Моя судьба (воспоминания)

17 сентября 1999 года в Вашингтоне умер русский епископ Василий (Родзянко). На самом деле Владыка Василий просто дождался часа, чтобы отправиться в путешествие, к которому усердно готовился всю жизнь... Вообще-то он и при жизни был заядлым путешественником. Я бы даже сказал, что именно это было его настоящим призванием, и больше того – образом жизни.

Началом его странствий, без сомнения, стало появление на свет в 1915 году в родовом поместье «Отрада» младенца, которому в дальнейшем и надлежало стать епископом Василием, но которого до поры до времени нарекли Владимиром. Дедом новорождённого по отцовской линии был председатель Государственной думы Российской империи Михаил Владимирович Родзянко. А мама происходила из древнего рода князей Голицыных и Сумароковых. Да и вообще, многие знатные русские семьи состояли в близком или дальнем родстве с этим новорождённым рабом Божиим.

Следующее серьёзное путешествие Владыка предпринял в 1920-м, когда ему было пять лет отроду. Дорога предстояла неблизкая: по суше и по морю, через Турцию и Грецию – в Сербию. Причина этого вояжа была вынужденной – семью бывшего председателя Государственной думы новые властители России в живых оставлять не собирались. Родзянки осели в Белграде, где будущий Владыка и вырос.

С учителями ему повезло. Кроме того, что в Югославии собрался цвет русской эмиграции, его непосредственными воспитателями были иеромонах Иоанн (Максимович), который через тридцать лет стал знаменитым архиепископом Сан-Францисским, а ещё через тридцать – прославлен как святой в Русском зарубежье, и великий первоиерарх Русской Зарубежной Церкви митрополит Антоний (Храповицкий). Это были такие гиганты духа, которые не могли не оказать на своего воспитанника самого сильного и благодатного влияния.

Когда Владыка находился уже в преклонных летах, в одном из странствий Господь привёл его в Царское Село. Владыке благословили совершить здесь литургию в храме Феодоровской иконы Божией Матери, том самом, который был детищем императора Николая II и который любила вся царская семья. После завершения службы Владыка вышел к народу и принёс покаяние за вину, к которой так пронзительно ощущал себя причастным с самого детства лишь потому, что был внуком любимого им деда. Владыка тогда сказал:

– Мой дед хотел только блага для России, но, как немощный человек, он часто ошибался. Он ошибся, когда послал своих парламентариев к Государю с просьбой об отречении. Он не думал, что Государь отречётся за себя и за своего сына, а когда узнал это, горько заплакал, сказав: «Теперь уже ничего нельзя сделать. Теперь Россия погибла». Он стал невольным виновником той екатеринбургской трагедии. Это был невольный грех, но все-таки грех. И вот сейчас, в этом святом месте, я прошу прощения за своего деда и за себя перед Россией, перед её народом и перед царской семьёй. И как епископ властью, данной мне от Бога, прощаю и разрешаю его душу от этого невольного греха.

***

В Югославии Родзянки осели надолго. Владимир вырос в доброго, высокого и очень красивого юношу. Он получил блестящее образование, полюбил чудесную девушку, которая стала его женой, и в двадцать пять лет был рукоположен в священника в Сербской Церкви. Когда началась война, отец Владимир Родзянко бесстрашно участвовал в Сопротивлении. Так же бестрепетно он остался в Югославии после прихода к власти коммунистического правительства, хотя многие белые эмигранты, в первую очередь из тех, кто был на особом счету у советской власти, покинули эту страну. Отец Владимир служил священником на сербском приходе и считал невозможным бросить свою паству. Даже под угрозой тюрьмы или расстрела.

Расстрелять его не расстреляли, но в лагерь, конечно, посадили. На восемь лет. А лагеря у Тито были не менее страшные, чем в СССР. К счастью, Тито скоро поссорился со Сталиным и, чтобы хоть как-то досадить своему бывшему патрону, назло ему выпустил из югославских лагерей всех русских эмигрантов. Так что Владыка просидел в югославских тюрьмах только (или правильно сказать – целых) два года. Прямо из лагерей он снова пустился в странствие.

Сначала он оказался в Париже, у своего духовника архиепископа Иоанна (Максимовича). Потом в Лондоне, где стал служить в сербском православном храме. Здесь же, в Лондоне, на радио Би-Би-Си, отец Владимир начал вести свои церковные передачи на Россию, из которых несколько поколений граждан СССР узнавали о Боге, православной вере, об истории Церкви и своей страны.

Прошли годы, и отец Владимир овдовел. Церковь благословила его принять монашество, в котором он получил новое имя – Василий и архиерейский сан. И теперь уже епископ Василий отправился в очередное путешествие – в Америку. Там он привёл в Православие тысячи протестантов, католиков и просто ни во что не веровавших людей. Но, как это нередко бывает, пришёлся не ко двору – не столько своей энергичной деятельностью, сколько тем, что с открытым забралом выступил против одной могущественной, но совершенно неприемлемой в Церкви группы – лобби, как принято говорить. В результате Преосвященнейший епископ Василий был отправлен «на покой», то есть на ничем не обеспеченную, безденежную пенсию.

Но и это маловдохновляющее событие стало для Владыки продолжением столь желанных для его сердца странствий и поводом к новым подвигам. В те годы как раз открылась возможность поездок в Россию. Это было давней и страстной мечтой Владыки, и он с восторгом устремился в святую для него родную землю.

***

Владыка Василий появился в моей жизни как удивительная и нечаянная радость. Это было в 1987 году. Многие из нас слышали об этом Владыке, знали о его церковных радиопередачах по «вражьим голосам». Перед нами предстал необычайно красивый, с удивительно добрым лицом, статный, высокий старик. Точнее, без всякой иронии или сентиментальности, благообразный старец, как выражались в старинные времена. Таких архиереев мы ещё не видели. В нём угадывались другая Россия и утраченная культура.

После кончины духовника отца Владимира архиепископа Иоанна (Максимовича) его новым духовным руководителем стал лондонский митрополит Антоний Сурожский, старый друг семьи Родзянко. Он-то и сообщил отцу Владимиру, что иерархи Американской Православной Церкви аккуратно, но настойчиво хлопочут о том, чтобы постараться как-нибудь убедить вдовца-протоиерея Владимира Родзянко постричься в монахи, а после этого, за послушание, сделать его архиереем и направить в Соединённые Штаты – епископом в стольный град Вашингтон!

Отец Владимир прекрасно знал, что истинное архиерейское служение связано не с почётом и сановитостью, а со множеством ежедневных, никогда непрекращающихся забот, с полной невозможностью принадлежать самому себе и с громадным, непостижимым для мирских людей грузом ответственности. А в русской эмиграции судьба епископа – это ещё и бедность, часто доходящая до прямой нищеты. Да и возраст у претендента на архиерейство к тому времени был уже солидный – ему шёл шестьдесят шестой год, из которых сорок лет он прослужил священником.

Отец Владимир воспринял предложение о монашестве и епископстве как волю Божию и ответ на свои молитвы. Он согласился. Но перед самым монашеским постригом будущий инок вдруг задал своему духовнику, митрополиту Антонию Сурожскому, неожиданный и простосердечный вопрос:

– Вот сейчас я приму от тебя, Владыка, постриг. Дам Господу Богу и Святой Его Церкви великие монашеские обеты. Что касается обета целомудрия – здесь для меня всё понятно. С обетом нестяжания – также все ясно. С обетом, касающимся молитвы, – тоже. А вот с обетом послушания – я ничего понять не могу!

– Как же так? – удивился митрополит Антоний.

– А вот как, – рассудительно пояснил отец Владимир. – Ведь меня сразу сделают не просто монахом, а епископом. Значит, я сам, по должности, буду распоряжаться и руководить. Кого же мне тогда слушаться? У кого прикажешь быть в послушании?

Митрополит задумался. А потом сказал:

– А ты будь в послушании у всякого человека, который встретится на твоем жизненном пути. Если только его просьба будет тебе по силам и не войдёт в противоречие с Евангелием.

Отцу Владимиру такая заповедь очень пришлась по душе. Хотя впоследствии тем, кто был рядом с Владыкой, приходилось совсем несладко от его всегдашней готовности к решительному и бесповоротному исполнению этого монашеского обета. Раз за разом я наблюдал, как Владыка Василий в буквальном смысле отдаёт себя в послушание каждому, кто к нему обращается. Причём было видно, что кроме самого искреннего желания послужить людям за этим стоит и ещё нечто совершенно особенное, ведомое лишь ему.

В этих размышлениях мне припомнилось, что слово «послушание» происходит от глагола «слушать». И постепенно я стал догадываться, что через это смиренное послушание Владыка научился чутко слышать и постигать волю Божию. От этого вся его жизнь становилась ни больше ни меньше как постоянным познанием Промысла Божьего, таинственной, но совершенно реальной беседой со Спасителем, когда Бог говорит с человеком не словами, а обстоятельствами жизни и дарует Своему собеседнику величайшую награду – быть Его орудием в нашем мире.

***

Хотя Владыка никогда и не декларировал этого, но сослужить службу России и Русской Церкви было заветной целью его жизни. Так его воспитали. Однажды нам удалось договориться на Первом канале Центрального телевидения записать цикл передач – бесед о Боге и Церкви, о древних святых, новомучениках, России и русской эмиграции. Владыка Василий был нездоров, но примчался в Москву и из последних сил день и ночь работал над этими программами. Они стали первыми подобного рода беседами на советском тогда ещё телевидении. Эти передачи вызвали небывалый интерес у зрителей и многократно повторялись. Где бы Владыка потом ни появлялся, люди выражали ему признательность за то, что обрели веру благодаря его беседам. Для Владыки такие свидетельства были высшей наградой. Многое из церковной истории XX века по-новому открывалось нам из рассказов Владыки.

Так уж получалось, что каждый его приезд совпадал с каким-нибудь исключительным событием. Тысячелетие Крещения Руси, первое принесение Благодатного огня, панихида по царской семье, первые религиозные программы по Центральному телевидению. Даже хворая, в последние годы жизни, он все равно стремился в Россию в надежде, что ещё сможет послужить ей.

В последний раз Владыка приехал в Москву уже совсем больным. Несколько недель он провёл в постели. Наталья Васильевна Нестерова, в чьём доме он гостил, обеспечила ему заботливый уход. Но я, понимая, что Владыка, возможно, никогда больше не вернётся в Россию, попросил, чтобы вместо сиделок у его постели по очереди дежурили монахи и послушники нашего Сретенского монастыря. Ведь молодые монахи смогли бы пообщаться с Владыкой, спросить совета, задать вопросы, на которые способен ответить только много переживший, духовно опытный священник.

Скорее всего, мои монахи были не самыми лучшими сиделками. Наверное, они задавали больному архиерею слишком много вопросов и требовали слишком большой отдачи. Но так же, как для них было необычайно полезно провести со старым архиереем эти дни и ночи, так и для Владыки было важно общаться с теми, кто придёт ему на смену в Церкви. Он был счастлив от того, что, пусть даже превозмогая себя, может отвечать на вопросы, наставлять, передавать свой опыт и знания, может совершать служение, ради которого жил и вне которого себя не мыслил.

***

В своё последнее сокровенное путешествие – в небесное странствие из отечества земного в долгожданное Отечество Небесное – Владыка Василий отправился совершенно один. Утром его нашли бездыханным на полу в вашингтонской комнате. Здесь Владыка прожил многие годы. Комнатка, единственная в квартире, была крохотной, но кроме самого Владыки в ней каким-то образом умещались домовый храм, радиостудия, архив его радиопередач за несколько десятилетий, гостеприимная трапезная для частых гостей и рабочий кабинет.

Даже после смерти Владыка не отказал себе в удовольствии ещё немного попутешествовать. Родные долго не могли определиться с местом его упокоения. Предлагали хоронить то в России – все-таки Родина, то в Англии – рядом с его матушкой, то в Сербии – очень уж он её любил. Представляю, в каком восторге пребывала на небесах душа Владыки: любая из поездок обещала быть увлекательной. Но покойника свозили всего лишь из Вашингтона в Нью-Йорк: кто-то из родственников настаивал, чтобы его похоронили в находящемся неподалёку от города монастыре Ново-Дивеево. Однако там что-то не сложилось, и Владыка снова вернулся в Вашингтон. Здесь земные не прекращать это его путешествия всё-таки завершились, и Владыка упокоился на православном участке кладбища «Rоck Сгеёk».

При жизни Владыка иногда шутливо называл себя «покойным» епископом. По статусу он был всего лишь заштатным архиереем, уволенным «на покой» из Американской Автокефальной Церкви. Такой епископ действительно не руководит ничем и не решает в официальной церковной жизни ровным счётом ничего. Поэтому Владыка время от времени так и представлялся: «покойный епископ Василий». Но он был настоящим Владыкой! Он беспредельно владычествовал над человеческими душами. Несокрушимой силой этой удивительной власти, которая и сегодня простирается над теми, кто имел счастье знать Владыку Василия, были его незабываемые и неповторимые доброта, вера и любовь.

Архимандрит Тихон (Шевкунов)

Как и у всех людей, у меня были предки. Как известно, в этот мир никто не приходит без них. Я хочу рассказать про мою прабабушку, которую я никогда не видел и которая меня тоже не видела, но которая тем не менее задолго до моего рождения дала мне имя. Через много-много лет, сравнительно недавно, я пришёл к ней на могилу и совершил там панихиду. И хочу начать воспоминания именно с неё.

А дело было так.

Когда я родился, а это случилось в 1915 году в вешний Николин день, в мае месяце, по новому календарю 22 мая, 9-го по-старому, то мои родственники думали, что конечно меня назовут Николаем. Тем более что у меня и прадедушка был Николай, и дядя был Николай, и вообще в семье были Николаи. Но пришёл отец и говорит: «Нет, ему уже дано имя. Девятнадцать лет тому назад. И даже иконка есть. На ней написано его имя – Владимир».

Как же это произошло? Ну, вообще-то говоря, очень просто. Был у меня дядя, родной брат моего отца. И когда он родился, его крестили. На крестины пришла Мария Голицына, которая жила в Николо-Урюпине, или Никольском, неподалёку от Москвы, рядом с Ильинским и Архангельским. Там было их родовое поместье. Там она, потеряв мужа, моего прадедушку, жила одна. Она пришла на крестины брата моего отца, Владимира Родзянко. Имя ему дали заранее. Все решили, что он будет крещён так. Была серебряная иконка Спасителя, на которой было написано: «Благословение бабушки княгини Марии Голицыной Владимиру Родзянко. 1896 год». Вот чем объясняется, что мне сейчас, согласно этой иконке, должен быть сто один год. Но на самом деле часть этого времени принадлежит не мне, а моему дяде. Как же так получилось?

Ребёнка крестили, но он заболел и умер. Тогда бабушка принесла эту иконку моему отцу, который тогда был ещё мальчиком. Он был старше умершего, но все же мальчик. Она дала ему эту иконку и говорит: «Когда у тебя родится первый сын, назови его Владимиром и дай ему эту иконку – подарок от меня». Когда я родился, на крестинах все ожидали, что я буду Николаем, но отец сказал «нет» и, рассказав эту историю, передал иконку мне.

Прошло много-много лет, я успел состариться, поседеть, стать епископом и получить панагию. «Панагия» по-гречески значит «Всесвятая». Это иконка Пресвятой Богородицы. Каждому епископу, когда его рукополагают, дают такую иконку. Эту иконку всегда носят на груди, потому что Пресвятая Богородица помогает, мы верим, епископу в его очень трудной задаче быть не только отцом, но иногда даже в некотором смысле и матерью для своей иногда очень многолюдной епархии. Кстати, моя епархия была – вы не поверите – полтора миллиона квадратных миль, а в квадратных километрах это число ещё больше. Весь тихоокеанский берег – от Канады до Мексики. И одиннадцать штатов на территории Американского материка, вплоть до Колорадо, до гор, которые там называются Партишн, между двумя частями всего Американского континента, включая и Гавайские острова в Тихом океане. Вот такая территория была. Моя резиденция находилась в Сан-Франциско. Иногда приходилось мне посещать далёкие места: и Лос-Анджелес, и Сан-Диего, и Финикс, и Колорадо, и Колорадо-Спрингс, и многие другие. И когда люди спрашивали: «А где сейчас владыка?» – то нередко получали ответ: «Как всегда, в облаках». Я всегда возил с собой панагию. Одной из панагий была та самая иконка, которую я получил при крещении. Правда, это иконка не Божией Матери, а Спасителя, но в одних случаях Матерь Божия помогает, а в других – Её Божественный Сын. Вот так мы, епископы, и живём.

Прошло много лет. Оказалось возможным приехать в Россию, а раньше не пускали. А тут после неудавшегося путча, да и за несколько лет до того, я оказался в России.

И первый раз приехал в то самое подмосковное имение, где родился мой отец. Его мать, дочь той самой княгини Марии Голицыной, княжна Анна Николаевна Голицына, тоже родилась и выросла в Никольском. Она очень это Никольское любила, всегда проводила там лето, даже после того как вышла замуж за моего деда, последнего председателя дореволюционной Государственной думы, ещё царской, Михаила Владимировича Родзянко, который, кстати сказать, был родом с Украины. Я тоже родился на Украине и никогда не был в Никольском до того момента, о котором рассказываю. Это было несколько лет назад. Когда мы приехали туда, я увидел красивый храм московского архитектурного стиля, с кокошниками. Очень симпатичный храм. Единственный храм такой архитектуры во всей Московской области. В Москве есть, конечно, такие храмы, но в Московской области он единственный. И построен он был во второй половине XVII века, в 1664 году. Тогда ещё Архангельское и Никольское были общим поместьем всех Голицыных. Но они продали своим родственникам Юсуповым часть имения, и эту часть назвали по храму, который построили Юсуповы в честь святых Архангелов, – Архангельское. А неподалёку было ещё одно имение, которое принадлежало великому князю Сергею Александровичу и его супруге княгине Елизавете Фёдоровне, теперь канонизированной святой преподобномученице Елизавете, которая, как вы знаете, пострадала от безбожников, приняв лютую кончину. Это была замечательная женщина. Они были соседями, часто встречались друг с другом. И там каждое лето проводила моя бабушка, мать моего отца. Там он и родился.

Когда мы приехали туда, то прежде всего зашли в церковь. Там было много людей, которые работали, делали что-то. Храм был недействующий, его только-только начали восстанавливать, а в самом Никольском располагалась военная база. Рабочие увидели нас и спрашивают, кто мы такие. Когда я рассказал, они мне говорят: «О, знаете, вы вовремя приехали, мы два часа назад поставили крест на купол. А купол восстановили два месяца назад. Мы, – говорят, – восстанавливаем этот храм, потому что нам сообщили, что здесь, у стены храма, находятся могилы родственников фельдмаршала Кутузова». Это действительно так – его родственники Хитрово и наши родственники там похоронены.

Они говорят: «Вы пойдите посмотрите, там ещё и другие могилы есть. Может, кого-нибудь из своих найдёте». Ну, я пошёл. И на первой могиле, к которой я подошёл, увидел надпись: «Княгиня Мария Голицына, урождённая Сумарокова». Дальняя то ли внучка, то ли правнучка известного поэта и писателя Сумарокова. Это именно она за девятнадцать лет до моего рождения дала мне свое благословение и иконку, а я через семьдесят с лишним лет после её кончины пришёл на её могилу. Видите, как бывает иногда в жизни человеческой. Конечно, это было по Промыслу Божиему. И вероятно, если бы ей тогда сказали, что эта маленькая иконка, которую она передала сначала внуку, а потом правнуку, спустя много лет окажется архиерейской панагией, она, вероятно, не поверила бы, что такое может случиться.

Но вот случилось. А случилось, конечно, не без Промысла. Потому что не будь революции, не будь всего того, что случилось, не будь нашего беженства, я, наверное, не стал бы не только епископом, но и священником. Был бы скорее всего офицером или где-нибудь в земстве работал, как мой дедушка, – кто знает! Но Промысл Божий привёл меня на этот путь и показал мне, что все в жизни человеческой удивительно промыслительно связано. И связь эта, как мы теперь видим, началась тысячелетия назад и восходит к общим предкам. Так что интересно иногда узнать немножко о себе как о потомке своих предков.

Когда я приехал в это имение, то почувствовал какое-то веяние былого, прошлого, далёкого и понял, что всё это было недаром, всё имело глубокий смысл. Потому что кому-нибудь из нас надо иногда быть таким звеном, передатчиком. Так получилось, что меня увезли из России маленьким, четырёхлетним мальчиком. Мы уехали всей семьёй, вместе с дедом и бабушкой, родителями, дядями и тётями, братьями и сёстрами, двоюродными и троюродными – целым кланом мы покинули Россию. Думали, что едем месяца на два, а получилось почти восемь десятков лет. Ну, во всяком случае, семьдесят пять.

Когда я вернулся, то почувствовал живую связь того, что было до революции, с тем, что происходило сейчас. И никто не разрушил во мне эту связь по той причине, что Господь привёл нас в братскую страну, которой в свое время очень помог мой дед (об этом я расскажу позже), в Сербию; она потом вошла в состав Югославии. И вот в Югославии, в главном её городе – Белграде, я оказался... словно бы снова в России. Дело в том, что в тот период на Балканах оказалось огромное количество беженцев, прибывших через Чёрное море, через Босфор, через Константинополь, через Салоники, через Грецию. Беженцы оседали на севере Греции и в Югославии. В основном это были верующие православные люди, во многом из прошлого века – почти все они родились в XIX веке. Они хорошо знали дореволюционную Россию и принесли всё её наследие – и культурное, и историческое, и разные взгляды, в том числе политические, в Югославию. Среди них были профессора, врачи, инженеры. Словом, в основном в Белграде оказалась интеллигенция.

Сербия была опустошена Первой мировой войной. Мы оказались на линии Салунского фронта, приехав сюда в январе 1920 года, а война закончилась за два года до этого – в 1918 году. На Салунском фронте погибла почти вся сербская армия,

которой руководил тогда наследник престола, будущий король Александр. Он был кадетом Пажеского корпуса в Петербурге, прекрасно говорил по-русски, был русским патриотом. И, как говорили в то время (не знаю, насколько это верно), был негласным женихом великой княжны Татьяны Николаевны. Можете себе представить, что он пережил, когда узнал о том, что случилось с императорской семьёй, в том числе и с его, возможно, невестой!

Так или иначе, он ничего не мог изменить, но всегда, всю жизнь, вплоть до своей тоже мученической кончины, любил Россию. Его убили террористы. Это произошло в Марселе, когда он с государственным визитом ехал во Францию уже как король Югославии. Вместе с ним погиб министр иностранных дел Франции. Увы, наша жизнь полна зла. Первая мировая война началась тоже с убийства. Тогда погиб наследник Австро-Венгерского престола принц Фердинанд. Это было в 1914 году. История ведётся нами, людьми, но и направляется Промыслом Божиим по особому пути, который я почувствовал на примере собственной жизни, потому что, как я уже говорил, оказался между прошлым и будущим. В Югославии, в Белграде, мне пришлось учиться в русской гимназии. Она официально называлась Первой русско-сербской гимназией и действительно такой была. Учились в ней в основном русские, но были и сербы. И там мы учили русскую историю, без всяких белых пятен, без искажений – так, как оно было на самом деле. Мы учили также русский язык и русскую литературу. Мы знали литературу XIX века без купюр, как это, к сожалению, было в то время в России. И мы жили этим духом.

Сербы во главе с королём Александром делали все, что могли, для нас, русских, будто мы были для них самыми дорогими гостями. И это давало нам возможность не чувствовать себя на чужбине. Мы ощущали себя как в России. И я передаю вам сейчас эту традицию, это предание, этот дух, который был в дореволюционной царской России и который живёт сейчас во мне. И хотя я сейчас американский епископ, это – наследие Русской Церкви, которая принесла Православие в Америку. И главным, кто особенно много потрудился в этом деле в Америке, был тот самый человек, который в момент революции стал снова восстановленным русским патриархом после двухсот лет вдовствования Православной – она не имела патриарха после реформ Петра Великого. Да, Пётр был великим преобразователем, но тут он ошибся страшно, он не понял исторического значения патриаршества для России. И такова была промыслительная любовь Божия к России, что именно в этот момент появился патриарх, который был не просто прекрасным руководителем, но тем человеком, который исповеднически повёл Русскую Церковь и сохранил её во всех традициях. О патриархе Тихоне мы знали.

Мне было шесть лет, когда я в первый раз увидал на письменном столе моего отца портрет патриарха Тихона. Он был во всём своем одеянии, в белом куколе. Я спросил: «Кто это?» И отец ответил: «Это наш патриарх». «Наш патриарх». Да, он был и нашим, конечно. Это была живая связь старой и новой России.

Ох, не просто все было. Я имею в виду и путь из России в Югославию, и самое пребывание в России в те годы, во время сумятицы, которая захватила всю страну. Конечно, в четырёхлетнем возрасте далеко не все понимаешь, но иной раз дети видят и чувствуют многое, по-своему, конечно, по-детски, но взрослые об этом не догадываются. Мы многое понимали и чувствовали, что происходит нечто трагическое. И у меня уже тогда, в детстве, создалось ощущение, что мир весь такой плохой, что все вокруг плохо и тяжело и нет просвета. Но, конечно, дети есть дети. Когда нас, беженцев, ожидавших пароход в Новороссийске, поместили в какие-то старые вагоны, стоявшие на запасных путях, то мы целый месяц жили в этих пустых вагонах. Там холодно было, неуютно, взрослые очень страдали. Мы, дети, забирались на верхние полки, это было наше царство, и там играли. И в общем как-то украшали жизнь играми и детским подходом ко всему, но, конечно, чувствовали, что вокруг – страшное горе. Это горе я особенно почувствовал в Анапе, до Новороссийска. Анапа – курортный городок на Чёрном море. Но взрослым конечно, было не до курорта. Очень хорошо помню, как я барахтался в воде на пляже, – там замечательный был пляж.

Это было приятно, появилось ощущение чего-то освежающего после всего, что довелось пережить на пути из нашего имения в Екатеринославской губернии, где я родился, и потом дальше, весь этот путь в Европу.

Мне хочется вспомнить один эпизод. Я немножко забегу вперёд. Мы уже подъезжали на телегах, которые день и ночь тащили волы по Южной Сербии, к местечку, которое называлось Враньска Баня. Ну, «Баня» – то же, что и у нас, по-русски, «баня», но не только. «Баня» по-сербски ещё и «курорт». Это был маленький курорт, деревенско-сельский. Сюда обычно жители города Вранье приезжали на отдых. А само название Вранье – от слова «ворона»: «врана» по-сербски – «ворона». По-видимому, в то время, когда этот городок основывался, этих птиц было множество. Поэтому местечко было названо Воронье место, Враньё. Нас встретил молодой сербский священник. Он сразу взял меня на руки и проявил невероятную ласку, любовь, заботу, познакомил со своей матушкой. Оба были очень приветливы. Они поняли главное, что мне было нужно в тот момент, – это спать. Меня уложили на огромную подушку, я почувствовал себя словно в раю и сразу же заснул. Но главное – выражение лица этого человека. Я никогда его не забуду. Я не помню его имени, скорее всего я и не знал его. Но я помню, что значил для меня этот батюшка в тот момент. Я впервые увидел священника так близко. Кто знает, может быть, неслучайно я стал священником, священником именно Сербской Православной Церкви.

Семья Родзянок уехала из России с многочисленными родственниками – дядями, тётями, бабушками, дедушками...

Наш род древний, в нём пересекается много линий. Мы о наших предках знали довольно много. А среди них были и немцы, и шведы, и татары.

Мой отец родом из Украины, мать родилась в Петербурге, фамилия у неё то ли немецкая, то ли шведская. Она утверждала, что её род происходит из Швеции, ссылаясь на то, как фамилия писалась – не по-немецки, а по-шведски. Другие её родственники говорили, что её предки из Германии. Трудно сказать, но, во всяком случае, это были бароны Мейендорфы.

Мой отец был украинцем. Его отец был рождён в Украине, а мой отец родился под Москвой в Никольском, рядом с Архангельским. Таким образом, в моих родителях соединяются Петербург, Москва и Киев – три столицы, и кровь самая разнообразная. Когда я был маленьким, у меня было родимое пятно жёлтого цвета. И мне говорили: «Ну, это от Алсуфьевых». Алсуфьевы были предками моей матери, у неё алсуфьевская, а значит, татарская кровь.

Роджинские – это польская фамилия, довольно распространённая и сейчас. Такова была фамилия моих предков, когда они ещё жили в Польше. Все это я говорю на основании семейных преданий.

Один из моих предков, которого мы знаем только по фамилии, уже украинизированной, из Роджинского стал Родзянко; а иногда, в некоторых случаях, в предыдущие столетия его называли Родзянка – так эта фамилия произносится в Белоруссии. Значит, тут видно влияние и Западной Украины, и Белоруссии. Одной из жён Ивана Грозного была Васильчикова, эту фамилию носила моя бабушка по матери.

Может создаться впечатление, что во мне ничего русского нет. Это не совсем так, потому что отец мой был москвичом, в том смысле, что родился под Москвой, окончил Московский государственный университет, а по материнской линии имел чисто русскую кровь князей Голицыных. А князья Голицыны восходят к эпохе Петра Великого. И как известно, один из Голицыных был помощником Петра. Это были русские люди. Сказалось влияние моей бабушки и на отца – он, конечно, был больше русский, чем украинец, несмотря на свою украинскую фамилию и на то, что жил и работал на Украине в поместье «Отрада», которое находится недалеко от Екатеринослава – теперь это Днепропетровск.

Моя мать не только дожила до своего столетия, но прожила почти сто два года. После её кончины, разбирая фотографии, которые она оставила в чемоданчике для нас, мы, к нашему удивлению, обнаружили трогательное письмо, обращённое к нам, детям.

Дорогие мои дети и внуки!

Не хочу оставить вас без напутствия. Когда вы будете рассматривать этот альбом, вам покажется, что жизнь очень длинная, не думайте этого, она пронесётся как миг. И смысл её в стяжании Духа Святаго и приготовления себя к жизни вечной.

Вот что говорит святитель Игнатий (Брянчанинов) : « Земная жизнь мгновенье, обманчивое сновидение. Вечность – неизбежна. Есть и бедственная вечность!

Стяжайте же вечность блаженную вниманием, поминовением всесвятому закону Всесвятого Бога и приходите на верное нескончающее наслаждение каждый в своё, самим и единым Богом назначенное время».      

Перед тем чтобы сделать мне предложение, Михаил Михайлович спросил меня: «Вы – верующая?» У меня никогда не было сомнений или колебаний, и я ответила «Да».

Потом муж признался мне: « Если бы ты сказала – Нет, я бы на тебе не женился». Так, на заре жизни, во главу угла он ставил веру в Бога.

Незадолго до кончины он спросил: «Довольно я сделал для Церкви? Простит меня Господь?»

Рассмотрите его жизнь, вспомните его конец и следуйте его примеру.

Это было послание, своего рода завещание. В нём она говорила нам, что раньше, в далёкой молодости, жизнь ей казалась длинной-длинной, а теперь, когда уже приближается её уход из этого мира, она кажется ей почти мгновением – так быстро все пробежало.

За свою долгую жизнь я сначала надеялся, что когда-либо увижу место, где родился, и места, где жили мои предки, но потом потерял всякую надежду. Но человек предполагает, а Бог располагает. Так и в данном случае: Господь дал мне возможность посетить место, где я родился, в Новомосковском уезде тогдашней Екатеринославской губернии, в местечке, которое теперь называется Отрадное. Здесь находится лагерь для молодёжи и дом отдыха для престарелых «Отрадное», а в наше время здесь было поместье «Отрада».

