Книга 3. 1572–1598

Избрание Эверарда Меркуриана. – События, при нем бывшие, смешиваются с событиями, бывшими при генерале Аквавиве. – Избрание последнего. – Письмо Цезаря Специано к св. Карлу Барромею о значении этого избрания, и о необходимости реформ в ордене иезуитов. – Осуждение избрания Аквавивы добродетельными людьми, лучшими иезуитами и папой. – Продолжение истории иезуитов во Франции. – Им покровительствуют Карл IX и Генрих III. – Парламент допускает их в страну под условием перестать быть иезуитами. – Отец Оже и Беспрестанное Обожание. – Отец Мальдонат. – Его письмо к Арно де Понтаку, относительно поселения иезуитов в Бордо. – Письмо Арно де Понтака к советнику де Ланж. – Успехи иезуитов во Франции. – Им покровительствует Парижский епископ Петр де Ганди. – Он становится на их сторону в споре, возникшем между ними и Сорбонной, относительно Непорочного Зачатия Пресвятой Девы. – Парижский епископ нарушает привилегии университета, за что осуждается парламентом. Кардинал Бурбон – защитник иезуитов и охранитель привилегий университета. – Он старается включить иезуитов в штат преподавателей. Он терпит неудачу. – Университет доносит папе на иезуитов. – Иезуиты подготовляют Лигу. – Они ее главные агенты. – Заграничная миссия отцов Соммье и Матье. – Иезуиты изменяют принцам Лотарингского дома в пользу Филиппа II, короля испанского. – Папы Григорий XIII, и Сикст V, и Лига. – Генрих Наваррский лишается прав на французский престол. – Генрих III, виновник ереси, покидается отцом Оже. – Организация Лиги. – День баррикад. – "Шестнадцать» и иезуиты. – Герцог и кардинал Гизы убиваются в Блуа. – Ярость и фанатизм Лиги в Париже. – Иезуитская Сорбонна. – Ее решения. – Проповеди иезуитов и их друзей против Генриха III, объявленного тираном. Сикст V отлучает Генриха III от Церкви. – Сикст V и иезуиты одобряют убийство Генриха III.

1572–1589

По смерти Франциска Борджиа, Поланквэ, секретарь ордена, был назначен викарием. Он созвал на 12 апреля конгрегацию для избрания генерала. Двое из первых товарищей Игнатия были еще живы, Сальмерон и Бобадилья. Они присутствовали на собрании, где были, также, Канизиус, Рибаденейра, Поссевин, Клод Матье, сыгравший активную роль во время Лиги, Оливье Манар, провинциал Франции, и Эверард Меркуриан, которого и избрали.

Григорий XIII указал иезуитам на Меркуриана, как на желательного кандидата. Поланквэ заметил самому папе, что он не должен ни мешать действиям собрания, ни производить давление на избирателей. Между тем, в ту минуту, когда Поссевин начал вступительную речь при открытии заседания, кардинал Комо пошел в залу выборов и объявил о желании папы. К Григорию XIII отправилась депутация из пяти членов, чтобы объявить ему о протесте собрания. Видя, что ему столь же мало удастся покорить иезуитов, как и Павлу IV, и Пию V, папа притворно уступил, с условием, чтобы ему дали знать о результате баллотировки до его обнародования в случае, если выбран будет испанец. Он без сомнения хотел кассировать выборы, если бы они не соответствовали его желанию. Иезуиты это поняли и, во избежание серьезных затруднений, которые могли бы произойти при избрании испанца, избрали бельгийца Эверарда Меркуриана. Они, таким образом, угождали и папе, указавшему на этого кандидата, и Филиппу II, королю испанскому, которого подданным был Меркуриан. Оливье Манар, прежний провинциал Франции, был избран ассистентом Франции и Германии, и адмонитором.

Меркуриан пробыл генералом ордена до 1580 года. События, совершившиеся за это время, тесно связаны, как с предшествовавшими, так и с последовавшими за ними, в бытность генералом Клавдия Аквавивы, избранного 19 февраля 1581 года. Избрание его не обошлось без интриг. Цезарь Специано писал св. Карлу Барромею от 2 ноября 1580 года: «Мне бы хотелось, чтобы Ваша светлость серьезно подумали об избрании нового иезуитского генерала. Ваша светлость знаете, как существенно важно, чтобы выбор пал на надлежащее лицо, и, в особенности, чтобы на общем собрании приняты были меры, для устранения злоупотреблений, совершаемых в ордене. Некоторые из отцов знают это очень хорошо и скорбят. Если скрыть эти злоупотребления, то можно опасаться, что дела пойдут все хуже и хуже, и предсказание Пия V сбудется».

Мы говорили, что папа Пий V сильно беспокоился относительно иезуитов и предвидел, что Церкви придется претерпеть от них большой вред. Впоследствии, мы опишем злоупотребления, существовавшие в самом ордене иезуитов и, все больше и больше возраставшие, со времени генерала Аквавивы. Когда избрали этого последнего, Специано писал св. Карлу Барромею от 23 февраля 1581 года: «Отец Аквавива избран генералом к великому изумлению всех добродетельных людей». В другом письме он прибавляет: «Поручаю вашим молитвам орден Иисуса, он в них очень нуждается. Многие опасаются даже, как бы он не шел к упадку, вследствие дурных правил, которые в нем сеются и наблюдаются».

24 февраля отец Адорно, духовник Карла Барромея, присутствовавший при избрании, писал ему: «Я не мог писать Вашей светлости в течение нескольких недель, так как мы были заняты избранием нового генерала. Оно произошло в прошлое воскресение, и выбор пал на отца Клавдия Аквавиву. Да пошлет ему Бог мудрость и осторожность, необходимые для управления орденом. Я глубоко скорблю о том, что дело не совершилось с той простотой и чистотой взглядов, которые приличны доброму монаху, и которые так рекомендуются нашим уставом. На будущей неделе приступят к избранию новых ассистентов. Если оно произойдет, согласно проискам некоторых личностей, то мы имеем полное основание его опасаться, как тяжелого удара, нанесенного нашему делу. Да приложит Господь к нему десницу Свою!

Мне хочется, как можно скорее возвратиться, чтобы заняться только своим служением и делами Вашего духовенства; я был бы довольнее, если бы вовсе не уезжал.

Святейший отец очень недоволен нами; он это ясно показал, когда мы с новым генералом являлись к нему для целования ног. Я думаю, что он вмешается в выборы ассистентов. Если он этого не сделает, нам не преминут навязать малоподходящих личностей. У меня не хватает духу сообщить Вам сегодня, что произвело смятение при избрании генерала. Но, если Богу будет угодно, я передам это при личном свидании с Вашей светлостью».

Иезуитские историки признаются, что Григорий XIII был изумлен избранием Аквавивы, и что он сказал при первом приеме нового генерала: «Как, отцы, вы избрали своим руководителем молодого человека, которому нет и сорока лет»! Те же историки умалчивают об остальном и так преувеличенно расхваливают нового генерала, что заставляют сомневаться в правдивости своих похвал.

Мы покинули иезуитов во Франции в тот момент, когда они принимали в религиозных войнах и в Варфоломеевской резне, если не прямое, то весьма деятельное участие своими фанатическими проповедями и своими ужасными теориями, относительно истребления протестантов.

Перед смертью, Карл IX выдал им грамоты на устройство коллегии в Бурже. 25 мая 1574 года, за пять дней до той минуты, когда он был призван к ответу перед божественным правосудием, король этот отдал приказ парламенту запротоколировать его грамоты, в которых он давал иезуитам позволение устраивать не только свои коллегии, но и обители профессов повсюду во Франции. Лестно ли для иезуитов это покровительство Карла IX? Парламент не повиновался его приказу.

Генрих III, не успев еще взойти на престол, выдал ордену новые грамоты, которые были, наконец, запротоколированы парламентом с обычными оговорками, то есть иезуиты допускались во Францию с условием не быть иезуитами. Отец Оже явился в Париж еще в крови протестантов и вздумал устроить там вечное поклонение Св. дарам, во искупление кощунства еретиков. Сорбонна возмутилась намерением иезуита. Она поняла, что было бы ужасно, под предлогом необыкновенных религиозных церемоний, возбуждать народ против протестантов в ту минуту, когда их преследовали повсюду во Франции и убивали с каким-то остервенением. Против намерения Оже восстал, в особенности, доктор Рене Бенуа. Мальдонат защищал отца Оже с богословской точки зрения.

Незадолго до Варфоломеевской ночи, иезуиты поселились в Бордо довольно странным образом. Чтобы открыть своему ордену доступ в этот город, отец Мальдонат написал к Арнольду де Понтак, Базасскому епископу, уроженцу Бордо и члену семьи, влиятельной при Гюенском парламенте. Арнольд де Понтак был ученый. Его занятия по языкам еврейскому и греческому привели его к сношениям с Мальдонатом, известным своими трудами по той же отрасли. В письме к Арнольду де Понтак, Мальдонат притворился, что думает, что муниципалитет города Бордо предлагает иезуитам устроить коллегию в Бордо, и просил Понтака оказать свое покровительство, дабы устройство коллегии не встретило препятствия со стороны парламента. Базасский епископ находился в Риме, когда получил письмо Мальдоната. Он не поверил ему и написал к де л’Анжу, советнику бордосского парламента, прося объяснений. В своем письме он спрашивал, правда ли, что г. Бордо желает иметь иезуитскую коллегию, и изложил причины, по которым следовало отказаться от этого намерения в случае, если Мальдонат написал правду; в этом письме он напомнил сопротивление епископа и духовенства, города и богаделен парижских. «Поступившие иначе, – прибавляет он, – вскоре раскаялись, чему доказательством служат многие города Италии, ежедневно жалующиеся на иезуитов; а недавно г. Авиньон посылал нарочных людей к Его святейшеству с просьбой убрать коллегию из него. Если они будут допущены, то от них ничем не избавишься и никак не заменишь их другими»²³.

Таким образом, интриги иезуитов, для того, чтобы поселиться в Бордо, не привели ни к чему. Но они сами пробрались туда при помощи щедрых подачек некоторых богатых покровителей. Они возбудили там такие волнения, что маршал Матиньон, Губернатор Гюенны, был вынужден изгнать их в 1589 году²⁴.

Благодаря Лорренам, иезуиты имели в Понт-а-Муссоне коллегию, которую папа преобразовал в университет, где они могли раздавать ученые степени. При Генрихе III, направляемом отцом Эдмондом Оже, орден иезуитов мог распространиться по всем провинциям. В Дижане у него была своя коллегия; первым ее ректором был Ришом, богословские труды которого заслуживают особой оценки. Отец Оже ввел иезуитов в Франш-Контэ и основал коллегию в Доле. Кардинал Бурбон устроил обитель профессов в Париже, на улице св. Антония (ныне лицей Карла Великого); по этому поводу, Григорий XIII рекомендовал иезуитов Петру Гонди, парижскому епископу.

Прелат этот не унаследовал чувств Евстафия дю Белле, своего предшественника. Семья Гонди, переселившаяся во Францию из Италии, вслед за Екатериной Медичи, была куплена этой женщиной, осыпавшей ее богатством и почестями. Для Гонди, двор был оракулом, а, так как двор покровительствовал иезуитам, то и епископ Петр Гонди принял их сторону, что он и высказал в одном случае, заслуживающем упоминания. Отец Мальдонат в своих лекциях излагал учение, показавшееся Парижскому университету неправоверным, особенно, в двух пунктах: во-первых, относительно Непорочного Зачатия Пресвятой Девы, а во-вторых, относительно продолжительности мучений в чистилище. Относительно Непорочного Зачатия, Мальдонат не только утверждал, что это произвольное мнение, но обнаруживал поползновение совершенно отвергнуть его, как заблуждение. Университет, со времени Базельского собора, преподавал это не как догмат, но как благочестивое предположение. Выражая противоположное мнение, Мальдонат прямо задевал университет. Дело было представлено на суд парижского епископа, который принял сторону иезуитов в этом вопросе. Мальдонат, гордясь этим решением, стал еще смелее и велел расклеить опровержение мнения университета, который обратился к Сорбонне. Последняя собиралась обсудить мнение Мальдоната, но парижский архиепископ запретил ей касаться этого вопроса, под угрозой отлучения от Церкви. Поступая таким образом, Петр Гонди нарушил права Сорбонны. Парламент, куда внесено было это дело, рассмотрел его при закрытых дверях и осудил епископа не за вопрос веры, в котором парламент был некомпетентен, но за нарушение права. Мальдонату пришлось удалиться в Бурж. В то самое время, когда иезуиты во Франции нападали на Непорочное Зачатие, чтобы противоречить университету, они в Испании защищали это учение, как догмат, чтобы противоречить доминиканцам, отвергавшим его.

В этом споре университет обратился за поддержкой к кардиналу Бурбону, носившему титул охранителя университетских привилегий. Иезуиты со своей стороны обратились к тому же кардиналу, который им покровительствовал, и подали ему прошение о причислении их к университету. Кардинал воспользовался обращением к нему университета и попросил его рассмотреть просьбу иезуитов. По этому случаю, 26 июля 1575 года, состоялся общий совет всех факультетов, на котором было решено поставить иезуитам знаменитый вопрос: «Монахи ли вы или белое духовенство?» От их ответа зависело, каким образом они будут допущены в число преподавателей. 19 августа того же года, четыре иезуита явились в Сорбонну и предстали перед депутатами университета. В числе этих иезуитов были Клод Матье, прозванный «Курьером лиги», и Одон Пижнат, один из самых ярых лигистов. Они не смогли дать ясного ответа на предложенный вопрос, а потому, университет, не зная, под каким названием допустить их в свою среду, решил, что их нельзя включить в число его членов. В то же время, решено было написать к папе и объяснить свой образ действий относительно Мальдоната.

В этом письме к папе университет обрисовал иезуитов в нелестных красках. Он обвинял их в распространении ложного учения о чистилище, для того, чтобы побудить вельмож жертвовать свое имущество иезуитским коллегиям: иезуиты уверяли, что по истечении десяти лет можно давать завещанным имуществам новое назначение, так как по истечении десяти лет завещатели избавлялись от чистилища и не нуждались более в молитвах. Университет прибавлял, что относительно Непорочного Зачатия иезуиты высказывались и за, и против, смотря по обстоятельствам. Мы уже говорили, что после расклейки в Париже объявлений о том, что Пресвятая Дева зачата в первородном грехе, они утверждали в Испании, что она зачата без греха, потому что доминиканцы держались противоположного мнения. Они добились от Филиппа II указа, вследствие которого каждый проповедник обязан был начинать свою проповедь особой формулой, в которой заключалось заявление о том, что проповедник столь же твердо верует в Непорочное Зачатие, как и в Пресуществление Св. Даров. Таким образом, иезуиты утверждали то одно, то другое, смотря по обстоятельствам, и возводили в Испании в догмат то, что считали в Париже заблуждением.

Университет доносил папе не только об этом скандальном противоречии, но и о падкости иезуитов к обогащению всевозможными средствами. «Что касается нас, – прибавляли доктора, – мы никому не в тягость, ни церквам, ни частным лицам; мы не нарушаем порядка наследования; не выпрашиваем духовных завещаний во вред прямым наследниками; мы ловко не захватываем ни монастырей, ни духовных бенефиций, чтобы пользоваться их имуществом, не неся сопряженных с ними обязанностей; не произносим имя Иисусова для обмана совести вельмож, заставляя их думать, что душа только десять лет пребывает в чистилище».

Обвинения были серьезны; многочисленные факты, с которыми мы познакомим читателя, доказывают, что они были справедливы. Иезуиты, в свою защиту, прислали папе тайную записку; папа не счел нужным высказать свое мнение в этом деле. А, между тем, казалось бы, что было неотложно необходимо решить, могли ли иезуиты пользоваться духовными бенефициями, продолжая держаться устава, который запрещал им отправление общественного богослужения и который лишал их, таким образом, возможности исполнять обязанности, сопряженные с пользованием этими имуществами. Казалось бы, также, что папа должен был решить, правы ли иезуиты, утверждая, что по истечении десяти лет можно владеть духовным имуществом, не исполняя формальных желаний завещателей под тем предлогом, что эти завещатели уже вышли из чистилища. Понятно, что такой взгляд был им очень полезен, но был ли он согласен со справедливостью?

В 1577 и 1578 годы иезуиты снова пытались, но безуспешно, проникнуть в университет. Влияние кардинала Бурбона, постоянно принимавшего их сторону, разбилось об устав университета.

Пока шли все эти препирательства, Лига распространилась по всей Франции под именем «Священного союза»; во главе этого движения стояли иезуиты; душой его была семья Лорренов, агентами – иезуиты. Начало Лиги относят, обыкновенно, к 1563 году и думают, что первая идея о ней возникла в Тулузе, где иезуиты и, преимущественно, отец Оже побудили католиков открыто начать войну с протестантами. Те же идеи борьбы распространялись по всем провинциям, где находились иезуиты, так что в данный момент оставалось лишь соединить эти разрозненные части, чтобы образовать сильно сплоченное и могущественное целое. Генрих III дал Лиге сформироваться и разрастись. Катерина Медичи, державшаяся правила: «разделяй, чтобы господствовать», могла только радоваться готовившемуся единоборству.

Когда план был определен и все элементы готовы, по всей Франции рассеялись эмиссары, заставлявшие народ подписывать присягу принадлежать до гроба к Священному союзу для защиты веры, короля и народа, для возвращения провинциям их вольностей и привилегий, и для истребления всех, мешающих осуществлению этих целей. Устав Лиги и присяга, его сопровождающая, показывают, что вера стояла в этом деле на втором плане. Имелось ввиду сгруппировать всех недовольных и воспользоваться ими для возвышения семьи Лорренов, стремившихся к трону, как своему законному наследию. Вот истинная цель Лиги, а религия была лишь предлогом.

В 1577 году герцог Гиз был избран генералом Священного союза. Генрих III держал нейтралитет, и его равнодушие парализовало движение. Но смерть его брата, наследника престола (так как у короля не было детей), побудила лигистов к действию. Король Наваррский, впоследствии Генрих IV, становился наследником престола. Он был протестант; это обстоятельство оживило надежды протестантов и опасения лигистов. Они решили, что им придется прибегнуть к помощи иностранцев, чтобы не дать Генриху Наваррскому занести ересь на престол. Тотчас же были посланы эмиссары для зондирования католических государей. Несколько иезуитов особенно отличились при исполнении этих поручений. «Так как орден, – говорит Этьен Паскье, – состоит из разного рода людей, годных на разные дела, то нашелся отец Генрих Саммье из Люксембургского округа, человек способный и готовый ко всяким случайностям. Его послали в 1581 году к некоторым католическим государям, чтобы разузнать их образ мыслей, и, надо правду сказать, что нельзя было выбрать лучшего человека для этого дела, ибо он превращался в разные виды, переодеваясь то солдатом, то священником, то простым человеком. Игры в кости и в карты, и женщины были ему так же хорошо знакомы, как и уставные молитвы, и он говорил, что он не считает все это грехом, тем более, что имеет ввиду доброе дело и славу Божию; чтобы не быть узнанным, он менял имя и одежду, смотря по тому, в каком краю собирался действовать».

