Книга 4. 1579–1640

Иезуиты в Англии. – Шпионы Елизаветы. – Персонс и Кампиан. – Их миссия в Англии – Сочинение, изданное Кампианом. – Иезуита этого арестуют и предают смерти. – Экспедиция Филиппа II в Англию. – Его флот, или Армада, уничтожен. – Иезуиты скомпрометированы. – Многие казнены. – Они присоединяются к возмутившимся ирландцам. – Филипп II посылает им подкрепления. – Они компрометируют английских католиков. – Последние жалуются папе на иезуитов. – Серьезные обвинения. – Иезуиты в царствование Якова I. – Пороховой заговор. – Участие в нем иезуитов. – Иезуиты в Голландии. – Пьер Панн свидетельствует против них. – Иезуиты в Польше и России. – Обвинение их в интригах. – Иезуиты в Бельгии. – Их богословские споры с Лувенским университетом. – Изложение разных учений о благодати и свободе воли. – Молинизм. – Мнение Васкеца, Беллармина и Толета об учении Байюса. – Богословские факультеты университетов Лувенского и Дуэского отрешают временно от исполнения обязанностей иезуита Лессиуса. – Дело переносится в Рим. – Интриги иезуитов. – Нунций заставляет умолкнуть обе партии. – Общий взгляд на преподавание иезуитов и на Ratio studiorum генерала Аквавивы. – Почему из ордена иезуитов никогда не выходило гениальных людей. – Иезуиты в Испании. – Иезуит выдает иезуита инквизиции. – Дело сильно разрастается. – Иезуиты доносят на собственный свой орден. – Инквизиция пересматривает устав, правила и привилегии иезуитов. – Сикст V приказывает своему суду рассмотреть их дело. – Инквизиция упорствует. – Угрозы папы образумливают ее. – Сикст V хочет преобразовать иезуитский орден. – Иезуиты препятствуют его намерению. – Они всенародно оскорбляют его. – Он приступает к делу. – Смерть останавливает его. – Ее приписывают иезуитам. – Различные мнения о преобразовании в совете генерала. – Аквавива против всякого преобразования. – По его просьбе Григорий XIV запрещает даже думать о реформах. – Папа Климент VIII. – История конгрегаций de auxilus. – Мнение доминиканца Баннеца и иезуита Генрикеца о книге Молины. – Предсказание этого писателя. – Осуждение Молины в Испании. – Тактика иезуитов, относительно своих противников. – Дело Молины представляется на суд папы. – Возражение Ланузы против папского запрещения рассуждать о благодати. – Предсказания Ланузы, относительно иезуитов и их вредного учения. – Рим осуждает учение Молины. – Интриги и обман иезуитов во избежание осуждения. – Они для этого обращаются к государям. – Нападки на папу. – Различие между делом и правом, по толкованию св. Августина и св. Фомы. – Смерть Климента VIII. – Павел V пишет буллу в осуждение Молины. – Споры с Венецией мешают ее обнародованию. – Как ведут себя иезуиты в это время. – Венеция изгоняет их. – Народ их проклинает. – Они интригуют с Филиппом против Венеции. – Павел V становится на сторону иезуитов. – Генрих IV хлопочет о мире. – Иезуитский вопрос откладывается. – Иезуиты устраивают убийство Фра-Паоло, своего главного противника в Венеции.

1579–1592

В то время, как во Франции иезуиты вмешивались во все заговоры в пользу свирепого и лицемерного Филиппа II, их и в Англии обвиняли в таких же интригах. Царствовавшая королева Елизавета, была объявлена римским двором неспособной к правлению, по причине незаконного ее происхождения. Она была дочь Генриха VIII и Анны Болейн. Пий V, отлучив ее от Церкви и объявив ее лишенной престола, дал ей повод совершенно порвать все сношения с Римом и приняться за преследование католиков. Григорий XIII продолжал политику Пия V и давал войска некоторым искателям приключений, чтобы привести в исполнение, как буллу своего предшественника, так и свою собственную, того же содержания. Папа находил, что законной повелительницей Англии была королева Шотландская, Мария, и послал к ней нунция Винцента Лаурео, вместе с двумя иезуитами – Эдмондом Гаи, который был замешан в преступление Жана Шателя, и Фомой Дарбишир. Гаи отправился в Эдинбург и через два месяца возвратился в Париж к Лаурео, посылавшему его на разведки. Он останавливался в Лондоне, несмотря на запрещение всякому иезуиту ступать на английскую землю под страхом смертной казни.

Чтобы поддержать католиков и противодействовать Елизавете, были основаны две английские коллегии – в Дуэ и в Риме. Первая, вскоре, была перенесена в Реймс. Обеими управляли иезуиты. Елизавета, испугавшись слухов о заговорах против королей, тайно отправила несколько шпионов, которые были приняты в английские коллегии в Риме и Реймсе в качестве учеников. Они сообщали королеве обо всех кознях, затевавшихся против нее папским двором и Филиппом II, которому иезуиты служили, как агенты. Она заранее узнавала об отъезде шпионов, посылаемых в ее страну, и могла арестовывать их в минуту прибытия. Однако, несмотря на все предосторожности Елизаветы, иезуитам удалось-таки основать в 1579 году миссию в Англии под начальством Персонса и Кампиана. Они, переодетые, пробрались в Англию со своими спутниками, несмотря на бдительность полиции.

Елизавета издала очень строгий указ против тех, кто дает им убежище. Иезуитам приписываются многочисленные заговоры против королевы; от 1579 года до 1603 – года ее смерти, их насчитывают шесть главнейших. Иезуиты и их друзья отрицали свое участие в них, и утверждали, что, обнаружившиеся при разборе дела, улики против многих членов ордена – ложны; казненных они возводили в святые. Предоставляем читателю решить, насколько заслуживают веры заявления иезуитов и их доказательства невиновности. Нельзя отрицать их преданности Филиппу II, а также и того, что, осужденная папой, королева английская была в их глазах тираном, от которого следовало избавиться во что бы то ни стало, даже ценой убийства. Некоторые сторонники Марии Стюарт громко жаловались на иезуитов, находя, что они вредят делу тем чрезмерным усердием, с каким защищают шотландскую королеву перед разными европейскими дворами.

Персонс и Кампиан с товарищами разъезжали по Англии, посещали католиков, убеждали их не делать никаких, даже мнимых, уступок и внушали им чувства, враждебные королеве. Елизавета придралась к этому и стала страшно преследовать католиков.

Иезуитов, считавшихся причиной нового сопротивления, которое правительство встретило со стороны некоторых католиков, стали всюду притеснять. В апреле 1581 года Кампиан издал небольшую статью под заглавием Десять причин в защиту католиков. Книжонка эта удвоила ярость Елизаветы. Автора схватили вместе с некоторыми товарищами и 1 декабря казнили вместе с двумя другими иезуитами – Шервином и Бриантом. Допрошенные перед казнью, относительно буллы папы, агентами которого их считали, они дали показания, противные истинному учению их ордена; но это не спасло их от казни. Испанский посол объявил их мучениками в особой бумаге, разосланной по всем обителям ордена. Этот факт может служить доказательством заговора, в котором принимали участие иезуиты вместе с Испанией.

После смерти Кампиана, Персонс поспешил покинуть Англию, где оставалось еще много иезуитов, между прочим, и Фома Коттам, казненный вместе с двумя другими в 1582 году.

В 1585 году в Англию был послан отец Гарнет, в качестве провинциала, а два года спустя, туда возвратился и Персонс. Говорили, что обоим было поручено уговорить английских католиков оказать содействие экспедиции, которую Филипп II и папа Сикст V давно затевали против Елизаветы. Предлогом этой экспедиции было освобождение Марии Стюарт, которую Елизавета посадила в тюрьму. Этой несчастной принцессе подали несбыточную надежду на восшествие на престол Англии. Елизавета лишила ее свободы и, чтобы положить конец всем интригам, обезглавила ее. Филипп II вооружил знаменитую Армаду, состоявшую, как говорят, из 150-ти больших кораблей. Сикст V возвел в сан кардинала знаменитого Аллена, который должен был сопровождать флот в качестве легата, отвезти в Англию буллу, низлагавшую Елизавету, передать английский престол победителю и привести в порядок все духовные дела. Множество священников, преимущественно, иезуитов, находились на кораблях. Буря и мужество английских моряков уничтожили Армаду в 1588 году.

В то время, как флот этот приближался к Англии, в ней Гарнет, Персонс и их собратья устраивали заговор, доказательства которого попали в руки Елизаветы. Она повесила нескольких иезуитов.

В 1592 году, некий Патрик Куллен был изобличен в намерении покуситься на жизнь Елизаветы; его показания скомпрометировали многих иезуитов.

В 1594 и 1595 годах, некоторые фанатики хотели убить королеву по наущению иезуитов, которые уверяют, что они не причастны к этим делам и, что все эти обвинения суть следствия политики Елизаветы и ее советников.

В 1595 году иезуиты находились среди ирландцев, восставших против Елизаветы; они вскоре умножились в Ирландии. Филипп прислал войска в помощь восставшим, а иезуиты всегда встречаются вместе с этим королем, не отступавшим ни перед каким преступлением, лишь бы достигнуть всемирного владычества.

В 1601 году затеян был более обширный заговор, и испанцы снова задумали совершить нашествие на Англию. Несколько иезуитов разъезжали по ней и подготовляли католиков к этому событию. Елизавета всенародно разоблачила эти козни в указе, в котором предписывалось принять самые строжайшие меры не только против иезуитов, но и против католиков.

Напрасно Елизавета подвергала всех, вообще, католиков такому преследованию. У иезуитов была своя партия, но белое духовенство и многие из мирян столь мало разделяли их фанатизм, что они подали папе записку, в которой было сказано: «что иезуиты – единственная причина столь строгих законов против католиков, потому что иезуиты участвовали во всех заговорах и даже подкупали убийц для умерщвления королевы; что они были единственными возбудителями смут, волновавших английскую церковь; что до появления их в стране ни один католик не был обвиняем в преступлении против величества, но, что с их появлением, все изменилось; что их честолюбие обнаружилось вполне и они продают короны с публичного торга».

Эти, высказанные английскими католиками, обвинения весьма важны, ибо, если в судебных делах и нет неопровержимого, явного доказательства вины иезуитов, зато общественное мнение не ошиблось, приписывая им всевозможные интриги и козни.

Елизавета умерла 4 апреля 1603 года. Ей наследовал Иаков I. В его царствование иезуиты не прекращали своих заговоров, из которых самый знаменитый назван Пороховым; во главе его стоял Кетсби, а главными сподвижниками его были Томас Перси, Джон Райт и Гай Фокс, известные своими сношениями с иезуитами и, в особенности, с отцом Гарнетом. Фокс ездил к испанскому королю Филиппу III в начале царствования Иакова I с просьбой прийти на помощь английским католикам, по примеру своего предшественника. Из католиков, только те, которые принадлежали к партии иезуитов, участвовали в заговоре.

Кетсби изложил своим сообщникам придуманный им план, чтобы одним ударом избавиться от короля, со всем его семейством, и от всего парламента, подложив под большой зал заседаний бочонки с порохом. Чтобы убедить заговорщиков, что благо религии требует применения этого ужасного средства, он посоветовался с отцом Гринуэем, иначе, Тесмондом или Текстмундом. Последний не посмел взять на себя решение этого вопроса и предложил Гарнету, своему провинциалу, следующий вопрос совести: можно ли, защищая католиков от еретиков, умертвить вместе с виновными и нескольких невинных? Гарнет отвечал так: если от этого католики получат пользу и, если число виновных превышает число невинных, то должно умертвить их всех вместе.

Ободренные этим решением, Перси, Райт, Уайнтер и Фокс поклялись на евангелии сохранять заговор в величайшей тайне. Иезуит Жерард принял их присягу, исповедал их и причастил; он утверждал, что ему ничего не было известно о заговоре.

После присяги, заговорщики приступили к приготовлениям. Перси нанял около Вестминстерского дворца дом, из которого было удобно подвести мину под большой зал дворца, как раз под королевский трон; там был погреб, выходивший прямо под этот зал. Кетсби свез туда 20 бочонков пороха и прикрыл их дровами и вязанками хвороста.

Приближалось время открытия парламента, назначенное на ноябрь 1605 года; заговорщики вернулись в свои жилища – до этого они находились в разных местах – и прибавили еще 14 бочонков пороха к тем двадцати, которые были приготовлены в погребе.

Все было готово, говорит серьезный историк де Ту, и наступал последний акт этой страшной драмы, как вдруг, по неисповедимым путям Божиим, один из заговорщиков, пожелавший спасти своего друга, погубил себя и всех своих сообщников. За десять дней до открытия парламента, барон Монтигл получил письмо, в котором его предупреждали не присутствовать на заседании, если он не хочет погибнуть с королем и всем парламентом. Некоторые таинственные выражения письма навели на мысль о заговоре. Обыскали дворец и окрестности, и захватили Фокса в погребе с бочонками пороха. Он во всем признался и выдал своих товарищей, большинство которых были схвачены и приговорены к смертной казни.

Один из заговорщиков, Генри Трэшем, назвал на допросе отца Гарнета, остальные не выдали ни одного иезуита. Впоследствии, Трэшем отказался от своих слов и уверял, что уже шестнадцать лет, как не видал Гарнета. Иезуита этого арестовали и допросили о сношениях с Трэшемом, и он признался, что за последние полгода часто с ним виделся и разговаривал подолгу. Это противоречие было очень важно; из него явствовало, что заговорщики не хотели выдавать иезуитов, которые были, однако, их соумышленниками. Отца Ольдкорна арестовали одновременно с Гарнетом. Оба пытались подкупить сторожа, но он изменил им: два спрятанных свидетеля подслушали их разговор во время свидания, устроенного им тюремщиком; кроме того, были захвачены компрометирующие письма. Гарнет и Ольдкорн вынуждены были сознаться, что знали о существовании заговора. В своей защитительной речи, Гарнет прибег к обинякам, утверждая, что имеет на то законное право. Католический историк Джон Лингард уверяет, что видел сочинение Гарнета, в котором восхваляется двусмысленность. Гарнета приговорили к смертной казни. Иезуитские писатели уверяют, что он узнал о заговоре только на исповеди, следовательно, не мог открыть тайны, узнанной таким путем, а потому, одно лишь англиканство, не признающее тайны исповеди, могло счесть его виновным. Отец Ольдкорн погиб такой же смертью. Отцы Жерард и Тесмонд спаслись бегством.

Папа счел нужным заявить, что он ни при чем в пороховом заговоре. Отец Котон поспешил уверить английского посланника, что орден Иисуса был не виноват и, что лишь небольшое число отдельных лиц замешаны в этом деле. Тем не менее, иезуиты объявили Гарнета и Ольдкорна мучениками; они так названы в сочинении, изданном бельгийскими иезуитами под заглавием «Imago priimi soeculi», то есть «Картина первых веков существования ордена», и помещены в списке мучеников ордена.

Эти заявления, которые можно считать заявлениями всего ордена, опровергают слова отца Котона. Отец Жуванси в своей «Истории ордена» приписывает Гарнету дар творить чудеса; в этом он служит лишь эхом своего ордена.

Английские католики не могут считаться создателями порохового заговора. Напрасно заговорщики, бежавшие из Лондона после раскрытия заговора, призывали их к оружию: они не одобряли заговоров, почти всегда затевавшихся католиками, у которых иезуиты были духовными отцами. Эти дурные пастыри пользовались, главнейшим образом, исповедью, для поддержания в своей пастве экзальтации, но по правилам своего ордена они себя не компрометировали, чем и объясняется тот факт, что редко находились улики против них, хотя они сами замешаны во всех, почти, заговорах. Несмотря на это, никто не сомневался в их виновности.

Когда в царствование Карла I католиков стали обвинять в новом покушении на английского короля, вот что сказал о пороховом заговоре главный обвиняемый, виконт Стаффорд: «Я произвел самое точное и тщательное исследование этого дела. Я расспрашивал отца, дядю и многих других. Я убежден и твердо верю, на основании полученных от них сведений, что измена эта была страшным и гнусным делом некоторых иезуитов, вместе с другими лицами, и считаю ее столь отвратительным делом, что ни хитрость иезуитов, ни измышления, вообще, ума человеческого не смогут и не захотят подыскать ему извинение».

В Голландии иезуиты подверглись тем же обвинениям, как и в Англии. Петр Панн, арестованный в Голландии, сознался, что прибыл для покушения на жизнь Морица Нассауского, принца Оранского. Филипп II ненавидел этот дом, отнявший у него часть Голландии. Подозревали, что Вильгельм Нассауский был убит в 1584 году по приказанию испанского короля, и иезуиты снова были замешаны в этом преступлении. Мориц Нассауский оказался счастливее своего отца: он избежал руки убийцы, который показал, между прочим, следующее:

«Он объяснил, что в течение нескольких лет поставлял масло для иезуитской коллегии в Дуэ; его двоюродный брат, некий Мельхиор Ван де Валле, служивший у иезуитов, явился однажды к нему, чтобы заказать новую партию масла, и, не застав его дома, остался дня на два-три подождать его возвращения. За это время он несколько раз беседовал с женою поставщика, которая была очень предана иезуитам, очень желавшим гибели принца Морица. Возвратившись домой, Панн слышал это, как от жены, так и от Мельхиора Ван де Валле, убеждавшего его взяться за это дело. Рассказчик пожаловался на плохое состояние дел и на невозможность расплатиться с долгами, на это Мельхиор сказал, что он мог бы поправить дела, если бы согласился съездить в Голландию и постарался бы убить принца. Речи эти смутили торговца, и он не знал на что решиться, но жена подбодрила его и сказала, что ему нечего задумываться над убийством такого совратителя душ. Когда же несчастный муж продолжал колебаться, Ван де Валле предложил ему отправиться в Дуэ и поговорить с отцами иезуитами. Вскоре после того, Ван де Валле вернулся в Дуэ, и вместе с ним туда же поехал и купец, но был дорогой арестован за долги. Когда его выпустили из тюрьмы, он прибыл в Дуэ, где провел всю неделю о слепом, за это время он раза три или четыре побывал у иезуитов и беседовал с провинциалом и ректором, пил и ел с ними, и сосчитывался за поставленное масло.

Во время разговора, провинциал и ректор повели речь об убийстве принца Нассауского, о чем говорил и Ван де Валле; они прибавили, что, так как торговец маслом, по ремеслу – бочар, то легко мог бы отправиться в Голландию и поработать там месяцев пять или шесть в городе Лейдене или Гаге, и, тем временем, сообразить, как удобнее совершить убийство: острым ли ножом или другим каким-либо орудием, которое он мог бы купить и спрятать в карман, пока не представится удобный случай при дворе ли принца, или на улице, или в другом каком месте. Чтобы придать уверенности этому человеку, провинциал обратился к нему с увещанием и проповедью, продолжавшимися целые полчаса, и уверял, что убийство такого человека, такого совратителя стольких тысяч душ, было делом благочестивым, даже великой жертвой Богу, награждаемой райским блаженством. Совершив свое дело, торговец должен будет спасаться как можно скорее; если же ему это не удастся, и он лишится жизни, то может быть уверен, что попадет прямо в Царствие Небесное, и, что немедленно будет взят на небо и душою, и телом.

Эти, и подобные слова и доводы, с одной стороны, неоплатные долги и отчаянное положение – с другой, заставили несчастного согласиться на предложение провинциала и ректора, обещавших, во-первых, уплатить за убийство принца 200 ливров³⁵; во-вторых, сделать его почтарем в г. Ивре, что давало сто ливров годового жалования, и, в-третьих, дать внуку его Жану Панн место каноника в г. Турне. На другой день, утром, провинциал исповедал и причастил его, и после мессы подтвердил данные обещания. Тогда Панн, со своей стороны, обязался приложить всевозможные старанья, дабы успешно выполнить возложенное на него поручение, а провинциал, отпуская его, произнес: «Иди с миром, ибо, как ангел идешь под Божьим покровом». На покрытие путевых издержек иезуиты выдали ему вексель на сумму двенадцать ливров с уплатой в Антверпене на имя купца Франсуа Тибо.

Из Дуэ Панн направился в Бюсрод, а затем на корабле в Антверпен. Получив здесь двенадцать ливров, он отослал одиннадцать своей жене на пропитание семьи при письме, в котором извещал, что едет в Голландию по известному ей, жене, делу. Из Антверпена он на корабле прибыл в Зеландию, а оттуда в г. Лейден, куда вступил в субботу 23 мая. Здесь его встретили два иезуита, переодетые ландскнехтами, постоянно побуждавшие его приступить к делу и подбодрявшие его. Так как он ходил по городу, заговаривая то с тем, то с другим и расспрашивая, какой наружности принц Мориц, какого он роста, какую носит бороду, то обратил на себя внимание, и его стали также спрашивать, на что ему все эти сведения. На это он отвечал, что ему очень хочется увидеть принца, что он так наслышался о его доблестях, но до сих пор не имел счастья его видеть.

Наконец, так как он не прекращал своих расспросов, то его заподозрили в злостном намерении, и городской голова посадил его в тюрьму. На нем найдены были бумаги, относившиеся к замышленному убийству; его привели к допросу, и он без особого принуждения признался во всем. Обоих иезуитов не разыскали. Панн сознался, что купил четырехгранный нож, для совершения задуманного преступления. Свое показание он повторил на нескольких допросах в течение двенадцати дней без малейших изменений и уверял, что оно истинно, каждый раз с великим сокрушением, смиренно, на коленях и со слезами прося прощения и помилования, говоря, что согласился на это дело по своей простоте и пр.

Этого было достаточно для судей. Вот одно из их рассуждений:

«Так как подобные поступки могли привести к великим и опасным последствиям, а именно, к убийству славнейшего и великого государя принца Морица графа Нассауского, и так как подобные покушения, влекущие за собою потрясения и гибель государства, не могут оставаться без строгой кары, которая послужила бы примером для всех, дабы впредь никто не поддавался соблазнам кровожадной и преступной секты иезуитов, которые, как то известно всем, занимаются лишь изменой и другими диавольскими ухищрениями против королей, принцев и синьоров, то и...» т.д. и т.д.

Лейденские городские старшины приговорили Петра Панна к смертной казни, которая и была совершена над ним 22 июня 1598 года.

Иезуиты столь же деятельно занимались политическими делами России и Польши, как и английскими, и голландскими.

Король Польский и царь Русский вели войну. По просьбе последнего, папа вмешался и послал Поссевина для примирения сторон. Последний руководил всеми переговорами, закончившимися заключением мира, затем отправился в Россию, чтобы подготовить слияние русской церкви с римской. Все усилия его не привели ни к чему. Не успев возвратиться в Рим, он снова был послан в Польшу и Германию с политическими поручениями. Он сильно восстановил против себя поляков и немцев, и Аквавива нашел нужным отозвать его обратно.

В 1587 году знаменитый дипломат был простым профессором в Падуанском университете, но он открыл иезуитам доступ в северные государства, и иезуиты устроили там свои коллегии. Их было особенно много в Трансильвании, откуда они были изгнаны в 1588 году. В это время они оказываются замешанными во все распри, волновавшие Германию; у них были горячие приверженцы, но еще более многочисленные враги. Иезуиты утверждали, что врагами их были протестанты, с которыми они враждовали ради пользы Церкви, но это неправда; их одинаково ненавидели, как католики, так и протестанты. И те, и другие ставили им в вину то, что они преследовали интересы своего ордена, а не пользу своей церкви, но самый главный из, делаемых им, упреков состоит в том, что они вмешиваются во все религиозные и политические вопросы, и отправляют их, что особенно явствует из письма Станислава Пнуского к иезуиту Поссевину.

Этот польский дворянин, ученик иезуитов, обвинял своих бывших учителей во всех бедствиях, поразивших северные государства и, преимущественно, Польшу.

Вслед за легатством Поссевина, иезуиты приобрели в Польше большое влияние, которым они воспользовались для свержения великого князя, царя Московского Бориса, и для возведения на его место самозванца Дмитрия, выдаваемого ими за сына царя Ивана Васильевича. Получив от своего ставленника обещание восстановить римскую церковь в России, иезуиты объявили его законным наследником русского престола и просили папу высказаться в его пользу. Дмитрий, при помощи польского короля и воеводы сандомирского, собрал войско и повел с Москвой ужасную и бедственную войну. Царь Федор со всей семьей был убит по приказанию самозванца, который короновался на царство. Во время этой церемонии, иезуит Куэрм-Ковский произнес столь льстивую речь, что самозванец подарил ордену огромный дом в Москве, выстроил ему церковь и осыпал дарами. Наконец, глаза русских прозрели; составился заговор; во время пира по случаю бракосочетания нового царя, заговорщики ворвались во дворец и застрелили Дмитрия из пистолета: тело его позорно выволокли на дворцовую площадь, где оно оставалось в течение трех дней, отданное в добычу, глумившейся над ним, черни. Вспыхнуло кровопролитное восстание. Сопровождавшие Дмитрия поляки, были перебиты; иезуиты поспешно бежали.

В 1606 году они старались вознаградить себя за перенесенные тревоги, завладев в Данциге знаменитым женским монастырем св. Бригитты. Они понемногу пробрались в него под предлогом исповеди, служения мессы; когда же настала удобная минута, они сами поселились в монастыре, вытеснив монахинь. Но последние пожаловались кому следовало, и иезуитов позорно выгнали в трехдневный срок из захваченного места.

В том же году, они столь же беззаконно захватили в Торне одну приходскую церковь и стали отправлять в ней требы. Епископ их поддерживал, но сенат восторжествовал и позорно прогнал самозванцев.

На польском сейме 1607 года, шляхта энергично восстала против иезуитов и напечатала записку, в которой доказывалось, на основании общеизвестных фактов, «что иезуиты стоят всегда во главе всяких смут и заговоров, вмешиваются в выбор королей, дабы по своему произволу располагать королевской властью. Смуты в Ливонии, в Риге, в Литве, на Волыни, в Кракове произведены никем иным, как иезуитами; с одной стороны, они захватили церкви и выгнали из них священников, невзирая на возраст и немощи; с другой стороны, по их наущению был совершен поджог церкви, дарованной королем и сеймом лютеранам, и пожар этот едва не уничтожил весь город. В Полоцке, в Литве, они отняли у священников дома: во многих местах в Малороссии они завладели самыми плодородными землями и имуществом богатейших граждан. Из домов знатнейших дворян они уносят все лучшее и драгоценнейшее. В Польше их коллегии представляют из себя дворцы и укрепленные цитадели, откуда они словно угрожают городам войною. Таковы коллегии в Познани и Люблине. Удивительно ли, что в Люблине и в Кракове католическое духовенство считает своей обязанностью с амвона разоблачать этих чудовищных людей?»

Иезуиты уверяли, что эта записка (мемория) и, вообще, все враждебные им документы суть дело рук протестантов. Это ложное заявление не лишает эти обвинения той силы, которая зависит от фактов, а не от личности авторов. Эти обличения согласуются с изданными Краковским университетом, которым иезуиты хотели также заправлять, как и многими другими. Члены этого университета, наверно, не были протестантами; тем не менее, они также жаловались на несправедливость, честолюбие и интриги иезуитов.

Ввиду этих и многих других общеизвестных фактов, упоминаемых в мемории польского дворянства, понятно, почему Пнуский приписал в своем письме все бедствия, постигшие Польшу и Россию в конце XVI века, проискам иезуитов. Он обвинял их в том, что они причина этих бедствий, их вмешательство в политические дела Севера вызывало замешательство и всякие несчастия. По словам Пнуского, иезуит Карилло, имевший сильнейшее влияние на Сигизмунда, побуждал его принимать самые крутые меры и совершать самые преступные деяния даже относительно тех членов собственного семейства, которые не любили иезуитов.

В страшном изобличении Пнуского, равно, как и в мемории польской шляхты, масса фактов. Из этих документов явствует, что влияние иезуитов было столь же пагубно для Польши в царствование Сигизмунда, сколь и для Португалии при несчастном Себастиане, и последствия оказались одинаково роковыми.

В Бельгии иезуиты были очень сильны. Филипп II, нашедший в них преданных пособников, осыпал их милостями. С 1584 года они получили право собственности в Бельгии. Сперва, по причинам политического свойства, Филипп не решался слишком явно покровительствовать им в этих своих владениях, но со временем они получили возможность богатеть и пользоваться всеми своими привилегиями; вскоре, во всех городах появились иезуитские коллегии с богатым содержанием и большим имуществом.

В Бельгии возникли между иезуитами и университетскими учеными споры на богословской почве. Во главе университетских докторов стоял Михаил де Бай, известный под латинизированным именем Баюс. Этот богослов был канцлером Лувенского университета и охранителем его привилегий. Некоторые ученые не одобряли его преподавание, и папа Павел V осудил приписанное ему учение. Так как Баюс отрекся от этого учения, то папа Григорий XIII издал новую буллу и поручил иезуиту Толету отвезти ее в Бельгию. Баюсу не впервой приходилось сталкиваться с иезуитами. На Тридентском соборе, куда он был послан Лувенским университетом, он спорил с Лайнесом и Сальмероном по вопросам о свободе воле и о благодати.

Эти вопросы сильно занимали в то время всех богословов; их поднял Лютер. Он отрицал свободу воли, которую называл неволей – воли. По его мнению, человек до такой степени раб зла, что уже не может делать что-либо доброе; что его добрые дела не имеют никакой цены и не могут оправдать его перед Богом, и что всякое личное дело человека в корне извращено. По учению Лютера, только сам Христос действует в избранных своих, и этим божественным влиянием устраняется до такой степени всякое личное действие, что эти избранные, по необходимости, получают спасение. Все же остальные, неизбранные, неизбежно осуждаются, ибо в них не действует посредник – Христос.

Такое учение преувеличено и безнадежно. Иезуиты, считавшие себя специально призванными опровергать Лютера и его сторонников, противоположили им иную систему, столь же ошибочную, но в противоположном смысле. Они столь высоко поставили свободную волю человека, что приписали ему способность творить добро силою собственного личного действия. Из этого учения вытекало отрицание вырождения человечества, составляющего смысл всего христианства.

Если человечество не выродилось, если в нем нет коренного порока, называемого богословами первородным грехом, то оно не нуждается в Спасителе; Христос Богочеловек не нужен; Его учение о самоотречении бессмысленно, вместо него надо поставить учение о пользе и прославлять человека за его склонности, которые не могут быть дурными, и с которыми ему незачем бороться.

В первые века христианства, некоторые богословы, с Пелагием во главе, защищали это учение, но св. Августин, один из глубочайших и проницательнейших гениальных людей, когда-либо существовавших, разгромил их силой своей логики и точным изложением христианских догматов. По учению св. Августина, и согласно писаниям апостольским, человек пал и его свободная воля стала рабою греха до такой степени, что всякий личный поступок его заражен прирожденным грехом, лишающим его всякой заслуги перед Богом. Но человек, соединяясь с Иисусом Христом, получает помощь от Бога, которая освобождает его волю от рабства греху и возвращает ей свободу сынов Божиих и способность творить добро. Таким образом, помощь Божия или благодать, является для человека не помехой, а началом свободы. Поступки человека, обожествленные, так сказать, божественным вмешательством, становятся не только свободными для добра, но приобретают заслугу перед Богом. Таким образом, христианское учение устанавливает одновременное действие человека и Бога, или благодати, но так, однако, что благодать есть главный элемент свободы и заслуги.

Следовательно, евангельское учение одинаково расходится, как с учением Лютера, так и с учением Пелагия, которое иезуиты повторили.

Лайнес и Сальмерон после споров своих с лютеранами в Германии завезли учение Пелагия в скрытом, скорее, чем измененном виде; другие иезуиты приняли его; испанский иезуит Молина изложил его под видом истинного учения ордена в книге под заглавием «О согласовании благодати и свободы воли». Его учение названо по его имени молинизмом.

Истинные христиане отлично видели намерения иезуитов, и кардинал Бароний, автор «Духовной летописи», назвал их учение разрушительным для веры.

Но иезуиты сумели придать такой прекрасный вид своему учению, так ловко оклеветали учение своих противников и так деятельно вели споры и прения, что им удалось получить от папы различные документы, которые, хотя и не были направлены непосредственно против истинного учения, но были так неопределенны, что их можно было толковать, как угодно. Таков общий характер папских булл, начиная с буллы Павла V против Баюса, и кончая буллой Unigenitus против отца Кеснеля. Нам еще не раз придется об этом говорить.

Вопросы о предопределении, о влиянии Божества или благодати на дела человека, об оправдании столь трансцендентальны, что нет ничего легче, как при помощи схоластической терминологии запутать их и приписать противнику мнение, которого он никогда не высказывал. Мы изложили различные учения просто, без всяких научных претензий, дабы читателю было легко следовать за нами при изложении столь многочисленных фактов истории иезуитов, побудительной причиной или предлогом которых являлся вопрос о догматах.

Иезуит Толлет, привезший буллу Григория XIII против Баюса, сам напросился на это поручение (1580 г.) от имени испанского короля. Встретив в Лувенском университете сильный отпор, иезуиты, в отмщение за это, очень желали, чтобы университет был сочтен еретическим, и старались создать для него в Риме всевозможные препятствия. Получив буллу Пия V, за несколько лет до этого, Баюс пытался защищаться; но так как ему это запретили, то он воздержался. Он был очень набожен и не посмел оказать ни малейшего сопротивления начальству. Он покорился булле Григория XIII так же, как и булле Пия V, хотя сознавал, что не учил ересям, которые ему приписывали, и, хотя буллы были очень темны.

Это признавал и иезуит Васкец, один из величайших богословов ордена. Он не побоялся проповедовать учение, формально осужденное буллами против Баюса; в своих сочинениях он признает, что осужденное учение само по себе не дурно, но оно не одобрено только потому, что, защищая его, Баюс слишком резко нападал на противников. Это заявление Васкеца подтверждено Беллармином и Толетом, который выдал Васкецу письменное свидетельство в этом, о чем он сам повествует.

Баюс не был так храбр. Толет, его противник, отдает должное его смирению и его учености. Он смирился и ограничился лишь тем, что, спустя несколько лет, присоединился к лувенским ученым, которые не одобрили и отвергли некоторые предложения иезуитов Лессиуса и Гамеля. Богословы эти, под предлогом защиты буллы Пия V, не встретившей нигде возражения, стали вести публичные беседы, на которых проповедовали, так называемый, молинизм, и защищали тезисы, разбитые на 34 вопроса. Богословский факультет Лувенского университета препроводил их к иезуитам, чтобы убедиться, что тезисы эти исходят от них. Лессиус сознался, что они взяты, частью из его сочинений дословно, и выражают его взгляды, но, что некоторые из них сокращены и не передают вполне его мысли. По этому поводу он подал докладную записку в богословский факультет и просил обсуждения и третейского суда. Факультет не счел нужным удовлетворить его просьбу. Сочинение Лессиуса было рассмотрено, и тридцать четыре положения признаны взятыми из его книг, и запрещены. Университет в Дуэ запретил также эти положения иезуитов по просьбе Малинского епископа. Запрещение составлял Эстиус.

Фландрские епископы собирались осудить учение Лессиуса, но иезуиты напугали их тем, что представили свое дело на суд папы. Их генерал и все их друзья при римском дворе стали хлопотать. Они прикрывались именем Баюса, из которого сделали какое-то пугало. Племянник этого ученого, Яков Баюс, вступился за дядю и доказал, что иезуиты злоупотребляют этим именем, чтобы выдавать себя защитниками католической веры против ереси. Вскоре, во всей Фландрии и в целом Риме, только и говорили, что о знаменитом споре между иезуитами и университетами городов Лувен и Дуэ. Тогдашний папа Сикст V лично одобрял учение Лессиуса и поручил Франжипани, своему нунцию в Кельне, прекратить эту распрю. Франжипани отправился в Лувен. Ученые и иезуиты препирались в его присутствии и представили ему противоречивые записки. В то же самое время, проповедники и профессора с таким жаром принимали сторону то одних, то других споривших, что нунций был вынужден приказать им замолчать.

Во время последней аудиенции, данной нунцием представителям обеих партий, было решено, что богословы не станут больше поднимать вопросов, возбудивших все эти споры. Пререкания эти показали, что иезуиты стремились оспаривать богословские положения, общепризнанные и распространяемые до появления иезуитов. Лайнес изменил первоначальный услав о преподавании. По этому уставу следовало руководствоваться учением св. Фомы в богословских вопросах. Лайнес сделал оговорку к этой статье на случай появления более высокого богослова, которому св. Фома должен будет уступить свое место. Таким великим богословом оказался Молина.

Аквавива, задумав окончательно определить программу преподавания в иезуитских школах, утвердил новый устав Лайнеса и издал знаменитую книгу под заглавием «Ratio et institutio studiorum». По неизменному обычаю ордена, сочинение это было признано шедевром; всем иезуитам было приказано восхвалять глубокую мудрость автора и его превосходное изложение. Лицам, не принадлежащим к ордену, нет причины так высоко ценить книгу, подписанную именем Аквавивы. Она нанесла смертельный удар уму иезуитов, и ей следует приписать вину в том, что среди иезуитов не было гениальных людей. Между ними было много посредственных писателей; известное число богословов из членов ордена пользуются заслуженной известностью; но вне того круга изысканий, для которых терпение нужнее гениальности, иезуиты могут похвалиться только заурядными учеными. Их историки – простые собиратели фактов, передаваемых холодно, бесцветно и до крайности скучно; между ними нет ни истинных поэтов, ни философов. Иезуиты могут указать лишь на математиков, профессоров и второстепенных ораторов, как на самых выдающихся людей из своей среды. Бурдалу, иезуит только по названию, – единственный действительно талантливый проповедник из них.

Может показаться удивительным, что в столь многочисленном ордене, имевшем притязание заменить всякие университеты, занимавшемся всевозможными науками, оказывалось так мало выдающихся людей. Причина этого явления кроется в коренном недостатке, а именно: в системе преподавания, навязанной иезуитам Аквавивой. Генерал этот ограничил сферу развития ума и почти математически определил границы, за который ум не смел выходить. Иезуит, для которого основным правилом является повиновение, считает долгом совести не преступать границы, поставленные для него Аквавивой. Глубоко убежденный в гениальности своего законодателя, он не считает возможным перейти их без того, чтобы не подвергнуться падению и самым серьезным опасностям, а потому, вращается в круге, строго очерченном. Ум его ограничен узким кругозором, вне которого все для него кажется обманом и безумием. Это причина ограниченности иезуита, его самодовольства, которое заставляет его относиться с сожалением ко всему, выходящему из ряда обыкновенного, той кастовой гордости, которая не позволяет ему видеть талант вне ордена и его членов.

Книга «Ratio studiorum» была сочинена при сотрудничестве шести иезуитов, выбранных Аквавивой. Устав этот, строго придерживаясь учения св. Фомы, расходится с ним в одном важном вопросе, а именно, относительно действия благодати на волю человека. Мы уже говорили, что Лайнес на Тридентском соборе и Лессиус в Бельгии держались по этому вопросу мнения, противоположного учению «Ангела школы»; тому же учил и иезуит Монте-Масор в Саламанке.

