Государственный строй Византийской империи. Историко-юридический этюд. Дж. Б. Бьюри (J. В. Bury) профессора новой истории в Кэмбриджском университете

Те формы правления, которые обычно причисляются к абсолютным монархиям, не привлекли того внимания и не были так тщательно изучены, как те формы государственного строя, которые известны под именем республики и конституционной монархии. Существует обширная литература об абсолютной монархии, рассматриваемой с теоретической точки зрения в связи с вопросом о божественном происхождении власти; но образцы государств подобного рода, которые дает история, не являлись предметом подробного сравнительного изучения. Монтескье, например, рассматривает их, безразлично, как деспотии. Вероятно, причина этого коренится в кажущейся простоте того устройства, при котором верховная власть целиком принадлежит одному человеку: когда мы говорим, что воля монарха – верховная воля, то может казаться, что этим сказано все. Византийская империя – пример абсолютной монархии, и я надеюсь показать, что поскольку речь идет о ней, следует сказать еще многое другое.

Термин „абсолютная монархия“ употребляется для отличия ее от ограниченной или конституционной монархии. Под абсолютной же монархией я понимаю такую, в которой вся законодательная, судебная и исполнительная власть в государстве принадлежит монарху, а не существует другой независимой и конкурирующей власти¹. Ограниченная монархия это такая, в которой, наряду с так называемым монархом, существуют другие политические органы, которые обладают собственной независимой и действительной властью и участвуют в верховной власти. Термины абсолютная и конституционная монархия неудовлетворительны с логической точки зрения, ибо они соединяют в одну группу, как подразделения класса „монархия“, обе эти формы государственного устройства, внушая ту мысль, будто они имеют больше точек реального соприкосновения друг с другом, чем с какой-либо другой формой правления. Это, очевидно, не верно: конституционная монархия стоит гораздо ближе к республике, вроде Франции, чем к абсолютной монархии, вроде России. Английское государство, например, в котором законодательная власть осуществляется через согласие независимых органов – короны, лордов и общин, может быть определена гораздо правильнее, как триархия, чем монархия; и кажется очень неудачным то, что слово „монархия“ без всякой нужды стали употреблять, как синоним королевской власти. „Ограниченная монархия“, уже давно сказал Аустин², „не есть монархия“. Монархия в строгом смысле слова – одна лишь абсолютная монархия.

Мы имеем, однако, для выбора еще термин „автократия“, который не содержит в себе никаких двусмысленностей, который и может, смею думать, быть с выгодой для дела принять, как технический термин для обозначения этой формы правления в рассуждениях о государственном строе. Термин „автократия“ имеет еще особое преимущество перед термином „абсолютная монархия“: автократии не все одинаковы в проявлении власти, действительно осуществляемой автократором. Хотя и не ограниченный каким–либо органом, обладающим независимой властью, автократор может быть на деле ограничен иным путем. Теперь мы можем, точно выражаясь, говорить о более или менее ограниченных автократиях, между тем, как безусловно не точно говорить о более или менее абсолютных монархиях, потому что самое слово „абсолютный“ не допускает различия по степеням.

С самого начала и в течение первых трех столетий своего существования Римская империя была теоретически республикой. Сенат существовал наряду с императором, как орган, облеченный властью, независимой от императорской; но те функции, которые он осуществлял в силу этой власти, отпадали одна за другой. Он становился все более и более зависимым от императора, и в конце третьего столетия фикция второй власти в государстве исчезла сразу, хотя сенат и не был упразднен³. С этого времени при существовании системы, установленной Диоклитианом и Константином вплоть до падения империи в ХV веке, форма правления была всецело и откровенно автократична.

Существенное различие, однако, может быть найдено между автократиями в порядке занятия престола. Верховная власть может быть наследственной или выборной. Если автократия выборная, то верховная власть исходит от избирателей, которые, когда престол становится вакантным, осуществляют независимую и верховную власть при избрании нового монарха. Если она наследственна, если право автократора зависит всецело и неотъемлемо от его рождения, тогда мы можем сказать, что его верховная власть ни от кого не исходит: наследование престола автоматично, и нет такого мгновения, когда какое–либо другое лицо или лица, кроме монарха, могут осуществить акт верховной власти, подобный тому, какой заключается в избрании государя. Это различие может повести, как мы увидим, к важным последствиям. В Римской империи императорская власть продолжала оставаться выборной, подобно тому, как это было с самого начала, и самый способ избрания оставался один и тот же. Когда престол становился вакантным, новый император избирался сенатом и армией. Инициативу могли брать на себя, как сенат, так и армия, и оба порядка признавались равно действительными. Конечно, только часть армии действительно избирала императора; например, если выборы происходили в Константинополе, то избирали гвардейские полки. Но эта часть армии рассматривалась в таком случае, как представительница всех войск, разбросанных по империи. Назначение императора, не принимало, по форме, характера того действия, которое обыкновенно мы понимаем, как выборы. Если солдаты брали на себя инициативу, они просто провозглашали того человека, которого они хотел. Если выборы производились сенатом, – порядок выборов мог отличаться большей обдуманностью. Но кажется, что не было формального подсчета голосов, и существенным актом было провозглашение⁴: было достаточно, чтобы один из этих органов провозгласил императора, чтобы тем самым установилось его право на власть; другому органу оставалось только согласиться, и инаугурация была формально завершена, когда население Константинополя также приветствовало нового императора на ипподроме – формальность, всегда соблюдаемая и напоминавшая о том, что жители новой столицы Константинополя наследовали права древнего populus Romanus⁵.