Вот в этой «Отраде» я и родился. После посещения Отрадного поехал по Украине благодаря доброму другу, который вёз меня на своей машине. Так я попал в Лубенский монастырь.

С этим монастырём тоже связана история нашей семьи, как и с находящимся неподалёку городом Хорол. Об этом говорит семейное предание, а также труд Модзалевского, историка, который написал книгу об украинских семействах и опубликовал её в Киеве в 1911 году. В этой книге я прочитал очень много о моих предках, в том числе о семейном предании с фотографией святителя Афанасия Лубенского.

Надо сказать, что эта хронология очень интересная, она ведёт нас далеко в XVII век и говорит о том, что предки мои происходили из польской знати города Кракова и были православными. Вообще в те времена в Польше были не только католики, но жило и много православных. В их числе были и мои предки. И якобы король, по-моему Казимир, сказал этим православным полякам: либо принимайте католичество, либо убирайтесь вон отсюда. Это был приблизительно такой же ультиматум, что Фердинанд предъявил в Испании мусульманам. Было это на самом деле или нет, можно, видимо, проверить, но лично я не проверял.

Во всяком случае, согласно семейному преданию, Роджинские поехали в двух направлениях. Одни, ощущавшие себя православными, решили поехать в православную Грецию, но остановились на острове Крит. Там семья Роджинских приняла греческую фамилию Пателарий. Один из молодых тогда членов этой семьи ушёл в монастырь на Афон и принял там имя Афанасий (не знаю, какое у него было имя до монашества). Он стал серьёзным и довольно крупным богословом, учёным, известным даже в богословских кругах Константинополя и в окружении тогдашнего султана. Дело происходило в 1640-е или 1650-е годы, точно не знаю...

И вот, согласно семейному преданию и тому, что описывает Модзалевский, Афанасий получил вызов в Константинополь. И турецкий султан предложил ему пост Константинопольского патриарха. Я потом проверял по книге «История Византийских и Константинопольских патриархов» и нашел там имя Афанасия III. Афанасий III (Пателарий) трижды был патриархом Константинопольским, потому что в это время шла у них там патриаршая чехарда. Их часто меняли с определенной целью: чтобы не установилась слишком большая близость между этнархом, как патриарх назывался в то время, и православным народом. Он был не только Патриархом Константинопольским и первенствующим Вселенским Патриархом всей Православной Церкви, но и этнархом для греков и местных остатков православных в

Византии. Так вот, патриархов меняли очень часто, иногда выбирали не обязательно греков. Пателарий из Роджинских имел якобы славянское происхождение. В первый раз он был патриархом несколько недель, потом, через некоторое время, несколько лет, затем – несколько месяцев, после чего ушёл на покой.

И вот когда он ушел на покой (а это был, кажется, 1653 год), то решил поехать проведать своих сродников, живших на Украине. Приехав в Хорол, он встретился со своими, по-видимому, двоюродными, троюродными, четвероюродными братьями, сёстрами и т. д. В то же время он познакомился с некоторыми известными фигурами из окружения Богдана Хмельницкого, а затем и с самим Хмельницким.

И тут уже говорит не семейное предание и не книга Модзалевского, а подлинная история. Всё было действительно так. Он, бывший Патриарх Константинопольский, знал украинский язык и повёз царю Алексею Михайловичу известное обращение Украинской Рады о присоединении Украины к России. Якобы бывший патриарх Константинопольский Афанасий говорил с теми из окружения Богдана Хмельницкого, кто сомневался в целесообразности союза с Москвой. Он им говорил: «Вы с ума сошли! Вас же здесь раздавят! Вы ж не выдержите одни. Татары в Крыму, рядом – литовцы, поляки, австрийцы. Вас же раздавят! Вы должны присоединиться к России – другого выхода у вас нет».

И он направился в Россию. Он был в Москве. Он был принят царём Алексеем Михайловичем. Он привёз в подарок царю икону Божией Матери «Знамение». Эта Знаменская икона стала святыней дома Романовых. В Царском Селе была построена Знаменская церковь, которая существует и сейчас. К сожалению, она полуразрушена, находится в ужасном состоянии. Я был там, видел её. Иконы там нет. Эту великую святыню и реликвию императорской фамилии скрывали в богоборческие времена какие-то люди. А когда восстанавливали Санкт-Петербургскую, тогда Ленинградскую, духовную академию, то те, кто прятал эту икону, принесли её и передали Академии. Сегодня она находится там, в Духовной академии. Теперь, когда началось восстановление Знаменской церкви, как всегда в подобных случаях идёт спор между, с одной стороны, Знаменской церковью в Царском Селе, а с другой – Академией. Обе институции претендуют на святыню. Говорят: это наша святыня, мы к ней привыкли. Я был в Академии, служил там, видел эту икону, поклонился ей, меня сфотографировали рядом с этой иконой, у меня есть эта фотография.

А потом друзья из Москвы, навещая меня, вдруг неожиданно, сами, вероятно, не зная того, привезли мне чудеснейшую копию именно этой иконы – Знаменской Божией Матери, в серебряной ризе. Той самой иконы, которую, по всем данным, мой далёкий предок привёз царю Алексею Михайловичу и которая сейчас находится в Петербурге.

Икона Божией матери «Знамение»

Что же было дальше? Как получилось, что вообще об Афанасии Лубенском стало известно? Он вернулся из Москвы в монастырь, заболел и скончался. Его похоронили с большими почестями. Поскольку он был Константинопольским патриархом, его похоронили, как это было в обычае в Константинополе и сейчас ещё в обычае в Константинопольской Церкви: в сидячем положении на патриаршем троне, в полном облачении. И поместили его в таком виде под престолом в крипте, под алтарём, замуровали и забыли: ведь он был чужеземцем, бывшим патриархом... Прошло сто лет. Настоятелем монастыря стал известный впоследствии Иоасаф, будущий святитель Белгородский. И вот видит он сон... Это я уже рассказываю из жития. Это описано в житии святителя Иоасафа и житии святителя Афанасия. Итак, он видит сон: сидит старичок в полном архиерейском облачении и говорит ему: «Я сижу здесь уже больше ста лет, я жду вас, а вы не приходите. Почему вы не идёте? Где вы?» Иоасаф удивился этому сну, но не придал ему большого значения. Через некоторое время видит он во второй раз тот же сон. И говорит ему старец: «Я приходил к тебе. Почему же ты ничего не делаешь?» Иоасаф смутился, но все-таки не решился ничего предпринять. Наконец видит он тот же сон в третий раз. Тогда он собрал монахов и говорит: «Решайте, что делать. Я вижу один и тот же сон уже третий раз». Они отвечают: «Нужно копать». Начали работы и нашли мощи нетленные. Покойный, небольшого роста старичок, сидел на архиерейском троне в полном облачении, в митре. Его торжественно вынесли наверх, сообщили о находке в Святейший Синод. Это было в XVIII веке. Святейший Синод прислал комиссию. Исследовали житие Афанасия и причислили его к лику святых. И назвали его не Константинопольским патриархом, а, поскольку он прославился в Лубенском монастыре, святителем Афанасием Лубенским. И стал он местно чтимым украинским святым. А семья Родзянко стала считать его своим небесным покровителем.

Как я отношусь к этому преданию? Не знаю... Не исключено, что история сама это когда-нибудь опровергнет. Очень трудно себе представить, чтобы грек Пателарий, Константинопольский патриарх, вдруг оказался нашим предком Афанасием Лубенским, украинским святым. Но независимо от того, что скажет история, очевидно: Промысл Божий дал нам удивительного небесного покровителя. Я поехал туда и нанёс ему, если можно так сказать, родственный визит, увидел его и помолился. Просил его о помощи небесной мне, грешному, на моем трудном, очень трудном пути. Он это, конечно, очень хорошо знал. И сегодня меня радует возможность поделиться этим своим счастьем, счастьем небесным, со всеми теми, кто меня видит и слышит.

После революции Лубенский монастырь был закрыт, как и большинство других монастырей и храмов, не знаю точно, в каком году. Но мощи эти не были осквернены. Их поместили в харьковский музей, и они там находились, насколько я помню, до 1946 года. А в 1946 году сложилась ситуация, когда многие музеи отдавали иконы, церковную утварь, если знали точно, что они попадут в те храмы, где были раньше. И архиепископ Харьковский (я не помню точно, кто это был в 1946 году) добился того, что харьковский музей уступил эти мощи харьковскому собору. И они были поставлены в соборе, хотя уже, конечно, не в крипте. Лубенские монахи протестовали, говорили, что мощи их святого должны быть возвращены в Лубенский монастырь. Пока это не осуществилось, я видел эти мощи в Харькове. Все, кто бывает в Харькове, могут увидеть их.

Говоря о своих предках, я переношусь из XVIII века в XIX век, к Пушкину. Александр Сергеевич был дружен с моим предком Аркадием Родзянко. Какого характера была их дружба, я толком не знаю. Но это было время, когда оба они были молоды и, судя по некоторым данным, любили покутить. Подробностей я не знаю. Пушкин посвятил Аркадию небольшое стихотворение, проявив таким образом известную симпатию. После Аркадия идут в основном помещики – хорольские, полтавские и наконец екатеринославские. Екатеринославские принадлежали уже к нашему поколению, к тем, кто дал мне возможность появиться на свет недалеко от сегодняшних Днепропетровска и Новомосковска. Здесь есть интересная связь, потому что Новомосковск – это Новая Москва, а Москва и Московская область были колыбелью других моих предков, со стороны князей Голицыных. Здесь чувствуется какая-то живая, определённая связь. Мы более или менее москвичи – москвичи и настоящие, и немножко липовые, украинские москвичи. Существует семейное предание о том, что Голицыны унаследовали храм, который существовал уже в XVII веке. Он находился недалеко от имения, которое по храму, посвящённому святителю Николаю Чудотворцу, называлось Никольское. Рядом была деревня Урюпино, и теперь это место называется Николо-Урюпино, потому что просто Никольских в России было много. Храм стоял между Никольским и Урюпиным и был одновременно семейным храмом князей Голицыных и приходским храмом деревни Урюпино.

Сейчас он, слава Богу, восстанавливается понемножку. Первый раз я увидел этот храм, когда приехал туда с племянницей и друзьями. В то время я находился в России вместе с паломниками. И должен сказать, что эти мои поездки были очень интересны и всякий раз создавали какие-то интересные моменты. А тогда я спросил руководителя нашей группы, могу ли я посетить Никольское. Это происходило в те времена, когда было довольно строго, ещё до знаменитого путча. Первый раз мне сказали: это не включено в программу. Ну, не включено, так не включено – так я туда и не попал. Приехав в следующий раз, спрашиваю. И девушка, которая нас сопровождала, вдруг говорит: берите такси и поезжайте. И я почувствовал, что повеяло свободой. Мы взяли такси и поехали. Об этом посещении я уже рассказывал.

Интересно, что в Никольском произошла помолвка моего деда Михаила Владимировича. В отличие от своих предков, которые в основном были военными, он окончил Пажеский корпус. Кстати, учился вместе с Чичаговым. Они были очень дружны. Чичагов постепенно проникся церковным духом, стал священнослужителем – сначала священником, а потом митрополитом с именем Серафим. Серафим (Чичагов). Теперь он канонизирован Церковью в лике священномучеников. Его расстреляли, старого уже человека, в 1937 году. Мой дядя рассказывал, что встречался с ним, когда тот был уже епископом, а мой дед в это время пошёл в земство, стал интересоваться земскими делами.

В Никольском мой дед бывал у Голицыных. Бабушка моего отца, мать будущей невесты моего деда, графиня Сумарокова, была потомком известного писателя Сумарокова, жившего в XVIII веке. Его могила находится в Донском монастыре. Как-то докладывают: прибыл Михаил Родзянко. Он приехал к своей невесте Анне Николаевне. Её не оказалось дома, там была только её сестра Александра (я потом называл её тётей Сашей). Саша читала какую-то книгу. По каким-то причинам ей не нравилось сватовство Михаила, и к встречам сестры она относилась критически. Поскольку она была одна дома, ей и доложили. Она вежливо сказала: просите. Михаил вошел. Они оба были молоды и довольно близко знакомы. Она шутливо бросила в него книгу, которую читала: дала ему понять, что не одобряет его сватовство. Он поднял книгу и, увидев, что это «Война и мир» Льва Толстого, сказал: «Мир принимаю, а войну – нет». Ей это очень понравилось, с того времени она переменила мнение о Михаиле и больше не препятствовала сватовству, и оно в конце концов совершилось.

В Никольском родился мой отец. Он рассказывал, что в детские годы бывал там очень часто и обычно проводил лето. Когда пришло время решать, что делать в жизни, отец поступил, к удивлению всех, на естественный факультет Московского университета и окончил его. Его влекла земля, он подружился с крестьянами, постоянно ездил в поля, одним словом, жил деятельной помещичьей жизнью.

Приближался опасный момент – Красная армия стремительно продвигалась на юг, и мы все приехали к деду. В Ростове-на-

Дону он издал брошюру «Февральская революция и Государственная дума». Это было в 1919 году. Когда он был в Новочеркасске, наша семья приехала его навестить. Там я увидел деда впервые. В это время мой дядя Георгий Михайлович Родзянко, офицер Белой армии, участвовал в боях и был убит в Киеве. И моя бабушка разыскивала тело своего сына по киевским моргам. Его фотография с тех пор хранится в нашей семье. Близкие относились к нему как к новомученику, который отдал свою жизнь за Россию. И до сих пор эта фотография в круглой рамке – знак, символ вечности – стоит на моём письменном столе.

Когда я впервые увидел деда, мне было четыре года. Я уже многое понимал. Эта встреча запомнилась мне на всю жизнь. Я помню, что дед посадил меня на колени. Он пил чай по-русски, с подстаканником, и вдруг показал мне фокус: опустил ложку в стакан, и эта ложка преломилась, потом он её вынул, и ложка была опять целая. Это был, конечно, эффект преломления света в воде. Но я думал, что мой дедушка – кудесник, чудодей. А он, держа меня на коленях, стал рассказывать сказку. Помню, что мне с ним было очень хорошо, интересно.

Когда в начале 1990-х годов я приехал в Петербург, меня повели в музей. Там я узнал, что в музее есть папка с материалами о моём дедушке. Я сказал: «Интересно, покажите». В папке я нашел письма, которые мой дед, которому было десять лет, писал своему отцу. Я прочитал эти письма и увидал мальчика, очень интересного и благовоспитанного, который обращался к своему отцу на «вы» и определённо проявлял к нему большое уважение, даже почитание. В то же время отдельные его фразы были чисто мальчишескими. Было видно, что это очень живой ребёнок, что он живет полной жизнью, многим интересуется. Это было ещё до Пажеского корпуса.

В Пажеском корпусе, естественно, жизнь мальчика была уже совсем иной. Михаил был пажом у императора Александра II. Однажды пажи устроили что-то вроде мятежа в корпусе. Скорее всего, это был мальчишеский бунт, но поскольку дело происходило после истории с декабристами, то отношение даже к мальчишкам было настороженное. Говорили, что их разжалуют в солдаты. Возможно, пугали. Дело дошло до самого императора. В один из дней, когда была очередь Михаила служить во дворце, быть при государе, Александр II подозвал его и спросил: «Что у вас произошло в корпусе?» Я не знаю, что мой дед рассказал Александру II, но император подозвал его, схватил за ухо и сильно дёрнул: «Передай это – понял? – всем им». На этом дело и кончилось. Но Михаил, приехав в Пажеский корпус, сказал, чтобы по приказу Его Императорского Величества выстроили всех пажей. Всех выстроили. Он подошёл к каждому и каждого дёрнул за ухо. Александр II не придал инциденту большого значения – ну, пошалили мальчишки немножко, повеселились, и Бог с ними. А вот дед мой надрал своим товарищам уши.

Этот эпизод в какой-то степени отразился на будущем моего деда. Ему не нравилось многое из того, что его окружало – и в Пажеском корпусе, и когда он стал пажом, и вообще придворная жизнь, и военная служба, на которой были все его предки и близкие родственники. Поэтому он решил заняться общественной деятельностью. Эта деятельность привела его в конце концов в Государственную думу. Он был председателем III и IV Государственной думы.

Он всегда говорил (это я хорошо помню), что он убеждённый октябрист. Это никак не связано с Октябрьской революцией. «Октябрист» тогда означало, что человек является сторонником Манифеста 17 октября 1905 года, который император Николай II подписал и этим установил парламентский строй в России. Конечно, парламент был урезан, если можно так сказать. Министерства и правительство не имели над собой контроля Государственной думы, как это должно быть при парламентском строе и как это уже давным-давно существует в Англии, где есть королевская власть, а королева царствует, но не управляет, потому что управление находится в руках правительства. Правительство ответственно не перед монархом, а перед парламентом, и только в крайних случаях, например во время войны, когда монарх имеет особые полномочия, подчиняется ему. В данном случае монарх имел эти полномочия постоянно и мог вмешиваться во всё. Парламентский строй в России тогда ещё не был окончательно оформлен.

Но для России, по мнению моего деда, Манифест 17 октября был необходим, потому что нельзя было резко менять систему – народ не был готов, все слои общества, включая придворные круги и министров, не были готовы. И поэтому, конечно, с реформами не надо было спешить. В связи с этим была создана партия октябристов. В ней видную роль играл в то время мой дед, который считал, что надо постепенно подготавливать страну к парламентскому строю.

Вскоре он понял, что необходимо создать министерство, которое отвечало бы перед Думой, потому что невозможно было провести ни один законопроект, – такое сильное сопротивление осуществлялось, и серьёзной работы в парламенте из-за этого не было. И тогда он начал говорить об этом в своих докладах государю. Но государь считал, что это время ещё не пришло. У моего деда с государем всё время были разногласия по этому вопросу.

Именно тогда появился Распутин. В этой истории много неясного, и отношение к этому человеку самое разное. Одни, как молодой историк Антонов в своей недавней книге, делают из него чуть ли не святого, что не соответствует многим историческим данным. Было очень много всякого рода слухов, сплетен ещё и при жизни Распутина. Многое было преувеличено, и его облик в народе часто искажался до такой степени, что в нем нельзя было узнать этого человека. А сам он, судя по тем данным, которые

сейчас можно найти, проверить и понять, был просто трагическим явлением. Несомненно, это был человек искренней веры, искреннего стремления послужить Богу. До сих пор в Верхотурье сохраняется память о нём. Я был в Верхотурском монастыре, и там сохранились предания о Распутине. Он пришёл туда совсем молодым человеком, стал послушником, но выдержал только год, после чего ушёл странствовать. И вот тут начались его большие испытания.

Мне о нём рассказывал мой троюродный дядя, Феликс Феликсович Юсупов, тот самый, который его убил вместе с сообщниками. О том, что относится к Юсупову, я не могу говорить, потому что здесь есть моменты исповедного характера. Я как священник беседовал с ним на исповеди, поэтому о некоторых вещах умолчу. Но то, что он мне говорил, и то, что я знаю от других, объективно свидетельствует, что Распутин был больным человеком. И эта особенность его психики, несомненно, приводила к известным эксцессам в личной жизни, что порождало дикие слухи и искажало его облик. Но главное, это накладывало страшную тень на царскую семью, абсолютно незаслуженно. И это Юсупов подчёркивал, когда говорил о царской семье, которую очень близко знал, потому что был женат на племяннице императора Ирине Александровне...

Как-то раз, когда я был ещё совсем молодым, только что женившись, приехал в Париж. Там было у меня много знакомых и родственников, и я привёз свою молодую жену, чтобы представить её им, в том числе и Зинаиде Юсуповой, матери Феликса. И она рассказала мне о том, какой это был ужас для неё, когда она узнала, что в их доме в Петербурге её сын участвовал в убийстве гостя. Ведь он пригласил Распутина, говорила она, и, забыв правила русского гостеприимства, совершил убийство. Зинаида Юсупова хорошо известна по портрету Серова и по воспоминаниям. Это была женщина строгой морали, строгих правил и традиций. И в то же время добрая, прекрасная, нежная мать, трогательная бабушка и – в моём случае – очень-очень привлекательная ma grand-tante, то есть «бабушка-тётя» – так мы её иногда называли, но, в общем, чаще именовали тётей. Эта замечательная женщина откровенно говорила со мной, ещё совсем молодым человеком, о том, что совершил её сын.

Впоследствии я встречался и с Феликсом, и с его женой. Мы беседовали наедине, когда он приезжал ко мне в Лондон, – это были уже 1970-е годы; тогда был у нас особенно интересный разговор. И мне стало ясно, какая это была трагедия и насколько это отразилось, говоря современным языком, на имидже императорской семьи, причём совершенно несправедливо. Феликс, как и мой дед, всегда это подчёркивал.

Император Николай II бывал в Никольском и в Ильинском, имении великой княгини Елизаветы Фёдоровны, которое находилось рядом. В дневнике императора есть запись о том, как он встречался в Ильинском с моими предками из Никольского и, конечно, с Юсуповыми, владельцами имения «Архангельское», которое до того принадлежало моим предкам Голицыным, а они продали его своим родственникам по женской линии Юсуповым.

Феликс Юсупов говорил, что разговоры об отношениях Григория Распутина с царской семьёй были несправедливы и что поэтому именно он и его друзья хотели убрать, удалить этого больного, несчастного, может быть, человека. И думали это сделать так, чтобы никто не узнал. Это, конечно, было наивно. Были они в то время молодыми людьми, абсолютно неопытными в такого рода вещах. С ними был великий князь Дмитрий Павлович. Когда всё это открылось, великая княгиня Елизавета Фёдоровна пришла в ужас. Ещё до этого у неё с императрицей произошёл некий сестринский конфликт. Елизавета Фёдоровна отдавала себе отчёт в том, что такое Распутин, и хотела открыть глаза императрице. Но Александра Фёдоровна верила всей душой и всем сердцем этому «старцу».

И сейчас есть люди, которые считают его старцем и даже молятся после молитвы о царской семье о старце, убиенном Григории. Это их право, конечно, молиться надо всегда и за всех, тем более за таких несчастных людей, каким был Григорий Распутин, но почитать его едва ли не как святого – это наивно.

Всё это видел мой дед. Он приехал к императору и долго беседовал с ним относительно тех поступков Распутина, которые порождали слухи о царской семье. Государь спросил: «У вас есть доказательства?» Мой дед ответил: «Нет, доказательств у меня нет, но о царской семье рождается множество слухов, это надо прекратить. Надо что-то делать». Государь, однако, счёл нужным поддержать свою жену и решил ничего не предпринимать, чтобы не сделать ещё хуже. Может быть, он был прав. Трудно сказать. Но если бы не случилось убийства, то, может быть, действительно было бы лучше оставить все так, как думал государь.

Я знаю всё это и от деда, и от матери, которая была как бы его секретарём. Она очень любила и уважала своего свёкра и позже очень много о нем рассказывала. Она говорила, что это был человек, который предвидел многое и предупреждал, в том числе и самого государя, что грядет в России нечто страшное и, пока не поздно, это надо предотвратить.

Мне это лично рассказывал старший архивариус Александровского дворца Кучумов. Я посетил его незадолго до его кончины. Он был разбит параличом, сидел в инвалидной коляске и скончался, кажется, через год или два после нашей встречи. Он мне рассказал интересную историю. Как известно, во время Второй мировой войны Александровский дворец был эвакуирован, но вывезти успели не всё. И когда немцы захватили Царское Село, они вывезли всё, что могли, в том числе из Александровского дворца. Когда война закончилась, Кучумов, кажется в 1946 году, поехал в Германию и многое было возвращено. А затем он принимал активное участие в восстановлении Александровского дворца. Я тоже немножко принимал в этом участие – работал в Комитете по восстановлению дворца. Теперь он восстановлен как музей. Та часть, в которой располагалась квартира императорской семьи, освобождена, и теперь здесь музей.

Среди вещей, которые Кучумов нашел в Германии, он обнаружил письменный стол императора. Открыл ящики. Правый и средний были пусты, а в левом было полно бумаг. Он вынул эти бумаги и, к своему удивлению, увидел, что это доклады моего деда государю императору перед самой Первой мировой войной и революцией. Их было семнадцать. По-видимому, Николай II их хранил: они не были сданы в архив, и о них ничего не знал архивариус. Вероятно, император их перечитывал, может быть, они ему были нужны. Вот таким было отношение императора к докладам моего деда.

Кучумов говорил мне, что он прочитал все семнадцать докладов. Они его потрясли, потому что были написаны с такой любовью, даже нежностью, с таким уважением к государю императору. Всё, что он прочитал, невероятно тронуло его. В то же время его поразило, до какой степени был откровенен мой дед, говоря об опасностях, которые грозили и трону, и народу, и стране в целом, вообще всей жизни. Это были пророческие слова, говорил Кучумов. Он сказал мне, что передал письма в Исторический музей в Москве. Я слышал также мнение историков, которые исследовали документы того времени. Они тоже подтверждают сказанное Кучумовым, что мой дед был единственным человеком в придворных кругах, который предвидел всё, что могло случиться и случилось потом в России, и предупреждал об этом императора, но, к сожалению, не достиг успеха.

Об этом я много слышал от своей матери. Повторяю: она была секретарём моего деда. Дед приезжал в имение «Отрада» на Украине летом, когда Дума была в отпуске, а жизнь в Петербурге была утомительна, потому что у них бывало много народа. И он просто уезжал к своей семье. Он очень любил своего старшего сына, моего отца, и его жену, мою мать, и они любили его. Их отношения были трогательными. Ему нравился их образ жизни, отношения с крестьянами.

Когда дедушка приезжал в «Отраду», он, конечно, рассказывал моим родителям обо всём, что происходило в это время в Петербурге, в том числе и о Распутине. Очень откровенно говорил. И моя мать начала эти рассказы записывать. Дедушка заметил и спросил, зачем она это делает. А она ответила: «Как же я буду рассказывать обо всем этом вашим внукам? Если не записать, я что-то могу забыть».

Часть того, что моя мать записывала, пропало во время беженства. Но кое-что все-таки уцелело, и в 1924 году, когда мы были уже в Югославии, дед однажды вдруг обратился к моей матери: «То, что ты тогда записывала, сохранилось?» Она ответила: «Кое-что сохранилось». Он попросил дать ему тетради. Многое из записанного моей матерью он использовал в мемуарах.

Потом, оказавшись в Югославии, мы приехали в Панчево. Этот город находился недалеко от Белграда, на другом берегу реки Тамиш, впадающей здесь в Дунай. Панчево был сербский город, самый южный город Австро-Венгерской империи в 1914 году. В 1909 году Австро-Венгрия аннексировала Боснию и Герцеговину. В это время отношения между Австро-Венгрией и Турцией были неблестящие, больше столетия на границе двух империй происходили столкновения. Это случалось на территории тогдашней Югославии, в которую мы приехали в 1924 году, через десять лет после убийства эрцгерцога Фердинанда.

Я родился в 1915 году, через два года после самого успешного года в истории России. 1913 год был действительно выдающимся во всех отношениях: процветающее сельское хозяйство, давшее стране невиданный урожай, успешная экономика. И в политическом отношении год был спокойным, без эксцессов.

Выстрел в Сараево 28 июня 1914 года разрушил всё. Гаврила Принцип, молодой сербский националист, студент, убил эрцгерцога Фердинанда, наследника австрийского престола. Австрия тогда предъявила ультиматум Сербии.

Премьер-министр Сербии помчался курьерским поездом в Петербург к председателю Государственной думы, моему деду. Это было не случайно: в то время мой дед бывал у государя с докладами почти ежедневно. И тогда он тоже был принят государем и сказал ему, что как председатель Государственной думы уполномочен сказать, что русский народ хочет, чтобы Россия защитила православную Сербию. Конечно, террористический акт – страшное преступление, но за одного человека весь народ отвечать не должен, поэтому надо защитить его от страшного соседа, который может просто уничтожить эту небольшую страну. Надо сказать, что моему дедушке не пришлось все это говорить. Государь, перебив его, сказал: «Да, да, конечно, конечно, мы не предадим единоверную Сербию».

И тут вспоминается такой эпизод. Однажды к императору Александру II пришел представитель Сербии и сказал: «У нас нет национального флага. Что вы нам посоветуете?» Александр II велел принести русский флаг – бело-сине-красный, перевернул его и сказал: «Вот вам флаг». До сих пор у Сербии это народный символ, те же цвета, что и на флаге России, только в обратном порядке. Это символ того, что Сербия и Россия – две сестры. И в 1914 году оба флага можно было видеть в России повсюду. Огромная толпа собиралась в Петербурге перед Зимним дворцом. Государь, выйдя к народу, сказал: «Мы защитим братскую Сербию». И люди опустились на колени. Это был небывалый подъем народного самосознания.

Когда я подрос, мне стали кое-что рассказывать. Но однажды, когда мне было девять лет, я увидел газету – русскую, эмигрантскую. Там была статья об этом событии. И я прочитал её с большим интересом. Никогда не забуду того впечатления, которое она произвела на меня. За обедом я вдруг начал об этом говорить, и все на меня с удивлением посмотрели: «Откуда ты это знаешь?» Я объяснил. И тут взрослые начали обсуждать это событие. Дедушка тогда был ещё жив. Разговор этот я хорошо запомнил.

Увы, война, как оказалось, только начиналась. Германия объявила войну России, чтобы сокрушить её благоденствие. И самый факт, что Германия пропустила, в полном противоречии с международными нормами, запломбированный вагон из Швейцарии в Россию, в котором находились Ленин и другие большевики, говорит о том, что немецкая разведка хорошо знала, что представляют собой большевики, куда они хотят вести Россию. И это, конечно, изменило не только судьбу России, но и ход войны, потому что первое, что начали делать большевики, это расшатывать фронт. Победа России не была их целью.

Россия оказалась не готовой к войне. Не хватало снарядов и патронов, так что русские солдаты шли подчас безоружными и погибали тысячами. Я слышал разговоры взрослых об этом уже после того, как был подписан Брест-Литовский мир, самый постыдный мир в истории России.

Против России велась подрывная работа. Об этом есть интересные свидетельства. Во главе Юго-Западного фронта стоял генерал Брусилов. В 1916 году его армия с такой силой прорвала австрийский фронт, что Австро-Венгрия была выведена из строя, а с ней вместе Болгария и другие страны, которые вели войну, так что Германия фактически осталась одна. И если бы не было этого предательского отношения к защите Родины со стороны тех, кто хотел достичь каких-то своих целей, то очевидно, что Россия победила бы ещё до того, как союзники объявили уже окончательно в 1918 году, что Германия побеждена со всеми её союзниками. В своих мемуарах Брусилов (книга «Мои воспоминания») говорит о том, что, изучая впоследствии архивы Красной армии, которые ему оказались доступны уже после революции, он обнаружил сведения о том, что происходило в 1915–1917 годах. Например, почему не было снарядов на фронте. Не потому, что их не было вообще, что они не были заготовлены, а потому, что снаряды, которые были отправлены на фронт, в 1922 году были обнаружены около Читы, в Сибири. То есть это была диверсия, цель её – подорвать боеспособность фронта. И в конце концов это удалось.

Получилось так, что немцы и их союзники, которые фактически были побеждены, в том числе и Брусиловским прорывом, начали свободно гулять по Украине и, можно сказать, её оккупировали. В нашей семье сохранился рассказ, как моя мать решительно подошла к немецкому генералу и стала открыто говорить ему как защитница русских, которые в то время там находились. Немецкий генерал оказался порядочным человеком. Очевидно, он не принадлежал к той клике, которая позже примкнула к фашистам. Он, представитель старой гвардии, повёл себя достойно, вежливо выполнил то, что потребовала – не попросила, а именно потребовала – моя мать. А ведь всё могло кончиться плохо, будь этот генерал другим человеком.

