Это – не ученический ответ на заданную тему и не свод научных результатов, добытых другими лицами, а ученое исследование в полном значении этого выражения. Усвояя себе все, твердые выводы предшествующей ученой работы, оно двигает дело далее, вносит новый материал в ученый оборот и освещает его с новых точек зрения. В научном исследовании богословия Кирилла оно делает несомненный шаг вперед. Христология Кирилла получает в нем такое полное, всестороннее и основательное воспроизведение, какого она еще не имела доселе. Автор нигде, даже в обсуждении самых скользких вопросов, не покидает своей научной позиции. Он не замалчивает фактов, которые с известной точки зре-

—118—

ния могут показаться подозрительными, напр. влияние Аполлинария на Кирилла или пользование Кириллом подложными сочинениями, и не желает перетолковывать их. Напротив, если угодно, он расширяет их значение, но в то же время, на основании точного анализа дела, ставит их в такие границы, в которых они утрачивают свой соблазнительный вид. Особенно хорошо и основательно сочинение Коновалова решает спорный вопрос об отношении Кирилла к учению о двух природах во Христе; по нашему мнению, оно раз навсегда снимает с Кирилла упрек в монофизитстве, неопровержимо доказывая, что признание полного Божества и человечества во Христе требовалось самым существом христологии Кирилла и неотделимо от нее.

Не можем не отметить еще следующих качеств, отличающих сочинение Коновалова. Мы уже говорили о трудности и сложности задачи, предлежавшей Коновалову. Помимо изучения творений Кирилла в полном их объеме и по подлинному тексту ему необходимо было ознакомиться в подлиннике же с сочинениями предшественников и современников Кирилла, освоиться с историей монофизитства на протяжении двух слишком столетий, обследовать учение главных представителей этой ереси и изучить творения православных полемистов VΙ века. Легко видеть, что одна уже, так сказать, механическая сторона этой работы должна была поглотить много сил и времени. Но сочинение Коновалова представляет собой не механический свод материала, но строго продуманное и систематически построенное исследование его, отличающееся полной самостоятельностью. При этом существующая ученая литература о Кирилле как в старых, так и новейших ее представителях использована в совершенстве: Коновалов успел привлечь к своему делу даже такие работы, которые появились уже во время составления им своего сочинения. Наконец, и литературная сторона сочинения стоит на вполне надлежащей высоте: автор пишет языком точным и правильным, и его речь, несмотря на свою сжатость, нигде не запутывает читателя своей неясностью, поддерживая живой интерес на всем протяжении сочинения. Все это свидетельствует не только

—119—

о трудолюбии и талантливости автора, но и о богатстве предварительных его познаний и навыке к научным работам.

Заканчивая отзыв о сочинении Коновалова, считаем нужным заметить, что, указывая на выдающиеся достоинства его работы, мы отнюдь не хотим представить ее образцом всех совершенств. В таких сложных и трудных вопросах, как вопрос о христологии Кирилла и ее историческом значении, и самый опытный исследователь не избежит недосмотров, неполноты и некоторой односторонности. Против сочинения Коновалова, конечно, можно представить некоторые немаловажные замечания. За первую часть сочинения должно упрекнуть его в слишком догматической постановке дела; на христологию Кирилла, даже в ее терминологии, он смотрит, как на нечто данное разом, вылившееся в один момент в определенную форму; с догматической точки зрения такая постановка имеет свои удобства, потому что дает автору возможность ярче отметить ее особенности, но историка она не удовлетворит. Несомненно, что христология Кирилла, по крайней мере в формальной своей стороне, подлежала развитию, и в этом отношении полемика с восточными не осталась без влияния. От второй части сочинения можно было бы пожелать больших подробностей, чем сколько она дает в настоящем виде. Тем не менее мы считаем долгом заявить, что мы еще не встречали такого удачного сочетания талантливости, трудолюбия, начитанности и умения орудовать научными приемами, соединенного с полной самостоятельностью исследования, какое представляет собою рассмотренное сочинение г. Коновалова. В этом отношении его нужно признать редким явлением, которое не повторяется ежегодно. Изданное в теперешнем своем виде, оно составило бы честь русской науке, но без сомнения талантливый автор еще улучшит его. Поэтому, мы не только признаем г. Коновалова достойным степени кандидата богословия, но и рекомендуем его особому вниманию Совета Академии».