Саммье, выехав из Лотарингии, объездил Германию, Италию, Испанию и Англию. Отцу Клоду Матье поручено было склонить на свою сторону папу Григория XIII. Прежде, чем вступить в Священный союз, герцог Невер пожелал заручиться одобрением папы. Матье, заслуживший прозвище «Курьера лиги», пустился в путь. Он совершил одну за другой три или четыре поездки в Рим, чтобы получить от папы буллу, или, по крайней мере, грамоту, или – на худой конец – письмо к Герцогу Неверу. Говорят, что он не добился никаких документов и получил лишь устные поощрения и деньги. А, между тем, иезуит этот огласил письмо, в котором Григорий XIII советовал овладеть особой Генриха III и укрепленными городами Франции.

По положению своему, Клод Матье пользовался большим влиянием в ордене иезуитов. Он был провинциалом Франции и, под руководством генерала, направлял действия всех своих подчиненных, принимавших его приказания, как исходящие от самого Иисуса Христа, по уставу ордена.

Филиппу II незачем было соблюдать такую осторожность, как Григорию XIII. Отец Саммье переманил его на сторону Священного союза. Король этот, подобно отцу своему, мечтал о всемирной монархии. Иезуиты только что продали ему португальскую корону. Чтобы сохранить хоть какой-нибудь вид справедливости, посредником выставили старого кардинала – короля. У Франции был тоже старый кардинал из царствующего дома, кардинал Карл Бурбон, находившийся в полном подчинении у иезуитов. 31 декабря 1584 года заключен был договор, по которому кардинал Бурбон должен был взойти на престол после смерти Генриха III. Договор этот был заключен между Филиппом II и принцами дома Лорренов, во имя Священного союза, эти принцы рассчитывали получить престол после смерти старого холостого кардинала. Иезуиты, которым они покровительствовали, казались вполне им преданными, но втайне изменили им и старались только о том, чтобы посадить испанского короля на французский престол.

Генрих III жаловался папе и генералу Аквавиве на фанатизм иезуитов. Лично преданный королю отец Оже, не одобрял их увлечений, хотя и был сторонником Лиги. Можно думать, что он посоветовал королю потребовать, чтобы настоятели ордена были французы. Аквавива отказал, уверив, что виновные будут наказаны, и заменил лотарингца Клода Матье, провинциала, Одоном Пижна, еще большим фанатиком. Генрих понял, что ничего не добьется с этой стороны. Тогда отец Оже посоветовал ему вступить в Священный союз и объявить себя его главою. Он так и поступил, но эта смешная выходка нисколько не изменила дела.

В 1585 году Сикст V наследовал Григорию XIII. Генрих III снова жаловался папе на иезуитов и повторил свою прежнюю просьбу о том, чтобы все настоятели иезуитских обителей во Франции были французы и, чтобы ни один иезуит не смел вмешиваться в политические дела, но снова ничего не добился. Однако, заметив, что орден теряет во мнении не только Генриха III, но и других королей, опасающихся иезуитских интриг, Аквавива написал к Клоду Матье, бывшему снова на пути в Рим, чтобы он не выезжал из Лоретты, где находился в тот момент. Отец Саммье был заключен в обитель в Льеже (Люттихе); но Эдмонд Гэй, Коммолет, настоятель парижской обители профессов, Руллье, ректор Буржской коллегии, Варад, Гюиньяр, Гере и много других иезуитов были не менее фанатичны, чем их собратья, которых отправили в изгнание лишь для видимости и, потому что они уж слишком скомпрометировали орден. Генерал одобрял политическое поведение своих иезуитов, но желал с их стороны больше осторожности; ему хотелось, чтобы во главе движения стояли люди, приверженные ордену, но не иезуиты, что было и, вообще, согласно образу действий ордена при трудных и щекотливых обстоятельствах. Таким образом, можно было, именно, пользоваться удачей, но ничем не рисковать, если результат интриг бывал неблагоприятен.

Как искусный политик, Сикст V не желал поощрять Лигу, но оказал ей громадную услугу своей буллой от 10 сентября 1585 года, которой отлучал от Церкви короля Наваррского и принца Конде, как обратившихся к расколу, и лишал их всех их владений и прав, преимущественно же, права на престолонаследие во Франции. Оба эти молодые принца во время варфоломеевской резни приняли католичество. Так как они возвратились к прежнему вероисповеданию, лишь только получили некоторую свободу, то Сикст V назвал их обратившимися к расколу и применил к ним, как к таковым, правила католического устава.

Генрих III бросил Лигу и соединился с королем Наваррским, своим законным наследником. С тех пор, на него смотрели, как на виновника ересей. Отцу Оже, его духовнику, было приказано покинуть его. Генрих писал к папе и к Аквавиве, прося оставить ему его иезуита; эта просьба была притворно исполнена, но Оже заговорил о необходимости временной отлучки, уехал в Италию и поселился в Комо, где и умер.

Иезуиты удвоили свое рвение после папской буллы и отъезда Оже. Их последний апологет²⁵ признается, что они забыли свое монашеское призвание и вели жизнь полумонашескую и полувоенную; что они забыли даже свой обет послушания до того, что не повиновались своему генералу, предвидевшему надвигавшиеся грозы. Но этот панегирист выставляет веру и любовь к Церкви как причины излишеств, на которые он так осторожно указывает. Успех ослеплял французских иезуитов; они считали себя такими могущественными, что осторожность Аквавивы казалась им трусостью.

В 1586 году король Наваррский начал открыто воевать с Лигой, у которой были свои войска, свой главнокомандующий и свое центральное управление в Париже. Этот Католический комитет спасения состоял из шестнадцати уполномоченных от шестнадцати кварталов Парижа. Они известны в истории под простым названием «Шестнадцать». Ими руководил провинциал иезуитов Одон Пижнат. Между ними были два священника: Пеллетье из церкви Св. Иакова и Линцестр из церкви Св. Гервасия. Они часто собирались в обители профессов на улице св. Антония или в Клермонтской коллегии на улице св. Иакова. На этих собраниях сочинялись самые ярые памфлеты и принимались самые ужасные решения. Пока «Шестнадцать» волновали Париж, Генрих III со своими миньонами устраивал крестные ходы днем и самые отвратительные оргии по ночам. Король Наваррский, деятельный и честолюбивый, устраивал контрлигу, приобретавшую с каждым днем все больше и больше приверженцев. Гиз колебался. «Шестнадцать» вызвали его в Париж. 12 мая 1588 года он устроил день баррикад. Генрих III бежал. В отмщение за это, он притворился, что примиряется с Лигой, и вызвал в Блуа Гиза и его брата кардинала, для подписания эдикта Союза. Он подписал его 18 октября, а 23 декабря Гиз был убит; на другой день та же участь постигла его брата, кардинала. Этим двойным убийством Генрих отомстил за день баррикад и за честолюбивые стремления Лорренов.

Смерть Гизов, герцога и кардинала, как громом поразила лигистов, но вскоре, скорбь сменилась яростью и негодованием. Герцог Майен, брат Гизов, вовремя предупрежденный, бежал в Лион и стал во главе Лиги. В Париже проповедники призывали народ к восстанию. Генрих III тщетно объявлял о том, что останется верен эдикту Союза; объявление это было сочтено за доказательство его слабости. «Народ, – говорит Петр де л’Этоаль, – немедленно вооружился и стал день и ночь поджидать врага. «Шестнадцать» распустили свои старые знамена и принялись кричать: бей, жги, убивай, мсти! Как водится, всегда, во всех мятежах и возмущениях, злые люди играли первые роли среди бунтовщиков. Затем начальники стали собирать народ по десяткам и отдавать им приказания. Все говорили, что следует отдать свой последний грош и пролить всю свою кровь до последней капли, чтобы отомстить тирану (так начали называть в Париже короля) за смерть обоих добрых принцев. И, хотя много порядочных людей из первых и главных граждан города не соглашались с этим, в том числе, главные судьи, на стороне которых была сила, если бы они захотели ею воспользоваться, но их обуял внезапно такой страх, что они последовали вредным советам злых мятежников. Последние, увидев, что их боятся, схватили оружие, первые вступили в бой и этим одержали победу».

«В четверг, 29 декабря, выходя из церкви Св. Варфоломея после вечерней службы, на которой доктор Линцестр произнес проповедь, народ сорвал королевский герб, находившийся над входом в церковь, разбил его вдребезги, бросил в канаву и топтал ногами, возбужденный речью проповедника, говорившего, что этот гнусный Ирод (vilain Hérodes – так анаграмматизировали иезуиты имя Henri de Valois), уже больше не король, вследствие своих клятвопреступлений, нечестных поступков, варварских убийств, несправедливых заточений в темницы и страшных избиений верных покровителей и защитников римско-католической и апостольской веры, и, что народ отныне не обязан ему повиноваться».

В первый день нового 1589 года, Линцестр, после проповеди в церкви Св. Варфоломея, потребовал, чтобы все присутствовавшие присягнули, подняв руку вверх в знак согласия, что употребят свой последний грош и прольют всю свою кровь до последней капли, лишь бы отомстить за смерть обоих принцев Лорренов, убитых тираном в замке Блуа на глазах парламента. От старшего председателя Гарлея, который сидел напротив него и слышал его проповедь, он потребовал особой присяги, дважды обратившись к нему с такими словами: «Поднимите руку, г-н председатель, поднимите ее повыше, еще выше, пожалуйста, чтобы народ «ее видел"», – что тот и исполнил, но, несмотря на это, все-таки подвергся скандалу и опасности со стороны народа, которому было дано понять, что председатель знал об убийстве принцев Лорренов, которых Париж обожал, как своих богов-покровителей.

В субботу, 7 января, в Париж пришло известие о смерти матери короля, скончавшейся в замке Блуа в четверг, 5 января²⁶.

На другой день Линцестр, говоря снова проповедь в церкви Св. Варфоломея, выразился так об этой женщине: «Она в своей жизни сделала много добра и много зла, и я думаю, что зла она сделала больше, чем добра. Я даже не сомневаюсь в этом. Ныне, господа, возникнет сомнение: должна ли католическая церковь молиться за нее, ввиду ее дурной жизни, а также и того, что она часто поддерживала ересь (хотя к концу своей жизни она приняла сторону нашего Священного союза и, как говорят, не соглашалась на убиение наших добрых принцев). На это я вам скажу, господа, что, если вы пожелаете, при случае, из милости прочесть за нее Pater или Ave, то можете это сделать; это послужит ей на пользу, быть может; а если нет, то это не важно, и я предоставляю это дело вам самим».

Некоторые полагают, что Генрих III действительно не советовался со своею матерью относительно убийства герцога Гиза. Мы же склонны верить Мирону, старшему врачу короля, который утверждает, что все было придумано вместе с нею. Екатерине Медичи сочинили следующую эпитафию, которая прекрасно характеризует ее политическую жизнь:

«Покоящаяся здесь королева была ангелом и диаволом; она заслуживает столько же похвалы, сколько и порицания. Она поддерживала государство, она же его и погубила; она многих мирила и многих ссорила. Она родила трех королей и зажгла пять гражданских войн, строила дворцы и замки, и разрушала города; издала много хороших законов и плохих указов. Пожелай ей, прохожий, ада и рая».

Мы ничего не прибавим об этой женщине, гениальность которой не может искупить глубокой развращенности. «Шестнадцать» громко заявляли, что, если ее тело будет привезено в Париж, то они его выкинут на живодерню или в Сену; поэтому, ее временно похоронили в Блуа в церкви Спасителя.

Линцестр был не единственный священник, обращавший церковную кафедру в трибуну фанатизма. Один проповедник, известный под названием Малого Фелльяна, осмелился применить к Гизу слова, сказанные народом о Христе. «О святой и славный мученик Божий, – восклицал он, – благословенно чрево, тебя носившее, и сосцы, тебя питавшие!» Франциск Пижнат, священник при церкви Св. Николая и брат провинциала иезуитов, простер свой фанатизм еще дальше. Во время панихиды по Герцогу Гизу, которую он служил в церкви Св. Иоанна, он спросил своих слушателей, не найдется ли между ними какого-нибудь католика, достаточно ревностного, чтобы отомстить тирану за смерть христианского героя. Затем, намекая на предстоявшие в скором времени роды герцогини Гиз, он продекламировал от ее имени два стиха, подражание Виргилию:

Exoriare aliquis nostrisex ossibus ultor

Qui face Ualesios ferroque sequare tyrannos!

Можно представить, какое впечатление производили эти проповедники на народ! Повсюду рвали портреты короля, сбрасывали его статуи, разбивали его гербы. На всех перекрестках наклеивались сатирические объявления, оскорбительные анаграммы имени тирана. О нем говорили не иначе, как о еретике, как об отлученном от Церкви. Его называли только Гнусным Иродом – Hérodes Vilain (анаграмма имени Генрих Валуа).

Чтобы узаконить эти беспорядки и успокоить сомнения некоторых особ, смотревших на них с ужасом, «Шестнадцать» решились обратиться к Сорбонне за разрешением вопроса совести от имени купеческого старшины, синдиков и парижских католиков. Сорбонна утратила свою прежнюю славу. Вместо серьезных и ученых богословов в ней заседали только, по выражению Петра де л’Этоаль, загаженные педанты, которые после обеда торговали скипетрами и коронами. Ученики и сторонники иезуитов преобладали между ними. Их оракулом был Беллармин; они слепо поддавались влиянию иезуитского начальства, старавшегося скрывать свои намерения и свое плохое учение под почтенным именем Сорбонны, переставшей быть самой собой. Небольшое число почтенных докторов, которые в ней еще оставались, не пользовались никаким влиянием. Большинство удалилось и было замещено молодыми учеными, воспитанниками иезуитов. Им был предложен следующий вопрос совести: «Мог ли французский народ вооружаться и соединяться, собирать деньги и способствовать защите католической, апостольской римской веры от короля, который нарушил законы созывом Трех Сословий».

Некоторые парижские ученые и священники, между прочими, Буше, Прево, Обри, Бургуэн и Пижнат, члены совета «Шестнадцати», редактировавшие вопрос, сами же и содействовали, преимущественно, его разрешению. «Они утверждали, что народ был свободен от присяги в верности и повиновении королю, что он мог свободно и со спокойной совестью вооружаться и соединяться, собирать подати и содействовать защите и сохранению римско-католической Церкви против короля и его приверженцев, так как король нарушил законы во вред католической веры и эдикту Священного союза».

Это решение разглашалось по всей Франции, как постановление всего духовенства. Пальма Кайе, современный писатель, не колеблясь видит в нем причину всех последовавших беспорядков в том смысле, что оно побудило папу Сикста V воспользоваться мнимыми правами, предоставленными ему ультрамонтанами, и, что оно было причиною возмущения бесчисленного множества городов. Рассеянные в провинциях лигисты, последовали примеру парижских, и ежедневно двор, находившийся в Блуа, получал известия о том, что тот или иной город не признавал королевской власти.

Собранный в Блуа сейм воспользовался этими беспорядками и попросил позволения разойтись. Члены его быстро представили свои грамоты, и закрытие произошло 16 января. На нем Буржский архиепископ держал речь от имени духовенства. Приписав все бедствия, обрушившиеся на Францию, различию вероисповеданий, он предложил против них следующие средства: восстановление выборов, уничтожение заказов, сохранение духовных имуществ, соблюдение дисциплинарных правил Тридентского собора, восстановление дисциплины в университетах, дабы можно было лучше следить за воспитанием юношества.

Он доложил также королю, что крайне необходимо оградить народ от притеснений дворянства и возвратить судебному ведомству его былое достоинство.

После речей ораторов от дворянства и Третьего Сословия, заговорил Генрих. Он уверял депутатов, что он желает, чтобы только католическое вероисповедание было разрешено в государстве, и просил представителей употребить свое влияние в провинциях и городах, для удержания народа в пределах долга и покорности. Все обещали, но весьма немногие исполнили свое обещание.

Генрих III не понимал, какое всюду царило брожение; он был даже настолько неосторожен, что думал, что путем уступок успокоит революцию в Париже. Когда от совета «Шестнадцати» явился к нему председатель де Местр, чтобы выпросить освобождение своих арестованных друзей, король исполнил эту просьбу и отпустил в Париж главнейших лигистов, поручив им успокоить народ, и взяв с них обещание возвратиться. Когда они прибыли в Париж, епископ и его викарии поспешили разрешить их от данной клятвы, и эти заговорщики еще сильнее разожгли восстание, вместо того, чтобы его остановить.

В тот самый день, когда был закрыт сейм в Блуа, «Шестнадцать» решили избавиться от парламента, не одобрявшего их насилий. Бюсси-Леклерк, самый деятельный из лигистов, отправился с отрядом вооруженных людей к зданию парламента, вошел в главную палату со шпагою в руке, и сказал главному председателю: «Мне приказано арестовать некоторых председателей и советников по этому списку, которые обвиняются в том, что они истинные приверженцы Генриха Валуа». И он принялся за чтение списка, который держал в руке. Суд, услышав, что он назвал старшего председателя и самых старых из остальных председателей и советников, закричал, как один человек: «Мы все пойдем за ними», и тотчас же, поднявшись с мест, все члены суда отправились попарно из дворца в Бастилию, где Бюсси Леклерк их и запер. Впрочем, нескольких советников, считавшихся более склонными к Лиге, освободили, и они образовали новый парламент, во главе которого «Шестнадцать» поставили президента Бриссона, который был им предан. Первым делом новых судей было принесение взаимной присяги, которую многие подписали своею кровью. Затем «Шестнадцать» образовали под председательством герцога Омальского из дома Лорренов государственный совет из 40 членов от трех разрядов: духовенства, от дворянства и от третьего сословия. От духовенства были следующие члены: Брезе, епископ Мосский; Роз, епископ Ажанский, бывший королевский проповедник; Вилльяр, епископ Сан-Лисский; Прево, священник церкви Св. Северина; Буше, священник церкви Св. Бенуа; Обри, священник церкви Св. Андрея; Пеллетье, священник церкви Св. Иакова; Пижнат, священник церкви Св. Николая, и Лонуа, каноник Суассонский.

«Совет этот, – повествует Кайе, – немедленно разослал по всей Франции объявление от имени католических принцев и трех сословий об уменьшении на одну четверть всех податей и налогов; в этом же объявлении было обещано довести налоги до тех размеров, какие существовали при короле Людовике ХII». Надежда на избавление от податей и всевозможных налогов, обременявших народ, всего более способствовала восстанию. Повсюду число членов Священного союза возрастало, и люди клялись «отомстить за убийства, совершенные в Блуа, полагая, что этим хотели погубить веру и воспрепятствовать облегчению народа, и свободе сейма».