Та роль, которую сенат играл при назначении императора, либо его избранием, либо утверждением выборов армии, имеет важное значение с точки зрения государственного строя. Сенат или синклит Нового Рима был органом, очень отличным от старого римского сената. Это был небольшой совет, состоявший из лиц, принадлежавших к нему в силу административных должностей, на которые они назначались императором. В действительности, старый сенат слился с консисторией, или императорским советом, и поэтому новый сенат имел двойственный характер. Пока имелся на лицо царствующий император, сенат действовал, как консистория или совещательный орган при государе. В промежутке же между двумя царствованиями он осуществлял независимую власть, ставшую временно выморочной, и отправлял функции, которые он унаследовал от старого сената.

Но не только в то время, когда престол был вакантным, сенат отправлял эти функции. Право избрания могло быть осуществляемо сенатом и армией во всякое время. Было принципом государственного права в древнейший период империи, что народ, который сделал императора, может также его низложить, и этот принцип продолжал оставаться в силе и при существовании автократии. Не существовало формального порядка низложения государя, но члены общества, если его управление более их не удовлетворяло, провозгласив нового императора, имели возможность свернуть прежнего с престола, и если кто–либо, провозглашенный таким образом, находил достаточную поддержку в армии, сенате и народе, то старый император бывал вынужден покинуть престол, удалившись в монастырь с утратой зрения или без нее, или даже лишившись жизни, сообразно обстоятельствам или темпераменту своего заместителя. Между тем, в новом императоре видели законного монарха с того дня, в который он был провозглашен; провозглашение рассматривалось, как законное выражение общей воли. Если у него не было достаточного числа приверженцев, чтобы сделать провозглашение действительным, и если его устраняли, то с ним поступали, как с бунтовщиком; но во время борьбы и до катастрофы тот факт, что часть армии провозгласила его, предположительно давал ему конституционный status, который мог быть укреплен или аннулирован исходом борьбы. Низложение императора всегда было в сущности революцией. Мы привыкли рассматривать революцию, как нечто по существу своему неконституционное, как обращение от права к силе; но в Римской империи оно не было актом антиконституционным: формой правления была там, по выражению Момсена, „автократия, смягченная законным правом революции“.

Таким образом, верховная власть римского автократора была делегирована ему обществом, представленным сенатом, армией и, можем мы прибавить, константинопольским населением⁶. Символом передаваемой таким образом власть была диадема, окончательно введенная в употребление Константином. Император носил и другие инсигнии, как–то: пурпурную мантию и красные сапоги; но диадема была по преимуществу символом и выражением автократии. Одно лишь одеяние указывало на достоинство императора или главнокомандующего армии, и никакие формальности не были связаны с его возложением. Иначе обстояло дело с короной, которая в персидском царстве, откуда она была заимствована, возлагалась на голову царя первосвященником религии магов. В теории, императорская корона должна была быть возложена представителем тех, которые передавали верховную власть, ею символически обозначаемую. И в четвертом веке мы видим префекта Саллюстия Секунда коронующим Валентиниана I, в избрании которого он принял наиболее значительное участие. Но императоры чувствовали, кажется, некоторое смущение, получая таким образом диадему из рук подданного; и дарование какому–либо магнату высокого права передавать символ верховной власти могло служить причиной вражды и зависти. Однако, какая–либо формальность признавалась необходимой. В V веке затруднение были обойдено остроумным и тактичным способом: обязанность короновать императора была возложена на патриарха Константинопольского. Отправляя эту обязанность, патриарх не возбуждал зависти в светских магнатах, ибо он не мог быть их соперником, а его церковное положение освобождало императора от неприятности получать диадему от подданного. Очень вероятно, хотя и не стоит вне всяких сомнений, предположение, что этот выход был найден при коронации Маркиана в 450 году, но кажется несомненным, что его преемник Лев I был коронован патриархом в 457 г. С тех пор это вошло в обычай. В ΧΙΙI в. мы видим, что Федор II откладывал свою коронацию до тех пор, пока патриарший престол, случайно оказавшийся вакантным, не был занят. Хотя, это было правильной и желательной формой коронации, однако эту форму никогда не рассматривали, как необходимую для законного вступления автократора во власть. Последний из восточноримских императоров – Константин XИ Палеолог – не был коронован патриархом: его короновало светское лицо⁷. Многозначителен тот факт, что коронование патриархом, хотя оно и было вошедшим в жизнь обычаем, не было необходимо с конституционной точки зрения, ибо она не обозначает того, что патриарх, совершая церемонию, представляет церковь. Возможно, что мысль передать патриарху обязанность коронации была внушена коронациями персидских царей, которые совершались главою магов, но значение тех и других коронаций было неодинаково: глава магов действовал, как представитель персидской религии, патриарх же, как представитель государства⁸. Действительно, если бы он представлял церковь, то ясно, что без его участия никогда нельзя было бы обойтись. Другими словами, никакая новая конституционная теория или конституционное требование не были введены установлением привилегии патриарха короновать императоров: она не имела того значения, будто согласие церкви было формально необходимо для вступления государя на престол.