Ещё до Брусиловского прорыва был заключён договор между союзниками о том, что черноморские проливы Дарданеллы и Босфор отойдут к России. Но об этом было забыто. В 1920 году, когда турецкая армия бежала из Константинополя и Константинополь был оккупирован союзниками, правители России и союзники забыли об этом договоре. Россия оказалась в тисках.

Возвращаясь к детским воспоминаниям, хочу рассказать о том, что случилось после убийства царской семьи, когда к власти окончательно пришли большевики.

История отречения государя императора – это долгий, сложный и трудный период. Отречение произошло 2 марта 1917 года. Но как Николай II пришел к этому решению? Есть люди, достаточно известные, которые утверждали, будто бы мой дед как председатель Государственной думы намеренно подготавливал падение монархии и отречение императора в каких-то своих личных интересах. Это клевета, этого не было и быть не могло. Есть доказательства тому. Мой дед был убеждённым монархистом и преданным сторонником династии ещё с того времени, когда был пажом. И он хотел династию спасти. Его задача была именно в том, чтобы укрепить династию в период страшной войны и той угрозы, которая – он видел это – надвигалась на Россию со стороны большевиков. Как бы мы ни относились к самой революции, к её историческим корням ещё с XIX века, со времён декабристов, как бы мы ни относились к монархическому правлению в России, о том, что было, надо говорить правду.

Что касается личности императора Николая II, то существуют разные мнения. Но я утверждаю: это был порядочный человек, честный, определённый. Да, может быть, он не обладал той силой воли, которая была у его отца Александра III. Он не был таким, каким был его тёзка Николай I. Он был человечнее, он болел душой за свою семью. Да, ему не хватало решительности. Но нельзя отказать ему в удивительной работоспособности. Это был работяга в полном смысле слова. Он осознавал свою ответственность как император. Он знал, как себя вести с людьми, и проявлял выдержку, чего бы это ему ни стоило. Известны случаи, когда он являл изумительную доброту и щедрость.

Всё это мой дед знал. Он очень уважал императора, хотя и видел его недостатки, слабости и ошибки. И эти ошибки он хотел помочь исправить. В частности, он обратился к императору Николаю II с призывом отречься от престола, чтобы спасти династию и страну, потому что другого пути не видел. Он направил в Ставку Гучкова и Шульгина со своим посланием императору. Как известно, он просил государя о том, чтобы он передал престол своему сыну, так, как оно должно было быть по Конституции и по закону о престолонаследии в России. До совершеннолетия цесаревича дед предполагал установить руководство, которое взяло бы на себя ответственность за династию, за молодого императора, за Россию. В тот момент это могло бы спасти династию. И никто не требовал, чтобы император Николай II отрёкся и от семьи, и от влияния на собственного сына. Никто не требовал от него этого. Как раз наоборот: надо было сохранить царскую семью, чтобы управление именем Алексея – малолетнего, но все же царя, смогло вывести страну из того ужасного состояния, в котором она находилась. Таков был его план.

Государь, как известно, отрёкся и от своего имени, и от имени сына, чего он делать не имел права – это было нарушением закона о престолонаследии. Но здесь победила отцовская любовь, забота о больном сыне и защита, как он это понимал, его здоровья. Он обратился к лейб-врачу и спросил, может ли он гарантировать здоровье и жизнь его сыну. Врач ответил: «Нет, не могу». Потому что гемофилия в то время была болезнью неизлечимой. И тогда император взял на себя акт отречения.

К сожалению, ни Шульгин, ни Гучков не поняли, какое ответственное поручение им было доверено. Вместо того чтобы сохранить послание в тайне, они предали текст обращения гласности. Ещё до приезда в Петербург они начали говорить об этом открыто, давать журналистам интервью и т. д. Это была непоправимая ошибка. Когда это стало известно моему деду, он страшно побледнел и горько заплакал. Он сказал: «Теперь Россия погибла, ничего сделать нельзя». Это мне рассказал его личный секретарь Садыков, который при этом присутствовал.

После этого мой дед взял на себя управление страной до того момента, когда можно было создать Временный комитет Государственной думы, потому что Дума была распущена. Комитет должен был создать Временное правительство. Четыре дня мой дед единолично правил Россией. За эти четыре дня не было никаких эксцессов, страна точно оцепенела. Нельзя не согласиться с мнениями некоторых людей, в частности Солженицына, который мне лично говорил, что ошибкой моего деда было то, что он не продолжил управление Россией до того момента, когда власть можно было бы официально передать.

Впоследствии брат моего деда Павел Владимирович Родзянко, отец того самого Павла Павловича Родзянко, генерала, который вместе с Соколовым вёл расследование в Екатеринбурге обстоятельств убийства царской семьи, сказал о своем брате, моем дедушке: «Да, институтское воспитание, увы, повлияло». Какое, вы спросите, институтское воспитание? Дело в том, что моя прабабушка, мать моего деда, скончалась, когда мой дед был ещё маленьким мальчиком, и его воспитание взяла на себя его тётя, которая руководила Екатерининским институтом благородных девиц. И мой дед ребёнком жил в Петербурге в этом институте у своей тёти. Я хорошо представляю себе, что это такое, потому что Харьковский институт благородных девиц в полном составе эвакуировался в Югославию и разместился в Новом Бечее. Туда же в 1929 году переехала наша семья, потому что работа моего отца в имении закончилась и нужно было переехать в ближайший город. И мы переехали, поскольку там была большая русская колония и работа. Мы оказались по соседству с Институтом благородных девиц. У меня в то время был маленький брат и шесть сестёр, причём четыре из них были воспитанницами Харьковского института там, в Новом Бечее. Я тоже рос, можно сказать, в обстановке этого института, в окружении благородных девиц. Я об этом ещё расскажу. Это было интересно, своеобразно. Может быть, эта обстановка в какой-то мере сформировала мой характер, который позже приблизил меня к священническому служению? Не знаю, трудно сказать. Но, во всяком случае, мне очень понятно, как формировался характер моего деда, потому что я тоже рос в окружении женщин. Вспоминаю я это с большой любовью и благодарностью, но понимаю слова Павла Владимировича о влиянии институтского воспитания.

Дед не хотел показать, что когда он четыре дня управлял Россией, то хотел власти. Он не был честолюбцем, который хотел бы забрать всё в свои руки, как, скажем, генерал Франко. Нет, он не был таким. И упустил власть из рук, когда это было ещё рано, тут я согласен с Солженицыным. Но он создал все-таки Временный комитет Государственной думы и включил в этот комитет и будущего премьер-министра, и военного министра Александра Фёдоровича Керенского. А Керенский, как известно, был не только членом Государственной Думы, но также и тем человеком, который вошёл в контакт с Советом рабочих и солдатских депутатов Петрограда, потому что разделял социал-демократические идеи, хотя и не принадлежал к большевикам. Я его знал близко, но уже позже. А тогда я был ребёнком и находился далеко на Украине.

Когда стало очевидно, что Временному правительству не удалось удержать власть в своих руках, когда произошла Октябрьская революция и Ленин взял всё в свои руки, мой дед понял, что ему в России делать нечего. Нужно было думать о спасении собственной семьи. Дело в том, что друзья предупредили его: большевики готовят ему такую же судьбу, как и семье императора Николая II. Ленин боялся новой династии. Никакой династии, конечно, не было бы, но у страха глаза велики. Мой дед правда, не переодевался в женскую одежду, как якобы это сделал Керенский, покидая Зимний дворец. На самом деле этого не было. Все это выдумки и ложь. Дед уехал из Петербурга, чтобы в условиях начавшейся Гражданской войны спасти семью. Он это сделал, и сделал успешно. Чтобы никто его не узнал, он оделся в крестьянскую одежду, наклеил бороду. Но был момент, когда в поезде он с ужасом заметил, что его накладная борода начинает отклеиваться. Некоторые из соседей заметили это и хихикали. Быстро выйдя в туалет, он бороду прикрепил. Никто его не выдал. Но момент страха, конечно, был. Дед благополучно приехал на юг и сразу же отправился в ставку генерала Деникина. Он заявил, что сочувствует Белой армии и будет содействовать ей. В какой-то мере он это делал, но столкнулся с большими трудностями, потому что в Белой армии его фактически не приняли. Там пошёл слух, что Родзянко готовил революцию уже давно, в личных интересах. Это была неправда, страшная клевета. И он фактически оказался не у дел.

Когда я вспоминаю встречи с человеком, который принял власть в России из рук моего деда, – Александром Фёдоровичем Керенским, – у меня возникает чувство, что Господь не случайно Своим Промыслом сделал внука председателя Государственной думы священнослужителем, чтобы продолжить историю человека, который унаследовал власть от него перед самой его кончиной.

Дело было так. В 1967 году меня пригласили на ланч, где присутствовали Александр Федорович Керенский и ещё два человека. Это было в Лондоне, куда Керенский приехал навестить своих сыновей, которые тогда здесь жили. Но их на ланче не было.

Это была очень интересная встреча. Керенский в разговоре со мной откровенно признался, что его тогдашняя позиция и позиция моего дедушки были прямо противоположными, и тот факт, что он унаследовал власть, было не просто наследованием, но, как он понимал, победой над своими идеологическими противниками – октябристами и интеллигенцией, которая не порвала с монархией, а, наоборот, старалась её защитить, в то время как Керенский был рад, что монархия пала. Несмотря на всё это, ему было жаль и царя, и царскую семью, и он делал всё, чтобы облегчить их участь. Это отметил даже сам государь в своем дневнике. Уже из Тобольска он просил передать сердечный привет Александру Фёдоровичу Керенскому. Это характеризует Керенского совсем с другой стороны. Во время ланча Керенский признался мне, что в те годы он думал, что творит историю России. Тогда он не понимал того, что понял позже. «Я фактически был винтиком в огромной машине, которая шла своим ходом. Я думал, что эту машину веду я, а это было не так». Вот к какому смиренному выводу подошёл в старости этот человек.

Вскоре после этого Керенский заболел. Мне сообщили, что он находится в больнице. Это было перед Пасхой. Я пришёл к нему, и мы долго беседовали. Об этой беседе я говорить не буду – это была беседа священника с больным. Он попросил исповедаться, и я его исповедовал. Это, разумеется, тоже не подлежит оглашению, его исповедь умрёт со мной. Одно могу сказать – не тайна, что этот человек вернулся к Богу, к Церкви, ко всему тому, чему был привержен в молодости. Он сказал мне, что очень счастлив, что вновь оказался на пути к Богу. Это было очень сильное переживание. Я сказал ему, что, если он хочет, я могу дать ему возможность побывать на богослужениях Страстной недели и Пасхи. Он с удивлением на меня посмотрел. Я пояснил: «У меня есть магнитофонная запись радиопередачи, которую я делаю для России на Би-Би-Си». Он был бесконечно счастлив и благодарен. Я принёс ему магнитофон и ленты и потом несколько раз его навещал – и во время Страстной недели, и на Пасху, и после Пасхи. Он весь сиял пасхальной радостью, пасхальным счастьем. Пути Господни неисповедимы. Вот почему я говорю, что почувствовал тогда, что было далеко не случайно, что внук его политического оппонента пришёл к нему, чтобы примирить его не только с кем бы то ни было на земле, но, что главное, примирить с Богом, с Церковью. И в его лице примирить каким-то мистическим образом ту самую Россию, которой управляли какое-то время и мой дед, и Керенский. Примирить даже с теми, кто гнал и преследовал Церковь, кто убивал её служителей, ибо в Боге можно примирить всех без исключения и вернуть в лоно Царства Божия всех наследников небесных селений, как сказал Святейший Патриарх Алексий II в одном из своих рождественских посланий.

Я думал, что подготовил Александра Фёдоровича Керенского к кончине, но нет, он начал поправляться, полностью выздоровел и, здоровый и окрепший, вернулся в Америку, где прожил ещё три года. Когда в 1970 году он скончался, меня известили об этом и пригласили его хоронить. По желанию семьи покойного из Америки перевезли в Лондон, и я совершал его отпевание. Во всём этом я увидел даже более чем символ. Не случайно произошло так, что я подготовил, исповедал и причастил Александра Фёдоровича, дал ему «побывать» на богослужениях и Страстной седмицы, и Пасхи. Он обрёл в последние годы новое состояние возвратившегося в Церковь человека, полного жизни, а затем я проводил его в жизнь вечную, в Царство Небесное.

В нашей семье произошёл семейный совет. Это было уже в Новороссийске, куда мы переехали из Анапы. С Анапой у меня связаны незабываемые впечатления, когда впервые в жизни я оказался в православном храме. Я был с матерью. Там была огромная толпа. Очевидно, шло богослужение, но это я мало помню. Но вот что хорошо запомнилось, так это то, что я маленький, а вокруг меня высокие люди, мужчины и женщины. Мне было ничего не видно, и это было досадно. Но в какой-то момент я вдруг увидел, что все эти добрые взрослые опустились на колени. Я решил, что они, очевидно, подумали обо мне, чтобы я, маленький, мог все увидеть. И я увидел чудесный, красивый иконостас, блестящий позолотой, и иконы, и духовенство.

Не так давно Бог даровал мне возможность прилететь на несколько дней в Анапу. И я пошёл в ту самую церковь. Она уцелела. Может быть, она восстановлена, не знаю, ведь многие храмы были закрыты и разорены. Может быть, и она пережила это всё. Но, войдя в храм, я узнал всё, что видел тогда, в детстве. Я нашёл то место, где стояли мы с матерью. Я встал на это место, и на меня нахлынули такие чувства, которые словами передать невозможно. Потом я и мои спутники прошли вокруг храма, вышли на берег, к пляжу. Это был тот пляж, где я впервые в жизни купался в море. Это были потрясающие воспоминания и переживания.

Потом был Новороссийск, где нам негде было жить. Но нам необходимо было быть в Новороссийске, потому что именно оттуда – это было решено – мы должны были отплыть из России в неизвестность. Я помню семейный совет там, в Новороссийске. Взрослые сидели за столом и обсуждали вопрос, куда ехать. Мы, дети, играли под столом и слышали всё, о чём они говорили. Я отчётливо помню, как мой дядя Николай, брат моего отца, твёрдо произнёс: «Нет, я – во Францию». И действительно, он потом уехал во Францию. Там он нашёл себе невесту, с которой познакомил нашу семью, когда мы были уже в Югославии. Там и была их свадьба, а я был мальчиком с образом на их свадьбе. Всё это я отчётливо помню. Спустя много лет мы встретились там, во Франции. Я даже жил у него, но это было уже гораздо позже. А тогда мой дед сказал: «Ну, ты поезжай куда хочешь, а я – в мою Сербию». Это было сказано с такой любовью, с таким сердечным отношением к этой стране, что я запомнил это на всю жизнь.

После семейного совета стало ясно, что дедушка, бабушка и мои родители, а также мы, дети, едем в Сербию, а дядя Николай – во Францию, поэтому надо найти места на пароходе. В то время в Новороссийске было много кораблей, эвакуация уже началась. Эвакуация была необходима, потому что тыл Белой армии надо было разгружать – в городе скопилось много беженцев. Некоторые боялись прихода Красной армии, так как знали, что для них все это может плохо кончиться. Поэтому началась лихорадочная эвакуация беженцев – женщин, детей, престарелых, хотя штатские мужчины были тоже.

Об одном эпизоде, связанном с эвакуацией, много лет спустя рассказал мне один свидетель. Это был человек известный – переводчик на Ялтинской конференции, где шли переговоры между Сталиным, Черчиллем и Рузвельтом, сэр Бернард Перс. Когда я уже жил в Англии и был священником Сербской Церкви, я организовал школу для православных детей и студентов и был руководителем этой школы. Однажды мне сообщили, что ко мне на воскресное богослужение, которое я совершал для детей, хочет приехать, как он представился, «старый знакомый моего деда» сэр Бернард Перс.

Кто был этот сэр Бернард Перс, я, конечно, знал. Он приехал, был на литургии и после этого сказал: «Я специально приехал, чтобы рассказать вам то, чего вы, может быть, не знаете и чему я был свидетель. Это было в Новороссийске. Английское правительство поручило мне помогать русским беженцам в эвакуации на Чёрном море. И я это делал. У меня была специальная контора. Я старался помогать всем и всюду, где мог, но это было непросто. Я видел огромную толпу людей. Они стояли в ожидании пропусков на корабли, которые выдавал представитель Белой армии, так как она фактически была там единственной властью и руководила эвакуацией. И вдруг в толпе я увидел высокую, крупную фигуру вашего деда. По выражению его лица я понял, что у него были серьёзные проблемы. Я подошёл к нему, представился и спросил: «Вы Михаил Владимирович Родзянко, бывший председатель Государственной думы?» – «Да, я». – «Вы чем-то огорчены?» – «Да, мне не дают пропуск на корабль, ни мне лично, ни моей семье. Но сейчас я надеюсь, что всё-таки его получу». – «Я вам помогу»,– сказал я и повёл его в свою контору, там ему и был выдан пропуск. Тогда я уже знал, что в Белой армии отношение к вашему деду отрицательное, что он был фактически гонимым человеком». Перс не только выдал деду этот пропуск, но и проследил, чтобы вся семья попала на корабль.

Это был бывший немецкий, а может быть, австрийский корабль «Габсбург». Одним словом, это был вражеский корабль, конфискованный англичанами переданный ими специально для эвакуации русских беженцев из Крыма и Новороссийска.

Сравнительно недавно я снова был в Новороссийске. Я увидел все эти места, пути железнодорожные, и там стояли почти такие же вагоны, как тот, в котором жила наша семья. Единственным местом, где мы могли как-то разместиться, был старый вагон на запасных путях. Для взрослых это было мучительно трудно, особенно для престарелых дедушки и бабушки. Но мы, дети, не чувствовали этого. Надо сказать, что русские вагоны очень удобные – широкая колея, с большими полками наверху. Мы на эти полки забирались, мы там фактически жили и играли, в общем, чувствовали себя неплохо.

Итак, сэр Бернард Перс проводил нас на корабль. Мы оказались в трюме. Каждой семье было отведено крохотное местечко – по числу членов семьи. Время от времени мы выходили на палубу. Стоя рядом со взрослыми, я смотрел, как белый след бежит за кораблём в темной воде. Я понимаю, почему море называют Чёрным, – из-за темно-синей, почти черной воды. Нас сопровождали дельфины, тоже черные. Они выпрыгивали из воды – ловили отбросы пищи. Конечно, это отвлекало, но всё же было трудно, условия были действительно тяжёлые. Я помню, что много плакал. И конечно, детский плач утомлял и без того измученных взрослых. Комендант этого трюма генерал Стреха наводил на меня нешуточный страх. Он появлялся на лестнице, по которой мы спускались в трюм, и когда я плакал, он кричал: «Владимир, замолчи!» Помню, что мне было страшно, неуютно и трудно. Взрослые страдали от качки, многих тошнило. Вот в каких условиях мы плыли.

Наконец мы приплыли в Грецию, в Солунь. Там был карантин – нас мыли, купали, дезинфицировали под душем и в ваннах. Это был город Салоники, или Солунь, как называли его греки. Здесь проходил Солунский фронт. Сербскую армию возглавлял сам наследник престола королевич Александр Карагеоргиевич. Там всё было разбито, уничтожено. Весь Солун после военных действий был сильно разрушен. Никакого другого транспорта не было, только подвода, запряжённая волами. Я уже касался этого момента и рассказывал, как я вдруг из того, что представлялось адом – не только на корабле, но и до этого, – вдруг оказался в раю. Первый священник, с которым я тогда встретился в своей жизни, был сербом. И вероятно, не случайно потом Бог привёл меня к тому, чтобы я стал именно сербским священником и пробыл на этом посту, как в Югославии, так и за границей, вплоть до моего переезда в Америку, где я тоже был сербским священником. Я полюбил сербов. Я полюбил Сербскую Церковь. Я почувствовал, что Сербия – родная для меня страна. «Моя Сербия», как сказал дедушка. Она стала моей Сербией тоже. Я понял, что он имел в виду. Я понял, что Сербия дала нам, русским беженцам, рай на земле в известном смысле, как и то, что всё, что было до этого – и на корабле, и до корабля, – было адом на земле.

Я помню, как моя мать однажды сказала мне: «Если тебя будут спрашивать, как тебя зовут, не говори. Нельзя, понял? Запомни: ты не знаешь своего имени, если тебя спросят». Я запомнил. Прошло довольно много времени. Как-то незнакомая женщина посмотрела на меня и говорит: «Девочка, как тебя зовут?» Я был единственным мальчиком в семье, сестры были старше меня. И естественно, что в наших трудных материальных условиях я донашивал платья, из которых вырастали сестры. У меня тогда были кудри, вьющиеся белокурые волосы, и я действительно был похож на девочку. И когда женщина вдруг спросила, как меня зовут, я насупился и ответил: «Не знаю». – «Как? Такая большая девочка и не знаешь?» – «Не знаю». Мать моя всё это видела и слышала. Позже она меня спросила: «Почему ты ей не ответил?» Я пробурчал: «Но ведь ты же сама мне сказала, чтобы я никому не говорил своего имени». – «Ты это помнишь?» – «Помню». Мне было три годика, когда она это сказала; а тут уже было больше четырех. Потом я понял, с чем был связан этот материнский запрет. Он был сделан в другое время и в другом месте. Скорее всего, это было в Новомосковске, в условиях оккупации, когда называть себя было опасно. Тогда было много разных группировок – «зелёные», махновцы и, конечно, красноармейцы часто сменяли друг друга. Дети иногда крепко запоминают какие-то события. Почему? Потому что это связано с переживаниями. Я тогда переживал ад на земле, не зная, что такое ад. Потом это случилось снова, когда мне было шесть лет, но об этом позже.

И вот мы переехали в Панчево и как будто уже успокоились после долгого путешествия из России, оказавшись в тихом, спокойном городке Панчево. Здесь жили сербы, немцы, мадьяры.

В Панчеве, как и в Белграде, образовался центр русской эмиграции. Но в Белграде он был столичный, а в Панчеве – провинциальный, пограничный. Там, в Панчеве, мне исполнилось пять лет. Я помню, как праздновался этот день рождения. И жизнь там была тихая, спокойная, размеренная, а для меня и весёлая: появились товарищи, друзья. Я уже начал немножко говорить по-сербски. Сербские мальчишки меня дразнили: «Рус купус, рус купус». «Купус» – это значит «капуста».

Однажды случилась неприятность: одна девочка толкнула меня, я упал на каменный пол школьного двора и разбил себе коленку в кровь. Я не обратил на это внимания, но через некоторое время рана нагноилась и образовался нарыв. Госпиталя в Панчеве не было, и меня решили повезти в Белград по указанию врача. Это был наш чудный, замечательный семейный врач Павел Иванович, типичный старый русский доктор – такие врачи есть в рассказах Чехова. Дед и отец – оба рослые, сильные – несли меня в больницу на плечах. Я восседал, словно наездник, на плечах то отца, то деда. Это было весело, хотя колено и болело. Это была моя первая коленная болезнь. Я говорю «первая коленная болезнь», потому что колено у меня болело тогда в первый раз, а потом – довольно часто.

И вот мы пришли в больницу и меня внесли то ли на третий, то ли на четвёртый этаж и положили на кровать. Врач сказал, что будет делать операцию под наркозом. Я не знал, что такое наркоз, даже слова такого не слышал, но почувствовал, что сейчас со мной будут что-то делать. Это теперь вам просто делают укол, и вы не замечаете, как засыпаете. А тогда мне на лицо наложили отвратительно пахнущую хлороформом маску. Я задыхался, дрался. Наконец я схватил эту маску и выбросил в открытое окно. Тут кто-то рассмеялся, а фельдшер побежал вниз и принес её. Меня скрутили, сестры и фельдшер держали, и мне наложили-таки эту маску и держали, пока я не заснул. Позже врач сказал, что операция была для пятилетнего мальчика довольно серьёзная. Когда я проснулся, мое колено было забинтовано и не болело.

После операции я начал чувствовать, что мы с дедом стали ближе. Я видел, что дедушка часто бывает грустным, подолгу молча сидит за письменным столом, глядя на портрет государя императора Николая II. Это была фотография с известного портрета художника Серова. О чем он думал? Может быть, вспоминал свои беседы с царём?

Деду стал известен такой факт. Уже после отречения к государю приехал известный русский генерал Рузский, который командовал одним из фронтов. Он рассказывал, что когда в последний раз виделся с государем, незадолго до отъезда семьи в Тобольск, Николай сказал ему: «Единственным человеком, который говорил мне правду, был Родзянко». Эти слова позже передали деду, об этом говорила мне моя мать.

В доме, где мы жили, была квартира хозяина этого дома. Звали его Гига Йованович. Он был торговцем. В центре города была огромная, как мне тогда казалось, лавка с надписью «Гига Йованович». Гига – это сербское сокращение от имени Григорий. Гига был известен тем, что у него была огромная борода – пышная, с проседью. Это был симпатичный и весёлый человек. Как-то он пригласил меня к себе на обед. Я был единственным гостем, меня угощали. Я первый раз в жизни ел фазана. Гига Йованович рассказал мне, что фазан – это птица, которую подстрелили на охоте. Все это было интересно и весело. Вдруг зазвонил телефон, и мне говорят: «Вас просят к телефону». Первый раз в жизни меня позвали к телефону, до этого я его ни разу не видел. И вот в трубке зазвучал голос моего отца: «Ну как дела?» Я отвечаю: «Хорошо. Меня угощают фазаном». – «О, это очень вкусно. А у нас сегодня куриные котлеты». На этом разговор закончился. Я на всю жизнь запомнил этот обед.

Через некоторое время отец получил работу у венгерского магната Карачони в Беодре. Он занимался примерно тем же, что и в России, – управлением имением и сельскохозяйственными работами. Поездки по полям, общение с крестьянами – все это отец любил, поэтому и поступил в свое время на естественный факультет Московского университета.

Кстати, вспоминая о своих юношеских годах, отец рассказывал, что когда они были студентами, поехали на какой-то срок в Дюссельдорф, чтобы совершенствовать немецкий язык. И там русские студенты развлекались тем, что по вечерам стреляли из рогаток по газовым фонарям. Если они попадались, то немецкие полицейские штрафовали их. «Двадцать пфеннингов», – произносил страж порядка, и молодые люди покорно расплачивались. Получив квитанцию, они продолжали стрелять по фонарям. Отец, вспоминая эти годы, говорил: «Видишь, каким я был шалопаем. Но на этом примере видно, чем русские люди отличаются от немцев».

Жизнь текла в Беодре тихо, спокойно, легко, интересно. В имении были свои лошади, поэтому довольно часто мы на них выезжали в поле. Мы много гуляли, собирали полевые цветы. Дом венгерского магната был довольно большой. Сам Карачони, после того как война кончилась и это местечко перешло Югославии, жил в Будапеште. Тогда шли переговоры между Венгрией и Югославией о том, что делать с поместьями венгерских и австрийских магнатов на севере Югославии. В конце концов, кажется к 1929 году – мне было тогда четырнадцать лет, – они были возвращены хозяевам – австрийским и венгерским помещикам, поэтому мы должны были оттуда уехать.

Наступил шестой год моего рождения. По православному обычаю в младенческом возрасте детей причащают без исповеди, просто подносят или подводят к чаше. Наступил момент моей первой исповеди. Первая исповедь замечательно описана у Льва Толстого в его «Детстве». Я, помню, уже тогда начал читать «Детство» и «Отрочество», и на меня эти книги произвели очень сильное впечатление. Вероятно, мне и дали их читать, чтобы через литературу подготовить к Таинству.

Я начал готовиться к первой исповеди. В Новом Бечее был русский священник, законоучитель, он преподавал Закон Божий в Институте благородных девиц. Там была своя домовая церковь. И этот батюшка приехал к нам. Это был очень уважаемый протоиерей отец Григорий Прозоров. Он стал моим первым духовником. Моя мать мне сказала, что я должен, чтобы не забыть, записать свои грехи на листочке. И я составлял эту записочку, вспоминая каждый свой грех. Бабушкины горничные, которые приехали из России с ней вместе, Глафира и Настя, все время подсматривали, что я написал. А я не давал. Я говорил: «Этого делать нельзя, мама сказала, что только батюшка может знать это, и никто другой». Для меня всё это было серьёзно.

И вот наступила моя первая исповедь. Впечатление от неё, от того, как батюшка отнёсся ко мне, прочитав мои каракули, как он говорил о моих грехах и старался направить меня на путь истины, осталось на всю жизнь. Должен сказать, что, по старой русской традиции, это особая веха в жизни человека. Теперь, конечно, многое переменилось и забылось. Но у нас в семье существовала старая, дореволюционная традиция воспитания детей, и моя мать была очень строга в этом отношении. Вся семья была верующая, церковная. И меня воспитывали в соответствии с этими обычаями. Чувство освежения, очищения, чего-то совершенно нового, ангельского было незабываемо. И когда я подходил с трепетом к причастию после исповеди, то почувствовал, что действительно соединяюсь таинственно с Самим Христом, Который входит в меня и становится мною, а я Им. В этом было что-то такое чистое, что никогда уже потом не повторяется, особенно когда человек становится взрослым.

С сёстрами я любил играть в горелки и другие игры. В то время у меня было три старших сестры и одна младшая, потом, уже довольно поздно, появилась пятая сестра. Анна и Мария были близняшки, причём такими, что посторонние отличить их друг от друга не могли, особенно в детстве. Когда они повзрослели, естественно, около них стали появляться молодые люди. И девушки развлекались тем, что дурачили этих молодых людей. Однажды во время танца один из ухажёров, партнёр Анны, вдруг повернулся к ней и с недоумением спросил: «Скажите, это вы или ваша сестра?» – «Моя сестра», – ехидно ответила Анна.

Институт, в котором учились Анна и Мария, находился в городе Новый Бечей. Там протекала река Тиса, которая брала начало в Карпатских горах и текла к карпато-русской деревне Иза. Для нас это была русская река, и мы её очень любили. В то время она была очень чистая. И когда мы приезжали в Нови-Бечей навестить сестёр, то ходили на эту реку. Там была дамба, и к этой дамбе институтки по вечерам выходили на прогулку. И тогда нам, мальчишкам, разрешалось с ними гулять.

Хотя мы жили неплохо, но все же это была чужбина. И все тосковали по России – мы, дети, конечно, меньше, чем взрослые. Россия была далеко, и взрослые говорили, что там правят какие-то ужасные люди, которые мучают русский народ. Я помню в детстве эти разговоры: надо спасать Россию. Очень много было таких разговоров за столом. Я всё это слышал и накалялся чувством патриотизма: что надо вернуть Россию назад, к тому, какой она была. Мои родные рассказывали, какой была Россия до войны, как было хорошо в 1913 году и т. д. Жизнь в Беодре напоминала жизнь в «Отраде» Екатеринославской губернии до войны и до революции.

А тем временем наступила черная полоса в моей жизни. У нас была большая семья, за стол садилось двадцать два человека – мои родители, сёстры и братья, дедушка и бабушка, три тётушки, две их горничные Глафира и Фрося, дальние родственники Мухановы, ещё кто-то, кого я уже и не помню. Одним словом, двадцать два человека, и моя мать буквально валилась с ног. Заниматься со мной у неё не было времени. И тогда решили взять гувернёра. Так появился Николай Семёнович. Это был бравый белый офицер. О нём говорили, что он настоящий патриот России. Он только что женился, у него была молодая жена Раиса Степановна и маленький сын, ещё в колыбельке. Ему нужно было где-то работать, и занятия со мной давали хороший заработок. У моего отца была возможность платить – он получал жалованье, работая в имении. Мой дед был очень доброжелательно принят некогда сербским, а теперь югославским правительством, самим королём Александром и давно знавшим его премьер-министром Николаем Пашичем. Ему назначили государственную пенсию – такую, какую он получал бы в России. Её давала ему братская Югославия в благодарность за то, что он в своё время сделал для Сербии. Поэтому мой дед не ошибся, когда сказал на семейном совете: «Я еду в мою Сербию». Она действительно была его Сербией, его там любили. Его пенсия хорошо пополняла семейный бюджет.