19) Ординарного профессора Николая Заозерского о сочинении студента Краснопевцева Алексея: «В каких чертах представляются устройство епархий и быт духовенства в

—120—

изданных постановлениях Св. Синода по ведомству православного исповедания»:

«Довольно обширный (I – VII; 1–616; 1–57) труд студента А. Краснопевцева состоит из предисловия, введения, трех частей и приложений. В конце предисловия автор раскрывает план сочинения своего в следующих словах: «Церковная реформа начата была Петром с высших церковных сфер и выразилась прежде всего в замене патриаршего правления синодальным. Учреждая Св. Синод, преобразователь вместе с тем постарался определить его положение в междуцерковных сношениях, среди учреждений собственного государства и по отношению к государственной власти. С этой целью в основу нового учреждения положены были определенные начала, которые сообщили своеобразный колорит его церковной деятельности и развитию (надобно бы сказать раскрытию) которых посвящено нами введение (1–39). 1-я часть заключает в себе описание административного и судебного устройства епархий (гл. I, 40–222) и внешней организации духовного сословия (гл. II, 223–346). Предметом 2-й части служит внутренняя организация духовенства – его нравственное состояние (гл. I, 347–390) и умственное образование (гл. II, 391–471). Наконец, третья часть содержит в себе выяснение социально-экономического положения духовенства (472–616)».

Термином «Приложения» автор обозначил не что иное, как свои примечания, обыкновенно помещаемые под строкой, в большинстве состоящие из цитат источников.

По поводу этого плана должно заметить, что он весьма обще и не вполне точно и ясно обозначает содержание отдельных частей сочинения и вследствие этого далеко не дает полного представления о том разнообразии и интересе его, какими в действительности отличается труд автора. Поэтому мы должны войти в более подробное изложение его содержания.

Так, первая очень обширная глава 1-й части, носящая рубрику: описание административного и судебного устройства епархий, в действительности содержит сначала очерк епархиального устройства за патриарший период (41–74) и затем уже изображает с полнотой и основательностью

—121—

те меры и перемены в этом устройстве, какие были предпринимаемы Св. Синодом к устранению весьма важных недостатков в прежнем епархиальном устройстве, а именно: введение штатов архиерейских служилых людей, разграничение епархий, новый способ избрания епископов, стремление Св. Синода ко введению коллегий из духовных лиц в замену прежних епархиальных приказов; ограничение предметов ведомства епархиальной администрации и суда – изъятием из него многих дел в гражданское ведомство; введение института инквизиторов, упорядочение личной архиерейской ревизии церквей и приходов и установление новых органов надзора в виде заказчиков и десятоначальников.

Глава 2-я (223–346) под рубрикой: «внешняя организация духовного сословия» представляет в содержании своем больше разнообразия, чем какое указывает ей рубрика: ибо наряду с этой материей, настоящая глава содержит и мероприятия по введению штатов приходского духовенства и меры к установлению нормы приходов и числа приходских церквей.

Часть 2-я под общей рубрикой: «внутренняя организация духовенства» подразделяется на две главы: 1) нравственное состояние духовенства и 2) умственное образование его. Строго рассуждая, такое разделение должно быть признано излишним: ибо первая глава ни о какой организации не говорит, а изображает картину нравов духовенства Петровского времени, в особенности поповичей – как кандидатов на священство и служит лишь мотивом к тем образовательно-воспитательным мерам, какие со всей обстоятельностью изложены автором в следующей главе.

Наконец, часть 3-я, содержащая изображение социально-экономического положения духовенства – весьма богатая содержанием, вполне точно обозначенным в заглавии, совершенно напрасно отодвинута на самый конец – в последнюю часть. Место ее, очевидно, должно быть рядом с 1-й главой 1-й части сочинения.

Вообще о плане автора должно сказать, что он не вполне удачен: он очень искусственен и не представляет целесообразного разделения целого предмета сочинения на его естественные органические части.

—122—

За исключением этого недостатка сочинение студента А. Краснопевцева представляет труд серьезный и интересный. Автор положил много труда в изучении постановлений Св. Синода и описания документов его, о чем свидетельствуют его многочисленные цитаты из них, помещенные особо в виде приложений. Результаты своего изучения он постарался изложить в связной форме исторической монографии, причем вполне основательно изучил и состояние, и устройство епархиального управления за предшествовавший период.

Нахожу сочинение его вполне заслуживающим кандидатской степени».