12 февраля герцог Майенский прибыл в Париж. Ему была сделана торжественная встреча, и его избрали председателем государственного совета. Он преобразовал этот совет, назвал его Главным советом союза и от его имени облек себя полной королевской властью, под названием Главного наместника короля и короны Франции. Впрочем, этим титулом он должен был пользоваться лишь до 15 июля, когда имел состояться в Париже народный собор. Правда, поговаривали, что не может быть наместника, если нет главы, но это не помешало Герцогу Майенскому занимать эту должность в течение шести лет на пользу Союза. Майен составил правила и разослал их всем городам, для руководства при выборе судей, а также и самим судьям, для руководства при применении законов. В несколько месяцев новое правительство было признано почти всей Францией, и лишь малое количество городов осталось верным королю. Маршал Матиньон сохранил ему Бордо, выгнав оттуда иезуитов, работавших в пользу Лиги.

В то время, как Майен и его советники старались об укреплении Священного союза и грабили всех, не принадлежавших к их партии, чтобы раздобыть денег, проповедники раздували народный фанатизм своими проповедями и, якобы, религиозными процессиями. В начале февраля 1589 года начались в Париже процессии, о которых так часто говорят современные писатели. «Молодые люди и девушки ходили по церквам большими толпами с зажженными восковыми свечами, с пением литаний, семи покаянных и других псалмов, гимнов и молитв, сочиненных приходскими священниками. Вслед за этим, происходили другие процессии прихожан всех парижских приходов, всякого возраста, пола и состояния, ходивших по улицам и церквам попарно, большинство в рубахах и босиком, весьма набожно распевая различные молитвы с зажженными восковыми свечами в руках.

Между прочим, была процессия, состоявшая из шестисот почти учеников, собранных из всех коллегий и училищ, – по большей части, детей не старше десяти-двенадцати лет, которые шли босые, в рубахах, со свечами в руках, и очень набожно и стройно, иногда же, и нестройно, распевали разные псалмы, заходя в разные церкви для молитвы.

Народ был так возбужден и так взбесился – если можно так выразиться – от всех этих прекрасных богомолений, что нередко вскакивал ночью с постели и бежал к приходским своим священникам, чтобы они вели его крестным ходом по церквам. Так, например, некоторые из прихожан церкви Св. Евстафия явились ночью к своему священнику и заставили его встать с постели, требуя, чтобы он вел их на прогулку. Когда же священник вздумал возразить им, то они обозвали его политиком и еретиком, и заставили исполнить их желание. Собственно говоря, только этот добрый священник и еще два или три других в Париже (но не больше) не одобряли этих ночных процессий, потому что на них, говоря откровенно, все было непристойно: и мужчины, и женщины, парни и девушки шли вперемешку все вместе, голые, в одних рубахах».

Кавалер д’Омаль не пропускал ни одной из этих ночных процессий, но не потому, чтобы им руководила набожность, а по совершенно иному побуждению: во время этих шествий, совершались различные непотребства, составлявшие приманку для большинства. Даже духовные лица производили скандалы. Но народ находил пищу своему фанатизму в молитвах, которые его заставляли произносить.

В апреле иезуитская Сорбонна решила, что имя Генриха Валуа будет изъято из всех молитв, и составила новые молитвы, в которых католические принцы заменяли короля. Когда процессии входили в церкви, «проповедники, вместо чтения Евангелия, изрыгали потоки ругани и гнусностей на короля, так что народ никогда не выходил из церкви иначе, как с разгоряченной головой и готовый ринуться на политиков».

Когда в Риме узнали о соглашении Генриха III с королем Наваррским, папа Сикст V послал к нему приказ явиться в Рим, чтобы дать отчет об убийстве кардинала Гиза и заключении кардинала Бурбона в тюрьму. В случае неповиновения, папа объявлял короля отлученным от Церкви.

Между тем, Генрих Наваррский после свидания с королем в замке Плесси-ле-Тур отправился на войну. Он стал сильно теснить лигистов, одержал над ними несколько побед и вскоре очутился под стенами Парижа. Генрих III переехал в Сен-Клу, где получил известие о том, что швейцарцы идут к нему на помощь. Лига находилась в величайшей опасности, и ее фанатизм от этого еще более разгорелся.

Он уже удвоился со времени соглашения короля с Генрихом Наваррским. Даем слово Эстьену де л’Этоаль, для описания всех свирепостей и зверств фанатизма:

«Узнав о соглашении и союзе двух королей, парижане и лигисты разгласили по всей Франции, и, преимущественно, в Париже, посредством своих обычных глашатаев, а г-жа Монтеспань – через священников, нарочито для этого дела нанятых и состоявших на жаловании, что маска сорвана, что тиран разоблачил свое лицемерие, явно показав, что он виновник и сторонник ереси, приняв еретика и вступив с ним в союз; из этого следовало, что, без всякого сомнения, в этой войне дело шло только о католической религии, которую хотели искоренить и изгнать из Франции, а потому, более, чем когда-либо надлежало, для поддержания и защиты истинной веры, не жалеть ни имущества, ни жизни. Таково было тогдашнее евангелие, другого в Париже не проповедовали, и его слушали охотнее, чем истинное Евангелие мира. С проповеднических кафедр раздавались только поношения, преимущественно, по адресу короля: его называли собакой, тигром, еретиком, тираном, всеми силами возбуждая в народе к нему отвращение и ненависть, не дозволяя называть его иначе, как обидными словами. Не было такого жалкого проповедника, который бы не вставлял в свою речь целого ряда оскорблений королю, не было такого педанта-неуча, который бы не сочинял на него куплетов, не было такого бедняги захудалого наборщика, который бы не ухитрялся ежедневно печатать то какую-нибудь глупую речь, то оскорбительный пасквиль на короля, переполненный самыми ужасными ругательствами».

Буше, священник церкви Св. Бенуа и воспитанник иезуитов, отличился между памфлетистами своей книгой об истинном отречении Генриха III. В ней он утверждал, что король, вступив в союз с еретиками, отлученными от Церкви, тем самым, стал сам отлучен, и, что поэтому, французы освобождены от своей присяги в верности королю. Книга еще не была готова к изданию, когда произошло убийство Генриха III, и Буше воспользовался этим обстоятельством и дополнил свою книгу оправданием этого преступления.

Когда королевская армия подступила к Парижу, ярость лигистов еще сильнее разгорелась.

«В Париже, – говорит Эстьен де л’Этоаль, – стало опасно смеяться по какому бы то ни было поводу, ибо всех, имевших сколько-нибудь веселый вид, принимали за политиков и роялистов, и им грозила опасность, потому что священники и проповедники предостерегали от них и полагали, что следовало арестовывать каждого, кто смеется и радуется. Некоторых женщин хотели посадить в тюрьму за то, что они по будням стали носить праздничную одежду, а один почтенный дом чуть не разгромили от того, что служанка сказала, что видела, как ее господа хохотали в тот день».

Ультрамонтанство было всегда столь же смешным, сколь и нетерпимым, и жестоким.

Королевская армия заняла вскоре Сен-Клу, Мэдон, Исси, Вожирар, Ванв и окрестные селения. «Король поселился в Сен-Клу, откуда был виден весь Париж, который король считал сердцем Лиги, и говорил, что для уничтожения ее следует поразить ее в самое сердце».

Парижане знали об отношении к ним Генриха III; они знали, что, глядя из своих окон на Париж, он говорил: «Было бы очень жаль разрушить и потерять такой хороший и красивый город. Но все-таки необходимо обуздать этих бунтовщиков, которые так позорно изгнали меня из моего города». Они знали даже, что он похвалился в воскресенье, 30 июля, что вступит в Париж во вторник или в среду на следующей неделе, а потому, сочли своевременным принять свои предосторожности. Они схватили около трехсот горожан из самых видных и влиятельных, которых они называли политиками и гугенотами, и посадили их в различные городские тюрьмы. Если верить серьезным авторам, эти заключенные являлись заложниками за молодого фанатика, которого г-жа Монпансье уговорила отправиться в Сен-Клу и убить короля. Она уверяла его, что в случае его ареста эти заложники обеспечат его жизнь. Лигисты говорят иное; они отрицают, что заключенные были заложниками.

Как бы то ни было, но 1 августа молодой доминиканец, Жак Клеман, проник в восьмом часу утра в комнату короля и нанес ему удар ножом в низ живота. Почувствовав себя раненым, король сам выдернул из раны нож, оставленный там злодеем, и ударил им убийцу повыше глаза. Несколько дворян, вбежавших в комнату, схватили Клемана, убили его и выбросили из окна. Сначала хирурги не сочли рану опасной, а потому, король немедленно отправил к губернаторам провинций и к иностранным дворам следующее письмо:

«Сегодня утром молодой якобинец, которого привел мой генерал-прокурор, чтобы, по его словам, он мог вручить мне письма от г-на Гарлея, старшего председателя моего суда в парламенте, моего доброго и верного слуги, заключенного по этому случаю в тюрьму, а также, чтобы передать мне что-то от него, был по моему приказанию введен в мою комнату, где находились только г-н Бельгирд, мой камергер, и упомянутый генерал-прокурор. Поклонившись мне, молодой человек притворился, что хочет мне что-то сказать; тогда я приказал обоим дворянам удалиться, как вдруг он ударил меня ножом, думая меня убить. Но Господу, хранящему своих, не было угодно, чтобы я, по причине моего уважения к носящим одежду служителей Божьих, лишился жизни, и Он по милосердию Своему сохранил меня и не дал осуществиться злому умыслу, – нож скользнул, так что, если будет на то воля Божья; я надеюсь через несколько дней быть снова здоровым».

Таковы были надежды короля. Получив рану, он тотчас же призвал своего капеллана, который устроил в его комнате алтарь и отслужил мессу. Во время возношения даров, король громко, со слезами произнес: «Господи Боже! если Ты находишь, что жизнь моя полезна, и нужна народу и государству моему, которые Ты мне вверил, то сохрани меня и продолжи дни мои, если же нет, Боже мой, возьми мое тело и мою душу в Царствие Твое. Да будет воля Твоя!» Затем он произнес прекрасные слова, которые Церковь поет в таких случаях: «О salutaris hostia».

Весь остальной день король провел в разговорах о Боге с Людовиком де Парад, своим раздавателем милостыни, и со многими принцами и вельможами, не покидавшими его до конца. Когда он подозвал к себе Степана Болонь, своего духовника, чтобы исповедаться и получить отпущение грехов, священник этот сказал: «Государь, ходят слухи, что Его Святейшество прислал вам пастырское увещание относительно того, что произошло недавно в Блуа. Хотя я не знаю, в чем именно состоит это увещание, но не могу, не нарушая моего долга, не умолять вас исполнить желание Его Святейшества, – иначе, я не смогу отпустить вам грехи ваши». Король отвечал громко, в присутствии всех принцев и вельмож: «Я первый сын римско-католической церкви и желаю и умереть таковым. Клянусь вам Богом, что я всегда и теперь готов исполнить все, чего от меня требует Его святейшество». После этих слов, Болонь отпустил ему грехи его.

Вскоре после этого, прибыл Генрих Наваррский, который при первом же известии о покушении на короля поспешил принять все необходимые меры на случай вылазки лигистов. Королю уже стало гораздо хуже от раны. «Брат мой, – сказал он Наваррскому, – ты видишь, в каком я положении. Если Богу угодно призвать меня к себе, я умру с радостью, видя тебя здесь. Такова воля Божья относительно этого государства, которое оставляю тебе в большом волнении. Корона принадлежит тебе, после того, как Господь отзовет меня. Молю Его, чтобы тебе пришлось царствовать в мире. Я приказал всем королевским служащим признать тебя королем после моей смерти». Генрих Наваррский не отвечал ни слова, стал на колени и со слезами поцеловал его руку.

К двум часам ночи состояние больного настолько ухудшилось, что не оставалось никакой надежды. «Король сам приказал своему капеллану принести Св. дары, дабы еще раз исповедаться и причаститься. Затем он произнес: «In manus tuas Domine» – и начал читать псалом Miserere mei Deus, но не смог окончить. Снова приступив к исповеди, стал говорить очень тихо; Болонь дал ему отпущение грехов; вскоре, он совсем лишился слова и отдал душу Богу, перекрестившись дважды».

Жаль, что в течение своей жизни Генрих III не был таким христианином, как в минуту смерти.

В самый день его кончины совершена была казнь над трупом Жака Клемана. Убийца был растерзан четырьмя лошадьми, затем сожжен и пепел брошен в Сену.

Лигисты возвели Жака Клемана в герои и поставили его наряду с теми подвижниками, которые прославлены в священных книгах за свое мужество и свою преданность родине.

Папа Сикст V осмелился сравнивать его с Юдифью и Елеазаром. Иезуит Мариана в своем сочинении «Король» назвал его вечной славой Франции. Иезуит Коммолет, настоятель обители профессов в Париже, превзошел в своих проповедях Буше и Линцестра. Он превозносил поступок Жака Клемана и требовал нового Аода, чтобы убить короля-еретика, то есть Генриха IV. Однажды, в припадке ярости, он воскликнул: «Нам нужен Аод, нам нужен Аод, будь он воин или монах, конюх или пастух, все равно; но нам нужен Аод, только этого недостает для того, чтобы наши дела стояли так, как мы того желаем!»

Празднества в Париже по случаю смерти Генриха III. – Проповедники превозносят Жака Клемана. – Сикст V отказывается слушать католиков, приверженных к Генриху IV. – Легат Каэтан едет во Францию. – Его сопровождает иезуит Беллармин. – Различные партии в Лиге. – Преданность иезуитов и "Шестнадцати» испанскому королю. Иезуитская Сорбонна присягает в том, что никогда не признает королем Генриха Наваррского, даже, если бы он принял католицизм. – Переговоры между Генрихом IV и герцогом Майенским. – Иезуиты пытаются им помешать. – Новое решение иезуитской Сорбонны. – Процессия Лиги. – Страшный голод в Париже. – Ревизия всех обителей. – Иезуиты требуют для себя исключения. – Обнаруживается, что они обильно снабжены съестными припасами. – Подумывают о сдаче. – Иезуиты решают, что можно вести переговоры с Генрихом IV и не подвергнуться отлучению от Церкви. – Переговоры прерываются прибытием испанской армии. – Легат Каэтан покидает Францию. – Сега, епископ Плезанс, вице-легат. – Новые неистовства Лиги против Генриха. – Григорий XIII снова отлучает от Церкви Генриха и его сторонников. – Он приказывает избрать нового французского короля. – Папская грамота к «Шестнадцати». – Папа шлет войска на помощь Лиге. – Новый фанатизм Лиги. – Список подозрительных и комитет народного спасения. – Упадок Лиги. – Сатира Menippé. – Роль в ней иезуитов. – Братства или конгрегации иезуитов. – Их влияния на Лигу. – Они терпят неудачу. – Генрих вступает в Париж. – Иезуит Коммолет спешит восхвалить короля. – Сорбонна приносит ему присягу в верности. – Иезуиты решают дождаться приказа папы, прежде чем покориться.

1589–1594

Генрих III был убит 1 августа 1589 года. Утром 2-го, весть об этом дошла до Парижа. Народ выражал свою радость неприличным образом и «г-жа Монпансье в дерзкой ярости и с бешеной наглостью раздала заговорщикам зеленые перевязи». Она бросилась на шею к тому, кто принес ей это известие, и сказала: «Ах, друг мой, добро пожаловать, но правда ли это, по крайней мере? Неужели этот злюка, этот лицемер, этот тиран умер? Боже, как я рада! Я жалею только об одном: что, умирая, он не знал, что я – причина его смерти!» – Затем, обращаясь к своим фрейлинам, она прибавила: – «Как вы находите? моя голова теперь лучше держится? Мне кажется, что она не трясется больше, как прежде!» Она тотчас же отправилась к г-же Немур, своей матери, и вместе с ней обошла главные улицы и площади Парижа. «Добрые вести, друзья, – кричали обе эти женщины всем, попадавшимся им навстречу, – добрые вести, тиран умер, нет больше Генриха Валуа во Франции!»

Прибыв в монастырь францисканских монахов, г-жа Немур взобралась на ступени главного алтаря «и оттуда обратилась к этому глупому народу с речью о смерти тирана. Они велели повсюду зажечь потешные огни, выражая словами, жестами, непристойными переряживаниями и кутежами свою великую радость. Всякий, кто не смеялся и сохранял сколько-нибудь печальный вид, считался политиком и еретиком».

Богословы и проповедники, со своей стороны, не переставая, твердили народу, что «добрый монах, поплатившийся жизнью за то, что избавил Францию от этой собаки Генриха Валуа, был истинный мученик, и осмеливались приравнивать его поступок к величайшим таинствам воплощения и воскресения Иисуса Христа».

Когда восторги несколько охладели, приступили к серьезным делам. Герцог Майенский не посмел объявить себя королем, но 5 августа обнародовал указ в пользу Священного союза и старого кардинала Бурбона, предлагая его в короли; в этом эдикте он обещал собрать сейм в самом непродолжительном времени, чтобы узаконить этот выбор. Кардинал, настоящий театральный король, был в тюрьме в Туре, а потому, Майен продолжал именовать себя наместником государства и короны Франции. «Говорили, – замечает Пьер де л’Этуаль, – что он думал больше о себе, чем о кардинале».

Накануне выхода в свет эдикта Майена, Генрих Наваррский сказал принцам и вельможам, находившимся вместе с ним в Сен-Клу, речь о своих правах на французский престол. Генрих находился в самом затруднительном положении. Не говоря о его вероисповедании, представлявшем самое большое препятствие его планам, против него была большая часть французов, принцы его собственного дома, а также сильные иностранные правители, как, например, папа, король испанский и весь австрийский королевский дом. У него не было денег и почти никакого войска. «Несмотря на все это, – говорит Пьер де л’Этуаль, – он завоевал свое королевство пядь за пядью и всюду одерживал победы». В своей речи он обещал дать свободу совести и возвратиться в лоно римско-католической церкви, когда достаточно ознакомится с ее вероучением. Эта сильная и патетическая речь увлекла большинство принцев и офицеров армии, которые признали его королем с условием, что он сдержит слово и будет учиться католическому исповеданию. Однако, многие, под предлогом приведения в порядок своих областей или своих дел, попросили отпустить их и покинули армию. Генрих IV, не имея ни денег, ни боевых припасов и с ослабевшей армией, не мог продолжать осаду Парижа и двинулся в Нормандию. Майен последовал за ним. Обе армии сошлись в Арке, Майен был разбит. Победоносный Генрих преследовал его до самого Парижа и овладел городскими предместьями к югу от Сены, но не посмел перейти реку: он ограничился тем, что оставил немного войска в этих предместьях, чтобы тревожить город, и уехал в Тур, главный город губернии.