Я постараюсь уяснить эту сторону дела в связи с другой существенной чертой государственного устройства, к которой мы сейчас подойдем. Если вы просмотрите список императоров, вы найдете, что только меньшинство их были действительно выбраны теми путями, какие я описал. В большинстве случаев, когда император умирал, престол не становился вакантным, ибо большею частью при императоре был младший коллега, который был уже облечен императорским достоинством, так что ни в каких новых выборах не было нужды. Порядок⁹, в силу которого царствующий император мог назначить своего преемника, видоизменял избирательный принцип. Император имел обыкновение назначать наследником престола своего сына, если у него был таковой; таким образом, сын часто наследовал отцу и история Римской империи знает целый ряд наследственных династий. Конституция империи таким образом соединяла избирательный и наследственный принцип; найден был способ использовать преимущество наследственной передачи власти и устранить ее неудобства, сохранив избирательный принцип. Главное преимущество наследственной монархии состоит в том, что она избавляет от опасности дворцовых смут и гражданской войны, которые легко могут возникнуть, если престол замещается по выборам и являются два соперничающих кандидата. Ее главный недостаток в том, что верховная власть может иногда неизбежно перейти к слабому и неспособному правителю. Результатом соединения двух принципов – династического и избирательного – было то, что бывало гораздо меньше неспособных государей, чем в том случае, если бы династическое наследование было исключительно; и бывало меньше столкновений за власть, чем в том случае, если бы каждая смена правителя сопровождалась непременно выборами. Было бы интересно проследить – если бы у нас был для этого материал – как житель империи все более и более привязывались к идее легитимности, т. е. к той идее, что дети императора имеют конституционное право на верховную власть. Мы все-таки можем видеть, что это чувство сильно выросло во время долгого правления Македонской династии; этот факт может быть иллюстрирован политической ролью, которую удалось сыграть императрице Зое, совершенно невежественной и развращенной старухе, только потому, что она была дочерью Константина VIII. Но оставался в силе тот факт, что хотя отец и неизменно возводил своего старшего сына, а иногда вместе с ним и младших, в сан августа, все-таки сын становился императором в силу воли своего отца, но не в силу рождения. Император никоим образом не был обязан сделать наследником своего сына¹⁰· Теперь я предлагаю обратить ваше внимание на то, что в тех случаях, когда царствующий государь назначал кого–либо вторым императором, своего сына или кого–либо другого, выборов не происходило. Сенат, армия в народ выражали свою радость и удовлетворение во время церемоний, сопровождавших назначение, но самое назначение было всецело делом императора. Конституционное значение этого факта очевидно: в автократические полномочия, данные императору, включалось право передавать императорское достоинство другим. Это входило в состав его суверенитета иметь власть назначить себе коллегу, который по власти был вторым государем. Различие между назначением императора, когда престол является вакантным, и назначением императора – коллеги, когда престол занять, ясно и знаменательно выражается разницею между коронационными актами в обоих случаях: в первом случае акт совершается представителем избирателей, почти всегда патриархом, во втором случае он регулярно совершается царствующим императором. Это он, владея нераздельно верховной властью, передает императорское достоинство и поэтому своими собственными руками вручает символические знаки этого достоинства. Правда, он иногда передает обязанность совершить коронацию патриарху, но в таком случае патриарх действует просто, как его делегат¹¹. Это различие подтверждает ту мысль, что патриарх, осуществляя коронационные обязанности, действует, как представитель избирателей, а не церкви. Действительно, если бы коронация понималась, как религиозный акт, она бы во всех случаях совершалась главным служителем церкви.