20) Исправляющего должность доцента Сергея Смирнова о сочинении студента Лавровского Феодора: «Апокрифический элемент в произведениях древнерусских паломников»:

«Свою задачу автор выполнил в общем добросовестно. Он тщательно изучил по изданиям «Хождения», выбрал и изложил с комментарием отрывки из апокрифов и мелкие черты апокрифического характера, встретившиеся ему в паломничьей письменности. Прочитал достаточно и апокрифов, обращавшихся в древней Руси. Большую услугу автору оказали исследования Порфирьева, Веселовского, Тихонравова, Сперанского, Буслаева, Сахарова, Норова и других; ими он пользуется по большей части критично.

В начале сочинения дается очерк древнерусского паломничества, впрочем, слабо связанный с темой автора. Далее следуют замечания о «Паломнике» Даниила, давно поставленном во главу произведений этого рода письменности, определение самого понятия «апокриф», обстоятельное изложение и разбор апокрифического элемента в произведении игумена Даниила, менее обстоятельное исследование того же элемента в «Хождениях» паломников, посещавших Царьград, разбор апокрифического материала в писаниях паломников XV-XVII в., ходивших в Иерусалим, на Синай и в Египет, наконец, указывается значение для развития духовного стиха той апокрифической литературы, которую к нам приносили и распространяли у нас паломники.

В плане сочинения есть недочеты. Глава о паломниках

—123—

в Царьград разрывает естественный ход речи о библейских апокрифах у Даниила и последующих авторов, зависимых от него до некоторой степени. Иные вопросы можно бы, а иногда и следовало бы обойти автору, напр., можно было опустить рассуждения о времени написания некоторых «Хождений» тем более, что автор повторяет только существующие взгляды и научные их основания, которых сам не пересматривает. Переходя к речи об апокрифической письменности в первые века нашей церкви, автор неизвестно зачем ведет речь вообще о переводной письменности на Руси того времени. Лишние отделы вместе с довольно растянутым изложением без нужды увеличивают сочинение (903 стр.).

Свою задачу автор понял слишком просто: выделив апокрифические черты «Хождений», он находит литературный источник каждой из них. Но он не подозревал другой стороны дела, которую мог выполнить: воспользоваться «Хождениями» для истории апокрифической литературы в древней Руси, оценивая эти произведения, идущие на пространстве шести веков (XII-ΧVΙΙ), как указатели ее для того или иного времени. В методе есть также недочеты. Автор любит обращаться к чужим научным суждениям и предположениям, трактуя их наравне с показаниями источников и пропускает эти последние. От того страдают точность и убедительность его построений. Встречаются и свои общие соображения, недостаточно доказанные и доказательные. Есть мелкие ошибки.

Но все это не лишает сочинение его достоинств. В своей сложной и трудной теме автор успел основательно ориентироваться. Почти всегда удачно при помощи пособий или самостоятельно он указывает источник даже мелких апокрифических черт в паломничьей письменности, обращаясь при этом не только к русским, но и к иностранным изданиям апокрифов. Указывая легендарный элемент в паломничьих сказаниях по порядку библейских событий нового и ветхого Завета, автор дает порой довольно обстоятельные очерки в этом роде. В некоторых частностях есть удачные соображения. – В общем сочинение г. Лавровского надо признать очень хорошим».

—124—

21) Экстраординарного профессора Алексея Введенского о сочинении студента Левитова Павла: «Истина, добро и красота, как триединое откровение Бесконечного (религиозные основы науки, нравственности и искусства)»:

«В высокой степени отрадное впечатление производит сочинение г. Левитова. Оно есть наглядное доказательство того, до какой зрелости мысли, правильности взглядов, широты и разносторонности образования доводит своих лучших питомцев наша богословская школа. – Сочинение г. Левитова, как показывает уже его тема, не есть какое-нибудь специальное исследование: это просто философская систематизация общих начал науки, нравственности и художественного творчества с религиозной точки зрения. Все усвоенное автором в продолжении своего образования от учителей и из учебников, все вычитанное, передуманное и пережитое, объединено здесь, в основных и существенных элементах, и представлено на ученый суд, как своего рода исповедание научно-богословской веры. И это отнюдь не есть какой-нибудь набор общих мест. Нет, автор повсюду режет, так сказать, из цельного куска, нигде не закрывается выписками, чужими словами и суждениями, а там, где его мысль не достигла устойчивости и равновесия, где для него остались неясности или сомнения, он открыто указывает их, совершенно законно предпочитая Сократовское сознание в своем неведении – неискренности или общим местам. Не менее удовлетворительно сочинение и в формально-литературном отношении. Довольно большое по объему (583 стр. мелкого и убористого письма), оно, во всех деталях, обработано весьма тщательно и изложено стилем, который, по точности и безукоризненной правильности, не оставляет желать ничего большего. – Лишь два недостатка, – совсем несущественных, впрочем (как сейчас увидим), – мы должны отметить в выдающемся сочинении автора: во-первых, излишнюю длинноту и элементарность некоторых страниц, – свойства, которые выступают тем ярче, что вообще-то мысли автора сжаты, свежи и своеобразны, и, во-вторых, совершенное незнакомство автора с иностранной литературой вопроса (по крайне досадному незнанию им иностранных языков). Положим, что по самому характеру вопроса

—125—

для автора не было настоятельной необходимости искать у немцев или французов того, что можно найти в изобилии повсюду, и прежде всего в своем собственном сознании. Но все же знакомство хотя бы лишь с такими книгами, как, например, известное сочинение Кузена: Duvrai du bien et du beau, могло бы иной раз открыть автору другие, более широкие перспективы, уберечь иногда его от нарушающей гармонию целого длинноты и дать местами иной, более тонкий, оттенок выражению своей мысли. Вообще об этом приходится пожалеть. – Но эти недостатки во всяком случае, – повторяем, – несущественны и нисколько не препятствуют нам признать г. Левитова, за представленное им прекрасное сочинение, вполне достойным степени кандидата богословия».

22) Экстраординарного профессора Ивана Попова о сочинении студента Мишина Александра: «Догматическое учение Евсевия Кесарийского»:

«Важнейшая задача каждого научного сочинения состоит в правильной постановке вопроса, от которой по большей части зависит весь успех труда. С другой стороны, одна уже постановка вопроса достаточно говорит о том, насколько серьезно отнесся автор к своему исследованию, насколько успел он ориентироваться в литературе и положении изучаемого вопроса в науке. Поэтому в число первых и наиболее выдающихся достоинств сочинения г. Мишина мы ставим правильную постановку вопроса. Во взглядах различных исследователей на Евсевия и его положение в истории тринитарных споров господствует, по-видимому, трудно примиримое разногласие. Начиная с IV века, одни смотрят на Евсевия, как на арианина, другие доказывают, что по своим убеждениям он был вполне согласен с никейским исповеданием. В доказательство справедливости своих взглядов одни ссылаются на одни выражения Евсевия, другие противопоставляют им диаметрально противоположные; одни основываются главным образом на сочинениях Евсевия, другие ссылаются преимущественно на его поведение во время арианских споров. Чтобы внести единство в этот хаос противоречивых мнений, чтобы осмыслить и объединить лежащие в основе их факты, г. Мишин избирает самое простое и

—126—

естественное средство. Он высказывает догадку, не объясняется ли различие взглядов на отношение Евсевия к арианству и православию тем, что исследователи смотрят на его догматическую систему, как на одно не изменявшееся целое и упускают из вида развитие догматических взглядов Евсевия под влиянием различных событий в жизни церкви, которые он пережил, и в которых он принимал участие. Мысль о развитии догматических воззрений Евсевия была подсказана г. Мишину литературой предмета. Некоторые исследователи бросали вскользь несколько замечаний о том, что сочинения Евсевия нужно изучать в хронологическом порядке и в связи с общей историей троичных споров. Однако далее этих замечаний никто не пошел и не дал себе труда сравнить между собою сочинения Евсевия, написанные в разное время, со стороны их догматического содержания. Научное значение сочинения г. Мишина состоит в том, что оно стремится восполнить этот пробел в литературе о Евсевии, исследует сочинения этого великого церковного писателя с совершенно новой точки зрения и вполне отвечает таким образом назревшим научным потребностям.