Таким образом, орден, по-видимому, принял уже этот догмат, когда Молина издал в 1588 году свою знаменитую книгу «Согласование свободы воли с благодатью», породившую такие многочисленные споры.

Мы возвратимся к этим вопросам о вероучении, изложив важные события в Испании и Италии, относившиеся к иезуитскому ордену.

Благодаря могучему покровительству Филиппа II, испанские и португальские иезуиты накопили огромные богатства, владели обширными поместьями и пользовались огромным влиянием. Некоторые, недовольные Аквавивой, задумали образовать отдельный, по управлению только, орден, но с иезуитским уставом и под тем же названием. Во главе недовольных стоял Яков Хернандец. В 1586 году он выразил желание выйти из ордена; Аквавива нашел, что, приводимые им причины удаления, не основательны, и отказал в его просьбе. Хернандец обратился к Филиппу II и к испанской инквизиции, которой изложил принятое решение и объяснил, что в Риме ему отказывают в разрешении покинуть орден из страха, как бы он, по выходе из него, не разоблачил бы некой ему известной тайны о преступлении, которое подлежало суду инквизиции и о котором знали отец Маркений и еще несколько других иезуитов. Инквизиция потребовала открытия тайны, и Хернандец назвал иезуита, совершившего насилие над одной из исповедниц. Он указал на иезуитов, знавших об этом преступлении, и уверял, что провинциал Маркений скрыл куда-то преступника, чтобы спасти его от суда инквизиции.

Маркений и указанные Хернандецом иезуиты, были арестованы. На основании разоблачений этого монаха, расследование не ограничилось одним этим делом, но коснулось даже устава ордена, и инквизиция потребовала экземпляр устава и привилегий, а также расписание школьных занятий, недавно изданное Аквавивой. Тогда к Хернандецу присоединились еще несколько иезуитов и представили инквизиции и королю массу сведений и жалоб.

Аквавива испугался размеров, которые принимал процесс. Он бросился к тогдашнему папе Сиксту V и уверил его, что, преследуя иезуитов, инквизиция покушается на его собственную власть. Этим он задел слабую струнку папы, который поверил, что затронута его верховная власть, и приказал своему интернунцию в Мадриде выступить в защиту иезуитов. Но это не остановило инквизицию, которая приказала иезуитам представить в суд все документы, касательно ордена. Отца Рипальду, оказавшего сопротивление, арестовали, а все его бумаги забрали.

Сикст V приказал инквизиции прекратить следствие и передать дело на его собственное рассмотрение. Один знаменитый иезуит, Васкец, хотел воспользоваться этим смятением и освободить испанских иезуитов из-под ведения генерала, и разработал проект, который, благодаря Аквавиве, оказался ненужным. Генерал этот, чтобы ослабить возмущение, хотел вызвать из Испании некоторых иезуитов и послать их в другие страны, но инквизиция расстроила его планы, запретив всем иезуитам покидать Испанию.

Узнав об этом, Сикст V сильно разгневался и приказал кардиналу Квироге, великому инквизитору, немедленно возвратить все, принадлежащие иезуитскому ордену, книги и представить все дело в Рим. Он сам приписал в конце этого приказа: «Если ты не повинуешься тотчас же, то я, папа, лишу тебя звания великого инквизитора и сорву с тебя кардинальскую шапку».

Квирога повиновался. Аквавива послал в Испанию Франциска Порри, для переговоров с Филиппом II, а инквизиция по приказу оправдала иезуитов, которых даже не успела и судить.

По-видимому, мир был заключен, но испанские и португальские иезуиты лишь с трудом подчинялись Аквавиве.

Сикст V только потому защитил иезуитов, что охранял собственную власть, но он понимал, что их орден требует реформ. Так же думал и Филипп II, хорошо с ними знакомый. Планы короля не удались; планы папы постигла та же участь. Сикст V приказал Аквавиве принимать во внимание законы и возражения против устава ордена и исправлять его. Как ловкий дипломат, иезуитский генерал приступил к делу с твердым намерением ничего не сделать. В 1588 году Сикст издал две буллы, относительно иезуитского ордена; первой воспрещался прием незаконнорожденных детей. Читатель помнит, что парижский епископ и Сорбонна упрекали иезуитов в том, что они допускают в свою среду незаконных членов с дурной репутацией. Своей грамотой Сикст V доказал, что упрек этот был основателен, хотя иезуиты всегда кричали, что это клевета. Вторая булла давала общей провинциальной конгрегации право принимать послушников (новициев). Иезуиты ничего не возразили на первое распоряжение; но второе вызвало такой отпор с их стороны, что папа счел нужным его изменить.

Один иезуит, Юлиан Винцент, обнародовал тогда письмо Игнатия Лойолы о повиновении; он уже представлял его испанской инквизиции, которая его не одобрила. Сикст V отдал это письмо на рассмотрение комиссии богословов, которые были весьма мало склонны одобрить иезуитскую теорию повиновения. Чтобы отвратить удар, грозивший ордену, генерал выслал вперед Беллармина, который скомпилировал все, что мог извлечь из сочинений отцов Церкви о послушании, и уверял, что у иезуитов и не было другого понятия о повиновении, чем у этих почтенных писателей и у других орденов. Конечно, были пущены в ход и другие средства, кроме учености Беллармина, но не подлежит сомнению, что труд его неоснователен. Не только отцы Церкви и все религиозные ордена признавали необходимость повиновения и подчинения для поддержания порядка в каждом обществе, но каждый, просто благоразумный человек иначе и не думает. Вопрос в том, так ли понимают иезуиты послушание, как другие люди; предоставляют ли они совести и уму достаточную свободу для того, чтобы поступки человека были нравственны; не делают ли они из повинующегося нечто, вроде шара, катящегося по плоскости под ударом начальника; не обращают ли они его в эхо голоса настоятеля, эхо неразумное, повторяющее слова, не вникая в их смысл. Эти образы повиновения взяты нами у иезуитов из их «Картины первого века ордена»; образы эти и многие другие, столь же безусловные, сопоставленные со словами Игнатия, доказывают, что по теории иезуитов низший до такой степени подчинен старшему, что совершенно отказывается от своего разума и от своей воли.

Утверждать, что этому учили Церковь и другие монашеские ордена, значит глумиться над доверием общества, а иезуиты так часто повторяли, что один лишь их орден хорошо понимал, что такое повиновение, что мы вправе думать, что они понимали это слово не так, как Церковь, несмотря на все их публичные заявления в трудные минуты.

Сикст V нисколько не заблуждался относительно недостатков, присущих иезуитскому ордену. Не только из Испании, но и из других провинций ордена к нему поступали самые настоятельные жалобы на абсолютизм, находившийся в зародыше в уставе Лойолы, развившийся во время Лайнеса и доведенный Аквавивой до совершенства. Чтобы показать твердое намерение Сикста V произвести преобразования в ордене иезуитов, приводим слова их последнего панегириста³⁶. «Сикст V с поразительной энергией принялся за преобразование иезуитского ордена. Пламя давно уже тлело под пеплом; теперь оно, наконец, прорвалось. Первосвященник сам лично просмотрел устав ордена и собирался произвести в нем такие изменения, которые, по мнению Аквавивы, равнялись уничтожению ордена; он хотел переменить все статуты. Папа требовал изменения положений о степенях, о названии, о времени профессии, о наказании братьев, о послушании и о распределении имущества между бедными».

Другими словами, Сикст V разделял все взгляды епископа Парижского и Сорбонны на орден.

Аквавива вступил в борьбу с папой и вел ее энергично и настойчиво, по словам вышеупомянутого панегириста. Папа не уступил. Аквавива выдвинул вперед преданных иезуитам высоких особ: императора, короля польского, герцога Баварского и разных князей светских и духовных. Сикст V не поддавался никаким интригам и даже прислал эрцгерцогу Карлу Австрийскому грамоту, столь неблагоприятную для иезуитов, что немецкий иезуит Форстер в донесении своему генералу назвал ее настоящим манифестом против ордена.

Другие иезуиты столь же беззастенчиво нападали на папу и ругали его в своих проповедях. Они переворачивали весь Рим, ища способа помешать папе. Сикст был стар и болен. Кардиналы боялись повредить себе, поддерживая его. Папа понял их тактику. «Отлично вижу, – сказал он им при полном собрании консистории, – что вы ждете моей смерти, но вы ошибаетесь. В скором времени дело будет сделано так, как я хочу».

Чтобы доказать иезуитам свое нерасположение, он велел поместить в индекс знаменитое сочинение отца Беллармина под заглавием: о власти папы. Несколько дней спустя, он запретил ордену именоваться орденом Иисуса и потребовал, чтобы Аквавива составил указ об этом запрещении. Иезуит исполнил приказание, но Сикст V, подписав этот указ, заболел еще сильнее и умер 27 августа 1590 года. Смерть его приписывали иезуитам, хотя Аквавива приказал новициям отслужить девять месс о его выздоровлении. На девятый день, в то время, как звонили на молитву, Сикст V скончался. С тех пор, когда папа при последнем издыхании и у иезуитов звонят по покойному, римский народ говорит: «Святейший Отец умирает; у иезуитов звонят на молитву».

В верховном совете иезуитов, состоявшем из генерала и ассистентов, мнения о необходимости реформ разделились. Двое ассистентов требовали созыва общего совета для решения этого вопроса, но Аквавива воспротивился.

После Урбана VII, пробывшего на папском престоле всего лишь несколько дней, избран был Григорий XIV. Он открыто принял сторону иезуитов и уничтожил все предпринятое против них Сикстом V. Его благоволение к ордену заставило забыть о преобразованиях и вернуло ему прежнее внешнее процветание, но внутренне его подтачивал дух несогласия и заблуждения.

Так как требования реформ участились, то Аквавива выпросил у Григория XIV буллу, которой папа под страхом самых строгих наказаний запрещал всем властям, духовным и светским, будь то короли, епископы или кардиналы, всем без изъятия, за исключением папы, генерала и общего собрания, изменять или толковать устав иезуитского ордена. А потому, пятое общее собрание назвало смутьянами и мятежниками, заслуживающими изгнания из ордена, всех иезуитов, требовавших реформы.

Григорий XIV и преемник его Иннокентий IX пробыли очень мало времени на престоле, который занял Климент VIII, начавший знаменитые конгрегации de Auxiliis, на которых иезуиты и доминиканцы подробно обсуждали вопросы о свободе воли и благодати.

Конгрегации эти начались в 1598 году, продолжались девять лет и закончились при Павле V. Мы уже упоминали, что еще до появления сочинения Молины о согласовании благодати с свободой воли, иезуиты Лайнес, Лессиус и Монте-Майор держались учения, которому Молина дал свое имя. Доминиканцы-ученые в Саламанке, на основании учения св. Августина и св. Фомы, оспаривали тезисы Монте-Майора. Вскоре во всех богословских школах Испании возгорались споры, принявшие весьма острый характер; иезуит Молина своей книгой дал им новую пищу. Ученый доминиканец Баннец первый напал на сочинение Молины, который снова поднимал вопросы, заслужившие осуждение инквизиции в тезисах Монте-Майора в 1581 году.

Разрешение на издание своего сочинения Молина получил от великого инквизитора Португалии. Государство это было подчинено Филиппу II и управлялось вице-королем и великим инквизитором, эрцгерцогом Альбертом из семейства Борджиа, преданным иезуитам. Находясь под его покровительством, Молина не испугался нападок Баннеца. Португальский еврей Генрикец выступил против его учения в 1593 году, напечатав брошюру под заглавием «О конце человека». В 1594 и 1597 годах Генрикец издал еще два новых сочинения против Молины, в которых сказано:

«Автор без стеснения говорит против здравого учения, давно принятого и утвержденного богословами, самыми почтенными не только в Испании, но и во всем мире. Его не останавливает даже запрещение инквизиции, которое ему известно. Он, подобно еретикам, нахально восстает против преисполненных духа мудрости отцов Церкви и произносит хулу на них. Он называет опасным учение святых отцов, признанное богословами правильным и несомненным, и уверяет, что оно порождает много разных заблуждений и уничтожает свободу воли. Он говорит, что до появления его книги, истинное учение о благодати, о предопределении и свободе человека не было известно, так как отцы Церкви и соборы не понимали этих вопросов».

Упомянув об этих притязаниях Молины, Генрикец доказывает, что учение его есть полупелагизм и открывает путь всем заблуждениям Пелагия, а в заключение говорит, что необходимо совершенно изъять из обращения книгу Молины. «Исправить ее нельзя, – замечает он, – потому что она вся испещрена опасными и ложными понятиями.

Книга эта готовит путь антихристу, противопоставляя заслугам Иисуса Христа, благодати и предопределению, естественную силу свободной воли. Если такое учение будет распространяемо людьми хитрыми и могущественными, членами какого-нибудь религиозного ордена, то станет опасным для всей Церкви и причинит гибель многим католикам».

Религиозный орден, хитрый и могущественный, орден иезуитов, принял учение Молины. Увидим, каковы были последствия его наставлений и был ли Генрикец хорошим пророком.

Второй разбор книги Молины, изданный в 1597 году, написан был по приказанию Климента VIII. Получив от Квироги, великого инквизитора Испании, важное донесение, относительно учения Молины, папа поручил этому прелату запросить по этому поводу университеты, епископов и ученых богословов испанских. Результатом этих запросов явились шестнадцать ученых и обоснованных разборов, в которых доказывалось, что учение Молины еретическое и возмутительное.

Иезуиты приняли сторону Молины; они тогда же открыли ряд интриг и хлопот, которые, по словам иезуита Марианы, вовлекли орден в громадные издержки. С этих же пор они стали прибегать к следующей, разоблаченной иезуитом Рипальдой, уловке. «Баннец и его последователи, – говорит он, – назвали учение Молины пелагизмом, а наши, для отклонения от себя этого упрека, называли учение своих соперников кальвинизмом». Осуждаемый всеми, Молина осмелился явиться в Мадрид с доносом инквизиции на своих критиков, обвиняя их в отрицании свободы воли. Квирога понял уловку и не попал в расставленные сети. Он объявил, что прежде, чем являться доносчиком, Молина должен оправдаться сам. Квирога умер, не успев произнести приговор над Молиной. Авитский епископ Манрикец, преемник Квироги, пробыл только четыре месяца во главе инквизиции и готовился осудить Молину, но умер. Преемник его, Портокарреро, получил в 1596 году грамоту от папы, запретившего ему разбирать это дело и приказавшего представить его на его собственное усмотрение. Портокарреро повиновался и прислал Клименту VIII все документы, касающиеся этого процесса. Оставляя за собою решение спорных вопросов, папа предписал обеим сторонам безусловное молчание. Лануца, провинциал арагонских доминиканцев, обратился к Филиппу II с протестом против молчания, которое он считал уступкой заблуждению. Лануца был выдающийся богослов; он умер епископом Альбарациса в 1625 году. В своем прошении он доказывал, что предписанное папою молчание незаконно и невозможно, и, что иезуиты столь же мало его соблюдают, как и их противники. «Мы уже 300 лет преподаем учение св. Фомы о помощи свыше, – говорит он, – и никто на это не жаловался, напротив, даже все университеты и Церковь одобряли наше преподавание. Ныне же, какие-то пришельцы похваляются, что дают новое учение, и осмеливаются закрывать нам уста... По какому праву хотят запретить нам учить так, как прежде? Почему приказывают нам молчать, когда учение наше, учение отцов Церкви, нарушается? И какое время выбрали для подобного запрещения? То, именно, время, когда противники наши особенно зорко следят за нами, чтобы выбрать удобную минуту для опровержения нашего учения... Не думайте, что иезуиты идут медленным и спокойным ходом; хотя они притворяются, что хранят молчание, но это неправда. Наоборот, они распространяют свое учение при помощи тетрадок, раздаваемых направо и налево; они уговаривают учителей внушать это учение своим воспитанникам, а воспитанников просят принимать его. Им кажется, что они одерживают великую победу, когда уверяют кого-нибудь, что учение св. Фомы недостаточно правоверно».

Лануца обращает внимание на то, что иезуиты выдают себя за учеников св. Фомы, и сравнивает их с воинами, бившими Христа по ланитам, называя Его царем. Так же поступают и иезуиты: они осмеливаются называть себя учениками св. Фомы после того, как Молина оскорбил этого великого ученого и объявил, что св. Фома ничего не понимает в вопросе о благодати.

Прошение Лануцы разоблачает интриги иезуитов и их неправильное толкование; Лануца предсказывает, что, если закрыть глаза на их планы, то они кончат тем, что изгонят из Церкви всякие правильные понятия. Этот взгляд согласуется с мнением Генрикеца.

Филипп II отослал прошение Лануцы к папе, который нашел нужным изменить свое распоряжение о молчании и, в то же время, открыл совещания, названные конгрегациями de Auxiliis. Он назначил экзаменаторов в ноябре 1597 году, а 2 января следующего года начались торжественные заседания конгрегации. Сперва, на них председательствовал Мандруччи, епископ Тридентский. Первые заседания были посвящены вопросам о действии благодати самой по себе, о предопределении, о первородном гpexe и другим, второстепенным. Первое рассмотрение книги Молины заняло одиннадцать заседаний, после чего цензоры предложили запретить ее, как повторяющую заблуждение Пелагия. Иезуиты пустили в ход все свои силы, чтобы помешать запрещению. Климент VIII приказал цензорам просмотреть все документы по этому делу и изложить свое мнение письменно; это было исполнено, причем, цензоры остались при прежнем своем решении. Тогда иезуиты просили папу разрешить обеим сторонам защищать свой взгляд, как вероятный. В то же время, из Испании понаехало много иезуитов, привезших с собою многочисленные документы в защиту их дела. Тем не менее, запрещение состоялось 12 марта 1599 года.

Иезуиты ухватились за это запрещение и, исказив изложенный в нем догмат, старались представить его еретическим; к этому они присоединили изложение учения молинизма, составленное со всевозможной иезуитской хитростью, и озаглавили это сочинение: «Опровержение неправильного толкования действия божественной благодати». Оно было выслано во французскую коллегию в Понт-а-Муссоне и в немецкие: в Граце, Дилингене, Майнце, Трире, Вирцбурге, Ингольштадте и Вене, и возвратилось к своим авторам, одобренное пятьюстами учеными этих восьми университетов. Иезуиты ликовали и смело противопоставляли это одобрение порицанию советников конгрегаций. Но, вскоре обнаружилось, что мнимые университеты были просто иезуитские коллегии, а ученые – иезуиты, не прибавившие своего звания при подписывании своих имен. Только несколько ученых не были настоящими иезуитами и были только подведомственны ордену. Этот обман вызвал презрение к иезуитам в обществе, а кардинал Мандруччи, по приказанию Климента VIII, напечатал критический разбор их «Опровержения», в котором они неправильно изложили учение последователей св. Фомы.

Тогда иезуиты обратились к императрице и австрийскому эрцгерцогу, и с помощью этих своих преданнейших друзей добились у папы разрешения вести спор с доминиканцами в присутствии судей и советников (консультантов). Заседания продолжались с 22 февраля 1599 года до 25 апреля 1600 года. Кардиналы: Бернери (доминиканец) и Беллармин (иезуит) присутствовали на них в качестве третейских судей. С обеих сторон были представлены различные документы. Этот спор считается вторым рассмотрением учения Молины; третье продолжалось с 27 апреля до 9 сентября того же года. Четвертое произведено цензорами по выбору папы и заняло весь 1601 год. Пятое произошло в присутствии самого Климента VIII и кардиналов инквизиции. С 20 марта 1602 года до 22 января 1605 года было 68 конгрегаций.

По смерти Климента VIII, преемник его Павел V продолжал эти конференции. С 14 сентября по 1 марта 1606 года, папа этот, вместе с кардиналами инквизиции, произвел шестое обсуждение молинизма. Во время целого ряда заседаний, названных седьмым рассмотрением, собраны были голоса и составлена булла осуждения. Все закончилось в конце августа 1606 года.

Может показаться удивительным столь частое повторение обсуждения одного и того же дела; но удивление исчезает, если припомним интриги и происки иезуитов, во избежание грозившего им осуждения. После каждого обсуждения, во время которого им предоставлялась полная свобода защищаться, они утверждали, что их не поняли; они предлагали примирительные средства, заставляли разных высокопоставленных особ хлопотать в их пользу. Даже Генрих IV посылал кардинала дю Перрон просить папу не решать поднятого вопроса. В то время, король этот примирился с Римом, о чем мы вскоре будем говорить. Иезуиты утверждали, что осуждение молинизма вызовет во Франции раскол, а Антоний Роз, епископ Санлисский, племянник лигиста Гильома Роза, уверял папу, что учение иезуитов согласно с учением Сорбонны. Климент VIII запросил этот знаменитый университет, который опроверг слова Санлисского епископа. Папа всюду собирал справки, благодаря которым разоблачились все гнусные уловки иезуитов. Они пустили в ход своих ханжей, у которых явились откровения, делавшие из самого Иисуса Христа проповедника молинизма. Сильное покровительство, фанатизм, деньги, самая утонченная политика, притворство, лицемерие – иезуиты ничем не пренебрегали, лишь бы их учение было принято, или хотя бы терпимо. Особенно много денег на это потратили испанские иезуиты. Видя, что Климент VIII с большим усердием придерживается учения св. Августина и св. Фомы, иезуиты восстали на него и объявили его незаконным папой. С другой стороны, Беллармин написал сочинение в доказательство папской непогрешимости и требовал вселенского собора для решения спора между иезуитами и доминиканцами. Он изложил свое требование в письме к папе, которое было напечатано.

По смерти Климента VIII, иезуиты возобновили свои интриги и обратились к папе Павлу V с письмом, в котором жаловались на пристрастие консультантов и указывали на различие между делом и законом, чем они так нашумели с тех пор во Франции. Они говорили, что св. Августин и св. Фома, быть может, и держались католического догмата, но по совести нельзя решить, что то или другое учение есть именно то, которое они признавали; из этого они выводили заключение, что имеют право понимать св. Августина и св. Фому в другом смысле, чем доминиканцы, и что ни папа, ни Церковь не вправе лишить их этой свободы. Впоследствии, такого же мнения держались знаменитейшие из иезуитов, между прочим, отцы Пето и Сирмонд, но, когда понадобилось осудить этот взгляд для того, чтобы повредить своим противникам, то они пытались представить его как чудовищную ересь. Мы увидим далее, что они поддерживали этот взгляд в свою пользу в деле китайских и малабирских обрядов в то самое время, когда называли еретиками тех, которые держались его во Франции, во избежание иезуитских интриг.

Пусть читатель не теряет этого обстоятельства из виду, так как оно очень важно, как в истории иезуитов, так и в истории самой Церкви.

Павел V готовился издать буллу, в которой осуждал молинизм, но ему помешали пререкания с Венецией, относительно привилегий духовенства.

Один венецианский монах из ордена св. Августина изнасиловал одиннадцатилетнюю девочку; чтобы скрыть это преступление, он убил ее. Непосредственное начальство ограничилось тем, что приговорило его к каторге. Сенат венецианский, возмущенный таким снисходительным приговором, вырвал монаха этого из монастыря, перенес его дело в суд и приговорил его к четвертованию. Вслед за этим приговором, последовал другой, относительно доминиканского монаха Антония, который в траурном одеянии провожал своего брата, отправлявшегося в ссылку. Антоний был сослан сам на вечные времена. Приблизительно в то же время Совет десяти посадил в тюрьму двух священников, совершивших страшные преступления.

За три года до этих событий, сенат предписал губернаторам городов и местечек наблюдать за тем, чтобы ни монахи, ни священники, ни коллегии или общины, ни даже миряне не строили бы ни церквей, ни больниц в пределах принадлежащей республике территории. В 1605 году сенат оказался не на стороне духовенства в процессе о нескольких десятинах земли между покупателем мирянином и монахами, оспаривавшими его право на эту землю. Сенат распространил на все земли республики распоряжение, изданное в 1536 году и относившееся только к территории Венеции, которым мирянам запрещалось дарить, завещать или передавать на вечные времена свое имущество духовенству.

Климент VIII смотрел сквозь пальцы на эти запрещения, но Павел V, тотчас же по восшествии на престол, тайно пожаловался на них венецианскому посланнику. Вскоре после того, папа не удержался и на публичной аудиенции заявил, что следовало отменить последний указ, воспрещавший духовенству приобретать недвижимое имущество. По мнению Павла V, сенат нарушал льготы духовенства. Посланник возразил, что никто не посягает ни на личность, ни на имущество духовенства, но, что республика просто принимает меры, чтобы миряне, единственные плательщики налогов и носители разных общественных повинностей, не очутились без собственности, которая давала им возможность поддерживать государство. Кроме этой важной причины, он привел много фактов и законоположений в доказательство того, что всегда самые набожные государи издавали указы, тождественные с венецианским, и, что они делали это по закону. Папа не принял этого возражения и стал угрожать. Напрасно кардинал Дельфино старался уговорить его. Филипп II при помощи своих приверженцев раздувал огонь и подстрекал к войне, чтобы оказаться необходимым. Сенат отправил к папе чрезвычайного посла для объяснений, но Павел V не хотел ничего слушать и грозил сенату отлучением от Церкви, если не будут отменены, указанные папой, распоряжения и, если не выпустят из тюрьмы и не передадут ему двух задержанных священников, Сарацено и Вальдемарина. Сенат отказал, и папа отлучил от Церкви Венецианскую республику, и наложил на нее запрещение.

Папский приговор большинство венецианского духовенства и старейшие монашеские ордена сочли несправедливым и недействительным; но новые монашеские ордена и, в особенности, иезуиты подчинились ему.

Республика готовилась к войне, собирала войска и снаряжала корабли; в то же время, по ее распоряжению было издано много брошюр и книг, в которых всячески нападали на грамоты Павла V и старались уронить их в глазах народа. В числе богословов, отдавших свой талант на защиту отечества, был и брат, Павел Сарпи, более известный под именем Фра Паоло, автор «Истории Тридентского собора», за которую Рим его возненавидел. Фра Паоло написал несколько сочинений против Павла V и напечатал историю его ссоры с Венецией. В своих богословских сочинениях он ссылался особенно на авторитет Жерсона и старался доказать, на основании слов таких знаменитых богословов, как Доминик Сото и Наварра, что нечего бояться недействительного приговора.

Папский двор противопоставил Фра Паоло Беллармина. Сочинение этого великого иезуитского богослова было опровергнуто францисканским монахом Марсильо, который упрекал его в том, что он приступил к своему сочинению после распоряжения, сделанного одной конгрегацией, которой членом состоял Беллармин, и которая под страхом строжайших наказаний запретила читать книги, написанные в пользу венецианцев. Таким образом, не встречая возражения, легко было говорить. Фра Паоло вступил в состязание с Беллармином и разбил в пух и прах все, что этот иезуит написал в защиту папских притязаний. Вместе с Фра Паоло и Марсильо, отличился на том же поприще и Фра Фульгенцио.

Борьба велась не только в Венеции и Риме. В Париже изданы были, также, несколько книг в защиту венецианцев и уже собирались выпустить в свет новое издание сочинении Жерсона, на авторитет которого постоянно ссылались воюющие, но издание это было приостановлено, и его сочинения разошлись в малом количестве, потому что Генрих IV взялся уладить несогласия между папой и Венецией. Невиль д’Аленкур в Риме и Каной в Венеции начали переговоры; вслед за тем, кардинал Жуайез (de Joyeuse) отправился в Италию, а затем, с разрешения папы, в Венецию. Филипп II старался помешать ему. Иезуиты, всегда верные слуги короля, исполняли его предначертания.

В начале несогласий они отправили отца Антония Поссевина к Аквавиве для получения от него указаний, как держать себя во время интердикта. Аквавива приказал повиноваться папе, и иезуиты заявили сенату, что они согласны оставаться в своих обителях, но должны закрыть свои церкви и коллегии. Этот первый шаг возбудил против них подозрение, которое возросло, когда обнаружились их попытки убедить и другие монашеские ордена поступать по их примеру. Пришлось их выгнать из города, и народ растерзал бы их, если бы сенат не дал им военной охраны, сопровождавшей их до гондол, на которых они должны были уехать из республики. Народ толпами бежал за ними и кричал им вслед: «Ande in mal’hora!..»: «Горе вам! уезжайте в недобрый час!»

По удалении иезуитов, сенат начал против них следствие. Было установлено на основании свидетельских показаний и писем, захваченных в их домах, что они пользовались влиянием своим, как исповедники и многочисленными связями в Венеции, для образования партии против сената и для разузнавания тайн, как государственных, так и частных. Ввиду этих фактов, которые французский посол в Венеции, Канэй де Фресн, считает доказанными, Совет десяти, блюститель власти сената, решил, что никогда не согласится на возвращение иезуитов в Венецию, каковы бы ни были переговоры о примирении. Вследствие этого, составлен был протокол всех возводимых на иезуитов обвинений, дабы иметь в руках подлинные документы для предъявления их папе и вообще, всем, кто станет уговаривать правительство принять снова людей, которых все считали подстрекателями к войне, угрожавшей республике.

В Венеции, как и в Португалии, Франции, Англии и Голландии, иезуиты оказались преданными лицемерному Филиппу II. Это факт, не подлежащий сомнению для тех, кто ищет в истории одной лишь истины. Перед отъездом из Венеции иезуиты сожгли огромное количество компрометирующих документов. В Падуе и Бресалии они не успели этого сделать. Поэтому, по словам Канэя, у них были найдены «разные бумаги, относящиеся, более, к земному, чем к небесному царствию. Мне не приходилось читать, – прибавляет он, – чтобы какой-нибудь другой монашеский орден заслужил такую славу. Пора государям и добрым патриотам открыть глаза».

Составив протокол обвинений, сенат издал указ о вечном изгнании всех иезуитов и решил, что они могут быть допускаемы в республику только по единогласному разрешению сената и после прочтения всех документов в Совете десяти в присутствии двухсот тридцати сенаторов и по удалении всех, кто заведомо сочувствует требованиям папского двора. Всякое, даже письменное сношение с иезуитами воспрещалось под страхом пени, ссылки или каторжных работ; детей, воспитывавшихся в иезуитских коллегиях, приказано отобрать.

Кардинал Жуайез был недоволен всеми этими распоряжениями сената. Он любил иезуитов и имел друзей между ними; кроме того, он предвидел, что папа никогда не помирится с венецианцами, если не добьется возвращения иезуитов, которых он считал самыми преданными папе и его престолу. Канэй де Фресн, прекрасно осведомленный о настроении венецианского правительства, сказал откровенно Жуайезу, что никакие переговоры невозможны, если не устранять вопрос об иезуитах. Вследствие этого, Жуайез употребил все свое старание, чтобы объяснить папе, что вопрос этот необходимо отложить на время, по причине великих, сопряженных с ним, трудностей. Отстранив, таким образом, вопрос об иезуитах, приступили к переговорам.

Условившись с венецианцами, Жуайез отправился в Рим. Кардинал Бароний, много способствовавший обострению спора, поспешил к папе и заявил, что папа поступит мудро, если примет посредничество французского короля. Жуайез повидался с папой и изложил ему результат переговоров с Венецией. Но Павел V положительно объявил, что не может вступить ни в какие соглашения, пока не возвращены иезуиты. Жуайез был озадачен и обратился к кардиналу дю Перрону, находившемуся в Риме и пользовавшемуся там большим влиянием. Дю Перрон отправился к Павлу V и пытался убедить его, что интересы одной конгрегации не должны мешать переговорам с Венецией.

«Возвращение иезуитов есть вопрос времени, и он далеко не в отчаянном положении. Сперва восстановите в Венеции вашу собственную власть, а потом добьетесь остального. Король французский устроил же иезуитов в Константинополе, тем более, постарается он возвратить их в Венецию». Дю Перрон употребил всю свою дипломатическую ловкость, старался объяснить Павлу V, что чрезмерной твердостью, даже будучи правым, он может навлечь на Церковь большие бедствия; он приводил в пример Льва X, столь много содействовавшего разрыву Германии с папой, и Климента VII, добившегося столь плачевных результатов в Англии. Наконец, Павел V сдался, но с условием, что, если уж нельзя добиться от венецианского сената возвращения иезуитов, то в мирный договор будет включена статья, свидетельствующая о том, что папа не забыл их интересов.

Иезуиты не дремали и старались помешать переговорам; испанский посланник в Венеции написал папе, что, если он будет упорствовать, то добьется возвращения ордена. С той поры Павел V стал менее сговорчив: дю Перрону пришлось употребить всю свою ловкость и все свое красноречие, чтобы не дать ему пойти на попятный. Испанская партия в Риме, то есть партия иезуитов, старалась всеми силами мешать заключению мира. Видя, что все напрасно, и что дело идет на мировую, Филиппу II вздумалось притвориться, что он этому способствует, и он посоветовал папе не настаивать на возвращении иезуитов. После этого, Павел V не противился; Жуайез отправился в Венецию с буллой, снимавшей интердикт, и со всеми необходимыми полномочиями.

В отчаянии от неудачи, иезуиты задумали отомстить тому, кого считали своим главнейшим противником. Однажды вечером двое убийц набросились на Фра Паоло, нанесли ему три раны в лицо и горло, и убежали, оставив кинжал в его теле. Десятивесельная лодка ждала убийц, которые спаслись таким образом. Было открыто, что покушение это было совершено по наущению трех друзей иезуитов, покинувших Венецию. Один из них, по имени Пома, предварительно удалил своих детей с территории республики и поручил их иезуиту Поссевину. Совет десяти оценил головы трех убийц и их сообщников, и принял всевозможные меры для охраны Фра Паоло, который оправился от своих ран. Этот знаменитый писатель, столь ненавистный иезуитам, но столь достойный, пользовался симпатиями всех своих соотечественников; иезуиты же, заведомые подстрекатели к подлому убийству, стали еще ненавистнее всем.

Генрих IV, благосклонно относившийся к иезуитам, скорее, из страха перед их казнями, чем из уважения, писал Жуайезу 4 мая 1607 года: «Несомненно, что по многим важным причинам вы хорошо поступили, что не очень уговаривали этих господ вернуть иезуитов, ввиду замеченного вами сильного сопротивления».

Поссевин и Толет стараются о примирении между Генрихом IV и папским престолом. – Причины такого поведения. – Вопрос о возвращении иезуитов поднимается тотчас же после примирения с Генрихом IV. – Папа жалуется на постановления парламента. – Осса пишет об Вильруа. – Генрих советуется о возвращении иезуитов с Сегье, своим посланником в Венеции. – Совет Сегье. – Синод протестантов в Гапе. – Они оскорбляют папу. – Климент жалуется на это, и король, чтобы его удовлетворить, соглашается на возвращение иезуитов. – Вопрос обсуждается в Совете. – Разговор Генриха с Сюлли. – Истинная и тайная причина возвращения иезуитов. – Отец Котон посещает Сюлли. – Условия возвращения иезуитов. – Парламент противится возвращению. – Возражения Ахилла де Гарлэ. – Истинный ответ короля. – Ложный вопрос, сочиненный иезуитами и напечатанный историком Маттье. – Эдикт о возвращении утверждается. – Пирамиду Шателя разрушают. – Полемика между иезуитами и их противниками. – Волшебная книга отца Котона. – Откровенная и настоящая речь Антона Арно. – Она направлена против апологии отцов Франтин дю Дюка и Ришома. – Идея этих апологий. – Катехизис иезуитов, соч. Этьеном Паскье. – Памфлеты отца Гараса против Паскье. – Защита этого судьи собственными его детьми.

1592–1605

Теперь мы подробно изложим историю примирения Генриха IV с Римом. В этом деле были замешаны иезуиты. Так как они скомпрометировали себя во время Лиги, то Аквавива счел нужным выдвинуть вперед двух наиболее известных в дипломатии иезуитов, чтобы заставить забыть прошлое, косвенно отомстить Филиппу II, поддерживавшему Сикста V в его намерении преобразовать орден, и, наконец, чтобы добиться возвращения иезуитов во Францию.

Поэтому Поссевин и Толет приняли сторону Генриха IV против испанского короля, которому были выгодны несогласия между дворами римским и французским.

Не успели д’Осса и Дю Перрон, французские посланники, начать переговоры о примирении Климента VIII с Генрихом IV, как тотчас же был выдвинут вопрос об иезуитах. Сперва он был отклонен по совету Генриха. Но, так как Климент VIII снял с короля отлучение и расторг его брак, заключенный с Маргаритой Валуа, сестрой Карла IX, в ночь св. Варфоломея, то в награду за эти милости, папа потребовал возвращения иезуитов. С этой целью он послал во Францию Горацио дель Монте, архиепископа Арльского, и отца Маджио, но король не обратил внимания на поданную ими просьбу. Уверенные в покровительстве папы, иезуиты не двинулись, говорит современный писатель. Они ограничились распространением апологий, между которыми особенно замечательны: апология отца Франтин дю Дюка и апология отца Ришома, изданная в Бордо.

Но насколько благосклонен был к ним римский двор, настолько ненавидели их французское духовенство, парламент и университет.

«Члены парламента, – рассказывает кавалер Юро де Шеверни, – по-прежнему восстановленные против иезуитов, отдали, по требованию придворных лиц, очень необычайный приказ против синьора де Турнон, Овернского сенешаля, за то, что он не захотел выгнать иезуитов из Турнона; в приказе этом строго воспрещалось обучаться или посылать своих детей в иезуитские коллегии в Турноне, в Муссоне, в Лотарингии и, вообще, где бы они ни были; приказ этот был от 18 августа, и королю пришлось вмешаться самому, чтобы оградить синьора де Турнона, дворянина знатного и высокопоставленного; благодаря этому обстоятельству, иезуиты остались в Турноне, да и во многих других французских городах».

Мы уже упоминали о том, что парламент многократно отдавал приказы против иезуитов. Папа сильно жаловался на это Люксембургу, посланнику в Риме, и кардиналу д’Осса. Тогда последний отправил следующее письмо Вильруа, статс-секретарю:

«Если бы король был с детства католиком, то поступки его, касательно религии, не так легко возбуждали бы подозрение и не так дурно перетолковывались бы; но так как он принял католичество поздно, то все, напоминающее прошлое, ставится на вид, хотя бы в нем не было никакого дурного намерения; особенно нехорошо действуют слухи о том, что собираются вторично и без разбора изгнать из государства людей, самых ученых и искусных в воспитании юношества, в исповеди и совершении таинств, в проповеди и защите католической веры и власти папского престола, и что хотят прогнать их без всякого, с их стороны, повода.