Сикст V с беспокойством следил за фазами этой борьбы. Находившиеся в Риме агенты Лиги так завладели его умом, что он сперва и слушать не хотел герцога Люксембургского, явившегося к нему депутатом от католических вельмож, сторонников Генриха IV. Герцог Люксембург должен был описать папе «жалкое положение Франции, которая просила у Его святейшества помощи, но так, чтобы соединить между собой всех французов, но не разъединять их; исполнением этой просьбы папа не только уврачует французскую монархию, но и обеспечит спокойствие всего христианского мира, который не мог не страдать от великих потрясений, переживаемых его первым и главным членом».

По своем прибытии в Италию, Люксембург «удивился прекрасному приему, оказанному там командору Диу и агентам герцога Майенского и Союза». Его же Сикст V отказался было вовсе принять и даже запретил ему въезд в Папскую область. Папа, на основании донесений агентов Лиги, полагал, что Генрих находится в отчаянном положении, что он приперт к морю и что ему приходится или попасть в руки Майена, или прыгнуть в море и покинуть французскую землю.

Под впечатлением этих сообщений, папа послал во Францию легата Каэтана.

Легат этот был братом герцога Сермонета, итальянец, но подданный испанского короля. Выбор этот свидетельствовал о плохом отношении Сикста V к Генриху IV. Последний притворился, что не верит сперва в дурные намерения папского посланного. Узнав о его выезде, Генрих приказал всем подвластным ему городам принимать с почестями папского легата, если он будет проезжать через эти города, а всем губернаторам провинции предписал давать ему нужную охрану, если он едет к нему, Генриху; но, в то же самое время, он объявил, что сочтет его своим врагом, если легат соединится в Париже, или в ином месте, с начальниками Лиги и не признает ни один из его поступков правильным.

Каэтан был назначен легатом 2 октября и тотчас же выехал в сопровождении нескольких ученых, в числе которых были иезуиты Беллармин и проповедник Парнигароль. Он прибыл в Лион 9 ноября «и ясно понял тогда же, что это путешествие не принесет ему той славы и успехов, которых желал папа и на которые он сам надеялся». В Лионе он узнал, что Генрих одержал в Арке блестящую победу и что он продолжает завоевывать Нормандию, тогда как дела Союза очень плохи.

В самой Лиге образовалось несколько партий.

Герцог Лотаринг стремился возвести на французский престол своего сына; Майен мечтал о том же для самого себя; король испанский, грезивший о всемирной монархии, думал, что при помощи папы и иезуитов сам сделается французским королем. В то время, как эти честолюбивые соперники спорили между собою и ослабляли Союз, люди благоразумные наносили ему удары в самом Париже, его сердце. «Многие ученые, как светские, так и духовные, своими увещаниями заставили многих почтенных и знатных парижан вспомнить о своем долге и мужественно приняться за восстановление порядка и покорности королю». Такие политики, как Вильруа и Жанен, несмотря на всю свою преданность Майену, поняли всю опасность Лиги и нанесли ей роковой удар, приняв на себя роль посредников между нею и Генрихом.

Легат остановился на некоторое время в Лионе в ожидании новых приказаний от папы. Узнав о происходившем от своего посланного и от Люксембурга, которого он согласился, наконец, принять, папа, говорит де л’Этуаль, «увидел, что члены Союза не все ему говорили, и запретил кардиналу Каэтану отлучать от Церкви принцев и вельмож, принадлежавших к королевской партии».

Майен, зная, что легат едет во Францию для того, чтобы повлиять на выбор короля, и что он предан испанской партии, поспешил объявить королем, при помощи Парижского парламента, кардинала Бурбона и утвердить за собою титул наместника до полного и совершенного освобождения Его Величества.

Мендоз, испанский посланник, не терял мужества. Войдя в тайное соглашение с «Шестнадцатью», которых сумел переманить на свою сторону, он предложил назвать Филиппа II покровителем французского королевства, в благодарность за что, испанский король окажет Франции огромные услуги как в светских, так и в духовных делах. Он даже по соглашению с «Шестнадцатью» огласил несколько статей, которые были расхвалены проповедниками и иезуитами; вот некоторые из них.

«У испанского короля столько государств, что ему не нужна Франция; он удовольствуется титулом покровителя французского королевства с известными условиями:

Его Величество будет называться покровителем французского королевства; королем останется монсеньор кардинал Бурбон, которого, с Божьей помощью, Его Величество освободит из тюрьмы и велит короновать в Реймсе.

Может состояться брачный союз между кем-нибудь из его семейства и каким-нибудь французским принцем, который по смерти вышеупомянутого синьора кардинала будет коронован как французский король; по случаю бракосочетания, Его Величество отдает Фландрию и Бургундию, для присоединения их к Франции.

Ни один испанец не будет допущен во Франции ни к духовным бенефициям, ни к занятию судейских должностей, ни к управлению пограничными городами».

В других статьях испанский король обязуется продолжать войну, погасить государственные долги при помощи налогов, которые будут взиматься только с этой целью, и предоставить французам право свободной торговли в своих американских владениях.

Вильруа удалось убедить герцога Майенского отказаться от этих предложений столько же ради собственной пользы, сколько ради блага Франции. Одон Пижнат, провинциал иезуитов, принялся тотчас же вредить Вильруа во мнении герцога Майенского. Он отправился к нему и наговорил много вещей на этого государственного человека. Герцог ответил: «Отец мой, я этому не верю, я ему доверяю». Изумленный этим ответом, иезуит удалился несолоно хлебавши.

Между тем, легат прибыл в Париж. В пятницу, 15 января 1590 года, он явился весьма торжественно в парламент, в сопровождении толпы лигистов. Войдя в зал, он направился к балдахину, приготовленному для короля в торжественных случаях; но старший председатель остановил его и, взяв за руку, как бы, желая оказать ему честь, усадил его на скамье пониже себя. Легат, льстивший себя надеждой, что займет, как представитель, место главы государства, скрыл свое неудовольствие и произнес по-латыни длинную речь о могуществе и величии папы, о его любви к Франции и о ревности и усердии, которых он ждет от французов в деле сохранения римско-католической апостольской веры.

5 февраля того же года, булла Сикста V о полномочиях легата была принята парламентом.

10-го числа того же месяца, в Сорбонне состоялось торжественное заседание всех членов богословского факультета, для утверждения Священного союза. Присутствовал и легат; ему показали формулу присяги, которую он одобрил, «как ведущую непосредственно к истреблению еретиков и исключению навсегда короля Наваррского, будет ли он католиком или нет». Все, присутствовавшие на заседании, прочли формулу этой присяги и поклялись на Евангелии соблюсти ее. Протокол этого торжества был составлен с большими церемониями и отпечатан с разрешения светской власти и легата.

Майен поспешил намекнуть легату, что только папа должен быть объявлен покровителем католической веры во Франции, и что по этой причине герцог не соглашается на протекторат короля испанского. Легат и некоторые другие духовные лица нашли эту причину уважительной, таким образом, интрига Мендозы окончательно провалилась. Обрадованный этим одобрением, Майен совершил государственный переворот, чтобы избавиться от Совета Союза и от «Шестнадцати», которые почти все принадлежали к Союзу. Он заявил, что Совет этот не нужен, так как есть король, которого он, герцог, представитель. Поэтому, он распустил совет именем Карла X и назначил четырех статс-секретарей, ведавших всеми делами по указу короля в бытность монсеньора герцога Майенского наместником государства и короны Франции. Д’Эпинак, Лионский архиепископ, был назначен хранителем печати, то есть министром юстиции нового правительства. Облекшись, косвенным образом, всей властью короля, Майен созвал народный собор на 3 февраля 1590 года.

Покончив с этими делами, Майен двинулся со своей армией к Иври, где и был разбит Генрихом IV. После этого поражения он понял, что испанцы не спасут его, и что всего лучше для него возобновить свои тайные переговоры, при посредстве Вильруа.

Иезуиты сильно противились этому. Они слишком тесно сошлись с испанским королем, чтобы так легко отказаться от своей политики.

Сторонники испанской партии собирались к ним на тайные совещания и вместе с иезуитами измышляли всевозможные интриги, чтобы поддержать свою партию и достигнуть своей цели.

Мнимый король Карл X умирал; на Майена им нечего было рассчитывать, так как они знали о его переговорах. В этой крайности они сговорились с легатом и с испанским посланником, и предложили своей Сорбонне следующие три вопроса:

«1. Если Карл X умрет или передаст свои права Генриху Бурбонскому, то обязаны ли, и могут ли французы признать его королем, если даже с него будет снято наложенное на него духовное запрещение?

Не еретик ли, или не виновник ли ереси тот, кто, имея возможность помешать примирению с Генрихом, желает или обещает это примирение?

Достойно ли похвалы сопротивление оному Генриху и может ли считаться мучеником всякий, погибший в борьбе с ним?»

Второй вопрос был, очевидно, направлен против герцога Майенского; иезуиты собирались объявить еретиком главу Лиги.

Сорбонна отвечала на эти три вопроса 7 мая, накануне смерти короля-кардинала. Ее единодушное постановление заслуживает внимания:

«Божеским правом, католикам запрещается признавать своим королем еретика или виновника ереси и заведомого врага Церкви, а, в особенности, вернувшегося к ереси и отлученного папой от Церкви. Если бы случилось, что таковой получил бы отпущение своих злодеяний и снятие наложенных на него запрещений, но, несмотря на это, являлся бы подозрительным в обмане и коварстве и опасным для католической веры, то на основании того же Божеского права, человек этот подлежит лишению королевского достоинства.

Всякий, старающийся возвести его на королевский престол, или помогающий и покровительствующий ему, или даже не мешающий ему в его намерении, несмотря на то, что имеет к этому возможность и обязан это сделать по своему положению, нарушает святые каноны, и его можно по справедливости заподозрить в ереси и считать вредным для веры и Церкви, а потому, можно и должно поступать с ним без всякого уважения к его сану и положению.

Из этого следует, что, так как Генрих Бурбонский – еретик, возбудитель ереси, заведомый враг Церкви, возвратившийся снова в ересь и отлученный от Церкви нашим Святейшим отцом папою, и, что католической вере грозит с его стороны явная опасность обмана, притворства и коварства в том случае, если ему удастся откуда-нибудь получить разрешение от своих злодеяний, то французы совестью обязаны употребить всевозможные меры, для воспрепятствования ему взойти на всехристианнейший престол, и никоим образом не мириться с ним, несмотря на упомянутое снятие запрещения, хотя бы всякий другой законный наследник престола умер или отказался от своих прав; всякий, кто будет ему содействовать, нарушит каноны, станет подозреваем в ереси, сочтется вредным для Церкви и, как таковой, подлежит строгому взысканию и наказанию.

Подобно тому, как те, которые каким бы то ни было образом окажут упомянутому Генриху, претендующему на престол, помощь или услугу, суть отщепенцы от веры и вечно пребывают в смертном грехе, так и те, которые противятся ему всячески, побуждаемые религиозною ревностью, имеют великие заслуги перед Богом и людьми; и, подобно тому, как первым, упорно созидающим царство сатаны, уготованы муки вечные, так и вторых ждет Царство Небесное, если они устоят до конца, и в защиту веры примут мученический венец».

Это постановление было тотчас же отпечатано, обнародовано и разослано повсюду вместе с письмом от парижских граждан ко всем католикам городов, входивших в состав Священного союза. Парижане призывали их последовать их собственному примеру и претерпеть и меч, и огонь, и голод, и всякую крайность, но не подчиниться государю-еретику и возбудителю ереси.

Решение Сорбонны и письмо парижан были столь же враждебны Майену, сколько и Генриху. Испанская партия, поддерживаемая иезуитами, капуцинами и «Шестнадцатью», брала верх над Гизами, популярность которых падала с каждым днем. Впрочем, Майен притворился, что одобряет решение Сорбонны. «Теперь, – говорил он, – испанский король непременно нам поможет; парижане должны будут до последней крайности бороться с Генрихом Наваррским, а союзнические города, в которых преобладает третье сословие и которые не хотели подчиниться моей власти, принуждены будут прийти к нам на помощь».

Но он только с виду был доволен; втайне же, сочувствовал Вильруа, кардиналу Гонди и лионскому архиепископу, которые хлопотали о примирении с королем.

Постановление Сорбонны сильно повлияло на народ, начинавший страдать и роптать. Легат и испанский посланник раздавали щедрые милостыни, а из церквей были взяты все серебряные вещи, кроме крайне необходимых при богослужении, на уплату жалованья солдатам Лиги. Наконец, для поддержания народного энтузиазма, монахам пришла странная мысль устроить процессию в совсем новом роде. Они пригласили с собой нескольких священников и студентов, вооружились и отправились к августинцам. Роз, епископ Сан-Лисский, шел во главе, как командир, а за ним шли духовные лица, по четыре в ряд; за ними – приор и монахи картезианцы, затем четыре ордена нищенствующих, капуцины, минимы, среди которых виднелись ряды школьников. Настоятели всех этих орденов держали в одной руке распятие, а в другой алебарду; у других были пищали, бердыши, кинжалы и разное другое оружие, взятое взаймы у соседей. Все были в своих рясах с поднятыми полами и с откинутыми на плечи капюшонами; на многих были каски, нагрудники, латы. Гамильтон, шотландец по происхождению, и священник церкви Св. Косьмы, исполнял должность сержанта и строил монахов в ряды; иногда он останавливал их для пения гимнов, иногда же заставлял стрелять из мушкетов. Народ сбегался смотреть на это новое зрелище, изображавшее, по словам верующих, воинствующую Церковь. Легат также явился, и своим присутствием, как бы, освятил столь необыкновенное и столь смешное представление; но случилось, что один из этих новых солдат, без сомнения не знавший, что его пищаль заряжена пулей, вздумал приветствовать легата, ехавшего в коляске с Панигаролем, иезуитом Беллармином и другими итальянцами, выстрелил и убил одного из этих монахов, раздавателя милостыни легата. Вследствие этого, легат поспешил возвратиться домой, а народ громко кричал, что этому монаху очень повезло, что его убили при такой святой обстановке.

Иезуиты не показались на этой процессии. Они никогда не смешивались на публичных церемониях с другими монашескими орденами, к большинству которых они относились с величайшим презрением, и, хотя нередко руководили для других некоторыми торжествами, не столько религиозными, сколько суеверными, но в своих обителях обнаруживали всегда большое равнодушие ко всему, относящемуся к народным верованиям и даже к богослужению. Поэтому, не удивительно, что они не участвовали в процессии Лиги; ею руководили вместо них их друзья и сторонники.

Несмотря на все усилия разжечь народный фанатизм, возбуждение держалось недолго, вследствие голода, который давал себя чувствовать страшным образом.

Обычные подачки не удовлетворяли более: за деньги нельзя было достать самых необходимых жизненных припасов.

15 июня 1590 года Мендоз, испанский посланник, на совете, собравшемся для приискания способов прокормить народ, «сделал странное и никогда раньше не слыханное предложение, а именно: отправить на мельницу и смолоть в муку кости покойников, похороненных в церкви Невинных (des Innocents) в Париже, чтобы, смочив эту муку водой, печь из нее хлеб для тех, у которых не было ни зерна, ни возможности раздобыть его».

Бесстыдство и фанатизм не могли идти дальше. Неужели иезуиты не могли внушить немного более человеколюбия представителю своего короля Филиппа II, к которому они относились с таким доверием?

20 июня истощился весь запас пшеницы, и жители принуждены были питаться кашицей из отрубей. 24-го, архиепископ Лионский и испанский посланник, проезжая мимо дворца, увидели значительную толпу народа, жаловавшуюся на голод, и велели бросить ей денег. «Нам нужно не денег, а хлеба», – кричали несчастные. Лионский архиепископ был тронут этими жалобами и бросился к полиции, говоря, что необходимо неотложно озаботиться об удовлетворении нужд населения. Тотчас же с трубным звуком возвещено было, чтобы все приходские священники и старосты, все настоятели монастырей и общин собрались на следующий день во дворце. Они пришли, и от них потребовали, чтобы они приняли участие в облегчении народного бедствия деньгами или хлебом. Некоторые хотели возразить против этого и просили отсрочки, но герцог Немур, губернатор города, заявил, что крайность вынуждает принять немедленно какое-нибудь решение. Приказано было обревизовать все духовные обители, как белого, так и черного духовенства.

Ревизия началась на следующий день, 26-го. Ректор иезуитской коллегии Тириус, в сопровождении отца Беллармина, явился к легату с просьбой изъять его обитель от ревизии. Торговый староста, присутствовавший при этом, ответил громко, во всеуслышание: «Господин ректор, просьба ваша неучтива и неприлична христианину. Разве не пришлось всем, у кого была пшеница, продавать ее для удовлетворения всеобщей нужды? Почему же вы будете составлять исключение? Разве ваша жизнь драгоценнее нашей?» От этого ответа ректор пришел в полное смущение.

Обитель иезуитов подверглась обыску наравне с прочими. «В ней нашли много пшеницы и целый годовой запас сухарей, много солонины, овощей, сена и других припасов в большем количестве, чем в четырех лучших монастырях в Париже. У капуцинов нашлись сухари в изобилии; наконец, во всех домах духовных лиц оказалось разной провизии в количестве, превышавшем полугодовую потребность».

В то время, когда нищенствующее монашество было так хорошо обеспечено, народ питался мясом кошек, собак, ослов и мулов. «На перекрестках и на углах улиц, – рассказывает Пьер де Л’Этуаль, – стояли котлы с этим отвратительным кушанием и с похлебкой из овса, и народ дрался за них между собою». Большинству ничего не доставалось, и люди вынуждены были охотиться на собак, и есть сырую траву. То малое количество съестных припасов, которое доставлялось в город, покупалось по баснословным ценам; случалось, что богачи не могли ничего достать даже за деньги.

Только проповеди были дешевы. «В них кормили бедный народ воздухом, то есть баснями и ложью, уверяя, что Богу будет угоднее, если народ умрет с голоду, если он даже умертвит своих детей, за неимением для них пиши, чем, если он примет и признает королем еретика; вот какое евангелие читалось в то время в Париже по запискам г-жи Монтеспань, которые она рассылала ежедневно проповедникам, вместо евангелия на этот день». Это слова Пьера де л’Этуаля.

Эти отвратительные наставления не остались бесплодными: некоторые люди убивали своих детей и засаливали их тело впрок, чтобы им питаться. К концу июля в городе ровно ничего съестного не оставалось, все было съедено, даже мука из человеческих костей и из грифельных камней. Проект Мендозы был приведен в исполнение. Горожане требовали сдачи; толпы бедняков рассеивались по окрестностям, но войска Генриха IV заставляли их снова возвращаться в город. Только трем тысячам было разрешено покинуть Париж.