Но теперь вы можете спросить, строго ли приложим к империи термин „автократия“, либо термин „монархия“? Монархия и автократия означают верховное правление одного человека, но, как мы только–что видели, император обычно имел коллегу. И в ранней, и в позднейшей империи постоянно бывало два императора, иногда больше. В десятом веке, наприм., в царствование Романа I их было даже пять. Каждый из них был август, каждый – василевс¹². Этот порядок возник из первоначально – коллегиального характера проконсульской и трибунской власти (imperium proconsulare, tribunitia potestas), на которых Август основывал свои полномочия. Но хотя римская императорская власть (imperium или βασιλεία) была коллегиальна, суверенитет был неделим. Когда имелось налицо два императора, только один осуществлял верховную власть и управлял государством; его коллега был ему подчинен и только пользовался императорскими почестями, пребывая в ожидании наследства; хотя его имя появлялось в законодательных актах, а его изображение – на монетах, u хотя он пользовался всеми императорскими почестями, он был только фиктивным участником власти. За одним исключением, которое я сейчас отмечу, единственные случаи осуществления коллегами императора конкурирующей верховной власти имели место в эпоху от Диоклитиана до Юлия Непота, когда империя была территориально разделена: например, Диоклитиан и Максимиан, сыновья Константина, Аркадий и Гонорий были отдельными монархами в своих собственных владениях. Но за исключением случаев территориального разделения, верховная власть осуществлялась одним человеком, и поэтому монархия – правильное определение государственного строя Византийской империи. В царствование Константина IV солдаты просили императора короновать и его двух братьев. „Мы верим в Троицу“, кричали они, „и хотим иметь трех императоров“. Но это заявление не должно быть истолковываемо, как требование того, чтобы каждый член вожделенной императорской троицы осуществлял верховную власть. Подобная коллективная верховная власть, кроме одного случая, никогда не была испытана на деле, и ясное различие устанавливалось между правящим василевсом и тем, который не правил. Исключение составил совершенно особенный случай двух императриц – Феодоры и Зои, которые совместно правили короткое время в одиннадцатом веке. Я вскоре упомяну об этом случае еще раз, когда я буду говорить о положении императриц.

Здесь я должен остановиться ненадолго на титуле василевс и другом греческом титуле автократор, которые употреблялись для обозначения императора. В древней империи слово василевс употреблялось на Востоке и особенно в Египте, где Август рассматривался, как преемник Птоломеев, но не было официально употребляемо для обозначения императора. Это греческое слово не соответствовало латинскому – император. Греческое слово, принятое для перевода слова император, было автократор, и этот термин всегда употреблялся на греческих императорских надписях. С ИV века слово василевс вошло во всеобщее употребление в частях империи, говорящих по гречески. Это был обычный термин, употребляемый греческими писателями; но он еще не был принят, как официальный титул, и официально он был введен только в VII столетии, в царствование Ираклия. Уже показано,¹³ что древнейший оффициальный акт, в котором император титулует себя василевсом, это закон Ираклия 629 года; в более ранних грамотах своего царствования он употребляет еще старый традиционный тигул – автократор. Правда, пока не удалось выяснить причину этой перемены в стиле, но многозначащая дата – 629 год – заменяет всякое иное объяснение. В этом году Ираклий закончил завоевание Персии. Между тем, персидский царь был единственным иностранным монархом, которому римский император соглашался дать титул василевса; был еще, правда, абиссинский царь, но он едва ли принимался в расчете. Пока вне Римской империи существовал крупный независимый василевс, императоры воздерживались принимать титул, которым обладал другой монарх. Но как только этот монарх был низведен на положение зависимого вассала и не было более конкурренции, император отметил это событие, усвоив оффициально тот титул, который в течение столетий прилагался к нему неоффициально.

Империя была очень консервативна в формулах и обычаях; медленно происходили изменения в оффициальных документах, еще медленнее в монетном чекане. Только более столетия спустя, монетный двор начинает принимать слово василевс. Благодаря этой перемене, василевс стал оффициальным эквивалентом императора; он занял место автократора, и стало возможно для слова „автократор“ вернуться к собственному этимологическому значению и выражать всю полноту этого значения. Так, в позднейшие времена мы находим сильно выраженную тенденцию прилагать этот термин специально к тому василевсу, который был действительным правителем. Хотя он и его коллега могли быть совместно провозглашены автократорами, однако, слово автократор в особенности употребляется для обозначения полноты деспотической власти, которая была осуществляема одним лишь старшим императором¹⁴. Так мы можем сказать, что в древние времена василевс был более широким титулом, выражавшим полноту монархической власти, которую система Августа имела в виду скрыть, и автократор был просто эквивалентом республиканского титула – император. Однако в позднейшие времена значение обоих титулов стало обратным, и автократор стал более широким титулом, выражающим полноту власти, которой уже не подчеркивал привычный „василевс“.