Что бы они (иезуиты) раньше ни делали и ни говорили, они делали и говорили это потому, что король не был католиком или не получил прощения от Святейшего Отца. Но причины эти давно устранены обращением короля в католичество и прощением папы. Этот орден особенно послушен папе и зависит от его распоряжений; они не посмеют совершить что-либо против того, кого папа признает королем; кроме того, они осторожны и ловки, любят безопасность и выгоду, и хорошо знают, в чем она заключается, а потому, не выкинут никакой неосторожной или рискованной штуки, на которую способны люди менее благоразумные; и, действительно, Жак Клеман был не иезуит.

Изгнать теперь оставшихся во Франции иезуитов, значило бы не избавить короля от врагов, но создать ему бесконечное множество новых противников, как вне, так и внутри государства; этой мерой не только не причинили бы досаду и вред испанскому королю, но наоборот, сделали бы ему приятное и полезное, так как наш государь лишил бы доброго мнения самых влиятельных католиков, которые могут принести, как много пользы, так и много вреда. Для короля было бы полезнее и более согласно с великодушным и милостивым образом действия его относительно всех других его подданных, если бы он оставил в покое этих людей, спасшихся от разгрома и грозы в декабре 1594 года, и привлек бы их на свою сторону. Кроме того, они одни сумеют лучше всяких других монашеских орденов удержать народ в благочестии и повиновении государю и станут делать это с великим усердием, чтобы загладить прошлое и заслужить возвращение своих собратий, изгнанных парижским парламентом. Кроме того, Его Величество, не утвердив распоряжения парламента, привлечет к себе доброе мнение и любовь папы, всего двора и всех католиков, как во Франции, так и вне ее, что возбудит досаду и послужит во вред испанцам и всем врагам короля и Франции».

Д’Осса неоднократно писал к Вильруа в этом смысле, но впоследствии, он переменил мнение. Еще не был издан указ об их возвращении, как иезуиты уже поселились в Доле и произвели там беспорядки. Кардинал д’Осса, не любивший иезуитов, но считавший справедливым их возвращение, раскаялся в данных советах. Спрошенный Вильруа 17 декабря 1602 года кардинал, отвечал 18 января следующего года:

«Что касается речей иезуитов в Доле, то я очень ими удивлен и не знаю, что думать. Даже тогда, когда я писал к вам, стараясь возвратить иезуитов, я их не любил, что от вас и не скрывал, и, если и ратовал за них, то только потому, что полагал, что кроме пользы, которую они могут принести католической религии, литературе и науке, возвращение их будет приятно папе и даст добрую славу королю. Ныне же, обдумав многое, что слышал и читал о них, заявляю, что не хочу больше мешаться в их дело, и раз и навсегда соглашаюсь с тем, что заблагорассудят Его Величество и его совет относительно них, и этим отвечаю на ваше письмо от 17 декабря».

Прежде, чем принять решение, король написал к Сегье, своему посланнику в Венеции, требуя от него точных сведений о положении иезуитов в республике, откуда они еще не были изгнаны, и спрашивая его мнения о возвращении их во Францию. 29 декабря 1599 года Сегье прислал королю следующий ответ:

«Я полагал бы, что, если, по известным вам причинам, Вашему Величеству угодно будет помиловать иезуитов, то следовало бы это сделать не в виде простого возвращения, но в следующей форме и в таких выражениях: что Вашему Величеству угодно приостановить действие изданных против иезуитов постановлений на столько времени и с теми ограничениями, как вам заблагорассудится, оставляя за собой дарование им больших льгот, если иезуиты этого заслужат своею верностью престолу».

Сегье видит в этом условном возвращении двоякую пользу: во-первых, не нарушается уважение к приговору парламента, а во-вторых, иезуиты станут в собственных интересах хорошо относиться к королю, ибо, хотя король всегда может их изгнать из государства, но ему легче это сделать, если он не будет стеснен грамотами. Затем Сегье советует лишить иезуитов права совершать таинства. «Мне кажется, – пишет он, – что Ваше Величество могли бы предоставить им в Париже одну лишь коллегию, но не профессов, так как существует мнение, что свободное исполнение треб дает иезуитам возможность проникать в дела и влиять на них посредством исповеди; пусть они ведают только школы, преобразованные наподобие университета, и служат духовными отцами с правом исповеди и причащения только тех лиц, которые действительно живут в коллегиях; такой порядок должен соблюдаться и в других коллегиях иезуитского ордена».

Во время первого процесса иезуитов с университетом, Сегье относился к ним благоприятно; тем достойнее внимания его советы королю, которые несомненно произвели на Генриха такое сильное впечатление, что иезуиты, в течение двух лет, не могли приблизиться ко двору. Когда Генрих отправился в 1608 году в Метц, то Варен, покровитель иезуитов, выхлопотал им разрешение подать прошение. «Они употребляли всевозможные средства, – говорит Сюлли, – чтобы добиться отмены постановлений парламента касательно их, но на этот раз потерпели неудачу».

Между тем, в Гапе собрался протестантский синод, на котором было решено, что папа – антихрист, а римская церковь – великая блудница, сидящая на семи холмах, о которой говорится в Апокалипсисе. Папа обратился к Генриху с жалобой на такой оскорбительный отзыв протестантов, но, несмотря на все настояния короля, министры его остались при этом мнении. В наказание за это упрямство, Генрих решил, наконец, сдаться на просьбы папы и возвратить иезуитов, которых протестанты считали самыми злейшими врагами. В мемуарах Сюлли положительно говорится, что возвращение иезуитов состоялось для удовлетворения папы, жаловавшегося на решение Гапского синода.

«Иезуиты и покровитель их Варен не пали духом после свидания с королем в Метце. Провинциал Игнатий Арманд, отцы Мажжио и Александр, и, в особенности, отец Котон стали втираться и пробираться ко двору, – рассказывает Сюлли, – и даже фамильярно приближаться к королю, так что Генрих стал до известной степени сдаваться на их уговоры, которыми ему прожужжали уши». Эти настояния, необходимость исполнить желание папы и желание наказать министров, привели к тому, что Генрих предложил своему совету решить вопрос о возвращении иезуитов. В декабре 1603 года коннетабль, Белльевр, Сюлли, Шатонеф, Пон-Карре, Вильруа, де Мэз, де Ту, Калиньон, Жаннэн, Сильри, де Вик и Комартэн собрались на совещание. Ла Варен доложил им прошения, предложения и представления всего иезуитского ордена, относительно его возвращения во Францию. Это прошение весьма затруднило совет. Белльевр, Вильруа и Сильри очень хотелось, чтобы протестант Сюлли первый высказал свое мнение, дабы на него обрушить всю ненависть или зависть, которая возбудит согласие или отказ в этом деле, но Сюлли прекрасно разглядел ловушку и объявил, что выскажется, когда дойдет до него черед. Де Ту полагал, что следует отослать прошение иезуитов в парламент; Сюлли на это возразил, что прежде всего следует узнать, что думает король; коннетабль согласился с ним, и собрание разошлось, ничего не решив.

На другой день, утром, Сюлли отправился к королю и попросил освободить его от выражения своего мнения в столь щекотливом вопросе. «О, хорошо, хорошо! – отвечал Генрих. – Так как у нас есть время поговорить, и вы здесь одни, скажите мне откровенно, чего вы опасаетесь, а потом я скажу вам, на что я надеюсь, и тогда посмотрим, чья сторона перетянет весы».

После некоторого затруднения, причиной которого было то обстоятельство, что король заранее решил вопрос, Сюлли изложил основания, на которых опиралось его сопротивление планам иезуитов.

«Трудно допустить, – говорил он, – чтобы люди, привыкшие всевозможными способами работать в пользу Испании и Австрийского дома, так легко и радикально отказались от дела, встречающего в вашей особе и в лице французской монархии непреодолимое препятствие. Иезуиты ловки, искусны и хитры. Если вы дадите им свободу, то я боюсь, что своими частными беседами, проповедями и исповедями они станут поселять раздоры и ненависть среди ваших подданных различных вероисповеданий. Я даже боюсь, что они сумеют так склонить вас на свою сторону, что будут удалять от вас и приближать к вам, кого захотят. Кроме того, слепое повиновение папе и генералу лишает их свободы располагать собою, а потому, на их обещания нельзя полагаться. Их главная обязанность состоит в повиновении генералу, всегда испанцу, и папе, вполне зависящему от испанского короля, который держит его в тисках в Неаполе, Милане и Флоренции.

В конце концов, иезуиты могут вовлечь вас в междоусобную войну с вашими протестантскими подданными и тем нанести страшный удар вашему могуществу, а, благодаря своей к вам близости, которой добьются хитростью и лестью, они дадут к вам доступ людям, способным вас убить. Я получил из Италии сведения о давно замышляемых против Вашего Величества заговорах между лигистами и иностранцами. Если желаете, я покажу вам эти письма».

«Хорошо, – ответил король. – Что же касается только что вами сказанного, то я могу на это возразить. Отец Мажжио признался мне в предпочтении иезуитов, с которым они относятся к Испании и к Австрийскому дому, потому что всегда видят с их стороны покровительство; он уверяет, что они и ко мне будут так же относиться, если я возьму их под защиту. Вы, конечно, можете оспаривать этот первый мой довод, но не думаю, чтобы вы нашли возражение против второго, следующего: я поставлен в необходимость выбирать одно из двух, или просто допустить иезуитов, снять с них все возводимые на них обвинения и испытать, насколько прочны их клятвы и обещания, или же решительно отвергнуть их и употребить строжайшие меры для того, чтобы они не могли приблизиться ни ко мне, ни к моему государству; в этом случае, несомненно, что они придут в крайнее отчаяние и станут покушаться на мою жизнь, а для меня – лучше умереть, чем влачить несчастное существование под вечным страхом отравления или убийства».

Говорили, что, передавая этот разговор, Сюлли приписал Генриху такое мнение об иезуитах, которого король не имел. В доказательство того, что таково именно было его мнение, приводим следующие две выдержки из депеш Генриха IV к Люксембургу, французскому посланнику в Риме: «Намерение... состоит в том, чтобы снова вовлечь нас в гражданскую войну, ибо они больше испанцы, чем христиане, и в этом деле оказываются более свирепыми и честолюбивыми, чем милосердными. Такие скрытые враги, разжигающие страсти внутри государства, гораздо опаснее ведущих открытую борьбу».

Вот вторая выдержка:

«На вопрос о... я чистосердечно ответил легату, что, если бы у меня было две жизни, я охотно пожертвовал бы одной Его Святейшеству в этом деле; но так как жизнь у меня одна, то я должен беречь ее для своих подданных и для службы Его Святейшеству и христианству; эти же люди, живя в моих владениях, своей страстностью и предприимчивостью стали всем невыносимы: они соблазняли моих подданных, вели разные интриги не столько для убеждения и обращения иноверцев, сколько для того, чтобы утвердиться и усилиться в моем королевстве и обогащаться насчет каждого. Могу сказать, что до изгнания... ни мои дела не процветали, ни я сам не был в безопасности. Невозможно, чтобы они были охотно приняты во Франции, и чтобы к ним относились благосклонно те, кто дорожит моею жизнью и моим спокойствием».

Выслушав возражения Генриха и причины, побуждавшие его вернуть иезуитов, Сюлли отвечал: «Скорее, чем допустить, чтобы вы жили в такой тревоге и таком мучении, я сам согласился бы на возвращение не только иезуитов, но и всякой другой секты, а потому, видя, что таковы намерения Вашего Величества, я решаюсь сам хлопотать в пользу иезуитов не менее, даже более, чем Варен³⁷, и надеюсь, что вы в этом убедитесь на первом же совещании по этому делу».

Со своей стороны, Генрих IV дал Сюлли слово, что никогда не послушает ни папу, ни иезуитов, если они станут подстрекать его к войне с протестантами, и даже обещал, что заставит иезуитов полюбить Сюлли, несмотря на то, что он протестант.

Вероятно, Генрих рассказал отцу Котону о добрых намерениях своего министра, так как на другой же день Ла Варен явился в дом Сюлли и спросил, «будет ли ему приятно, если один добрый отец иезуит, Котон, француз по имени и по симпатиям, явится к нему, чтобы поцеловать у него руку». Сюлли отвечал, что по своему положению он должен принимать всех, и что он всегда оказывает духовным лицам большое почтение, боясь злословия и клеветы. Вследствие этого, на другой день, после обеда, Ла Варен представил ему отца Котона, «который, чрезмерно и униженно кланяясь, сказал, что явился засвидетельствовать Сюлли свою покорность и уважение, как добрый француз, за его добродетели и полезную, и властную службу королю, и отечеству вообще, и в частности, за то заступничество, которое Сюлли собрался оказать ордену и за которое иезуиты будут ему навеки признательны».

На эти вежливые слова Сюлли отвечал приличным и любезным образом.

На следующий день, в собрании совета, Сюлли без долгих разговоров заявил, что положение дел и настроение умов требуют возвращения иезуитов. К его мнению присоединилось большинство членов, а в сентябре, король издал в Руане указ о возвращении иезуитов в ведомство тех парламентов, которые не присоединились к приговору об изгнании, постановленному парижским парламентом в 1594 году. Вот главные условия, на которых иезуиты снова допускались во Францию:

«Их начальники должны быть во Франции только французы и между ними не может быть ни одного иностранца без разрешения короля. При короле всегда будет состоять, в качестве проповедника, иезуит, который должен отвечать за поведение своих собратий. Они лишаются права собственности и права наследования до принесения последних обетов; но восстановляются в этих правах, если выходят из ордена до принесения окончательных обетов. Ордену возвращаются конфискованные имущества и заведения, но он лишается права открывать новые без особого разрешения. Члены-иностранцы обязуются выехать из Франции в трехмесячный срок. Все наличные французские иезуиты и все вновь поступающие в орден дадут в присутствии королевских чиновников клятвенное обещание без мысленного условия (sans restriction méntale) не предпринимать ничего против короля и государственной безопасности. Отказавшиеся дать эту клятву, изгоняются. Поступающие в орден не имеют права завещать ему свое недвижимое имущество. Иезуиты подведомственны судам, как и другие духовные лица и монахи; они не должны нарушать права епископов, ассоциаций, университетов и других монашеских орденов и во всем подчиняются общим законоположениям. Они не имеют права ни проповедовать, ни совершать таинства, ни исповедовать никого, кроме своих собратий, иначе как с особого разрешения, которое парижский парламент дает им только для Лиона и Ла-Флеш».

По ходатайству Ла Варена, анжуйского губернатора, Генрих отдал иезуитам свой дом в Ла-Флеше для коллегии и, ради Его Святейшества, разрешил им основать коллегии в Лионе и Дижоне, кроме городов и провинций, поименованных в указе. Генерал ордена Аквавива прислал Генриху благодарственное письмо, в котором делал некоторые замечания, и на которое Генрих ответил следующим посланием:

«Генерал, я с любовью согласился на восстановление в моем королевстве вашего Ордена, побужденный к тому чувствами христианнейшего короля, стремящегося к преуспеянию Церкви и своего государства. По этим соображениям, я благосклонно принял сделанные вами моему посланнику и кардиналу д’Осса возражения на некоторые статьи условий вышеупомянутого восстановления, а также и письмо ваше ко мне от 21-го прошлого месяца. Оба мои уполномоченные сообщат вам мои намерения, я же прошу вас им верить, как мне самому, а также не сомневаться, что я очень желаю возвращения вашего ордена и не успокоюсь, пока не доведу этого дела до конца. Поэтому я желаю, чтобы вы положились на меня, знающего лучше кого бы то ни было, что следует для этого сделать. Молю Бога, да сохранит он вас, генерал, и помилует».

Утверждение указа не встретило затруднений в руанском парламенте, но ожидали, что парижский таким покладистым не будет. Генрих отправил в Фонтенбло старшего председателя суда Ахилла де Гарлэ, строгого и неподкупного судью, верующего христианина, одного из тех исключительных людей, для которых добродетель и справедливость – единственные законы. Гарлэ почтительно выслушал приказания короля. Отец Котон навестил его, и сам Генрих подготовил Гарлэ к этому визиту. Один из статссекретарей, Рюзе де Болье, написал старшему председателю, чтобы утверждение эдикта совершилось обычным порядком, а Генрих, по возвращении в Париж, вызвал в Лувр некоторых председателей и наиболее влиятельных советников, и уговаривал их исполнить его желание.

18 декабря Великая палата, Ла Турнель и Палата указа постановили «сделать королю всенижайшие возражения и изложить их письменно». Последний пункт был необычаен; он разгневал короля, который пригрозил подателю «таким афронтом, о котором суд может пожалеть». Последний пункт был исключен, но 24 декабря Ахилл де Гарлэ явился во главе судей, чтобы высказать эти возражения. «Поторопитесь, – сказал король, – я считаю, что уже выслушал ваши возражения, и вы ничего не можете сказать такого, чего бы я уже не обдумал». Не смущаясь, Гарлэ начал свою речь. «Он говорил с такой силой и так красноречиво, – замечает отец Даниэль, – что все друзья иезуитов боялись, что он поколеблет короля».

Возражение – это такой памятник, который заслуживает места в истории.

«Государь, ваш парламент, обсудив ваши грамоты относительно возвращения священников и учеников иезуитской коллегии в Клермоне и некоторых других местах, постановил представить Вашему Величеству свои всеподданнейшие возражения и возложил на нас поручение обратить Ваше внимание на некоторые пункты, найденные нами весьма важными для блага государства и вашей безопасности, и удержавшие нас от утверждения указа.

Прежде, чем приступить к изложению их, всеподданнейше благодарим Ваше Величество за оказанную нам милость и за разрешение представить вам эти возражения устно, в чем мы видим доказательство вашего снисхождения к нам и вашей благости, столь непохожей на суровость первых императоров римских, не дозволявших подданным приступать к ним, и требовавших, чтобы всякие просьбы излагались письменно.

Водворение в нашем государстве ордена, так называемых, иезуитов считалось столь для всего королевства вредным, что все духовные ордена отказались их принять, а Сорбонна постановила, что орден этот вводится не для поучения, а для разрушения; впоследствии, в совете духовенства, в сентябре 1561 года, в присутствии архиепископов и епископов и под председательством г-на кардинала де Турнона, орден этот был допущен во Францию, но на таких условиях и с такими ограничениями, что иезуиты, наверное, недолго бы пожили у нас, если бы выполняли все от них требуемое.

Они были допущены временно, и указом 1564 года им запрещалось называться иезуитами или членами ордена имени Иисуса; несмотря на это, они не преминули называться этим незаконным именем и не стали подчиняться ни духовным, ни светским властям. Возвращая их, вы их поощряете и ставите в лучшее положение, чем раньше. Решение это тем достойнее вашего парламента, что приближенные ваши и чиновники считали необходимым обуздать их своеволие, предвидя вред от этого всему народу, на что и указывают ваши подданные, дабы не вышло от этого еще большего зла.

Так как они повсюду носят одно и то же название, то и правила у них всюду одинаковы; они не признают иного начальства, кроме святейшего отца нашего, папы, которому приносят клятву в верности и повиновении во всем, и считают за непреложную истину, что папа может отлучать королей от церкви и, что отлученный король – тиран и народ имеет право восставать против него. Проживая в государстве, иезуиты считают себя не подданными его и не подсудными его законам, а потому, и не подлежащими осуждению за преступление против величества; таким образом, каждое духовное лицо не подлежит светской власти и может безнаказанно поднимать преступную руку на священные особы; они это пишут и оспаривают тех, кто держится иных убеждений.

Два испанских ученых-юриста написали, что клирики подчинены королевской власти, на что возразил один из главнейших иезуитов, приводя в числе прочих доводов такое рассуждение: подобно тому, как в Ветхом Завете левиты не подлежали власти царя, так и иезуиты не подчинены ни королям, ни монархам.

Ваше Величество, не одобрите этих правил, они чересчур фальшивы или неправильны, а потому, необходимо, чтобы те, которые их придерживаются и хотят жить в вашем государстве, всенародно и открыто отказались от них в своих коллегиях; если же они не сделают этого, неужели вы позволите им остаться. Они стремятся потрясти вашу королевскую власть и могущество; если это им удастся, поверите ли вы, что у них есть правила, составляющие часть их религии, которые хороши для Рима и Испании, и совершенно иные для Франции, и, что, переходя с места на место, они могут или держаться этих правил, или отказываться от них? Если они утверждают, что могут так поступать в силу тайного разрешения, какое доверие можете вы питать к людям, меняющимся, смотря по месту, и делающихся то добрыми, то злыми?

Таких правил держатся все иезуиты, где бы они ни находились, и правила эти так сильно распространяются в вашем государстве, что проникнут, наконец, и в самые строгие монастыри.

Когда иезуиты водворялись во Франции, самым сильным противником их была Сорбонна: теперь она относится к ним благосклонно, потому что масса молодых богословов воспитывались в их коллегиях. Другие их воспитанники точно так же выдвинутся, могут быть допущены к занятию высших должностей в парламенте и, держась тех же правил, не станут вам повиноваться, доведут Францию до потери всех ее прав, а церковь – до лишения всех ее льгот и не сочтут никакое преступление против величества подлежащим наказанию, если оно совершено духовным лицом.

Мы имели несчастие видеть отвратительные плоды их деятельности на вашей священной особе. Баррьер (я дрожу, государь, произнося это имя), действовал по наущению Варада и признался, и был допущен к причастию лишь после того, как поклялся убить вас. Когда его покушение не удалось, нашлись другие иезуиты, которые поддержали мужество змеи, отчасти, совершившей то, что было ей внушено.

Гиньяр написал собственноручно сочинения, в которых утверждал, что отцеубийство покойного короля было делом справедливым, и подтверждал то учение, которое осуждено Констанским собором. Чего же нам ждать еще, помня эти злые и бесчестные деяния, легко могущие повториться?

Если нам суждено влачить дни наши в постоянном страхе за вашу жизнь, то какое же спокойствие можем мы дать вам?

Не безбожно ли, предвидя опасность и зло, приближать их к вам? Разве не было бы великим, для нас, несчастием, если бы мы пережили гибель нашего государства, от которой его сохраняет только ваша жизнь?

Слава Богу, государь, что между вами и святейшим отцом установилась взаимная дружба! Но когда возраст или недуги прервут его дни, а преемник его, дурно настроенный против нас, занесет над вами свой духовный меч, подобно тому, как поступали его предшественники относительно других королей Франции и Наварры, – как горько будет вашим подданным видеть среди нас столько врагов нашего государства и заговорщиков против вас, как против покойного государя, так как в его царствование зачинщиками и главными руководителями мятежа, и виновниками смерти короля были иезуиты!

Они говорят, что не следует вспоминать их прежних прегрешений, равно как и прегрешений других орденов и обществ, виновных не менее их. Но следует помнить, что, хотя в других орденах и обществах и встречались виновные, но их вина не была виною, вообще, всего ордена или общества.

Были разные монашеские ордена, но члены их не забыли долга повиновения Вашему Величеству; иезуиты же дружно сплотились и бунтовали, и не только ни один из них не пошел за вами, но они одни оказались самыми преданными друзьями старых врагов ваших. Иезуит Одо был избран главою шестнадцати заговорщиков.

Если вы позволите напомнить вам кое-что об иностранных делах, то мы упомянем о достойном сожаления случае из истории Португалии. Когда испанский король задумал овладеть этим государством, все монашествующие ордена остались верными своему королю, одни лишь иезуиты нарушили долг свой, старались помогать испанцам и были причиною смерти двух тысяч человек монахов и других духовных лиц.

Они в сочинениях своих говорят, что нельзя распространять на весь орден вину трех или четырех его членов, но, если бы с ними поступили, как с орденом смиренных братьев, то у них не было бы случая жаловаться. Тридцать лет тому назад, когда один монах из этого ордена затеял убийство кардинала Барромея, папа Пий V, согласно решению совета кардиналов, уничтожил весь орден, несмотря на просьбы испанского короля. Наш приговор не так суров. Если они скажут, что нельзя сравнить их ордена с орденом смиренных, так как первый гораздо больше, то мы возразим на это, что еще менее возможно сравнение между кардиналом и могущественнейшим государем, стоящим в сравнении с кардиналом гораздо выше, чем их орден в сравнении с меньшим. Смиренные братья были менее виновны, чем иезуиты, ибо один только монах из ордена смиренных был виновен в убийстве кардинала, иезуиты же все виновны в цареубийстве, так как они подстрекатели в оном.

Покорнейше просим Ваше Величество не отменять приговор справедливый, одобренный вами и столь необходимый для обуздания злоумышляющих против вас злодеев, а также, припомнить и не забывать опасности, которой мы подвергались, а именно: видеть смерть нашего общего отца, жизнью которого мы дорожим больше, чем своею собственной, чем нашим покоем и нашим имуществом. Память прошлого должна служить нам предостережением, дабы по недостатку бдительности не впасть в пучину второго восстания. Не можем не умолять вас, сжальтесь над университетом.

Короли, ваши предшественники, оставили городу Парижу это украшение; если университет опустеет, то вы с огорчением увидите четвертую часть города, населенную книготорговцами и другими живущими от студентов, доведенной до нищенства ради незначительного числа ученых, которые должны бы читать, учиться, преподавать и служить обществу вместе с другими и не составлять отдельной касты из монашеского ордена.

Мы знаем, что университет требует преобразования, но преобразование не погубит его; между тем, как гибель его неотразима, если вы разрешите иезуитам открывать коллегии в разных городах, жители которых, имея у себя учебные заведения, перестанут посылать детей в Париж, а это весьма важно, ибо, воспитываясь здесь, юношество привыкает повиноваться королю и начальству, чего не бывает с детьми, воспитанными в коллегиях, и, таким образом, университет, некогда цветущий, окончательно погибнет, благодаря открытию десяти или двенадцати коллегий ордена, который вечно будет сомнительным и весьма опасным наставником юношества.

Вот наши почтительнейшие возражения и краткий перечень причин, удержавших нас от обнародования вашего указа, так как мы боимся справедливого упрека, если слишком скоро и неосмотрительно утвердим его.

Молим Бога от всего сердца и с любовью, да продлит Он дни ваши в счастье и благополучии, да сохранит королеву и дофина для вас и подданных ваших, а нам поможет верностью нашей на службе вашей доказать, что мы не знаем большего счастья и большей чести, как считаться вашими нижайшими, покорнейшими и вернейшими подданными и слугами».

«Король, – рассказывает де Ту, – с большой кротостью ответил на эту речь и в любовных словах поблагодарил парламент за усердие к его особе и к государству. Относительно опасности от возвращения иезуитов, выразился, что это мало его беспокоит, и без раздражения опровергал причины, заставлявшие парламент бояться этих людей. Он сказал, что, зрело обсудив это дело, решился вернуть изгнанный из Франции орден, и надеется, что иезуиты будут верны ему из благодарности за возвращение. Что же касается опасности от них, то король ручался за иезуитов; с Божьей помощью он преодолел уже не одну опасность и желает, чтобы все успокоились относительно этой; он сам заботится о безопасности своего народа и думает обо всем; тревожная жизнь научила его многому, и он настолько опытен, что может научить самых искусных, так что они могут положиться на него в деле охраны, как лично его самого, так и всего государства и, что он бережет себя только для блага подданных. Речь свою он кончил тем, чем начал, и еще раз поблагодарил парламент за усердие и любовь».

«Я присутствовал со многими другими лицами во время произнесения этих речей, – говорит де Ту, – и старался передать их, как можно точнее, чтобы показать неправильность итальянской передачи, напечатанной год спустя в Турноне; в нее внесены многие, оскорбительные для парламента, выражения, из которых ни одно не было произнесено тогда королем, в уста коего народная молва вложила пустые слова и жалкие выходки, в ответ на некоторые вещи, будто бы сказанные Гарлеем, чего вовсе не было в действительности».

После Рождества, парламент снова собрался для обсуждения указа и решил, прежде чем исполнить желание короля, предложить некоторые изменения, которые были составлены и отосланы Генриху. Совет рассмотрел предложенные изменения и доложил королю, который отправил де Месна объявить парламенту, что его предложения отвергнуты, и что король требует повиновения. Наконец, 2 января 1604 года парламент решился утвердить указ.

Иезуитам не пришлось мирно наслаждаться одержанной победой. До самого конца царствования Генриха, между ними и их противниками велась оживленнейшая полемика. Генрих IV назначил отца Котона заложником за орден и оставил при себе. Вскоре, этот, столь же ловкий, сколь и любезный иезуит, стал исповедовать короля и сделался его любимейшим проповедником. Котон постоянно находился в свите короля. О нем ходило следующее четверостишие:

Куда бы ни шел король,

Отец Котон идет за ним вслед;

Но добрый государь забывает,

Что хитрый Котон из Испании.

Котон воспользовался своим влиянием, прежде всего, для того, чтобы разрушить пирамиду, воздвигнутую на месте дома Шателя, на которой был высечен указ об изгнании иезуитов. Так как нельзя было надеяться, что парламент разрешит уничтожение этого памятника, то воспользовались позволением короля и пирамиду разрушили без долгих разговоров. Отец Котон не всегда осторожно пользовался своим влиянием и этим вооружил многих против себя. Однажды вечером, при выходе из дворца, на него сделано было нападение и вскоре по всему Парижу разошлась «Волшебная книга отца Котона» («Grimoire du Père Coton»), сделавшаяся предметом разговоров и болтовни в веселой компании. Так названы были 71 вопрос, записанные этим иезуитом с целью предложить их одной бедной девушке, по имени Адриенна Дюфресн, которую считали одержимой бесом.

Котон льстил себя надеждой, что сможет изгнать нечистого духа, но сперва ему хотелось расспросить его о некоторых вещах, которые он не надеялся узнать иным путем. С этой целью он придумал и записал ряд вопросов, но нечаянно оставил их список в книге заклинаний, которую он у кого-то занял. Вопросы эти были записаны его рукой. Между прочим, он спрашивал Адриенну, или одержавшего ее нечистого, что угодно Богу открыть ему относительно царствовавшего короля, о пребывании его, Котона, при дворе, о его увещаниях частных и публичных, о его пребывании в иезуитском ордене, вообще, об исповеди короля, о войне с испанцами и еретиками, о способах влиять на своих слушателей. Было еще много курьезных вопросов относительно иезуитов, Церкви, его самого, некоторых лиц и любимой им женщины.

Когда этот весьма малоназидательный список стал известен, одни осыпали отца Котона самыми пикантными насмешками, другие серьезно ставили ему в вину, что он обратился к отцу лжи, чтобы узнать истину, и склонны были верить, что иезуитов недаром обвиняют в занятиях магией в интересах своего ордена. Король был недоволен отцом Котоном и теми, кто распространил в обществе копии знаменитой «Волшебной книги». Так как король рассчитывал воспользоваться ловкостью и деятельностью своего духовника, то ему не хотелось, чтобы последний пал во мнении общества, а потому, Генрих делал всегда вид, что придает очень мало значения списку, наделавшему столько шуму. Тем не менее, эта «волшебная книга» была принята обществом с радостью, потому что вообще все ненавидели иезуитов, которые сами раздували это чувство некоторыми своими сочинениями. Такова была книга «Amphitheatrum honoris», с виду грубая и загадочная, но в действительности, подстрекавшая к возобновлению неистовств Лиги.

На иезуитов и их сочинения составлялись самые злые сатиры; разрушение пирамиды вызвало появление некоторых статей, в которых на иезуитов снова возводились ужаснейшие обвинения. Один автор заставляет говорить саму пирамиду, и она заявляет, что не жалуется на свою судьбу, ибо, хотя она воздвигнута справедливостью, но разрушена милостью и состраданием. В другой статье говорилось королю, что для того, чтобы преступление Шателя было забыто, недостаточно разрушить пирамиду, надо еще исправить зуб, сломанный у короля ножом убийцы.

Многочисленные, появившиеся в то время, эпиграммы не щадили отца Котона. Он не был безупречной нравственности; правда, он говорил одному придворному, что уже 22 года, как не совершал смертного греха, что, однако, не мешало ему писать любовные письма к девице де Кларансак из Нима. В одном из этих писем, попавшем в руки врагов иезуитов, сказано: «Надеюсь вскоре с вами увидаться и уплатить капитал с процентами за время нашей разлуки. Я так вас люблю, что и в раю мне не будет полного блаженства, если вас там не будет».

Отец Котон расспрашивал Адриенну Дюфресн, также, относительно и этой особы.

Между статьями против иезуитов особенного внимания заслуживают две: «Откровенная и правдивая речь» знаменитого Антуана Арно и «Катехизис иезуитов» Этьена Паскье.

Антуан Арно, так сильно содействовавший изгнанию иезуитов своей речью в парламенте, пытался отговорить Генриха IV возвращать их обратно; с этой целью, в 1602 году он напечатал свою «Откровенную и правдивую речь». Арно знал, что Генрих не любил иезуитов, что он не заблуждался относительно их прежнего поведения по отношению к нему, что он с горестью видел, как они, не дожидаясь указа о возвращении, водворялись без разрешения по разным городам, несмотря на данное ими обещание уважать королевскую власть³⁸, что в заговоре маршала Бирона был замешан иезуит Александр, советовавший Филиппу II соединиться с протестантами против Генриха IV, которому и это было известно. Поэтому, Арно мог надеяться, что ему удастся отговорить короля от неохотно принятого решения возвратить иезуитов, и он обратился к нему со своей «Откровенной и правдивой речью».

Прежде всего, Арно отдает иезуитам должное за их богословские труды в защиту Церкви, но отрицает их заслуги, как воспитателей юношества. «В сущности, – говорит он, – они принесли литературе больше вреда, чем пользы, и вот почему. До их появления во Франции, все дети хороших семейств обучались в парижском университете, где бывало постоянно от двадцати до тридцати тысяч учеников. Это огромное множество учащихся привлекало самых ученых, самых знаменитых людей в Европе. Должности публичных лекторов, учрежденные Франциском I, весьма ценились, и на них за десять лет вперед записывались самые знаменитые литераторы. В одной только аудитории на площади Камбрэ в Париже читалось тогда больше прекрасных и ученых лекций в месяц, чем, впоследствии, в целом университете в год, считая и иезуитские коллегии; но иезуиты, поселившись мало-помалу во всех лучших городах, пресекли пути, по которым приплывала эта масса учащихся, и тем лишали их другого большого блага, а именно: обучаясь в Париже, юношество совершенствовалось в французском языке и в нравах, а также, в преданности главе государства, чего оно лишалось, оставаясь в провинции».

Далее Арно говорит, что, несмотря на огромное количество своих учеников, иезуиты не могут указать ни одного действительно выдающегося человека, вышедшего из их коллегий; у них не нашлось даже адвоката из их воспитанников, способного вести их дела в суде. Да и в самом ордене нельзя назвать ни одного замечательного человека, кроме богословов, да и те, вследствие своего ультрамонтанского направления, скорее, опасны, чем полезны для науки, что они и доказали во время Лиги, когда их ученики составили большинство в Сорбонне. Арно пространно говорит об ультрамонтанстве иезуитов, цитируя Беллармина и статью, напечатанную иезуитами против него, под заглавием «Защита истины против речи Антуана Арно». Он доказывает, что покушения на Генриха IV суть следствие ультрамонтанского учения и что они совершены по совету и наущению иезуитов, которые постоянно будут опасны для государства, вследствие своей преданности испанскому королю. Они вечно будут желать убить Генриха и, в конце концов, достигнут, чего желают. «Злой воли всегда достаточно у иезуита, – говорит Арно, – а возможность делать зло всегда найдется. Если вы позволите им подольститься к вам, – прибавляет он, – как, некогда, к Юлию Цезарю подольстились его враги, они вас не пощадят». Напрасна уверенность короля в своей власти: возвращенные иезуиты тотчас же возобновят свои интриги; они дают всякие обещания, предлагают гарантии, но они ничего не сдержат и будут по-прежнему стремиться к своей цели – вредить Франции в пользу Испании.

Вот, вкратце, знаменитая речь Арно; она была слишком верна, чтобы не возбудить ярость иезуитов. Частная переписка Генриха IV доказывает, что он во всем был согласен с этим знаменитым писателем, но политика и страх победили рассудок. Он думал добротой и благодарностью привязать к себе иезуитов и поверил – по крайней мере, по виду – Апологиям отцов Фонтона ле Дюка и Ришома в защиту ордена. В этих статьях с невероятной наглостью отрицались наилучше доказанные факты, а лицемерие самое утонченное придавало правдоподобный вид объяснениям некоторых фактов, которых невозможно было отрицать положительно.

Откровенная и правдивая речь была направлена, главнейшим образом, против этих апологий. В ней Арно победоносно опровергал Ришома. Смелость и лицемерие этого заинтересованного апологета внушили Этьену Паскье мысли написать его знаменитый «Катехизис». После речи в суде, Паскье был известен, как враг иезуитов. Из простого адвоката он стал советником, а затем товарищем прокурора контрольной палаты. Это был один из ученейших людей своего времени; он долго был адвокатом в парламенте; ему поручались самые важные дела; его «Изыскания" по истории Франции свидетельствуют о его учености и изящном слоге. Иезуиты всеми силами старались оклеветать его, понятно почему. Отцы Скибаниус, Лафон, Ришом и Феликс де ла Грас осыпали его оскорблениями. В числе сочинений Паскье, как и очень многих других тогдашних писателей, есть некоторые, грешащие против морали. Теперь они кажутся нам в высшей степени безнравственными, но считались только легкими, в то время, когда самые святые люди употребляли выражения, которые теперь никто не посмел бы произнести. Иезуиты напали не только на такие сочинения, но и, вообще, на все, написанное Паскье. Автор «Изысканий» остался знаменитым; имена его врагов едва известны, и то специально ученым.

Когда в 1602 году Паскье напечатал свой «Катехизис», ненависть иезуитов стала безгранична. Она понятна, если взглянем на это сочинение. В нем изложена их история и разоблачены их интриги так остроумно и правдиво, что книга эта нанесла иезуитам страшнейший, оглушительнейший удар.

Чтобы дать понятие о стиле Паскье и о его способе изложения, приведем главу под заглавием «О том, как щедрое устройство иезуитами училищ для юношества погубило Парижский университет».

«Я хочу отнестись к иезуитам милосерднее, чем они к нам относятся. Не позавидуем прибыли, получаемой ими от новых воспитанников, если они подготовят хоть нескольких людей, полезных государству. Умоляю вас, господа, скажите мне, получили ли ваши дети, отданные иезуитам на воспитание, какие-нибудь преимущества в смысле образованности или занятия общественных должностей? Укажите мне на каких-нибудь председателей или советников суда из числа иезуитских учеников, которые стояли выше других? Я не вижу таковых, а наоборот, замечаю, что их или вовсе нет, или же, если они и встречаются, то в весьма малом количестве, да и те мрачны, унылы и нелюбезны с публикой. В других заведениях, где юношей воспитывают не в причудливых бреднях, не в игривости ума, а в нашей старой вере, из них выходят люди, способные ко всякой деятельности, как светской, так и духовной. Иезуиты же стремятся только к увеличению числа членов своего ордена, а потому – говорим не ложно – они выбирают способнейших из воспитанников и делают из них иезуитов, часто, весьма замечательных. Это те, которых прельстили старшие, те, которые попались на удочку и в которых еще не угас природный пыл дарований, но, в сущности, ни один из них не приносит пользы обществу.