Народ пытались приободрить надеждой на помощь Нидерландов. Майен, на обратном пути оттуда остановившийся в Mo, часто говорил об этом, но его обещания так часто не исполнялись, что им перестали верить. 2 августа герцог Немур созвал общий совет, на котором после многих заседаний и рассуждений решили, для успокоения народа, что кардинал Гонди и архиепископ Лионский отправятся к Генриху и к Майену, для обсуждения мер, необходимых для умиротворения государства. Но, так как иезуитская Сорбонна прокляла без милосердия всякого, кто стал бы хлопотать о соглашении с Генрихом, то оба депутата обратились к легату с просьбой отменить это решение Сорбонны. Легат пригласил к себе нескольких прелатов и богословов, и предложил им следующий вопрос:

«Так как город Париж находится в такой крайности, что вынужден сдаться на известных условиях королю-еретику, то не подлежат ли последствиям, изложенным в булле Его Святейшества от 5 сентября 1585 года, те духовные лица, которые отправятся к этому королю с целью обратить его или, по крайней мере, выговорить наилучшие для католической религии условия?»

Собрание дало легату следующий ответ:

«Лета Господня 1590, августа дня 3-го, вышеизложенный вопрос был предложен истинным богословам светлейшим Генрихом, кардиналом Каэтаном, легатом во Франции; мы, нижеподписавшиеся, собравшись во дворце, тщательно рассмотрев и обсудив дело, ответили отрицательно: духовные мужи, которые в вышеизложенной крайности и по вышеизложенной причине отправятся к королю-еретику, не подлежат последствиям, указанным в вышеозначенной булле». Подписали: брат Франциск, епископ Асти, Роберт Беллармин, Феликс Винцент, Яков Тириус; эти богословы принадлежат к иезуитскому ордену, кроме епископа Асти. Для них противоречия не имели значения, как мы уже говорили.

Заручившись этим разрешением, Гонди и д’Эпинак вышли из Парижа, чтобы привести в исполнение, возложенное на них, поручение. Они увиделись с Генрихом и с Майеном, и добились перемирия. Пославшие их, имели ввиду только выигрыш времени, так как знали о приближении испанцев. Столь часто обещанная подмога прибыла, наконец, и на некоторое время прервала переговоры. Герцог Пармский во главе испанской армии приближался к Парижу.

Генрих, в последние дни выпускавший из города всех, желавших укрыться в иных местах, снял осаду, собрал свое войско и выступил навстречу Герцогу Пармскому, чтобы сразиться с ним, но последний уклонился от битвы. Обе армии простояли семь дней одна против другой. Между тем, Генрих отправил отряд для захвата предместья св. Иакова; но иезуиты, имевшие в этом квартале коллегию, караулили стены, подняли тревогу и убили трех роялистов, уже взобравшихся на стену. Генрих, не имея возможности вести продолжительную кампанию с армией, которой не мог платить жалованья, разделил свои войска на отряды и разослал их в разные места: в Турень, Нормандию, Шампань, Бургонь и некоторые укрепленные пункты близ Парижа. Майен, не находя на пути своем врагов, вошел в Париж вместе с испанцами. «Парижане не проявили особенной радости и переглядывались между собою, скорее, с грустью, чем с радостью, все еще страдая от голода и думая больше об испытанных мучениях, чем о счастливой будущности».

За несколько дней до вступления Майена в Париж, пришла весть о смерти Сикста V, скончавшегося 28 августа. Перед смертью папа этот переменил взгляд на дела Франции; сражение под Иври особенно открыло ему глаза. Получив о нем известие, папа позвал Люксембурга и с любопытством расспросил его о характере короля. Посол воспользовался случаем и горячо заговорил о великодушии, милосердии и человеколюбии Генриха. Папа долго слушал и, наконец, произнес: «Если он таков, то я раскаиваюсь, что отлучил его от Церкви; впрочем, он уже был отлучен, когда я издал свою буллу».

Люксембург привез с собою в Рим Гуго де Лестра, человека очень хорошо владевшего латинским языком и весьма сведущего в государственных делах. Выслушав однажды его речь о французских делах, Сикст остался ею так доволен, что пожелал послушать его еще раз, но при полной консистории. Оливарец, испанский посол при римском дворе, агенты Лиги и, в особенности, кардинал Пельвэ всеми силами противились этой торжественной аудиенции; но у Сикста была железная воля, и им пришлось выслушать речь Гуго де Лестра. Многие кардиналы, которых до той минуты обманывали лигисты, открыто переменили свое мнение, и сам папа ответил кардиналам Вандомскому и Ленонкурскому, принадлежавшим к партии Генриха и писавшим папе о французских делах. Тогда испанский посол пришел в такое раздражение, что заявил папе, что, если папа, для блага католической веры, не выгонит Люксембурга из Рима, то король, его повелитель, объявит папе войну и лишит его папского престола, «созвав в своих владениях собор». После этой выходки, Оливарец покинул Рим и был замещен герцогом Цессом, «явившимся нарочно для того, чтобы не допустить приема Генриха IV в лоно Церкви и, чтобы заставить изгнать Люксембурга из Рима». Кроме того, он потребовал от папы денежного вспомоществования для Лиги и отлучения от Церкви всех католиков-роялистов. Сикст отказал. Были избраны несколько епископов судьями в этом споре, но папа умер. Мы возвратимся еще к некоторым обстоятельствам его смерти и к его отношению к иезуитам.

Люксембург возвратился во Францию, написав в Конклав несколько писем, которые даже не были приняты.

Агенты Лиги в Риме извещали своих друзей в Париже о взглядах Сикста V и высылали им все пасквили на папу, которые ими же сочинялись и распространялись. Как только в Париже узнали о смерти папы, Христофор Обри, священник церкви Св. Андрея, осмелился провозгласить с кафедры, что эта кончина была большим благом и чудом. «Бог, – воскликнул он, – избавил нас от папы плохого и политика; если бы он дольше пожил, то пришлось бы ко всеобщему изумлению говорить проповеди против папы, – это было бы необходимо».

Стоит отметить это признание. Иезуиты и ультрамонтаны восхваляли всегда только тех пап, которые слушали их нашептывания; остальных они исподтишка преследовали, связывали в делах и злословили. Мы приведем факты в подтверждение этих слов.

Легат Каэтан воспользовался смертью Сикста V и уехал из Франции. Он отправился в Корбейль на поклон к герцогам Майенскому и Пармскому и предупредил их, что ему необходимо ехать в Рим на избрание нового папы. «Но, на самом деле, ему хотелось избавиться от трудов, которые выпали на его долю со времени приезда во Францию, где он не достиг ничего, и где ему так мало повезло».

Когда Париж был тесно обложен королевскими войсками, Каэтан выхлопотал себе пропуск для свидания с Пизани, незадолго перед тем приехавшим из Рима. Тогда поговаривали, что Каэтан отправился для переговоров о перемирии, но более сведущие люди уверяли, что его единственной целью было желание узнать, что делается в Риме. Перемена политики папы относительно Франции, без сомнения, тревожила его чрезвычайно. Каэтан так боялся роялистов, что пришлось отрядить небольшую армию для сопровождения его до швейцарской границы. Он оставил во Франции, в качестве вице-легата, Филиппа Сега, епископа Плезанского. Но парламент-Лигист и «Шестнадцать» не захотели признать его вице-легатом на том основании, что папа умер, а Каэтан не вправе назначать себе заместителя. Поэтому, временно, Сега получил титул агента римского двора.

Дорогой, Каэтан узнал, что папой избран Урбан VII; по прибытии в Рим он нашел его мертвым, а Григория XIV – на престоле Св. Петра. Говорят, что Урбан VII обещал агентам Союза принять их сторону и предоставить в их распоряжение все сокровища, собранные его предшественником в замке Св. Ангела. Григорий XIV, давно доказавший свою преданность Лиге, обещал давать ей деньги ежемесячно. Поэтому, в Париже служились благодарственные Богу молебны за избрание Григория XIV и за его обещания.

Герцог Пармский ушел тогда из Франции. Генрих, преследовавший его до границы Фландрии, возвратился к Парижу. Он окружил город и попытался захватить его, переодев своих солдат крестьянами и нагрузив их мешками с мукой. Хитрость не удалась и Лигисты установили ежегодное празднование мучного дня в память особой милости к ним Провидения, избавившего их от врага. Разлад между партией, состоявшей из «Шестнадцати», испанцев и иезуитов, и партией Майена с каждым днем усиливался, особенно, с тех пор, как герцог отказался восстановить совет Союза и исполнить некоторые требования, изложенные в записках, переданных ему священником Буше от имени «Шестнадцати». Этот священник был главным оратором испанской партии, а Роз, епископ Сан-Лисский, был тем же в партии Майена.

17 марта 1591 года, говоря проповедь в церкви Богоматери, Роз осмелился сказать: «Нам нужен король, иначе мы ничего путного не сделаем; надо испросить себе его у Бога, не еретика и не беарнца (от такого надо беречься), не иностранца или испанца, но доброго католика французской крови; иного не надо».

По этой канве, другие проповедники вышивали целый пост; эта тема была им предписана записочками г-жи Монтеспань. Буше, вполне достойный своего имени²⁷, приглашал своих слушателей убивать всех политиков. 13 марта он был бесчеловечнее, чем всегда. «Уже несколько раз, – говорил он, – призывал я вас убить и уничтожить беарнца, но вы не слушаете меня. Вы можете в этом горько раскаяться. Уже давно пора взяться за тесак и за нож, велика нужда в этом». Буше был воспитанник и доверенный иезуитов.

«Хотя все его проповеди, вообще, призывали к убийству, – говорит де л’Этуаль, – но эта проповедь превзошла все остальные жестокостью и кровожадностью: он призывал даже к убийству судей, крича, что они никуда не годятся, побуждая словами и жестами народ броситься на них и избавиться от них. Он сказал также, что желал бы убить и задушить собственными руками эту беарнскую собаку, и что это была бы самая приятная жертва Богу».

В воскресение 24 марта, записки парижских проповедников извещали, что получены сведения о том, что беарнец склоняется к принятию католической веры; вследствие этого известия, все проповеди, произнесенные в этот день, клонились к отказу в принятии в лоно католической церкви этого отлученного, какую бы он ни проявил готовность; и весь результат поучений этого дня сводился к массе оскорблений по адресу короля. Священник церкви Св. Андрея, Христофор Обри назвал его сыном... и незаконнорожденным; Буше назвал его рыжим драконом, о котором говорится в Апокалипсисе, а его престарелую мать – старой волчицей... Лукан объявил, что ему известно из достоверных источников, что многие лица из города Тура и, в особенности, из членов парламента, очень уговаривают короля принять католичество, указывая в этом единственное средство погубить Лигу; он уверял, что один из любимцев беарнца сказал на прошлой неделе следующее: «Пусть король хоть на полгода притворится католиком, и он убедится, что через шесть месяцев вся эта сволочь – Лига – будет уничтожена и истреблена». Иезуит Коммолет сказал, что одни только еретики и политиканы желают, чтобы Генрих ходил к мессе, и, что в присутствии добрых католиков, они называют его только Наваррским королем, а когда находятся между своими, то зовут его просто королем. Оба обозначения не более, как признак политиков, так как называть его Наваррским королем нельзя, ибо испанский король захватил его владения²⁸; что же касается Франции, то Генриху принадлежат лишь несколько болот и топей в Босе (la Beauсе). Проповедник назвал его собакой, еретиком, тираном и злюкой, и уговаривал народ не называть его иначе. Роз, епископ Сан-Лисский, объявил в этот день, что, как ему достоверно известно, при дворе беарнца только и речи, что о переходе короля в католичество, и что придворные его, издеваясь над парижанами, громко заявляют, что эта месса им дорого обойдется... Магистр Кейли, священник церкви Сен-Жермен л’Оксеруа, назвал короля козлом смердящим, говоря, что он слишком поздно задумал возвращаться в католичество, и не привел никаких тому оснований, кроме ругани, так как в голове этого попа не было вовсе мозгов²⁹.

Шаваньяк, священник церкви Св. Сюльпиция, единственный из всех проповедников, восстал против заблуждений и нечестия этих ревнителей, назвав их с кафедры усохшими древами, годными только на сожжение.

На следующий день, Буше снова принялся за свои доносы на парламент и на других лиц, и советовал их убить. Майен ограничился отправкой им грамот с увольнением от должности и с предписанием немедленно выехать из Парижа, и отправиться в города Союза. Так как ему донесли на священника церкви Св. Сюльпиция, то он пригрозил, что закатит ему такую же пилюлю, как и другим, если он не поспешит исправиться.

То, что говорили проповедники о попытках отторгнуть Генриха от кальвинизма, было довольно верно, мы уже говорили о переговорах Вильруа с этою целью. Этот государственный муж, по приказанию Маейна, продолжал свои попытки после отъезда герцога Пармского, но безуспешно. От этого Майен ничего не выиграл и стал делаться все более и более подозрительным в глазах «Шестнадцати», сносившихся непосредственно с римским двором и с испанским королем, и всегда стремившихся преобладать в партии.

Между католиками, державшими сторону Генриха, многие начинали громко выражать неудовольствие на то, что обещания короля не исполняются. Они говорили, что они слишком медлят и слишком долго терпят короля-гугенота, вопреки своей совести, и, что следует его просить, даже требовать, принять католичество в известный, ими определенный срок, в случае же неисполнения этого условия – надо заявить, что они его оставляют, присоединиться к Лиге и всем вместе приступить к избранию короля-католика или из принцев королевского рода, или, в случае их отказа, – из других домов.

Со своей стороны, и протестанты жаловались на Генриха, колебание которого казалось им подозрительным. Они грозили, в случае перехода его в католичество, не покладать оружия, пока не добьются самых выгодных эдиктов и не получат самых прочных гарантий осуществления их. Они даже хотели избрать для своей церкви другого покровителя вместо него. Эти требования двух противоположных партий повергали Генриха в великое беспокойство. «Большинство ревностных католиков, – говорил он Сюлли, – утомлены войной и не прочь меня покинуть, чтобы присоединиться к Лиге, с которой они ужились бы лучше, чем с Гугенотами, что они и не скрывают».

То, чего опасался Генрих, не замедлило осуществиться. Недовольные католики избрали королем кардинала Бурбон-Вандом из линии Конде и образовали, так называемую, третью партию (tiers-parti).

Кардинал Вандом написал папе, прося его помощи и покровительства. Жан Тушар, аббат Беллозанский, и Жак Дюперрон больше всех поддерживали его странные претензии. Дабы лишить эту партию средств вредить ему, Генрих притворился, что ничего не знает, попросил кардинала Вандома к себе в Мант и принял, как его, так и его главнейших приверженцев с великими почестями, стараясь привязать их к себе благодеяниями. По приезде их, Генрих созвал совет, на который они были допущены. Пригласили, также, некоторых прелатов, не принадлежавших к партии Вандома.

Сперва предложено было отменить некоторые указы, вырванные Лигой у Генриха III, и сделать декларацию в пользу протестантов, для подтверждения примирительных эдиктов и для упрочения мира в государстве. Кардинал Вандом воспротивился этому и думал своим удалением прервать совещание. Никто из присутствовавших прелатов не последовал за ним; декларация была принята и зарегистрирована в парламенте, заседавшем в Туре.

В том же заседании составлена была другая, очень энергическая, декларация против увещательного послания, которое Григорий XIV только что издал против Генриха и его приверженцев. Папа этот получил от партии «Шестнадцати» письма, вполне согласные со сведениями, представленными ему в Риме легатом Каэтаном. Люксембург тщетно пытался выяснить ему положение дела в прекрасном письме, написанном от имени католиков, принадлежавших к партии Генриха.

Григорий ответил двумя увещательными посланиями, доставленными во Францию нунцием Ландриано: одно было адресовано всем духовным лицам, другое – принцам, синьорам и всем, кто принадлежал к партии Генриха. Духовным лицам Григорий предписывал, под страхом отлучения от Церкви и отрешения от обязанностей, выйти из партии в двухнедельный срок; людям светским он делал величайшие угрозы. В обоих увещательных посланиях Генрих объявлялся еретиком, вновь обратившимся к расколу, гонителем Церкви, отлученным от нее, лишенным королевства и своих владений.

Кроме того, Григорий отправил грамоту Сеге, вице-легату во Франции, с приказом стараться об избрании католического короля. Сега объявил официально, что Франция будет наслаждаться миром в царствование короля, которого изберут. Ультрамонтанство верило в свое торжество.

В то самое время, когда папа отвечал этими увещательными посланиями на письмо королевских католиков, он прислал фанатической партии «Шестнадцати» лестную грамоту. Вот некоторые выдержки из нее:

«Григорий, четырнадцатый папа, возлюбленным сынам моим, членам совета шестнадцати кварталов города Парижа.

Возлюбленные, да будет с вами привет и апостольское благословение.

Мы письма ваши получили и охотно прочли их, ибо никакое известие не могло быть для нас приятнее, чем весть о том, что вы с Божьей помощью избавились от этой долгой и пагубной осады, и, что, понеся много трудов, страданий, лишений, тягостей и невзгод в защиту веры католической, вы теперь получили облегчение и избавились от опасности».

Призвав «Шестнадцать» к твердости и пообещав им помощь, папа продолжает так:

«Нам весьма приятны ваши похвалы нашему возлюбленному сыну кардиналу Каэтану, отчасти, по причине его заслуг, так как он весьма хорошо и похвально исполнил возложенное на него Святейшим отцом поручение, отчасти же, ради всего королевства, которое он с удивительной настойчивостью не перестает защищать перед нами».

Григорий заканчивает свою грамоту следующими советами:

«Вы должны отложить все земные привязанности, всякие желания и надежды на личные выгоды и приобретения; в душе и сердце вашем и перед очами вашими вы должны всегда содержать только исповедание веры и Церкви католической, от которой зависит все ваше благосостояние, все ваше благополучие; вы должны улаживать всякие распри и несогласия, или же, по крайней мере, отложить их до того времени, когда у вас будет христианнейший и истинно католический государь, под защитой которого вы сможете наслаждаться счастливым покоем, и под руководством которого будете идти по пути любви и повиновения».

Это одобрение из Рима удвоило ярость «Шестнадцати».

Генрих приказал, как было сказано, Мантскому собранию составить очень энергичную декларацию против увещательных посланий папы.

В ней король заявляет, что по своем восшествии на престол, он дал католикам обещание сохранять свободу их вероисповедания и изучать их веру, следовательно, у Лиги нет, в сущности, никакой религиозной побудительной причины, так как католикам были вполне обеспечены и свобода, и защита. Папа Сикст V хорошо понял это к концу своего царствования, но преемник его, по простому доносу лигистов, издал против Генриха увещательные грамоты, в которых старается выставить его врагом Церкви, что совершенная ложь, в доказательство чего приводятся следующие заявления:

«Объявляем снова и, согласно с нашей последней декларацией, клянемся Богом, что мы ничего так сильно не желаем, как созыва святого и свободного собора или другого какого-либо собрания для решения спорных вопросов, в которых сведуща католическая церковь.