Мне было уже семь лет, и я, конечно, уже многое понимал. Именно тогда надо мной сгустились тучи. Я оказался козлом отпущения. Гувернёр Николай Семёнович был одним из тех офицеров, кто плохо относился к моему деду. И вымещал это на внуке. Он уводил меня далеко от дома, в заброшенный сарай, привязывал ремнём или верёвкой к решётке окна и нещадно избивал ремнём. После этого он ставил меня коленками на кукурузу, и я стоял так, пока на коленях не появлялись капли крови. Это был садист. С тех пор и до старости колени – мое слабое место. Бог ему судья, да простит ему Господь. Я не знаю, как он объяснял моим родителям, за что наказывает меня. То, что мне приписывалось, я часто не понимал. Но каждое утро я просыпался с мыслью: Боже мой, опять начинается день, а значит, и весь этот ужас. Вот такая была у меня жизнь. Эти экзекуции оставались тайной – я никому о них не говорил. Но, очевидно, моя мать о чём-то догадывалась. И однажды она сказала Николаю Семёновичу: «У меня исчезли яблоки. Узнайте, пожалуйста, не Владимир ли их украл». А сама спрятала эти яблоки. Через некоторое время Николай Семёнович пришёл и сказал: «Да, это он их стащил, а поэтому должен быть наказан». Тогда она показала ему спрятанные яблоки. Гувернёра уволили. Но последствия его «воспитания» на многие годы отравили мою жизнь. Я не видел смысла жизни, у меня не было интереса к ней. Появился другой гувернёр, добрый старичок, но он ничего не мог исправить – детство мое было отравлено.

А сейчас я перенесусь на несколько десятилетий вперёд. Моя мать прожила, как я уже говорил, почти до ста двух лет. Незадолго до своей кончины, когда мы все собрались вокруг её постели, она вдруг обратилась ко мне: «Прости меня, Володя, что из-за моего недосмотра тебя мучил злой человек, когда ты был ещё ребёнком». Я сказал: «Мама, это было по Промыслу Божию. Не будь этого, я не был бы тем, что есть сейчас. Я грешный, недостойный, но служу Церкви». Это был один из моих последних разговоров с матерью. И действительно, если есть во мне что-то доброе, то все это от моей матери, от отца Иоанна, от владыки Антония, от Раисы Степановны и многих других, кого я позже встретил на своем жизненном пути.

В день моего семидесятилетия раздался телефонный звонок. Женский голос спросил: «Можно поговорить с епископом Василием?» – «Пожалуйста». – «С вами говорит Раиса Степановна. Помните меня?» – «Да, конечно, помню. Вы жена Николая Семёновича». – «Мне нужно с вами поговорить. Вы могли бы меня навестить? Я живу...» Она продиктовала адрес. Через несколько дней я поехал туда на машине моего приятеля. Приезжаю, узнаю в восьмидесятилетней старушке ту молоденькую Раису Степановну, которая относилась ко мне, ребёнку, очень ласково, мило. У неё тогда родился сын. Через много лет с ним, уже взрослым, я встретился в тюрьме. Но это особый разговор. А тогда она мне сказала: «Я хочу вам рассказать всё, что помню. Вам тогда было лет шесть-семь. Я знаю, что мой муж вас истязал, я пыталась заступиться за вас, хотя это было не в моих силах. Но вы помните, как приходили ко мне?» – «Конечно, помню, помню вашу ласку, помню ваше доброе отношение ко мне». И она мне рассказала многое о своей жизни. Потом я её исповедовал. И опять Промысл Божий привёл меня, как и в случаях с Феликсом Юсуповым и Александром Фёдоровичем Керенским, исповедовать человека, которого я знал в детстве. Она была замужем за другим человеком. И во втором браке была счастлива по-настоящему.

Книги я любил с детства. Любил, когда бабушка, мама или моя крёстная мать тётя Саша мне читали. Из детских книг я хорошо помню одну, которая называлась «Маленький русский историк», в которой было много очень интересных рассказов и красивых иллюстраций. В ней красочно описывалась русская история, начиная с Крещения Руси и даже раньше – такие исторические рассказы для детей о святом Владимире, Святославе, Ольге, Игоре и других русских князьях, о царе Петре Великом. Должен сказать, что в моем восприятии русской истории именно этой книгой был заложен хороший фундамент. У меня появился интерес к исторической литературе, и со временем я сам начал читать исторические романы, например «Князь Серебряный» Алексея Толстого. В гимназии наш преподаватель Сухотин одобрял мой интерес к истории, который остался у меня, в сущности, на всю жизнь.

Пришло время, когда мне нужно было начинать учёбу. Гимназия была в Белграде. Это была первая русско-сербская гимназия, её основателем и первым директором был профессор Плетнёв, поэтому её назвали Плетнёвской гимназией. Вообще в Белграде было в то время много русских университетских профессоров, они, естественно, не все могли получить место в маленьком Белградском университете и поэтому оказались создателями и преподавателями гимназий. В Плетнёвской гимназии преподавали такие известные люди, как историк Сухотин, автор учебника истории, русскую литературу вёл профессор Александр Васильевич Соловьёв.

Те из учеников, которые приехали из других мест, жили в интернате, жители же Белграда были приходящими. И вот в один прекрасный день родители привезли меня в Белград и оставили в интернате.

Моя детская психика была глубоко травмирована «воспитательными методами» Николая Семёновича. И можно себе представить, какой трудной была моя жизнь в интернате, как нелегко давалось мне общение с товарищами.

Наша гимназия была организована по типу старых дореволюционных классических гимназий. Главный упор в преподавании делали не на физике и математике, а на гуманитарных науках. Гимназия отличалась от соседних, чисто сербских. У нас учились не только русские, но и сербы, были сербские учителя, которые преподавали сербскую географию, сербскую историю, сербскую литературу, сербский эпос и, конечно, сербский язык. У нас сразу же установились контакты между русскими и сербскими детьми, хотя взрослые их немножко ограничивали: они боялись, что мы можем утратить нашу русскость. Но такое, конечно, про­исходило. Девушки выходили замуж за сербов, наши юноши женились на сербках. И действительно, они оказались как бы потерянными для русской эмиграции, которая бережно сохраняла традиции русской культуры в сербском окружении.

В гимназии много внимания уделялось разного рода спортивным занятиям, играм, футболу. Я, десятилетний, увлёкся футболом. И мне подарили футбольный мяч. Для нашей семьи он был дороговат, так что это был очень хороший подарок. Но однажды во время игры мяч залетел в соседний двор и исчез. Я его так и не нашёл и очень переживал из-за этой потери – настолько, что вообще перестал интересоваться футболом.

В Сремских Карловцах, севернее Белграда, в течение нескольких веков находилась резиденция Сербских патриархов. В 1922 году в Сербии был только митрополит, возглавлявший маленькую независимую Поместную Церковь.

Недалеко от резиденции возвышается Фрушка Гора – своего рода сербский Афон. Она вся покрыта лесом и стоит на равнине с удивительно плодородной землёй, чернозёмом. На этой святой горе было свыше двадцати сербских монастырей. Они появились ещё в те далёкие времена, когда на патриаршем престоле был патриарх Арсений III Черноевич, или Црноевич по-сербски. Патриархия находилась в городе Печ, на границе с Грецией и Албанией, недалеко от Косовского поля, где в 1389 году произошла знаменитая битва между сербами и турками.

С этой битвой связана легенда. Сербскому королю Лазарю было видение. «Ты можешь победить турок и получить царство земное, но тогда не получишь Царства Небесного. Однако ты можешь выбрать. Если ты будешь побеждён, но сохранишь веру своей страны, страна восстанет потом, а ты обретёшь Царство Небесное». Красивая легенда, своего рода житие этого удивительного человека. Он сказал своим воинам: «Исповедайтесь, причаститесь, ибо битва будет тяжёлая». Турки победили в Косовской битве, а король Лазарь был пленён и затем казнён.

Так вот, недалеко от Косова и места Косовского сражения впоследствии была Патриархия Сербской Православной Церкви. Сербскую Церковь основал святой Савва в XIII веке. Когда давление турок усилилось, патриарх Арсений III вместе с паствой перебрался в Австро-Венгрию. Австро-Венгерская империя оказала защиту беженцам с тем условием, что сербы будут защищать южные границы империи. И они на это согласились. Это был 1690 год.

Правительство Австро-Венгрии предложило патриарху Арсению III местечко недалеко от Фрушкой Горы, где впоследствии поселились монахи и основали монастыри. Это местечко называлось Сремские Карловцы, по имени императора Карла. Восточная часть с Константинополем превратилась, как известно, в Византийскую империю. Так вот, император Карл в XIV веке был одновременно и королём славян, в основном чехов. Были здесь и так называемые лужицкие сербы, жившие севернее Чехословакии, они и сейчас существуют как островок, это бывшие сербы, которые переселились в свое время на север. Эти Сремские Карловцы и были предложены Арсению Црноевичу. И там с тех пор находилась Патриархия Сербской Православной Церкви. Сербские патриархи сохранили свой патриарший престол вплоть до 1920 года, когда после мирного Версальского договора 1918 года Сербская Церковь объединилась и был избран Белградский митрополит Димитрий на уже вакантный к тому времени патриарший престол в Сремских Карловцах. Он стал именоваться архиепископом Печским, митрополитом Белградским и патриархом Сербским.

В1920 году в Сремские Карловцы приехал Киевский митрополит Антоний вместе с многочисленной паствой, которая эвакуировалась, как и мы, через Константинополь в Сербию. Так было положено начало Зарубежной Русской Православной Церкви.

В 1922 году в Сремских Карловцах собрался Поместный Собор Русской Православной Церкви Заграницей, или, как его называли, Всезаграничный Собор. В то время не было раскола между Патриархией Русской Церкви во главе с патриархом Тихоном в Москве и этой Церковью Заграницей, которую возглавлял старейший по сану митрополит Киевский и Галицкий Антоний. И когда этот Собор начал работу, никто не ожидал, что возникнут расхождения, раздоры. Хотя можно было, конечно, уже тогда понять, что этот Собор не мог поддержать происходившее в России и что может начаться – хотят или не хотят того обе стороны – политическое противостояние.

На Собор 1922 года в Сремских Карловцах были приглашены все участники Поместного Собора в Москве 1917–1918 годов, который избрал Святейшего Патриарха Тихона. Было три кандидата. И было решено избрать Патриарха не большинством голосов, а так, как апостолы избрали двенадцатого апостола вместо повесившегося Иуды-предателя, – по жребию. И жребий, как известно, пал на святителя Тихона.

Собор в Сремских Карловцах привлёк всеобщее внимание. И не только зарубежных церковных кругов, русской эмиграции, но и самого патриарха Тихона и других церковных людей в России, насколько они могли знать об этом, потому что уже тогда в СССР опустился «железный занавес».

На Собор в Сремских Карловцах были приглашены все бывшие за границей участники того Поместного Собора в Москве, который избрал патриарха Тихона. Огромное большинство присутствовавши составляли, естественно, белоэмигранты, крайние монархисты и крайние правые – представители Союза русского народа. Мой дед тоже был на том Соборе.

Я уже говорил, что Белая армия отрицательно относилась к моему деду. Однажды, встретившись с генералом Врангелем, дед спросил его: «Зачем вы раздули кампанию против меня, несправедливую, даже клеветническую?» И он ему довольно цинично ответил: «Нам нужен был козёл отпущения, и мы выбрали вас». А потом произошёл скандал. «Долой Родзянко! Родзянко сделал революцию, изгнать его отсюда!» – такого рода призывы звучали на Соборе. Митрополит Антоний тогда вывел моего деда из зала заседаний Собора, и они несколько часов гуляли по парку Сербской Патриархии в Сремских Карловцах. О чём они говорили, никто не знает. После этого мой дед несколько успокоился и уехал с Собора. Все это он переживал очень тяжело.

В 1925 году Сербская Церковь передала Русской Зарубежной Церкви монастырь Вильково, расположенный южнее Белграда, в Шумадии, в чудной горной лесистой местности на берегу Моравы. Этот монастырь был передан русским монахам и тем, кто собирался принять монашеский постриг. Одним из них был Михаил Максимович, ученик и иподиакон митрополита Антония (Храповицкого). С ним Михаил познакомился ещё в Харькове, когда владыка Антоний был Харьковским архиепископом. Когда

во время Февральской революции бунтовщики захватили епархиальное собрание и изгнали его из Харькова, он уехал на Валаам и был гостем своего ученика и друга митрополита Сергия (Страгородского), впоследствии Патриарха Московского и всея Руси. Там, в Харькове, с ним близко познакомился Миша Максимович, юноша, его дальний родственник. Со временем Михаил Максимович стал отцом Иоанном. Как и митрополит Антоний, семья Максимовичей приехала в Югославию. Кстати сказать, митрополит Антоний не добровольно выехал за границу, его вывезли обманом – пригласили освятить корабль. Он его освятил и вдруг увидел, что корабль отходит от берегов Крыма. «Что такое?! Куда мы плывём?» – «В Константинополь». – «Как, почему?» – «Да это только на два месяца». Но оказалось, что на всю жизнь.

Митрополит Антоний постриг Мишу Максимовича в монахи с именем Иоанн, и тот сразу же получил особое монашеское послушание вне стен монастыря – стал преподавателем Закона Божия в местечке, которое находилось в двадцати километрах севернее Беодры, на самой границе с Венгрией. Так мы оказались соседями. Но настоящее знакомство произошло уже в Белграде, в Троицкой церкви, специально построенной для русских. Небольшая по размерам церковь фактически стала кафедральным собором Русского зарубежья в течение всего периода между Первой и Второй мировыми войнами. В Константинополе впервые было создано Высшее церковное управление заграницей по благословению Вселенского патриарха; впоследствии оно разместилось в Сремских Карловцах и существовало там до самой Второй мировой войны. В Троицком храме я встретил молодого иеромонаха отца Иоанна. О нём было известно, что он очень любил детей. Много лет спустя, когда он был миссионером в Китае, о нём рассказывали удивительные истории: как он спасал детей и как создал удивительный дом для сирот в Шанхае. Но моя с ним встреча произошла задолго до Шанхая. Он был ещё совсем молодым человеком, а я ребёнком, как и мальчишки, мои друзья по алтарю, алтарники. Я стал алтарником, потому что этого хотел мой отец. Он обратился к настоятелю белградской церкви с просьбой взять меня в алтарь, чтобы я прислуживал. Я помню, как Лёва Барташевич, алтарник, старший товарищ по гимназии (он был на класс старше) сказал: «Твой отец хочет, чтобы ты был алтарником, так вот, приходи».

Я прекрасно помню свой первый приход. Это было во время Великого поста. Я пришёл на литургию Преждеосвящённых Даров. Она была трогательная, с великопостным песнопением. Я начал свою церковную жизнь забитым мальчишкой во время Великого поста с его особыми службами и пением. Я не понимал, что со мной в это время происходило, но знаю: встреча с отцом Иоанном многое в моей жизни изменила.

Отец Иоанн находился тогда в Белграде – его переводили из гимназии в Великой Текинде в Битольскую семинарию, от венгерской границы на греческую границу, в местечко под названием Битоль, что значит «обитель», недалеко от Охридского озера. Там когда-то был монастырь, но теперь так назывался город. Там была семинария, и он должен был стать преподавателем в ней. Церковь в то время в Югославии была государственной, поэтому все такого рода назначения шли через Министерство народного просвещения. И как всегда в таких случаях, бюрократические проволочки затягивали дело. Ожидая назначения, отец Иоанн несколько месяцев пробыл в Белграде, к радости своей семьи.

После богослужений отец Иоанн собирал нас, мальчишек, в церкви и беседовал с нами. С первой же встречи его ласковая улыбка, его удивительные, проницательные глаза, первые же его слова затронули мою душу. Он говорил со мною как старший друг, и такой подход у него был абсолютно ко всем. Я ходил за ним всюду, чтобы слушать то, что он говорил. Другие мальчики тоже ловили каждое его слово. Мы стаей ходили за ним, и он иногда останавливался прямо на улице, чтобы успеть что-то сказать. Мы провожали его до дома, и он ещё долго стоял у калитки, продолжая или оканчивая свои рассказы, пока не слышался голос его отца. Наконец мы нехотя расходились. Это продолжалось изо дня в день в течение нескольких месяцев.

Он много рассказывал, и нам всё больше и больше открывались горизонты веры, духовной жизни, неба на земле, иного мира. Он давал нам примеры из жизни святых, рассказывал из истории России, из русской церковной и народной истории. Он окончил Полтавский кадетский корпус и был укоренён в традиции, которая была известна в кадетских корпусах. А затем окончил богословский факультет университета. Он был очень образованным монахом, но в то же время это был человек не от мира сего. В хорошем, очень хорошем смысле этого слова. Он жил миром Евангелия, святых отцов, церковной настроенности. А окружающий мир для него как-то почти не существовал. Ходил он часто босиком или в сандалиях – даже в холод. Одевался очень просто, носил простую рясу или подрясник. И вид у него был невзрачный, но удивительно духовный. А главное, в нём была изумительная любовь ко всем людям, без исключения, которую я больше ни у кого не встречал. Он заметил, что со мною что-то не так, и начал врачевать мою душу.

Он произвёл на меня такое сильное впечатление, что я решил: буду служить Церкви так же, как отец Иоанн. Я представлял, что тоже буду монахом, как и он.

У меня началась новая жизнь, полная смысла и радости. Отец Иоанн сумел мне показать – именно показать – иной мир, светлый, замечательный, райский. Тот рай, в котором мы были и который утратили.

Помню восьмидесятилетие императрицы Марии Фёдоровны, матери императора Николая II. Как известно, последние годы она жила у себя на родине в Копенгагене. Всё зарубежье в этот день молилось о ней, и были особые собрания, посвящённые юбилею. В сербском офицерском собрании в Белграде тоже был вечер, большой концерт. Исполнялись арии из оперы Глинки «Жизнь за царя». Привёл меня туда отец Иоанн, и мы сидели вместе. Он сказал мне: «Оперы бывают разные: есть такие, которые не стоит и посещать. Но эта опера – замечательная, истинно русская».

В зале находился также митрополит Антоний. Когда все выходили, отец Иоанн подвёл меня к нему и представил. Тот ласково на меня посмотрел: «Володя Родзянко? Так мы ж с тобой родственники. Храповицкие и Родзянки, правда, дальние, но родственники. Будешь моим племянником? Иди сюда». Он посадил меня в свою машину и повёз на свою белградскую квартиру, хотя вообще-то жил в Сремских Карловцах, в патриаршем дворце. Позже я часто бывал там. К нему можно было прийти совершенно запросто. Он был очень гостеприимным человеком, хотя и занятым, разумеется. Но всегда находил время для посетите­лей. Я слышал удивительные рассказы митрополита Антония о Царстве Божием, о том, как наш человеческий грех создал все те ужасы, которые мы переживаем в этом грешном мире. Владыка Антоний заплакал, когда узнал о моём детстве, о садисте-гувернёре. Под воздействием этих двух людей – отца Иоанна и владыки Антония – моя измученная душа начала потихоньку оттаивать.

Был ещё один человек, который помог мне залечить мою травмированную душу, – воспитатель нашего интерната Иван Николаевич Лукин. Это был белый офицер, и в нём соединилось все лучшее, что было свойственно нашему офицерству до войны. Он был одним из тех, кто встал на защиту идеалов Белой армии, кто жизнь свою отдавал за идеалы порядочности и преданности, которые красные уничтожали. С точки зрения Ленина и большевиков, это были белобандиты. Иван Николаевич нашёл подход к двенадцатилетнему мальчику, заговорил с ним как со взрослым и разбудил в нем нечто дремавшее. Благодаря Ивану Николаевичу у меня пробудился интерес к чтению. Я полюбил русскую литературу.

Моя бабушка любила поэзию Алексея Константиновича Толстого. Она мне читала его поэму «Иоанн Дамаскин»: «Благословляю вас, леса, поля...» Удивительные стихи! Бывший премьер-министр дамасского калифа просит: «О, отпусти меня, калиф, дозволь дышать и петь на воле». И в конце концов калиф его отпускает. Он идет со своей сумой и посохом; идет, сам не зная куда. И приходит к берегам Кедронского потока, к лавре Святого Саввы Освящённого. Это же все взято из жития Иоанна Дамаскина: «Отшельники Кедронского потока! Игумен вас сзывает на совет». Пришёл человек, о котором они все слышали: защитник икон и великого искусства иконописи, которое тогда было гонимо. Мы знаем все это из истории. Бабушка мне об этом читала. А Иван Николаевич поддержал во мне интерес к поэтическому слову.

Однажды Иван Николаевич обратился ко мне: «Вот ты рассказываешь интересные вещи. А почему бы тебе это не записать?» С этого началась моя «литературная деятельность», отроческое увлечение. Под руководством Ивана Николаевича начал работать наш литературный кружок. Мальчишки избрали меня председателем. Ну, помню, были шутки: раз дед председатель, то и внук должен быть председателем. Дразнили, конечно.

Мы издавали даже ученический журнал, и там были наши рассказы. Помню, как мой друг Боря Лейдерович-Барский описал своё путешествие с родителями по Дунаю. Оно называлось «От Вены до Железных ворот». Железные ворота – это ущелье, где Дунай пробивает Балканские горы, а потом впадает в Черное море недалеко от Измаила. Потом я встретился с Борисом в Америке, когда и ему, и мне было больше семидесяти лет. Мы вспоминали эти годы, наш литературный кружок. Это была наша последняя с ним встреча, вскоре после этого он умер от инфаркта.

Однажды в нашем журнале появилось необычное обращение к нам: «Прошу зачислить меня в сотрудники вашего уважаемого журнала. Евгений Чириков». Чириков был писателем довольно известным в дореволюционной России. В тот год в Белграде проходил съезд русских писателей. Они приехали со всего мира. Нас, гимназистов, поощряли: мы имели свободный доступ туда, встречались с писателями, просили автографы. Я помню, как Дмитрий Сергеевич Мережковский в своем выступлении сказал: «Я почувствовал здесь, в Югославии, что наш обратный путь в Россию – через эту, ставшую нам родной, землю».

Мережковский не дожил до этого счастливого дня – он умер в 1941 году. Но это было своего рода пророчеством. И то, что он почувствовал, было правдой, потому что в Белграде была старая Россия. Там жили люди, которые принесли с собой культуру российского XIX века. Он не дожил до возвращения в Россию, а меня Господь сподобил совершить обратный путь. И прошёл он через Югославию. Позже я расскажу, как произошла моя встреча с сегодняшней Россией там, в Югославии, когда пришли русские войска. Но это особая история.

Действительно, слова Мережковского сбылись, потому что я в Югославии почувствовал себя сыном России, наследником всего того замечательного, что было в истории и культуре России. И Югославия очень многое мне дала, причём все оплачивалось правительством Югославии. Была создана специальная «државна комиссия» – государственная комиссия, которая занималась помощью русским беженцам. Наша гимназия целиком существовала благодаря государственному финансированию. Мы, дети, жили в пансионате бесплатно, наше обучение было также бесплатным, наши профессора получали зарплату от государства. Это было поразительно! И отношение людей было просто замечательное. Помню, как мы, мальчишки, бежали по улицам Белграда, болтали друг с другом по-русски. И вдруг нас остановил старичок-серб. На ломаном русском языке он начал говорить нам, что очень рад, что мы, русские дети, находимся здесь, в Белграде, и как они, сербы, любят нас, русских. Это была незабываемая встреча, когда старый серб нам, мальчишкам, признался в своей любви к России и к русским.

В гимназии мы увлечённо выпускали литературную стенную газету. Это было нечто новое для нас, потому что в старой России ничего такого не было. Очевидно, это влияние пришло из новой России. Мы об этом слышали. И кому-то пришло в голову: почему бы и нам такое не сделать? Воспитатели нас поддержали: «А почему бы и нет?» И мы стали выпускать стенную газету.

Новости из России приходили к нам из газет и по радио – тогда радио только-только появилось. И вот радио «Белград» сообщило о том, что в России взорван храм Христа Спасителя. Наши преподаватели рассказывали, что это был памятник победы в Отечественной войне с Наполеоном. Мы узнали о храме много подробностей: о том, как этот памятник строился, как весь народ участвовал в этом и т. д. И в нашей стенной газете появились статьи на эту тему. Я помню, как сам написал, конечно под влиянием того, что слышал от преподавателей, статью о храме Христа Спасителя и о Симоновом монастыре, который был взорван приблизительно в то же время. Я писал о том, что мы, новое поколение России, должны вернуться на родину, чтобы восстановить всё разрушенное большевиками.

Однажды нас, мальчиков, пригласили к митрополиту Антонию. Мы принесли с собой стенную газету, расстелили её на столе. И тут взрослые, друзья владыки, которые пришли с нами, подошли и начали рассматривать газету, читать заметки. Владыка тоже читал. И вдруг заплакал. Он плакал и благодарил нас: «Спасибо вам, дети, что вы это делаете, что идёте этим путём». Владыка Антоний плакал над храмом Христа Спасителя.

Прошли годы. Я стал священником. Но детская, казалось бы несбыточная, мечта о возвращении в Россию не оставляла. И вдруг она сбылась! И я – по пророчеству Мережковского – вернулся в Россию и увидел храм Христа Спасителя восстановленным.

Когда я заканчивал гимназию, встал вопрос: где учиться дальше? У моих родителей не было средств для моего обучения в Белградском университете, а тем более чтобы поехать куда-то ещё. Мои старшие сестры учились в Люксембурге по простой причине: там жила семья де Мюзер. Это были, как сейчас говорят, бизнесмены. Они жили в России перед Первой мировой войной, встретились с моими родителями и подружились. И когда произошла революция и все мы оказались в эмиграции, от них вдруг пришло письмо в Беодру. Узнать наш адрес оказалось нетрудно, потому что дедушку знали как бывшего председателя Государственной думы. И они предложили свою помощь: если нужно, присылайте ваших детей, будем их учить у нас. И три мои сестры поехали в Люксембург.

И сразу же встал вопрос: они едут в Люксембург, но там нет православной церкви, смогут ли они ходить в католическую? Я страшно переживал и не знал, как быть. В это время к нам приехал отец Иоанн (Максимович). И я с ним об этом стал говорить: что делать? И он ответил: скажи своим сёстрам, что они должны остаться православными. «А как я им это скажу?» – «А я напишу». И он написал трогательное письмо от моего имени: «Ответ Володи Родзянко: можно ли нам ходить в католическую церковь?» В письме не было ни критического отношения к католикам, ни какой-то вражды. Он сказал очень просто: «Лучше нам держаться своего». Я принёс это письмо сёстрам и начал им рассказывать, как произошло разделение Церквей в 1054 году. Но сестры сказали: «Мы все это знаем, всё это мы учили в институте. Мы православные, православными и останемся, так что не беспокойся за нас». И они действительно остались православными. Одна из них вышла замуж за Сергея Черткова, который позже стал священником, а она – матушкой.

Когда я был уже в восьмом классе, вдруг появилась некая американка. Она жила в Бостоне, даже адрес её помню: Чеснат стрит, 1. «Чеснат» – это «каштан», значит, Каштановая улица. Госпожа Шарлотта Бартоу через Париж обратилась к представителям русской эмиграции, говоря, что хочет помочь русским детям получить образование. Мои родители написали ей обо мне. Она ответила и предложила мне рассказать о моих планах.

Я пошёл к Ивану Николаевичу: что делать, что написать, как написать? Английского языка я не знал, поэтому попросил свою знакомую, которая хорошо знала английский, чтобы она написала с моих слов. Я сказал, что в будущем хотел бы служить Церкви, поэтому пошёл бы на богословский факультет. Иван Николаевич спросил: «А ты убеждён в этом?» Я ответил: «Да». – «Ну что ж, так и напиши». Общими усилиями мы написали это письмо. Оно было составлено на английском языке, я его подписал. Когда письмо было отправлено, Иван Николаевич улыбнулся: «Ну что, Рубикон перейдён?» Я подтвердил: «Перейдён». Пришёл ответ, очень милый, но такой: «Прежде чем решиться изучать богословие и служить Церкви, вам надо поближе познакомиться со здешним миром. Поэтому, когда вы окончите гимназию, приезжайте в Париж. Хотя я живу далеко, в Америке, я сделаю так, что вы будете жить в Париже. Когда вы присмотритесь к парижской жизни, мы решим, куда вам идти».

В этот момент пришло сообщение, что Синод Русской Православной Церкви Заграницей определил преподавателю Битольской семинарии Сербской Православной Церкви иеромонаху Иоанну (Максимовичу) быть епископом, миссионером в Китае, где ещё в XIX веке была создана русская миссия. Центр миссии находился в Пекине, но епископ нужен был в Шанхае. И отец Иоанн был определён стать Шанхайским епископом.

Когда отец Иоанн приехал в Белград, мы опять встретились. Я чувствовал себя почти что студентом. Ну как мальчишка в восемнадцать лет может себя чувствовать? Он на меня посмотрел: «Ого, ишь ты, какой у тебя «дипломат», да ты и сам почти что дипломат», – так он начал немножко меня поддразнивать, сбивать с меня спесь. С отцом Иоанном были у меня, конечно, глубокие и серьёзные беседы. Я ходил к нему на исповедь, а потом участвовал в богослужении. К тому времени я был уже иподиаконом, митрополит Антоний посвятил меня в чтецы, я получил право носить стихарь. Помню, как при посвящении митрополит Антоний читал удивительную молитву. Там есть такие слова: «Ты получаешь первую степень священства». И я был горд этим и счастлив.

Я присутствовал на посвящении в сан епископа отца Иоанна, будущего Иоанна Шанхайского. Я сильно это переживал. И помню тот момент, когда прозвучали слова: «Божественная благодать, всегда немощная врачующая и оскудевающая восполняющая, знаменует Иоанна, благоговейнейшего иеромонаха, во епископы богоспасаемого града Шанхая». И дальше: «Помолимся о нём, и да приидет на него благодать Святаго Духа», затем пение по-гречески: «Кирие элейсон, кирие элейсон, кирие элейсон». Я помню: стою – глаза к небу, весь поглощён службой. Потом, когда хиротония закончилась, Лёва Барташевич, который за всем этим наблюдал, подошёл ко мне и сказал: «Мы видели, как ты призывал Духа Святого на владыку Иоанна». Так по-мальчишески пошутил.

Меня поразили слова митрополита Антония, обращённые к новопосвящённому епископу: он предостерегал его от опасности, которой подвержен каждый епископ, потому что ему предстоит управлять Церковью, быть администратором, в некотором смысле бюрократом. Епископ всегда должен помнить, что он – прежде всего наследник апостолов. Он знаменует собой Самого Христа в тот момент, когда находится на горнем месте или когда читается Священное Писание... Епископ представляет Самого Христа во время литургии. И он должен помнить, что самое главное в его жизни, в его служении – нести каждому человеку Христову истину. И не следует увлекаться земным, административным служением. И время показало, что владыка Иоанн стал именно таким пастырем.

