Заключение
«Капитанская дочка» – единственное в своем роде произведение Пушкина. В ней есть то, чего нет в остальных: истинная сюжетная цельность. Потому что в этой повести, как нигде, постоянно ощущается живое провиденциальное Начало, пронизывающее все события повести: в ней происходит истинное Бого-человеческое взаимодействие.
Герои пушкинских произведений 1823–1833 годов пытались либо воинственно самоутверждаться посреди «низкой» жизни; либо безоговорочно отвергать ее, либо – безоговорочно принимать, со всей ее стихийной переменчивостью; либо – устраивать ее в соответствии со своим разумом. И все они в результате оказывались более или менее несчастными.
И лишь Гриневу, этому совершенно особенному герою, который никогда не почитал выше всего рассудок, не изменял присяге, который с необычайной самоотверженностью делал лишь непосредственно ближайшее добро, – лишь этому герою удается не только победить зло, но и заставить работать на себя иррациональный поток случайностей жизни, и в конце концов достигнуть нерушимого блаженства. Все это, конечно, было бы невозможно, если бы Гринев был предоставлен лишь своим, человеческим силам, если бы Провидение не освящало каждый его шаг.
В остальных произведениях Пушкина мы видим, в подавляющей мере, как раз только человеческое.
Взять хотя бы «Онегина». Дочитав до конца, нельзя оглянуться назад и сказать, как о «Капитанской дочке»: да, все здесь произошло не случайно, все имело глубокий смысл в свете достигнутой цели...
У тех же исследователей, которые все же пытаются это делать, получается примерно следующее: «Так как Татьяна воспитывалась в народной среде, то она и не могла не полюбить Онегина, который на голову выше всех в деревне; а так как Онегин воспитывался в светском окружении, то он и не мог понять ее чувства. Далее. Так как Онегин пережил смерть Ленского и видел в своем путешествии военные поселения, то он и не мог, вернувшись, не полюбить Татьяну, которая на голову выше своего светского окружения...»
При этом, разумеется, забывают, что предполагаемая «онегинская» среда с одинаковым успехом порождает людей трех различных типов:
– самого Автора, человека творчества;
– Онегина, который «ничем заняться не умел»;
– тот знаменитый тип, который характеризуется словами:
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел...
И «народно-деревенская среда» выдает две противоположности: Ольгу и Татьяну. Эти две девушки даже произошли от одних родителей и выросли в одних условиях. Казалось бы, кто должен более походить друг на друга?
В «Евгении Онегине», безусловно, есть единство, но, в отличие от Бого-человеческого единства «Капитанской дочки», – единство человеческого, вечно ищущего духа.
В романе нет традиционного героя, вроде Фауста, который на пути к истине проходил бы через преграды, перекрестки и развилки, расставляемые жизнью. Здесь субъектом поиска истины открыто является сам Автор. Он лишь по своей воле перемещает центр наблюдения с одного героя на другого, с одной ситуации на другую, четко выхватывая из потока жизни очередную проблему бытия.
Так, первая глава посвящена отношению к чувственно-материальному, вторая – отношению к социальному, третья – проблеме кумиротворения и т.д.
Автор постоянно, отчетливо виден в романе: многочисленные отступления, тесно вплетаясь в сюжетные узлы, усиливают и заостряют их; Автор высказывает сочувствие или осуждение, дает объяснения, делает предположения и пожелания.
В «Борисе Годунове» есть внешнее единство определенных исторических событий. Но и это произведение, по существу, содержит отдельные, самостоятельные проблемы бытия, связанные друг с другом лишь единством авторского ищущего духа. Например, проблеме ненависти к чудесному посвящена сцена «Кремлевские палаты», а проблеме отношения к чувственно-материальному – сцена в Чудовом монастыре и т. д. В «Борисе Годунове» действующее лицо может появиться только в одной сцене и бесследно исчезнуть.
А центральный герой драмы, Самозванец, хотя и появляется номинально в нескольких сценах, но в каждой он почти ничем не напоминает своих прежних «тезок». То он – кипящий молодыми силами юноша, мечтающий пожить полнокровной жизнью («Ночь. Келья в Чудовом монастыре»), то – просвещенный монарх («Краков. Дом Вишневецкого»), то – почти Божий избранник («Лес»).
«Разыграв» определенную, законченную тему, герои «Бориса Годунова» удаляются, освобождая сцену для новой.