Прежде чем мы оставим рассуждения об этой части нашего предмета, необходимо сказать два слова о праве женщин осуществлять автократическую власть. С самого основания империи титул „августы“ был даваем женам императоров, в древние времена мы находим матерей несовершеннолетних императоров, подобно, напр., Агриппине и Юлии Домне, осуществляющим политическую власть; но эта власть была всегда осуществляема от имени их сыновей. В начале V века августа Пульхерия стоит во главе регентства, действовавшего от имени ее брата Феодосия II. пока он был несовершеннолетним. После его бездетной смерти было признано, что хотя она не может управлять одна, она тем не менее имеет право голоса при выборе нового императора, и из затруднительного положения нашли выход, путем номинального ее брака с Маркианом. Подобным же образом 40 лет спустя, когда 3инон умирает, не оставив сына, его жена – августа Ариадна, с общего согласия пользуется решающим голосом при избрании преемника ее мужа; ее выбор надает на Анастасия, и его избирают. Но не она передает Анастасию императорскую власть: сенат и армия избирают его, согласно ее желаниям. В следующем столетии политическое значение императриц возрастает, благодаря исключительному положению, занятому Феодорой – супругой Юстиниана и С о ф и е й – супругой Юстина II. Но хотя императрица и может действовать за несовершеннолетнего в качестве регентши¹⁵, может вмешиваться в избрание императора, можно пользоваться почестями, подчеркивающими, что она скорее коллега своего мужа – императора, чем его супруга, все-таки она никогда не осуществляет независимой верховной власти, никогда не бывает автократором в позднейшем значении этого слова. Переходя к концу VIII столетия, мы подходим к императрице Ирине, афинянке, которая знаменита, как первая восстановительница иконопочитания. Когда ее муж умер, ее сын Константин VI был слишком молод, чтобы править, и она правила таким же образом, как Пульхерия за Феодосия. Когда Константин достаточно подрос, чтобы самому управлять, Ирина неохотно отступила на задний план и, хотя ее сын, в течение нескольких лет и был ее преемником, держа власть в собственных руках, однако, она все время интриговала против него, и борьба кончилась ее торжеством. Ирина была причиной того, что сын ее был ослеплен, и в течение пяти лет она правила со всею полнотою верховной власти, как автократор. Это было значительным конституционным новшеством, и официальный стиль ее грамот любопытным образом показывает, что это новшество действительно ощущалось, как таковое. К ней всегда обращались с речью, как к императрице, но официальных документах ее называли не „Ирина – императрица“, а „Ирина – император“ (василевс)¹⁶. Чувствовалось, что только император может законодательствовать, и поэтому была в законодательстве принята фикция, что она – мужчина.

Было сказано в Западной Европе с целью оправдать притязания Карла Великого на императорство, что верховная власть в империи не может находиться в руках женщины, и что нахождение Ирины у власти – в действительности междуцарствие; но византийцы никогда не принимали этой конституционной доктрины. Тем не менее, они серьезно возражали против правления женщин, кроме, как в качестве регентов, и прецедент, установленный Ириной, был повторен только в случае Зои и Феодоры – двух племянниц Василия II Болгаробойцы. Мы видим, что каждая из них в отдельности осуществляет в течение короткого времени верховную власть; мы видим также, что оне правят совместно. Это тот пример, о котором я выше упоминал: опыт правления при помощи двух автократоров. Их совместное правление могло быть продолжено, если бы оне находились в согласии; но Зоя очень завидовала Феодоре и, с целью устранить ее, взяла себе супруга, который тотчас усвоил самодержавную власть, и Зоя вернулась к подчиненному положению супруги.

Мы можем теперь перейти к рассмотрению природы и объема императорского верховенства. Акт провозглашения вручал верховную власть императору. В прежнее время императорские полномочия были точно определены законом, именно lex de imperio. Мы имеем текст закона, касавшегося Веспасиана. Но обычай возобновления этого закона при вступлении на престол нового императора прекратился, и при наличности автократии, когда вся законодательная, судебная и исполнительная власть находится в руках автократора, не было основания определять, чем же собственно была эта власть. В VИ столетии, однако, в законодательстве Юстиниана было признано, что в силу lex de imperio народ перенес свою верховную власть на императора. В VIII столетии и позднее мы можем быть вполне уверены, что ни один из императоров никогда не слыхал о lex de imperio¹⁷. И хотя не было никаких конституционных постановлений подобного рода, определяющих или ограничивающих функции монарха, я постараюсь показать, что его власть, законом не ограниченная, подвергалась ограничениям, которые должны быть определены, как конституционные.

За свои законодательные и административные акты монарх не был ответствен ни перед кем, кроме неба; в государстве не было органа, имевшего право его контролировать, так что его правление отвечает нашему определению автократии. Но когда монарх назначается каким–либо политическим корпусом или корпусами государства, избиратели могут поставить ему условия во время избрания, и таким образом в этом проявляется возможность ограничения его власти. Другими словами, избирательная автократия, подобная Римской империи, соединима с наложением ограничений. Мы имеем в виду случай императора Анастасия I: сенат потребовал от него клятву в том, что он будет править империей добросовестно и не причинять обид кому–либо из тех, с кем он имел столкновение. Этим выдвигается тог принцип, который постоянно и главным образом применялся с целью не дать возможности императору вводить церковные новшества.