Поистине, Господь ослепил нас, когда мы допустили иезуитов учить, и, притом, даром народ и когда мы не разглядели, что приносимый иезуитами Парижскому университету дар подобен деревянному коню, принесенному греками, якобы, в дар богине Палладе в Трое, и принесшему с собою гибель и разрушение города. То же произошло и с нами: иезуиты, пожертвовав нашей, французской Палладе свою коллегию в Париже, погубили наш великий университет, как молодые ехидны, которые, не успев родиться, убивают свою мать. Как могли мы поверить, что люди, давшие обет нищеты, хотят и могут быть так по-царски щедры, что станут обучать юношество безвозмездно.

До их появления, процветавший университет открывал свои двери большинству европейских народов; доказательством служат старинные четыре аудитории на улице Фуар, а также, состоявшие при ректоре, попечители народностей, ибо существует отдел и при нем ректор германской нации, к которой причислены англичане, шотландцы и др. Что слышно было об этом университете? Говорили, что литература перешла из Афин в Рим, а из Рима в Париж. Дети хороших французских семейств поступали в университет или с начала своего учения, или для полного усовершенствования в науках, если они уже обучались где-нибудь в ином месте. Главнейшие школы имели при себе пансионы, где за скромную плату жили ученики. Надзиратели и преподаватели получали небольшое вознаграждение от родителей, не определенное ничем, кроме щедрости платящего. Преподаватель и профессор никогда не назначали себе платы, и нередко случалось, что за все труды они приглашались родителями куда-нибудь за город и там получали хорошее угощение. Со стороны профессоров не проявлялось ни капли жадности, а потому, ни начальство, ни университетские служащие не богатели. А между тем, каждый старался один перед другим, стремясь не к обогащению, а к доброй славе, к наибольшему числу слушателей, так как нет более сильного побудительного средства, как честь. Начальники один перед другим старались заполучить наилучших профессоров, и парижский университет был самым блестящим из всех; но лишь только не разрешили, а допустили иезуитов открыть свою лавочку, все это благородное соревнование разлетелось как дым. Иезуиты выдавали себя за защитников католической веры, а отцы, не видевшие дальше своего носа, отправляли к ним своих детей, число которых возрастало, так как иезуиты не брали ничего за их содержание. Тогда, видя, что дело их разрастается, иезуиты стали взимать со своих учеников плату в два и три раза большую, чем в других заведениях, в чем пристрастные отцы им не отказывали. Вследствие этого, у других профессоров и лекторов университета стала мало-помалу отпадать охота стараться как прежде. Таким образом, иезуиты, коварно распространяя свою деятельность, погубили Парижский университет, который теперь, после парламентского указа 1645 года, начинает приходить в себя, благодаря Богу. Но что же вышло из всего этого? Начальники и профессора, несмотря на свою благородную скупость, остались бедняками, а иезуиты, несмотря на свою прихотливую щедрость, очень разбогатели. Об этом говорил Версорису г-н Дю Месниль, старший прокурор, а Паскье, излагая дело иезуитов против университета, намекал на то же, говоря: Timeo Danaos ei dona ferentes. Я знаю, что иезуит Митис, в поданном королю прошении, заявляет, что святейший отец поручил иезуитам воспитание всего знатного и благородного юношества римского, всего около двух тысяч учеников, и пять семинарий молодых римлян, греков, англичан, немцев и венгерцев; не завидуем в этом ни Риму, ни Италии, всего же менее, самим иезуитам. Пусть будут настоящими итальянцами, лишь бы они убрались из нашей Франции и оставили бы нас в покое».

Смерть Паскье в 1615 году не заставила иезуитов сложить оружие. Этот почтенный судья умер, как истинный христианин, и ученые Сент-Март удостоили его высочайшей похвалы. Тем не менее, отец Гарасс напечатал на него три пасквиля. Это было подло, но иезуит предпочел сражаться с мертвым, чем бороться с остроумным и хитрым писателем, который мог его уличить и осмеять. Иезуиты очень высоко ставят ум и знания отца Гарасса. В их «Библиотеке» о нем говорится, что он был невыразимо приятен своим смирением, скромностью, кротостью и другими добродетелями. Впоследствии, нам придется разбирать его богословские и иные сочинения; что же касается его памфлетов, то они дают о нем совсем другое понятие, чем «Библиотека» иезуитских писателей. В своем «Изыскании изысканий Этьена Паскье» он напал на самую серьезную книгу этого знаменитого автора. В этом пасквиле собраны всевозможные грубости. Он начинает посланием к покойному адвокату Этьену Паскье в то место, куда он попадет. «Так как, – пишет Гарасс, – я никогда не мог узнать, какой вы веры, то не могу определить направление и путь, по которому вы ушли из земной жизни, а потому, вынужден писать на авось и адресовать это послание в то место, где вы будете находиться». «Он считает себя обязанным защищать против Паскье честь наших королей, – заявляет он, – которым я обязан своею честью и жизнью». Назидательное заявление из уст иезуита. Понятно, зачем оно сделано.

Сочинение свое Гарасс разделил на пять книг, озаглавив их так: «Злословец»; «Нахал»; «Невежда»; «Свободомыслящий»; «Тщеславный». Под этими заглавиями собрано все, что он только мог поставить Паскье в вину. Не станем следить за ним среди этих пустяков. «Изыскания» Паскье остались одним из любопытнейших сочинений по французской истории, оригинальный слог автора нисколько не утратил своей прелести, и критика Гарасса не могла повредить ему во мнении людей, любящих науку и хорошее изложение. К тому же, книга Гарасса свидетельствует лишь о незнании автором французской истории; его единственное оружие против соперника – грубая брань.

Сыновья Паскье ответили Гарассу книгой под заглавием: «Защита Этьена Паскье, бывшего при жизни королевским советником и прокурором Парижской контрольной палаты, против клеветы и злословья Франсуа Гарасса». В начале этой книги они поместили «Послание к Франсуа Гарассу, где бы он ни находился», в котором упрекают этого иезуита в том, что он каждый год сочиняет какой-нибудь пасквиль на их отца, и указывают главнейшим образом на «Изыскание изысканий», на «Странное учение» и «Апологию». Они не стали бы отвечать, если бы он ограничился только возами оскорблений по адресу человека, которого добродетели и честность ставят выше этих нападок; но, так как в своей клеветнической ярости он затронул религиозные чувства Паскье, определяя его место среди атеистов и даже окаянных, то сыновья заявляют Гарассу, что приступают к разбору его сочинений, о которых выскажут свое мнение без всяких стеснений. Они разделили свое сочинение на пять книг и озаглавили их так: «Шут»; «Обманщик»; «Педант»; «Ругатель»; «Безбожник»; под этими рубриками они собрали выдержки из сочинений Гарасса и, таким образом, с лихвой отплатили ему за его нападки на их отца. В книге под заглавием «Ругатель», сыновья Паскье поместили в алфавитном порядке все ругательства Гарасса против их отца. Нельзя придумать ничего более отвратительного. Памфлеты отца Гарасса на Паскье навсегда останутся образцами грубого нахальства и самой постыдной злости.

Успехи иезуитов во Франции. – Их увеличивающаяся смелость. – Они добиваются запрещения сочинений и постановлений, которые им враждебны. – Равалльяк убивает Генриха IV. – Участвовали ли иезуиты в этом преступлении? – Достоверные факты, их компрометирующее. – Влияние их во время регентства Марии Медичи. – Их политика на престоле. – Народная молва указывает на них, как на убийц Генриха. – Обвинения. – Как относился к ним Генрих IV. – Его советы Марии Медичи. – Учение иезуитов о тираноубийстве. – Оно осуждено богословским факультетом. – Парламент приговаривает к сожжению сочинение Марианы. – Оживленная полемика о иезуитах. – Отец Котон соглашается ответить на нападки, но требует, чтобы возражения были воспрещены. – Заявительное письмо отца Котона. – Защита иезуитов графом ле Суасон. – Процесс иезуитов с парламентом. – Его хотят замять. – Парламент осуждает сочинение Беллармина. – Процесс возобновляется по просьбе Рише, синдика богословского факультета. – Защитительные речи Ла Мартельяра и Моиталона. – Четыре статьи Серьэна. – Галликанские иезуиты. – Рише против иезуитов. – Его преследуют и лишают места синдика. – Сейм 1613 года. – Борьба между буржуазией и духовной палатой по поводу иезуитов и тираноубийства. – Книга иезуита Бекона. – Мария Медичи противится ее запрещению. – Духовная палата высказывается за иезуитов. – Пасквили. – Собрание духовенства 1614 года. – Реакция против иезуитов. – Антикотон. – Ответ иезуитов. – Министр Ришелье. – Он отвергает политику регентши и иезуитов. – Иезуитские памфлеты. – Парламент и богословский факультет восстают против них. – Собрание духовенства налагает запрещение на эти пасквили. – Часть собрания недовольна этим решением. – Переписка между иезуитской фракцией и парламентом. – Суд вмешивается в эту борьбу и пытается ее остановить. – Апология иезуитов, сделанная Рошфуко, опровергается Рише. – Друзья и враги иезуитов. – Что, по мнению Ришелье, вооружало против них. – Книга отца Сантарелли запрещается парламентом. – Интриги иезуитов. – Генерал иезуитов подделыватель. – Запрещенная книга. – Несправедливость и насилие. – Осуждение богословского требования отца Гарасса. – Тезис Тестфора. – Новые волнения. – Король вмешивается в дело в угоду папе. – Сила – великий аргумент иезуитов. – Покушение иезуитов на жизнь Людовика XIII. – Людовик XIII думает, что это отдельное преступление. – Он покровительствует иезуитам, которые приобретают сильную партию при дворе. – Смерть Аквавивы. – Муцио Вителлески избран на место генерала. – Состояние ордена. – Указы общего Собрания. – Иезуитам воспрещается непотизм и торговля. – История канонизации Игнатия Лойолы. – Он признан святым. – Речи, произнесенные по этому поводу. – Отец Солье издает три из них; они запрещены Сорбонной. – Многочисленные чудеса Лойолы, придуманные нарочно для канонизации. – Игнатий и Франциск Ксавье причтены к лику святых. – Смерть Беллармина. – Иезуиты пытаются присвоить ему название святого и беспорочного ученого, в противоположение св. Фоме, который назван ангельским ученым. – Это им не удается. – Влияние иезуитов в Риме. – Его истинная причина. – Их политика. – Циркуляр Муцио Вителлески, относительно празднования столетней годовщины основания ордена. – Хвалебные сочинения иезуитов о своем ордене. – Imago priimi soeculi, его историческое и литературное значение.

1610–1640

Во Франции иезуиты с каждым днем делали новые успехи под покровительством Генриха IV. Король не заблуждался относительно целей ордена, но верил отцу Котону, который убедил его, что иезуиты будут благодарны за его милости и столь же преданы ему, как и испанскому королю, оказывающему им всегда покровительство. Быстро возникли в различных городах Франции три новициата, одна обитель профессов и много коллегий. Генрих послал иезуитов во вновь открытую Канаду и хлопотал о допущении их во владения султана. В1608 году он поселил их в Беарне против воли парламента, видевшего в этом мероприятии источник беспокойства, так как эта провинция была сплошь заселена протестантами.

Успех опьянил иезуитов. Им удалось испросить у Рима запрещение, во-первых, речи Антуана Арно против них, во-вторых, парламентского приговора против Жана Шателя и, в-третьих, даже великолепного исторического сочинения де Ту под заглавием «Всеобщая история». Христианское направление, высокий талант, строгая беспристрастность оказались недостаточной защитой для автора, потому что он не любил иезуитов: он осмеливался думать, что относительно протестантов было бы лучше применять евангельскую кротость, чем костры инквизиции; он думал, что власть папы, даже духовная, должна сообразоваться с законом, и, что его слово не всегда бывает непогрешимо, как слово Божие, возвещающее лишь истину и закон. В Записках своих знаменитый историк рассказывает, что Беллармин не нашел во «Всеобщей истории» ничего, подлежащего запрещению; правда, этот иезуитский кардинал не всегда разделял мнение своих собратий и сам подпал под запрещение за то, что недостаточно высоко ставил власть папы над светскими властями и полагал слишком строгие ограничения его духовной власти.

Французские иезуиты были более ультрамонтанами, чем Беллармин, или, вернее, притворялись таковыми, что не мешало отцу Котону прикидываться, при случае, галликанцем. Вместо обличения чудовищных пороков, процветавших при дворе, Котон и его собратья преувеличенно нападали на кальвинизм и превращали в страстную борьбу то, что должно было ограничиться христианским спором. Ежедневно с обеих сторон печатались побасенки, шутки³⁹ и памфлеты, в которых ложь и наглость являлись во всей наготе; только и было речи, что о разных заседаниях, на которых различные борцы приписывали себе победу. Не смея явно поддерживать ультрамонтанство, иезуиты старались тайно распространять его через своих друзей. Таким образом, аббат церкви Св. Виктора, Гарлэ де Шанвалон, автор слабой защитительной речи в пользу иезуитов, защищал в Сорбонне несколько тезисов, в которых утверждал, что на земле папа выше Иисуса Христа. Обманутый отцом Котоном, Генрих давал полную свободу ультрамонтанским преувеличениям и сколько мог сдерживал реакцию, проявлявшуюся повсюду во Франции против системы, практиковавшейся во время Лиги. Парламент хотел осудить наложенное Римом запрещение на приговор против Жана Шателя, но король не позволил; когда прокурор Сервэн сделал по этому поводу несколько возражений, король ответил: «Господин Сервэн, и в Риме есть безумцы; и там они есть, как и в Париже». Осторожность Генриха IV не оградила его от кинжала Равалльяка, убившего его 14 мая 1610 года.

Равалльяк не назвал своих сообщников. Ни допрашивавшие его судьи, ни доктора Фильсак и Гамаш, призывавшие его к раскаянию, не добились от него никакого признания. Он умер в страшных муках, радуясь своему преступлению, как поступку, за который Бог его наградит.

Иезуитов обвиняли в том, что они побудили Равалльяка совершить это убийство. Несомненно, что Генрих IV пал жертвой партии лигистов и испанцев; что друг иезуитов, герцог Эпернон, был соучастником преступления; что очаг заговора, пустившего Равалльяка в дело, находился в Неаполе, бывшем тогда под испанским владычеством, и что душой его был иезуит Альгона; что провинциалу иезуитов было известно о существовании заговора, так как девица Эскоман сообщила ему подслушанный ею разговор между герцогом Эперноном и маркизой Вернейль, отставной любовницей короля, и что провинциал притворился, что не придает значения этому сообщению. Девица эта была посажена в тюрьму за то, что разгласила вышеизложенное, и впоследствии умерла от отравы. Дюжарден, известный под именем капитана Лагарда, был в Неаполе посвящен в тайну заговора иезуита Альгоны и видел Равалльяка. Он предупреждал нескольких приближенных короля, но они не обратили никакого внимания на его разоблачения. Впоследствии, он рассказал все, что знал; на него сделано было покушение, а, так как оно не удалось, то его посадили в Бастилию.

На допросе Равалльяк назвал иезуита д’Обиньи, с которым ему дали очную ставку. Д’Обиньи, утверждал, что никогда не видал убийцу, который настаивал на своем показании, и не говоря, что иезуиты были его сообщниками, припомнил д’Обиньи многие обстоятельства их встречи. Д’Обиньи продолжал отрицать. На вопрос председателя Гарлея о том, как он понимает тайну исповеди, иезуит отвечал: «Бог дает одному дар языков, другому – дар пророчества, мне же Он дал дар забвения слышанного на исповеди. Кроме того, – прибавил он, – мы монахи и не знаем мира; мы занимаемся только делами того света и только их и понимаем».

«А я нахожу, – возразил председатель Гарлей, – что вы достаточно знаете мир и слишком мешаетесь в его дела».

Неудивительно, что иезуиты обратились против Генриха IV. Им не нравилась его политика, которую продолжал Ришелье, им хотелось, чтобы он полагался на Испанию больше, чем на Англию и на протестантских немецких владетельных принцев. В то время, когда Генрих был убит, он готовился к войне, против которой иезуит Гонтье восставал открыто в присутствии короля и которая могла оказаться роковой для испанской партии.

Эти факты подтверждаются достоверными документами. Правда также, что во время регентства Марии Медичи, иезуиты и Эпернон были у власти, и что дело Равалльяка было замято.

Если иезуиты были непричастны к преступлениям Жака Клемана, Баррьера, Шателя и Равалльяка; если они не участвовали в многочисленных заговорах против Елизаветы и Иакова, короля английского, против принцев Нассауских и многих других, то весьма странно, что во всех этих случаях доверенным другом преступника оказывался какой-нибудь иезуит. Естественно является вопрос, почему эти духовники, столь ловко овладевавшие умом кающихся, ни разу не предотвратили покушений, о которых узнавали заранее.

Людовику XIII было всего девять лет, когда он вступил на престол. Мать его, Мария Медичи, с помощью герцогов Гиза и Эпернона была признана парламентом регентшей. Принцы крови, которые могли бы оспаривать у нее этот титул, отсутствовали в Париже. Когда они возвратились, правительство было организовано, и они, по необходимости, скрыли свое недовольство.

Желая пощадить самолюбие заинтересованных лиц, Мария Медичи открыла многим принцам и вельможам двери совета регентства. Бывшие приближенные Генриха были членами этого совета; но, кроме официального, был еще другой, тайный совет, на котором все дела решались прежде, чем они вносились в официальный совет. Самыми влиятельными членами тайного совета были: итальянец Кончини, известный под именем маршала д’Анкр; Галигаи, жена его Леонора, Вильруа и отец Котон. Все они держались совсем не тех политических убеждений, как Генрих и Сюлли. Генрих IV стремился унизить испано-австрийский дом, честолюбивые замыслы которого так долго волновали весь мир. С этой целью он соединился с Англией и Германией, и в минуту смерти вел переговоры о союзе с герцогом Савойским, которого ему удалось отвлечь от испанцев.

Тайный совет оставил все эти проекты и стал явно сближаться с Испанией. Иезуиты внушили и поддерживали эту политику; несмотря на видимые доказательства грусти по поводу смерти Генриха, они, в действительности, радовались событию, возвращавшему им и друзьям их управление делами государства. Им приятно было имя Медичи; Кончини был им предан; Вильруа любил их; Эпернон громко заявлял, что готов служить им своею шпагой; их адвокат Дюре был членом тайного совета. А потому, на другой же день после кончины Генриха IV, они возобновили постройку огромного дома в Сен-Жерменском предместье, приостановленную довольно давно.

Деятельность иезуитов была изумительна; вскоре стали носиться самые зловещие слухи. Говорилось открыто, что они виновны в смерти Генриха IV, и все усилия отца Котона замять эти слухи послужили только к их укреплению.

Узнав об убийстве короля, о. Котон прибежал в Лувр и воскликнул в присутствии трупа: «О, кто злодей, убивший этого доброго государя, этого святого короля, этого великого короля? Не гугенот ли?» «Нет, – отвечали ему, – это римский католик». «Ах, как жаль, – сказал он, – если это так!» И, тотчас же, рассказывает Пьер де л’Эстуаль, он осенил себя трижды большим крестным знамением. Один из присутствовавших, слышавший слова монаха, сказал довольно громко: «Гугеноты таких штук не делают». Котон, подобно многим другим, навестив Равалльяка в тюрьме, сказал ему: «Смотрите же, не введите в беду добродетельных людей». «Слово это, – замечает Пьер де л’Эстуаль, – не прошло даром». Уходя, отец Котон пообещал Равалльяку ежедневно поминать его на литургии. Вследствие неосторожных слов отца Котона и неблагоприятного, вообще, мнения об иезуитах, серьезные подозрения на них возникли в обществе. Некоторые проповедники имели мужество говорить с кафедры об этих подозрениях.

«В воскресенье 23 мая, – рассказывает Пьер де л’Эстуаль, – отец португалец, доминиканский монах, и несколько других парижских священников, между прочими, священник церкви Св. Варфоломея, говорили проповеди против иезуитов и намеками, вполне понятными, обвиняли их в убийстве короля, ссылаясь при этом на их собственные книги и сочинения, а именно, на труды Марианы и Бекануса. Чтение этих писаний показывает, что одно из главнейших человеколюбивых занятий иезуитов состоит в том, что они рано отсылают в рай души королей и принцев, которые не покровительствуют им так, как им хочется, или которые недостаточно добрые католики по-мариански».

Яковит Ансельм Кошю⁴⁰ и аббат Дюбуа с кафедры стали осуждать учение иезуитов и обвинили их в убийстве короля. Они особенно нападали на книги Марианы и Бекануса.

Чтобы отвлечь общественное мнение от распространяемых слухов, иезуиты с великой торжественностью перенесли сердце Генриха сперва в свою церковь на улице св. Антония, затем в свою коллегию в Ла Флеш. По случаю этих торжеств, один из иезуитов произнес речь, которая может служить образцом лицемерия. Читатели поблагодарят нас за следующую выдержку из этого панегирика, произнесенного в присутствии Людовика XIII.

«Увы! – восклицает оратор, – увы! где взять нам достаточно перьев, языков, ума, чтобы написать на вечные времена, чтобы живо изобразить великую любовь и благодеяние его, оказанные нашему ордену, его покорнейшему, преданнейшему и послушнейшему служителю? Он насадил нас там, где нас не было; он вторично насадил нас; он укрепил нас там, где мы всегда были. Боже вечный! о, какое доказательство своей любви дал он, оставив нам свое сердце, драгоценнейший в мире бриллиант, сокровище природы, кроткое вместилище всех даров небесных, сердце более способное, чем весь этот великий мир, более драгоценное, чем свод небесный, сердце наших сердец, жизнь наших жизней, источник нашего счастья после Бога, дорогой залог любви Божьей к Франции! Небо! земля! какой дар получили мы! О, что мог он сделать больше? Государь, за одно это сердце я приношу вам их сто тысяч. Умоляю Ваше Величество взглянуть в это прекрасное зерцало образа Божия – и вы убедитесь, что нет такого иезуита, у которого сердце это не было бы запечатлено в собственном сердце. Ах, варвар! ах, бесчеловечнейший, ах, жесточайший из всех татар будет тот иезуит, который не посвятит своего сердца и самой нежной части своего сердца служению этому великому королю и сладкому воспоминанию о том, кто, отдавая нам свое сердце, даровал нам больше, чем все земные владыки. Вот когда нам следует желать, чтобы груди наши были хрустальные, дабы сквозь стекло видна была эта драгоценная реликвия в самой глубине наших сердец.

Говорят, что, если случайно раскрывшийся миндаль выронит свое зернышко, и, если на этом зернышке вырезать какое-нибудь слово или изречение, а затем, вложив его обратно в скорлупу, посадить и покрыть удобрением, то оно скоро дает росток, выгоняет стебель, покрывается листьями, цветет и легко дает плод. Если раскрыть скорлупу, то в самой середине каждой миндалинки окажется вырезанным то, что было начертано на первом зерне. Этот великий монарх начертал в сердце своем отеческую любовь к нашему маленькому ордену; он приказал отдать это сердце после смерти нам, а мы посадили его в самой глубине наших сердец. Увы! вместо гнилых бумажек, навоза, жира у нас нашлось только множество пасквилей, клевет, лжи, покрывавших нас эти последние месяцы. Все это еще сильнее согрело наши сердца, которые пустили ростки, покрылись ветвями, листьями, цветами ума, языка и любви!»

Генрих завещал свое сердце иезуитам по настоянию отца Котона; от этого он не стал любить их больше прежнего. Общественное мнение не ошибалось относительно его чувств к иезуитам. Он считал нужным щадить их, даже покровительствовать им, чтобы мешать им устраивать заговоры против него во Франции и в Риме, но он не доверял им. Незадолго до смерти, разговаривая с Марией Медичи о том, какими средствами она должна пользоваться, чтобы мудро править государством в случае кончины Генриха, король советовал ей обращаться хорошо с иезуитами, но не давать им разрастаться, делая это незаметно для них, и, в особенности, не допускать их в пограничные местности. В своих мемуарах Ришелье говорит, что у Генриха осталось от прежнего воспитания большое недоверие к иезуитам. Мария Медичи и ее Тайный совет не сочли нужным следовать советам покойного короля; но в Большом совете некоторые сановники относились к иезуитам не так благосклонно. В полном заседании 25 мая Ломени осмелился сказать отцу Котону, что он со своими иезуитами убил короля. Два дня спустя, отец Коэфто, архиепископ города Экс, и другие серьезные лица заявили парламенту, что допрошенный ими Равалльяк отвечал согласно с учением иезуитов Марианы и Бекана, писавших, что тиранов можно убивать.

Вследствие этого заявления, парламент приказал богословскому факультету собраться на заседание, для обсуждения вопроса о подтверждении парламентского указа от 13 декабря 1413 года, утвержденного Констанским собором и гласившего: «Никому не разрешается по какой бы то ни было причине покушаться на священные особы королей и других владетельных лиц; о чем указ должен быть подписан всеми членами богословского факультета».

Не ограничиваясь этим распоряжением, парламент собрался 8 июня на заседание и формально запретил знаменитую книгу Марианы «De Rege et regis Institutione». Сперва сочинение это было напечатано в малом in folio. В нем автор называл Жака Клемана вечной славой Франции (oeternum Galliae decus). Вскоре после того, книга эта вышла в новом издании in-8°, в котором эти три слова были опущены.

Байль говорит об этой книге, которую можно считать сокращенным изложением ультрамонтанства, следующее: «Нельзя придумать ничего более возмутительного и более способного подвергать троны частым революциям, а жизнь правителей подводит под нож убийцы, чем эта книга Марианы. Он подверг иезуитов, в особенности, во Франции, тысячам ежедневно повторяемых упреков и оскорблений, которым конца не будет, которые историки станут страстно переписывать и которые кажутся тем более вероятными, что книга напечатана с хорошими отзывами». Ее действительно одобрили генерал Аквавива и ревизор Толедской провинции, на основании донесения ученых и серьезных членов ордена.

Парламент осудил эту книгу и «приговорил ее к сожжению, – рассказывает де л’Эстуаль, – как безбожную, еретическую, дурно отзывающуюся о власти королей и вредную государству. Один советник, друг иезуитов, сильно возражал против решения большинства и сказал, что, если сжечь книгу Марианы, то и с книгами Лютера и Кальвина надо так же поступить». Один духовный советник отвечал ему, смеясь: «Книги Лютера и Кальвина давно уже сожжены, нельзя жечь книги дважды. Сожжем раз книги иезуитов и не станем более говорить о них».

На том же заседании было предложено запретить иезуитам говорить проповеди в иных местах, кроме их собраний и особых конгрегаций, но друзья ордена подняли такой шум, что дело ограничилось запрещением сочинения Марианы. Приговор относительно этой книги был приведен в исполнение в тот же день перед главным входом церкви Парижской Богоматери; иезуиты добились того, что в приговоре не упоминалось о том, что книга написана членом их ордена. Генрих Гонди, епископ Парижский, не согласился с приговором парламента под предлогом, что это дело духовное, и стал на сторону иезуитов. Герцог Эпернон по-солдатски защищал их, а регентша потребовала к себе старших чинов парламента и сделала им выговор. Ахилл Гарлей с прежней своей энергией обвинял иезуитов и заставил их защитников выслушать горькие истины. Президент де Ту и прокурор Сервэн поддержали его; серьезные речи этих людей, известных своей набожностью и честностью, произвели сильное впечатление.

Возникла жаркая полемика по поводу иезуитов. Их старинный адвокат Дюре осмелился назвать вероотступником бенедиктинца Дюбуа за то, что тот говорил проповедь против иезуитов. Отец Коммолет, которому, ввиду своего прошлого, следовало бы помолчать, выступил на арену с письмом к Дюбуа; последний отразил его нападение, но иезуит не унялся и написал по латыни письмо к Беллармину и статью под заглавием «Двенадцать членов политического символа веры французских иезуитов». 13 июня отец Готье, говоря проповедь в церкви ордена на улице св. Антония, заявил, что все иезуиты готовы подписаться под приговором против книги Марианы; но прибавил, что не следовало бы сжигать такое прекрасное сочинение, достойное самого Оригена, из-за одного заслуживающего порицания листка, который легко было бы уничтожить. Затем он перешел к Дюбуа и другим лицам, нападавшим на орден. «Их невежество, – сказал он, – недостойно ответа».

Отец Котон придумал отличное средство для прекращения всюду ходивших неблагоприятных слухов. «В сопровождении двух иезуитов он отправился к прокурору и просил у него от имени всего ордена позволения напечатать апологию в защиту иезуитов от явной клеветы, возведенной и ежедневно возводимой на них; при этом, он требовал, чтобы судебные власти строго запретили бы всем и каждому противоречить, опровергать или, вообще, как бы то ни было отвечать на его статью. – В этой просьбе, продолжает Пьер де л’Эстуаль, как неприличной и дерзкой, им было немедленно отказано».

Отец Котон был при дворе, когда прибыли главнейшие протестантские вельможи, для принесения присяги королю. Его присутствие не помешало депутату от Дофинэ приписать иезуитам убийство Генриха. Наконец, Котон решился ответить на все обвинения, сыпавшиеся на орден со всех сторон, и 5 июля напечатал статью под заглавием: «Объяснительное письмо к королеве-матери регентше французского государства об учении иезуитов, согласно постановлений Констанского собора». «Письмо это, – говорит Пьер де л’Эстуаль, – написано хитро, кротко и чрезмерно сладко, но оно плоско и мягко, как вата»⁴¹. Оно вызвало появление новой книги, озаглавленной «Анти-Котон», о которой мы вскоре будем говорить.

Чтобы прекратить неприятные для иезуитов слухи, граф Суассон придумал другое, более сильное средство. Однажды, когда у него собралось довольно много дворян, он сказал: «Я знаю, что в Париже и при дворе все говорят, что иезуиты виновны в смерти короля; первому, кто осмелится так говорить, я всажу кинжал в грудь».

Многие иезуиты тоже начинали держать себя вызывающим образом. Отец Гонтье, один из главнейших проповедников ордена, призывал ни более, ни менее, как к войне с гугенотами; все не приверженцы иезуитов назывались еретиками; друзья ордена громко говорили о готовящейся новой Варфоломеевской ночи.

Они хотели воспользоваться своим влиянием на Марию Медичи, для получения разрешения преподавать в своей Клермонтской коллегии. Регентша выдала им разрешительную грамоту 20 августа 1610 года, но университет немедленно опротестовал это разрешение перед парламентом. Знаменитый процесс между университетом и иезуитами возобновился. «Адвокатом иезуитов был Монтолон, который не ненавидел их, – говорит де л’Эстуаль, – а адвокатом университета – Ла Мартельер, который их недолюбливал».

«В начале ноября, – повествует наш историк, – господа иезуиты, quibus insitum et fatale turbare, изо всех сил стараются добиться устройства своей коллегии и счастливого исхода своего процесса, который они рады бы оттянуть лет на восемнадцать; а господин ректор, от имени университета, очень торопит судебное разбирательство, обещающее быть благоприятным для него и неблагоприятным для иезуитов. Старший председатель и все лучшие и достойные люди из придворных стоят на стороне университета, а королева – на стороне иезуитов.

Когда настало время суда, иезуитам удалось отложить разбор дела на неделю, а когда парламент был готов, приступить к нему, королева-регентша своей властью запретила разбирать это дело и, таким образом, уничтожила судебный приговор».

Вследствие этого, парламент отложил дело до ноября следующего года и на том же заседании наложил запрещение на сочинение иезуита Беллармина под заглавием «Трактат о власти папы в светских делах».

У иезуитов было много врагов среди университетских профессоров и среди судей, но они рассчитывали на власть регентши и своих друзей в Тайном совете, и надеялись с их помощью добиться разрешения преподавать юношеству. С этой целью они пустили в ход всевозможные интриги, но враги их были прозорливы. Иезуиты сумели привлечь к себе канцлера, который хлопотал о причислении их к университету. Синдик богословского факультета Рише обратился к парламенту и просил председателя дать ход приостановленному по приказанию регентши процессу, что и произошло в декабре. Ла Мартельер произнес блестящую речь.

«После кончины Генриха IV, – сказал он, – иезуиты думали только о том, как бы воспользоваться общим несчастием Франции и восстановить свою власть, что составляет предмет их страстных желаний. Чтобы добиться этой власти, иезуиты стремятся забрать в свои руки воспитание юношества, и, к несчастью, между нами находятся люди настолько неосторожные, что они содействуют им в этом, несмотря на то, что мы должны бы хорошо знать иезуитов. Если бы мы постарались узнать этих людей, то вскоре убедились бы, что у нас никогда не будет спокойствия и мира, пока среди нас будут жить эти враги. Ни короли, ни дети наши, ни мы сами не будем в безопасности. Когда появились иезуиты, здесь, в этом месте, где я теперь говорю, делались самые мрачные предсказания относительно затеянного ими плана нарушить все законы Божеские и человеческие. Эти бедствия были нам предсказаны высокопочтенными лицами, память которых мы чтим непрестанно. Предсказания эти оправдались на деле; в течение тридцати лет иезуиты всюду вносили раздор; при помощи Лиги они зажгли страшный пожар, который, казалось, никогда не погаснет.

Теперь они стремятся увеличить число своих крепостей. На Сен-Жерменском предместье они с большими затратами денег воздвигают здание своего нового новициата в то время, когда университет оплакивает смерть своего короля и молится за него. Они осмеливаются принимать учеников в свою Клермонтскую коллегию, хотя добытое ими, при помощи хитростей и интриг, разрешение не утверждено парламентом. Они стремятся погубить университет, который всегда ревностно охранял привилегии галликанской церкви и восставал против покушений на королевскую власть. Если бы иезуитам удалось уничтожить Сорбонну, этот оплот французской Церкви, они не боялись бы больше, что их книги и их учение будут запрещены. Им хотелось бы довести нас до положения Германии, где все школы в руках иезуитов. В Молдавии и Валахии они прогнали всех монахов и обогатились их имуществом.

Со времени их возвращения во Францию прошло только шесть лет, и уже у иезуитов огромные богатства. Они обладают секретом привлекать к своим коллегиям приорства и аббатства. Особенно ненавистными делает их учение, которого они придерживаются. Знаменитый декрет Сорбонны от 1554 года содержит предсказание зол, которых мы свидетели. Иезуитам не удается добиться от пап осуждения этого декрета и папы никогда бы не разрешили этого ордена, столь противного древним каноническим правилам, если бы не четвертый обет, по которому иезуиты обязуются слепо исполнять волю первосвященника. Учение их вредно и отвратительно; согласно этому учению, папа пользуется неограниченной властью не только в Церкви, но и над светскими делами, а короли, не подчиняющиеся папской власти, – тираны, которых сам Бог велит убивать. Как много бедствий породило это учение! Не это ли ложное понятие о неограниченности папской власти удаляет от Церкви многие народы, которые относились бы к католической вере без всякой неприязни, если бы не это заблуждение, выдаваемое, особенно иезуитами, за истину? Ультрамонтанство удалило от Церкви много стран, не желающих признавать над собою власть папы, проповедуемую иезуитами, преимущественно! Они столь ревностно охраняют этот догмат, что стараются вредить наилучшим католикам, отвергающим его, и обращаются с ними, как с врагами Церкви. Они поносят и унижают все духовные ордена, не разделяющие их взгляд, и не отступают даже от лжи, лишь бы им повредить. Кому не известна знаменитая речь, якобы, произнесенная Генрихом IV при их возвращении? Они отпечатали ее на итальянском, латинском и немецком языках, чтобы обмануть иностранцев, а отец Поссевин внес ее в свою Библиотеку, дабы этот обман перешел в потомство. Они столь же опасны своими интригами, сколь и своим учением. Они считают хорошими все средства, лишь бы достигнуть цели, и придумали целую систему двусмысленностей, позволяющую им как угодно отвечать на все вопросы и давать какие угодно обещания, не считая себя обязанными их исполнять.

А потому, пусть иезуиты держатся своего устава, пусть они оставят свои поползновения на епископов и священников; пусть им навеки запретят обучать и воспитывать юношество; пусть они держатся учения французской Церкви, а не нового богословия, которое они измыслили в собственных видах».

Таково заключение речи Ла Мартельера. В ней адвокат этот обнаружил редкую ученость и очень солидное знание богословия; все свои положения он сильно подкреплял точными выдержками из иезуитских писателей. Речь его имела огромнейший успех, ее ставили наряду с филиппиками Демосфена и речами Цицерона против Катилины. Прокурор Сервэн поддерживал Ла Мартельера. «Когда оба говорили, – рассказывает один иезуитский историк, – наполнявшая залу суда публика, аплодировала и часто громко требовала вторичного изгнания иезуитов». Монтолон защищал иезуитов. Их приверженцы громко утверждали, что он опроверг победоносно все клеветы, возведенные на них адвокатом университета; но не подлежит сомнению, что речь его, напечатанная, как и речь Ла Мартельера, не имела никакого успеха, между тем, как слава о речи последнего не ослабела после выхода ее в печать. Монтолон опровергал доказательства Ла Мартельера, но не смог победить своего противника, и 22 декабря суд вынес приговор, по которому стороны обязывались подать разъяснения в Совет, а до того времени иезуитам запрещалось обучать молодежь. Вследствие этого, они отослали учеников, принятых в Клермонтскую коллегию.

В заключительной своей речи прокурор предложил парламенту, помимо иска университета, заставить иезуитов подписать следующие 4 пункта: 1) собор выше папы; 2) папа не имеет никакой светской власти над королями и не может лишать их царства, отлучив от Церкви; 3) исповедующие, обязаны извещать судей о заговорах против короля или государства; 4) духовные лица подчинены светскому государю или государственному суду.

Кардинал Дю Перрон нашел третий пункт еретическим и гибельным для религии и в таком смысле довел о нем до сведения короля. Сервэна вызвали ко двору; он объяснил, что пункт этот не обязывает называть лица, следовательно, тайна исповеди не нарушается. После долгих препирательств, иезуиты заявили 22 февраля 1612 года в канцелярии парламента, «что они будут руководствоваться учением Сорбонны даже относительно охраны особы короля, поддержки королевской власти и привилегий галликанской Церкви, соблюдаемых во Франции». В числе подписавших эти статьи были отцы Фронтон дю Дюк и Яков Сирмонд.

Обязательство это, принятое без разрешения папы и генерала, ни к чему не обязывало иезуитов, по их понятиям, а потому, они продолжали по-прежнему служить ультрамонтанству, притворяясь наружно галликанами.