Но такая прерывистость произведения, повторяю, отнюдь не является его недостатком. Напротив, произведение, в основе которого лежат чисто человеческие искания, всегда прерывисто, подобно самой жизни. Ведь жизнь не «развивается», но, подобно вулкану, являет новое и неожиданное. Невозможно предугадать, что именно явится, и лишь после, когда изверженное остынет, примет форму, можно иметь с ним дело.
Мы можем критически обозревать лишь тот ровный процесс, который длится от одного извержения до другого.
Только об уже происшедшем событии, об окончательно установившемся состоянии возможно высказать что-либо определенное, вместимое в слово. Всякий же новый поступок героя, всякий его новый свободный выбор мгновенно вынуждает приниматься за новое рассуждение, исходя уже из совершенно новых данных.
И гений никогда не боится этой прерывистости, не старается убить свободу в угоду какому-то немыслимому в действительности «развитию».
Таким образом, как и человеческая жизнь, большое произведение литературы разбивается на отдельные события и поступки, естественно подлежащие отдельной оценке; художник интуитивно выбирает то, что наиболее значительно, в основе чего лежат ключевые проблемы бытия.
Все лучшие, заслужившие бессмертие художники всех времен и народов сосредоточивались на этих вечных для человечества проблемах. Ведь и в самом деле, забудем на минуту о Пушкине, всмотримся в свою душу, в свою жизнь. В напряженных поисках истины мы,
во-первых, приходим к сознанию, что она не в достижении материального благополучия, не в выполнении элементарных функций и не в следовании безличным страстям;
во-вторых, что она – и не в слепом подчинении обществу.
В поисках истины мы можем сосредоточить свои духовные силы на чем-то конкретном, обожествить это конкретное, сделать из него кумир; кумиром может стать все что угодно, в том числе и материальное благополучие, и общество, и отдельный человек.
Но здоровый дух в конце концов тем или иным путем раскрепощается и, развенчав кумир, устремляется дальше.
Главный отрицательный стимул движения духа – страх перед необратимым закрепощением, предельным выражением чего является смерть.
Главный положительный стимул – тяга к необычному, странному, сверхразумному, высшей степенью чего является чудо.
Чудесное, в свою очередь, может оказаться не подлинно чудесным, непостижимым, а лишь задачей, предполагающей простой ответ. В этом случае, в результате постижения пытливым духом, оно лишается своего достоинства, и дух, освободясь, продолжает движение.
И, конечно, главная цель человека – найти путь к Богу, чтобы постоянно ощущать Его благое руководство в своей жизни.
Только благодаря тому, что и в дошедших до нас памятниках духовной культуры, и в нас самих заложены одни и те же, вечные метафизические основы, – мы вообще способны понимать людей прошлого и горячо сочувствовать им. Мы любим их оттого, что узнаем в них себя; видим, что нас волновали и волнуют одни проблемы и в духовной жизни нам приходится преодолевать те же трудности, мечтать о тех же идеалах. Мы видим, что не одиноки в веках, и радуемся этому...
О ни с чем не сравнимой радости узнавания во временном вечного необычайно ярко говорится в рассказе А. П. Чехова «Студент». Вспомним, о чем размышлял герой этого рассказа, семинарист Великопольский, после того как простые бабы, случайно встреченные им на окраине бедной, захолустной деревни, были до слез растроганы рассказом об отречении Петра:
«Теперь студент думал о Василисе; если она заплакала, то, значит, все происшедшее в ту страшную ночь с Петром имеет к ней какое-то отношение...
Он оглянулся. Одинокий огонь спокойно мигал в темноте, и возле него уже не было людей. Студент опять подумал, что если Василиса заплакала, а ее дочь смутилась, то, очевидно, то, о чем он только что рассказывал, что происходило девятнадцать веков назад, имеет отношение к настоящему, к обеим женщинам и, вероятно, к этой пустынной деревне, к нему самому, ко всем людям. Если старуха заплакала, то не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Петр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра.
И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух. Прошлое, думал он, связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого. И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой.
А когда он переправлялся на пароме через реку и потом, поднимаясь на гору, глядел на свою родную деревню и на запад, где узкою полосой светилась холодная багровая заря, то думал о том, что правда и красота, направлявшие человеческую душу там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле; и чувство молодости, здоровья, силы, – ему было только двадцать два года, – и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла».
Так, видя, как вечное победоносно проступает сквозь временное и случайное, мы с радостью убеждаемся, что жизнь наша не пыль, слепо несомая ветром, что она имеет скрытый смысл и глубокий, надежный корень.