Исповедовать христианство и притом православие всеми признавалось необходимым условием для того, чтобы иметь право на занятие престола. Последний император язычник был Юлиан; после него для язычника было бы действительно невозможно править в Константинополе. После Константинопольского собора 381 г., осудившего арианскую ересь, стало невозможно для арианина носить диадему. Это было определенно признано в связи с обстоятельствами, наступившими после смерти Феодосия II. Наиболее выдающимся человеком в это время был Аспар, но он был арианин, и только поэтому его возвышение считалось невозможным. До этого периода можно было сказать, что подобного рода вероисповедные условия носили скорее политический, чем конституционный характер; с того момента, когда коронационная церемония стала сопровождаться религиозными формами, мы можем сказать, что христианство стало рассматриваться, как конституционное условие для того, чтобы иметь право быть избранным на престол. Под религиозными формами я разумею не ту роль, которую играл патриарх в коронационном акте и которая, как мы видел, не имела церковного значения, но другие части церемонии, как напр., молитвы, введенные в V столетии. Именно, при вступлении Анастасия И впервые было потребовано от императора исповедание религиозного направления. Анастaсия с достаточным основанием подозревали в неправославии; действительно, он был монофизит. От него не потребовали личного исповедания веры, но по просьбе патриарха он подписал писанную клятву в том, что он сохранит существующее церковное положение неприкосновенным и не будет вводить новшеств в церковь. Мы не знаем, требовалось ли формально подобное писанное заявление при всех последующих избраниях; вероятно, нет; но мы знаем, что оно было взято в целом ряде случаев, где была причина подозревать нового императора в еретических тенденциях. В конце концов, мы не можем сказать, в какое время это обыкновение закристаллизировалось в правильную коронационную присягу, в которой монарх исповедует и подтверждает каноны семи вселенских соборов u соборов поместных, а также привилегии церкви, обещает быть кротким правителем и воздерживаться, насколько возможно, от применения смертной казни и членовредительных наказаний¹⁸.

Тот факт, что подобные капитуляционные условия могли быть налагаемы и действительно налагались во время избрания императора, хотя обязательство императора подчиняться им и носило скорее моральный, чем легальный характер, указывает на то, что автократия могла быть ограничена и действительно подвергалась ограничениями. Но независимо от определенных конституционных условий, власть монарха была ограничена неписанными принципами управления, которые связывали его так же, как неписанная часть английской конституции связывает английского короля и правительство. Автократор был верховным законодателем; лично он был выше законов, solutus legиbus¹⁹; не существовало такого трибунала, к ответственности перед которым он мог быть привлечен; но он был связан принципами и формами права, которые составляли великую славу римской цивилизации²⁰. Он мог изменять законы, он мог создавать новые законы; но ни для одного императора не составляло вопроса обязательство сообразовать свои действия с законом, и ни один император не осмеливался утверждать, что он может устранит закон. Теоретически стоя выше закона, он в то же время был связан им, legibus allиgatus, как определенно признает Феодосий II²¹. Василий I в своем законодательном руководстве определено утверждает обязанность императора держаться не только Св. Писания и канонов семи соборов, но также и римских законов. А законами определялись учреждения. Хотя изменяющиеся обстоятельства вели к приспособлениям и колебаниям, однако, византийский консерватизм, который почти вошел в пословицу и часто преувеличивается, свидетельствует о силе неписанных ограничений, которые всегда суживали императорское самодержавие.

Вместе с тем сенат, хотя и не принимал участия в верховной власти, мог осуществлять контрольные функции, параллельные действиям государя. Ибо существовали различные политические вопросы, которые император, в силу обычая, обязан был представлять на рассмотрение сената. Мы не имеем данных для того, чтобы перечислить, в чем заключались эти вопросы, но среди самых важных, были вопросы о войне и мире и заключение договоров. Сенат послушно повиновался видам сурового государя, и вероятно его собрания носили большею частью чисто формальный характер; но многозначителен тот факт, что при слабом императоре (Михаиле I) мы находим, что сенат становится в оппозицию желаниям автократора, и автократор склоняется к его мнениям²².

Естественно вытекает из сказанного мною и то, что церковь представляла собою ограничение императорской власти. Вплоть до IX столетия каноны семи вселенских соборов были неизменным законом, которого ни один император не мог касаться²³. Но в то же самое время отношение государства к церкви, о котором я хочу теперь говорить, подчеркивает широту его власти. Византийская церковь – наиболее замечательный в истории пример государственной церкви. Ее главой был император. Его рассматривали, как Божьего наместника в сфере, включавшей как церковный, так и светский порядок вещей. Константинопольский патриарх был его министром по части религии и, хотя обычные формы епископского избрания и были соблюдаемы, патриарх в действительности назначался императором. Именно император созывал вселенские соборы, и император же председательствовал на них или лично, или же, если он не выносил скуки богословских прений, через своего представителя, какого–либо светского министра²⁴. Канонические постановления, прошедшие на соборах, не становились обязательными, пока они не были утверждены императором; и императоры издавали эдикты и законы относительно чисто церковных дел, совершенно независимо от соборов. Патриарх Мина утверждал в царствование Юстиниана, что лично не может делаться в церкви вопреки воле императора, и Юстиниан, который был воплощением сацердотальной монархии, был провозглашен первосвященником – василевсом ἀρχιερεὺς βασιλεύς. Правда, что протестующие голоса выдающихся церковников поднимались время от времени, громко заявляя, что церковные дела лежат вне сферы компетенции светской власти, и взывали к полной свободе церкви, но эта идея, последним защитником которой был Феодор Студит, никогда не пустила корней; она потерпела окончательное крушение в IХ веке, и император продолжал занимать положение христианского халифа. Таким образом, теория отношений церкви и государства в Восточной империи замечательно контрастирует с той теорией, которая была осуществлена в Западной Европе при Иннокентий III. В обоях случаях церковь и государство нераздельны, но на Западе церковь является государством, в то время как на Востоке церковь является организацией, руководимой императором. На Западе мы имеем теократию: церковь, представленная папой, стремится обладать верховной властью и в светских и в духовных делах. На Востоке дело обстоит обратно: вместо теократии, мы имеем то, что было названо цезарепапизмом. Один писатель – папист, который ставит себе задачей показать вселенское верховенство папы, замечает, что в смысле судебно-законодательной власти, светский человек может быть папою: все права, как в духовных, так и в светских делах, могут быть переданы ему путем избрания²⁵. Эта гипотеза Августина Триумфа была осуществлена в Восточной империи.