Рише ознакомил Ла Мартельера со старинными реестрами богословского факультета и помогал ему при сочинении защитительной речи. Старший председатель парламента предложил ему написать по латыни и по-французски ясное изложение иезуитских правил. Предупрежденные об этом, иезуиты и их друзья старались изо всех сил отразить удар и набросились на Рише и на его книгу «о власти духовной и политической». При содействии Фильзака и Дюваля, и благодаря влиянию нунция и кардинала Дю Перрона, они составили себе сильную партию в самом университете. Они задумали не только лишить Рише звания синдика, но и добиться запрещения его книги. Дю Перрон собрал у себя всех, находившихся в Париже, епископов и предложил им запретить это сочинение. Рено Потье, епископ города Бове, хотел, чтобы сперва был выслушан автор; Дю Перрон этому воспротивился, и все присутствовавшие, за исключением Турского архиепископа и епископа Бове, согласились на запрещение, которое отослано было к нунцию, а нунций препроводил его в Рим. Парламент выступил в защиту Рише против всех этих интриг; но Дю Перрон и иезуиты не обратили на это внимания, так как купили молчание Государственного совета, отсчитав, как говорят, две тысячи экю золотом канцлеру Брюлар де Сильри.

Запрещение вскоре возвратилось из Рима; в марте 1612 года оно уже было в Париже, и регентша, по совету канцлера, предоставила епископам свободу поступать, как им заблагорассудится. Кардинал Дю Перрон созвал в Париж всех провинциалов, чтобы как можно торжественнее объявить о запрещении, утвержденном в Риме. Книга Рише была запрещена, «как содержащая много предложений, изложений и положений неправильных, ошибочных, возмутительных, схизматических и еретических». В то же время, собор заявил, что, налагая это запрещение, он не имел намерения касаться прав короля или французской короны, ни привилегий галликанской церкви. Боссюэт совершенно правильно замечает, что не было указано ни на одно из предложений, в частности, и, что такого рода запрещение, давая полную свободу подлогам, не может пролить никакого света на истину. Дю Перрон говорит яснее в письме к Казобону; он сознается, что Рише был запрещен, скорее, за политические, чем религиозные убеждения. Но Дю Перрон был искусный богослов и понимал, что для суждения о политическом образе мыслей провинциальный собор не может быть компетентным судьей; поэтому он запретил книгу Рише вообще, чтобы угодить римскому двору и иезуитам.

16 марта Парижский епископ приказал прочесть это запрещение с кафедры в приходских церквах. 24 мая провинциальный собор в Э также запретил сочинение Рише. Архиепископ Юро де л’Оспиталь был в Париже, когда это состоялось. Нунций, недовольный пунктом о галликанской церкви, который был добавлен по приказанию канцлера, предложил архиепископу поскорее возвратиться в Э, чтобы запретить сочинение Рише без всяких оговорок и добавлений. Архиепископ повиновался.

Иезуиты и другие нищенствующие монахи, из которых состояла армия ультрамонтанов, сильно нашумели по случаю запрещения книги Рише. Вскоре появились самые оскорбительные пасквили на почтенного синдика, оставлявшего их без ответа. Даже сам отец Яков Сирмонд вынужден был по приказанию начальства оставить свои серьезные труды и сделаться памфлетистом. Сирмонд, Пето и Фронтон дю Дюк были тогда самыми учеными иезуитами во Франции. Они знали духовную историю и не впадали в такие преувеличения, как их собратья; но сословный дух и слепое повиновение заставляли их иногда против воли сходить с того высокого места, на которое их ставила несомненная ученость.

Дюваль, личный враг Рише, нашумел больше других. Этот сорбоннский профессор желал в угоду ультрамонтанской партии гибели университета, членом которого состоял; в своей нетерпимости, он изобрел название «ришеристов», которым с той поры так злоупотребляли ультрамонтанцы, чтобы представить галликан в виде еретической секты; они называли этим именем всех, открыто признающих постановления Констанского и Бальского соборов за истинное учение первобытной Церкви.

Рише, извещенный тайными друзьями обо всех интригах, затеваемых Дювалем, парижским епископом, нунцием, Дю Перроном и иезуитами с целью лишить его звания синдика, счел нужным пожаловаться парламенту на все, что было сделано против него; но председатель, поощривши его начать это дело, покинул его, испугавшись силы врагов, и Рише был оставлен без всякой защиты на жертву интригам. Ему ставили в упрек даже симпатию короля английского, Якова I, который прочел его книгу и нашел, что она может присоединить протестантов к католической церкви. Когда король этот узнал, что Дю Перрон запретил это сочинение, он прервал переписку, которую вел с этим кардиналом, а Дю Перрон унизился до клеветы, стараясь очернить в глазах Якова I человека, взгляды которого он мог не разделять, но которого все уважали за ученость, добродетели и благородное поведение.

Не станем входить в подробности всех средств, пущенных в ход врагами Рише для образования в богословском факультете мнимого большинства с целью лишить этого достойного человека звания синдика. Большинство членов, и, в особенности, ученый Лонуа подали голос против него. Необходимы были королевские грамоты, чтобы отнять у него должность, бывшую до того времени пожизненной; после долгих колебаний, у Фильзака хватило честолюбия принять место, незаконно ему передаваемое. Ученый этот не любил иезуитов, но ультрамонтаны не посмели предложить ни Дюваля, ни кого иного из своих друзей, так как университетские ученые так недолюбливали иезуитов, что последним не удалось бы получить большинство, несмотря на все интриги. Выбор Фильзака по предложению ультрамонтанов был для них настолько же поражением, насколько и победой. Кроме того, давая Рише преемника в угоду двора, университет выразил ему свою признательность всем, чем мог, до издания его книги «Духовная и политическая власть» включительно; он остался начальником коллегии Лемуан, вопреки проискам врагов и был назначен каноником в соборе Парижской Богоматери, на каковое место университет имел право назначения. Произвол Петра Гонди разбил в прах все начинания университета в этом направлении.

Член Великого совета Симон Вигор был настолько мужествен, что взялся за защиту Рише против его сильных врагов. Дюваль пытался возразить, но Вигор говорил с таким знанием дела, которое сделало бы честь самому ученому богослову. В то же время, богословский факультет дал новое доказательство своего сочувствия Рише, запретив сочинение иезуита Суареца. Книга эта называлась: «О защите веры против англичан»; автор защищал диаметрально противоположное мнение относительно власти папы и короля, чем взгляды Рише.

Общественное мнение было живо заинтересовано нападками иезуитов на галликанскую церковь и их защитою тираноубийства. На сейме 1613 года третье сословие хотело выразить осуждение иезуитам за их взгляды и отомстить за галликанскую церковь; но члены духовенства, под председательством Дю Перрона, который действовал по внушению двора, не хотели взглянуть на поведение третьего сословия иначе, как на посягательство на духовную юрисдикцию.

В то время, как на сейме шли эти препирательства, богословский факультет рассматривал книгу иезуита Бекана под заглавием «Об англиканском споре касательно власти папской и королевской». Целью этого сочинения была защита положений Беллармина. Оно напечатано в Майнце в 1612 году и представлено парижскому богословскому факультету 1 декабря того же года и 2 января 1613 года, как содержащее несколько вредных мыслей. В ту минуту, когда факультет приступал к рассмотрению этой книги, Фильзак объявил собравшимся, что кардинал передал ему приказание регентши, запрещавшей факультету цензировать сочинение Бекана. Файе и три других доктора были отправлены в качестве депутатов к регентше, чтобы объяснить, насколько опасно оставлять эту книгу без цензуры. Канцлер принял четырех ученых, похвалил усердие университета и разрешил просмотреть сочинение иезуитского богослова; но, когда дело было доложено факультету, то Фильзак прочел папский декрет от 3 января 1613 года о запрещении книги Бекана, и о внесении ее во второй класс Индекса до исправления, так как она содержит неправильные, дерзкие, неосновательные, соблазнительные и возмутительные положения. По прочтении этого декрета, Фильзак заявил, что он против того, чтобы факультет цензировал это сочинение, и уверял, что канцлер запрещает обсуждать это дело. Ни канцлер, ни, руководивший им, двор не держались никакого определенного образа действия в подобных случаях; они меняли мнение, смотря по обстоятельствам, по традиции поддерживая галликанское учение, и, в то же время, поддаваясь влиянию некоторых лиц, слишком дружественно относившихся к иезуитам, чтобы допустить Сорбонну к цензуре сочинения, написанного иезуитом.

Заблуждения Бекана бросаются в глаза; он переходит границы в своем ультрамонтанстве, книга его столь же отвратительна, как и сочинение Марианы; если не знать каков был Тайный совет, управлявший Марией Медичи, то нельзя понять, с одной стороны, бережное отношение к этому иезуитскому богослову, а с другой – отпор, данный третьему сословию, мнение которого так согласовалось с учением французской церкви.

Духовная палата сейма дала иезуитам еще большее доказательство своей симпатии. Во время заседаний сейма велась жаркая полемика по поводу иезуитов. С обеих сторон сочинялись различные пасквили. Кардинал Дю Перрон открыто принял сторону иезуитов, расхвалил их и добился от духовной палаты следующего заявления.

«Великие дела и значительные заслуги отцов ордена Иисуса, ежедневно ими творимые на пользу католической Церкви, и, в особенности, Вашего королевства, вынуждают нас смиреннейше просить Ваше Величество, ввиду их образованности и набожности, дозволить им вести преподавание в своей Клермонтской коллегии и нести свои обычные обязанности в других своих парижских обителях, как то было раньше; а также прекратить всякое сопротивление и всякие тяжбы с университетом по этому поводу, находящиеся на рассмотрении Вашего парламента, и передать эти дела на рассмотрение Ваше и Вашего совета, а также запретить другим судам их ведать. Благоволите, Ваше Величество, оставляя их в тех местах, где они сейчас находятся, разрешить им и впредь селиться в них и принять их под Ваше покровительство, как то делал покойный король, дабы они могли вечно воздавать Вам должную честь, повиновение и преданность, а всем подданным Вашим служить по долгу своего обета».

Духовная палата, подавая эту петицию королеве, которой руководили иезуиты, действовала с их ведома.

Сейм закончился в 1614 году. В следующем году члены духовной палаты вместе с другими депутатами вошли в состав общего совета французского духовенства, который, подобно палате сейма, покровительствовал иезуитам.

Среди иезуитов всегда встречались люди, достойные похвалы, – усердные, набожные, занимавшие первые места на всех полезных поприщах, но это не были профессы четырех обетов, их не посвящали в тайны управления орденом и в его честолюбивые планы. Ордену нужны были ученые, апостолы, мученики, служившие ширмами жажде золота, торговле, честолюбию и гордости иезуитов. В своей истории иезуиты выводят на сцену только тех из своей среды, которые могут прикрыть их тайные дела; чтобы быть беспристрастным, надо рисовать полную картину. При случае, мы воздадим должное отдельным лицам, отличавшимся святостью, усердием, ученостью, но не они составляли орден; иезуитские историки старались уверить в противном, но бесчисленные факты опровергают их!

Тогда как некоторые высшие духовные лица желали видеть орден там, где его не было, на него сочинялись самые жестокие пасквили. Упомянем об одном из них, особенно прославившемся и известном под заглавием «Анти-Котон».

В первый раз произведение это было издано в 1610 году; оно было сочинено в ответ на »Объяснительное письмо« отца Котона, о котором мы уже упоминали и в котором восхвалялось учение ордена.

В первой главе автор «Анти-Котона» устанавливает, что иезуиты – заступники тираноубийства, и, что для них каждый, не покровительствующий им, король есть тиран. В подтверждение этого положения он цитирует книгу Рибанейры «О добродетелях христианского государя»; Скрибаниуса «Amphitheatrum honoris»; несколько сочинений Беллармина; книгу Гретцера «Еретико-политическая Летучая Мышь» и «Королевскую книгу» Марианы. Он прибавляет, что сочинение Марианы одобрено генералом ордена Аквавивой и Стефаном Хойеда, ревизором Толедской провинции, после разбора, сделанного серьезнейшими и ученейшими членами ордена. Следовательно, можно сказать, что учение Марианы было учением всего ордена. Автор «Анти-Котона» называет еще Еммануила Са, Иоанна Счастливого, называвшего себя Евдемон-Иоанн, и многих других писателей-иезуитов или приверженцев ордена. Во второй главе он доказывает фактами, что иезуиты умели применять свои правила на практике; в третьей, он старается доказать, что иезуиты виновны в убийстве Генриха IV, и уверяет, что таково было мнение большинства современников. В главе 4-й он подробно разбирает «Объяснительное письмо» Котона и показывает, что оно не имеет характера откровенности и искренности; наконец, в 5-й главе он спрашивает, полезно ли для блага Церкви пребывание Котона при дворе и должны ли быть терпимы иезуиты во Франции; ответ дается отрицательный. Против добронравия отца Котона приводятся факты, подтверждаемые показаниями свидетелей, находящихся в живых, и заслуживающих веры.

Как только «Анти-Котон» вышел из печати, его перевели на разные языки, и издания стали повторяться изумительным образом. Иезуиты и их приспешники набросились на эту книгу и осыпали ее массой пасквилей. Упомянем лишь о памфлетах отцов Ришома, Гретцера, Евдемона-Иоанна, Бональда, Талота и Гарасса. Отец Котон написал в свою защиту «Апологетический ответ», который кардинал Дю Перрон нашел лишенным всякого значения, и который был опровергнут Казобоном. Все эти мнимые ответы и опровержения вызывали новые ответы и опровержения, и «Анти-Котон» надолго стал, как бы, центром жаркой и страстной борьбы.

Сочинение «Анти-Котона» приписывалось разным авторам, в особенности же, кальвинисту, министру Дю Мулену, Петру Куанье, другу Паскье и адвокату Цезарю де Плэ. Посвящение королеве подписано тремя инициалами: Р.Д.С. Иезуиты различно толковали эти три буквы, и для характеристики их полемических приемов, приведем несколько примеров их толкований. Намекая на эти три заглавные буквы автора, они называли его: Partisan de Calvin; Pasteur de Charenton; Paste de Chenilles; Peu de Chose; Pauvre de Cerveau; Pauvre de Conscience; Prince de Calomnie; Pépinière de Calomnies; Pernicieux Diable Calomniateur; Plume de Corbeau; Punaise de Calvin; Perdu de Conscience etc., etc.; то есть: Приверженец Кальвина; Шарантонский пастырь (шарантон – дом умалишенных); Пища Гусениц; Неважная штука; Нищий умом; Нищий совестью; Князь клеветы; Рассадник клеветы; Зловредный диавол-клеветник; Вороново перо; Кальвинский клоп; Потерявший совесть и т.д.

Иезуиты делали вид, что презирают «Анти-Котон», но многочисленные возражения и брань служит достаточным доказательством того, что они придавали этому сочинению большое значение.

Пока шла полемика, Ришелье сделался министром Людовика XIII, могущественно правил всеми делами и возобновил антииспанскую политику Генриха IV и Сюлли. Планы Марии Медичи, Эпернона и иезуитов рушились. После жестокой борьбы с протестантами, Ришелье понял, что необходимо примириться с ними для успеха внешней политики.

Протестанты на собрании своем в Милло решили послать ко двору депутатов для заключения мира. Посланные прибыли в Сен-Жермен 21 ноября. Мэйнальд, от лица всех французских кальвинистов, произнес очень почтительную речь. Король отвечал, что согласен примириться со своими протестантскими подданными из Лангедока, но не из Ла-Рошели; депутаты подали памятную записку о необходимости включить в мирный договор Ла-Рошель и адмирала де Субиза. Считая невозможным, чтобы протестанты подписали договор без этого условия, Ришелье уговорил Людовика XIII согласиться на него, но в душе он решил, что мир продержится лишь до той минуты, когда правительство будет в состоянии уничтожить всех кальвинистов во Франции. «Я хочу совершенно разбить кальвинскую партию, – сказал он нунцию Спаде, – но прежде, чем достигнуть этой цели, мне придется снова возмутить весь свет». Действительно, некоторые католики неодобрительно отнеслись к тому, что кардинал присоединился к иностранным кальвинистам и им приходилось снова возмущаться заключаемым миром с французскими протестантами. При подписании мирного договора 5 февраля 1620 года, кардинал Ришелье и Ла Рошфуко (Ларошфуко) вышли из залы Совета, чтобы своим присутствием не показать, что они одобряют заключение мира с еретиками. Несмотря на эту предосторожность, договор навлек на Ришелье сильнейшие упреки со стороны иезуитов, испанских эмиссаров и всех, завидовавших его успехам. На него писались оскорбительные пасквили, в которых его называли: кардиналом Ла-Рошельским, патриархом безбожников, кальвинским первосвященником. Из этих пасквилей два обратили на себя особенное внимание Ришелье: один под заглавием «Admonitio ad vegem» приписывали иезуиту Евдемону-Иоанну, другой – «Mysteria politica» – был сочинен иезуитом Келлером. Эти пасквили были напечатаны в Италии, «но, – говорит Ришелье, – чтобы скрыть, откуда они, их сперва распространили во Фландрии и под рукой пустили слух, что автор их – Буше, но последний в письме к друзьям отрицал это».

Ришелье донес парламенту об этих двух пасквилях, который 30 октября 1625 года приговорил их к сожжению рукою палача.

26 ноября Жорж Фроже, синдик богословского факультета, подал прошение и запрещении этих же самых пасквилей. «Факультет назначил депутатов для рассмотрения этих сочинений и, выслушав доклад в заседании 1 декабря, запретил их, так как они содержат клевету и оскорбления, и подстрекают подданных к мятежу, что противно долгу повиновения и почтения к государям, кроме того, в них заключается многое, противное истинному и здравому учению, и сами они отвратительны и омерзительны».

Собравшееся в то время в Париже на совещание духовенство, сильно взволновалось по поводу этих пасквилей. Епископу Шартрскому поручен был доклад по этому делу.

13 декабря он представил собранию подробно обоснованный разбор, в котором порицает пасквилянтов, защищает короля, его министра Ришелье и его политику, и нападает на иезуитов, предполагаемых авторов пасквилей.

Выслушав доклад Шартрского епископа, собрание тотчас же разошлось. Некоторые духовные сановники, официально расхвалившие иезуитов на предшествовавшем заседании, решили протестовать против цензуры Шартрского епископа. Они устроили частные заседания и издали несколько манифестов, вызвавших противоречие и опровержения со стороны противного лагеря. Одни говорили, что доклад не был рассмотрен собранием; другие находили в нем много такого, с чем нельзя согласиться. 12 января кардинал Ла Валет, архиепископ Тулузский, с согласия самого епископа Шартрского, предложил более краткую цензуру, в которой, сохраняя все прежние основания для осуждения пасквилей, не касались никаких частных вопросов, могущих вызвать волнение. Предложение это было принято, и епископ Шартрский редактировал сокращенную цензуру. Узнав о решении собрания от 12 января, парламент отдал 21-го того же месяца приказ, запрещавший всем и каждому распространять иные постановления духовного собрания, кроме постановления от 13 декабря, под страхом наказания за возмущение общественного покоя. 18 февраля парламент подтвердил свой приказ от 21 января и запретил под страхом смертной казни духовенству устраивать собрания, а типографиям печатать иную цензуру, кроме той, которая была сделана 13 декабря.

Кардиналы Ла Рошфуко, де ла Валет и все духовные сановники, находившиеся в Париже, собрались для обсуждения мер против этих приказов. Решили просить канцлера о представлении этого дела в совет и о кассировании обоих парламентских указов; если же представится надобность, то обратиться к самому королю.

26 и 27 февраля кардиналы Ла Рошфуко и де ла Валет, восемь архиепископов, 32 епископа и пять депутатов второго разряда собрались в епископском дворце Ла Рошфуко при церкви Св. Женевьевы и подписали акт, в котором заявляли, что цензура, составленная епископом Шартрским, не имеет законной силы, так как не была обсуждена собранием.

2 марта, те же лица, снова собравшись, подписали прошение на имя короля о кассации обоих постановлений. На другой день, парламент издал третий указ, в котором объявил собрания архиепископов, епископов и прочего духовенства не имеющими значения и незаконными, так как они совершались вопреки его указам; все постановления этих собраний он кассировал и уничтожил, вновь запретил вышеупомянутым епископам устраивать где бы то ни было собрания и приказал всем архиепископам и епископам возвратиться в свои епархии в двухнедельный срок под страхом конфискации их доходов.

7 марта парламент объявил через приставов третий свой приказ архиепископу д’Ок (d’Auch), собравшему у себя шесть архиепископов, 20 епископов и других духовных лиц. С общего согласия, архиепископ д’Ок продиктовал приставам следующий ответ:

«Члены Парижского парламента не имеют никакой власти над французским духовенством, которого мы представители, подчиненные одному лишь королю; приказы парламента являются нестерпимым посягательством на богопочитание и на власть Его Величества, которое ведет к ниспровержению Церкви и государства. Духовные сановники имеют право и обязаны по всем законам божеским и человеческим собираться для обсуждения дел, касающихся религии и Церкви, когда того требуют обстоятельства. Ныне они собрались, как для решения вопроса об имеющей состояться завтра процессии, по случаю начала юбилея, так и для обсуждения мер, которые надлежит принять, чтобы испросить у короля кассацию указов, нарушающих власть Церкви и Его Величества, а также, запрещения парламенту впредь издавать подобные распоряжения, – во вред спасению души и почитанию католической веры».

Члены парламента весьма различно отнеслись к этому вопросу. Однако, на третий день после его получения, большинством (17 членов против 15) решено было издать четвертый указ, в котором упомянутый вопрос признавался ничтожным, оскорбительным и клеветническим, стремящимся к ниспровержению основных законов государства и, как таковой, отдавался в руки палача для бичевания и сожжения. Де Трап, архиепископ д’Ок, и Мирон, епископ Анжерский, были немедленно вызваны в парламент, для объяснения своего поведения. Кроме того, всем духовным лицам вменялось в обязанность повиноваться королю, признавая парламент высшей властью, которая, под верховенством короля, судит всех его подданных без изъятия; не исполнившие этого приказа, объявляются виновными в преступлении против величества и подлежат преследованию по всей строгости законов.

10 марта кавалер королевы-матери был прислан от имени короля в парламент с извещением, что король до полудня прибудет в Париж и, что он приказывает повременить с приведением в исполнение вчерашнего постановления до его прибытия. Парламент отвечал, что им во всем руководит стремление к благу и к угождению Его Величеству.

Между тем, король приказал духовным сановникам как можно скорее собраться 10-го утром, чтобы составить жалобу, которую они намеревались ему подать. В час пополудни они явились ко двору, и Оксерский епископ вручил эту жалобу королю, который не одобрил последний указ парламента и епископа упрекнул за то, что собирались без разрешения. Он обещал дать им публичную аудиенцию, чтобы выслушать их возражения. Затем, 26 марта суд передал это дело на благоусмотрение короля. Несмотря на все это, два дня спустя, парламент объявил, что требует, чтобы архиепископ д’Ок и епископ Анжерский явились на суд, грозя, в случае неповиновения, конфисковать доходы этих особ. Духовные сановники поспешили собраться и просили у короля обещанной публичной аудиенции, которая была им обещана на 30 мая, но, так как в этот день парламент согласился на сообщенную ему передачу дела, то аудиенция, обещанная духовенству, не состоялась.

Мы уже говорили, что на критический разбор Шартрского епископа нападали с двух сторон: одни говорили, что он не был рассмотрен в собрании, чем и вызваны известные нам волнения, другие же находили в нем многое, с чем нельзя было согласиться. Со своей стороны, епископ Шартрский напал на сокращенный разбор, составленный им под влиянием кардинала Ла Валета, и старался отстоять первую редакцию. Прежде всего, на основании протокола собрания он доказал, что труд его был прочтен и единодушно одобрен. Анжерский епископ Мирон, один из самых ярых противников епископа Шартрского, стал оспаривать выписку из протокола, выданную секретарем собрания; он обвинял епископа Шартрского в том, что он хитростью добился отзыва, помещенного в выписке, и совершил подлог. Частные собрания, заседавшие при церкви Св. Женевьевы, подтвердили обвинение, высказанное Мироном, и не признали выписки из протокола, выданной епископу Шартрскому, который, в свою очередь, не признал за частным собранием права объявлять недействительным извлечение из протокола собрания общего.

Когда духовные сановники разъехались, появилась, за подписью кардинала Ла Рошфуко, статья под заглавием «Причины неодобрения нашими епископами» и т.д. В ней не только порицался критический разбор, сделанный Шартрским епископом, но еще и заявлялось, что в нем «столько ошибок и дерзостей, что достоинство духовного сана не допускает, чтобы он появился в печати с одобрения собрания духовенства».

Так как в этом критическом разборе задеты и иезуиты, то кардинал посвящает их оправданию 19-й отдел своей статьи.

В 1628 году Рише нарушил молчание, на которое осудил себя со времени направленных на него нападок, и напечатал опровержение статейки Ла Рошфуко, озаглавив свое сочинение «Примечания к книге под заглавием: Причины неодобрения». Он следит шаг за шагом за своим противником и отвечает на все его заявления.

Легко понять причину всего этого волнения по поводу, более или менее, длинного и основательного критического разбора. Были задеты иезуиты; им было неприятно, что их учение и двое из их монахов так ясно растолкованы. Многие духовные сановники, и, в особенности, кардинал Ла Валет, сын герцога Эпернона, были им преданы. Вот откуда явилось такое страстное опровержение, которого побудительная причина была скрыта, а следствия так очевидны.

Но, если друзья иезуитов были сильны, зато их враги были многочисленны. Главнейшая причина, увеличивавшая их число, заключалась, по словам Ришелье, в том, что всем надоело, что они во все мешались.

В том же году, когда пасквили Admonitio и Mysteria подверглись такому гонению, в Париже общественное мнение было возмущено сочинением иезуита Сантарелли, повторявшего то же учение, за которое были запрещены книги Бекана и Марианы. Для Сантарелли и его последователей папа был на свете – все, в нем одном сосредоточивалась вся верховная власть; представители светской власти были только заместителями его, которых он мог смещать по произволу. По мнению иезуитов, армию этой единой, высшей и вселенской власти составлял их орден, все члены которого приносят торжественный обет слепого повиновения папе; вот почему они приписывают себе исключительное положение в Церкви.

Книга Сантарелли напечатана в Риме на глазах папы и с одобрения иезуитского генерала. Когда она дошла до Парижа, то Фильзак, антагонист Рише, и Сервэн, непобедимый противник иезуитов, разобрали ее и нашли в ней ультрамонтанское учение, во всей его неприкосновенности. Фильзак, некоторое время бывший другом иезуитов, вернулся к прежнему своему мнению о них и заставил своего преемника по месту синдика, Жоржа Фроже, донести факультету о книге Сантарелли, вследствие чего, декан Рогенан получил приказание созвать заседание на 16 марта 1626 года.

Уже 6 марта Сервэн донес парламенту о книге Сантарелли. В этот день король присутствовал на торжественном заседании парламента. В ту минуту, когда Сервэн готовился разоблачить сочинение иезуитов, он упал, сраженный апоплексическим ударом; вместо него выступил другой, менее горячий, но столь же набожный судья, известный во всей Франции своей ученостью, Омер Талон, и произнес против ордена иезуитов обвинительную речь, разошедшуюся по всей стране. Парламент осудил сочинение Сантарелли, которое было сожжено палачом на Гревской площади. После приговора над этой книгой, тотчас же приступили к обсуждению вопроса: не запретить ли иезуитам говорить проповеди и исповедовать, и не закрыть ли их Клермонтскую коллегию. Некоторые советники требовали нового изгнания их из Франции. Председатель Ламуаньон тайно отправился в дом профессов предупредить иезуитов, так как боялся, что назавтра же будет принята эта мера. Иезуиты поспешно бросились ко двору, но, задетый их пасквилями, Ришелье относился к ним уже не с прежней благосклонностью. Им отвечали, что король в отсутствии и что они могут явиться по его возвращении. Такая же неудача постигла и прокурора Матвея Моле, друга иезуитов.

Между тем, обсудив дело, парламент не счел своевременным изгнание иезуитов и ограничился тем, что призвал к своему суду отца Котона, провинциала, и других настоятелей парижских обителей ордена, отцов Филло, Броссальда и Арманда. Приставы ввели их в залу совета, где Верден, старший председатель, допросил их, а затем предложил им подписать следующие четыре предложения:

«Король обязан своим государством только Богу и своему мечу;

Папа не имеет над правителями никакой ни понудительной, ни направляющей власти;

Король лично не может быть отлучаем от Церкви;

Папа не имеет права ни освобождать подданных от присяги в верности государю, ни налагать запрещение на государство ни по какому поводу».

Отец Котон отвечал: «Мы охотно подпишем эти предложения, если Сорбонна и французское духовенство, здесь ныне собравшееся, их подпишут; мы не можем предписывать законы ни нашим духовным начальникам, ни почтенным учреждениям, стоящим выше нас в Церкви». Парламент не поверил этому смирению и стал совещаться о том, не арестовать ли немедленно отцов Котона и Игнатия Арманда. Дело переходило на голосование, – рассказывает иезуитский историк, – но старший председатель отложил решение его до следующего понедельника».

Друзья иезуитов сумели так хорошо воспользоваться этой отсрочкой, что в понедельник король вызвал отца Котона в Лувр. Котон (скончавшийся три дня спустя), по болезни, явиться не мог; вместо него прибыл отец Игнатий Арманд; Ришелье объявил ему, что буря, поднятая против иезуитов, уляжется, если они подпишут письменное обещание согласиться с цензурой Сорбонны и французского духовенства по поводу учения Сантарелли, и будут держать сторону французской церкви против ультрамонтанства. Иезуиты подписали без возражений и поспешили к нунцию с объяснением, что, при случае, они сумеют уклониться от исполнения подписанного обещания. Их извинения были довольно плохо приняты.

В тот самый день, когда иезуиты подписали эту бумагу, синдик Жорж Фроже говорил в заседании факультета: «Сперва я считал полезным запретить книгу Сантарелли, но, по зрелому рассуждению, и, посоветовавшись с умными людьми, пришел к заключению, что делать это опасно. Нельзя это исполнить, не поссорив между собой папу и короля, не оскорбив их; поэтому я полагаю, что не следует говорить об этой книге, к тому же, запрещенной уже парламентом. Факультет не получал никакого приказания ни от короля, ни от парламента, ни от других высокопоставленных лиц, и не в его обычаях заниматься важными делами без требования начальства. Если же факультет пожелает прочесть, разобрать и даже запретить это сочинение, то прошу сделать это в общих выражениях, не отмечая никаких частностей. Так было поступлено относительно «Admonitio ad regem», и потому, запрещение этого пасквиля было хорошо принято всеми и даже папой».

Фильзак возразил на это предложение синдика. «Надо, – говорил он, – внимательно прочесть и зрело обсудить сочинение Сантарелли, а для этого необходимо назначить ученую комиссию, которую обязать представить доклад факультету к 1 апреля. Разбор этой книги не труден, так как автор изложил вкратце все свое учение в 30-й и 31-й главах. Можно ограничиться рассмотрением этих двух глав и отметить в них положения, подлежащие запрещению».

Тем временем, в Риме очень беспокоились тем, что парижский университет собирался цензировать книгу Сантарелли. Генерал иезуитов Вителлески, тем более волновался, что громко одобрял это сочинение. Чтобы отразить грозивший ему удар, он велел переделать два экземпляра этой книги, и в таком виде отослал их к парижским иезуитам, для передачи друзьям ордена и для распространения слухов о том, что процесс, начатый против одного из их собратий, ни на чем, кроме клеветы и обмана, не основан. Он тем более рассчитывал на успех этой проделки, что экземпляров книги Сантарелли было очень мало во Франции и, что желающим было почти невозможно собрать их несколько штук. Вителлески думал прислужиться папе и открыл ему свою хитрость; Урбан VIII возмутился и осыпал его сильнейшими упреками, во-первых, за то, что он официально одобрил книгу, которая ссорила папу с державами, а во-вторых, за то, что он позволил себе такой обман; папа объявил, что прикажет своему нунцию во Франции задержать и уничтожить оба подделанных экземпляра, что и было исполнено.

В том же приказе Урбан VIII поручал Спаде сделать выговор иезуитам, подписавшим известное обещание, и постараться, чтобы Сорбонна не цензировала сочинение Сантарелли.

Но все старания нунция не привели ни к чему. Предложение Фильзака было принято, и доктора Иоанн Дотрюи, Степан Дюпюи, Луи Рюме и Петр Шапла были назначены в комиссию для разбора этой книги. Рюме заболел, а Шапла отправился в Палестину, так что разбором занялись Дотрюи и Дюпюи. Они прочли свой отчет 1 апреля и пришли к заключению о необходимости запрещения ультрамонтанского учения, содержавшегося в вышеупомянутых главах. Фроже снова умолял ученых ограничиться общей критикой, не указывая на отдельные пункты, чтобы не оскорбить папу. По обычаю, соблюдаемому в университете в важных случаях, Фильзак потребовал слова для докладчиков. Первым говорил Дотрюи, прямо заявивший: «Учение, изложенное в главах 30-й и 31-й книги Сантарелли, кажется мне чудовищным; оно неизвестно всем древним отцам Церкви и духовным ученым; оно приведет к волнениям в государстве и нарушит всякий порядок; оно измыслено лишь в последнее время, к великому соблазну верующих, и должно быть запрещено. Я желал бы, чтобы факультет обратился к папе с смиреннейшей просьбой убрать из Церкви этот камень соблазна и в силу своей власти запретить писателям, защищающим это учение, касаться этого вопроса в своих сочинениях под страхом запрещения и осуждения».

После Иоанна Дотрюи, другой докладчик, Степан Дюпюи, прочел следующую формулу цензуры:

«Учение, излагаемое в книге Сантарелли, ново, неправильно, ложно, ошибочно, противно слову Божию; оно делает ненавистным сан первосвященника, умаляет верховную власть царей, дарованную им от Бога, и мешает обращению языческих и еретических правителей, оно нарушает общественное спокойствие, разрушает царства, парламенты и республики; оно отвращает подданных от повиновения государю и приводит их к заговорам, возмущениям и покушениям на жизнь королей и князей».

Эта критика ультрамонтанства отличается величайшей точностью. Фильзак горячо поддержал Дюпюи, и большинство высказалось в том же смысле. Было решено, что учение Сантарелли будет запрещено, согласно формуле, предложенной Дюпюи, а докторам Фильзаку, Изамберту, Боссу, Готье, Фроже, Дотрюи и Дюшону поручалось редактирование критического разбора, который будет подписан на заседании 4 апреля. Члены комиссии собрались 2-го; Изамберт и Фроже, желавшие пощадить иезуитов, предложили изменить расположение определений и слово «ошибочно» – зачеркнуть; но им ответили, что это значило бы уклоняться от предначертаний факультета. Вследствие этого, получилась такая редакция критического разбора:

«Если кто-нибудь сомневается в том, что наступает конец света, о котором говорит апостол, пусть он вспомнит о том, что происходит в наши времена, и сравнит с тем, что было раньше; тогда он убедится, что враг рода человеческого сделал все, что может не только оскорбить, но и вовсе уничтожить всякое, как духовное, так и светское благочиние. Нашлись безбожники, которые, осмеливаясь изрекать хулу на Бога, обратили свои перья и свои мечи против Церкви Господа Нашего Иисуса Христа; некоторые безумцы, полагая, что не без основания светские власти вооружены мечом, стали иным путем под них подкапываться и пытались их уничтожить посредством гнусных книг, добиваясь тайными уловками своей цели. Св. Иуда учит нас распознавать таких людей по их презрению к высшим властям и по их хуле на царя. Хорошо было бы, если бы они ограничивались только презрением и злословием; но нет, некоторые прекрасные писатели, под предлогом установления в Церкви известной светской власти, учат и утверждают, что те лица, в руках коих управление духовными делами, имеют власть лишать государей их престолов даже по пустым и вовсе странным причинам, и вместо них назначать на год или даже на известное число дней высших судебных сановников, по своему благоусмотрению. Вследствие всего этого, богословский факультет Парижского университета, усмотрев намерение подобными средствами расшатать всякое светское общество и, в особенности, французскую монархию, находящуюся под правлением нашего христианнейшего, всемилостивейшего и справедливейшего короля, – следуя примеру своих предшественников в выражении преданности Его Величеству и всему государству, и желая удовлетворить всех благомыслящих людей, остановил свой выбор, между прочим, на недавно появившейся книге под заглавием «Antonii Santarelli Jesuitae de Herese, schismate, apostasia, etc.», и на чрезвычайном своем собрании 16 марта сего года поручил некоторым, нарочито назначенным, ученым прочесть и разобрать это сочинение; а, так как в нем говорится о некоторых вещах, не относящихся к настоящему делу, то решено было рассмотреть только две главы, а именно: тридцатую и тридцать первую трактата de Heresi.

1 апреля 1626 года, отслужив мессу Св. Духу, факультет собрался на заседание в зале Сорбоннской коллегии и выслушал доклад комиссии, объяснившей, что в двух указанных ей главах содержатся следующие положения: папа имеет право налагать на королей и принцев денежные пени, лишать их престола и государства за ересь и разрешать подданных от клятвы в верности и повиновении государю; таков был обычай в Церкви искони, и не только за ересь, но и по другим причинам, именно, за грехи, если потребуется, то есть, если государь небрежен, неспособен и бесполезен. Кроме того, папа пользуется властью над всеми духовными и светскими делами, над правителями, которые грешат перед законами Божескими и человеческими, в особенности, если они впадают в ересь.

Докладчики объяснили, что автор книги утверждает, что апостолы de facto, но не de jure были подданными светских правителей и, что последние тотчас же стали подданными папы, лишь только его власть было установлена. Он искажает текст св. Павла, опуская одно отрицание, и, цитируя многих авторов, заставляет их говорить то, о чем они никогда и не думали. В заключение, комиссия полагала, что, как вышеуказанное, так и еще многое другое, отмеченное ею, по справедливости подлежит исправлению и запрещению. Декан предложил это дело на обсуждение факультета, который, выслушав мнения всех членов, и собрав их голоса, выразил порицание и осуждение этому учению, и нашел, что оно ново, неправильно, ошибочно и противно слову Божию; что оно представляет папскую власть отвратительной и открывает дорогу схизме; умаляет верховную власть королей, зависящую только от Бога, и мешает обращению в истинную веру языческих и еретических правителей; нарушает общественный покой; разрушает королевства, штаты и республики; одним словом, отвращает подданных от повиновения государю и подстрекает их к мятежам, возмущениям и покушениям на жизнь правителей.

Составлен в Сорбонне в день и год выше означенные и пересмотрен 4 апреля 1626 года».

Этот разбор, взволновал ультрамонтан, друзей иезуитов. Во главе их стоял Дюваль, самый ученый из них, вследствие чего, их назвали дювалистами. Члены этой партии пустили в ход все что могли, чтобы добиться уничтожения двух определений: ошибочно и противно слову Божью, которыми заклеймено было, вообще, ультрамонтанство. Другие желали, чтобы прибавили слово относительно, дабы определения не относились ко всему, вообще, учению, но, чтобы самые сильные выражения могли быть приписаны самым опасным положениям. Большинство одобрило разбор без всяких изменений.