Обещаем и клянемся охранять католическую римскую и апостольскую церковь во всех ее правах и привилегиях, не допуская никаких изменений, нарушений и покушений, как то более подробно изложено в нашей предыдущей декларации, которую мы утверждаем, одобряем и ратифицируем.

Вследствие поступка нунция – хотя заблуждения, вызвавшие его, столь очевидны, что всякий суд по этому поводу является излишним, – мы решили отдать это дело на рассмотрение обычного суда, согласно законам и обычаям нашей страны.

Поэтому, предписываем всем нашим парламентским судам безотлагательно и немедленно возбудить преследование против вышеупомянутого нунция и всего, совершенного им, в государстве нашем. Призываем также кардиналов, архиепископов, епископов и других прелатов государства поскорее собраться и принять законные меры, согласно святым указам и законам, для ограждения себя от вышеупомянутых увещательных грамот».

В тот самый день, когда папа написал свою грамоту «Шестнадцати», он возвел своего племянника, Геркулеса Сфондрате, в достоинство герцога де Монте-Марциан, вручил ему жезл главнокомандующего армией, которую отправлял для Лиги, и освятил для него два знамени; на одном была надпись: Ноес est victoria quae vincit mundum fides nostra, то есть «Вера наша есть победа, покоряющая мир», а на другом: Dextera Domini fecit virtutum, dextera Domini exaltavit те, то есть «Десница Господня дала мне мужество, десница Господня возвеличила меня».

Испанский король и Савойский герцог вооружались также, на помощь Лиге. Генрих обратился за помощью к Англии и к Германии. Герцог Пармский снова вступил во Францию; при помощи итальянской армии он снял осаду Руана и возвратился в Бельгию. Ледигиер, мужественно боровшийся в Дофинэ за короля, разбил герцога Савойского. Генрих продолжал свои завоевания, и к концу 1591 года он еще теснее окружил Париж. Со времени снятия осады, он блокировал этот город на расстоянии и очень затруднял подвоз съестных припасов.

Партия «Шестнадцати» всеми силами старалась поддерживать фанатизм парижан. Бегство молодого герцога Гиза, бывшего в заключении в Туре со смерти его отца, оживило ее надежды. Эти жестокие люди стали еще высокомернее относиться к Майену, предъявив ему новые требования, оставленные без ответа. В то же время, они написали к испанскому королю о своем желании, чтобы молодой герцог Гиз, женившись на его дочери-инфанте, взошел на трон Франции. Испанская партия надеялась этим путем привлечь к себе тех из лигистов, которые не хотели подчиниться иностранному принцу.

В то время, Майена не было в Париже. «Шестнадцать» воспользовались этим и возбудили бунт против парламента, препятствовавшего осуществлению некоторых из их планов. Президента Бриссона и некоторых других подозрительных лиц – повесили; Буше, священник церкви Св. Бенуа, носился с проектом нового парламента, при котором был бы особый суд, для суждения еретиков и злодеев, осуждавший их на сожжение (chambre ardente), нечто, вроде, Комитета общественной безопасности, на котором лежала бы обязанность разыскивать подозрительных лиц. Священник церкви Св. Андрея с несколькими другими, подобными ему, фанатиками даже составил заранее список таких подозрительных лиц и определил долженствовавшую постигнуть их кару одной из трех букв: В. К. И., то есть: виселица, кинжал, изгнание. Как видно, иезуиты были революционеры, не останавливавшиеся ни перед чем.

Наконец, Майен возвратился в Париж и повесил четырех из «Шестнадцати». Проповедники провозгласили их мучениками. Майен понял, что с каждым днем власть все более и более уходила из его рук, и, что молодой Гиз такой соперник, которого он не в силах победить; с другой стороны, он видел, как возрастали силы Генриха и теснили Париж, последний оплот лигистов, поэтому он задумал серьезно примириться, и Вильруа продолжал свои переговоры, но проповедники из партии иезуитов завопили, как исступленные, против предполагавшегося заключения мира. Иезуит Коммолет тем ревностнее восставал против мира, что иезуитский орден, и прежде столь ненавистный во Франции, приобрел во время свирепствования Лиги очень много врагов. Таким образом, мир грозил ему большими опасностями.

Климент VIII, сменивший Григория XIV, обманутый иезуитами и легатом Каэтаном, отвергал все попытки Генриха возвратиться в католичество; он послал Сеге новую грамоту с предписанием снова избрать для Франции католического короля. Никто его не слушал. В Париже образовалась сильная контрпартия против иезуитов и «Шестнадцати», и решила отправить к Генриху депутатов пригласить (semondre) его перейти в католичество, дабы можно было признать его королем. Тогда, иезуитские проповедники сделали приглашателей (semonneurs) темой своих проповедей.

«1 ноября, – говорит Пьер де л’Этуаль, – магистр Буше отлучил от Церкви приглашателей, принадлежавших к его приходу, и лишил их причастия. На следующий день, он сказал в проповеди, что есть души, вбившие себе в голову, что надо засылать к Беарнцу и принять его, если он согласится стать католиком. Что же касается лично его, проповедника, то он не прочь, чтобы Беарнец приобрел Царство Небесное и остался бы там, где ему не удастся никого обмануть; но во Францию допускать его нельзя, ибо он – обманщик.

В этот же день, Роз объявил в проповеди, что следует расправиться с теми, кто советовал засылать послов к Беарнцу, и, вслед за тем, набросившись на политиков, священник этот лишил их чистилища и послал прямо в ад.

8 ноября, священник церкви Св. Андрея сказал в проповеди, что надо схватить приглашателей и, что они все ничего не стоят. Священник же церкви Сен-Жермен заявил в тот же день, что он не верит, чтобы добродетельные люди из его прихожан были бы приглашателями и, чтобы они все подписали эту бумагу, и выразил мнение, что бумагу надо сжечь и никогда о ней не вспоминать. А, между тем, на другой день после праздника Всех Святых он поднял крик о том, что все следовало кинуть в реку. Вот какова была голова у этого человека.

Некоторые духовные лица и монахи, собравшись вместе, объявили, что никогда не признают Беарнца королем, хотя бы он и перешел в католичество. Иезуитская Сорбонна обнародовала приговор над приглашателями, в котором их прошение признавалось глупым, возмутительным и нечестивым, так как оно противно закону Божескому, гражданскому и каноническому, желанию Климента VIII, клятве унии, славе, которую Париж приобрел в очах Божиих и человеческих, и, кроме того, оно было подано судье некомпетентному, ибо только папа мог решить это дело. На этом основании, ученые мужи приходили к заключению, что приглашатели были дурными гражданами, непостоянны, клятвопреступны, мятежны, нарушители общественного блага, еретики, грешники, заподозренные в ереси и отлученные от Церкви; вследствие всего этого, их следовало изгнать из города, чтобы эти паршивые овцы не заразили все стадо.

Ученые и проповедники обратились, кроме того, к Герцогу Майену со смелой просьбой о возобновлении перед легатом присяги унии, о воспрещении говорить о соглашении с королем Наваррским, о назначении в войска исповедников и проповедников, о распределении церковных приходов, согласно постановлений Тридентского собора, о созыве сейма в самом непродолжительном времени, и о принятии мер против политических заговоров. Государственный совет дал ответ лишь на некоторые из этих требований.

Ответ этот еще пуще разозлил проповедников. «Они попали из огня, да в полымя, – говорит Кайе, – и стали так поносить даже герцога Майена, что он их возненавидел, равно как и все порядочные люди из партии унии».

С этого времени, влияние проповедников стало падать с каждым днем, а также и влияние «Шестнадцати». Политики выпустили в свет остроумные сатиры на них, между прочим, сатиру Мениппе, осмеявшую, как Лигу, так и сейм.

Мешок с червонцами Филиппа II был истинной побудительной причиной Лиги, для которой католичество служило лишь предлогом. Сатира открывает хитрость иезуитов, с которой они бросали вперед толпу глупцов, служивших им для достижения цели и подвергавшихся всяким опасностям гораздо больше, чем они сами. Но хитрость их была не настолько тонка, чтобы их проекты и интриги не были замечены, и им, по справедливости, были приписаны все преступления, совершенные в это печальное время. В особенности, руководили они испанской партией под покровом религии при помощи «Шестнадцати» и своих воспитанников Буше, Кейли и других, и о них справедливо говорили: «Ученые притворной унии думают своим безумным учением переделать покров религии на испанский плащ».

Карикатуры изображали иезуитов, окруженных сорбоннистами и другими духовными лицами, и ищущих в своих требниках тексты против салического закона, дабы расчистить испанской инфанте дорогу к трону. Во время этого занятия, их осыпал золотой дождь; некоторые из них собирали его, а у других капюшоны были полны золота. Алчность иезуитов была вполне выставлена. Их дух захвата воспет в следующем сонете:

«Святое братство, избранное для откровения людям скрытых тайн, для исправления причиненных зол и восстановления Церкви! Любимцы Иисуса Христа, вы своими заслугами успели так загладить наши грехи, что можно смело похвалиться, что вам вместо малой рыбки попадается форель. Секретари Божьи, Церкви и людей, и Бог, и Иисус Христос умоляют вас вытащить ваши сети из голубого моря, ибо вы могли бы, в конце концов, выловить, поймать на удочку и сжить со света Церковь, людей и Бога, и Христа».

На карикатуре, изображающей процессию Лиги, иезуит стоит на самом видном месте и указывает швейцару дорогу. Этим определялось истинное место ордена, ибо иезуиты организовали Святую Унию и вдохновили ее своим фанатизмом. Они управляли всем при помощи своих братств имени Иисуса, члены которых давали обещание поддерживать Лигу и никогда не признавать королем Генриха Наваррского. Сатира вкладывает следующую речь в уста Лионского архиепископа в пародии на заседание сейма:

«Продолжайте содержать братства имени Иисуса и Вервия, ибо это хорошие ошейники для простых людей, и это мы возлагаем на честь и совесть наших добрых отцов иезуитов, и им же поручаем наших шпионов, дабы они по-прежнему доставляли в Испанию известия о нас и получали тайные приказы Его католического величества, для передачи посланникам, агентам, священникам, монастырям, церковным старостам и настоятелям братств. Пусть отцы иезуиты не забывают на исповеди, под страхом вечной погибели, запрещать своим пасомым желать мира или говорить о нем; пусть народ будет готов, скорее, подвергнуться грабежам и пожарам, чем покориться Беарнцу, хотя бы он отправился на Мессу, как то уверяют его посланники перед лицом папы. Но нам хорошо известно противоядие, если бы то произошло, и распорядимся так, что Его святейшество ничему не поверит и, даже поверив, ничего не сделает, а, если сделает, то мы ничего не получим, если я не буду кардиналом». Лучше невозможно было обрисовать отношение иезуитов к Лиге.

В сатирических сочинениях того времени им открыто приписывается участие в убийстве Генриха III. Говорится, что они вошли в соглашение с приором якобинцев и г-жой Монпансье, чтобы привлечь на свою сторону Жака Клемана и убедить его совершить убийство. Даже говорили громко, что они готовы создать второго такого же святого мученика для того, чтобы Лига возвела его в святые. Самые жестокие меры, предпринимаемые в пользу испанского владычества, принадлежали «тем, которые не отходили от иезуитов и ни у кого иного не исповедовались».

Апологеты иезуитов уверяли, что во времена Лиги иезуиты были не более виновны, чем члены Сорбонны, судьи, граждане, народ и монахи, примкнувшие к Лиге. Они забыли прибавить, что самыми жестокими лигистами были друзья и ученики иезуитов, действовавшие по их наущению, что орден должен отвечать за дела, совершенные под его влиянием, и что в самых ужасных поступках большинство его членов скрывались в тени только для того, чтобы удобнее направлять удары. Иезуиты были самыми преступными из лигистов: они вдохновили самые жестокие теории и преступления, с целью возвести на престол Франции иностранного принца и усилить влияние своего ордена. Это факты, которые беспристрастная история должна занести на свои скрижали и осудить.

Несмотря на усилия иезуитов, французская партия Лиги одержала верх. Между членами этой партии и приверженцами Генриха состоялись совещания; Генрих, наконец, отрекся от протестантства и тем, привлек на свою сторону всех, ненавидевших иностранное владычество. Между французским двором и папой завязались переговоры об оправдании короля. Испанцы пустили в ход все, что могли, чтобы им помешать, им помогали иезуиты Толет и Поссевин. Орден умел всегда держать в резерве некоторых из своих членов для экстренных случаев, дабы иметь возможность отречься от компрометирующих поступков, в которых могли упрекнуть его исполнителей, не сумевших соблюсти должную тайну и осторожность.

Иногда такая политика бывает удачна, но она не может обмануть историка.

Пока шли переговоры с Римом, Генрих, торжественно присоединенный к Церкви французскими епископами, короновался и вошел в Париж 22 марта 1594 года. Бриссак, губернатор города, и главнейшие граждане, и члены парламента ловко обманули иностранцев, составлявших гарнизон, и приняли такие прекрасные меры, что Генрих мог вступить в Париж без оружия. При встрече, Бриссак поднес ему вышитую перевязь и был немедленно же произведен в маршала Франции. Л’Юилье, купеческий староста, вручил королю городские ключи. Так как прошли слухи, что испанцы хотят оказать сопротивление, то Генрих надел вооружение, но иностранцы эти были рады возможности получить позволение уйти во Фландрию с оружием и имуществом. Король проехался по городу, с восторгом приветствуемый народом, которого давно утомило владычество «Шестнадцати» и испанцев. Посетив главнейшие кварталы, Генрих снял вооружение и отправился в церковь Богоматери слушать мессу и возблагодарить Бога за такой счастливый успех. Перед ним шли шестьсот человек, волоча свои копья в знак добровольной победы, тысячи радостных кликов народа сливались со звуками военной музыки и торжественным колокольным звоном церкви Богоматери. Так как архиепископ и староста были в отсутствии, то синьор Дрэ, один из архидиаконов, встретил Генриха у главного входа, склонил колена и подал ему распятие со следующими словами:

«Государь, вы должны хорошенько славить и благодарить Бога за то, что Он, дозволив вам родиться членом самого достойнейшего королевского рода, сохранил вам честь и теперь возвращает вам ваше достояние. Вознося теперь благодарение, вы должны заботиться о своем народе, подобно тому, как Господь наш Иисус Христос, Образ Которого вы теперь видите, заботился о своем; своими заботами и своей защитой вы заставите его еще более молиться о вашем благоденствии и здравии, и, будучи добрым королем, получите добрый народ». Король отвечал: «Я бесконечно славлю и благодарю Бога за посылаемые мне милости, которые так велики, что я не знаю, как за них и благодарить, в особенности же, за мое обращение в католическую, апостольскую и римскую веру, в которой обещаю с Божьей помощью жить и умереть. Что же касается защиты моего народа, то на нее я всегда готов пролить до последней капли всю кровь мою. Буду всеми своими силами стараться помогать народу, в чем и клянусь Богом, Пресвятой Девой и всеми святыми».

После этих слов, король приложился к распятию, вошел в церковь и стал на колени перед главным алтарем. Он прослушал мессу, во время которой пропет был благодарственный молебен с музыкой голосов и органов. Провозглашение амнистии во всех частях города достойно завершило этот день.

Несколько лигистов задумали оказать сопротивление. Гамильтон, священник церкви Св. Косьмы, явился вместе с двумя или тремя другими, вооруженный бердышем. Узнав о происшедшем, он немедленно исчез, и о нем пропали всякие слухи. Пельве, архиепископ Санса, один из главных лигистов, лежал в постели больной. Хотя ему передали, по поручению короля, что ему не грозит никакой опасности, с ним сделался страшный бред, в котором он беспрестанно кричал: «Возьмите его! возьмите его!»... На другой день он умер. Легат, получивший такое же извещение, как и Пельве, выехал из Парижа, не видавшись с королем. Самым фанатическим из лигистов, как то: Кэйли, Пелетье, Буше, некоторым другим и большинству проповедников, осквернивших кафедру безбожными и страшными речами, было приказано выехать из Парижа. Некоторые исправились. Иезуит Коммолет, с кафедры призывавший какого-нибудь Аода для убийства Генриха, стал осыпать короля самыми преувеличенными похвалами, лишь только узнал о его победе. Народ, поверив словам Генриха, зажег костры, вокруг которых одни пели «Тебе, Бога, хвалим», а другие кричали: «Да здравствует король!» Антоний Луазель и Пьер Питу по приказу короля вычеркнули из реестров парламента все указы, незаконно изданные лигой; Сорбонна поспешила сделать то же с знаменитыми постановлениями, о которых мы говорили. 22 апреля сорбоннисты, освободившись от влияния иезуитских приспешников, устроили торжественное заседание, для принесения присяги королю и подписания следующей декларации:

«Так как некоторые, мало осведомленные и предубежденные, люди старались коварно возбудить сомнение в умах людей, указывая на то, что, хотя король, наш государь, твердо и чистосердечно обратился в нашу святую католическую, апостольскую и римскую веру, но наш святейший отец папа не признал его всенародно старшим сыном Церкви, что могло породить в этих людях сомнение, следует ли повиноваться ему, как государю законному, всемилостивому и единственному наследнику царства, – то мы, по зрелому обсуждению, и смиренно возблагодарив Бога, и все силы небесные, за столь явное обращение короля и за его горячую приверженность к нашей матери святой Церкви, а также за столь мирное покорение столицы Франции, единодушно пришли к следующему постановлению: вышереченный король и государь Генрих есть король законный и истинный католик, прирожденный повелитель Франции и Наварры, согласно основных законов этих государств, а потому, все его подданные и все, живущие в пределах его владений, обязаны добровольно повиноваться ему, как то повелевает Господь, несмотря на то, что, по проискам некоторых врагов и испанской партии, он не был до сих пор принят Святейшим отцом и признан достойным и возлюбленным сыном нашей матери, святой католической церкви, что произошло отнюдь не по вине короля, как то известно всем».

В остальной части своей декларации, ученые сорбоннисты присягают в верности Генриху и исключают из своей среды всякого, кто не последует их примеру.

«Если найдутся непокорные, – говорят они, – мы исключаем их из нашей среды, лишаем их наших привилегий и отвращаемся от них, как от мятежников, оскорбляющих величество, врагов общественных и возмутителей».

После этого отлучения, члены университета приглашают всех истинных французов и добрых католиков засвидетельствовать, подобно им, свое почтение королю. Некоторые из докторов, скомпрометированных во время Лиги, покорились; большинство из тех, которые составили знаменитые постановления против Генриха, уже покинули Париж.