Случайные столкновения между императором и патриархом происходили обыкновенно на почве покушений императора ввести в область веры из политических видов какие-нибудь новые доктрины, которые патриарх считал несоответствующими канонам соборов или Св. Писанию. В таких случаях патриарх защищал конституцию церкви против нововведений; он не оспаривал положения императора, как главы церкви. И в таких случаях обыкновенным последствием было то, что патриарх либо сдавался, либо подвергался низложению. Император шел своей дорогой, и православная доктрина не восстановлялась до тех пор, пока другой император не отменял постановление своего предшественника. Некоторые патриархи могли подчеркивать, что император, не будучи сведущ в богословии, не может вмешиваться в вопросы доктрины; но обычные отношения большею частью принимались, как основные и конституционные.

Патриарх обладал действительно одним бичем, которым он мог действовать против государя: бичем отлучения. Он мог сам отказать и велеть своему духовенству отказать императору в церковном общении. Это был бич, к которому редко прибегали. Другой способ проявит власть, которым обладал патриарх, коренился в том участии, которое патриарх принимал в коронации. Патриарх мог заключить с новым императором условие прежде, чем его короновать. Таким образом, патриарх Полиевкт заставил Иоанна Цимисхия согласиться на отмену закона, требовавшего императорского одобрения кандидатов на церковные должности прежде их избрания.

Конституционная теория, которую я набросал, заключалась в тех действительных обычаях, на основании которых я ее изобразил; но она никогда не была формулирована. Конституционные вопросы не возникали, и ни один законовед и историк не выяснял основы или границ верховной власти. На деле основа государственного устройства не выделялась в человеческом сознании изо всей массы законов и учреждении. Они не анализировали теоретической предпосылки, заключавшейся в их практике, и единственная идея, которой они держались и которую можно определить, как конституционную теорию, не соответствует теории, которую я изобразил, хотя и может быть согласована с нею. И если бы вы спросили византийского императора, какова основа его автократии и в силу какого права он осуществляет свою власть, он не сказал бы вам, что она передана ему сенатом, армией или народом: он сказал бы, что его верховная власть непосредственно исходит от Бога. Я мог бы привести ряд очень ясных данных для подтверждения этого взгляда, но будет достаточно сослаться на слова императора Василия I в его наставлении сыну Льву: „ты получил империю от Бога“; „ты получил корону от Бога моею рукой“²⁶. Такая доктрина монаршего божественного права естественно клонилась к тому, чтобы выразить новое значение, предававшееся той роли, которую играл патриарх в возведении императора на престол. Но она находила точное символическое выражение в новом обычае миропомазания, которое, быть может, стало практиковаться (впрочем, мнения на этот счет разногласят)²⁷ не ранее ИX столетия. Коронуя, патриарх выражал волю государства, совершая миропомазание, – волю Божества. Эта теория, логически развитая, заключает в себе взгляд, который Данте выражает в своей Dе monarchia, а именно, что избиратели, когда они выбирают, подают свой голос не за своего, но за Божьего избранника. Эта теория была в совершенном согласии с господствующими религиозными чувствами; она возвышала авторитет императора, представляя его власть, как Божий дар, и, быть может, иногда повышала его чувство ответственности. Но хотя и рассчитанная на то, чтобы поставить монарха выше критики, эта теория божественного права не приводила к тем результатам, к которым приводит современная конституционная традиция, определяющая значение императоров и ограничение их власти. Ее главный интерес покоится в ее отношении к политическим теориям, которые были развиты в Западной Европе в средние века. Джемс Брайс указал²⁸ на бьющий в глаза контраст между Восточной и Западной империями, заключающийся в том обстоятельстве, что в то время, как на Западе была богатая почва для концепций и теорий, в которых широко разыгрывалось творческое воображение, на Востоке люди совсем не заботились о том, чтобы теоретизировать насчет империи. Вдохновение на Западе проистекало, во–первых, из того факта, что Священная Римская Империя была всегда идеалом, никогда неосуществленным вполне, ,,мечтой“ (употребляя слова Брайса), „наполовину богословием, наполовину поэзией“. Восточная Римская империя, с другой стороны, была всегда действительным фактом, адэкватным понятию о нем: она действительно существовала, не могло быть сомнения относительно ее бытия в данном месте и в данное время; много было в ней такого, что вызывало гордость, ничего такого, что пленяло бы воображение. Во–вторых, не было нужды в Восточной империи развивать теории, ибо ничто не являлось предметом спора. На Западе возник важный конституционный вопрос, вопрос широкого практического значения, касающийся взаимоотношений двух соперничающих властей – папы и императора. Именно с целью разрешить политическую проблему, выдвинутую их противоречащими притязаниями, Данте написал свою Dе monarchиa, Оккам – свой Dиalogus, Марсилий Падуанский – своего Defensor pacиs. На Востоке этого вопроса не возникало, поскольку император признавался главою церкви, и поэтому не было повода к тому, чтобы развивать политические теории. Однако, если бы подобная проблема или нужда возникла, я уверен, что средневековые греки, хотя бы они и были неспособны произвести кого-нибудь вроде Данте, показали бы себя не менее изобретательными в политических рассуждениях, чем западные мыслители. Но поучительно наблюдать тот факт, что стремление восточных императоров вывести свою верховную власть непосредственно от Бога, есть не что иное, как та самая теория божественного права, которую выводили западные писатели – империалисты. Данте проводил эту теорию наиболее энергично; Оккам и Марсилий тоже ее утверждали, но они смягчали ее взглядом, в силу коего империя первоначально произошла от народа, и таким образом комбинировали притязания на божеское происхождение власти позднейших константинопольских автократоров с утверждаемым в законодательстве Юстиниана демократическим происхождением верховной власти.