«Все ученые, – рассказывает Ришелье, – были согласны с критическим разбором, но не с теми выражениями, в которые он был облечен». Несмотря на свою неудачу, ультрамонтане не теряли надежду переделать его, о чем мы будем говорить потом.

Тем временем, иезуиты испытали новое унижение при разборе «Сокращенного Богословия» отца Гарасса, обычного сочинителя большинства пасквилей, которые выпускались под вымышленными именами против врагов иезуитов. Когда ученые, которым был поручен разбор «Сокращенного Богословия» отца Гарасса, представили свой отчет, то факультет единодушно решил, что эта книга должна быть запрещена.

Ультрамонтане не посмели заявить в суде о подлоге, так как приговор факультета был слишком прочно основан на извлечениях из разбираемого сочинения. Они испросили разрешение отложить свое возражение на два месяца, чтобы подготовиться к защите своего дела. По истечении этого срока, факультет собрался на заседание, для наложения запрещения на эту книгу, но ультрамонтане постарались о том, чтобы на собрании присутствовало много ученых монахов нищенствующих орденов. По закону, каждый монастырь имел право посылать на заседания факультета не более двух представителей, но с некоторого времени все монахи-ученые считали себя вправе присутствовать на всех заседаниях и подавать голос. Так как среди монахов было много приверженцев ультрамонтанства, по большей части, находившихся в неприязненных отношениях со своими епископами, по случаю своего увольнения от должности, то иезуиты давали им знать, когда им бывало нужно заручиться большинством голосов на заседаниях. Точно так же собрали их и в тот день, когда факультет должен был рассмотреть «Сокращенное Богословие» отца Гарасса. Они не решились выступить в защиту этой плохой книги, но попросили еще два месяца отсрочки, что и было им разрешено большинством голосов.

По этому случаю, светские ученые подали в парламент прошение, дабы впредь каждый монастырь присылал на заседания факультета не более двух представителей, как полагалось. Фильзак написал письмо к кардиналу Ришелье и разоблачил перед ним злоумышления доктора Дюваля, сговорившегося с нунцием Спадой и иезуитами погубить Сорбонну; но все было напрасно. Нищенствующие монахи подали на университет жалобу в королевский совет, который перенес дело в другой суд. Тем не менее, парламент вынес решение, согласно прошению факультета. Не обращая внимания на этот приговор, в августе 1627 года монахи явились на заседание в большем, против определенного, числе. Парламент командировал туда двух советников, составивших протокол о нарушении постановления. На сентябрьском заседании, «Сокращенное Богословие» отца Гарасса было осуждено, как содержащее много положений «еретических, ошибочных, возмутительных, дерзких; многие выдержки из Священного Писания и св. Отцов приведены некстати, изменены, смысл их извращен; кроме того, в книге бесчисленное количество шутовских выходок, которые неприлично ни писать, ни читать христианам и богословам».

Отец Гарасс в свое время очень славился своими буффонадами. Судя по тому, что осталось от его сочинений, его место было, скорее, на подмостках скомороха, чем в монашеском ордене. Однако, иезуиты восхищались им и считали его своим лучшим писателем.

Осуждение «Сокращенного Богословия» о. Гарасса было проверено и утверждено в заседании 16 сентября.

Жан Дю Верже де Горанн, Сен-Сиранский аббат, вступил в борьбу с иезуитами, написав опровержение книги Гарасса. Он назвал свою книгу «Сокращение подлогов иезуита Гарасса».

Сочинение это, очень ученое, строго правоверное, обнаружило в авторе опасного врага иезуитов, которые поняли это и изо всех сил старались ему вредить, как увидим дальше.

Между тем, нищенствующие монахи обжаловали в королевском суде протокол парламента и, последовавший за ним, второй приговор. Король перенес дело в собственный суд, запретил парламенту вмешиваться в это дело и решил, что монахи могут являться в собрания факультета по обычаю, так, как делали всегда. Это решение не положило конец спору, потому что светские члены факультета утверждали, что обычай, подкрепленный приговорами заседаний, не согласуется с притязаниями монахов, которые король хотел удовлетворить.

Так как, в сущности, весь шум был поднят из-за книги Сантарелли, или, вернее, из-за ультрамонтанства, то король думал успокоить умы, запретив факультету обсуждать и оспаривать в утвердительном или отрицательном смысле всякие положения, относительно верховной власти Его Величества и других королей, и правителей без особого разрешения Его Величества, подтвержденного его грамотами, под страхом наказания, как мятежников и нарушителей общественного спокойствия.

«Факультет с почтением принял этот приговор, – рассказывает Ришелье, – но отложил его утверждение, решив выжидать, пока суд парламента получит о том уведомление».

Преобладавшие при дворе иезуиты хотели при помощи короля помешать действию законов и заставить умолкнуть своих противников, дабы вернее добиться цели. Они утверждали, что по приказу короля Сорбонна не имела права заниматься ультрамонтанством; себя же они считали вправе распространять это учение. Поэтому они возобновили дело Сантарелли и привлекли на свою сторону некоторых епископов. По распоряжению Рима, нунций Спада делал все возможное, чтобы заставить факультет отменить свою цензуру. Иезуиты очень громко восставали против выражения ересь, которым запятнали учение, согласное, по их словам, с учением отцов Церкви. Им было бы трудно назвать хоть одного из этих святых, который был бы на стороне ультрамонтан; они сами постоянно употребляли слово ересь, для определения взглядов своих противников; но им хотелось пользоваться этим выражением исключительно. Некоторые ученые, по уговору нунция, утверждали, что факультет не был свободен при критическом разборе книги Сантарелли и «просили разрешение собраться для рассуждения по этому предмету и для разбора этой гнусной книги, как она того стоит».

Это лицемерное прошение они подали Ришелье, который очутился в очень затруднительном положении. Папа прислал ему, королю, королеве-матери, хранителю печатей и некоторым прелатам грамоты, в которых порицал критику Сорбонны; но, с другой стороны, парламент и Сорбонна отстаивали учение французской Церкви. Ришелье не тотчас ответил дювалистам, под предлогом отсутствия короля. Он считал это дело очень важным, находя, что «от этих искр может возникнуть большой пожар». Когда король возвратился, Ришелье посоветовал ему затушить это дело, дав некоторое удовлетворение римскому двору.

Король воспользовался первым удобным случаем, для достижения этой двоякой цели. Предлогом явился тезис, предложенный в начале 1628 года яковитом Тестфором, утверждавшим, что папские декреталии составляют часть св. Писания, так как они суть непогрешимые его толкования, а римский престол есть не что иное, как Церковь. Этот ультрамонтанский кавардак не пришелся по вкусу факультету, объявившему, что тезис этот не может быть прочитан в его заседаниях; весь университет высказался в том же смысле, и предписал Тестфору взять свой тезис обратно, иначе он будет разжалован и лишен всех прав, почестей, льгот и привилегий, вольностей и чинов университетских без права снова вступать в университет.

Некоторые, находившиеся при дворе, епископы жаловались королю на то, что университет занимается богословским вопросом, который ему неподсуден; вследствие этого, король, указом от 19 декабря, кассировал постановление университета и снова запретил касаться вопроса о сущности власти. Кроме того, он отправил Коспеана, епископа Нантского, в университет с письмом к богословскому факультету, которому предписывалось составить правила для печатания тезисов; внести в протокол запрещение занижаться столь спорными вопросами и принять к сведению все, что поручено Нантскому епископу сообщить от имени короля.

Прочитав королевское письмо, Коспеан объявил собранию, что ему поручено узнать мнение всех членов факультета, «относительно выражений, в которых составлена критика книги Сантарелли». Многие члены протестовали, но безуспешно; дело пошло на обсуждение. Мнения были очень различны. Одни открыто высказывались за или против разбора, другие требовали некоторых изменений. Епископ Нантский причислил последних к противникам разбора и в этом смысле составил протокол, из которого было видно, что из 68 членов только 18 одобряли критику. Другие одобряли ее по существу, но не соглашались с ее редакцией. Протокол этот был представлен королю.

Парламент выступил в защиту критического разбора, составленного факультетом, и отменил решения собрания, происходившего под председательством Нантского епископа. Но король перенес дело на свой суд и запретил факультету и парламенту им заниматься. Кроме того, он повелел, «чтобы кардиналы, духовные сановники и другие, назначенные им для этого, лица решили, в каких выражениях будет составлен разбор гнусного и вредного учения, содержащегося в книге Сантарелли, для представления Его Величеству, который укажет, что делать дальше».

Король не назначил обещанных членов суда, и, таким образом, прекратился на время «спор, в котором, по словам Ришелье, обе стороны взаимно относились со столь великой враждой, что можно было ожидать весьма дурных последствий».

Однако, общество строго осудило поведение тех членов, которые более или менее откровенно высказались за Сантарелли. Они сочли нужным извиниться перед королем; Дюваль, их предводитель, обратился к нему с письмом от их имени, в котором говорил:

«Государь, доктора богословского факультета вашего университета, числом 35 человек, вследствие неправильно возводимого на них недостойного обвинения в недостатке верноподданнических чувств, решились принести Вашему Величеству уверение в своей невиновности и представить самые убедительные доказательства в ней; а, так как нас обвиняют в том, что мы считаем вашу власть лишь заимствованной, делая вас, в некотором роде, подвластным папе, и не хотим признавать вашу прямую власть над всеми вашими подданными, то мы заявляем перед Богом и Его святыми ангелами, и клянемся всем для нас святым, что Ваше Величество получили свою власть только от Бога, что Вы не зависите ни от кого на свете, не исключая папы, и во всех светских делах вашего государства никто не имеет права спросить вас, почему вы так поступаете, так как вам принадлежат во всей полноте право и честь нами повелевать, а нам – честь вам повиноваться».

После этого рабски-почтительного вступления, Дюваль уверяет, что, как он, так и его друзья возражали только против некоторых, слишком суровых выражений разбора, а в конце, в неясных словах, высказывает учение Беллармина о косвенной власти папы над королями.

Следует заметить, что во всех богословских спорах, если иезуиты и брали верх, то только силой; их излюбленными аргументами были королевская власть и влияние высокопоставленных лиц. Если они не могли добиться такого решения, какого хотели, то испрашивали приказаний, заставлявших умолкнуть их противников. Себя же они считали выше всяких законов и лишь внешним образом соблюдали предписанные им правила.

Результаты, которых добились иезуиты, не удивительны, если вспомнить, каково было их положение при дворе. У Людовика XIII не было характера, и он поддавался постороннему влиянию. Духовники управляли им по своему произволу, а духовниками были иезуиты. Когда в 1617 году отец Котон удалился от двора, вместо него назначен был отец Арну. Через 10 лет его сменил отец Сегюиран, после которого должность духовника перешла к отцу Сюффрену. Отец Котон, проживши некоторое время в Риме, вернулся в качестве провинциала Франции. Не станем входить в подробности всех интриг, в которых были замешаны эти иезуиты, но нельзя пройти молчанием тот очень знаменательный факт, что, в то время, когда Ришелье уговорил Людовика XIII следовать политике Генриха IV, было сделано покушение на жизнь короля. Преступником оказался священник по имени Мартель из Эстреана, близ Дьепа. Он признался, что действовал по наущению двух иезуитов. Вот, что выяснило следствие, произведенное Руанским парламентом.

«Священник Мартель, заподозренный и уличенный во многих важных преступлениях, прибыв в Руан на ярмарку, явился к старшему председателю и заявил, что намеревается отправиться к королю и сообщить ему по секрету о том, что некий негодяй – испанец, родом из Фландрии, признался ему на исповеди, что собирается вместе с несколькими товарищами покуситься на жизнь короля на Новом мосту. Обманщик этот надеялся, что при помощи этого заявления и открытия тайн лично самому государю, он получит доступ к нему и возможность убить его. Старший председатель, тронутый добрыми намерениями этого священника, тотчас же отправил его в своем экипаже в Париж к канцлеру, который, выслушав его показание, поручил его гвардейскому капитану. Офицер этот, желая разыскать солдат, замешанных в замышлявшемся цареубийстве, и надеясь встретить их на улице, в течение нескольких дней гулял по Парижу с Мартелем, дабы этот священник указал на них. Чтобы придать более веса своему доносу, Мартель подделал письма, якобы, от солдата, признавшегося на исповеди в затевавшемся убийстве; в них солдат, якобы, упрекал его в нарушении тайны исповеди и в том, что подвергал исповедовавшегося большой опасности. Письма эти, привезенные в Париж слугой Мартеля по имени Галлеран, были поручены наемному лицу, для передачи Мартелю, где бы он ни находился. Слуга Галлеран, чтобы вернее обмануть своего посланного, назвался гвардейским солдатом. Посланного задержали с этими письмами и спросили, откуда они. Он отвечал, что какой-то молодой человек дал их ему на мосту Нотр-Дам, вместе с пятнадцатью су за труды; он прибавил, что легко узнает этого молодого человека, если его увидит, что и произошло в скором времени.

Вследствие этого, Галлеран и его хозяин были посажены в тюрьму и допрошены двумя королевскими советниками. Мартель сперва держался своего первого показания и уверял, что узнал о преступлении на исповеди; но вскоре сознался в том, что, сообщенный им, факт вымышлен, а письма подложны. Вследствие этого разногласия в показаниях, Мартель, Галлеран и их посланный были препровождены в Руанский парламент, вместе с приказом произвести разбор этого дела. По прибытии их в Руан, тотчас же прошел слух, что презренный Мартель давно уже состоит в подозрении, как виновный в разных преступлениях. Поэтому, навели справки о его прошлой жизни, и ему, и его слуге дали очную ставку со многими свидетелями.

Старший председатель, два королевских офицера и четыре советника парламента допросили их внимательно. Из дела выяснилось, что Мартель, сам в том сознавшийся, совершил следующие преступления: лихоимство, содомия, покушение на убийство, убийство Христофора Оврэ, своего соседа, и поджог его дома; совершив последнее преступление, Мартель уехал в Дьеп с Амбруазом Гюйо, иезуитом, а Галлеран, его слуга, бежал ночью и скрылся в Руане, где к нему присоединился через несколько времени и Мартель. В бытность в этом городе, Мартель вздумал явиться к председателю с известным нам доносом.

Когда Мартель признался в этих делах, председатель спросил его, с какой целью ведена была вся эта интрига со слугою; тогда Мартель сознался, что намеревался умертвить короля и, что действовал по совету и наущению двух иезуитов: Амбруаза Гюйо и Пьера Шаппюи. Вследствие этого заявления, его обыскали и нашли при нем нож, такой же, каким Равалльяк убил Генриха IV.

Слуга Галлеран показал, что о цареубийственном замысле своего хозяина ничего не знал; что дело это было известно другим лицам, так как Мартель и Амбруаз Гюйо часто совещались друг с другом и, что недавно, перед отъездом Мартеля в Париж, иезуит Гюйо привел двух испанских солдат, прогостивших вместе с ним несколько дней у Мартеля. Спрошенный по этому поводу Мартель, сознался и прибавил, что он дурно отзывался о короле и правительстве для того, чтобы испытать испанцев, и что он водил их в трапезную иезуитов в Дьепе».

К этим столь серьезным уликам против Мартеля и иезуитов прибавилась новая, очень важная. У родственника Мартеля были захвачены письма, помеченные маем месяцем того же года, в которых Мартель передавал Амбруазу Гюйо поклон и приказывал сказать ему: пусть он молится Богу и Божьей Матери о скорейшем и успешном окончании затеянного ими обоими дела... Он прибавлял, что короля в Париже нет, но, что он возвратится; лично же он, Мартель, не двигается из Парижа уже две недели, и что ему необходимо оставаться там до времени.

В письмах этих содержатся еще и другие указания, из которых видно, что Мартель и иезуит Гюйо задумали страшное дело и часто о нем беседовали. В этой же переписке приведено несколько разговоров между Мартелем и другим иезуитом, который говорил, что треугольную шапку принесла сама Богородица парижским иезуитам.

Комиссары поспешили арестовать обоих иезуитов, Гюйо и Шаппюи, живших в Дьепе. Их допросили 30 и 31 января 1625 года и следствие по их делу продолжалось, но оно не было соединено с делом Мартеля и двух иезуитов.

Мартель и его слуга Галлеран были приговорены к смертной казни до очной ставки с Гюйо и Шаппюи. Иезуиты употребили все средства, чтобы замять это дело и вырвать своих собратий из рук правосудия. Руанский парламент не замедлил бы обнаружить этот заговор и произнести приговор над настоящими преступниками, если бы они были не иезуиты; но внезапно, им был получен приказ королевского совета от 18 февраля 1625 года о прекращении дела и о высылке, по причине его важности, всех документов, касающихся обвинения, возведенного на отцов Амбруаза Гюйо и Шаппюи; а, между тем, 8 февраля король прислал старшему председателю грамоту, приказывая быстро судить тех же иезуитов.

Таким образом, согласно рукописей Дюпюи, представляющего неопровержимые доказательства истины своих слов, были нарушены законы государства, чтобы вырвать, главнейшим образом, Амбруаза Гюйо, очевидно, виновного, из рук правосудия и избавить его от столь заслуженного наказания.

Отец Котон, которому по определению государственного совета был отдан на поруки этот иезуит, казался сам столь убежденным в участии своего собрата в заговоре и в том, что он заслуживал виселицы или колесования, подобно отцу Гиньяру, что отдал приказ 12 февраля, чтобы в некоторых обителях ордена молились о некоем, как было сказано, весьма великом, опасном и не терпящем отлагательства деле!

Некоторые писатели утверждали, не приводя никаких тому доказательств, что Мартель на эшафоте заявил о невинности Амбруаза Гюйо. Подобные смелые заявления не редкость в сочинениях иезуитов и их друзей.

Людовик XIII хотел видеть в заговоре Мартеля и Гюйо лишь единичный факт. Под влиянием своего духовника, он положил 7 марта 1627 года первый камень церкви при обители профессов на улице Св. Антония. Магистрат города Парижа, следуя примеру короля, и желая ему прислужиться, взял на себя издержки по возобновлению здания Клермонтской коллегии. Опираясь на эту двойную поддержку, иезуиты сочли себя причисленными к университету и стали устраивать свои заведения по всей Франции. Господствуя при дворе, посредством духовников, они создали себе сильную партию из придворных, верных подражателей своему государю; из влиятельных и легких дам, находивших в иезуитах снисходительных исповедников; из всех светских и духовных интриганов, стремившихся составить карьеру и знавших, что этого нельзя добиться иначе, как через отца духовника. Вскоре мы увидим, как эта партия взбунтовала всю Францию и причинила ей непоправимые бедствия.

31 января 1615 года умер Клавдий Аквавива. Он пробыл генералом 34 года и может считаться, как бы, вторым основателем ордена, – сами иезуиты признают, что обязаны ему своим воспитанием. Он продолжал дело Лайнеса. Игнатий Лойола основал орден, Лайнес же и Аквавива создали в нем то, что может быть названо иезуитским духом. Под управлением Аквавивы, орден сильно развился: в то время, как умер Аквавива, в ордене состояло 13 тысяч членов разных степеней и он владел пятьюстами пятьюдесятью домами в 33 провинциях.

Аквавива назначил Фердинанда Альберуса, ассистента германского, генерал-викарием. Альберус назначил собрание профессов на 5 ноября 1615 года; явилось 65 членов. Число это мало соответствует цифре 13 000, выражавшей общее число членов ордена, но мы уже говорили, что профессов, то есть истинных иезуитов посвященных, было очень мало в ордене. Испанцы, имевшие притязание на поставку генералов, интриговали против избрания Муцио Вителлески, на стороне которого было большинство. Однако, интриги не помешали его избранию, состоявшемуся 15 ноября.

Муцио был римлянин; он первый из генералов не был испанским подданным. В его пользу было подано только 39 голосов; как видно, в самом ордене не царило согласие. Конгрегация разошлась только 24 января 1616 года. Ею изданы 101 декрет; из них: 13-м – каждому иезуиту запрещалось заниматься делами своей семьи, а 84-й запрещал заниматься торговлей во всех ее видах. Иезуиты поняли, что было необходимо, хотя бы, только официально, устранить беспорядок, навлекший на них столько порицаний. Они сумели быть купцами, несмотря ни на какие правила, что мы увидим впоследствии. Пока Аквавива был генералом, иезуитам дозволялось открыто поклоняться своему основателю, Игнатию Лойоле. Это факт важный, на который необходимо обратить внимание. После кончины Игнатия, иезуиты в своей римской обители ежегодно праздновали 31 июля его память. В этот день произносились хвалебные речи в его честь. В 1599 году такую речь пожелал произнести Беллармин; кардинал Барониус, доминиканец, присутствовал при этом. Беллармин старался доказать, что восхваляемый им, достоин причисления к лику святых; тогда Барониус, желая перещеголять Беллармина, упрекнул иезуитов за то, что они не поместили портрета Игнатия у его могилы; портрет был тотчас же принесен; кардинал сам повесил его и поклонился ему в землю. Тотчас же, все присутствовавшие упали на колени, заливаясь слезами от радости и благоговения.

До той поры не было попыток причислить Игнатия к лику святых. Франциск Борджиа и Аквавива напечатали его биографию, составленную Рибаденейрой, где говорилось, что он не творил чудес. Но, как мы уже знаем, Рибаденейра нашел возможным выпустить свое сочинение вторым изданием, в котором было очень много чудес. Кроме того, иезуиты составили описание добродетелей Игнатия, его общений с Богом и главнейших правил, утвержденных основателем их ордена.

Вещи находились в этом положении, когда Павел V вступился за иезуитов перед Венецианской республикой. Вынужденный, для прекращения несогласий, отказаться от этой защиты, папа вознаградил иезуитов множеством милостей. Он не только отменил буллу об осуждении молинизма, но и дозволил именовать Игнатия блаженным и служить ежегодно в честь его мессу 31 июля, в день его кончины. Это причисление к лику святых произошло 3 декабря 1609 года.

По этому случаю, иезуиты устроили во всех своих обителях торжественный праздник и говорили панегирики в честь своего патрона. В Испании духовные дети Игнатия поручили двум доминиканцам и одному августинцу составить хвалебное слово новому блаженному. Монахи эти выполнили возложенное на них поручение, как люди, преданные ордену. Французский иезуит Франсуа Солье перевел с испанского на французский язык три произнесенные ими речи и напечатал их в 1611 году. Солье находил эти речи очень превосходными, но не все разделяли это мнение. Были люди, находившие их смешными, вследствие сказок, апокрифических чудес, легкомысленных выходок, холодных намеков, вымученных аллегорий, смешных гипербол, пустой игры слов и бесцветных сравнений, которыми испещрена эта галиматья. В ней даже нашлись положения, противные учению Церкви; между прочим, следующие, о которых было донесено Сорбонне:

«Игнатий, силой имени своего, написанного на клочке бумаги, совершал больше чудес, чем Моисей, и столько же, как апостолы.

Игнатий вел такую святую и высокую жизнь, даже в глазах Божиих, что никто, кроме таких пап, как св. Петр⁴², таких цариц, как Богородица, и таких царей, как Бог Отец и Его святой Сын, не имел счастья его видеть.

Воистину, основатели монашествующих орденов посылались на благо Церкви; но в недавнее время Бог говорил через сына своего Игнатия, которого Он сделал наследником всего в мире, которому недоставало только этой славы и через которого созданы века.

Мученик Игнатий с особенной любовью относился к Святейшему отцу папе римскому, как к законному преемнику Иисуса Христа и его викарию на земле».

Фильзак, бывший в то время синдиком богословского факультета, представил эти выдержки на обсуждение Сорбонны 1 октября 1611 года. Андрей Дюваль, преданный иезуитам по причинам, о которых, по словам Боссюэта, нельзя открыто говорить, хотел помешать критическому разбору этих извлечений и сказал речь, прося благосклонного и милостивого толкования. Факультет, знавший побудительные причины, не обратил никакого внимания на его слова и осудил первые три положения, «как соблазнительные, ошибочные, хулительные, безбожные, гнусные, отвратительные, ложные и явно еретические».

Что касается 4-го, то оно найдено еретическим в том смысле, что называет папу преемником Христа, и неправильным в том смысле, что называет его викарием Спасителя.

Такое заключение было правильно, ибо достаточно взглянуть на контекст положений, чтобы убедиться, что панегиристы Игнатия действительно делали из своего героя второго Христа и ставили его выше всего, что было великого в религии.

Отец Солье хотел оправдаться и напечатал объяснительное письмо, относительно осужденных положений. Он приписал Св. Писанию и церковным службам такие же выражения, какие употребили панегиристы Игнатия. По обыкновенной методе иезуитов, он обвинил Сорбонну в ереси и в том, что она сговорилась с протестантами против ордена. Когда иезуитов обвиняли в ереси, они всегда кричали гораздо больше, чем их обвинители. Это была их обычная уловка.

Критика Сорбонны не помешала канонизации Игнатия. Однако, сразу же представилось затруднение, непреодолимое для каждого, но не для иезуитов: Игнатий при жизни чудес не творил, и отец Рибаденейра в первом издании своего сочинения, от 1572 года, признается, что Бог явил славу основателя ордена лишь в быстром распространении ордена, а это одни только иезуиты считают чудом. С 1572 по 1587 год святость Игнатия не проявилась никаким чудом, так как во 2-м издании сочинения Рибаденейры, напечатанном в 1587 году, как и в первом, о чудесах не говорится. Таким образом, в течение тридцати лет после смерти, Игнатий не сотворил ни одного чуда.

Но в 1612 году, когда деятельно хлопотали о канонизации Лойолы, Рибаденейра напечатал сокращенное издание своего первого сочинения и включил в него множество чудес, сообщенных ему иезуитами, более прозорливыми, чем он сам. Таким образом, это сокращенное издание вышло гораздо полнее, в отношении чудес, чем первое. Из всех мест, где были иезуитские обители, слетелись рассказы, один чудеснее другого: Индия, Япония, Китай, Мексика, Бразилия, Абиссиния, Германия, Франция, Испания, Италия, Польша, Венгрия, Фландрия – внесли свою лепту, так что очень скоро у иезуитов оказалось в распоряжении больше чудес, чем требовалось бы для канонизации по всем правилам нескольких святых. В подтверждение чудес, иезуиты приводили свидетельства императора, французского короля, герцога Баварского и других преданных им принцев и принцесс. Григорий XV закончил дело, начатое Павлом V, и канонизировал Игнатия и Франциска Ксавье 12 марта 1622 года, но булла была издана лишь в следующем году папой Урбаном VIII.

В 1621 году в Риме умер знаменитый Беллармин. Иезуиты считали его своей гордостью и одним из величайших богословов. У Беллармина были знания и умение, но, к сожалению, он употребил их в защиту учения, составившего несчастие Церкви. Он привел в систему учение ультрамонтанства и подкрепил его самыми искусными софизмами. Ультрамонтанские идеи, всегда проводимые папским двором, начиная со Средних веков, были известны до Беллармина, но этот иезуитский богослов сумел их сгруппировать, сопоставить и представить в виде самого правоверного учения. Римский двор поощрял его, и Беллармин, по выражению Боссюэта, заменил для него все католическое предание.

Иезуиты пытались сделать из Беллармина святого; дело о его причислении к лику святых было возбуждено, но кардинал Казамат прекратил его. Оно несколько раз возобновлялось, но всегда безуспешно, несмотря на все старания итальянских иезуитов. Беллармин позаботился сам составить свой панегирик; в нем он говорит о своих добродетелях с той притворной скромностью, которая паче гордости, и уверяет, что сохранил свою невинность неприкосновенно. Несмотря на это заявление, никто не верил, чтобы он доводил свою добродетель до геройской степени, иезуиты так были уверены в успехе своего предприятия, что уже считали ультрамонтанское учение под защитой святого, заранее названного ими непорочным. Французские иезуиты не разделяли восторга своих итальянских братьев по отношению к великому ультрамонтанскому ученому. Они понимали, что их положение, и без того очень трудное во Франции, станет опасным, если будет канонизировано ультрамонтанство в лице одного из их собратий, осужденного парламентом. По их наущению, кардинал Тансен написал Бенедикту XIV два очень энергичных письма и высказался против канонизации. Итальянские иезуиты принуждены были отказаться от проекта получить непорочного богослова, которого они с такой гордостью противопоставили бы св. Фоме, ангельскому богослову, которым хвалились их противники доминиканцы.

Папа Урбан VIII, издавший буллу о канонизации первых двух иезуитских святых, дал ордену другие доказательства своей преданности. После кончины Сикста V иезуиты приобрели в Риме огромное влияние. Их больше боялись, чем любили, но они сумели привлечь на свою сторону самые влиятельные семьи и господствовали посредством царствующих домов в различных государствах. Почти везде они сумели пробраться поближе к королям и знатнейшим особам в качестве духовников. Через этих влиятельных лиц они добывали доходные места кардиналам, различные милости родственникам своим; благодарные кардиналы не могли ни в чем отказать своим благодетелям, в особенности, если они просили за иезуитов, бывших посредниками при получении самими кардиналами различных милостей. Иезуиты пользовались этими средствами с самого основания своего ордена; но с XVII века они возвели этот образ действия в систему и положили его в основу своей политики.

Таким образом, они сделались такими бесспорными хозяевами в Италии, что тамошние маленькие князьки обращались к ним за защитой от возмущений, грозивших их правлению. Хотя в других странах влияние их не было так явно, но оно было столь же велико. Иезуиты пользовались им для увеличения числа своих заведений, как в Старом, так и в Новом Свете. В эту блаженную пору исполнилось сто лет со времени основания ордена. В1636 году Вителлески разослал всем провинциалам циркулярное предписание о праздновании этой годовщины во всех заведениях ордена. Были приложены все старания, и в течение четырех лет все литературные таланты ордена изо всех сил готовились к достойному восхвалению славы и добродетелей иезуитов. Столетний юбилей праздновался в 1640 году. Таким образом, в продолжение четырех лет сочинялись хвалебные стихотворения и речи в честь ордена; большинство из них забыты, но фламандские иезуиты сумели сохранить их для потомства, собрав в книгу под заглавием «Imago primi saeculi» («Картина первого века») отпечатанную in folio в знаменитой типографии Плантена с многочисленными гравюрами, изображающими образцовых представителей добродетели, надежд и славы ордена. Книга состоит из рассказов, речей и стихотворений на разных языках. Все эти сочинения отличаются не столько талантом, сколько восторженным и напыщенным тоном, педантизмом и невероятной гордостью, обнаруживающимися в каждой строчке. Конечно, они не имеют никакого исторического значения, но в них верно отразилось настроение, дух всего ордена. Поэтому история должна остановиться на мгновение над этой скучной компиляцией, из которой мы сделаем несколько извлечений.

Разные портреты иезуитов первого века. – Изображение иезуитов по «Imago primi saeculi...». – Орден заслуживает тройной венец: девства, науки и мученичества – Из скромности, он попирает ногами знаки отличия духовного сана. – Он рожден Иисусом. – Его вернейшая эмблема – солнце. – Как солнце, орден сияет во всей вселенной. – Подобно луне, он изливает ночью свои благодеяния. – Его могут затмить только земные страсти. – Преследования делают его еще лучезарнее. – Он цветет, как пальма. – Он бессмертен, как феникс. – Он своим убожеством непорочен и не запятнан никаким земным прикосновением. – Орден (Societas) есть супруга Иисуса Христа, который сам сработал кольцо, данное ордену в знак их союза. – Орден и Церковь тождественны. – Пророчества о Церкви относятся к ордену. – Его существование есть рабское подражание жизни Христа. – Иисус Христос – первый основатель ордена. – Богородица – второй основатель. – Св. Игнатий – третий. – Название «иезуит» дано свыше. – Иезуиты – ангелы, столь же чистые, просвещенные и пылкие, как ангелы небесные. – В них соединяются качества святых Михаила, Рафаила и Гавриила. – Все, без исключения, иезуиты в высшей степени учены и мудры; это львы, герои, апостолы, Самсоны, орлы, полководцы. – Они – цвет рыцарства, гении-хранители Церкви. – Один иезуит стоит целой армии. – В ордене нет другого чуда, кроме самого ордена. – Он более привилегирован, чем другие ордена. – Больше чести быть иезуитом, чем епископом. – Орден выше царств, венцов, кардинальского пурпура. По смерти, иезуиты прямо идут в Царствие Божие. – Иисус Христос встречает их. – В течение 800 лет достаточно было принадлежать к иезуитам, чтобы спастись. – Они все, без исключения, спасутся. – Орден всегда юн и неувядаем. – Иезуиты могут хвалиться без гордости. – Каким образом.

Оборотная сторона медали. – Иезуиты по предсказанию св. Гильдегарды. – Иезуиты – посланные диавола. – Льстецы. – Завистники. – Лицемеры. – Злословцы. – Враги епископов. – Похитители милостыни посредством женщин. – Ростовщики, торгаши, еретики, виновны во всех преступлениях. – Соблазнители. – Трусливые и лицемерные вожаки. – Нищие, засыпанные богатством. – Надменные плуты. – Льстивые ханжи. – Гордые нищие. – Нахальные просители. – Сладкие клеветники. – Мирные притеснители. – Торгаши индульгенциями. – Деликатные мученики. – Наемные духовники. – Строители домов. – Доктора грехов и бесчинств.

Иезуиты в изображении Марианы. – В ордене есть постыдные проступки, которых открывать не следует. – Он управляется так плохо, что невозможно устранить злоупотребления. – Лучшие иезуиты стонут от этих злоупотреблений. – Правосудие презираемо. – Добрых притесняют. – Злым покровительствуют. – Орден переполнен шпионами. – Миллионы, потраченные на дело Молины. – Деликатное отношение к молодым новициям. – Иезуиты не способны к хорошему преподаванию. – Они занимаются промышленными и земледельческими предприятиями. – Законы толкуются по произволу старших – Ничтожные лица ставятся во главе ордена. – По архивам генерала, в ордене нет ни одного честного человека. – Добродетель не награждается. – Злых щадят в ордене. – Добрых преследуют и убивают. – Злоупотребления по всем отраслям управления. – Иезуиты вмешиваются в светские дела. – Профессы не соблюдают нищенства. – Огромные суммы, отправляемые в казну генерала.

Серьезные и беспристрастные мнения о иезуитах в первом веке. – Папы, епископы, богословы, ученые, знаменитые личности, монахи, иезуиты, судьи, корпорации, разделявшие в первом веке мнение о иезуитах, выраженное в пророчестве св. Гильдегарды. – А, между тем, в то время янсенисты еще не были придуманы.

С первых дней существования иезуитского ордена, о членах его высказывались самые разноречивые мнения. Долг беспристрастного историка собрать их и представить на суд читателя.

Прежде всего, приведем похвальные отзывы иезуитов о самих себе, для чего сделаем несколько выписок из знаменитого сочинения под заглавием «Imago primi saeculi».

Вот, во-первых, описание великолепного заглавного листа этой книги. Орден (Societas) изображен в виде молодой девушки, которой ангелы вручают три венца: девственности, учености и мученичества. Справа от нее, ангел трубным звуком возвещает: Игнатию исполнилось сто лет! Слева – другой ангел трубит: да наполнит он весь мир! У эмблематической девы на груди начертано имя Иисуса, и она говорит: «Не давай нам славы, Господи, не давай нам славы!» У нее в правой руке перо, а в левой – крест в пламени; справа, у ног ее, Время; слева, также у ног ее, митра и кардинальская шапка.

По краям листа расположены шесть эмблем, соответственно, шести книгам сочинения: первые пять изображают орден вообще и доказывают его сходство с Церковью.

Первая представляет имя Иисуса в виде солнца, и серп луны, над которыми находится надпись: «Орден рожден от Иисуса» (Societas à Iesu nata); а внизу – другая: «Он получает все от солнца» (Omnia solis habet).

Вторая эмблема состоит из лучезарного шара с надписью внизу: «Орден распространен по всему свету» (Societas toto orbe diffusa), a внизу: «Он сияет во всей вселенной» (Toto micat orbe).

Третья эмблема представляет луну в ночном небе с надписью наверху: «Орден благотворит всем» (Societas mundo benefaciens); а внизу: «Он сохраняет все в ночи» (Media fovet omnia nocte).

Четвертая эмблема изображает луну в затмении, вследствие положения Земли между Солнцем и ею, с надписью: «Орден терпит беды от мира» (Societas à mundo male patiens); а внизу: «Орден затмевается землею» (Objecta tellure tenetur).

Пятая эмблема – солнце, луна и тень от земли с надписью наверху: «Орден приобретает больше славы от преследований» (Societas à persecutionibys illustrior); а внизу: «От тени он хорошеет» (Ipsa formosior umbra).

Эти пять эмблем общи для Церкви и для ордена иезуитов. Шестая относится специально к Фландрии; это лев в зодиаке: Et hanc Leo Belgicus ambit.

У подножия одной из колонн, поддерживающих фронтиспис, изображена пальма, в знак того, что орден процветет, как пальма; а с другой стороны – феникс, в знак того, что он процветет, как феникс, по толкованию Тертуллиана, который так перевел греческое выражение Септанта: Ut phoenix florebit.

Это ошибка, так как греческое слово означает и феникс, и пальма; еврейское слово – значит только пальма, что и признается всеми переводчиками; но иезуиты увидели в нем птицу феникса; они ссылаются на Улисса Альдроуандуса, утверждающего в своем сочинении о птицах, что есть несколько пород фениксов; иезуиты цитируют этого писателя в выноске и применяют к ордену девиз: Avis jam non unica, намекая на то, что орден есть собрание многих фениксов.

Внизу на заглавном листе изображены два ангела, поддерживающие зеркало: один со словами: «Без порока» (Sine labe); что можно отнести и к Церкви, о которой сказано, что она без порока; другой – с надписью: Sine ocre. Первый девиз означает целомудрие, а второй – бедность.

За заглавным листом помещено краткое оглавление сочинения, в конце которого помещена гравюра, изображающая Младенца Иисуса, кующего на наковальне кольцо, которое Он вручает ордену в знак Своего брачного соединения с ним; это кольцо есть, как бы, знак вечного существования ордена: Annulum oeternitatis in perennis foedera connubii daturas.

Фламандские иезуиты в первой своей книге называют орден вторичным установлением Церкви. В Риме были св. Петр и св. Игнатий, а у народов – св. Павел и св. Ксавье.

Двенадцать апостолов – десять иезуитов. Семьдесят два ученика – семьдесят иезуитов, существовавших во время первой буллы Павла III (Lib. II, cap. 2).

«Подобно тому, как Дух Святой, – говорили иезуиты, – сошел на собрание апостолов, так Он сошел и на св. Игнатия после его обращения к Богу, с таким же шумом и землетрясением» (Lib. V, cap. 5).

«Я могу, если не ошибаюсь, я могу без дерзости приписать ордену Иисуса пророчество царя пророка о Сионе, то есть о Церкви Иисуса Христа: град Господень, о тебе возвещены славные дела, ибо Пресвятый положил основание твое и утвердил тебя против бедствий» (Ibid).