Приехав в Шанхай, владыка Иоанн основал там дом для сирот. В то время в Шанхае было множество беспризорных детей – и русских, и китайцев. Однажды владыка Иоанн пришёл к директрисе приюта, престарелой женщине, и говорит ей: «Пойдёмте со мной. Но сначала купите бутылку водки». – «Что такое, владыко? – «Бутылку водки». – «Водки?!» – «Ну, не смущайтесь, идите и покупайте. Я знаю, что делаю». Она была очень удивлена, но водку купила и принесла. «Ну, хорошо. Теперь идём». – «Куда?» Он называет место – один из самых страшных притонов. Приходят они в какое-то жуткое помещение. Там сидит китаец, а рядом с ним маленький ребёнок. Владыка жестами объясняет: «Я тебе водку, а ты мне ребёнка». Китаец кивает. «Хватай ребёнка, пока он не передумал», – говорит он женщине. Оставив водку, они понесли ребёнка в приют. Один из тех, кто был спасен владыкой Иоанном, оказавшись в приюте, совсем недавно закончил свою жизнь в Сан-Франциско. Этот китаец почил в сане православного протоиерея.

После блаженной кончины отца Иоанна в Сан-Франциско Русская Православная Церковь Заграницей причислила его к лику святых, и Господь дал мне присутствовать при этом, принимать участие, хотя я не мог сослужить. К сожалению, произошёл разрыв между Зарубежной и Русской Церквами в России, Американской Церковью и другими Православными Церквами. Было много несогласия. Но в вопросе о канонизации святителя Иоанна все были единодушны.

Православная Церковь Америки вскоре после канонизации Иоанна Шанхайского основала монастырь. В сущности, Господь сподобил меня основать его, когда я был ещё епископом Сан-Францисским. Помню, в Великую Пятницу я освятил эту женскую обитель и назвал её монастырём Святого Креста. Позже монастырь стал мужским, потому что все монахини были переведены в другой, женский монастырь, находившийся неподалёку, а сюда были присланы молодые монахи. Среди них был юноша, которого я привлёк к нашей Православной Церкви, американец немецкого происхождения. Он стал ведущим монахом в этом монастыре. И позже я узнал, что мой преемник епископ Сан-Францисский Тихон определил этому монастырю быть под небесным покровительством иже во святых отца нашего святителя Иоанна, архиепископа Шанхайского и Сан-Францисского.

Таким образом, наша Американская Поместная Православная Церковь приняла его в лик своих святых. Я был бесконечно счастлив... Православная Церковь Америки признала канонизацию святителя Иоанна Русской Зарубежной Церковью, и в этом вопросе не было ни расхождений, ни протестов со стороны какой бы то ни было Церкви.

В Русской Православной Церкви тоже, насколько я знаю, святитель Иоанн почитается святым. Я слышал слова её видного иерарха, который сказал, что, несмотря на все трудности во взаимоотношениях наших Церквей, нельзя не считаться с тем фактом, что в Русской Церкви просиял такой святой, как Иоанн Шанхайский и Сан-Францисский. В России есть иконы святителя, возносятся молитвы к нему. Я был счастлив, что мог присутствовать на канонизации святителя Иоанна и молиться вместе со всеми.

В Югославии скопилась та часть русской эмиграции, которая не хотела ехать в Париж. Так было и в нашей семье: дядя Николай почувствовал, что его место в Париже, а не в Белграде, и он поехал туда. Надо сказать, что было несколько потоков русской эмиграции. Сначала многие собрались в Чехословакии. Но несмотря на то, что эта страна хорошо приняла эмигрантов, они там долго не задержались. Первым эмиграционным периодом я называю время между двумя войнами – с 1920 по 1939–1940 годы, то есть двадцать лет. В это время большого наплыва эмигрантов не было. Следующая волна была, когда появились так называемые «ДиПи», «дисплейсд персоне», по-английски – «перемещённые лица». Это было в результате Второй мировой войны, когда много перемещённых лиц оказалось на территории Германии и других стран, освобождённых союзниками. И с этими перемещёнными лицами надо было специально возиться.

Эмигранты первой волны очень определенно разделились по политическим пристрастиям. Например, вокруг бывшего кадета Пажеского корпуса короля Александра, молодого, энергичного, безупречно говорившего по-русски и чувствовавшего себя русским пажом, собрались в основном монархисты и люди, которые любили Югославию и короля Александра. А в Париже оказались люди, которым импонировала Франция, республика с её идеями свободы, равенства и братства. Это была эмиграция демократического направления, свободомыслящая и интеллектуальная. Основная масса русской интеллигенции оказалась в Париже. Остальные осели в Германии и других странах Европы. В Англии русских было мало. Туда попали только те, у кого были связи с королевской семьёй или высокопоставленными особами.

В Белграде деду приходилось выслушивать обвинения одно нелепее другого: Родзянко принял от государя отречение, чтобы самому стать правителем; Родзянко способствовал перевороту, породившему революцию. Все это было неправдой. Как раз наоборот.

Его обвиняли – а теперь это повторил Солженицын – в том, что он не удержал власть в своих руках, а отдал её Временному правительству и Керенскому, который, с их точки зрения, оказался неумелым правителем, потому что он ходил на заседания Совета рабочих и солдатских депутатов и старался как- то примириться с социал-демократией, ещё не понимая, куда это ведёт. И Государственная дума была более правой, во всяком случае, в центре её в основном были октябристы. Пока всё это было в России, мой дед был убеждённым октябристом, и все текло более-менее благополучно. Но когда произошло вынужденное отречение императора, он понял, что выхода нет. В Петрограде были такие настроения, что государю просто было невозможно вернуться даже в Царское Село. Но он вернулся. Мы знаем, в каких сложных условиях царская семья находилась там. Для деда самым трудным оказалось то, что государь не выполнил того, о чем просил его мой дед, а именно: сохранить династию путём передачи прав по закону. И нарушение закона о престолонаследии самим царём было первым актом, в сущности говоря, революционного характера. Это был уже как бы переворот, нарушение закона со стороны самого императора. Садыков, его секретарь, рассказывал мне лично, что когда дед об этом узнал, он заплакал – понял, что всё кончено.

Через много лет я вдруг получил письмо из Сремских Карловцев от неизвестных мне людей. Это было во время Второй мировой войны. Я тогда жил в Суботице, на границе с Венгрией. Эти люди – их фамилий я не помню – писали, что мой дед остановился у них, когда приехал в Сремские Карловцы на Собор. Они мне сообщили, что дедушка перед отъездом написал письмо митрополиту Антонию и всему Собору и что у них сохранилась то ли копия, то ли черновик этого письма. И они решили послать это мне, прямому наследнику. И я получил это письмо, прочитал и поразился, насколько оно было смиренно-христианским, любящим. Дед писал о своей любви к России, о преданности династии, о том, что обвинения в его адрес несправедливы, но он всех прощает, а если кого огорчил – просит простить его. Письмо было в высшей степени христианского и, я бы даже сказал, монашеского духа. Я был счастлив, что у меня был такой дед. И если бы это не было грехом, я бы сказал, что горжусь таким дедом.

То, что знал он, не знали другие люди, поэтому дедушка страдал, когда сидел перед портретом последнего царя. Он, конечно, очень переживал трагедию Екатеринбурга, о чём довольно подробно знал от своего племянника Павла Павловича Родзянко, который рассказывал, вероятно, то же самое, что он потом поведал королю Георгу V в Лондоне. Может быть, он думал, что отречение Николая II привело царскую семью к этой страшной трагедии и мученической кончине.

Был январь 1924 года, лютая для Югославии зима. В один из дней дед и отец вышли на прогулку. И дедушка сказал: «Сегодня сильный мороз. У меня очень болит левая рука и левая часть груди. Этот мороз, очевидно, убьёт меня». Но ни он, ни отец не догадывались, что это было предвестие инфаркта, и не приняли никаких мер.

Вечером мы, дети, играли в детской. Это была проходная комната. И вдруг вбежала бабушка с перекосившемся лицом, бросилась в спальню моих родителей, что-то им сказала. Они побежали в комнату дедушки. Что там происходило, мы не поняли, от нас всё скрыли. У дедушки случился инфаркт, и он, не приходя в сознание, скончался.

Мне было девять лет, я уже многое понимал, и хотя у меня было очень тяжёлое моральное состояние из-за «воспитательных мер» Николая Семёновича, я все-таки оставался ребёнком, который многим интересовался. Я сразу понял, что что-то случилось с дедушкой, но так как нам ничего не сказали, подумал, что он просто заболел, и пошёл спать.

На следующее утро, едва проснувшись, я спросил: «Как дедушка?» И мать ответила: «Он умер». – «Мама, что ты говоришь?» – «Да, да. Ну, по-человечески говоря, конечно, плохо, но, может быть, ему там лучше, легче?» Я бросился в соседнюю комнату и вдруг увидел на стене что-то такое, что трудно передать словами. Я не столько увидел, сколько почувствовал: там стоял дедушка и смотрел на меня. Никогда не забуду его любящий взгляд из-за порога смерти.

Весть о кончине деда быстро распространилась по всей Югославии. Несмотря на отрицательное отношение к нему части людей, и русские, и сербские газеты написали об этом, сообщило о его смерти и радио. В Югославии он был известной личностью, спасителем Сербии. Сразу же было сделано заявление короля и правительства о том, что в Белграде состоятся государственные похороны, а пока было сделано временное захоронение в деревне, где мы жили, в Беодре. Я хорошо помню, как привезли цинковый гроб, специально сделанный для того, чтобы потом в нём можно было перевезти останки дедушки в Белград. Пока этот цинковый гроб изготовляли, обычный деревянный гроб стоял в большом зале большого помещичьего дома и местные люди, простые крестьяне, особенно сербы, приходили поклониться его праху. Моя кроватка стояла в спальне родителей, и я был невольным свидетелем их переживаний. Помню, как отец ночью вставал, плакал, уходил в зал, потом возвращался и говорил моей матери: «У него кровь показалась из носа, он очень изменился, совсем не тот облик».

Начались приготовления к перевозке тела в Белград. Первые похороны, в деревне, были скромные. Собрались все жившие там крестьяне, все они хорошо относились к дедушке. Из Нового Бечея, где находился Харьковский институт благородных девиц, приехали мои старшие сестры. Приехал оттуда и русский батюшка. Насколько я помню, это был отец Григорий Прозоров. И были совершены, так сказать, первые похороны. А потом мы ехали поездом в Белград в специальном вагоне, с дедушкой в цинковом гробу.

В Белграде нас встретила огромная толпа. Почти все русские, жившие в Белграде, несмотря на расхождения во взглядах, были там. И очень много сербов. Присутствовал и король Александр. Был военный похоронный оркестр, прибыли представители правительства во главе с самим Пашичем. Отпевание было совершено в патриаршем кафедральном соборе, расположенном напротив Патриархии, где жил сам патриарх. Собор был выбран по двум соображениям. Во-первых, русская церковь была маленькая и в ней не хватило бы места для всех тех, кто хотел участвовать в похоронах. А во-вторых, нужно было отдать должное покойному так, как это понимали сербы, и Сербский патриарх лично совершал в своем соборе отпевание. Гроб перенесли в русскую церковь, где прошла панихида, и затем повезли на кладбище. Все улицы были заполнены народом.

Наша семья, включая приехавших родственников, стояла справа, на правом клиросе. Хор был наверху, на хорах. Рядом со мной, чуть повыше меня, девятилетнего мальчика, стоял человек с большой седой бородой. Я спросил мать: «Кто это?» И она мне шёпотом ответила: «Пашич». И я громко повторил: «Пашич?» Когда я это произнёс, Пашич повернулся, ласково посмотрел на меня и грустно улыбнулся. Я навсегда запомнил выражение его лица, то сочувствие, которое отразилось в этой улыбке, адресованной, может быть, больше моей матери, чем мне.

В официальных государственных похоронах отразилась удивительная, заслуженная любовь сербов к этому умершему человеку. В эмигрантской прессе появились, конечно, разные статьи. Были, разумеется, такие, где вновь говорилось об отрицательной роли деда в событиях, которые произошли в России, с точки зрения монархических и крайне правых кругов. Но в основном отклики были более спокойные. Ну а потом все это стало понемножку забываться.

Горе моей бабушки трудно описать словами. Ведь при жизни мужа она многое видела, слышала и разделяла его переживания. Я помню, что её нервы были постоянно напряжены, она не могла смириться с потерей, успокоиться. И тем не менее у нас возродилась традиция тихих вечеров. Именно тогда, после кончины дедушки, она прочитала мне поэму Алексея Константиновича Толстого «Иоанн Дамаскин». В балладе рассказывалось, как к Иоанну Дамаскину, известному поэту, писателю, певцу, пришёл монах и попросил совершить отпевание по умершему брату. Это был VIII век, и ещё не был составлен чин отпевания и богослужения вообще, как сейчас. Окончательно они оформились только к XII веку, а в то время богослужения часто носили спонтанный характер. С самого начала в богослужебном обиходе Православной Церкви были псалмы. Иоанну стало жалко монаха, слезы появились у него на глазах, и он совершил отпевание. Это были песнопения, которые и сегодня поются на каждом отпевании: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть». И дальше шли песнопения, которые Алексей Толстой переложил на русский язык в стихах. Читая их, бабушка, когда доходила до слов «плачу и рыдаю», сама начинала плакать.

Шёл 1924 год

Три дня отделяло кончину моего деда от смерти Владимира Ильича Ульянова-Ленина. Газеты, конечно, писали об этом. А через четыре года умер ещё один человек, который был настроен, как и Ленин – ну, может быть, не в такой степени, – против моего деда. Это был генерал Белой армии Врангель.

И опять в Белграде проходили похороны на государственном уровне. На этот раз – одного из руководителей Белого движения Петра Николаевича Врангеля. Было много военных и русских эмигрантов из разных стран Европы. Присутствовал и король Александр.

В тот момент когда мы все находились на перроне в ожидании поезда с гробом – тоже цинковым – покойного, ко мне подошёл отец Петр Беловидов (он преподавал в нашей гимназии Закон Божий) и сказал: «Ты понесёшь крест впереди похоронной процессии».

Дали мне крест, я стоял и ждал. Подошёл поезд, вынесли гроб, была отслужена лития, и похоронная процессия двинулась. Я шёл первым. Улицы были запружены народом. Передо мной сновали фотографы и кинооператоры. Трудно сказать, что я тогда переживал; но я отдавал себе отчёт в том, что мы хоронили человека, который открыто говорил моему деду очень неприятные вещи. Мне стало вдруг ясно – по-детски ясно, – что надо теперь молиться об обоих, потому что и мой дед, и генерал Врангель стоят сейчас перед Христом Спасителем. Может быть, там они узнали всю правду друг о друге и примирились?

Гроб с телом генерала Врангеля привезли в русскую церковь, но, в отличие от моего деда, не повезли на кладбище, а похоронили в самом храме. Справа от входа была вырыта могила в храме, и в эту могилу опустили гроб. Позже было сделано мраморное надгробие, на котором были написаны два слова: «Генерал Врангель».

Похожее надгробие я увидел в 1981 году в Москве, когда вопреки официальной программе пошёл пешком в Донской монастырь, чтобы поклониться патриарху Тихону. Я вспомнил генерала Врангеля и его могилу в Белграде. Когда в Югославии к власти пришли коммунисты, на его надгробие была поставлена большая икона, которая скрывала надпись. И никто надгробие не тронул. Официально могилы генерала Врангеля в белградской церкви больше не было.

В 1929 году зима в Югославии была очень холодная. В стране, где растут в изобилии персики и виноград, всё было покрыто льдом, засыпано снегом. У нас в семье почти все были больны: грипп, простуда, у бабушки – воспаление лёгких. Отец был единственным, кто не заболел, и ухаживал то за одним, то за другим. Он буквально выходил моего младшего брата, которому тогда было восемь лет и который был болен, кажется, брюшным тифом. Его с трудом спасли. Я тоже болел брюшным тифом, но за несколько лет до этого, когда дедушка был ещё жив. Я помню, как было трудно, потому что мне была назначена полуголодная диета. Самое опасное было съесть что-нибудь неподходящее, поэтому мне давали только жидкую пищу.

Но, очевидно, иногда бывает, что когда наступает в семье лихолетье, чья-то смерть необходима. И она наступила. Умерла моя бабушка. Я с ней так и не простился, узнал о её кончине из письма отца. Я получил его в интернате и должен был отнести в местную русскую газету, которая печатала сообщения о смерти соотечественников. Прежде чем я успел прочитать письмо, из конверта выпало объявление. Я прочитал – и у меня остановилось дыхание, я ничего не мог понять. Неужели это случилось? Как?! Почему?!

Прочитав письмо, я побежал к своим друзьям Хитрово, которые пригласили меня в тот год провести у них рождественские каникулы. Глава семьи Борис Николаевич Хитрово был типичным представителем той части русской интеллигенции XIX века, которая хранила традиции, любила русскую литературу и была верна царскому престолу. Борис Николаевич был в Белграде официальным представителем великого князя Кирилла Владимировича, объявившего себя, как известно, императором за границей.

В Белграде жили кирилловцы – сторонники Кирилла Владимировича, с одной стороны, и николаевцы с другой – сторонники Николая Николаевича, тоже великого князя. Хотя он и не был претендентом на царский престол, но в связи с морганатическим браком великого князя Кирилла Владимировича линия Николая Николаевича признавалась русскими монархистами более предпочтительной, чем Кирилла Владимировича. Хитрово были типичными кирилловцами. И у нас на эти темы часто велись разговоры, особенно со старшей дочерью Бориса Николаевича Кирой. Она была горячей сторонницей Кирилла Владимировича. Но я больше ценил не политические споры, а разговоры о самом разном. Однажды я рассказал, что очень любил, когда бабушка мне читала. И она вдруг сказала: «И я могу тебе почитать». Раскрыла «Войну и мир», и я впервые услышал строки из романа Л.Н. Толстого.

Никогда не забуду, как она читала. Мы вместе переживали истории князя Андрея, Багратиона, Пьера Безухова, Наташи Ростовой. Я тогда впервые почувствовал, как это замечательно, что бывает такая дружба. Мне было четырнадцать лет, а Кире девятнадцать-двадцать, и она меня любила как старшая сестра. А мне этого в тот момент очень не хватало. Вся семья Хитрово трогательно отнеслась ко мне и постаралась скрасить горе, постигшее нашу семью, устроив незабываемый рождественский праздник – с ёлкой, подарками. А начался он с богослужения в церкви.

Обычно на рождественские каникулы я уезжал в Беодру к родным. Позже, уже после кончины бабушки, произошли перемены в положении моего отца. Правительство сняло так называемый секвестр с имения господина Карачони, отец потерял работу и вынужден был переехать в другое место – Новый Бечей. И для меня началась особая, новая жизнь, уже не отрочество, а юность.

Новый Бечей был тихим австро-венгерским городком на берегу Тисы. Если вы переберётесь на другой берег её, то обнаружите там чудный песочный пляж. За ним начинаются кукурузные поля, которые простираются далеко-далеко, до каких-то деревень. На городском берегу находилась дамба – специальное сооружение на случай наводнения. По вечерам там собиралась молодёжь, работал ресторанчик, играл оркестр, исполняя в основном венгерскую цыганскую музыку. Это было нечто особенное. Надо было слышать эту музыку, чтобы понять, что это такое. То страстная и весёлая, то задумчивая и грустная, она пленяла своей необычностью. Но здесь играли также и Штрауса, и Оффенбаха, и других известных композиторов.      

Тут я вдруг впервые ощутил себя молодым человеком, а рядом находился Институт благородных девиц, где было много девушек, и меня это волновало. Я был не один, нас была целая группа молодых людей примерно одного возраста. Начальница института разрешала нам приходить в те часы, когда институтки выходили на прогулку. Это бывало, как правило, под вечер, во время летних каникул. В городе оставались только те институтки, которые не могли уехать. Это были либо сироты, либо их семьи жили далеко, либо были бедные. Но это были замечательные девушки, милые, симпатичные. Мы вели интересные беседы на возвышенные темы. Девушки были хорошо воспитаны – классные дамы помнили старые порядки XIX века и донесли их до начала XX века.

Мы себя чувствовали так, будто находились на петербургских улицах, около какого-то канала, может быть, даже рядом с Сенатской площадью. Мы воображали, что наш Новый Бечей – это почти что Петербург. Надо сказать, что моя мать поощряла мои визиты в Институт благородных девиц, там учились мои сёстры, и это была живая, естественная связь.

Рядом с домом, который мы снимали, был большой двор – с амбаром и скотным двором, как в любом крестьянском хозяйстве. Но моя мать устроила там великолепный сад, развела множество цветов, сделала беседку. Как сейчас помню, по её стенам вилась ipomea purpyrea с красивыми цветками. Сюда мы приглашали подруг моих сестёр и моих друзей.

Время от времени в институте устраивались балы. И хотя «кавалеров» было мало и институткам приходилось танцевать «шерочка с машерочкой», все это было ново, интересно и весело. В наших отношениях появилось что-то неизведанное.

Однажды в нашем саду была целая группа институток. Вдруг одна из них подошла ко мне и спрашивает: «Володя, а вам Наташа нравится?» Я честно ответил: «Нравится». И вдруг эта Наташа, которая была года на три-четыре старше меня, говорит: «И вы мне, Володя, очень нравитесь». И тут я почувствовал, что пропал, совсем пропал. Чувствую, что теперь не могу без неё жить. И всё мне в ней нравится – внешность, улыбка. К тому же в институте она была прима-балериной. Конечно, это не был классический балет, но тем не менее существовала маленькая балетная школа, и она была примадонной! У меня были её фотографии – она танцевала в разных костюмах. Словом, я жил с ощущением счастья, настроение было романтическое. Конечно, все это закончилось довольно прозаически – все-таки сказалась разница лет. Она окончила институт, я ещё учился в гимназии. Всё это должно было забыться. Но нет, все-таки во мне это сидело, и я решил написать рассказ о любви лицеиста Коли Корсакова (прототипом, конечно, был я) и девушки из Смольного института в Петербурге. Для этой цели начал ходить в библиотеку, изучать Петербург, расспрашивать людей. Моя мать выросла в Петербурге, поэтому могла многое мне рассказать. Мой рассказ назывался «Первая любовь» (прямо как у Тургенева), а потом «Митина любовь» (как у Бунина). В то время я ещё не читал ни Бунина, ни Тургенева, так что никакого плагиата тут не было. Я описал свои чувства очень откровенно, искренне и романтически.

Наш литературный кружок жил и развивался. Там у меня были милые, добрые друзья, которые, как и я, любили русскую литературу и делали первые попытки писать стихи и рассказы. Наши сочинения из детски наивных становились юношески романтическими. Мы много читали, увлекались страданиями юного Вертера и вообще начали уже многое понимать и передавать свои впечатления и размышления на бумаге. Тут кому-то из нас пришла в голову мысль: а почему бы это не опубликовать? И мы решили создать журнал.

Начали мы с того, что устроили литературный вечер. Нарисовали афишу, где указали авторов и их произведения. Среди тех, кто писал стихи, был мой друг Володя Гранитов. Очень хорошие стихи писал. На вечере они имели успех. Потом другие кружковцы читали свои рассказы, а под конец и я свою повесть.

Кстати, сегодня Владимир Гранитов – начальник Общевоинского Союза в Америке (умер в 1999 г. – Примеч. ред.) , то есть он занимает то место, которое в свое время занимали Миллер и Кутепов, которых выкрали по приказу Сталина. Они были уничтожены. Та же судьба была у генерала Краснова и других.

На афише значилось: «Владимир Родзянко. «Первая любовь"». И конечно, надо мной начали подтрунивать: первая любовь Володи, первая любовь Володи... Но все-таки я повесть прочитал. Среди слушателей были преподаватели. Они наши творческие порывы очень поддерживали, особенно Иван Николаевич Лукин. Я ему благодарен за участие, понимание и руководство.

В моей повести Коля Корсаков встречает через несколько лет девушку, в которую он был влюблён, она его спрашивает: «Вы помните то удивительное лето?» А он ей отвечает: «Tempora mutantur et nos mutantur in illis», то есть «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними». На этом рассказ заканчивался.

Но наступили другие, серьёзные времена, когда мне надо было решать, что делать дальше.

Я уже рассказывал, что мы, гимназисты, любили провожать отца Иоанна (Максимовича) до его дома. Обычно мы шли довольно большой группой, но однажды получилось так, что я шёл с ним один. Разговор этот мне запомнился на всю жизнь. Он удивительно глубоко и трогательно говорил о святости, о жизни для иного мира здесь, на земле. Он рассказал мне о своем предке святителе Иоанне Тобольском – его именем он был назван при постриге. Всё это произвело на меня очень сильное впечатление. Помню, что когда мы прощались, я из-за смущения как-то неловко поцеловал его в плечо (не дерзнул сделать что-то другое) и сказал ему: «Я вас очень люблю, отец Иоанн. Спасибо». Он ласково улыбнулся, и мы расстались, но я ещё долго жил впечатлением от этой встречи.

Это было в конце учебного года. Скоро нужно было возвращаться на летние каникулы домой. Я приехал с каким-то особенным настроением, задумчивый. Сёстры меня спрашивали: «Что с тобой? Ты какой-то отрешённый». Я молчал, потому что не хотелось говорить о том, что хранилось где-то глубоко в сердце.

Однажды я пошёл в старый заросший парк и забрался в чащу, чтоб меня никто не мог видеть, кроме Самого Христа. И там я дал Ему обет, что стану монахом. Это было очень сильное переживание. Мне хотелось быть таким, как отец Иоанн, хотя, как я теперь понимаю, таким мало кто мог стать.

Живя в Белграде, мы, эмигранты – и взрослые, и дети, – чувствовали себя одной семьёй. И это ощущение сохранилось у нас на многие годы. Сегодня в Америке существует Общество выпускников Первой русско-сербской гимназии в Белграде, члены которого регулярно собираются, встречаются. Бывают у нас съезды, совместные экскурсии. Те, кто, подобно нашей семье, оказался в Югославии, относились к первой волне эмиграции. И это нас спаяло. Спаяли нас также и сербская культура, и помощь, которая была нам оказана. Поэтому эти воспоминания детства оказались для людей моего поколения, ну, может, немножко моложе, таким цементом, который скрепил нашу дружбу. Мы сохраняем удивительно добрые отношения и, когда нужно, помогаем друг другу.

На уроках истории мы знакомились с прошлым России, начиная с князя Владимира и кончая Николаем II. Причём все это немного романтизировалось. Одновременно из газет и по радио мы узнавали о том, что творится на нашей бывшей родине сегодня. Иногда из России приезжали люди, например братья Солоневичи, и рассказывали о тех страданиях и муках, которые переживали многие из тех, кто там находился. Мы знали довольно известного в своих кругах писателя Краснова. Это был боевой казачий атаман, кумир многих. Одно из его произведений называлось «За чертополохом». Тогда ещё никто не знал выражения Черчилля «железный занавес», но идея была та же: между Россией и эмиграцией вырос чертополох, и его нельзя преодолеть.

У нас бывали люди, которые прорывались через чертополох и возвращались назад, они рассказывали об ужасах, которые происходили в России. Возвращались не все, и что с ними стало, мы так и не узнали. Мы жили, если хотите, двойной жизнью: со старой Россией, которую мы любили, изучали и с которой были связаны духовно. В этом отношении мы были как маленькие старички, как нас иногда называли, потому что мы жили прошлым – прошлым наших отцов и дедов. Позже многие из нас оказались в других странах и ощутили на себе влияние этих стран. Но зародилось все там, в югославской гимназии.

В гимназии было два законоучителя: отец Пётр Беловидов, протоиерей, который казался нам старым, хотя теперь я понимаю, что это было не так, и отец Владислав Неклюдов, молодой священник, который после рукоположения в Белграде был назначен к нам, в младшие классы. Отца Петра мы боялись. Он был строгий, недоступный, хотя, в сущности, добрый. Иногда он подшучивал над нами, и мы это не любили. Отец Владислав был полной ему противоположностью. По возрасту он был ближе к нам. Он стал нашим старшим другом. На его уроках мы усваивали материал лучше, чем у отца Петра, беседы которого были схоластичны, отвлечены, может быть, и на более высоком уровне, но мы этого уровня ещё не достигли.

Из других преподавателей я помню учительницу французского языка. Когда я много лет спустя попал во Францию, то оказалось, что понимаю, о чём говорят окружающие меня люди, и этим я был обязан только ей. Она сумела заинтересовать нас. Жизнь Франции, французов, культура, искусство – все было интересно. Уроки были живыми, лёгкими, все запоминалось само собой.

Ещё в нашем интернате была сестра милосердия. У неё была маленькая дочка Олечка. Она жила с матерью в отдельной комнате в нашем пансионе. Сестра была в нашей амбулатории, когда приём вёл доктор Александр Александрович Солонский. Очень интересный был доктор, симпатичный. Приходит к нему ученик и просит: «Доктор, мне сегодня быть без гимназии». «Быть без гимназии» – значит не ходить на уроки. А мы на занятия ходили довольно далеко, потому что интернат был в одной части города, а гимназия – в противоположной. Это был длинный путь, целое путешествие, длившееся минут сорок пять. Итак, приходит ученик и просит оставить его без гимназии. «А что у тебя болит: сербский язык или математика?» – шутливо спрашивал Александр Александрович. Но затем, поговорив с ребёнком, вдруг говорил сестре: «Запишите его – без гимназии». И она записывала. Это было немножко по-семейному. Но когда доктор видел, что кто-то начинает пользоваться его добротой, он нас слегка прижимал.

Одно время я увлёкся минералогией. У нас был учитель Вагнер, который преподавал естественные науки. Мы изучали горные породы, камни. Он рассказывал, как образуются гранит, мрамор, другие породы. Мы собирали образцы камней и изучали их. И вот, помню, когда я первый раз возвращался из гимназии домой, то вёз в чемодане груду камней, свою коллекцию. Когда отец встретил меня на вокзале и поднял чемодан, он удивлённо спросил: «Что у тебя там, камни, что ли?» Я подтвердил: «Камни». – «Ты что, шутишь?» – «Нет, правда, камни». И он, бедный, нёс мой тяжеленный чемодан и потом долго подшучивал надо мной на эту тему.

Одним из увлечений гимназистов в старших классах стала радиотехника. Тогда приёмники только-только появились. Во многих странах оказалось множество радиолюбителей, в том числе и в Югославии. В нашей гимназии радиолюбительство распространилось очень быстро. У каждого мальчишки в пенале был маленький детектор. Мы добывали наушники и кристаллик, катушку и, конечно, антенну. Антенна – это особая история. Чтобы хоть что-то услышать в наушники, нужна была огромная антенна. Мы залезали на деревья и крыши, чтобы установить антенны. Правда, для этого нужно было иметь специальное разрешение. В гимназии наше увлечение поощрялось, так как это было частью воспитания и образования. Конечно, были и чисто технические трудности. И конечно, это стоило каких-то денег, а их нужно было получить у родителей. Я помню, что у меня был пенал, как и у моих товарищей, мы соперничали, была своеобразная конкуренция, и мы учились друг у друга. Можно представить себе мою неописуемую радость, когда я впервые в наушники услышал радиостанцию «Белград»! Потом мы поняли, что если к кристаллику приспособить катодную лампу, то можно поймать другие станции. Мы начали слушать радиостанцию Будапешта, ничего, конечно, не понимая по-венгерски. Но там была хорошая музыка. Однажды, уже через год или два, я вдруг услышал: «Говорит Москва». Радости не было предела! Мой интерес к радио возрастал. Тогда я не подозревал, что это увлечение будет способствовать моей карьере в будущем. Надо сказать, что я до сих пор участвую в радио- и телепередачах. Но тогда это было в зародыше. Я никогда не считал себя специалистом в радиотехнике.

Уже после войны я оказался в тюрьме в Югославии (меня арестовали местные югославские коммунисты), и там тюремное начальство поручило заключённым, которые знали иностранные языки, слушать иностранные радиостанции. Поскольку я знал языки, то меня в эту группу и включили. Мы должны были записывать всё, что прослушивали, и передавать начальству. Однако это продолжалось недолго. Меня перевели на другую работу – изготавливать черепицу. Я стал «специалистом по черепице». Забегая вперёд, скажу, что иногда жизнь преподносит сюрпризы, когда всё как-то сплетается само собой. Тогда мне и в голову не приходило, что я буду много лет работать на радиостанции. Все это произошло как бы случайно, само собой. Ведь у меня не было специальной подготовки в этой области. Но мое увлечение радиотехникой оказалось очень кстати.