Я пытался показать, что автократия позднейшей Римской империи была ограниченной автократией. Каждая автократия, каждая форма правления имеет, конечно, естественные ограничения. Деятельность монарха ограничена общественным мнением. Всегда существуют грани, за которые он боится перейти, презирая общественное мнение. Власть его также ограничена в том отношении, что он должен пользоваться, как орудием, людьми, личные виды и качества которых могут изменять или компрометировать исполнение воли императора или ей противоречить. Далее, если он управляет высоко–организованным обществом, он может быть удержан от принятия каких–либо мер тем, что знает, что подобные перемены могут повести к таким последствиям, которых он не желает²⁹. Эти естественные ограничения распространяются на все автократии, на все формы правления, тем или иным образом, или в той или иной мере. Но независимо от них восточно – римская автократия была точным образом ограничена и эти ограничения должны быть определены, как конституционные³⁰. При том государственном строе, который неправильно называется ограниченной монархией, король может иметь законные права, осуществлять которые было бы неконституционным поступком. Деятельность английской короны, напр., не только ограничена постановлениями статутов, именно, билля о правах и законом о престолонаследии, но и неписанными конституционными обычаями, которые безусловно обязательны. Тем же путем деятельность восточно-римского автократора была ограничена традициями и обычаями, которые признавались безусловно обязательными и им самим и обществом. В обоих случаях санкция различна. Английский король не может выйти из пределов конституции в проявлении своей власти, благодаря власти парламента привести управление в состояние застоя, а это последний может сделать, отказав в ассигнованиях или в одобрении закона. Более могучий восточно–римский монарх был вынужден сообразоваться с учреждениями, обычаями и традициями своего общества, под угрозой, правда, менее действительной, быть низложенным в случае их нарушения. Петр Великий уничтожил патриаршество в Москве; было бы невозможно восточно-римскому императору упразднить патриаршество в Константинополе или вообще внести какую-либо серьезную перемену в организацию церкви. Неприкосновенность церкви была обеспечена от его посягательств не только ее моральной силой, но и капитуляционными условиями, на которых он должен был, в силу избирательного характера монархии, присягать при своем вступлении на престол, и которые, в конце концов, находили свое выражение в коронационной клятве. Таким образом, здесь присоединялась еще и религиозная санкция.

Ограничения имели тенденцию поддерживать консервативный характер, за который нередко упрекают Византию, и были на деле одним из последствий этого консерватизма. Они были действительны, потому что сам автократор был обыкновенно глубоко проникнуть этим консервативным духом, будучи сыном своего времени и своей цивилизации; между тем, как сложная и выработавшаяся машина, подготовлявшая путь для его деятельности, была могущественным препятствием для его свободы. Следует, я думаю, допустить, что автократия Восточной империи следовала за данными условиями и, вероятно, действовала лучше, чем какая–либо другая система, которая допускала деление власти. Правительство не отличалось произволом и зло, от которого страдали подданные империи, происходило (помимо несчастий войны) от экономического невежества и дурной постановки финансов, какие вообще преобладали повсюду в древности и в средние века, и тяжело ложилось бы на население u при всякой другой форме правления. Свобода и отсутствие формальностей в порядке назначения государя делали возможным наступление различных условий различным путем; если мы рассмотрим весь ряд императоров, от Константина Великого в IV веке, до Мануила Комнина в XII веке, мы должны признать, что конституция обеспечила, за немногими мрачными, но, правда, короткими промежутками, последовательную смену даровитых и работящих правителей, таких, подобных которым, я думаю, нельзя найти в летописях любого другого государства за столь долгий период времени.