«Нельзя сомневаться в том, что орден во всем подобен Церкви, если вспомним, какую пользу приносят ему преследования; о нем можно сказать то, что св. Гиларий сказал о Церкви: что он особенно побеждает, когда много врагов, доказывает свою невинность особенно ярко, когда его упрекают в злых делах, и остается владыкой, когда все его покидают» (Lib. V, cap. 1).

«Св. Иероним выразился о Церкви, что она возросла от преследования и увенчалась мученичеством. То же самое можно сказать и об ордене, и применить к нему этот стих из Горация: Где тот край на земле, который не был бы орошен нашей кровью? (Quae caret ora cruore nostra?)» (Lib. V, cap. 4).

«Вспоминая великие благодеяния и милости, оказанные папами нашему ордену, можно думать, что пророчество Исайи, исполнение которого мы с радостью видим в Церкви, в известном смысле относится и к иезуитскому ордену: «Цари будут кормильцами вашими, а царицы кормилицами. Вы будете сосать молоко народов и вскормитесь у царской груди. Господь будет вашим вечным просвещением и Бог ваш будет славою вашею. Дни народа моего будут как дни дерева и дела рук его пребудут вовек». Да будет мне дозволено думать, что в пророчестве этом Исайя говорит не только о народе Божьем и о Церкви, но, что он имеет ввиду св. Игнатия и семью его, братьев ордена и их превосходные дела» (Lib. V, orat. I).

«Иисус относится к иезуитам так, как Он относится к Церкви; Он борется за них, как и за остальных христиан» (lib. I, cap. 4).

В доказательство этой истины, иезуиты приводят слова св. Иеронима о псалме 76: «Возблагодарим Иисуса, вождя нашего; ибо Он вождь наш, сражающиеся за нас и дарующий нам победу».

«Я постараюсь показать, – прибавляет автор, – что Иисус явил миру славу имени Своего, основав и распространив орден, который служит великим памятником славы Христа. Иисус Христос говорил своим ученикам, что они будут «ненавидимы всеми за имя Его», то есть за название «христиане», так как все были идолопоклонники и язычники; так и иезуиты думают, что их ненавидят и преследуют только потому, что они называются иезуитами, хотя вся Европа верует во Христа и поклоняется Ему. И, как Христос пребывает в Церкви, так Он, по мнению иезуитов, пребывает и в ордене, который является, как бы, сокращением всей Церкви в самой Церкви (Lib. IV, cap. 1).

Отцы наши, – говорят они, – обращались к Богу во время бури, движимые тем же страхом, как и апостолы, обратившиеся к Иисусу, уснувшему в лодке, но Иисус находится и в ладье иезуитов. Как присутствие Цезаря и его сокровищ на корабле обеспечивало безопасность корабельщика, так самое имя Иисусово, которое мы носим, обеспечивает нас, составляя, в то же время, причину наших бедствий. Он повелит ветрам и морю, и настанет великая тишина».

Фламандские иезуиты в своем сочинении стараются, так сказать, отождествить свой орден с Иисусом Христом. Весь толстый том написан лишь для того, чтобы провести сравнение между ними и Иисусом. Это сравнение касается пяти пунктов, составляющих содержание пяти книг их сочинения. Вот краткое изложение этих книг, составленное самими иезуитами.

"I. Иисус Христос сам себя уничижил – Игнатий, человек знатного происхождения, смирил себя до того, что жил подаянием: вследствие этого, возник наш маленький орден.

Иисус Христос возрастал в мудрости и благоволении перед Богом и людьми. Это прообраз ордена, возрастающего также, с годами, в учености и добродетелях.

Иисус начал действовать и учить – это прообраз деятельного ордена. Чем приближаешься ты ко Иисусу Христу, о, преславный орден, как не такими великими писаниями!

IV. Христос претерпел позорную смерть – вот образ гонимого ордена!

V. Иисус крестными муками вошел в славу Свою – вот образ почтенного ордена».

Иезуиты сравнивают своих героев с Александром, Геркулесом, Помпеем, Цезарем; как ни смешон этот ученический стиль, но он еще допустим. Нередко встречаются люди, и даже писатели, с недостатком рассудительности и здравого смысла; но, так как иезуиты постоянно сравнивают свой орден с Церковью, а самих себя с апостолами и с Иисусом Христом, на Которого смотрят, как на равного себе, то не мешает обратить внимание на то, как велика гордость, побуждающая их говорить так странно. Она заставила их даже заявить, что Иисус Христос был основателем их ордена.

«Это, – говорят они, – орден самого Иисуса, Сына Божия, ордена, которого Он настоящий создатель и который назван по имени Его: Иисус Христос его первый основатель; Пресвятая Дева – второй, а св. Игнатий – только третий» (Lib. I, cap. 6).

Св. Игнатий был так скромен, что счел себя недостойным дать своим ученикам название «игнатовцев», подобно другим основателям монашеских орденов. Он подражал апостолам, о смирении которых св. Августин отзывается с похвалой и рассказывает, что они не хотели называть первых христиан ни павловцами, ни петровцами, а назвали их по имени своего Учителя. Впрочем, если здраво рассудить, то можно сказать, что орден назван по имени своего основателя, ибо Игнатий, в деле основания ордена, приписывал все Богу, а не себе, и, объявив, что Иисус Христос – истинный и главный создатель ордена, поступил очень ловко, устроив так, что орден назван по имени своего основателя, а имя Игнатия, которое он желал скрыть, даже и не упоминается.

Св. Фома в своих сочинениях спрашивает, почему христиане приняли имя Христа, а не Иисуса, и почему они называются христианами, а не иезуитами? В ответ, он объясняет, что это произошло от того, что христиане – участники в святой благодати, выраженной именем Христос и получаемой при таинствах, а потому, могут называться христианами и помазанниками Божьими; между тем, как они не имеют права именоваться святым именем Иисуса, означающим Спаситель, будучи спасенными: Он – единый Спаситель. Вследствие этого, имя – это не прозвище, но настоящее имя Иисуса Христа, данное Ему Богом через ангела, ибо Он должен был спасти свой народ, освободив его от грехов, державших человека в рабстве; посему, всякий должен преклонить колена перед этим именем, которому поклоняются небо, земля и преисподняя.

Мы уже говорили, что Сорбонна, Евстафий дю Белле и Сикст V, на основании слов св. Фомы, не одобряли название иезуитов, которые, несмотря на это, утверждают, что получили его свыше; они только забывают доказать это обстоятельство (Lib. I, orat. 41).

Авторы «Imago primi Saeculi» с таким же восторгом относятся к членам ордена, как и к самому ордену вообще. Вот некоторые из похвал, которые они скромно раздают себе и своим собратьям:

«Орден – это огненная колесница Израиля, о которой некогда плакал Елисей и которая теперь возвращена нам на радость всего мира; если вы ищете полки и воинов, ежедневно одерживающих новые победы, вы найдете в этой колеснице (прошу принять мои слова в наилучшем смысле) избранное ангельское войско, которое, под видом животных, показывает, чего ждет от него военачальник (Lib. III, orat. 1).

Подобно тому, как ангелы, просвещенные небесным светом, освещают и совершенствуют, так и иезуиты, подражающие чистоте ангелов и всецело преданные своему источнику, то есть Богу, черпают в нем столь пылкие и быстрые проявления добродетели, и столь яркие и светозарные лучи, что в этой огненной печи высшей и целомудреннейшей любви, их пожирающей, исчезает нечистота наслаждений, и они сами просвещаются и совершенствуются, пока не окажутся в состоянии передавать другим свой свет и свой жар, будучи столь же озарены великолепием своей добродетели, сколь небесно воспламенены огнем милосердия» (Lib. Ill, orat. 1).

«Иезуиты – ангелы, подобные св. Михаилу в борьбе с еретиками; святому Гавриилу в обращении неверных; св. Рафаилу в утешении душ и обращении грешников путем проповеди и исповеди. Все они с такой же готовностью и усердием спешат исповедовать и обучать бедняков и детей, как и духовно руководить вельможами и князьями, и все они не менее учены и мудры, чем королевские духовники; таким образом, об ордене можно выразиться словами Сенеки в письме 33-м: неравенство существует там, где возвышенные вещи выдаются; но никто не любуется отдельным деревом, если все остальные в лесу одинаковой высоты. И действительно, куда бы вы ни взглянули, вы не увидели бы ничего, что не было бы выдающимся, если бы не находились среди других таких же выдающихся предметов» (Lib. Ill, orat. 1).

«Станете ли вы любоваться предприимчивостью одного из наших отцов? Все они люди мужественные, львы великодушные, которых не удивит никакая опасность и которые с презрением относятся к рискованным предприятиям... Страх и испуг неизвестны этим львам... Герои эти с непоколебимою силою духа выдерживают ради Господа и веры всякие бури и громы небесные, среди пламени и молний... Подобно апостолам, жизни и трудам которых они стараются подражать, они делят между собою всю землю и сообща распределяют победы и добычу. Дух Божий одушевляет этих новых Сампсонов... Это орлы, с чудесной быстротой бросающиеся на самую отдаленную добычу» (Lib. III).

«Все члены нашего ордена словно рождаются в шлеме, подобно некоторым детям, потому что им суждено подставлять голову мечам, ударам судьбы и всяким нападкам врагов. Что за избранные мужи, о Боже вечный! Что за полководцы! Что за цвет рыцарства! Что за столпы! Что за гении – покровители и защитники Церкви! Смею сказать, что каждый из них способен совершить величайшие дела и один стоит целой армии; я не лгу, ибо, несмотря на ярость врага, с помощью Божьею и с одобрения всех добродетельных людей, один иезуит побеждает иногда такое множество врагов, что можно поклясться, что большая армия не была бы в силах совершить то, что делает он один. Посудите же, что в состоянии сделать весь орден соединенными силами! Какое разрушение, какую резню грехов и заблуждений может произвести этот орден, который не знаю, как назвать: человеческим или ангельским! Какую помощь окажет он Церкви в случае нападения на нее врагов! Но, что я говорю окажет? Oн уже оказал ей помощь, согласно предсказанию царя пророка в 67 псалме; толкователи Арий Монтанус, Пагниус и Женебрард вместо звери твои переводят: ваш орден, ваша конгрегация, ваши избранные, ваше стадо наследят землю; предсказание они передают так: вы приготовили войско свое из полков ангельских, дабы оно облагодетельствовало нищих Господних. Я думаю, что боговдохновенный пророк в видениях своих отчетливо прозирал орден Иисусов, изрекая это пророчество.

Первое и величайшее чудо в ордене есть самый орден. На свете нет большего чуда, чем самый свет, то же можно сказать и об иезуитском ордене, который есть, как бы, маленькая вселенная. Огромное тело ордена вращается и катится по воле одного человека. Его легко двигать, но трудно возмутить. Столько людей, цветущих годами, возвышенных духом и выдающихся силой дарований, столь долгое время ведутся по пути добродетели и учености на благо ближнему, и ни разу ничто не остановило их движения. Тот, кто, видя сие и, поразмыслив, не сочтет этого первейшим и величайшим чудом, пусть не ждет увидеть другие чудеса в ордене. Я же полагаю, что, как во вселенной нет более великого и иного чуда, как сама вселенная, так и в ордене нет более великого и иного чуда, как самый орден» (Lib. V, cap. 5).

«Орден есть Слово судное, которое греки назвали λόγιov, то есть «оракул», рассматривая его квадратную форму, я в нем вижу, как бы, изображение ордена, который распространен по всем четырем странам света. А, когда я смотрю на его три ряда по четыре драгоценных камня⁴³, я представляю себе различные сочинения многих иезуитов, которые, хотя и сверхъестественны, тем не менее, подтверждаются истинным догматом. А, когда я замечаю, что украшение это носилось на груди еврейского первосвященника, то мне кажется, что я вижу наш орден на груди Святейшего Первосвященника. Без сомнения, Церковь не обидится тем, что я говорю, потому что она любит орден не только больше, чем должна, но и больше даже, чем того заслуживает сам орден. Остальные монашеские ордена не удивятся этому, ибо они искони были, и ныне суть в Церкви то, чем были в скинии завета скрижали, манна и жезл, эти три символа Ветхого Завета, эти три орудия стольких чудес» (Lib. V, cap. 5).

«В 1602 году один епископ заявил, что он гордится званием нашего собрата больше, чем своим саном, и, что считает это украшение драгоценнее посоха и святой митры» (Lib. Ill, cap. 7).

«Недавно в королевстве Неаполитанском один епископ, возлюбивший при жизни свою митру больше, чем наш орден, сказал, умирая: «О, святой орден, который я до сих пор не знал достаточно и знать который я не был достоин, ты стоишь выше пастырских жезлов, митр, кардинальского пурпура, скипетров, царств и царских венцов"» (Lib. V, cap. 10).

Прекрасный урок епископам, архиепископам и кардиналам, если они любят свои церкви и свой сан более, чем иезуитский орден, то есть, если они больше епископы, архиепископы и иезуиты, чем иезуиты! Когда они предстанут на суд, Иисус Христос не спросит, любили ли они свою паству, пасли ли они и берегли ли своих овец, работали ли на благо Церкви, но спросит, любили ли они иезуитов, помогали ли этому малому ордену малых и дорогих Богу Веньяминов, по выражению добрых монахов.

Если бы мы захотели привести все похвалы, расточаемые фламандскими иезуитами самим себе, нам пришлось бы переписать всю книгу. Прибавим только несколько коротких выписок:

«Одно из преимуществ иезуитов состоит в том, что Сам Иисус встречает и вводит их в рай. Блаженна душа, которая по выходе из темницы телесной неукоснительно попадает на лоно бессмертное Господа нашего Иисуса Христа! Эти слова, сказанные мною так свободно, словно они предсказание, не мои, но они суть предсказание. Мы знаем из рассказа отца иезуита Кризоэля от 1616 года, что в видении св. Терезы, блаженная душа, возносясь с другими на небо, сказала этой святой: «Нас ведет брат ордена Иисуса; мы радуемся, что у нас такой вождь, праведностью и молитвами которого мы избавились от чистилища. Не удивляйтесь, что Всемогущий грядет нам навстречу; это не новость: братья ордена Иисуса пользуются тем преимуществом, что сам Иисус встречает их после смерти"» (Lib. V, cap. 8).

Это драгоценные привилегии, но вот еще большие: Франциск Борджиа, заливаясь слезами радости, сказал своему спутнику Марку: «Знай, брат Марк (это точные слова Борджиа), что Бог чрезвычайно любит орден и что Он даровал ему такое же преимущество, как некогда ордену св. Бенедикта, а именно, в течение первых трехсот лет никто из пребывших в ордене до смерти не попадет в ад».

Один святой монах другого ордена перед смертью позвал отца Матреса, иезуита, духовника Барцелонского вице-короля, и сказал ему следующее: «О, отец мой, как вы счастливы, что принадлежите к ордену, члены которого, по смерти, прямо идут в Царствие Небесное! Господь открыл мне это и приказал объявить об этом всенародно». Когда же иезуит этот в смущении от радости и смирения спросил, не будут ли так же спасены и члены ордена, к которому принадлежал умирающий, тот со стоном отвечал, что многие спасутся, но не все; иезуиты же, вообще, и каждый в частности, пребывшие в ордене до смерти своей, спасутся (Ibid.).

Сколь велика, сколь божественна была мудрость Игнатия, так обеспечившего свой орден от разрушительного действия времени и давшего ему столь надежные опоры, что мир убедился в том, что есть на свете вещи несокрушимые; праведность и религия могут быть так прочны, что не поддаются течению веков, и то, что приносит старость и смерть всему в мире, дает ордену вечную молодость, не поддающуюся ни действию времени, ни разрушению, ни смерти!»

Осыпая самих себя всевозможными похвалами и приписывая себе всевозможные дарования, иезуиты не думают, что грешат против смирения по той странной причине, что, превознося самих себя, они превозносят самого Иисуса Христа.

Послушаем их:

«Не следует думать или бояться, что мы пишем это сочинение из желания прославить себя самих; орден наш есть дело Божие, а не человеческое: мы прославляем дело Божие. Не велит ли Он славить Его в делах Его и превозносить Его всеми силами своими?»

Этот, придуманный иезуитами, способ самовосхваления, без нарушения смирения, не есть ли одно из самых странных измышлений гордости?

Не все были такого высокого мнения об иезуитах. В первом веке их существования, их начали узнавать в не особенно лестном изображении, известном под названием пророчества св. Гильдегарды, находящемся в духовной летописи Бзовия. Не важно, действительно ли это пророчество и идет ли оно от св. Гильдегарды, для истории интересно то, что его применили к иезуитам. Полагаем, что читатели поблагодарят нас за то, что мы познакомим их с этим документом.

«Появятся люди, которые утучнятся и будут питаться грехами человеческими; они будут причислять себя к числу нищенствующих; поступать будут они без всякого стыда; станут изобретать новые средства делать зло, так что этот вредный орден будет проклят мудрыми и верными Иисусу Христу. Диавол посеет в сердцах их четыре главных порока: лесть, которой они воспользуются для получения щедрых пожертвований; зависть, вследствие которой они не смогут выносить благодеяний, оказанных другим, а не им; лицемерие, которое заставит их притворяться в угоду другим; и злословие, к которому станут прибегать, чтобы выставлять себя в выгодном свете, черня других. Они будут постоянно поучать князей Церкви без набожности, и не имея возможности показать истинный пример мученичества, дабы заслужить похвалу людскую и соблазнить людей простых. Они станут отнимать у настоящих пастырей право совершать таинства, а у нищих, несчастных и больных – милостыню; для этого они пойдут в народ, войдут в близкие сношения с женщинами и научат их обманывать мужей, и передавать тайком их добро этим соблазнителям. Они охотно будут принимать имущество, приобретенное дурным путем, обещая молиться за дающего; разбойники, мошенники, лихоимцы, ростовщики, прелюбодеи, еретики, схизматики, вероотступники, солдаты-дезертиры, клятвопреступные купцы, дети вдов, правители, живущие противно закону Божьему, и, вообще, все, которых диавол наталкивает на изнеженную и распутную жизнь – все они пригодятся этим людям.

Но, мало-помалу, народ начнет охладевать, и со временем, узнав, что это соблазнители, перестанет подавать им милостыню. Тогда они станут рыскать около домов, как голодные и бешеные собаки с опущенными глазами, с вытянутыми шеями, как у коршунов, ища хлеба для пропитания. Но народ будет кричать им: горе вам, чада отчаяния! мир соблазнил вас; диавол овладел сердцами и устами вашими; ум ваш заблудится в пустых измышлениях; очи ваши насладились суетою века; ноги ваши были легки и быстры в погоне за, всякого рода, бедствиями. Вспомните, что вы не творили никакого добра; вы притворялись нищими, будучи сами богаты; простыми, будучи могущественны; вы были льстивыми ханжами, лицемерными святошами, гордыми нищими, наглыми просителями, легкомысленными и непостоянными учеными, гордыми смиренниками, набожными людьми, без сожаления взиравшими на нужды ближнего; сладкими клеветниками, мирными притеснителями, любителями общества, тщеславными честолюбцами, торгашами индульгенций, сеятелями раздоров, изнеженными мучениками, наемными духовниками, людьми, делавшими все для своего удобства, любившими хорошо пожить и беспрестанно покупавшими дома, и вечно хлопотавшими о возведении новых; так что, наконец, не будучи в силах подняться еще выше, вы низвергались, подобно Симону Волхву, которого кости Бог сокрушал и которого Он поразил смертельною язвою по молитве апостолов.

Так будет уничтожен и ваш орден за соблазны и беззакония ваши. Уходите от нас, учители греха и бесчиния, отцы соблазна, чада беззакония, мы не хотим больше ни идти по стопам вашим, ни слушать ваших поучений».

Многие писатели старались фактами доказать, что это пророчество может быть применено только к иезуитам. Одним из таких толкователей был благочестивый Лануза, епископ Бальбастро, о котором мы уже говорили по поводу его возражений против учения Молины.

Этот отвратительный портрет иезуитского ордена не покажется преувеличенным, если припомним многочисленные факты из их истории. Многие знаменитые иезуиты, папы, епископы, судьи и священники, отличавшиеся благочестием и ученостью, столь же строго осудили их в первом же веке их существования. Мы приведем их мнения, начиная с отзыва Марианы в его книге «О недостатках управления орденом».

Свидетельство этого иезуита тем более заслуживает веры, что он считается иезуитами «знаменитым своим умом, ученостью и религиозными добродетелями, примером которых он служил до 87 лет, когда скончался».

Глубоко скорбя о недостатках дорогого ему ордена, Мариана доставил памятную записку, относительно замеченных им неправильностей в управлении орденом. Говоря об этой памятной записке, отец Кордара замечает: «Я знаю, что наши испанские иезуиты думали, что эта книжонка неправильно приписывается Мариане каким-то врагом нашего ордена. Я очень желал бы, чтобы это было так, но не могу этому верить. Я знаю, что генерал наш, Муцио Вителлески, знал об этом сочиненьице, до его издания в Бордо, я знаю, что по этому поводу им написаны очень серьезные письма с приказаниями разыскать находящиеся в обращении экземпляры этой книги и сжечь их; я, наконец, знаю и то, что во время издания этой книги во Франции, никто из нас не жаловался на неправильное приписывание ее отцу Мариане».

Сочинение Марианы было напечатано в Бордо в 1625 году. Сперва французские иезуиты не протестовали, как о том свидетельствует отец Кордара. Но в 1667 году они решили, что могут безнаказанно оспаривать подлинность этой книги. Ее цитировал Летеллье, Реймский архиепископ; тогда иезуиты послали ему «Замечание», в котором заявляли, что не только памятная «Записка» была подложна, но, что тогдашние иезуиты заявляли в суде о подлоге ее. Стоит только сопоставить иезуитского историка и авторов «Замечания», чтобы доказать ложность их слов и подлинность мемуаров Марианы.

Отец Кордара и те иезуиты, у которых хватило добросовестности допустить эту подлинность, старались уверить, что издатели прибавили в этой книге некоторые, невыгодные для ордена, черты, из ненависти к нему. Во-первых, это заявление ни на чем не основано; затем, если изъять все неприятные для иезуитов черты, то станет непонятно, почему генерал Вителлески так поспешил написать в Испанию о сожжении могущих там встретиться экземпляров этой книги; кроме того, все так связано одно с другим в этом сочинении Марианы и он так часто возвращается к сказанному раньше, что невозможно опустить ни одной фразы, не нарушая связи мыслей. Некоторые иезуиты, и, между прочим, Феллер, громко говорили, что никто не мог показать подлинника книги Марианы. Но, во-первых, тогдашние иезуиты и не требовали, чтобы им предъявили этот подлинник, как о том говорит Кордара; а затем, легко понять, почему подлинник Марианы нельзя было бы предъявить, даже, если бы того потребовали; для этого достаточно ознакомиться с историей этой рукописи.

Она была конфискована в жилище Марианы вместе с другими его бумагами, когда Филипп II посадил этого иезуита в тюрьму за его трактат о размене монет. Епископу Осма, Франциску Соза, поручено было пересмотреть эти бумаги и уничтожить подозрительные. Найдя книгу о недостатках в управлении орденом Иисуса, епископ Соза прочел ее с любопытством, показал некоторым из своих друзей и позволил им снять с нее копии. Но подлинник был ему возвращен; понятно, почему нельзя было бы его предъявить, если бы того потребовали; иезуиты не посмели возбуждать вопроса о нем во время печатания книги. Один из списков с рукописи Марианы попал в руки доминиканского монаха Николая Риккардиуса; другие разошлись во Франции, Германии и Италии. Какой-то книгопродавец в Бордо отпечатал книгу не только по-испански, то есть на языке подлинника, но и по-латыни, по-французски и по-итальянски. Как только она была получена в Риме, иезуит Фиоравенти, духовник Урбана VIII, прочел ее и воскликнул: «Увы! увы! пропали мы, иезуиты, ибо то, что написано в этой книге, слишком истинно!» Генерал-иезуит не щадил никаких усилий, чтобы добиться запрещения сочинения Марианы, которое последовало в 1635 году.

Из выписок, которые мы сейчас представим читателю, станет ясна причина ненависти, с которой самые благочестивые и дальновидные люди относились к ордену иезуитов от его возникновения и до нашего времени. Ненависть эту не раз пытались объяснить предрассудками, завистью и еретическими взглядами – иезуиты всегда щедро приписывали эти побуждения своим противникам. Книга Марианы обнаруживает совсем иную причину этой ненависти и обвинений, возводимых на знаменитый орден.

В предисловии своем, Мариана говорит так: «Намерение мое состоит в том, чтобы с Божьей помощью письменно изложить образ правления, соблюдаемый в нашем ордене, многочисленные ошибки и злоупотребления при этом происходящие, средства помочь этому и приостановить эти беспорядки. Я хорошо понимаю трудность моей задачи и опасность, которой я подвергаюсь, знаю, что не все одобрят мое намерение... Я уверен, что есть люди, ясно понимающие, что не все то золото, что блестит, и, что в нашем управлении есть вещи и пункты, которые могут быть исправлены и из которых вытекают все бедствия и неудобства; постараюсь описать их так ясно, что каждый серьезный и рассудительный человек признает правильность моего описания.

Пишущий эти строки – один из старейших членов ордена, проживший всю жизнь без колебаний, что похоже на чудо в наше тревожное и шумное время; стоя у предела жизни своей, я не желал бы запятнать ее поступком, оскорбительным для Господа и вредным для моего ордена. Более того; я долго обсуждал и взвешивал это дело и даже несколько лет тому назад советовался о нем с самыми знатными членами ордена: при случае, говорил о нем в собраниях и на конгрегациях. Если в настоящее время плод будет не таков, как бы, желательно, может быть, впоследствии, найдутся люди, которым будет приятно узнать, каковы были причины, породившие бедствия, а также, каково было мнение человека, через руки которого прошло столько вещей и который видел столько стран, и прочел столько разных книг относительно способа и образа нашего теперешнего правления».

После этого вступления Мариана приступает к изложению и делит свою книгу на 20 глав.

«Поскольку наш орден шел по доброму пути, одобренному Церковью и приятному Богу, как то доказывают чудесные плоды, сорванные с этого растения, постольку он был нов и необыкновенен, и подвержен многим дурным влияниям. Некоторые из нас, не желая казаться монахами, совершенно отказывались от религиозных обычаев и обрядов, даже от слов, употребляемых в других религиях и которыми они могли бы смиренно пользоваться без ущерба для своего ордена.

Я не намерен в этих строках раскрывать occulta dedecoris, так как, очевидно, огорчился бы и устыдился бы грехов моей матери. Но, с другой стороны, было бы еще хуже не показать свои язвы врачу вовремя, дабы он залечил их, пока они не воспалились и не стали неизлечимы.

Впасть в грех и заблуждение легко, но избавиться от них трудно, в особенности, когда всем управляет одна голова, как в нашем ордене. Если тот, кому принадлежит столь полная и самодержавная власть, как генералу нашему, изберет путь, который считает наиболее прямым и безопасным, то очень трудно бывает убедить его, что он заблуждается. Это происходит оттого, что каждый считает свой взгляд самым правильным. Кроме того, к его мнению присоединяются многие, можно сказать, большинство; одни – потому что разделяют его взгляд, другие – из угодничества, многие – потому, что у них не хватает духу противоречить и сопротивляться воле начальства, оттого ли, что им хочется жить в мире, или оттого, что они боятся насмешек или гнева того, у кого такая власть и сила. Я не говорю уже об осторожности должностных лиц, опасающихся за свои места, или тех, которые добиваются этих мест. Кто станет воевать с таким большим и сплоченным войском? Хотя бы это был сам св. Павел, его сочтут чудаком, буяном, нарушителем спокойствия. Вследствие всего этого, я убежден, что только чудо могло бы остановить нас на пути бедствий, пока вода не зальет нас по горло. Вещь известная, что на свете мало людей, которые руководятся осторожностью; правило это особенно подтверждается в общежитиях, потому что там власть попадает не в руки мудрейших, а в руки смелейших и пронырливейших».

Заметив, что в его время в самых недрах ордена царило глубокое недовольство, которым заражены были самые благочестивые; Мариана ищет причины этой болезни:

«Рассудите сами, что за причина этому: несправедливость ли при распределении должностей, которые достаются не достойнейшим, а смелейшим, хотя бы у них были тысячи недостатков и никаких хороших качеств; отсутствие ли наказаний для дурных и распутных (о чем можно бы многое сказать); преследование ли и дурное обращение с некоторыми добродетельными людьми (я говорю некоторыми, а не многими); отсутствие ли наград для добрых; не то ли обстоятельство, что управление основано на критике и выговорах, а это яд, отравляющий все тело и вызывающий в нем всеобщее разлитие желчи; и, в самом деле, никто не может довериться своему собрату, который во всякое время может оказаться соглядатаем и доносчиком, дабы выслужиться перед начальством и, в особенности, перед генералом. Рассудите сами, не кроется ли причина нашей болезни в том, что генерал с тремя или четырьмя провинциалами ставят себя чрезмерно выше остальных, забирая в свои руки всю власть и не оставляя ничего на долю других, хотя бы они были самые серьезные и ученые люди во всей Церкви.

Волнения и несогласия, возникшие в последние годы в нашем ордене, служат еще новым признаком плохого способа управления нашим орденом».

Мариана заявляет, что не хочет говорить о тайных раздорах и таких вещах, которые могли бы заставить его покраснеть. Он не говорит даже о беспорядках и волнениях, свидетелем которых был в Испании и которые обнаружили тиранию некоторых должностных лиц. Процитируем только следующее замечательное место, относительно ссоры иезуитов с доминиканцами по поводу книги Молины:

«Отчего столько ссор между нами и отцами доминиканцами, которых мы должны бы признавать за старших? Правда, они могли бы относиться к нам с меньшей строгостью, вызванной, надо сознаться, нами же самими, но все могло бы уладиться. Не хочу входить в подробности и скажу только, что по поводу книги отца Молины о благодати и свободе воли, доминиканцы сильно взволновались, обратились к инквизиции, а затем в Рим, где дело это продолжается и ныне, и ведется с большим упорством и страстностью⁴⁴. Если мы даже и победим (что еще под сомнением), то все-таки это будет стоить нам многих тысяч, и долголетних хлопот. Припоминаю, что одно лицо, понимавшее кое-что в этих вещах, советовало нашим не очень запутываться в это дело, опасаясь того, что случилось. Это ни к чему не привело, ибо генерал сам оказался замешан в это дело, так как разрешил напечатать эту книгу. К несчастью, как ассистент в Риме, так и провинциал, через руки которого все прошло, были оба люди без образования, посаженные на свои места такими же неучами. Из всего этого вышло то, что должно было выйти, и что выйдет всегда, если в дело вмешаются смельчаки и необразованное начальство».

Затем Мариана осуждает изнеженное воспитание, даваемое новициям, и утверждает, что строй иезуитских монастырей противоречит духу ордена и уставам; что уединение и молитвенные размышления, которые предписываются новициям, могли бы с успехом заменяться жизнью деятельной и посвященной делам милосердия. Что же касается учебных занятий, то он говорит следующее:

«Я думаю и убежден, что одной из главных причин зла в нашем ордене является взятое орденом на себя преподавание гуманитарных наук. Если бы все знали, какое происходит от этого зло, то я не сомневаюсь нимало, что у нас отняли бы школы по приговору суда, как о том уже говорили. Так как коллегий очень много, то нас на все не хватает; чтобы помочь горю, создали в ордене семинарии с гимназическим курсом; не знаю, принесет ли это пользу, так как в них студенты занимаются очень слегка, мечтая, по большей части, о местах проповедников и занимаясь, вследствие этого, изучением схоластического богословия. Более серьезные предметы преподаются лучше, хотя число учащихся здесь незначительно, сравнительно с числом способных людей, поступающих в орден».

Поговорив о братьях коадъюторах, Мариана переходит к доходам ордена. То, что он рассказывает об администрации и о земледельческих предприятиях иезуитов, очень любопытно и заслуживает внимания людей, отрицающих справедливость упреков, делаемых ордену за его промышленное направление.

В главе 10-й Мариана, оставляя эти подробности в стороне, восходит к самому роднику беспорядков в ордене, которые объясняет самой сущностью его монархического правления. «Монархия, – говорит он, – повергает нас на землю. Это свирепый вепрь, уничтожающий все на пути своем». Под выражением монархия Мариана подразумевает абсолютизм, так как он стоит за монархию умеренную, руководимую хорошими законами и советами способных людей. Указав на причину зла, он перечисляет ее следствия:

«Если законы и существуют, то никто их не соблюдает и каждый толкует их, как хочет. Законы эти не для всех. Нет никакой кары для того, кто преступил, действуя по своему усмотрению, и изменил то, что нашел установленным. Я никогда не видал, чтобы за это кто-нибудь нес наказание. Разные должности раздаются не людям достойным, как бы следовало, но людям малостоящим. Говорят, что это делается для того, чтобы иметь их всегда под рукою и быть уверенным, что все, какие бы ни были, приказания будут исполнены. Никого так сильно не остерегаются, как людей выдающихся, и для унижения их делается все возможное. Некто сказал: «Наес vox tyranni est: quidquid excelsum est regno cedat»⁴⁵. Слез достойно, что нельзя возбудить никакого вопроса о реформах, не навлекая на себя угроз».

Глава 12-я посвящена правосудию, которое сильно нарушалось в ордене. В главе 13-й Мариана сильно восстает против синдикаций, тайных извещений или, попросту, доносов, делаемых генералу иезуитами друг на друга. Все эти синдикации хранились в архиве ордена в Риме. «Смею уверить, – говорит Мариана, – что, если бы просмотреть наш римский архив, то между нами не оказалось бы ни одного честного человека, особенно из тех, которые живут далеко и неизвестны нашему генералу. Если мы не ослы, то должны непременно настоять на уничтожении этого архива; он является причиною смущения многих добродетельных людей, репутация которых испорчена. Нет защиты от сикофанта или доносчика. Справедливо и разумно изгнать, по возможности, из нашего ордена донос.

Награда и наказание – вот душа всякого общежития. Во- первых, скажу, что не знаю ни одного общества на земле, в котором добродетель менее вознаграждалась бы, чем в нашем. Для человека образованного не существует никакой награды; ему предпочитают даже невежду, под предлогом, что ученые не умеют справляться с делами. Вот почему из нашего Ордена выходит очень мало образованных и ученых людей».

Что касается наказаний, то, вот что говорит о них Мариана: «Если среди нас появится человек смелый, то может безнаказанно делать все, что ему угодно. Не говорю об очень важных проступках, число которых весьма значительно. Их прячут, их скрывают, будто бы, по недостатку достаточных доказательств, или во избежание шуму и пересудов. Кажется, единственная цель нашего начальства – укрывательство преступлений, зарывание их в землю, словно может быть огонь без дыма. Начальство относится строго и налагает взыскания только на несчастных бедняков, не имеющих ни сил, ни поддержки. Примеров сколько угодно. Начальство может совершать большие преступления, и никто не коснется их даже пальцем. Провинциал или ректор может делать запрещенное, притеснять своих подчиненных, нарушать правила и устав, строить, разрушать без толку, растрачивать имущество, раздавать его своим родственникам – на него не наложат иного наказания, как удаление от должности, и то, после нескольких лет беззаконного хозяйничанья, да и то, чаще всего, не для наказания, а для улучшения его положения. Можно ли назвать хотя бы одного начальника, понесшего кару за такие деяния? Я, со своей стороны, такого не знаю.

Я полагаю, что люди, ведущие себя как дети, заслуживают и любви, как дети; но пусть относятся строго к тем, которые не так себя держат. Для этого необходимо, прежде всего, чтобы начальниками были не люди неспособные, но люди достойные, энергичные и почтенные. Достойно слез, что за пустяки добрых притесняют, преследуют и даже умерщвляют, а злых прощают, потому что последних боятся, тогда как первые заведомо не станут сопротивляться и ничего не скажут. Можно было бы привести плачевные примеры таких незаслуженных наказаний».

В последних словах своей книги Мариана раскрывает злоупотребления, совершавшиеся на собраниях, как общих, так и провинциальных, при избрании начальников, при ежедневном составлении новых законов и во всех внешних делах, которыми иезуиты слишком много занимались.

В заключение, Мариана упоминает о многих других злоупотреблениях, о которых мог бы многое сказать, каковы – столь мало соблюдаемая профессами, нищета, огромные издержки отцов, огромные подарки, посылаемые ими в Рим. Он уверяет, что при составлении своего труда движим был лишь желанием видеть свой орден на высоте его высокого назначения. Вот единственная причина, заставившая его указать на необходимые преобразования.

«Молю Господа, – говорит он, – вступиться в это дело, иначе считаю, что ему трудно помочь. Каждый, прочтя эту книгу, должен убедиться, что, если я и ошибся, то намерения мои были добрые и моя любовь к ордену, больше, чем можно себе представить. Только она одна заставляет меня пренебречь нападками людей, не разделяющих моего мнения».

Эти выдержки говорят сами за себя; мы можем воздержаться от всяких рассуждений.

Мы уже познакомили читателя с мнениями о иезуитах, составленными в первые сто лет их существования и принадлежащими папам Павлу IV, Пию V и Сиксту V; ученому и благочестивому Мельхиору Кано, епископу Канарскому; архиепископу Толедскому, запретившему им совершение треб; св. Карлу Барромею; Евстафию дю Белле, епископу Парижскому; университету и богословскому факультету в Париже; английским католикам; Лануце, епископу Бальбастро; Арно де Понтаку, епископу Базаскому; иезуитам Адорно, Васкецу и Генрикецу; Эрве, доктору Сорбонны; серьезным людям, каковы: дю Месниль, де Ту, Арно, Ла Мартельер, Мариан, дю Беллуа, Ахилл де Гарлей, Серьен, Долле; большинству французских парламентов, состоявших из людей, религиозные чувства которых оспариваются только иезуитами.

К этим отзывам мы присоединим другие свидетельства, тем более серьезные, что они вполне беспристрастны, исходя от лиц, известных своими добродетелями. Иезуиты часто утверждали, что одни только янсенисты судят о них неблагоприятно. Заметим, что они придумали янсенизм в половине XVII века, а приводимые нами неблагоприятные отзывы принадлежат к более раннему времени.

Вот отзыв Георга Бронсуэля, епископа Дублинского, от 1558 года.

«Недавно, – говорит он, – возникло новое братство, так называемые, иезуиты. Они многих соблазнят. Живя, по большей части, как книжники и фарисеи, они будут стремиться к уничтожению истины. И это им почти удастся, ибо такие люди принимают разные образы. С язычниками они язычники; с атеистами – атеисты; с жидами – жиды; с реформатами – реформаты, нарочно, чтобы выведать ваши намерения, ваши планы, ваши сердца и чувства, и тем, склонить вас уподобиться безумцу, рекущему в сердце своем: Несть Бога! Люди эти распространятся по всей земле, будут допущены в совет князей, которые от этого не станут мудрее. Они очаруют их до того, что те раскроют им сердца свои и самые сокровенные тайны свои, сами того не замечая, и это будет им за то, что они оставят закон Божий и Его евангелие. Но, в конце концов, Господь, во оправдание закона Своего, быстро сократит это братство даже руками тех, которые всего более помогали иезуитам и пользовались ими, так что, наконец, они станут ненавистны всем народам. Они очутятся в худшем положении, чем евреи; у них не будет определенного места на земле, и тогда еврею будет больше чести, чем иезуиту».