Для достижения намеченной цели г. Мишин прежде всего устанавливает хронологическую последовательность сочинений Евсевия. Чтобы установить точные даты каждого сочинения Евсевия, потребовалось бы большое специальное исследование. Однако автор сумел избежать в решении этого вопроса ненужных подробностей, которые могли бы отвлечь его от главного предмета исследования. В истории троичных споров автор отмечает два обстоятельства, которые могли оказывать то или иное влияние на догматические воззрения Евсевия: 1) появление арианской ереси и 2) ее осуждение на первом вселенском соборе и последовавшая затем борьба арианской коалиции с защитниками никейской веры. Ответственно этому автор разделяет все сочинения Евсевия на три группы по времени их появления: сочинения, написанные Евсевием до возникновения арианства; послания, составленные в период времени от возникновения арианских споров и до первого вселенского собора, и, наконец, сочинения, относящиеся к посленикейскому периоду.

—127—

Общий вывод, к которому приходит автор на основании исследования каждой из трех перечисленных групп сочинений Евсевия, можно выразить в таком виде. По своим догматическим воззрениям в вопросе о пресв. Троице Евсевий должен быть отнесен к числу субординационистов. Поклонник и защитник Оригена, Евсевий в значительной степени подчинялся в своих богословских воззрениях влиянию великого александрийского учителя, однако в своем представлении о Логосе он отступает сравнительно с Оригеном несколько назад к древним апологетам. В этом состоит общий тон догматического учения Евсевия о пресв. Троице, который остается неизменным во всех его сочинениях. Но субординацианское богословие с его учением о Сыне Божием, как посреднике между Богом и миром, заключало в себе внутреннее противоречие и отличалось двусмысленностью терминов. Вследствие этого открывалась возможность, смотря по обстоятельствам и потребностям минуты, мыслить Сына Божия то более близким к Богу по своей природе, то более удаленным от Него и приближающимся к миру. Так и было с Евсевием. В своих сочинениях, написанных ранее возникновения арианских споров, Евсевий видит в Сыне Божием посредника между Богом и миром, посредника божественной, хотя и низшей природы. При возникновении арианских споров, подозревая Александра Александрийского в савеллианстве и не зная еще истинного смысла арианства, Евсевий склоняется на сторону Ария. Когда на первом вселенском соборе пред ним открывается истинный смысл арианства, Евсевий подписывает после некоторого колебания никейское исповедание, которое отталкивает его своей мнимой близостью к савеллианству, но истолковывает его в духе своих всегдашних субординацианских убеждений. В сочинениях, написанных после никейского собора, Евсевий открыто высказывается против крайностей арианства. Но учение крайних защитников никейской веры (Маркелла) внушает ему осторожность и в отношении к никейскому вероопределению, которое он подозревает в близости к савеллианству. Участвуя затем вместе с арианами в осуждении вождей православия, Евсевий вовсе не думает скло-

—128—

няться к крайностям арианства: он просто защищает свои субординацианские воззрения против мнимого савеллианства православных. Евсевий не принадлежит ни к числу православных защитников Никейской веры, ни к числу ариан: от начала и до конца своей жизни он был субординационистом, склоняющимся по временам то к той, то к другой из борющихся сторон – таково общее суждение автора об Евсевии.

Верно поставить вопрос и удачно разрешить его автор мог только благодаря своему трудолюбию и добросовестному изучению источников и литературы предмета.

Прекрасное знание греческого языка дало автору возможность тщательно и подробно изучить свой первоисточник – многочисленные и обширные сочинения Евсевия, заполняющие собою целых шесть томов по изданию Миня. Только исторические сочинения Евсевия, имеющие для автора второстепенное значение, существуют в русском переводе. Все остальное автор должен был не только проверять по подлиннику, но и изучать в подлиннике, так как свободный латинский перевод апологетических и догматических сочинений Евсевия опускает чрезвычайно много важных подробностей и не дает никакого представления о богословской терминологии Евсевия. Автор не мог, однако, ограничиться изучением одних только сочинений Евсевия. Самая постановка вопроса в его исследовании требовала от него изучения вообще патрологической литературы, предшествующей и современной Евсевию. Сочинение г. Мишина обнаруживает близкое знакомство автора с произведениями древних апологетов, св. Иринея, Оригена, Афанасия Великого, приобретенное хотя и по переводам, но всегда соединенное с тщательной проверкой переводов по подлинникам.

Трудно указать в истории древнехристианской литературы еще другого писателя, к которому каждому исследователю в области церковной истории приходилось бы обращаться так часто, как к Евсевию Кесарийскому, о котором так много говорили бы по различным поводам и которым меньше занимались бы специально. Вследствие этого литература о Евсевии Кесарийском в одно и тоже время и неизмерима, и бедна. Она неизмерима, если считать все,

(Продолжение следует).