В гимназии у нас был ещё и театральный кружок. И я в нём тоже участвовал. Мы ставили Гоголя, Чехова. И в этом своём увлечении я тоже вижу некое предуказание. У меня была хорошая дикция и подходящий голос. (Тогда я не мог предположить, что буду работать диктором радиостанции.) Руководитель кружка Зозулин, когда мы начали ставить «Ревизора», сказал мне: «Ты будешь суфлёром». – «Почему? Я хочу играть!» – «Нет-нет, ты будешь суфлёром». Спорить было бесполезно, я стал суфлёром и сидел в суфлёрской будке. У меня сохранилась фотография, где мы на генеральной репетиции. Все артисты, изображавшие гоголевских героев, стоят в костюмах, а я сижу перед ними с пьесой в руках. Мог ли я подумать тогда, что навыки, полученные в этом кружке, пригодятся мне, когда я буду вести передачи на радио!

Прошло много лет. Я был уже студентом Кембриджа. И вот однажды английские Сквозник-Дмухановский, студенты решили поставить комедию Гоголя «Ревизор». Я пошёл на спектакль. Открывается сцена, и вдруг городничий, говорит: «Я собрэл вэс, господа, чтобы сообщить вэм прэнэприятнейшее извьестие: к нам едет рэвезор». А они все отвечают: «Кэк рэвезор?» Хохот стоял гомерический. Актёры думали, что они так хорошо играют, но, конечно, дело было не только в этом. Зал был полон русских, и они не могли не хохотать, когда слышали подобное произношение.

Был в нашем классе мальчик, с которым мы очень дружили. Звали его Боря. К сожалению, после окончания гимназии жизнь нас развела. Сравнительно недавно мы с ним встретились в Вашингтоне (увы, теперь он уже скончался). И встретились как? Я уже был епископом и служил литургию в нашем кафедральном Свято-Николаевском соборе. Он только что приехал и пришёл в храм. Когда он причащался, я узнал его. Мы оба были уже стариками. Потом, конечно, встретились, вспоминали нашу юность. Как известно, многое закладывается в детстве. Мы жили в трудных условиях, вне России, в чужой стране, которая сама только-только начала обустраиваться. Но наши судьбы, жизненные пути определились именно там. Я это намеренно говорю, потому что многие интересуются воспитанием молодого поколения, тем, как создавать будущее. И наш опыт жизни в эмиграции, может быть, поможет россиянам.

Приближались выпускные экзамены, по-сербски они называются «экзамены матура». Слово «матура» означает «зрелость». Значит, экзамены на аттестат зрелости. Следующим этапом был университет.

И вот первый экзамен. История. Подошла моя очередь. Я получил билет. Нам давали билет, там было написано, что именно мы должны ответить по тому или иному предмету. Преподавателем истории был замечательный человек, большой наш друг Борис Николаевич Сергиевский, полковник Белой армии, образованнейший человек, дитя XIX века, носитель той культуры. В общем, человек, с которым нам было легко и интересно. Он тоже был в комиссии.

Нам давали минут пятнадцать на подготовку. Я посмотрел свой билет. Там написано: «Эльзасско-Лотарингский вопрос». У меня потемнело в глазах: я ничего не мог вспомнить. Волнуюсь, пот выступает на лбу, краска на лице. Борис Николаевич видит это, встаёт и начинает около меня прохаживаться. Когда он проходил мимо, я шёпотом спросил его: «Где находится Лотарингия?» А он мне тоже шёпотом отвечает: «Вот об этом как раз я сейчас и буду спрашивать». И продолжает гулять. Проходит мимо меня, шёпотом говорит: «Подойдите к карте, посмотрите на реку Рейн». А громко говорит: «Подойдите к карте».

Я подошёл к карте, посмотрел – и вдруг вспомнилось все. Карл Великий... У него был сын Лотарь – отсюда Лотарингия. Эльзас... Франко-прусская война XIX века. Вспомнил историю борьбы Франции и Германии и всё, что исторически восходит к самому Карлу Великому. В результате я получил десятку по десятибалльной системе.

Сдав экзамены, я получил аттестат зрелости. К тому времени пришло письмо от американки, которая взялась мне помочь материально окончить высшее учебное заведение, но при условии, что я поступлю на богословский факультет. Она предлагала мне помощь, но с условием – сначала пожить в Париже, чтобы как-то оглядеться и понять, действительно ли я хочу служить Церкви.

Семья Хитрово относилась ко мне удивительно трогательно. В тот год они пригласили меня провести у них рождественские каникулы. И это было незабываемо. Казалось, что это было не за границей, а где-то в России, в родовом имении, таком, как у Ростовых или Болконских.

Дом Хитрово был русским, патриархальным. Глава семьи Борис Николаевич занимал довольно высокое положение – был сербским чиновником. Все взрослые члены семьи работали – жена, сестра жены, замужняя старшая дочь (младшая ещё училась). По тогдашним меркам жили они неплохо.

Борис Николаевич был убеждённым монархистом и легитимистом. Слово «легитимист» означало, что российская монархия – не выборная, не конституционная, а традиционно легитимная, самодержавная, какой она была в течение столетий. Это не предполагало самовластие и диктатуру. Хитрово и его единомышленники считали, что Российская держава должна руководиться хозяином и отцом, государем, что должно быть подлинное престолонаследие, юридически обоснованное. Поэтому они были горячими сторонниками великого князя Кирилла Владимировича, который объявил себя императором за границей.

В доме Хитрово бывали приёмы, связанные с политической деятельностью Бориса Николаевича. Их большой дом находился за городом, на горе. Туда съезжался, можно сказать, весь интеллигентный Белград. И можно было слышать такие разговоры: «Вы едете сегодня на гору?» – то есть к Хитрово. Здесь собиралась придворная элита бывшей царской России. Это был совершенно особый класс, особые люди, особая культура, особая манера поведения, особое отношение друг к другу. И беззаветная любовь к России.

Всё это я чувствовал и понимал, хотя не всегда и не со всем мог согласиться, особенно позже, когда подрос. Дело было в том отношении, которое было у людей друг к другу. В идеале, который они берегли в своих сердцах. Да, они идеализировали русских государей. Но это было так красиво, так искренне, так преданно, что невольно такого школьника, как я, заражало. И это отразилось на моей любви к России, независимо от политических взглядов, а просто к России как таковой, к её истории, её великому прошлому и, несомненно, в пророческом видении её славного будущего, которое пришло уже на моем веку. Конечно, это не совсем то, о чем мы мечтали в Белграде в 1929 году, но Россия, несомненно, пробуждается и, может быть, лет через сто будет великой страной. Это действительно была петербургская элита в Белграде. И это тоже была своего рода школа, совсем другая школа.

В доме Хитрово всегда было много молодёжи, особенно зимой – катание на санях и прогулки. И конечно, велись интересные разговоры, в том числе о недавней истории России – почему всё произошло так, а не иначе, что привело к такому страшному крушению страны и т. д. Я помню эти разговоры. Я был ещё школьником, поэтому мои оценки, может быть, были немножко наивными, детскими. Но кое-что я уже понимал.

Однажды приехал писатель, сейчас уже не могу вспомнить его фамилию, но тогда это было довольно известное имя (И. А. Родионов – Примеч. ред.) . Он был автором книги «Наше преступление», в которой анализировалась роль тогдашней политической верхушки в трагедии России. Он говорил, что власть отделила себя от народа – культурно, психологически, этически. Эти дискуссии были очень интересны, потому что высказывались разные точки зрения. Были, конечно, разговоры о народовольцах, людях, которые «ходили в народ», о Толстом и его взглядах.

В доме Хитрово звучали суждения людей, которые приехали из России и знали о многих событиях как бы изнутри. Они встречались с Толстым и Достоевским и знали прошлое России не по рассказам, а по собственным наблюдениям – ведь многие из них были близки к императорскому дому. Высказывалось мнение, что преступление элиты перед народом состоит в том, что правящие круги себя изолировали. В истории народов это бывало. Крушение Российской империи было похоже на крушение Римской империи, потому что там тоже был высший класс – императорское окружение, военачальники и т. д., которое создало обстановку, похожую на ту, что была в России, с поправкой, естественно, на античные условия. То же неравенство богатых и бедных. Об этом говорил автор книги «Наше преступление». Люди старались понять, что привело страну к катастрофе. Это было в 1930-х годах, и мы знали, что в России действуют «тройки», которые расстреливают без суда и следствия, и миллионы людей гибнут на Колыме и в других лагерях.

Все эти разговоры в значительной степени формировали наше мировоззрение. Мы понимали, что нужно реалистически оценивать то, что произошло в 1917 году и позже – всю эту катастрофу. Мы старались быть объективными и подходить ко всему этому с должным пониманием, а главное – с горячей, беззаветной любовью к народу России и особенно к её несчастным страдальцам.

Однажды в церкви отец Владислав подошёл ко мне и сказал: «Ты знаешь, что случилось? Борис Николаевич умер». Я, конечно, помчался туда. Там горе. Плачут все: и Кира, и Ирина, и все остальные. И я с ними тоже. Потом панихида, похороны. Это случилось, когда семья Хитрово переехала из центральной части Белграда, где у них была квартира, в загородный дом.

Я помню тот момент, когда с билетом в кармане и деньгами на дорогу, которые наскрёб для меня отец, я сел на извозчика, – о машинах тогда и не слыхали. И вот я один отъезжаю от дома – торжественно, вперёд, в жизнь. Мне восемнадцать лет. Я – взрослый человек. Это непередаваемое чувство решающего момента. Что же будет? Жизнь – куда она меня ведёт? Что будет и как будет? И тут же возникли искушения: а надо ли идти на богословский факультет?

Так в 1933 году я оказался в Париже, в городе, где много соблазнов и искушений. Со стороны взрослых было смелым шагом отпустить восемнадцатилетнего мальчишку хотя и к близким людям, но все-таки в Париж. Я был в том возрасте, когда у многих возникает кризис в их отношениях с Церковью и Богом. Со мной этого не произошло, и в этом я вижу Промысл Божий.

Когда я ехал в Париж, то уже знал о расколе, что там существуют две Церкви: одна наша, вторая евлогианская. В результате бесед с разными людьми у меня создалось впечатление, что евлогиане были врагами истинной Церкви. С таким настроением я приехал туда.

В Париж я поехал не прямым, самым коротким путём, а через Южную Францию, потому что один мой знакомый юноша попросил меня заехать к его родителям, которые жили недалеко от Ниццы в доме престарелых для эмигрантов. Он попросил меня проведать их и рассказать, как строится его жизнь (он как раз перед этим женился). Мы были знакомы довольно близко, поэтому я мог подробно рассказать о нём.

Но там неподалёку жили мои старые тётушки, сестры моей бабушки – тётя Маша Свербеева и тётя Лёля Хитрово, а также моя крестная мать тётя Саша, которая читала мне когда-то «Маленького историка». И вот я зашёл к ним, и тётя Саша меня спрашивает: «Что ты теперь думаешь делать? Ты окончил гимназию». – «Еду в Париж». Она: «Что же ты собираешься делать дальше?» Я: «Хочу поступить на богословский факультет». Она на меня посмотрела испуганно, ничего не сказала и как-то зажевала губами. Я говорю: «Тётя Саша, вот и Алик Ребиндер (наш родственник) уже учится в Богословском институте в Париже». Она вдруг: «Вы все с ума посходили!» Такая реакция была мне понятна. Чтобы крёстный сын княжны Голицыной, внук председателя Государственной думы Михаила Владимировича Родзянко и племянник Павла Павловича, полковника, – а его отец был генералом, воевавшим в японскую войну, – и подался в попы! Но я промолчал. И она тоже. Потом мы переменили тему, всё как-то обошлось. Простились мы трогательно. Это была последняя наша с ней встреча.

Итак, я приехал в Париж. Как я уже говорил, там я навестил ещё одну тётю – сестру моей матери, а также кузину Лиленьку, которая, кстати сказать, довольно скоро оказалась невестой того самого Алика Ребиндера, который, женившись на ней через некоторое время, стал священником, а она – матушкой. Это произошло, когда он окончил Богословский институт. А тогда мы оба учились – он в Париже, в Богословском институте, а я в Белграде, на богословском факультете университета.

Конечно, мои родственники, жившие в Париже, и не только родственники, начали показывать мне город. Меня повезли в Ситэ. Слово «Ситэ» означает «город». Это остров на Сене, где находится собор Парижской Богоматери. И я сразу мысленно увидал Эсмеральду, Квазимодо и других персонажей Виктора Гюго. Потом мой дядя Николай повал меня в Лувр и много и интересно рассказывал мне о картинах и художниках.

В один из дней, когда мы бродили по Парижу и дядя Коля мне что-то рассказывал, я услышал такую фразу: «Однажды приезжают Кукины дети...» Я не понял: «Кто?» Он повторил: «Кукины дети...» И пояснил: «Есть такая американская туристическая компания, которую возглавляет Томас Кук. Она возит по Парижу американских туристов. Ну, русские их так и прозвали: «Кукины дети». Мы посмеялись. А он продолжал: «Иду я как-то и вижу: гид ведёт группу туристов и что-то им рассказывает. Я прислушался – говорит что-то невероятное. А туристы внимательно слушают. Тут я пробормотал: «Мели, Емеля, твоя неделя». И вдруг он ко мне поворачивается и говорит: «Не любо – не слушай, а врать не мешай». Это был какой-то эмигрантишка, который нашел такой вот способ заработать себе на пропитание».

Об эмигрантах ходило много историй. В огромном Париже они чем только не занимались. Например, князь Голицын, молодой, сильный, стал таксистом. Светлейший князь водил такси! По этому поводу было много шуток. В Париже мне было интересно всё. Как-то мы поднялись на знаменитую Эйфелеву башню. И дядя Никола тут же рассказал мне, что сам Эйфель, архитектор, очень любил обедать в ресторане башни, наверху. И когда его спрашивали, почему он обедает именно здесь, он отвечал, что это единственное место, где он не видит «это чудовище». Конечно, башня совсем не была чудовищем. Сооружённая для Всемирной выставки в Париже 1889 года как символ достижений, она как бы соединила два столетия. Эйфель узрел то, что нёс XX век. С одной стороны, это было грандиозное сооружение, стиль которого можно сравнить с красотой женского платья XIX века. С другой стороны, там применялись техника и технологии XX века. Она вся сооружена из стали.

На этой башне происходили трагедии. Мне рассказывали, что однажды молодая русская девушка вдруг перешагнула через перила и бросилась вниз. Естественно, она разбилась. Это событие обсуждалось в среде русской эмиграции, никто не мог понять, в чём была причина самоубийства. Один из врачей сказал, что иногда бывает такое: голова закружилась, и у человека вдруг появляется стремление броситься вниз, что это связано с психическим состоянием. Позже на башне были сооружены специальные сетки, чтобы предотвратить подобные попытки.

Потом Сакрекер (буквальный перевод – «Святое сердце»), чудный кафедральный собор на Монмартре – горе Мучеников. Каких мучеников? Древних, живших ещё во времена Римской империи. Ведь Париж уже существовал во времена Рима, и святой Дионисий Ареопагит, по одному из преданий, пришёл в тогдашний Париж и был епископом этого города. Там есть церковь, посвящённая Сен-Дени, святому Дионисию. С этого времени начинается во Франции христианская эпоха, появляются христианские мученики. Святой Дионисий жил в I веке, потом, до III– IV веков, тоже были мученики. В эпоху Реформации произошла Варфоломеевская ночь. А теперь, если вы пойдёте на гору Мучеников, то увидите мучеников другого рода. Там такие жуткие притоны, что трудно себе представить. Меня поразило это близкое соседство: Сакрекер – «Святое сердце», сердце Христово, милостивое, сострадательное, спасающее. По католическому обычаю, сердцу Христа посвящён собор, типичный по архитектуре для середины XIX века, очень красивый, с высокой колокольней. С другой стороны – христианские мученики. И рядом со всем этим – притоны. Это так не вязалось одно с другим, что я больше туда не ходил, не тянуло.

В 1933 году произошёл раскол между Русской Православной Зарубежной Церковью в Югославии во главе с митрополитом Антонием (Храповицким), с одной стороны, и Православной Русской Церковью Заграницей в Западной Европе под юрисдикцией митрополита Евлогия (Георгиевского), с другой. В результате Архиерейский Собор в Сремских Карловцах наложил запрещение на митрополита Евлогия в служении, чему он не подчинился, сказав, что у них нет на это никакого права. Было прервано евхаристическое общение.

Одним из первых моих визитов в Париже был визит к моей тёте Ольге Куломзиной. Её дочь Лиленька была очень церковной девушкой, очень верующей, и вся семья была в окружении митрополита Евлогия. Таким образом, мы оказались на противоположных сторонах. Получалось, что я пришёл в дом раскольников. Я, с моей преданностью митрополи­ту Антонию и отцу Иоанну, вдруг оказался в храме, где, – Бог его знает, – может, и Таинства-то совершаются не по-настоящему. Такие мысли посещали тогда не только меня. Ситуация была очень похожа на ту, что сложилась в XVII веке, когда началось противостояние Никона и старообрядцев, в частности протопопа Аввакума. Я этот раскол остро и сильно переживал.

Тем не менее однажды я принял приглашение, которое передала мне семья Куломзиных, присутствовать на молебне. Должен был служить отец Савва (Струве), иеромонах из монастыря Карпатской Руси. Был такой монастырь, который создали русские люди, карпатороссы. Но там были и русские эмигранты, в частности отец Савва, сын Петра Бернгардовича Струве. Того самого Струве, который в свое время был в социал-демократической партии, в молодости встречался с Ульяновым-Лениным, участвовал в работе журнала «Вехи». Отцу Савве сослужил отец Сергий Булгаков, который написал ставшую известной книгу «От материализма к идеализму». В 1918 году патриарх Тихон рукоположил отца Сергия во священники. Позже он стал крупным православным богословом, автором многих сочинений, в том числе о Софии, Премудрости Божией. В 1922 году был выслан из России. В Париже стал профессором Православного богословского института. Так как в России к тому времени была закрыта Троице-Сергиева лавра, в Париже эмигранты создали подворье этой лавры. Многие преподаватели закрытых семинарий и академий оказались в Богословском институте в Париже.

Вокруг Сергиевского подворья собрался цвет русской интеллигенции – и литературной, и политической, и богословской: Николай Александрович Бердяев, Борис Петрович Вышеславцев, Иван Александрович Ильин, Владимир Николаевич Ильин и др. Оказалось, что во Франции собрались в основном демократические круги, а в Югославии – монархические.

Произошёл раскол между митрополитом Антонием и митрополитом Евлогием. А тут ещё и Америка: бывший экзарх Грузии митрополит Платон, которого Святейший Патриарх Тихон направил в Америку и который стал главой Американской митрополии, вместе с митрополитом Евлогием демонстративно покинул Архиерейский Собор Русской Православной Церкви Заграницей в Сремских Карловцах. Таким образом, и православная митрополия в Америке тоже оказалась в расколе.

Я всё это сильно переживал. Но тем не менее на молебен пошёл. Почему? Потому что отец Савва не принадлежал ни к одному из этих лагерей, потому что вся Карпатская Русь жила по особому договору между разными Церквами. Отец Савва принадлежал к Сербской Православной Церкви, а сербы в вопросе о русских расколах были нейтральны. Они говорили: мы не вмешиваемся в дела русских, мы хотим быть с ними в общении.

Итак, я был на этом молебне. И отец Савва произвёл на меня большое впечатление. Вообще это был удивительный священник, пастырь, который оказал на меня огромное влияние. Он был дядей маленького Никитки, мальчика, который бегал где-то под столом в Париже, когда я навещал семью Струве. Теперь это известный издатель, руководитель YMCA-Press Никита Алексеевич Струве. Я был счастлив, что мог бывать в семье Куломзиных, у моей двоюродной сестры Лиленьки, с которой очень подружился. Отец Савва многих из нас тогда примирил, не допустил раскола между нами – тем, что оказался нейтральным. Это было началом нашего с ним дела. А оно заключалось в том, что надо было восстановить общение хотя бы между митрополитом Евлогием и митрополитом Антонием, что мы и начали делать.

Отец Савва (Струве) приехал в Париж с благословением от своего сербского священноначалия посещать русские церкви всех юрисдикций и по возможности всех мирить. И тут мы встретились. Он сказал мне: нужно сделать все возможное, чтобы примирение состоялось.

С этим настроением я вернулся в Белград и пришёл к митрополиту Антонию. Я спросил: «Как можно восстановить общение, чтобы мы могли молиться вместе?» Он ответил: «Нужно только покаяние владыки Евлогия в том, что он ушёл с Собора и тем самым разорвал единство Церкви». Я говорю: «Нужно, чтобы он переменил юрисдикцию?» – «Юрисдикция здесь ни при чём, нужно только покаяние». И тогда я сказал: «Владыка, напишите об этом митрополиту Евлогию. Он ведь не знает, что вы так думаете. Здесь все говорят, что он должен выйти из юрисдикции Константинопольской Патриархии. Но как может быть отпадением от Православной Церкви переход в старейшую Православную Церковь, в Константинопольскую Патриархию?» И он мне повторил, что митрополит Евлогий покинул своих собратьев-архиереев и должен в этом покаяться. Я говорю: «Напишите об этом владыке Евлогию».

Митрополит Антоний письмо написал, но оно выглядело как официальное заявление, своего рода рекомендация, довольно безличная. И тогда я попросил владыку сделать письмо более личным. С согласия митрополита Антония, можно сказать под его диктовку, я написал своей рукой от его имени постскриптум, где владыка Антоний просил владыку Евлогия вспомнить, как они вместе были в заключении во время революции в монастыре Бучачи, куда их посадили католики и где им было очень трудно, но тем не менее там они сохраняли свое единство и дружбу. Владыка Антоний это подписал.

Интересно, что именно тогда он подарил мне свою фотографию с надписью: «Моему молодому другу и единомышленнику Володе Родзянко. Митрополит Антоний, 1933». Эта фотография до сих пор хранится у меня.

Письмо я должен был передать митрополиту Евлогию лично, поэтому мне снова нужно было ехать в Париж. Всё это произошло как раз перед встречей с владыкой Нестором (Анисимовым), который затем пригласил меня в качестве иподиакона поехать с ним в Белую Церковь. Когда мы плыли на пароходе, я рассказал ему всё. Сам владыка Нестор приехал в Югославию в надежде что-то сделать, чтобы раскол прекратился.

Когда я всё рассказал владыке Нестору, он решил, что ему ехать в Париж не стоит. Надо, чтобы митрополит Евлогий сначала письмо получил, сказал он. И попросил меня вот о чем.

Владыка Нестор приехал вместе со своим секретарём, отцом Нафанаилом (Львовым), сыном последнего обер-прокурора Святейшего Синода Владимира Николаевича Львова. Отец Нафанаил под диктовку владыки Нестора напечатал на машинке курс лекций, который владыка читал в Белграде. Это были очень интересные лекции о Дальнем Востоке, о Японии, Китае, о политической и церковной жизни там, о митрополите Японском Сергии... Я должен был найти возможность прочитать их в Париже. Это было очень ответственное поручение, и я его принял с трепетом. То, что я вёз лекции владыки Нестора, очень помогло мне сохранить в тайне главную цель моей поездки. Я всем открыто говорил, что еду читать лекции, и таким образом прикрыл тайну письма. В то время обоих митрополитов – и в Париже, и в Карловцах – окружали их приверженцы, которые тузили друг друга в газетах. И если бы они узнали о письме, они бы его сразу уничтожили.

Лекции владыки Нестора собрали очень много слушателей, потому что темы были интересные и своевременные. Затем с этими лекциями меня пригласили в Ниццу. Так началась моя довольно странная деятельность, которая прикрывала мою главную миссию.

Когда я приехал, начался Великий пост. Отец Савва сказал мне: «Лучше всего передать письмо митрополиту Евлогию в Прощёное воскресенье, во время обряда прощения. Он будет служить в Сергиевском подворье». Это было подворье Троице-Сергиевой лавры в Париже, сама же лавра была уже закрыта. Я приехал вместе с отцом Саввой в эту церковь, чудесную церковь, расписанную русским иконописцем в древнем стиле. Когда все подходили к митрополиту, чтобы попросить у него прощения, я тоже подошёл и, коротко сказав, в чём дело, незаметно передал письмо. Владыка Евлогий очень разволновался. Он едва сдерживал слезы, попросил меня остаться и сразу после вечерни подойти к нему. Мы встретились наедине. Это был трогательный момент.

Я довольно долго оставался в Париже, потому что владыка Евлогий много раз призывал меня к себе и мы беседовали. Но однажды он сказал: «Ну, Володя, возвращайся в Белград, в Сремские Карловцы, я уже ответил владыке Антонию и передал это письмо своим путём, тебе не надо его везти. Но ты поезжай и пока никому ничего не говори, Бог даст, мы там с тобой увидимся». Я вернулся в Югославию и, конечно, держал язык за зубами.

Владыка Евлогий сразу же приехал в Сремские Карловцы к владыке Антонию, и тот принял его с распростёртыми объятиями. Они просили прощения друг у друга, долго беседовали наедине. Они вместе помолились, и владыка Антоний официально снял запрещение с митрополита Евлогия. Надев епитрахиль, он прочитал разрешительную молитву, а затем передал епитрахиль Евлогию и сказал: «Владыка, прочтите и вы надо мной. Простим друг друга». Владыка Евлогий это сделал. В Белграде все ликовали, все ожидали, что будет торжественное богослужение, это было накануне Вознесения. Готовились к большой архиерейской службе, которую должен был служить владыка Евлогий.

Но в это время в Белграде собрался на заседание Архиерейский Синод – без митрополита Антония, без его ведома, даже без консультации с ним. Он был уже болен и был не в состоянии что-то предпринять. Он сдержал свое слово и выполнил всё, что было написано в письме, но он не мог противостоять Священному Синоду Русской Зарубежной Церкви.

На Синоде присутствовали лишь те из архиереев, которые были на месте. Это были бывшие епархиальные архиереи из России, теперь беженцы, жившие как гости Сербского Патриархата в монастырях Югославии. Кроме них в этом участвовал архимандрит Виталий, известный миссионер, ставший теперь епископом в Америке. Он был большим другом отца Саввы. Оба они были монахами обители Иова Почаевского в Карпатской Руси и одинаково хотели прекращения раскола и молились об этом. Владыка Виталий очень радовался приезду митрополита Евлогия. Но он сказал мне, что у окружения владыки Антония совсем другие настроения. Они не хотят снять запрещение с митрополита Евлогия, не хотят восстановления молитвенного общения, они вообще хотят продолжать раскол. «Но, – сказал он, – сейчас будет обсуждение. Подойди к окну, оно будет открыто. Там на улице и стой. Я подойду к окну. Если всё будет хорошо, я тебе кивну. Если же нет, я тебе покажу это знаком». Мы с моим отцом с трепетом ожидали результата заседания. Через некоторое время владыка Виталий подошёл к окну, грустно-грустно на нас посмотрел и знаком показал, что митрополиту Евлогию не будет разрешено служить в Белграде. Это была трагедия, страшная трагедия.

Владыка Евлогий не знал, что ему делать. Мне он сказал: «Ну что ж, митрополит у вас не хозяин». Это была правда. Он перестал быть хозяином с этого момента до самой своей смерти. Он уже ничего не мог делать. Вскоре после этого из Иерусалима вызвали архиепископа Анастасия (Грибановского), который стал исполняющим обязанности председателя Архиерейского Синода и Собора. А владыка Антоний был уже на положении больного, умирающего человека. Я думаю, что все, что случилось, не могло не отразиться на его здоровье. Он стал очень быстро слабеть, и в 1936 году, то есть через два года, отошел ко Господу.

Наш Свято-Троицкий храм, несмотря на маленькие размеры, играл роль собора для всей Зарубежной Церкви. Храм был построен специально для этой цели по благословению Сербского патриарха Димитрия, предшественника Варнавы.

Это был шаг Поместной Автокефальной Церкви, которая давала возможность существовать на своей канонической территории управлению той части Русской Православной Церкви, которая оказалась в тяжёлом положении. Она должна была развиваться, и для этого ей нужно было не мешать, а помогать. Поэтому перед патриархом Варнавой и Сербским Архиерейским Собором стояла очень серьёзная проблема – что и как сделать. И тогда настоятель Свято-Троицкого храма отец Пётр Беловидов созвал группу прихожан, которые стремились к установлению мира в Зарубежной Церкви, в частности между митрополитами Антонием и Евлогием и их сторонниками. В данном случае сторонники иногда выполняли неблаговидную роль. Получилось так, что действия евлогиан, с одной стороны, и карловчан, с другой, приводили к плачевным результатам, чего оба митрополита в такой степени и форме не хотели. И получилось так, что это увидел мальчишка и сказал об этом взрослым. И тогда взрослые решили, что надо действовать. Они собрались и позвали меня.

Нас принял патриарх Сербский Варнава и члены Архиерейского Собора Русской Зарубежной Церкви. Патриарх был на высоте положения, проявлял мудрость, проникновенность и, самое главное, сочувствие. Митрополит Антоний, старенький, больной, у него начиналась уремия, которая очень скоро свела его в могилу, не мог сконцентрироваться на происходящем и сидел с отсутствующим видом. Он не был похож на того человека, каким был, когда подписывал письма. Митрополит Анастасий (Грибановский), его заместитель, сидел, склонив голову и закрыв её руками. Он не промолвил ни слова и, казалось, исключил себя из того, что творилось вокруг. Остальные архиереи, увы, напоминали мальчишек, которые вели себя недостойно и непонятно для меня, а тем более для взрослых людей, там присутствовавших.

После этого их авторитет сильно упал в глазах верующих. Всё это было просто плачевно. Я помню, как говорил одному из своих приятелей, который тоже был на приёме в соборе как представитель молодёжной организации, что не надо рассказывать об этом нигде и никому. Юноша посмотрел на меня презрительно (он был не очень церковным) и произнёс: «Это будет лицемерие». И потом в своём выступлении перед молодёжью красочно и неприятно изобразил эту встречу архиереев. Вот с чем пришлось столкнуться.

И тогда отец Петр Беловидов, настоятель храма, попросил моего отца рассказать обо всём этом патриарху Варнаве. Отец встретился с патриархом наедине и изложил ему всё, что волновало участников Собора и простых верующих. При этом он коснулся и моей роли в попытках примирить обе стороны. Патриарх захотел со мной встретиться. Никогда не забуду эту встречу. Она была удивительно трогательная. Говоря о патриархе, можно сказать, что он не был очень старым, как я понимаю сейчас. Это был человек с огромным опытом, всё понимающий и спокойный. В нем чувствовалась удивительная любовь и понимание человека. Я рассказал ему всё как было, во всех подробностях, почему я загорелся этим делом – потому что почувствовал неправду, и как всё происходило. Он задавал мне вопросы.

Позже патриарх беседовал с архиереями и понял всё. Понял, что для митрополита Анастасия ещё не пришло время стать фактическим главой Зарубежной Церкви, а митрополит Антоний уже не мог выполнять эту роль. Что архиереи не отдавали себе отчёта в том, что делают, – ведь Зарубежная Церковь жила в условиях беженства на территории другой Церкви. Они не понимали, что творилось в Западной Европе и в других местах русского рассеяния.