Из всех монахов только иезуиты и капуцины отказались присоединиться к этой декларации. Пораженные революцией, которой были свидетелями, и в надежде на ее кратковременность, они заявили, что подождут распоряжения папы, прежде, чем на что-нибудь решиться. Наконец, они решили покориться. Составилось мнение, что они имели лишь ту цель, чтобы под покровом этой мнимой покорности скрыть самые коварные замыслы. Факты покажут, что это было действительно так.

В заключение этого слишком краткого рассказа об ужасах Лиги, обратим внимание, что в это печальное время ультрамонтанство проявило свою деятельность. Иезуиты и ультрамонтаны, их союзники, гордясь своими успехами и своим влиянием на народ, не скрывают ни своих кровожадных теорий, ни своих антинациональных намерений. Они были верны своим правилам. Если бы когда-нибудь ультрамонтанской системе, столь же нелепой, сколь и ужасной, и позорящей католическую церковь, удалось захватить власть, то мы увидели бы тот же фанатизм и те же ужасы под лицемерной личиной религиозного рвения. Лицемерие и жестокость суть необходимые атрибуты иезуитской или ультрамонтанской системы.

Возобновление тяжбы между университетом и иезуитами. – Прошение университета в парламент. – Старания иезуитов отвести правду. – Они добиваются от своих друзей-сорбоннистов благоприятного постановления. – Оно не признается парламентом. – Процесс. – Антуан. – Арно. Кое-что о нем. – Его речь. – Речь Луи Доллэ. – Иезуитов защищает отец Барни, их поверенный. – Речь Дюрэ в их защиту. – Что такое иезуит, по словам Жана Пассерата. – Процесс прерывается. – Почему. – Предвидение президента Августина де Ту. – Жан Шатель, воспитанник иезуитов, пытается убить Генриха IV. – Иезуиты замешаны в этом покушении. – Приговор относительно их и Шателя. – Отцы Гере и Гаи приговорены к изгнанию. – Отца Гиньяра вешают на Гревской площади. – Законно ли изгнаны иезуиты из Франции? – Мнение канцлера де Шеверни. – Пирамида Жана Шателя. – Заговор иезуитов. – Указ об изгнании, изданный Генрихом IV. – Иезуиты находят убежище у лигистов в Лангедоке и Гюэнне. – Там они продолжают интриговать в пользу испанского короля. – Некоторые притворно отказываются от ордена, лишь бы остаться во Франции. – Постановление парламента против них. – Дело. – Речь прокурора Мариона против иезуитов. – Парламент осуждает памфлет отца Ришома по поводу указа об изгнании. – Генрих IV запрещает своим послам при римском дворе вести переговоры о возвращении иезуитов во Францию.

1594–1598

Отчаянное сопротивление, оказанное иезуитами Генриху IV, дало университету повод к возобновлению с ними тяжбы, временно прерванной под влиянием Катерины Медичи и других обстоятельств. Члены университета собрались 18 апреля, чтобы в торжественной процессии отправиться в церковь для благодарственного молебствия по случаю победы короля, и чтобы обсудить прошение некоего мастера Лаврентия Бурсере, требовавшего суда над иезуитами, «для того, чтобы их изгнать окончательно». Просьба Бурсере была удовлетворена, и университет назначил депутатов от каждого факультета, чтобы вести тяжбу вместе с ректором Жаком д’Амбуаз. Была написана следующая просьба, поданная в парламент:

«Просят покорно ректор, деканы факультетов, попечители, старшины и ученики университета Парижского, напоминая, что они уже давно обращались к суду и жаловались на великое бесчиние, возникшее в университете по вине некой новой секты, зародившейся в Испании и хвастливо назвавшейся орденом имени Иисуса. Секта эта всегда и, особенно, во время последних смут совершенно перешла на сторону испанской партии, к великому злу, для всего государства, как в городе Париже, так и во всем Французском королевстве и вне его, каковое ее поведение было с самого ее возникновения предвидено просителями, что явствует из постановления богословского факультета, тогда же объявленного; в этом постановлении было указано на то, что вышеупомянутая секта стремится нарушить всякий порядок в Церкви, как политический, так и иерархический, а также, и в вышеназванном университете, отказываясь повиноваться архиепископам, епископам, священникам и другим церковным властям. Тридцать лет тому назад, члены вышеупомянутого ордена, не успевшие еще отравить своим влиянием другие французские города, кроме Парижа, подали прошение о принятии их в лоно университета; просьба эта были заслушана в совете, который решил, что вещи должны оставаться in status quo, то есть иезуиты не имели права предпринимать что-либо против этого приговора. Между тем, они этому не только не подчинились, но, запутывая со злым умыслом дела государственные, служили шпионами и приспешниками Испании, что очевидно каждому. Прошение это, заслушанное в совете, не было представлено в суд и, таким образом, все сроки были пропущены. Ввиду всего вышеизложенного, соблаговолите, господа судьи, приказать изгнать эту секту не только из университета, но и из всей Франции, при содействии королевского прокурора, и вы поступите хорошо».

Иезуиты пытались поселить несогласие в университете, в числе членов которого было несколько лигистов – друзей иезуитов. Они добились того, что некоторые члены факультетов юридического, медицинского и изящных искусств выразили свое неодобрение, а богословский факультет сделал следующее постановление:

«9 июля 1594 года богословский факультет, законно собравшись в большом зале Сорбоннской коллегии, рассмотрел и заслушал прошение, поданное факультету почтенными отцами ордена Иисуса. В прошении этом отцы иезуиты изложили, что несколько месяцев перед этим, достопочтенный ректор университета подал в парламент прошение от имени своего и всех факультетов об изгнании всего ордена Иисуса отовсюду из Франции. Но отцы прибавляли, что невероятно, чтобы богословский факультет участвовал в этом прошении, а потому, они умоляли факультет этот объявить всенародно, что он вовсе не солидарен с таким требованием.

Богословский факультет, зрело обсудив вопрос этот, пришел к заключению, что вышеупомянутые отцы ордена Иисуса должны подчиняться постановлениям и правилам университета, но, что их, отнюдь, не следует изгонять из Франции».

Постановление это, незаконно принятое, было отвергнуто парламентом, и неодобрение нескольких членов факультета, бывших лигистов, не помешало считать процесс, ведомым от лица всего университета.

Потерпев неудачу с этой стороны, иезуиты обратились к кардиналу Бурбон-Вандому, племяннику старого короля Лиги, который отрекомендовал иезуитов протестанту Сюлли, зная его влияние на Генриха. Сюлли навестил заболевшего кардинала, и последний приложил все старания к тому, чтобы расположить его в пользу иезуитов. «Нельзя, – говорил он, – совершить насилие над ними теперь, когда такое множество католиков не хотят верить в искренность обращения короля». Сюлли поверил, что для Генриха было выгодно пощадить иезуитов, и он стал защищать их перед королем.

Кардинал Ларошфуко хотел вмешаться в процесс в качестве Клермонтского епископа и наследника одного епископа, оставившего иезуитам богатый вклад для содержания Клермонтского коллегиума. Герцог де Невер тоже хотел принять участие в процессе, как благодетель иезуитов; но их прошения не были приняты парламентом, назначившим разбор дела на 12 июля.

Тяжба эта сильно волновала умы. Иезуиты грозили разоблачениями бывших лигистов, которых они находили в числе своих судей; с другой стороны, в народе ходили рассказы обо всем, что они сами проделывали во время Лиги. Угрозы иезуитов заставили парламент рассматривать дело при закрытых дверях, по требованию Дюрэ, адвоката иезуитов. Генрих счел долгом напомнить судьям об умеренности; он написал канцлеру Шеверни, приверженцу иезуитов, письмо, в котором говорил следующее: «Я узнал от Сюлли о том, что происходит в Париже между университетом, парижскими священниками и иезуитами; согласно советам Сюлли и объяснениям, которые он представил в совет, я намерен предоставить правосудию свободу действия, без лицеприятия, нарушающего законы, положения и установления государственные; поэтому, я не хочу препятствовать или мешать тяжущимся подавать какие угодно жалобы, прошения, а также защищаться, но я хочу, чтобы все происходило серьезно и скромно, а также, чтобы речи – если до них дойдет – произносились бы без треска, дабы не возбудить волнений. Я не хочу, чтобы судьи произнесли свой окончательный приговор, не сообщив его предварительно мне».

Парижские священники, по уговору с университетом, возобновили свое дело против иезуитов; их защитником был Луи Доллэ, адвокатом университета – Антуан Арно. Речь Дюрэ в защиту иезуитов не была напечатана, речи Доллэ и Арно были изданы и произвели большое впечатление, в особенности, речь Антуана Арно. Иезуиты никогда ее не забывали; ее можно считать главной причиной их вечной ненависти к семейству Арно, а впоследствии – к Порт-Роялю.

Антуан Арно был человек очень строгих правил. Св. Франциск де Саль питал к нему величайшее уважение, как видно из его писем. У Арно было 22 ребенка, из которых упомянем только об Арно д’Андилльи старшем, и о знаменитом докторе Антуане Арно – самом младшем и самом знаменитом. Дочери его – Ангелика и Агнеса, монахини монастыря Порт-Рояль, были женщины ума мужского и удивительной добродетели. Глава этого патриархального семейства являл своим детям образец всех достоинств. По словам Чибо, министра Иннокентия XI, Арно были семьей героев.

Арно был свидетелем преступлений, совершенных иезуитами во время Лиги. Сам он принадлежал к партии католиков-роялистов, или политических, столь часто приговариваемых проповедниками ордена к отлучению от Церкви и к смерти; неудивительно, что его защитительная речь отличалась такой страстностью и силой. Следует, однако, заметить, что негодование ни разу не заставило его преступить границу правды. «Господа, – сказал он, – я начинаю свою речь заявлением, совершенно противоположным тому, которое сделано нашими противниками; они вчера всюду распространяли слух, что дело наше будет разбираться при закрытых дверях, по причине угроз с их стороны обличить некоторых лиц, возвратившихся к повиновению своему государю; я же, наоборот, обещаю ни словом, ни намеком не обидеть никого, даже самого настоящего испанца».

По мнению Арно, иезуиты были явными друзьями испанского короля; всем известно, что во время лиги иезуиты возмущали всю Францию в пользу испанского короля Филиппа II. «Никто в этом не сомневается, – говорил Арно, – кроме людей или столь робких, что они до сих пор считают себя в руках шестнадцати воров и их руководителей иезуитов, или же принадлежащих к иезуитскому ордену и принесших самый опасный из их обетов, так как целый город может быть иезуитским».

При помощи всемогущего золота, Карл V и Филипп II, его преемник, старались создать в Европе такую же всемирную монархию, какую создали турки в Азии. Они без труда привлекли на свою сторону римский двор, устроив бенефиции в Милане, Неаполе, Сицилии и Испании. «Но, – говорит Арно, – насколько тяжеловесны и неподвижны сооружения и все прочее в этих городах, настолько легки и подвижны должны были оказаться люди, коим поручено было устройство и дальнейшее преуспеяние испанских дел. Таковыми явились иезуиты, всюду распространившиеся в страшном количестве, ибо их уже от девяти до десяти тысяч, и ими основано уже 228 испанских колоний, они владеют доходом свыше двух миллионов золотом, графствами и большими баронскими имениями в Испании и Италии, и достигли уже кардинальских мест, готовясь занять папский престол. Если они пробудут еще лет 30 на теперешних своих местах, то это будет, несомненно, самый богатый и могущественный орден в христианском мире, и они станут содержать наемные войска, на что они уже и теперь дают деньги».

Арно доказывает, ссылаясь на свидетельство Рибаденейры, что иезуиты преданы испанцам. Он обращает внимание на то, что до сих пор все генералы ордена были испанскими подданными. «Лойола, первый генерал иезуитов, был испанец, так же, как и Лайнес, второй генерал; третий – Эверардус – был фламандец, испанский подданный; четвертый – Борджиа – был испанец, а пятый, теперешний – неаполитанец, испанский подданный».

Во время Лиги они привлекли Сорбонну на сторону испанского короля, благодаря большому числу своих воспитанников, каковы: Буше, Пижна, брат провинциала, Варадье, Семель, Кейи, Декрэ, Обур, воспитанные иезуитами и составившие большинство в Сорбонне после выезда старых докторов из Парижа, спасавшихся от тирании «Шестнадцати».

Молодые ученые были пропитаны ультрамонтанским учением и ненавистью иезуитов к привилегиям галльской церкви, которые, по словам Арно, иезуиты называют «злоупотреблениями и развращением нравов». Рише, прославившийся впоследствии своим противодействием ультрамонтанству, был воспитан иезуитами в тех же правилах; он признается, что для новой Сорбонны, основанной иезуитами, Беллармин заменял святых отцов и все католическое предание.

«Храбрая и непобедимая галльская церковь! – восклицает Арно, – твои члены были истинными французами, истинными христианами, истинно религиозными людьми, истинными монахами, главнейший обет которых состоял в повиновении per omnia et in omnibus заповедям Божьим, вечно справедливым, а не всем покушениям Рима и Испании на Галлию; но, с тех пор, как враги твои, сплотившись вместе против твоего величия, наслали на тебя эти новые колонии испанцев, эти монастыри убийц, которые приносят торжественный обет повиноваться своему генералу, как, сошедшему на землю, самому Иисусу Христу, и убивать своими ли руками или посредством подученных убийц королей и принцев, с тех пор, говорю я, исчезли все благие намерения галльской церкви!»

Вслед за этими общими замечаниями относительно положения иезуитов во Франции и причиненного ими зла, Арно задается вопросом о том, можно ли их там оставить. Он бросает беглый взгляд на их испанское происхождение и утверждает, что они были душою Лиги.

«Чей язык, чей голос, – восклицает он, – смогут выразить и изобразить все тайные совещания, все заговоры, более ужасные, чем заговоры Вакханалий, более опасные, чем заговор Катилиины, составленные в их коллегии на улице св. Иакова и в их церкви на улице св. Антония? Где устраивали свои самые тайные сборища посланники и агенты Испании, каковы: Мендоза, Дагильон, Диэго Диварра, Тахис, Фериа и другие, как не у иезуитов? Где, как не у них, обсуждали свои злые замыслы Лушар, Амелин, Крусэ, Кромэ и другие знаменитые воры и убийцы? Где, как не у иезуитов, собирались на совещания оба кардинала, называвшие себя легатами Франции? Где, как не в иезуитской коллегии, заседали «Шестнадцать», под председательством испанского посланника Мендозы, в день всех святых 1589 года, когда король взял приступом предместья Парижа? Где было решено в следующем году, скорее, уморить голодом девять десятых жителей Парижа, чем сдаться королю? Кто давал взаймы вино, пшеницу и овес под залог королевских драгоценностей, если не иезуиты, у которых их разыскал Люголи на другой день после вступления короля в город? Кто председательствовал на совете шестнадцати воров, как не Коммолет, Бернар и отец Одон Пижна, этот лютейший тигр, столь огорчившийся тем, что дела приняли не тот оборот, который был ему желателен, что взбесился, и по сей день сидит связанный в их коллегии в Бурже?"

По словам Арно, иезуиты развращают юношество, похищают детей у родителей и, посредством их, выманивают у семей их имущество³⁰. Он высчитывает, что за тридцать лет своего пребывания во Франции они приобрели двести тысяч ливров годового дохода. Он подтверждает свои слова положительными и общеизвестными фактами.

Установив, таким образом, что иезуиты, вследствие своих заговоров, своего вредного учения и преступных деяний, ими совершенных, не могут быть терпимы во Франции, Арно приступает к процессу между ними и университетом, прерванному в 1564 году. Он указывает на то, что процесс этот уже не прежний, так как в 1564 иезуиты были истцами, а в 1594 году они лишь ответчики перед университетом, который требует их изгнания из Франции, а потому, они не могут воспользоваться решением совета. Арно особенно настаивает на изменившихся обстоятельствах.

«Между годами 1564 и 1594 большая разница, – говорит он. – В 1564 году опасались зла и многие не хотели допустить его возможности, обманутые сладкими словами этих лицемеров. Кто мог в то время думать, что по улицам Парижа будут ходить испанские наемники, подбоченясь, нахмурившись, медленными и важными шагами? В 1564 году отцы Бернар и Коммолет не называли короля Олоферном, Моавом, Нероном, не уверяли, что французский престол принадлежит избранному народом государю, и не приводили следующего изречения Ветхого Завета: Eliges fratrum tuum in regem (изберешь брата твоего царем); fratrum tuum, говорили они, не означает человека одного с тобою рода, ни даже одного с тобою народа, но одной с тобою веры, как великий католический король испанский».

Кроме изменившихся обстоятельств, очевидно для всякого, что иезуиты не соблюли ни одного из условий договора, составленного в Пуасси, и тем уничтожили самый договор. Они не могли опереться ни на этот договор, ни на какой-либо другой, так как не исполнили его; в самом же договоре оговорено, что он теряет силу, если иезуиты нарушат какой-либо из его пунктов. В заключение своей речи, Арно ответил на некоторые сделанные ему возражения и в блестящем послесловии обратился к самому королю, умоляя его изгнать из Франции испанских шпионов. Быть может, сказал он, они на время станут скрывать свои дурные намерения, но их единственной мечтой будет убийство короля и возведение Филиппа II на французский престол.

Вывод из этой речи состоял в том, что необходимо изгнать иезуитов из Франции в пятнадцатидневный срок и, что каждый член ордена, оказавшийся во Франции после этого срока, должен считаться государственным преступником.

После Арно заговорил Луи Доллэ, в защиту священников, остававшихся в Париже во время лиги и противившихся свирепствованию иезуитов и «Шестнадцати». Большинство остальных сохранили приходы, благодаря амнистии Генриха IV. Не удивительно, что они не присоединились к своим собратьям в требовании изгнания тех, заблуждения коих они разделяли. Луи Доллэ отметил это обстоятельство; он напал также на приговор Сорбонны, на который опирались иезуиты, и заявил, что приговор этот составлен членами новой Сорбонны, замешанными в дела иезуитов и боящимися разоблачений со стороны людей, которым хорошо известно их поведение во время Лиги.

Пьер Барни, поверенный иезуитов во Франции, вел защиту ордена перед парламентом и отвечал на требования и речи университета, и парижских священников. На основании последнего постановления Сорбонны и заявлений некоторых частных лиц, он утверждал, что, в сущности, университет не судится с иезуитами, и напомнил старинные грамоты и договор в Пуасси. Что касается смут Лиги, говорил он, то иезуиты, если и бывали на собраниях, то, единственно, для успокоения умов; они готовы доказать свою покорность Генриху IV и впредь не станут более заниматься политикой, так как это противно их правилам. От их изгнания пострадают религия, бедные, самый город Париж, ибо они во время чумы ходили за больными. Одним словом, они подчинятся всем предписаниям университета.