Когда в 1564 году иезуиты пытались завладеть Римской семинарией, духовенство этого города обратилось к Пию IV с возражением, из которого представляем следующее извлечение:

«Поручать воспитание молодых духовных иностранцам не послужит ни к чести, ни к выгоде римской Церкви. В Риме найдется достаточно людей очень достойных, способных лучше, чем иезуиты, дать образование молодым клирикам и воспитать их в благочестии. Образование, даваемое этими монахами своим ученикам, не серьезно. Они вырывают из семинарии лучших людей и переводят их в свой орден. Они заняты лишь тем, как бы увеличить доходы своих коллегий, за счет духовенства. Если Его Святейшество не обуздает их алчность, то они в скором времени завладеют всеми римскими приходами».

В 1571 году ученый бельгийский священник Арий Монтанус, узнав, что Филипп II посылает в Нидерланды губернатора, заподозренного в преданности иезуитам, написал к королю письмо, в котором говорит:

«Немного найдется во всей Испании людей, которые достоверно знают, каковы намерения иезуитов и куда они метят, с какой ловкостью и какими путями достигают они своей цели. Я не сомневаюсь, что они готовы перевернуть небо и землю, лишь бы добиться своего. Знаю также, что у них повсюду существуют шпионы, уведомляющие их обо всем происходящем, касающемся, как самих иезуитов, так и других лиц; монахи эти губят людей, не имеющих поддержки, и относятся недоброжелательно, если узнают, что кто-либо вмешался в их дела не в том направлении, какое им желательно».

Тот же ученый говорит еще о иезуитах в своих пролегоменах к антверпенской Королевской Библии:

«Они выдают себя одних за настоящих ученых, за единственных, живущих по правде, за единственных последователей и спутников Иисуса Христа, и всенародно хвалятся этим.

Иезуиты ведут свои дела в глубокой тайне, которую они никому не открывают, но в которую нетрудно проникнуть людям прямым, действующим всегда бесхитростно и чистосердечно, и которая будет обнаружена перед всеми силой Того, Кто выведет на свет сокровенная сердец и озарит самый глубокий мрак».

Екатерина Австрийская, королева испанская, любила иезуитов; но, так как она была свидетельницей всех их интриг, то жаловалась на них в следующих выражениях в конфиденциальном письме к Франциску Борджиа от 8 июня 1571 года.

«Преподобный отец во Христе!

В предыдущем письме моем от 19 марта, копию которого прилагаю, я начала знакомить вас с моим теперешним состоянием и с положением дел в нашем государстве. Я указала вам на гибель доброго имени вашего ордена и духовного благосостояния душ. Всему свету известно, что, постигшие эту страну, бедствия вызваны некоторыми из ваших монахов, злостно посоветовавшими королю, внуку моему, похитить и изгнать меня из его владений. Я сообщила вам эти дурные вести с теми чувствами, какие всегда питаю к вашему ордену. Я не переставала доказывать мою к нему любовь, оказывая ему беспрерывно разные милости и благотворения. Я и теперь не прочь с такою же благосклонностью отнестись к иезуитам, если бы некоторые из них опомнились при виде опасности, в которую они вовлекли короля, государство и меня, а также и честь ордена, столь святого по своему назначению.

Главный виновник всех бедствий – Луи Гонзалец де Камара. Я назначила его воспитателем короля, внука моего, единственной надежды государства и моей, единственного утешения моего после всех понесенных мною трудов и претерпленных мною зол. Но иезуит этот, злоупотребив положением, которым был обязан мне, в силу ли своих способностей и воображения, или же по неосторожности своего усердия, повел себя по отношению к королю так, что государь наш вышел совсем иным, чем можно было ожидать от него, по природе доброго, целомудренного и добродетельного. Монах бросил его в такую беспутную жизнь, что отвратил от него сердца подданных и угасил в нем привязанность ко мне, на которую я имею право. Это слишком явно доказывается его поведением, которое относительно меня далеко от тех чувств, которые, по закону Божию, дети должны питать к своим родителям. Гонзалец вообразил, что власть короля будет тем более возрастать, чем менее будет уважаться моя собственная. Он уверил короля, что его тем более будут уважать, чем менее он сам будет оказывать мне уважения. Вследствие этого, внук мой обращается со мной с большим презрением, не обращает никакого внимания на мои замечания и советы; со мной обходится без всякой любви и высказывает большое отвращение ко всем моим приближенным, относящимся ко мне с расположением. Он проделывает множество разных вещей, которые могут быть засвидетельствованы целым королевством, если вы не станете слушать речей незначительного числа тех, кто одобряют выдумки Луи Гонзалеца и хотят скрыть зло, причиненное его советами или, по крайней мере, его попустительством, хотя бы в отношении добрых качеств, данных королю от Бога.

Никто не сочтет слова мои за несправедливое суждение, ибо, соглашаясь даже с тем, что вам могут сообщить о добрых качествах короля и об его уме, никто не станет отрицать того, что он во всем повинуется Луи Гонзалецу, как своему учителю и духовнику, и, притом, больше, чем, если бы последний был его начальником. Точно так же никто не будет отрицать, что король не исполняет своих королевских обязанностей, ни своего долга относительно меня, самого себя и своего сана. Вину в этом нельзя приписать никому, кроме этого иезуита, ибо, что бы он ни говорил, но он никогда не выразил сожаления при виде дурного со мною обращения со стороны короля. Он столь же равнодушен и к недовольству, которое возбуждает во всем государстве, и к поведению короля; из этого ясно, что его советы или потворство суть единственная причина всего, что делает король против разума, против меня, против своих подданных и против самого себя; ибо, ведя, с одобрения своего духовника, такой образ жизни, он расстраивает свое здоровье и рискует прожить недолго. Но ему все дозволяется, дабы Луи Гонзалец и брат его, Мартин Гонзалец, который получил самую важную должность в государстве, были неограниченными властелинами над королевством и королем, что возбуждает великое недовольство в стране и порождает различные беспорядки. Вследствие этого, об ордене ходят ужасные слухи, и в этом виноваты некоторые из его членов, ибо невыносимо, что люди, под личиной святости и благочестия, столь деспотически завладели королем и всем королевством. Они даже помешали королю жениться, что противно воле папы и всех христианских государей, противно пользе государственной и желанию подданных.

Как внутри государства, так и за границей хорошо известно, к великому соблазну народа, что у короля, моего внука, у брата моего, кардинала, и у меня духовники – из ордена иезуитов, вполне и тесно сплоченные между собою, но мы трое: король, я и кардинал, мой брат, мы не могли сплотиться. Все подозревают, что наши духовники условились между собою по интригам Гонзалеца и нарочно поддерживают между нами несогласия. С одной стороны, монах этот внушал королю держаться, как по отношению к управлению государством, так и по отношению ко мне, собственного произвола; с другой – отец Торрес, мой духовник, заставлял меня все сносить терпеливо, дабы Луи Гонзалец спокойно пользовался деспотической властью, которую приобрел над королем и государством. Таким образом, он мог заставить обращаться со мною, как хотел, и никто не смел противоречить.

Вся страна жаловалась на меня, потому что все думали, что я одобряю деспотизм этого монаха. Видели, что я хожу к исповеди к его лучшему другу. Из этого заключали, что я одобряю все, что он ни делает, хотя я была далека от этого. Наконец, для успокоения совести, как своей, так и других людей, я приказала отцу Торресу не быть моим духовником. Думаю, что его огорчало обращение короля со мною. Признаюсь, мне было нелегко расстаться с ним, бывшим моим духовным отцом в течение многих лет. Но, несмотря на это, Луи Гонзалец так привязан к своим взглядам, что не исправился нисколько, а только лишь увеличил свой деспотизм. Чем более он видит, что я думаю о выезде из королевства, тем нахальнее обнаруживает власть, захваченную им над королем и государством. Он опирается на кардинала, уверяя, что сделает его главою правительства.

Разве слава и служба государю требуют, чтобы монах этот с братом своим держали короля в рабстве и были властителями этого государства? Не дух ли ордена внушает это усердие к правлению и такое великое честолюбие? В интересах ордена необходимо ли смущать жителей целого королевства и вносить беспорядок в его управление? Следует ли приносить в жертву этому честолюбию самую честь ордена, добрые плоды, которые он мог взрастить в сердцах народа, и утешение, которого, по-видимому, заслуживали мои года и мои горести? Необходимо ли для блага ордена, чтобы я покинула страну, где я царствовала, рискуя породить своим отъездом величайшие бедствия и даже погубить ее? Разве вашему ордену необходимо, чтобы я удалилась от могилы короля, моего государя и детей моих, и рассталась с королем, внуком моим, столь дорогим моему сердцу?

Обратите также внимание на то, что Луи Гонзалец говорит обо мне в обществе; он уверяет, что королю вредно находиться со мною, даже питать какие-либо теплые чувства ко мне; не дает ли это людям повод думать, что любовь ко мне может испортить ум и сердце короля? Монаху этому не следовало бы забывать великих милостей, оказанных мне Богом, сохранившим меня от всего, могущего повредить моей чести, и, по благости Своей, сделавшего из меня то, что я есть, а также, вложившего в меня качества, возбудившие в моих ближних некоторое уважение и любовь ко мне. Этого больше не будет, и монах может похвалиться, что заставил орден, в котором столько слуг Божиих, объявить, что я недостойна никакого почтения, почему меня и отрывают от единственного внука, оставшегося в живых из всех, данных мне Богом, детей, и изгоняют из государства, которое я оставляю в слезах, на жертву величайшим опасностям и бедствиям, рискуя умереть с горя, покидая в моих летах страну, которую я считала своей родиной.

Если вы найдете, что влияние и власть Луи Гонзалеца и его приспешников достойны большего участия, чем слава короля и благо государства, мне придется умолкнуть и преклониться перед величием суда Божия. Если же, наоборот, ваш характер и ваши чувства таковы, как я думаю, если благо народов вам дорого, если вы желаете уничтожить соблазн, то убедительно прошу вас, во имя Господа нашего Иисуса Христа, прикажите, ибо имеете право это сделать, этому человеку удалиться, оставить короля, под таким предлогом, который, по вашему мнению, будет наиболее почетным для него и наименее причинит огорчения королю и бесчестия вашему ордену. Столь же настоятельно прошу вас удалить от двора и других монахов вашего ордена, ослепленных честолюбием, которые, причинив столько зла королю, ордену, стране и мне, породили столь много греха, как бы ни были хороши их намерения. В этом деле, прежде всего, необходимы быстрота и тайна, дабы никто не знал, что я здесь замешана. Возлагаю это на вашу совесть. Свою я облегчила, раскрыв вам, как мало доверия заслуживают получаемые вами отсюда письма и мемории, в которых все представляется благополучным, хотя, в действительности, все идет хуже и хуже. Да пошлет нам Господь избавление от бед, ради общего блага и спасения.

Хубрегас, 8 июня 1571.

P.S. (Собственной рукой королевы.) Я нахожусь в таком печальном положении, что бесконечно нуждаюсь в ваших молитвах. Страна эта гибнет по изложенным мною причинам. Если бы здоровье вам позволило, то было бы очень полезно для службы Божией, чтобы вы приехали сюда; вы сами убедились бы в истине моих слов и могли бы помочь беде. Да поможет мне Господь, ведающий, насколько мне Его помощь необходима в моих великих испытаниях.

Королева».

Падуанский университет относился к иезуитам так же, как и Парижский. В 1591 он обратился со следующей жалобой к Венецианскому дожу:

«В Падуе находятся люди, открывшие по собственному произволу коллегию в подрыв вашей собственной, которую совершенно погубили. То, что вы сделаете в день для ее преуспеяния, то они делают в тот же день для ее гибели: вы даете ей льготы, привилегии, чтобы ее расширить и увеличить число ее воспитанников; они же своими измышлениями отвлекают их, перетягивая юношество к себе.

Противно законам вашим, они по собственному произволу открыли тайно в Падуе другую коллегию, названную ими по их имени.

Монахи эти явились сперва, как нищие, и притворились смиренниками. Мало-помалу, накопив богатства, неизвестно каким путем, и, утвердившись на месте, они дошли до того, что захотели сделаться в Падуе царями науки (если, впрочем, они удовольствуются столь малым) и восторжествовать над школами синьории, погубив их».

Иезуиты всюду держались такого образа действия при открытии своих коллегий. С большим шумом объявляли они об открытии бесплатных курсов, тайным образом богатели и незаконно конкурировали с университетами, что не приносило пользы ни бедным, ни науке, ни благочестию.

Васкец, Генрикец и Мариана были не единственными иезуитами, нападавшими на пороки и недостатки своего ордена. Мы уже упоминали об очень серьезном порицании со стороны третьего генерала ордена, св. Франциска Борджиа. Это пришлось не по вкусу иезуитам; ибо, напечатав его отзыв в первом издании «Ежегодных писем» своих генералов, они во втором издании смягчили его выражения настолько, что отзыв потерял большую часть своего строгого характера. Эта подделка заслуживает внимания. Даем параллельно оба текста. Один извлечен из издания 1611 года в Ипре, второй – из антверпенского издания 1635 года. Оба издания принадлежат самим иезуитам.

Ипрское издание 1611 года

Антверпенское издание 1635 года

Profecto si nulla habita ratione vocationis et spiritus, que quisque accensus venial, litteras modo adspectamus et opportunitates, habili tatesque corporis curamus, veniet tempus quo se societas multis quidem occupatam litteris, sed sine ullo virtutis studio intuebitur, in qua tunc vigebit ambitio, et sese efferet solutis habenis superbia, nec a quo contineatur et supprimatur habebit: quippe si animum converterint ad opes et cognationes quas habent, intelligent ilii siquidem propinquis et opibus affluentes, sed omnino virtutem copiis destitutos. Itaque hoc primum esto consilium, et in capite libri scriptum, ne tandem aliquando experientia doceat, quod mens demonstratione concludit. Atque utinam jam non ante hoc totum expe rientia ipsa saepius testata docuisset!

Sane si nulla habita ratione vocationis et spiritus quo quisque impulsus accedit litteras modo sceptemus, et alia talenta et dona, veniet tempus quo se Societas multis quidem hominibus abundantem, sed spiritu et virtute destitutam moerens intuebitur, unde existet ambitio, ed sese efferet solutis habenis superbia: nec a quo quam contineatur ed supprimatur habebit. Quippe si animum conver terint ad opes et cognationes quos habent, intelligent illi siquidem propinquis et opibus abundantes, sed solidarum virtutum, ac spiritualium donorum copiis egenos ac vacuos. Itaque hoc primum esto consilium, et in capite libri scribatur, ne tandem aliquando experientia doceat, atque utinam nunquam docuisset, quod mens demon stratione concludit.

Вот перевод текста 1611 года.

Франциск Борджиа, сказав, что при выборе лиц, принимаемых в орден, следует обращать внимание больше на призвание, чем на светские преимущества и на ученость, так мотивирует сказанное: «Если поступать иначе, то наступит время, когда орден станет очень заниматься науками и утратит всякую любовь к добродетели; тогда в нем воцарится честолюбие, гордость беспрепятственно разрастется и не найдется никого, кто смог бы ее удержать или изгнать. Да будет это моим первым вам советом, и да станет он во главе книги, дабы опыт не научил нас тому, что подсказывает разум; дал бы Бог, чтобы опыт не научал нас уж слишком часто этому!»

Не станем останавливаться на неважных подделках и отметим лишь несколько самых главных.

Св. Франциск Борджиа сказал, что если начальники будут руководимы человеческими соображениями, а не духом Божиим, то наступит время, когда орден, занятый учеными трудами, забудет добродетель и им овладеют честолюбие и гордость, которых никто не сможет ни обуздать, ни остановить.

Иезуитские начальники хорошо сознавали в душе, что не следовали советам Франциска Борджиа при выборе членов ордена, поэтому они боялись, чтобы предсказания святого не были отнесены к ордену, который они всегда стремились представить, как предмет отвлеченный, независимый и отдельный от его членов; вот, что заставило их прибавить следующие слова: «Придет время, когда орден, обладая значительным числом членов, hominibus abundantem, будет горевать, видя, что от этого чрезмерного множества в нем зародились честолюбие и гордость».

Ссылаясь на многочисленность членов ордена, иезуиты приберегали себе возможность отвечать, в случае, если кто-нибудь укажет на свидетельство Франциска Борджиа, что, если среди столь большого числа братьев найдутся гордецы и честолюбцы, то орден осудит их, так как он одобряет только тех, которые не страдают этими пороками.

Благодаря этой уловке, они могли применить конец письма Борджиа только к этим, не признаваемым орденом, иезуитам, тогда как Франциск Борджиа видел в указанном злоупотреблении начало гордости и честолюбия, которое опустошит самый орден, как порок, подтачивающий его в корне.

Иезуиты не только исказили общий смысл послания Франциска Борджиа, но даже выпустили совсем последние строчки: «Дал бы Бог, чтобы опыт уже не научал нас слишком часто этому!» Им не хотелось, чтобы было сказано, что бешеная гордость и неукротимое честолюбие слишком часто заявляли о своем существовании в ордене. Поэтому, они соединили в одно два последних предложения и заменили вышеприведенные слова следующими: «utinam nunquam docuisset», мимо которых проходят с поспешностью, которую невозможно не заметить.

Таким образом, иезуиты не побоялись совершить подлог, чтобы избежать критики Франциска Борджиа, одного из наиболее прославленных ими генералов ордена.

Другой иезуитский генерал, Клавдий Аквавива, упрекает своих собратий в любви к светской жизни и в льстивости с такой же откровенностью, как Франциск Борджиа упрекал их в честолюбии и гордости; в послании своем от 1587 года, он так говорит высшим чинам ордена:

«Любовь к светским делам и дух придворной льстивости, заставляющий заискивать милости и втираться в близость посторонних лиц, есть серьезный недуг нашего ордена, влекущий за собою различные опасности, как внутренние, так и внешние, для пораженных им членов.

Почти незаметно для нас самих, под предлогом расположить правителей, прелатов, сановников и вельмож к ордену, недуг этот прокрадывается в нашу душу. Но, в сущности, мы хлопочем о собственных выгодах и это заставляет нас мало-помалу входить в светскую жизнь».

Тот же Аквавива упрекает иезуитов за то, что они чрезмерно занимаются внешними делами. В своей инструкции начальникам (гл. 1) он так выражается:

«В нашем ордене есть другой источник зла, тем более опасный, что его считают не очень вредным.

Я говорю о чрезмерной готовности заниматься внешними делами, что делается большинством начальствующих под разными предлогами. Под предлогом приобретения друзей для ордена, они предаются посещениям без числа, без нужды, даже без пользы, и тратят на это столько времени, что сами привыкают к обычаям людей светских».

Муцио Вителлески, преемник Аквавивы в качестве генерала ставит своим собратьям в упрек их плохую нравственность. Вот как он выражается в письме от 4 января 1617 года.

«Следует опасаться, как бы слишком свободные взгляды некоторых из нас, главным образом, относительно нравов, не только не погубили бы орден, но не причинили бы большие бедствия всей Церкви Божьей. Поэтому, начальники должны строго следить за тем, чтобы преподающие и пишущие не употребляли при разборе того или иного мнения таких выражений: это можно поддерживать; это вероятно; найдутся защитники этого мнения; но пусть они держатся самых точных правил, преподаваемых самыми серьезными и известными учеными, и наиболее способных укреплять слушателей в благочестии».

Он же писал 7 марта 1619 года:

«Есть еще другое, еще более огорчающее меня обстоятельство, относительно которого молю советов и помощи ваших преподобий, а именно: есть между нами много лиц, придерживающихся самых легкомысленных мнений и даже проповедующих их. Дал бы только Господь, чтобы мнения эти не расходились с истиной!»

Он же в письме от 15 ноября 1639 года говорит:

«Наши начальники проявляют чрезмерную алчность, которая распространяется на все. Это порождает то снисхождение, с которым они относятся ко всем, приносящим им дары».

Он же пишет в первом послании de Oratione:

«Всего чаще жалуются на нас за то, что мы гордецы: что мы стремимся овладеть всем и всем управлять; что мы много и пышно хвалимся своей мудростью, презираем всех и никого ни во что не ставим. Вот главная причина наших беспорядков. Вторая заключается в том, что мы ищем удобств жизни. Третья – та, что мы алчны и страстно ищем собственных выгод. Четвертая состоит в том, что мы гораздо больше стараемся быть людьми осторожными и общественными, чем умными и домовитыми, живущими внутренней жизнью.

Не станем обольщать себя, отцы и братья мои: среди нас есть много таких, которым очень необходимо сильно обуздать свой язык. Они никого не щадят, они ведут себя слишком свободно и распущенно, к великому ущербу милосердия и справедливости. Они преувеличивают и злостно осуждают слова и поступки ближних, и всюду распространяют свое злоречие и свою клевету. Они все принимают в дурную сторону и даже позволяют себе судить о чувствах и внутренних побуждениях, подлежащих лишь суду Божьему; должен ли я прибавить, что они выдумывают и повсюду распространяют, во вред другим, такие вещи, которые никогда не происходили и о которых никто и не думал. Увы! вижу со слезами, что порок этот распространен в нашем ордене гораздо более, чем бы следовало».

Продолжение истории ордена покажет, отказались ли иезуиты от своего пробабилизма⁴⁶ и имело ли это ложное учение, предсказанные Вителлески последствия, а также, исправились ли они от пороков, в которых их упрекали.

Мнение Муцио об учении казуистов и суждение иезуитов Генрикеца и Марианы о молинизме, доказывают, что неправильное учение ордена по отношению, как к догмату, так и к нравственности, в первом же веке своего существования было строго порицаемо даже иезуитами, хоть сколько-нибудь обладавшими независимыми взглядами.

Мы познакомили читателя с отзывами иезуитов Васкеца, Генрикеца, Марианы и Адорно о злоупотреблениях, весьма умножившихся в то время в ордене. Приведем еще по этому поводу свидетельство Фернанда де Мендозы. Вот, что пишет этот иезуит в мемории, поданной в 1601 году папе Клименту VIII.

«Генералы нашего ордена, будучи несменяемы, и никому не отдавая отчета, становятся нахальными, полными и неукротимыми тиранами; они совершают тысячи несправедливостей, которым никто помешать не может.

Ревизоры, назначаемые только генералом, сговариваются с ним, вследствие чего, приносят больше зла, чем пользы, и усиливают недуг, вместо его врачевания.

Если порядок не будет водворен, то орден наш, чем дальше, тем хуже будет управляем и направляем: ибо, так как люди с каждым днем становятся несовершеннее, то будут совершаться все большие и большие несправедливости и обиды.

Попечители наши, отправляясь в Рим, делают все, что угодно генералу из уважения ли, или от страха перед ним, или из любезности, или же в надежде получить от него хорошую должность.

Мы думаем лишь о том, как бы приобрести побольше денег обманом или каким-нибудь иным дурным путем, раздражая и отягощая кающихся всякими ухищрениями, лишь бы вытянуть побольше денег, что унижает таинства, которыми мы торгуем.

Из чрезмерного тщеславия, дерзости и алчного желания распространиться по всему свету и пролезть всюду, мы ежедневно принимаем в орден гораздо больше лиц, чем требуется по уставу.

Большая часть иезуитов ничем не заняты и никогда не живут в обители, так что нет улицы, дороги и места, где бы они не попадались, ни дела, в которое они не вмешивались бы.

Большинство тех, кому поручается первоначальное обучение, столь невежественны, что их следовало бы засадить за букварь; вследствие этого, язык латинский начинает забываться в Испании, а, вместе с ним, и науки, и водворяется такое же варварство, как во времена готов.

Если случится, что иезуит впадет в смертельный грех, он никоим образом не может в нем покаяться, так как тогда для него закрыты будут все пути, ибо, покаявшись, он себя погубит, чему было немало примеров, потому что в ордене тайна совсем не соблюдается».

Папа Климент VIII, к которому обратился Мендоза, имел самое печальное мнение об ордене. Герцог Сесса, бывший при нем испанским посланником, в официальном донесении испанскому королю от 1602 года говорит следующим образом об отношении этого святого папы к иезуитам:

«Его Святейшество сказал еще посланнику, что его сильно огорчает чрезмерная опасность, ежедневно возникающая от новых взглядов на богословские вопросы, беспрестанно распространяемых монахами ордена по всему свету. Папа привел некоторые из этих взглядов и в том числе самый новейший, придуманный в прошлом месяце во Флоренции, где какой-то иезуит проповедовал о том, что можно исповедоваться письменно, против чего Его Святейшество приказал комиссару инквизиции принять самые строгие меры.

Святейший отец прибавил, что чрезвычайно огорчен распущенностью иезуитов в школах и на церковных кафедрах, – с которых монахи эти, невзирая на учение Святых Отцов и Учителей Церкви, и, в особенности, св. Августина и св. Фомы, проповедуют все, что взбредет им в голову, как устно, так и письменно, не только по поводу предопределения и благодати, но и по разным другим вопросам. Папа очень часто приказывал следовать указаниям св. Фомы, как учителя школьного; они обещали, но делали как раз противоположное. В своих комментариях к сочинениям этого святого ученого, они преследовали только одну цель – противоречить и извращать некоторые из его слов, чтобы ими подтверждать свои фанатические взгляды. Его Святейшество полагает, что все это происходит от гордости иезуитов, которая заставляет их ставить себя выше всех, выше даже Учителей Церкви; он прибавил, что лично упрекал их в гордости, сказав им речь в своем дворце во время общего капитула их ордена в Риме.

Его Святейшество требует, чтобы ограничивались чтением сочинений св. Фомы, стараясь вникнуть в дух его поучений, и отбросив весь ворох комментариев, выпущенный в свет членами ордена и направленный, единственно, к опровержению и унижению этого святого.

Папа сказал, что они чрезвычайно ослеплены, особенно, в споре о благодати, что неоднократно им доказывалось, и что всего несколько дней тому назад они представили записку, в которой привели в защиту Молины множество ссылок на св. Августина; но все эти ссылки сделаны вкривь и вкось, и ни одна из них к делу не идет, ни одна не подтверждает их положений; все это только уловка с их стороны, чтобы выиграть время, утомить и обмануть.

Его Святейшество высказал мне, что оскорблен всеми хитростями, к которым иезуиты не перестают прибегать с таким усердием, особенно в Испании, где они пользуются большим уважением, и все для достижения своих целей, так что Его Святейшество опасается, как бы не произошло от этого очень большой беды; ибо, достигая целей своих хитростями и различными уловками, и приобретая благосклонность людскую, и собственные выгоды, они губят души свои, ввиду (это он дважды повторил) их извращенных взглядов не только на умозрительные догматы, но и на нравственность, чем и вызвано негодование Его Святейшества.

Святейший Отец прибавил, что слышал от достоверных людей, что Испания уже несколько лет, как подвергается величайшей опасности: Линданус уверял кардинала Барониуса, что ересь Пелагия незаметным образом распространяется. Вследствие этого, Его Святейшество повелел испанским инквизиторам относиться с величайшей строгостью ко всем новшествам, и восстановить ту чистоту в вере, какая существовала до иезуитских нововведений, о чем Святой Отец хотел писать к королю со всею любовью, какую к нему питает».

Речь Климента VIII, о которой говорится в этом донесении, была произнесена в 1592 году; в ней папа уличал иезуитов, преимущественно, в гордости, которая, по предсказанию св. Франциска Борджиа, была основным пороком ордена. Климент VIII указывал иезуитам на ее три степени:

«Первая степень – любопытство, побуждающее иезуитов лезть всюду, преимущественно же, в исповедальне, чтобы выведывать от кающегося все, что делается у него в доме, что происходит между его детьми, слугами и другими людьми, живущими в доме или приходящими в него, даже между жителями квартала. Любопытство, могущее привести к плачевнейшим последствиям. Если иезуит состоит духовником у государя, он захватывает в свои руки управление всем домом. Он стремится править всем государством, уверяя правителя, что ему ничто не удастся без помощи иезуитов и их ловкости.

Вторая степень гордости – деланная, напускная самобытность: иезуиты хотят быть во всем самобытны. Даже в вопросах вероучения они заявляют, что не придерживаются мнений даже признанных ученых, потому что не склонны присягать in verba magistri; вследствие этого, они критикуют св. Фому и всех остальных учителей. Каждый кичится тем, что у него свое особое учение. Этой любовью к самобытности иезуиты отличаются от всех других монахов. Себя они считают безукоризненными во всем и позволяют себе упрекать других в монахизме и в суеверии.

Третья степень гордости сильно проявляется в иезуитах в том, что они отказываются признавать свои недостатки, упорно отстаивают свои заблуждения и извиняют все свои пороки. Они хотят, чтобы все, что бы они ни делали, считалось хорошим, словно они безгрешны и непогрешимы. Если кто-нибудь вздумает исправлять их ошибки, они находят тысячи причин в доказательство, что делаемое ими – хорошо, и что нет нужды исправлять то, в чем нет недостатков.

Хотелось бы мне знать, прибавил папа, что вы делаете ежедневно в продолжение трех или четырех часов в исповедальне с лицами, ежедневно исповедующимися, ибо эти богобоязненные души, столь часто приступающие к Св. Тайнам, не могут вам сказать ничего или почти ничего, требующего отпущения? Это обыкновение ваше убеждает меня в истине того, в чем вас упрекают, то есть в том, что вы, путем исповеди, разузнаете все, что происходит в свете. Можно ли придумать большее злоупотребление, чем это пользование святым Таинством, для собирания столь мирских сведений.

Как видите, я хорошо осведомлен обо всем происходящем в вашем ордене: потрудитесь же исправить эти недостатки; в противном случае мы прибегнем ко всей нашей власти, чтобы принудить вас к этому».

В 1602 году Климент VIII обратился к иезуитам с такой же строгой речью по поводу их еретического учения о благодати. Вот извлечение из нее:

«Эти возникшие среди вас споры о благодати, давно разглашенные по всему миру, взволновали столько умов в Европе и причинили столько беспорядков во многих университетах, что грозят, по-видимому, христианству величайшими бедствиями.

Вы так заразили умы католиков вашими новыми взглядами, вернее, осужденными Церковью старинными заблуждениями, погребенными уже 12 веков тому назад, что вас с полным правом можно обвинить в том, что вы нарушили покой, разделили ризу Господню и желаете возвратить Церковь к ереси Пелагия.

Что иное можно сказать о вас, если вы презираете и отвергаете древних и святейших учителей, каковы Иероним, Амвросий, Августин, Проспер, предпочитаете им каких-то новейших писателей, пользующихся самым малым, вернее, не пользующихся никаким авторитетом, и ссылаетесь на них в доказательство правильности ваших суждений? Разве не правы те, кто упрекает вас в желании снова загрязнить Церковь учением Пелагия? Что за цель ваших стараний и предприятий? Думаете ли вы, что защита вашего Молины снова введет в Церковь Божию учение Пелагия? Поразмыслите, говорю вам, о страшной опасности, которой вы подвергаете весь мир христианский вашими препирательствами. Не предпочитайте ваших личных взглядов нуждам и благу всеобщему.

Уступите Отцам; покоритесь истине».

Кардинал Норис уверяет, что видел рукопись речи, извлечение из которой мы привели, написанную целиком рукою Климента VIII; следовательно, папа говорил все это по зрелому обсуждению, и взвесив предварительно слова свои.

Яков Фулигати приводит следующий факт относительно решения Климента VIII осудить молинизм иезуитов:

«Когда папа Климент VIII объявил кардиналу Барониусу о своем решении осудить учение Луи Молины, Беллармин отвечал ему: «Ваше Святейшество этого не сделает». Когда кардинал Франсуа-Мария дель Монте рассказал об этом папском решении Беллармину, последний ответил: «Знаю, что он хочет это сделать». «Признаюсь, он это может, но не сделает». «Если он вздумает привести свое намерение в исполнение, то умрет прежде, чем это ему удастся». Velle scio; fateor posse; sed non faciet; et «si tentât exequi, primus diem obibit"».

Иезуит Целло, передающий этот факт, хвалит прозорливость Беллармина, как настоящее пророчество, внушенное Духом святым; он не забывает прибавить, что оно действительно исполнилось в 1605 году, в то время, как папа Климент VIII готовился запретить книгу Молины; автор видит в этом чудо.

В этом можно усмотреть нечто совсем иное, если знать иезуитов и, если внимательно пораздумать над многочисленными преступлениями, которыми полна их история.

Мы уже говорили, почему Павел V отказался от издания буллы, столь тщательно составленной Климентом VIII против иезуитских ересей. А, между тем, его очень настойчиво просили об издании ее. В 1612 году общий капитул доминиканцев, во главе которого стояли такие люди как Лануца и Лемос, подал ему по этому поводу меморию, из которой даем следующие интересные извлечения:

«Церковь всегда осуждала светские и нечистые новшества в языке... Тем необходимее противиться теперь новшествам, которые не только неправильно выражены, но и потрясают самые основы нашей веры и поддерживаются людьми, подобными тем, о которых папа Иннокентий I в послании к Карфагенскому собору, по поводу Пелагия, выразился: они стараются разрушить весь строй догмата.

Мы уже доказали на конференциях (de Auxiliis), что догматы Молины – мирские новшества; это признали и критики. Сам Молина, главный зодчий этих догматов, сознался в их новизне и хвастал этим в своей Concordia, вопр. 14, ст. 4 и 5.

Совсем несправедливо считают эти пункты нашего пререкания с молинистами простыми школьными диспутами, не касающимися веры. Мы на конференциях доказали, как сильно оскорбляют религию новые догматы. Судебные акты свидетельствуют, что и суд разделяет наше мнение.

Если откладывать обнародование этого решения, то дело может дойти до того, что уже не будет возможности помочь этой беде, которую теперь можно пресечь без труда. Ежедневно сеются новшества; ежедневно создаются учения, противные настоящему учению; живость ума ежедневно вовлекает людей в смелые выводы. Каждый возводит по произволу новое здание на зыбком основании. Воздвигаются новые Вавилонские башни. Нет согласия ни в чувствах, ни в речах.

Всего несколько лет тому назад все богословы говорили одним языком о благодати Божией и о вечном предопределении. Но с тех пор, как появились эти люди, жаждущие новшеств, и с самым нахальным презрением относящиеся к св. отцам, с тех пор, как они всюду распространили свои дурные книги, они совратили почти весь мир в свои ереси. Метод преподавания весь изменен; все богословие приняло совершенно новый вид. Благодаря невероятной изобретательности этих новаторов, их стараниям, их ловкости, дело дошло до того, что только власть апостольского престола может прекратить это. Все эти бедствия произошли от любви к пустой славе, от страстного желания господствовать, возвыситься над другими и казаться творцами идей, более возвышенных, чем у простых людей.

Эти люди, народившиеся на наших глазах лишь вчера, стараются нравиться всем, чтобы тем легче распространять свои новшества. Они ходят по направлениям, прямо противоположным одно другому, чтобы привлекать к себе людей противоположных правил и наклонностей. Иные любят новости: чтобы понравиться им, они хвалятся, что учение их ново, и что оно было неизвестно защитникам пелагизма. Другие почитают старину и придают значение только тому учению, которое идет от отцов: чтобы подделаться под вкус этих лиц, они уверяют, что учение их древнее и истекает из отдаленнейшего предания. Это обычная уловка всех еретиков, это характер, общий уму всех новаторов.

Люди эти изо всех сил стараются помешать обнародованию решения: явный признак того, что они превосходно знают, что дело их проиграно. Ничто так не обличает ересь, как желание скрываться в мраке, нежелание показаться при свете и стремление избежать суда над своим учением. Всем известно, что отцы Церкви называют еретиков исчадиями мрака, совами, летучими мышами. То же самое относится и к этим новым ночным птицам. Как только взойдет солнце папского приговора, они тотчас же разлетятся, попрячутся в свои норы, в свои логовища.

Объявить по всей законной форме этот папский приговор, тем необходимее, что новаторы эти настолько нахальны и смелы, что всюду разглашают о своей победе. Трудно себе представить, сколько торжеств они устроили, сколько публичных заявлений они делали с целью уверить глупцов и невежд, что процесс ими выигран. Это, также, обычная манера еретиков трубить победу в то самое время, когда они разбиты и изгоняемы судебным порядком. Так как они движимы не усердием к истине, но любовью к мирской славе, то ни о чем так не хлопочут, как о сокрытии своего осуждения. С ними уже произошло то же самое по другому поводу. Когда папа Климент VIII осудил их взгляд на письменную исповедь, они разгласили вне Рима, в особенности, в Испании, в школах своих и с церковной кафедры, что осуждены были не они, но другие, на которых они сами донесли и сами жаловались.

Неужели, Святейший отец, мы не доживем до того дня, когда получим и облобызаем этот оракул истины? Откладывание его обнародования с каждым днем приносит новые силы новаторам. Они всюду распространяют свои вредные измышления, всюду увеличивают число своих сторонников. Если приговор папы не появится в скором времени, всякая надежда на отпор новшеству и укрепление истинного учения погибнет».

В дальнейшем изложении этой истории мы будем иметь случай указать на другие, столь же энергичные и столь же беспристрастные обвинения против иезуитов. Вышеизложенное, в более, чем достаточной степени, доказывает, что уже в первом веке существования ордена, его уличали в тех же пороках и злоупотреблениях, которые всегда ставятся ему в вину.

Беспристрастие побудило нас указать на похвальный отзыв о них одного духовного собрания во Франции, слепо преданного двору Марии Медичи, а также, привести несколько слов поощрения, высказанных на Тридентском соборе по адресу Карла Барромея. Иезуиты сильно прокричали эти два слова Тридентского собора, но тщательно умолчали о том, что тогда орден только что появился, что устав его был неизвестен, что его похвалили по просьбе папского племянника, которому собор не мог отказать ни в чем и который ручался за иезуитов; наконец, что св. Карл Барромей раскаялся в том, что оказал им покровительство.

Что касается похвал со стороны друзей и приверженцев ордена, то их историческое значение не больше значения тех, которые мы извлекли из Imago primi soeculi, вполне удовлетворительно дающего их краткое изложение. Из приведенных беспристрастных отзывов видно, что «Предсказание святой Хильдегарды» дает верное изображение пороков, в которых обвиняли иезуитов в первом веке существования ордена.

Иезуиты любят говорить, что только янсенисты строго их порицали. Между тем, они же сами изобрели янсенизм после появления книги Янсениуса в половине XVII века. Это простое примечание показывает, руководятся ли они правдой в своих заявлениях.