О Дальнем Востоке некоторые сведения уже были, потому что в это же приблизительно время приехал один из самых блестящих русских священнослужителей владыка Нестор (Анисимов), епископ Камчатский и Петропавловский, который в начале 1900-х годов, по благословению праведного Иоанна Кронштадтского, был миссионером на Камчатке. Созданные тогда приходы на Камчатке, в Магадане и Петропавловске явились результатом его миссионерской деятельности. Мы с ним встретились, и он произвёл на меня сильное впечатление. Забегая вперёд, скажу, что он станет потом крестным отцом моего сына – настолько мы сблизились.

Он рассказывал о жизни дальневосточной русской эмиграции, у которой не было таких трудностей, которые были у русских в Европе и Америке, в тех же Сремских Карловцах, что и породило термин «карловчане». Митрополиты Евлогий и Платон были низложены, что привело огромное число верующих и в Западной Европе, и в Северной Америке к прекращению евхаристического общения. В Северной Америке одна из групп впоследствии превратилась в Православную Церковь в Америке, в которой я сейчас являюсь епископом и которая находится в полном общении со всей Православной Церковью в мире. А тогда перед патриархом Варнавой стояла задача всё это как-то поставить на свое место.

Патриарх Варнава предложил Архиерейскому Собору Русской Зарубежной Церкви созвать совещание представителей четырёх независимых митрополий – Балканской, Западноевропейской, Китайской и Дальневосточной и Американской. В этом совещании, говорил он, должны принять участие не только те, кто тогда фактически находился в Зарубежной Церкви, но и те, которые, с точки зрения Зарубежной Церкви, были отколовшимися. Чтобы подготовить это совещание, было необходимо, чтобы Архиерейский Собор Русской Зарубежной Церкви снял свои запрещения с тех, кого он, поспешно и не разобравшись, запретил, в результате чего было нарушено евхаристическое общение.

Я помню, как моя мать пыталась предостеречь меня от преувеличения моей роли в деле примирения. Она старалась мне показать, что я всего лишь мальчишка и люди относятся ко мне как к мальчишке. Тем не менее по Промыслу Божию этот мальчишка получил материал, чрезвычайно важный для взрослых. Продолжая оставаться мальчишкой, говорила она, не воображай о себе ничего, не думай, что тебе доверено очень ответственное дело, а делай то, что тебе твоя совесть подсказывает. Никогда не забуду уроков моей матери. Это были долгие разговоры. Мать с чисто женской интуицией поняла то, что мужчины иногда не могут понять или не умеют подойти к ребёнку с обсуждением этого вопроса.

После смерти короля Александра в 1934 году между руководством Сербской Православной Церкви и правительством Югославии возник серьёзный конфликт из-за вмешательства государства в дела Церкви. Церковь не могла пойти на уступки, и патриарх Варнава говорил, что готов жизнь отдать за всё то, что так важно для нашей Православной Церкви.

Вскоре патриарх серьёзно заболел и умер. Умирал он в тяжёлых страданиях. Ходили слухи, что кто-то подсыпал ему толчёное стекло в пищу. Это произошло уже после убийства короля Александра – он бы такого никогда не допустил. В этом отношении положение Сербской Церкви очень отличалось от положения Русской Церкви со времён Петра I до патриарха Тихона. Здесь не было «ока государева» в лице обер-прокурора или другого чиновника.

Ещё раньше патриарху Варнаве пришлось употребить свою власть в отношении Русской Зарубежной Церкви в лице её архиереев, которые появились в Синодальный период и не считали независимость Церкви её естественным состоянием. И единственный, кто действительно понимал это состояние Русской Церкви и вообще Православия в условиях эмиграции, был митрополит Антоний, но он был уже болен и ничего не мог сделать. И тогда патриарх Варнава встретился с королём Александром, и они вместе решили повлиять, как обер-прокурор в своё время в России, на этот Архиерейский Собор Зарубежной Церкви. И это произошло. Среди архиереев были люди благомыслящие, и они поддержали патриарха.

Было решено созвать совещание. На него приехали: из Парижа – митрополит Евлогий, управляющий православными русскими церквями в Западной Европе, глава Русской Православной Церкви в Америке митрополит Феофил. С Дальнего Востока прибыл епископ Хайларский Димитрий, он представлял русский Дальний Восток, где, кстати, расколов не было. От Ближнего Востока, Святой Земли и Югославии, той части русских, которые находились в Югославии, был митрополит Анастасий, который уже, очевидно, становился заместителем больного митрополита Антония. Митрополит Антоний из-за болезни в совещании не участвовал.

Патриарх Варнава взял на себя председательство. Совещание постановило создать митрополичьи округа на территориях, которые митрополиты представляли, чтобы таким образом объединить всю Русскую Церковь Заграницей в единую церковную организацию. В результате разделение Зарубежной Церкви было бы излечено. Таков был план, таково было решение. После совещания я спросил митрополита Евлогия: «Что же, подписали?» – «Подписали». – «И вы тоже, владыка?» – «И я подписал».

Тогда никто не мог предположить, что создание таких округов не будет осуществлено по той простой причине, что начнётся Вторая мировая война. Конечно, война всё спутала и разрушила, и митрополичьи округа не могли существовать: коммунистическое правительство Тито в Югославии, конечно, никогда бы этого не допустило. Многие православные люди, бежавшие из Восточной Европы, в том числе из Югославии, на Запад или в Америку, просто выживали как могли в этих условиях. Но все запрещения были сняты. Таким образом, люди могли молиться вместе всюду, где они находились. В Америке произошло полное слияние всех юрисдикций в течение одиннадцати лет, с 1935 по 1946 год. В 1946 году по другому вопросу, который ничего общего не имел с теми проблемами, которые решал Святейший Патриарх Варнава, епископы Америки разошлись в своём отношении к Московской Патриархии. В это время, как известно, Русская Церковь получила некоторые послабления после выступления Сталина, который в начале войны обратился к русским людям со словами: «Дорогие братья и сестры...»

Надо сказать, что о личности митрополита Антония и в России до революции, и в эмиграции после революции много спорили. У него были друзья, очень близкие и горячие его сторонники, и были враги, которые его ненавидели, – как в России, так и за границей.

Он никогда никому не потакал. И если это нужно было, смело говорил правду. Иногда до такой степени смело, что его слова можно было принять за высказывания юродивого, как о нём однажды и сказал приехавший в гости с Дальнего Востока митрополит Нестор (Анисимов). Он сказал: «Когда владыка Антоний – вот так открыто, прямо говорит, это в традициях русских блаженных». И эта прямота, конечно, часто создавала ему врагов. И не только это, но также и его религиозно-церковная направленность, его богословие, его политические взгляды.

Надо сказать, что он принадлежал к той удивительной части русской интеллигенции и русского дворянства, которые были безупречно церковны и видели всё в русской культуре, в русской истории под углом зрения церковности. Причём это была не елейная церковность, не фальшивая, как иногда бывало и бывает, а очень искренняя. Большей искренности, чем у митрополита Антония, я лично, можно сказать, не видал. Он был очень прямой, очень открытый. Я помню разговор о том, что митрополит Антоний был самым очевидным кандидатом на патриарший престол во время выборов патриарха в 1917–1918 годах. И если бы не было выборов по жребию, как было тогда решено, он стал бы патриархом. Я помню, как впоследствии, много позднее, мы заговорили об этом с митрополитом Ленинградским Никодимом, который приехал в Париж.

Когда я сказал ему, что митрополит Антоний был бы избран по большинству голосов, он произнёс: «Жребий был по Промыслу Божию, потому что митрополит Антоний не сносил бы головы, а патриарх Тихон вывел Церковь из тупика». Таково было мнение позднейшего иерарха Русской Церкви.

По Промыслу Божию митрополиту Антонию надо было сделать то, что он сделал за границей. К сожалению, его дело было не понято и извращено. Я думаю, что если бы митрополит Антоний дожил до наших дней, что, конечно, по его возрасту невозможно, но допустим такое, то не было бы расколов, не было бы тех трудностей, которые переживает Русская Церковь как в России, так и за границей. Таково мое глубокое убеждение на основании очень близкого личного знакомства с митрополитом Антонием. Самое главное, что было в нём, в его деятельности, – это то, что он внёс в жизнь, в историю Русской Церкви перед революцией и ещё раньше, в последние годы XIX века, живую струю, веру, которая соединялась с нравственными началами и с пониманием православного богословия не в школьных масштабах, а в непосредственной жизни Церкви – в частности, жизни литургической и монашеской. Вот чём он был велик с самого начала своей жизни священнослужителя.

Надо сказать, не так просто всё было. Когда он решил уйти в монахи, ему пришлось встретить немалое сопротивление тогдашнего окружающего его высшего общества. В частности, в Новгороде, где тогда жили Храповицкие. Когда молодой Алёша Храповицкий всё-таки поступил в Духовную академию и стал её блестящим учащимся, он увлёкся Достоевским. В это время писатель был ещё жив. Достоевский тогда читал свои известные лекции в Петербурге, и Алёша Храповицкий был постоянным его слушателем. Существовало мнение, что Алёша Карамазов был написан Достоевским с Алёши Храповицкого. Сам владыка Антоний это впоследствии отрицал. Он говорил, что это­го не могло быть, потому что Достоевский лично его не знал. Однако могло быть и так, что Достоевскому рассказали о нём и писатель этот рассказ использовал. Но что такие Алёши были во времена Достоевского, это очевидно. И что именно такой Храповицкий был представителем той части молодёжи, которую Достоевский так замечательно изобразил в своем Алёше Карамазове, несомненно.

Как только Алёша стал монахом, получил имя в честь известного Антония Римлянина, Новгородского чудотворца, и стал отцом Антонием, он сразу обратил на себя внимание. Он собрал вокруг себя молодёжь – и сверстников, и тех, что были помоложе. Это была его постоянная линия воспитания. Он все время думал о молодых, о детях, о студентах.

Молодой монах был прекрасно образован, говорил на нескольких языках. Впоследствии множество его произведений было собрано в несколько томов полного собрания сочинений и напечатано в Белграде, а потом и в Америке его учеником Николаем Павловичем Рклицким, которого я очень хорошо помню.

Он приходил к владыке Антонию, слушал и записывал его рассказы. Позже он стал в Америке архиепископом Никоном Вашингтонским и Флоридским. И он издал полное собрание сочинений владыки с целым рядом дополнительных статей о митрополите Антонии, о его богословии. Это очень ценные материалы. Честь и хвала владыке Никону, бывшему Николаю Павловичу Рклицкому, за всё то, что он сделал.

Владыка Антоний поставил своей целью с ранней молодости не только воспитание молодёжи, но и развитие чисто богословского направления. Он считал необходимым приблизить богословие к жизни, чтобы оно не было отвлечённой школьной тематикой, как это произошло в последние годы XIX века в русских духовных школах. Чтобы это сделать, надо было приблизить богословскую мысль, богословское понимание смысла жизни к подвижнической жизни святых отцов. Такой была его главная мысль и главная цель.

Святоотеческое богословие было для него нормой и источником всего. И сама жизнь, считал он, должна была идти в соответствии с богословием. Богословствовать надо было не о Боге, а с Богом. В этом была огромная разница в подходе к богословским проблемам митрополита Антония и многих церковных мыслителей. И здесь самое большое, что он дал, – удивительное, богословское понимание догмата о Святой Троице и догмата о Церкви, которые для него были двумя сторонами одного и того же Откровения Божия. Оно заключалось в том, что мы в состоянии нашего греховного разделения (или, говоря языком Василия Великого, «рассечения естества человеческого первородным грехом») получили как бы преграду друг между другом и не можем её преодолеть и поэтому не можем понять тайну Божию. Это привело нас к тому, что мы стали удаляться от истинного богословия, суть и смысл которого – Божественная Троица в совершенной Своей прозрачности, в совершенном Своем единстве, в том, что греческие святые отцы называли «перихорисис», то есть «внутреннее кружение», где каждый Божественный Лик, все три Лица Пресвятой Троицы, все три Ипостаси, проникают друг в друга до такой степени, что нет никакой разделённости в Боге, что это единый Бог, хотя и троичный в Лицах. Ибо их соединяет и Самого Бога возвещает Божественная Любовь. Любовь не могла бы существовать, если бы не было трёх Лиц, любящих друг друга лично. И не была бы любовью, если бы они были так же раздельны, как раздельны мы, люди, и иногда так себе представляем философски и даже богословски Бога, когда говорим не с Богом, а о Боге.

Митрополит Антоний поставил своей целью исправление школьного богословия святоотеческим и литургическим материалом и духовной жизнью. У него нашлись, конечно, как всегда в таких случаях, оппоненты – и в молодости, и позднее, в эмиграции. Конечно, богословие часто бывает выражено различными сторонами. Сторона митрополита Антония была в основном построена на нравственных началах, на нравственных идеалах, на нравственной жизни, на духовной жизни. Богословие некоторых его оппонентов было более объективным, носило характер обобщающий, а не столь сущностно единичный, как у митрополита Антония.

Но мы сейчас не будем говорить об этих спорах, которые возникли в связи с богословием митрополита Антония, а отметим те достижения, которые несомненно получило православное богословие в лице митрополита Антония. Он был преподавателем и ректором в Духовных академиях – в Московской, Петербургской, Киевской, Казанской. В Казанской он много внимания посвятил миссионерству. Здесь нужно было думать о том, чтобы дать Православие людям, чтобы оно для них было живым, было связано с непосредственной личной жизнью в Боге, общением с Богом. И это ему удалось. Надо сказать, что у него было много последователей, много друзей, которые вместе с ним делали это дело. Они «освежали» богословие, снимали с него корку схоластичности и приближали к литургической жизни, к пониманию богословских истин, которые изумительным образом изложены в богослужебных книгах.

Надо сказать, что школа митрополита Антония была антишколярской. То есть в противовес школьному богословию он создавал собственную школу, как говорили некоторые его оппоненты. Это, несомненно, была очень ценная попытка оживить жизнь в Таинствах Церкви и в богослужениях в сочетании с мыслью, которая говорит с Богом, святыми и Ангелами.

Чтобы это осуществить как можно лучше в жизни Русской Церкви, митрополит Антоний говорил о необходимости создания кадров так называемого учёного монашества. Монашество должно быть не только созерцательным и не только молитвенным, что, конечно, необходимо в монастырях, в монастырской жизни. Но должно быть и учёным, по примеру великих святителей (Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Григория Нисского и других), образованным и в современных светских науках, и в богословских, святоотеческих, особенно в предании святоотеческом и литургическом. И целью таких учёных монахов должно стать воссоздание древнего благочестия в полном смысле этого слова.

Митрополит Антоний относился очень сочувственно к некоторым сторонам старообрядчества и в то же время почитал патриарха Никона почти святым. Вот такой парадокс был в оценке митрополитом Антонием XVII века. Он особенно чтил древнее благочестие старообрядцев, потому что в нём видел залог того, что надо было вернуть после неудачных реформ XVII и XVIII веков и особенно пленения Церкви государством, императорской бюрократией в течение двухсот лет.

Вместе с Достоевским и другими провидцами и пророками – такими, как праведный Иоанн Кронштадтский, преподобный Серафим Саровский, который при его участии уже в XX веке, в 1903 году, был причислен к лику святых, – он предвидел будущее. Владыка Антоний предощущал революцию, писал и говорил о ней. Но, конечно, он не знал, во что она выльется. И для него многое оказалось неожиданным. Но сама суть была давно выношена в его прозрении. И тот страшный удар, разрыв, который привёл бы к страшным потрясениям, митрополит Антоний, надо сказать, несколько наивно, но убеждённо хотел предотвратить при помощи учёного монашества. Он мечтал, чтобы оно стало своего рода православным «орденом», который бы спас Россию от грозившей ей катастрофы.

Как мы знаем, история не оправдала его надежд, и сам митрополит Антоний в результате оказался трагической жертвой всего случившегося. Я его знал, когда он уже был этой жертвой, когда он вынужденно покинул Россию. Он был беженцем, но не беглецом. Если бы это было его решением, он остался бы с паствой. Но он воспринял свой отъезд как Промысл Божий и потому взял на себя окормление беженцев – их было в общей сложности три миллиона, – которые оказались во многих странах за пределами России.

Будет неполно говорить о митрополите Антонии до эмиграции, до революции только с точки зрения его богословия и его идей об учёном монашестве. Их, между прочим, разделял его друг, тогдашний архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский), впоследствии митрополит и Всероссийский патриарх. Он тоже оказался личностью, о которой спорили и спорят до сих пор. Это были два друга, два близких человека. Их объединяла не только общая идея восстановления патриаршества и освобождения Церкви от подчинённости бюрократическому государству, хотя и православному, но также и богословский подход.

Когда митрополит Антоний рассказывал мне о своём богословии, я его спросил: «Что вы мне посоветуете читать? С чего начать?» Он указал мне не на свою книгу, а сказал: прочти «Православное учение о спасении» владыки Сергия (Страгородского)». Я должен сказать: читая эту книгу, я понимал, почему митрополит Антоний это сказал. Это замечательная книга. Изучив огромное количество материалов, митрополит Сергий дал философскую, богословскую и нравственно-этическую оценку учения о спасении католиков, протестантов и православных. Это имело большое значение в стремлении освободить Русскую Церковь из-под юридической опеки государства и дать возможность Церкви развиваться так, как она развивалась ещё до петровской реформы на основах своей жизни как великой семьи Христовой русского народа под водительством патриарха.

Восстановление патриаршества было заветной мечтой митрополита Антония. И именно потому, что сам он не хотел, чтобы люди думали, будто он ищет патриаршества для себя (а он, конечно, отдавал себе отчёт в своей популярности в то время среди окружавших его епископов и многих его сторонников, и представителей клира, и мирян), то когда было решено избирать патриарха не большинством голосов по-человечески, но Божиим Промыслом, по жребию, он с этим согласился. И действительно, не сносить бы ему головы, если бы он со своей прямотой характера стал патриархом. И может быть, это было бы большей трагедией для Русской Церкви, чем та трагедия, которая произошла с патриархом Тихоном. Митрополит Антоний говорил приветственную речь после избрания патриарха Тихона. Он говорил о том, что не случайно, а по Промыслу Божиему его товарищи ещё в Духовной академии и семинарии прозвали Василия Белавина, будущего Тихона, «патриархом». Это было его школьное прозвище. Митрополит Антоний ясно показал, что именно Божий Промысл привёл Тихона на патриарший престол, что он в глубоком смирении отстранил себя от этого путём жребия.

Надо сказать, что решение о жребии было принято не единолично, а совместно – и в частности – с участием митрополита, будущего патриарха Сергия. Всё это нужно знать, чтобы по правде, по-настоящему оценить роль митрополита Антония, с одной стороны, и патриарха Сергия, с другой, двух этих служителей Церкви в дореволюционной России, чтобы действительно говорить то, что есть, а не то, что мы, люди, часто домысливаем и судим не по правде Божией, а по нашему человеческому, иногда греховному размышлению. Вот в чём было величие митрополита Антония. И вот какой была судьба Русской Церкви непосредственно перед революцией. И надо сказать, что митрополит Антоний, оказавшись за границей, оставил в стороне все зарубежные расколы и политические проблемы.

Могу сказать совершенно определенно: в отношении будущего России у митрополита Антония не было никаких иллюзий. Он знал, что большевизм здесь не на два месяца, как считали в те годы многие эмигранты. Я помню, как он мне сказал: спасения России сейчас не будет – это на много-много лет. Интересно, что то же самое говорил митрополит Сергий в конце 1920-х годов, в пору своей борьбы за Церковь. Он сказал: мне надо спустить Церковь на тормозах. Большевики будут по меньшей мере ещё пятьдесят лет. Это было сказано в 1927 году. Оба иерарха знали, что советская власть – надолго, что с гонениями надо уметь справляться. Когда Илья Толстой, внук Льва Николаевича, пришёл как-то к митрополиту Антонию и задал ему вопрос о митрополите Сергии, находящемся в Москве, тот ответил: «Он делает там что может, а я делаю здесь что могу». В одном из писем – оно было опубликовано среди писем митрополита Антония, изданных посмертно, – он писал: «А Сергия я никак не могу исключить из моего сердца».

О патриархе Сергии (Страгородском) многие рассуждают по-разному, но, считаю, только один Бог может судить Первосветителя Русской Церкви в тех условиях, когда он взял на себя то, что взял на себя апостол Павел, когда он сказал: «Пусть лучше я буду отвергнут Богом, но мой народ спасётся». Это подвиг, который трудно измерить, – взять на себя нечто совершенно страшное, чтобы спасти как можно больше подведомых ему душ.

Когда в 1943 году у власти, которая губила верующих, Промыслом Божиим появилась необходимость вновь обратиться к Русской Православной Церкви, прося её молитв и её помощи, в те дни осталось только четыре архиерея на свободе и горсточка видимо проявлявших себя христиан в Москве.

В те дни приехал в Лондон представитель уже от патриарха Сергия, и когда его спросили о страшных временах и о пути, которым пошёл патриарх Сергий, он сказал: «Мы сохранили литургию, а это главное».

И те, кто недавно был на 1000-летии Крещения Руси и видел Божественную литургию, вышедшую из пределов храмов наружу с тысячами и тысячами верующих, те поняли, что значит сохранить литургию.

То, что потом случилось, и то, что сейчас творится, всё эти разнузданные вымыслы о «сергианстве» – преувеличенные, человеческие, надменные, судящие своим судом то, что принадлежит одному Богу. Всё это было чуждо митрополиту Антонию. Он имел, конечно, свои взгляды, в том числе и политические. Он откровенно писал митрополиту Сергию, призывая его к личному мученичеству. Но в то же время говорил и те слова, которые я привёл. Поэтому грех совершает тот, кто приписывает митрополиту Антонию не то, что он думал.

Когда к нему в 1934 году из Парижа приехал митрополит Евлогий, он принял его с распростёртыми объятиями. Он восстановил между собой и митрополитом Евлогием евхаристическое общение, литургическое и молитвенное. Но он был уже болен и не мог приехать в Белград. И когда митрополит Евлогий узнал, что Синод епископов Зарубежной Церкви не посчитался с больным митрополитом Антонием, он был страшно подавлен. Это был великий грех – и против митрополита Антония, и против Церкви.

Продолжая свои воспоминания, я хочу рассказать о той роли, которую сыграл в становлении послевоенной Зарубежной Церкви граф Юрий Павлович Граббе. Мы с ним были довольно близко знакомы. Мы оба были студентами богословского факультета Белградского университета. Правда, он был старше меня. У нас установились близкие отношения, потому что мы не только принадлежали к одной альма-матер, но нас связывали родственные отношения, хотя и не прямые. Мы довольно часто встречались, но наши взаимоотношения окрашивались определёнными идеологическими расхождениями.

Граббе относился к Русской Зарубежной Церкви как к отрезанному ломтю. Эта установка, с моей точки зрения, совершенно неоправданная, базировалась на богословии Киприана Карфагенского, который, как известно, считал, что как только в Церкви происходит какое-то, даже малое, отклонение, то «отрезанный ломоть» теряет свою благодать и делает недействительными все Таинства. Поэтому Таинство крещения надо повторять, независимо от того, правильно оно было совершено или неправильно. И никакого общения быть не может, ни о каком восстановлении общения речи быть не может, кроме как о полном возвращении в лоно Церкви.

Как известно, это был большой спор ещё во времена римских гонений между архиепископом Карфагенским Киприаном, святым и мучеником, и Римским папой Стефаном I, если не ошибаюсь. Это был принципиальный спор. И свое слово в этом споре сказал Василий Великий. И оно вошло в «Книгу правил» как правило святого Василия Великого. Вообще говоря, оно было известно и раньше. Это правило было составлено из Послания святителя Василия Великого его другу архиепископу Амфилохию Иконийскому. В нём он подробно разбирает вопрос взаимоотношения между Православной Церковью и всякого рода расколами, схизмами и ересями. В соответствии с этим правилом в Русской Православной Церкви, особенно в Синодальный период, исполнялись так называемые три чина принятия Православия. Первый чин – крещение. В случае если крещение было выполнено неправильно из-за ересей, то проводилось новое крещение. Второй чин – миропомазание, когда принимались люди крещёные. Третий чин касался тех, кто переходил в Православие, например римских католиков. Это совершалось через Таинство исповеди и участие в евхаристии. Священнослужителей и епископов принимали в «сущем сане», то есть ничего не меняя.

Юрий Павлович Граббе, который стал впоследствии священником, а затем епископом, всю свою жизнь стоял на крайней точке зрения. И на этом строил взаимоотношения Зарубежной Церкви с другими Церквами, включая и Русскую Мать-Церковь.

Для меня это было совершенно неприемлемо, потому что, ещё учась в университете, а затем в аспирантуре Лондонского университета, я понял, что у святителя Василия Великого и его сторонников при решении очень сложной проблемы так называемого «антиохийского раскола» было учение о сущностном пребывании в лоне Церкви всех крещённых во имя Пресвятой Троицы и подтверждении священного сана в отношении тех, кто принимался третьим чином, то есть исповедью и причастием, как это было в Антиохии. Это основано на толковании святителя. У Василия Великого есть фраза, сказанная Амфилохию Иконийскому. К сожалению, она приведена в очень сокращённом 1-м правиле. Он говорит, что крещённые таким образом, но ещё не присоединившиеся к Православной Церкви тем не менее имеют крещение, которое существует благодаря Православной Церкви. Другими словами, это Таинство крещения, а не какой-то внешний символ.

Между мной и Юрием Граббе возникли разногласия по поводу многих принципиальных вопросов, например, будет ли снято запрещение с митрополита Евлогия и Американской Церкви. Юрий Павлович считал, что архиепископ Карфагенский Киприан был прав, что так оно и должно быть и что Православная Церковь и сейчас придерживается этой позиции. Этот взгляд, надо сказать, был отражением некоторых богословских воззрений самого митрополита Антония. Этот вопрос мы обсуждали с владыкой Антонием, но к тому времени он уже был тяжело болен и заниматься этим не мог. Мне становилось ясно, что установка Граббе чрезвычайно опасна со всех точек зрения не только в отношении взаимоотношений православных, но и для уже существовавшего тогда экуменического движения, которое Граббе абсолютно не принимал, но которое все-таки нельзя было игнорировать как любые нормальные отношения между христианами.

В отличие от тех, кто не считал себя христианами, и особенно тех, кто открыто называл себя безбожниками, эту позицию надо было иметь, потому что без неё невозможно жить в этом мире. И мы должны были эту позицию выработать. Но тут начались идеологические расхождения. Святейший Патриарх Варнава при поддержке короля Югославии Александра вынужден был вмешаться, и в результате государственная власть, что было не впервой для Русской Православной Церкви, оказала на неё давление. И через Югославию оно распространилось по всему миру.

Я уже говорил, что, несмотря на мой юный возраст, мне было очень важно что-то делать для единства Церкви. Особенно меня волновал вопрос, чем закончится совещание представителей четырёх митрополичьих округов, а до этого – подготовка к нему. Это означало прекращение евхаристического разрыва между частями Русской Зарубежной Церкви, между карловчанами, евлогианами и американскими христианами, которых в то время именовали «далёкими американцами». И вот во время посещения Белграда митрополитом Евлогием Юрий Павлович Граббе и те, кого он собрал, решили выработать официальное постановление. Это были члены Синода, епископы, жившие в то время в Югославии и не имевшие своих епархий, что, конечно, с канонической точки зрения было неправильным, но в силу необходимости приходилось на это закрывать глаза. Так вот они под нажимом Граббе взяли на себя смелость посчитать недействительным личный акт митрополита Антония по отношению к митрополиту Евлогию. Это осложнялось тем, что к этому времени митрополит Евлогий стал экзархом Вселенского патриарха для русских людей в Западной Европе. Он это сделал по той простой причине, что ему надо было хоть как-то канонически сохранить свою паству, чтобы она не оказалась вне Православной Церкви. И в этом случае апелляции, которые в древности имел Вселенский патриарх, оказались очень кстати и были осуществлены с обеих сторон как временная мера – до того момента, когда положение Русской Церкви в России изменится. Значит, если евхаристическое общение было нарушено прибывшими в Югославию русскими православными людьми, как я, и теми, кто жил, скажем, в Париже – под юрисдикцией Вселенского патриарха, то, разрывая общение между этими Церквами и Вселенским патриархом, они ставили под угрозу Сербскую Церковь, которая им покровительствовала. Вот почему Святейшему Варнаве пришлось прибегнуть к своего рода государственному вмешательству в церковные дела через близкого к нему и всей русской эмиграции короля Александра.

Началась Вторая мировая война. И она, конечно, «спутала все карты» Русской Зарубежной Церкви, что привело её в хаотическое состояние.

Начать с того, что до известного момента не было ясно, где и что сохранилось от Зарубежной Церкви во время оккупации немцами Югославии, когда страна была раздроблена на части. Многим пришлось покинуть Югославию, когда в этой стране установился коммунистический режим маршала Тито. Естественно, оставшиеся в Югославии верующие русские люди просили покровительства у Московского патриарха.

Тогда митрополит Крутицкий Николай приезжал в Белград, и я с ним встречался. У нас была очень интересная беседа наедине, которая потом продолжилась в Утрехте, о чём я расскажу позже. В результате сложилось определённое понимание того, что произошло в России с Русской Церковью и с Сербской Церковью в Югославии. Было важно сохранить евхаристическое общение между всеми Православными Церквами где только возможно, потому что только в нашем единении мы могли, как это уже бывало в истории, спастись от внешних и внутренних врагов. Единственный способ – это единение. И тут, надо сказать, члены Зарубежной Русской Православной Церкви, уже находившиеся в эмиграции (потому что те, кто бежал из Югославии, остановились в Мюнхене), организовались, вошли в общение с другими православными, но потом постепенно перебрались в Америку.

Когда с чувством исполненного долга я возвращался из Парижа в Белград, мне захотелось познакомиться с родителями отца Саввы. Они жили в Белграде, на горе, в том месте, где Сава впадает в Дунай. Там открывается чудный вид. Это место находится недалеко от патриаршего кафедрального собора и от богословского факультета университета, куда я готовился поступать.

В один прекрасный день я постучал в дверь, и мне открыла Нина Александровна, жена Петра Бернгардовича Струве. Мы познакомились. Я познакомился также с их младшим сыном, братом Саввы, Аркадием Петровичем Струве. Он жил с родителями и, можно сказать, был их нянькой, потому что оба были уже очень старенькие. У Петра Бернгардовича была длинная борода – длиннее, чем моя сейчас, он носил очки. И, Боже мой, сколько же у него было книг, где только их не было – они лежали повсюду. Была печатная машинка, и Аркадий, кроме того, что готовил, убирал и был нянькой в полном смысле этого слова, печатал на машинке, был секретарём отца, который тогда много писал – разные статьи, воспоминания и т. д.

Беседовать с членами этой семьи было невероятно интересно. Нина Александровна, например, рассказывала мне о своей дружбе с Крупской. Пётр Бернгардович, как известно, увлекался в свое время идеями социал-демократии, участвовал в социал-демократическом движении, был знаком с Владимиром Ильичом Ульяновым (впоследствии Лениным). Потом, конечно, он от этого отошел, потому что увидал, что всё это утопия. Пётр Бернгардович рассказывал, почему вышли знаменитые «Вехи», где всё это было высказано, и началась тогда в среде русской интеллигенции огромная склока. С одной стороны – одна группировка, с другой – другая. Славянофилы и западники вдруг снова всплыли, несмотря на то, что Достоевский их примирил. Всё это я слушал, и перед моим взором проходили события XIX века. Рассказывали они о Владимире Соловьёве, философе, которого хорошо помнили. Он умер в 1900 году.

С Аркадием мы очень подружились, хотя он был старше меня. С тех пор я стал бывать у Струве довольно часто.

Мы, студенты, очень любили петь на левом клиросе, причём не только те, у кого были голос и слух.