Что же касается упреков по адресу ордена, то Пьер Барни считает их пустыми баснями. Иезуиты привязаны к папе не более остальных католиков; они не желают и никогда не искали защиты испанцев; никогда не получали они денег от Филиппа II и не виновны в Лиге, а, если иные и замешаны в ней, то амнистия Генриха IV запрещает об этом вспоминать. Барни отрицал даже, что Коммолет когда-либо произнес ужасные слова, приписанные ему самыми осведомленными историками и ходившие по городу во время беспорядков. Правда, что у иезуитов были казенные драгоценности, но только на хранении; они были им переданы для большей сохранности. Вожаки испанской партии бывали у них лишь для слушания обедни и говенья. Что же касается привилегий галльской церкви, то иезуиты никогда их не задевали и не называли «злоупотреблениями и развращением нравов», как выразился Арно. Барни прибавляет, что иезуиты совершенно покоряются принцам и епископам, что они уважают всякую духовную власть, самым успешным образом борются с протестантами во Франции и способствуют процветанию, как благочестия, так и литературы.

Если верить этой защитительной речи, иезуиты были вполне невиновны, не заслуживали никакого упрека и были достойны уважения, удивления и благодарности всего государства.

Этого результата было легко достигнуть, самым преувеличенным образом расхваливая себя и нахально отрицая неопровержимо доказанные факты. Барни отметил несколько незначительных неточностей в речи Арно, но, в сущности, он мог только отрицать те пункты, которые Арно подтверждал всеобщей известностью их, тысячами свидетелей и неопровержимыми фактами. Должно быть, речь Дюрэ, адвоката иезуитов, была еще более слаба, чем защита Барни, ибо иезуиты ограничились лишь тем, что расхвалили ее, но не напечатали.

Во время процесса, общественное мнение было сильно возбуждено против иезуитов. Профессора нападали на них с кафедры. Жан Пасра, профессор красноречия во Французской коллегии, громко заявлял, что заставит изгнать из Франции этих гарпий, самое прикосновение которых марает человека, этих двуногих зверей без перьев в черных одеждах. Все, кто не были причастны к Лиге и не боялись их разоблачений, издевались над иезуитами; но парламент и Сорбонна были переполнены лигистами, прошлое которых хорошо было известно иезуитам. Сам Генрих IV, по совету Сюлли, считал полезным щадить иезуитов, чтобы задобрить папу и католиков, не веривших в искренность его обращения. Поэтому процесс был снова прерван, а защитительные речи и прошения присоединены к прочим документам, для решения всего дела одним и тем же приговором. Председатель Антон де Ту открыто говорил, что оставить подобный процесс без решения, значит подвергать жизнь короля опасности. Он был прав, и, происшедшее вскоре после того, покушение Жана Шателя подтвердило опасения, как его, так и Арно.

Жан Шатель был сын суконщика, жившего близ здания суда. 27 декабря 1594 года он забрался в отель Габриэли д’Эстре близ Лувра, куда вошел Генрих IV с толпою придворных. В ту минуту, когда король обнимал синьора де Монтиньи, Шатель ранил его ножом в верхнюю губу; уронив нож, он так растерялся, что даже не догадался бежать. Замешательство выдало его; Монтиньи схватил его со словами: «Или вы, или я, но один из нас ранил короля». Шатель был схвачен, и по приказанию канцлера де Шеверни отведен в Консьержери. Рана Генриха оказалась не опасной, так что он мог присутствовать на благодарственном молебне, отслуженном в церкви Богоматери по случаю чудесного избавления от опасности.

На допросе Шатель показал, что три года обучался у иезуитов; что за несколько дней до покушения, он побывал у отца Гере, своего бывшего наставника; что иезуиты объяснили ему, что король отлучен от Церкви, что его можно убить, и что его не следует считать королем, пока он не будет утвержден в своем сане святейшим отцом. Враги иезуитов воспользовались этим случаем, для привлечения их по этому преступному и гнусному делу. В Париже распространились слухи о том, что иезуиты устроили покушение на короля, и народ растерзал бы их на части, если бы не были высланы войска для охраны их коллегии и обителей.

Во время суда над Шателем, некоторые судьи по поручению парламента отправились в коллегию иезуитов и захватили различные бумаги, в том числе книги, писанные рукою Жана Гиньяра, священника ордена иезуитов; это были пасквили, сочиненные им после указа о забвении и прощении проступков против короля. В книгах этих восхвалялось убийство Генриха III и приводились основания для убийства его преемника. Все учение этих книг сводилось к следующим девяти положениям:

«1. Если бы в 1572 в день св. Варфоломея пустили кровь из «царской» вены³¹, мы не попали бы, как теперь, из куля в рогожу. Мы им сделали в крови уступку, а они залили всю Францию кровью и огнем.

Свирепый Нерон (Генрих III) был убит Милостивым (игра слова Clément) и притворный³² монах погиб от руки истинного монаха.

Станем ли называть королем Франции Нерона, Сарданапала, беарнскую лису, льва, короля Португальского? волчицу, королеву английскую? грифа, короля шведского, или борова, короля саксонского?³³

Подумайте, каково было видеть этих трех королей (если только их можно считать королями): покойного тирана (Генриха III), Беарнца и мнимого короля португальского, дон Антонио (врага испанского короля)?

Наилучшая анаграмма имени покойного тирана следующая: Oh! le vilain Hérodes!(o, гнусный Ирод!)

Геройский поступок Жака Клемана есть дар Св. Духа; он назван так нашими богословами и по заслугам восхвален покойным настоятелем яковитов Бургоэном, исповедником и мучеником, как в Париже, где я слышал его своими ушами, когда он проповедовал свою Юдифь, так и перед парламентом в Туре; слова свои Бургоэн запечатлел кровью своей и освятил смертью своей; не верьте тому, что утверждают его враги, говорящие, что этими словами он порицал поступок Клемана и находил его отвратительным.

Французская корона может и должна быть передана другому дому, не Бурбонам.

Так как Беарнец перешел в католичество, то с ним будет поступлено лучше, чем он того заслуживает, если его постригут в монахи и водворят в хороший монастырь, где он сможет каяться за все, содеянные им во Франции, злодеяния и благодарить Бога за то, что Господь допустил его опомниться перед смертью.

Если его нельзя сместить иначе, как войною, пусть воюют; если нельзя воевать, пусть его убьют!»

Отец Гиньяр сознался в сочинении статей, из которых сделаны вышеприведенные выдержки. Отцов Гере и Гаи уличили лишь в том, что они убеждали своих слушателей в законности убийства короля.

В бумагах, захваченных в коллегии иезуитов, нашли несколько анаграмм против Генриха и ученические упражнения, продиктованные учителем грамматики на темы: надо быть всегда готовым к смерти и убивать тиранов. Кроме того, было доказано, что иезуиты запрещали своим воспитанникам молиться за Генриха, и утверждали, что, присутствующие на мессе, вместе с Генрихом отлучаются от Церкви. Из Буржа получено было письмо в парламент с извещением, что один из воспитанников местной иезуитской коллегии, Франсуа Жакоб, говорил в то самое время, когда Шатель покушался на жизнь короля, что он убьет его, если другой уже не убил его.

На основании этих фактов, парламент пришел к заключению, что иезуиты вызвали покушение Шателя и что за свое учение они заслуживают изгнания, а потому, постановил следующий приговор:

«Суд объявляет, что Жан Шатель признан виновным в оскорблении величества, как небесного, так и земного, покусившись на особу короля. За это, суд приговорил Жана Шателя к следующему: он должен принести повинную в своем преступлении, стоя перед главными вратами собора Богоматери, босой, в рубахе, с зажженной восковой свечой в руках весом в два фунта, и на коленях заявить, что он покушался убить короля и ранил его в лицо ножом, а также, что во время разбора этого гнусного и страшного дела, он сказал, что дозволяется убивать королей, и что, ныне царствующий, король Генрих IV до тех пор будет отлучен от Церкви, пока не получит папского разрешения. Принеся покаяние, и испросив у Бога прощение, преступник будет отвезен на позорной колеснице на Гревскую площадь, где должны терзать калеными щипцами его руки и икры; правую руку, державшую нож, которым он пытался совершить цареубийство, отрубить; тело его привязать к четырем коням и разорвать на части, затем члены его и тело сжечь, и пепел развеять по ветру. Все его имущество конфисковать в пользу короля. Перед вышеупомянутой казнью, вышеупомянутый Жан Шатель будет подвергнут пытке обыкновенной и необыкновенной для того, чтобы он указал на своих сообщников. Запрещается всякому, какого бы он ни был звания и положения, под страхом обвинения в оскорблении величества произносить в общественных и иных местах вышеупомянутые речи, признанные судом соблазнительными, мятежными, противными слову Божию и еретическими. Повелевается священникам и ученикам Клермонтской коллегии и всем членам иезуитского ордена, как развратителям юношества, нарушителям общественного покоя, врагам короля и государства, в течение трех дней со времени объявления настоящего приказа покинуть Париж и другие города и местности, где находятся их коллегии, а в течение пятнадцати дней – и королевство; по прошествии же вышеозначенного срока, не исполнившие настоящего приказа, подвергаются наказанию, как виновные в оскорблении величества. Все, принадлежащее им, движимое и недвижимое имущество, будет обращено на благотворительные дела по указанию суда. Кроме того, всем королевским подданным запрещается посылать учеников в коллегии вышеупомянутого ордена для обучения, под страхом обвинения в оскорблении величества».

Отец Гере был подвергнут пытке, а затем сослан на вечные времена. Отца Гаи просто сослали, потому что преступные речи были произнесены им до амнистии. Что же касается отца Гиньяра, то после покаяния перед вратами церкви Богоматери, коленопреклоненный, босой, в рубахе и со свечой в руке, он был отвезен на Гревскую площадь и повешен. Тело его тут же сожжено, а имущество конфисковано в пользу короля.

Неоднократно говорилось, что в процессе иезуитов не были соблюдены обыкновенные формы судопроизводства, и что стороны не были допрошены. Несомненно, что иезуиты были сторонниками учения тираноубийства; кроме того, они считали Генриха IV тираном и не хотели признавать его за короля, пока не получится разрешение папы; поэтому, возможно, что Шатель совершил свое покушение по подговору кого-нибудь из них, но их друзья старались всюду говорить о том, что следовало соблюсти самые строгие судебные формальности, прежде чем произнести приговор над целой корпорацией. Преступления отдельных лиц, говорили они, не должны были навлекать осуждение на целый орден. Они придрались к этим формальным упущениям, и даже объявили фальшивыми все улики против отцов Гиньяра, Гере и Гаи. Вот, что мы находим в мемуарах канцлера Гюро де Шеверни:

«На том основании, что Жан Шатель несколько лет обучался в парижской иезуитской коллегии, высшие члены парламента, давно не жаловавшие иезуитов и искавшие лишь предлога, чтобы погубить их, придрались к этому случаю и поручили некоторым лицам из своей среды, истинным врагам ордена, произвести обыск в клермонтской коллегии иезуитов, где эти лица нашли действительно (или – как полагают – притворились, что нашли) некоторые бумаги, в которых говорилось против королевского достоинства вообще, и некоторые записки против покойного короля Генриха III и восшествия на престол ныне царствующего. Бумаги эти принадлежали иезуиту, отцу Жану Гиньяру, священнику, и, несмотря на то, что они походили на ученические упражнения, парламент приказал арестовать вышеупомянутого Гиньяра вместе с другим иезуитом, отцом Александром Гаи, и посадить их в Консьержери, а всех остальных иезуитов арестовать в коллегии».

Поговорив о постигших их наказаниях, канцлер де Шеверни присовокупляет.

«Таким образом, иезуиты были изгнаны из Парижа к изумлению и сожалению многих, которые были не прочь, чтобы наказали виновных, но очень сожалели, что юношество лишалось прекрасных заведений ордена. Парламент, конфисковав все их имущество, решил обратить его на благотворительные дела. Прежде всего, захватив все в свои руки, он соорудил на месте дома Шателя очень красивую каменную пирамиду, увенчанную крестом, украшенную очень красивыми архитектурными и скульптурными украшениями и позолотой; в нее вделана черная мраморная доска с надписью золотыми буквами, содержащей приговор над Жаном Шателем, указ об изгнании иезуитов из Франции, и много других надписей и стихов, помещенных на трех сторонах пирамиды, которая тогда же была срисована и отгравирована на меди со всеми надписями. Все это было сделано на средства иезуитов, которыми господа члены парламента распоряжались во все время отсутствия иезуитов из Парижа».

Несмотря на указ Парижского парламента об изгнании, иезуиты оставались в Клермоне, в Оверне, во всех своих заведениях, находившихся под ведомством парламентов-лигистов в Тулузе и Бордо, и многих других городах, говорит Шеверни.

Все эти заявления Шеверни не точны. Канцлер писал свои мемуары под влиянием идей, царивших при дворе в то время, когда Генрих считал нужным возвратить иезуитов. Конечно, было бы лучше, если бы орден был привлечен к суду, но разве нельзя было считать, что дело это разбиралось после речей Мэниля, Пакье, Арно, Доллэ и всех обнаружившихся фактов? Если весь орден не мог быть осужден за преступление Шателя, то он заслуживал осуждения по другим причинам.

2 января 1595 года синьор Хильберт открыл новый заговор против короля; душой этого заговора, кроме испанского короля, были двое иезуитов, Гильом и Кэйан; исполнение поручалось некоему Расту³⁴. Сопоставив этот факт с делом Барьера, в котором был скомпрометирован иезуит Варад, и с делом Жана Шателя, действующего по научению Гере и Гиньяра, Генрих IX понял, что благодеяниями и кротостью ему не победить фанатизм этих людей, убежденных в том, что убийство короля будет угодная Богу жертва, а потому, 7 января 1595 года, он издал следующий указ об изгнании иезуитов:

«При расследовании средств и способов, которыми пользовались люди, стремившиеся захватить в свои руки власть и привести наше государство к гибели и разрушению, обнаружилось, что члены, так называемого, ордена Иисуса были зачинщиками, подстрекателями и опорою многих злостных деяний и заговоров, как против покойного короля, нашего высокочтимого государя и брата, так и против нашей особы. Все их злостные деяния, подстрекательства и заговоры оказались тем более вредными, что главной целью этих преступных людей было убеждать наших подданных явно и тайно, прикрываясь благочестием, что покушаться на жизнь государя дозволяется».

Упомянув о покушении Барьера, совершенном по наущению принципалов Клермонтской коллегии в Париже, а также о преступлении Шателя, в котором участвовали иезуиты, по свидетельству, как самого убийцы, так и его родителей, Генрих продолжает.

«Зрело обсудив упомянутое покушение, мы повелеваем священникам и ученикам Клермонтской коллегии и всех других, принадлежащих упомянутому ордену, в каком бы месте или городе нашего королевства они ни находились, как развратителям молодежи, нарушителям общественного спокойствия и врагам нашим, государства и короны Французской, в трехдневный срок, считая со дня объявления им сего указа, покинуть места своего жительства, а в пятнадцатидневный – выехать из пределов государства».

Указ этот был утвержден парламентом 21 января 1596 года; 11 февраля его утвердил парламент в Ренне, 21-го, того же месяца – в Дижоне; 21 марта лангедокский парламент, заседавший в Безьере, вынес еще более строгий приговор иезуитам, чем парижский, по требованию прокурора, Пьера де Беллоа.

Так как город Биллом в Оверни отказался исполнить постановление парижского парламента, то последний снова составил приговор о выселении иезуитов из Биллома в трехдневный, а из Франции – в пятнадцатидневный срок.

Не все иезуиты покинули Францию. Уступая силе обстоятельств, они притворились: некоторые притворно вышли из ордена и пытались открывать коллегии в качестве частных лиц.

21 августа 1597 года, указом парижского парламента запрещалось принимать иезуитов учителями в частные и общественные училища или иные, под предлогом выхода их из ордена.

Несмотря на эти приговоры, иезуиты нашли себе убежище во многих местностях в Лангедоке и Гюэнне, где всего больше было лигистов. Там они продолжали интриговать в пользу испанского короля, как о том писал Генрих маршалу Матиньону 6 апреля 1597 года. Синьор де Турнон открыто оставил их в коллегии в своем городе, но парижский парламент 1 октября 1597 года потребовал их удаления. Через две недели, тому же парламенту пришлось снова разбирать дело против иезуитов. Лионский муниципалитет ходатайствовал об оставлении в должности начальника местной коллегии, некоего Порсана, бывшего иезуита, вышедшего из ордена до указа 1594 года; товарищ прокурора Марион, считавшийся одним из самых неподкупных судей того времени, произнес красноречивую речь против иезуитов и не скрыл, что не питает никакого доверия к этим мнимым отречениям, которые могут быть лишь известной тактикой со стороны иезуитов. Парламент решил изгнать Порсана из Франции, но предварительно привести его в тюрьму Консьержери в Париже и допросить. 12 ноября парламент вынес приговор по поводу книги отца Ришома. Иезуит этот, удалившийся в Гюэнну, напечатал в Бордо книгу, под заглавием «Три речи о католической вере»; у него хватило смелости посвятить ее Генриху. В посвящении, он яростно нападает на указ об изгнании иезуитов. Книга была изъята из продажи, а автор выслан из государства в трехдневный срок.

Генрих, впоследствии имевший слабость согласиться на возвращение иезуитов, о чем мы вскоре будем говорить, был совершенно в ином расположении после покушения Шателя. Д’Осс и дю Перрон, хлопотавшие тогда в Риме о признании Генриха королем, получили приказание не обсуждать вопроса о возвращении иезуитов, в случае, если Климент VIII заговорит об этом. Вот что пишет кардинал дю Перрон об указаниях, сделанных королем своим уполномоченным:

«Они могут изложить папе истинные причины, побудившие парламенты изгнать иезуитов из Франции, а Его Величество согласиться на это; оба посланника настолько хорошо осведомлены в этом вопросе, что не нуждаются в указаниях. Они принесут благодарность Святейшему отцу за его беспристрастие и осторожность при появлении некоторых иезуитов, которых Его Святейшество приказал немедленно удалить из Рима... Но, если Его Святейшеству угодно будет заставить Его Величество принять и восстановить иезуитов во Франции, то послы должны извиниться и заявить, что они не уполномочены на подобные переговоры».

Папа не поставил возвращение иезуитов условием для прощения Генриха; но, примирив его с папским престолом, он пытался добиться этого возвращения. Мы поговорим об этих событиях, принадлежащих к истории Франции, проследив за иезуитами в других европейских странах.

Не станем говорить теперь об их миссиях в Азии и Америке, дабы не прерывать рассказа о великих событиях в Европе, – мы возвратимся к ним потом. Притом, иезуиты лишь в XVII веке проявили себя в своих миссиях в истинном свете, то есть смелыми спекуляторами, ловкими и предприимчивыми торгашами, пользовавшимися религией, как покровом для сокрытия целей, которые мы разоблачим во всей их наготе при помощи неоспоримых документов.