Помню, как на Пасху 1934 года Белградское радио решило передать пасхальную заутреню из русской церкви. И входит владыка Курский и Обоянский Феофан [Гаврилов). Были епископы, которые приехали со старыми титулами – и до самой кончины эти титулы оставались с ними. Но они были вне своих епархий, разумеется: там был уже кто-то другой, если вообще был в то время. Ну а здесь они служили. Митрополит прислал владыку Феофана служить Пасху у нас.

Владыка входит и видит, что наверху висит какая-то огромная коробка. «Что это такое?» – «Это микрофон». – «Какой микрофон?» – «По радио будут пасхальную службу передавать». – «А, ну тогда я не служу». – «Да, владыко, – говорит настоятель, – у нас же подписан контракт». – «Никаких контрактов. Это что ещё за штука? Нет, я не служу». Тогда отец Петр Беловидов говорит технику: «Снимите этот микрофон и поставьте его на левом клиросе». И началась трансляция службы на всю Югославию. И вдруг раздаётся голос владыки, и все это слышат: «Пожалуйста, оставьте меня в покое». Бывали такие забавные моменты.

В Белграде в церкви Святой Троицы на правом клиросе был хорошо организованный хор с замечательным регентом по фамилии Проскурников. А на левом клиросе собирались все, кто хотел и мог петь. Руководила им Варвара Николаевна, вдова, которая всегда ходила в черной полумонашеской одежде. Она всю свою энергию отдавала этому церковному любительскому пению. И кого только не было среди этих любителей! Помню, был там генерал Нагаев. Правда, он приходил уже не в генеральской форме, а в сюртучке. Николай Васильевич впоследствии стал епископом Никодимом в Лондоне. Чудесный был человек. Пели на клиросе студенты и студентки богословского факультета, обладавшие хорошим голосом и слухом.

И вот как-то я пришёл и вдруг слышу: какой-то удивительный голос поёт – женское контральто. Я сначала не понял, кто это, но почувствовал, что почему-то этот голос мне близок, точно мы давно знакомы. И только через пару дней выяснил, чей это был голос.

В 1934 году в Марселе был убит король Югославии Александр I Карагеоргиевич. Он мешал многим – македонцам, хорватам, коммунистам и кому угодно. Весть о его смерти потрясла Югославию. И последние слова, которые король, умирая, произнёс: «Чувайте Югославию», то есть «Берегите Югославию», – повторяли всюду, во всех радиопередачах, в листовках, расклеенных на улицах. Когда гроб с телом короля Александра прибыл в Белград, то на похороны собралось свыше миллиона человек со всей Югославии. В тот момент не было никаких этнических проблем, все были «как единое стадо». Мы с отцом тоже участвовали в похоронах. Во всём был порядок, идеальный порядок.

Такой же идеальный порядок был на других похоронах, патриарха Тихона в Донском монастыре в 1925 году. О них нам рассказывала тётя Поля Куколь-Яснопольская, одна из моих тётушек, которая довольно поздно выехала из России. Она нам рассказывала об этом в 1933 году, незадолго до убийства короля Александра.

Короля Александра похоронили в усыпальнице, в храме, который он построил в знаменитой деревне Топола. Его предок Карагеоргий первым начал восстание против турок ещё в 1804 году и можно сказать, начал историю новой Сербии, а впоследствии Югославии. От него пошла династия Карагеоргиевичей, по-сербски Караджорджевичей. Александр, верный потомок этого народного героя, построил этот храм.

В храме были замечательные мозаики, выполненные русскими художниками: сначала они делали эскизы на бумаге, потом по ним специалисты выкладывали мозаику. Одним из тех, кто над этим работал, был мой двоюродный дядя Ника Мейендорф. Двоюродный брат моей матери. Он был блестящим художником. Я бывал в этой церкви и видел, как он работал. Многие праздники и воскресенья я проводил у Мейендорфов в Белграде и под Белградом, когда они жили на даче.

Однажды для студентов Белградского университета была организована поездка на могилу короля Александра. Мы ехали в больших автобусах. Мои старшие сёстры в это время учились за границей, младшие ещё были маленькие. Я сидел в автобусе вместе с моей сестрёнкой Елизаветой, которая была моложе меня на два года. Няня обычно обращалась к ней так: «Ты моя драгоценная», – поэтому все называли её Ценная или Ценка. Она всю жизнь, до самой смерти так и осталась Ценкой... Так вот, мы с Ценкой побывали на могиле короля Александра, потом была панихида. Мы уже собирались ехать назад. Я подошёл к студенческому автобусу и вдруг обнаружил, что сестры нигде нет. Там были русские студенты и студентки, и я их спрашиваю: «Вы не видели мою сестру Ценку?» И вдруг одна из них повернулась ко мне и шутливо говорит: «Нехорошо, Володя, терять сестру». И вдруг я узнал этот голос – я слышал его, стоя на левом клиросе.

Наша семья жила тогда на Русской улице. Мы переехали сюда из Нового Бечея из-за того, что нам с сестрой нужно было посещать университет. Помню этот адрес: Русская улица, дом номер 2. Мы с сестрой занимали одну комнату, которую разделили перегородкой. Левую часть занимала сестра, правую – я. На этой перегородке я сделал полки и устроил библиотеку. Книги я любил всегда, с детства.

Однажды вернулась домой одна из моих сестёр из Белграда, а с ней гости. Сестра мне их представила: «Вот Женя и Маня Колобаевы, студенты, брат и сестра». Это была та самая девушка с прекрасным голосом, которая сказала мне в автобусе: «Нехорошо терять сестру». Мы познакомились. Я тогда разбирал библиотеку и был в переднике, потому что на книгах была пыль. И вдруг я слышу: «Вы тут библиотеку устраиваете?» – «Да, библиотеку». Завязался разговор.

Пока мы разговаривали, моя сестра тихонько сказала матери: «Я привезла Владимиру невесту». Я, конечно, ничего об этом «заговоре» не знал. Надо сказать, что у женщин иногда срабатывает интуиция. Во всяком случае, сестра угадала, потому что эта девушка запала мне в сердце. Мне всё в ней нравилось – улыбка, слова и особенно этот потрясающий голос. И вообще я видел, что она очень добрый, хороший, интересный человек.

Жизнь продолжалась. Я начал учиться на богословском факультете, так как миссис Бартоу, американка, стала выплачивать мне стипендию. Очевидно, люди, которые следили за мной в Париже, дали ей обо мне хорошие отзывы.

Однажды в патриаршем сербском соборе шло богослужение и пел хор. Руководил им известный регент Евгений Прохорович Маслов. Хор под его управлением пел в разных церквях – в Вознесенской сербской церкви, в патриаршем соборе, в других местах. В нашей русской церкви эти хористы не пели, потому что у нас был свой хор и регент, Павел Григорьевич Проскурников (впоследствии архимандрит Петр), очень хороший регент. Вообще русский хор был, конечно, чудом для Белграда, где во многом оставались порядки времён турецкого владычества. Тогда, в старые времена, и во время войны особенно, было не до хоров. А тут вдруг русские не только создали хоры, но и начали обучать сербов. Так возник сербский хор. Сейчас в Югославии очень хорошие сербские хоры, и не только в Белграде. Так вот, вхожу я в собор и вдруг слышу сольное пение. Это пела она, Маня Калюбаева.

У сербов есть свой Афон, святая гора – Фрушка Гора. Там было около двадцати монастырей, расположенных в лесу. Вокруг – плодородная чернозёмная долина, житница Югославии. На эту святую гору была организована поездка студентов. Среди паломников была и Маня Калюбаева.

По пути на святую гору мы заехали в Сремские Карловцы, побывали у митрополита Антония. Приём был трогательный. Его келейник, отец Феодосий, – бывший монах Киево-Печерской лавры, которого владыка привёз с собой, когда его обманом увезли из России в Константинополь, – устроил замечательный обед. И во время обеда владыка Антоний вдруг посмотрел на меня и спросил: «Ну, Володя, ты кому-нибудь уже сделал предложение?» Я растерялся и покраснел. Думаю, откуда он знает? Ну, все посмеялись.

Посещая монастыри, мы по дороге устраивали пикники, много общались друг с другом. Маня была очень мила со мной. Вернувшись, я написал в дневнике: «Неужели я влюбился?» Ведь я дал обещание Богу в Беодре, в кустах, что стану монахом – таким, как отец Иоанн. Что же мне делать? Я не мог отказаться от этой чудной девушки, такой замечательной, доброй, милой, церковной, музыкальной. К тому же она и хором может управлять, регент. Но ведь я дал обещание Богу!

Так я мучился довольно долго. Потом не выдержал, сел в поезд, поехал в Сремские Карловцы к митрополиту Антонию: «Владыко, я хотел бы исповедаться». – «Что с тобой? Что случилось? Ну, пойдём». Взял он меня, подвёл к иконному углу в своей келье, прочитал молитвы, которые полагаются. «Ну, что случилось?» – «Владыко, я нарушил монашеский обет». – «Что? Какой обет?» – «Да вот я обещал Богу, что стану монахом, а теперь чувствую, что не могу». – «Где ты... какой... Где ты обет дал?» – «В кустах». – «В каких кустах?» Я ему все рассказал. «Сколько тебе лет было тогда?» – «Двенадцать». – «Ну что ты! Какой же это обет? Это детское. А почему ты сейчас не можешь стать монахом?» И тогда я рассказал ему все. «Хм, а как её зовут?» – «Мария». – «Господи, благослови Владимира и Марию». Так мой вопрос был решён.

Я не верил своим ушам, потому что о владыке Антонии говорили, что он ещё в России «стриг монахов, как овец». Но в моём случае получилось иначе. Он часто говорил мне, что монахи должны быть учёные; плохо, что расплодилось много монахов, которые слишком мало знают, что это люди низкой культуры. Он много говорил мне об этом раньше, рассказывал, как он создавал это учёное монашество. Я думал, что стану учёным монахом. Но не тут-то было!

Раз владыка благословил – значит, надо действовать. Наши отношения с Маней начали развиваться определённо и ясно. Мы стали проводить больше времени вдвоём. Как-то я пригласил её к нам. Она приехала. Я ездил на лекции в университет через мост и однажды посадил Маню на велосипед и повёз. Вероятно, из-за моей неловкости платье зацепилось за колесо и порвалось. Я был страшно смущён и не знал, что делать. Маня же меня успокаивала: «Ничего, Володя». Когда мы вернулись домой, платье было приведено в порядок. Она очень понравилась моей матери. Понемножку и окружающим, и нам все стало ясно. Но мы ещё ничего не сказали друг другу.

И вот однажды Маня пригласила меня к себе домой.

Умный, глубокий, смиренный, очень интеллигентный и трогательно простой русский священник Василий Калюбаев сразу же, как только был рукоположен и назначен в сельскую церковку в Борзенкове, небольшом селе под Курском, почувствовал, что дело идет не в пользу Церкви. И действительно: только-только он вступил в свою должность, как началась революция.

До своего рукоположения он увлекался верховой ездой, любил лошадей. В то время лошадей в России было много, без лошадей не обходились ни сельское хозяйство, ни транспорт, ни армия. Без лошадей невозможно было добраться в соседние деревни. Была лошадь и в хозяйстве моего будущего тестя. И однажды она ударила его копытом в лицо, так что след от перелома переносицы остался на всю жизнь. Надо сказать, что эта «печать» была промыслительная. Благодаря ей семья встретилась и зажила новой, счастливой жизнью, но об этом позже.

Во время Гражданской войны Курск переходил из рук в руки: то к красным, то к белым. В Курске со времён Иоанна Грозного хранилась знаменитая чудотворная икона Божией Матери Курская-Коренная. Коренной она была названа потому, что была найдена под корнем дерева. Икона сразу же обратила на себя внимание верующих как удивительно намоленная. Икона была известна на Руси как чудотворная. Во время Гражданской войны она оказывалась на территории то красных, то белых. Когда стало очевидно, что Белая армия будет вынуждена отступить, епископ Курский и Обоянский Феофан взял эту икону, чтобы она не попала к красным, чтобы они, не дай Бог, не причинили ей вреда.

В это время отступавшая Белая армия собирала молодых крепких священников, потому что шла на борьбу, как она её понимала, с верой в Бога, и священники, естественно, были нужны. Среди них оказался и мой тесть Василий Калюбаев.

В семье Калюбаевых к тому времени было уже пятеро детей – мал мала меньше. Отец должен был их покинуть, как тогда думали, ненадолго, но оказалось – на много лет. Отступая вместе с Белой армией, он участвовал во фронтовых стычках – это был уже 1919 год – и в результате оказался где-то в районе Крыма. Тогда генерал Врангель ещё надеялся, что сможет одолеть врага, но начались окружение, бои, пришлось думать об эвакуации. Знаменитая Крымская эвакуация 1920 года хорошо описана генералом Красновым в его романе «От двуглавого орла к красному знамени». Отец Василий Калюбаев оказался в отступавшей Белой армии.

Священники направлялись в основном в Югославию, потому что было известно, что там сложилась спокойная обстановка. Новое государство Югославия представляло собой объединение южных славян по мирному договору 1918 года. Это была страна, восстановившаяся после огромных потерь и страшных боев. Центром её была православная Сербия.

Надо ли говорить, до какой степени близкой и дорогой оказалась для русских, оказавшихся на чужбине, Сербская Православная Церковь, впервые в истории объединившаяся. В течение веков она была разделена на различные юрисдикции; не потому, что были какие-то разногласия в самой Церкви, – нет, как раз наоборот: только потому, что Церковь оказалась в разных районах, населённых сербами. Один центр был на юге, в городе Печ – Печская Патриархия; другой центр был в Белграде – Белградская митрополия. Всё это были отдельные районы, некоторые были оккупированы турками в течение долгих лет, до самой мировой войны на юге.

Югославия походила на лоскутное одеяло. На севере была та часть, которая в течение веков находилась под Австро-Венгрией, была её южной границей. Эта часть, населённая в основном сербами, отошла потом, по Версальскому мирному договору, к Югославии. Там находилась ещё одна, центральная точка Сербской Православной Церкви – знаменитая Карловацкая Патриархия. Там был тоже сербский патриарх, которого другие Православные Церкви, ввиду того что ещё не было окончательного договора с Вселенским Патриархом, считали митрополитом, но сам себя он называл патриархом, местные сербы тоже называли его так же. Он был патриархом всех тех сербов и многих православных других национальностей на территории Австро-Венгрии в южных её частях.

Надо сказать, что к сербам австро-венгры относились с уважением по очень простой причине. Когда в 1690 году сербский Печский патриарх Арсений Црноевич вместе со всей своей паствой на лошадях и телегах под давлением турок двинулся на север, между сербами и австро-венгерским правительством был заключён договор о том, что они будут приняты как защитники южной границы Австро-Венгерской империи, и этот договор был в силе до 1918 года.

Отец Василий, оказавшись в Сербии, был принят очень хорошо и сразу же получил прекрасный приход. Священников в те военные годы было мало, и были приходы, которые ждали русских священников, приехавших тогда в Югославию. Он был одним из них. Много лет спустя, уже после его кончины, в Америке, куда он эмигрировал, Сербский патриарх Герман, посетив наш дом, во время обеда, данного в его честь, сказал трогательную речь об отце Василии. Он говорил, что не будь этого замечательного священника и случайной, казалось бы, встречи с ним, он, тогда ещё молодой диакон, не смог бы стать тем, кем стал. Он был одним из виднейших Сербских патриархов, одним из мудрейших руководителей Сербской Церкви. В то же время – это было результатом влияния отца Василия – он обладал русским, благочестивым, установившимся пастырским характером.

...Семья отца Василия осталась в Борзенкове, но затем была вынуждена перебраться в Курск, потому что в Борзенкове у них не было средств к существованию. В Курске можно было найти хоть какую-то подённую работу, и матушке Марфе Лукиничне удавалось как-то с большим трудом содержать пятерых маленьких детей. И Маруся очень хорошо запомнила тогда, какой может быть судьба жены священника, особенно в тех местах, где они жили, и особенно в военные времена.

Однажды вернувшийся с фронта солдат пришел к матушке Марфе Лукиничне и сказал ей, что видел её мужа, отца Василия, убитым во время боев красных и белых. Как позже выяснилось, это была ошибка, но тогда матушка поверила, что семья лишилась кормильца. А была эта семья семьёй лишенцев. Мы знаем, что значило быть лишенцами в те времена в России, – этих людей лишали всего за их происхождение или профессию, особенно, конечно, священническую.

Итак, отец Василий Калюбаев жил один в югославском селе рядом с церковкой. Таких деревень и сёл в Югославии южнее Белграда, в гористой и лесистой её части, много. Вокруг церкви – почти ничего, дом священника, а затем на двадцать километров хутора и деревня Лютовница. В эту деревню отец Василий был назначен священником и прослужил там двадцать лет.

У него была лошадка. Он смолоду любил лошадей, в России ещё до священства занимался верховой ездой. Здесь же лошадь была необходима, потому что это был единственный транспорт. Как-то он возвращался домой на своей лошадке, которую называл по-сербски Мица, и вдруг оказалось, что его ждёт какой-то русский эмигрант. «Батюшка, я хочу с вами поговорить очень серьёзно». – «Ну, пожалуйста, что случилось? – «Я не могу. Я не могу находиться на чужбине. Благословите меня, отслужите молебен – я возвращаюсь в Россию». Это был 1926 год. Отец Василий говорит: «Вы же знаете, что вас там ожидает. Ведь вы же с Белой армией ушли. Вы же понимаете, что там сейчас». – «Да, все понимаю, но не могу. Меня тянет туда».

Отец Василий его долго, несколько часов, отговаривал, предупреждал: «Вы же на верную смерть едете». – «Нет-нет, я не могу, я должен ехать». – «Ну хорошо. Если уж вы решили, то я вас попрошу сделать доброе дело. Сможете?» – «Да, пожалуйста, а что именно?» – «У меня под Курском, а может быть, теперь в Курске жена и пятеро детей. Я там был священником в Борзенкове, недалеко от Курска. Я вообще курянин. Могли бы вы передать им от меня весточку, что я жив-здоров? Расскажите им, как я тут живу, служу. Я молюсь о том, чтобы они приехали сюда». – «Конечно, батюшка, я обязательно это исполню». Посетитель ушел, и отец Василий долго ничего о нем не знал: где он, перешёл ли границу, жив ли вообще.

А в это время в Курске этот человек пришёл в дом, где жили матушка и дети, и говорит: «Матушка, я к вам с вестями от вашего мужа». Она в слезу: «Что вы мне рассказываете? Я же точно знаю, что он погиб». – «Да нет, не погиб, я его видел, я с ним разговаривал». – «Так мне же один человек сказал, что видел его убитым во время Гражданской войны». – «Да нет, это не так: он там, он спасся». И рассказал об особой примете на лице отца Василия. Ещё в юности лошадь, которую он очень любил, ударила его копытом, в результате осталась метка на лице на всю жизнь. Он подробно описал эту метку, и тогда матушка вдруг поверила, что это действительно так. И тогда он ей дал адрес, куда писать.

У Калюбаевых в Германии, в Берлине, жил кто-то из родных. И матушка рискнула написать письмо. В Югославию писать было нельзя, контактов не было. Там была монархия и антикоммунистический настрой. Это был центр русской эмиграции, очень правой. Там был похоронен генерал Врангель. То есть связь с Югославией была абсолютно немыслима. И вдруг отец Василий получает письмо из Берлина, письмо от жены.

Началась переписка. Матушка начала искать пути, как можно выбраться из советской России на Запад. Ей кто-то сказал, что Крупская помогает вдовам, одиноким и многодетным женщинам выехать. Она обратилась к Крупской, хотя, конечно, говорила не о Югославии, а о Германии, что там живет её родственница. И Крупская помогла. В конце концов были получены выездные документы. Это был год, когда выехать было ещё относительно легко. Это было вскоре после смерти Ленина, но до того, как Сталин опустил «железный занавес» в 1930-е годы. Крупская действительно занималась этой гуманитарной деятельностью, и благодаря ей семья Калюбаевых выехала.

Однажды отец Василий получил неожиданное сообщение о том, что его жена и дети находятся в Берлине, а из Берлина они поедут туда-то и тогда-то на поезде и там-то должны встретиться. Подходит этот день. Отец Василий едет в указанное место, где-то в Хорватии. Приезжает туда, ходит, ищет, никого не находит. Везде толпы народа. И вдруг к нему подходит какой-то человек, спрашивает: «Вы – отец Василий Калюбаев?» – «Да». – «Да что вы тут сидите? Вас жена и дети уже два дня нигде найти не могут». Эту встречу трудно описать!

Отец Василий привёз семью в Лютовницу. У него был неплохой дом, вокруг чудная природа. В тот год выдалось замечательное лето. И начала семья Калюбаевых в этой Лютовнице новую жизнь. Там у них родился мальчик Алик, Александр. Правда, он перенёс полиомиелит и хромает.

И вот она приглашает меня познакомиться с родителями и со всей семьёй. И когда мы едем в поезде, я ей уже открыто и прямо, как митрополит Антоний сказал, делаю предложение. И вдруг она мне отвечает: «Володя, я, к сожалению, никак не могу». Я говорю: «Что? Почему? Почему?» – «Не могу, и сказать вам не могу». – «Да что? Что такое?» – «Я вас очень люблю, но не могу». – «Да почему? Как?» – «Ну, не могу, не могу...» Что с ней такое могло случиться? Ну, ужас. Дурацкие мысли лезут в голову: «Что?» Она говорит: «Я не могу быть матушкой». – «Почему?» – «Ну, не могу, я знаю, что значит быть матушкой. Я не могу, я не сумею. Я не матушка». – «Ну хорошо, я обещаю, что я не буду становиться священником до тех пор, когда вы сами согласитесь, что... – мы все ещё на «вы» – когда вы сами согласитесь, что сможете стать матушкой. До тех пор, а если не скажете, то я не буду никогда священником». И, в конце концов, пока мы разговаривали, пока доехали до Лютоницы, мы согласились на это. Она сказала: «Хорошо, с этим я согласна».

В Лютовницу мы приехали уже как жених и невеста. Какая радость была там – трудно описать. Это был кусочек старой России, переброшенной из довоенного Курска в сербскую Лютовницу. Это был духовный оазис и для местных сербов, они обожали своего священника.

Он не был богословом, не кончал Духовной академии, а учился в семинарии. Он не имел времени всерьёз заниматься богословием, но был истинным пастырем. Потому и семья у него была такая. Потому и дочка его почувствовала, что не может быть матушкой: для неё положение матушки было высоким, значительным и глубоким, и она считала, что его недостойна, что никогда не сможет быть такой, как её мать. Что произошло потом и какой подвиг она взяла на себя, это уже другая история. Ведь жизнь-то наша не была светлой и радостной, как тогда в Лютовнице. Приближалась война, и впереди было много горя.

Но так или иначе, мы вернулись в Белград уже женихом и невестой. Радость моих родителей была такая же. Все полюбили Маню. Особенно торжествовала моя сестра, которая уже не скрывала, что оказалась удачливой свахой.

Синод Сербской Православной Церкви благословил меня ехать в Лондон, в аспирантуру. Митрополит Анастасий, который впоследствии рукополагал меня во священники, стал главой Русской Православной Церкви после митрополита Антония. Его кончину, мое горе в связи с этим и его похороны я здесь не описываю – это особая статья, трогательная и незабываемая. Я был около него среди очень немногих в момент его кончины. Это был 1936 год. А в 1937 году по его благословению, данному мне раньше, я женился.

Свадьбу сыграли сразу же после Успения в 1937 году. Кончился Успенский пост, и мы под венец...

Венчали нас все три священника русской церкви в Белграде – настоятель, отец Петр Беловидов, отец Владислав Неклюдов, который в то время был моим духовником, и отец Виталий Тарасьев.

После свадьбы состоялось наше первое свадебное путешествие в Венецию. И потом в другие места, но в южной Венеции довольно долго задержались... Я говорю «первое», потому что было и второе – в Лютовницу. Мы приехали туда, а вся семья уехала куда-то на лето отдыхать, и мы были там вдвоём.

Это был наш незабываемый медовый месяц. Неожиданно я получил открытку от профессора Николая Михайловича Зёрнова. Имя это известное: Зёрнов – автор многих книг, главным образом на английском языке. Он жил в Лондоне, основал fellowship, русское содружество. Там проходили встречи православных и англикан на очень хорошей почве взаимного доверия. Николай Михайлович пригласил меня на учёбу в аспирантуре при Лондонском университете. После этого мы вместе поехали по приглашению, которое я получил от Зёрнова. К тому времени я окончил богословский факультет в Белграде, потому что было решено: пока я не получу диплом, свадьба не состоится. Я, конечно, засел за учебники. Экзамены я сдал успешно и получил диплом.

Неожиданно возникли трудности. Я наивно полагал, что раз Маня – моя жена, то я с полным правом могу взять её с собой в Англию, получив визу. Но не тут-то было: в Британском посольстве мне заявили: мы дали вам студенческую визу, мы вообще не знали, что у вас есть жена; а для получения семейной визы требуется совсем другое оформление.

Что делать? Едем в Париж. До Парижа у каждого из нас виза есть: там живут наши родственники. А дальше мы надеялись получить визу в Англию. Доехали до Парижа. В Париже нас встретили радушно. Моя старшая сестра Мария уже была замужем за Муравьевым, потомком декабриста. Мы остановились у них. Это была удивительно трогательная молодая пара. Мы с Маней тоже были молодой парой, поэтому легко нашли общий язык. Дядя Николай, его жена тётя Лиля и остальные родственники относились к нам очень трогательно. Вообще это было удивительное свадебное путешествие.

Мы приехали в Париж не через Австрию, а через Италию и Южную Францию, потому что один из моих друзей просил меня навестить его родных. Там жили и мои родственники. Крестная мать, тётя Саша, к тому времени скончалась, но тётя Леля Хитрово, её сестра, и тётя Маша Свербеева были живы. Мы их посетили. Это был хороший старинный обычай, когда молодые объезжают всех родственников, представляют нового члена семьи. То же самое было в Париже – мы объехали всех родственников, в том числе нанесли визиты тёте Зинаиде Юсуповой, матери Феликса.

Моя молодая жена получила достаточно долгосрочную визу во Францию – она могла оставаться здесь несколько месяцев. Я же по своей студенческой визе должен был сразу выехать в Великобританию. То была моя первая поездка в Англию. Она сразу полюбилась мне, показалась очень интересной. Это была старая, довоенная Англия, не та Англия, которую мы увидели позже, в 1960-е годы, когда она стала резко меняться. Это были устои, которые создавались в Англии в течение девятисот лет.

Итак, я прибыл в Англию по приглашению профессора Николая Михайловича Зёрнова и был гостем его и его жены Милицы Николаевны. Когда я сказал ему, что хотел бы получить визу для жены, он задумался: «Знаете, это не так просто. Но надеюсь, что вы достигнете успеха». И дал мне советы, что нужно делать. У меня в Англии был родственник, я о нем уже рассказывал, Павел Павлович Родзянко, полковник. После встречи с королём Георгом V, которому он привёз сведения о екатеринбургском убийстве, а также собачку наследника Джой, он был сразу же приглашён королём на службу в Британской армии и стал служить в качестве полковника.

Я приехал к нему и рассказал обо всем. Это была наша первая встреча. Он принял меня очень доброжелательно. Он тогда только что женился. Оба они с пониманием отнеслись к моим хлопотам. «Конечно, я сделаю всё, что могу, но знай, что здешние власти очень неохотно пускают кого бы то ни было в Англию, особенно русских эмигрантов. Поэтому нас тут очень мало – только при наличии особых связей и приглашений. Ведь Маруся едет просто как твоя жена, а ты – всего лишь студент... Постараюсь что-нибудь сделать».

Потом я поехал к Голицыным, родственникам со стороны моей бабушки Голицыной. Мой отец родился в их имении Никольское. А чуть раньше произошло интересное совпадение: почти одновременно с открыткой от Николая Михайловича Зёрнова пришло письмо от тёти Кати Голицыной, которая, кстати сказать, была правнучкой или праправнучкой императора Николая I, потому что вышла замуж за князя Голицына из семьи герцогов Мекленбургских, которые были прямыми потомками Николая I. Так что здесь было и известное родство с царской семьёй – далёкое, но все-таки было. Тётя Катя, вообще говоря, была царского рода, её хорошо знали в Англии, в частности в Лондоне. И вот от неё пришло письмо, в котором она просила меня найти какую-нибудь девушку, которая могла бы вести её хозяйство.

Естественно, я ответил ей, что, если она согласна, я могу привезти с собой жену, – тогда я не предполагал, что получение визы окажется таким сложным делом. Она очень обрадовалась и написала ответ: «Чудно, ожидаю». Я ей позвонил и сказал, что жену мою в Англию не пустили, она ждёт визу в Париже. Тётя Катя сказала: «Приезжай скорей». Я приехал. Они очень мило меня приняли – дядя Вова, тётя Катя и три их сына – Георгий, Эммануил, Николай. Мы подружились. Все было замечательно, кроме одного. Тётя Катя сказала мне: «Извини, я не знала, что возникнут трудности с визой для твоей жены. Власти Англии относятся ко мне с подозрением, потому что ко мне всё время приезжают такие вот домработницы. А я в данном случае поступила не совсем правильно – надо было оформить специальную рабочую карточку, но я этого не сделала. И теперь они имеют на меня зуб. И я боюсь, что если станет известно, что ко мне едет очередная домработница, ей не дадут визу». Господи, помилуй! Что же делать? Я поехал к дяде Павлу и рассказал ему всё. Я предупредил его, чтобы он никому не говорил, что Маруся будет у Голицыных, и попросил его дать свой адрес. Дядя обещал.

Между тем в Лондоне у одного из членов Британского парламента была домработница – бывшая институтка, подруга моей жены Милочка Охотина. Я ей позвонил и рассказал о своих сложностях. Она говорит: «Ну хорошо, я поговорю с ним», – значит, с тем, у кого она живет. И вот началось движение то в одну, то в другую сторону. А я тем временем должен был ехать в Богословский колледж. Хотя колледжи и аспирантура были приписаны к Лондонскому университету, но стипендию мне платила Англиканская Церковь, поэтому меня определили в особый Богословский колледж в местечке Читестер, это к югу от Лондона.

Здесь я должен был вместе с другими студентами прежде всего выучить английский язык. Я-то думал, что уже неплохо его знаю, потому что мы с моей женой изучали его вместе. Маруся училась на факультете иностранных языков, и мы на занятия ходили вместе. Это было возможно, так как я был студентом богословского факультета того же университета. Я старательно учил английский язык, но, как оказалось, этого было недостаточно. Например, когда я на границе обратился с каким-то вопросом к пограничнику, то увидел, что мы друг друга не понимаем.

В Читестере первое время мне было трудно: окружающие не понимали меня, а я их. Тем временем во Франции истекал срок визы у моей жены. Звоню. Ничего не известно. Я позвонил в последний день, когда виза уже кончалась. И вдруг Маня сообщила мне, что у нас будет ребёнок. Я со слезами на глазах опустился на колени в моей студенческой комнате и попросил Господа о помощи. Я понимал, что над Европой тучи сгущались, что в любой момент может начаться война. Я отдавал себе отчёт в том, как трудно будет молодой женщине в её положении возвращаться в Югославию. Начнись война – мы были бы разлучены. Боже милостивый! И вдруг – стук в дверь: меня зовут к телефону. Звонит Милочка Охотина: «Виза получена», – говорит она. Это произошло во время моей молитвы. Это ли не Промысл Божий?

Через несколько дней мы с тётей Катей на лондонском вокзале «Виктория», названном так в честь королевы Виктории, встречали мою Марусю.

Мы, тётя Катя и я, радостные и счастливые, везли Марусю к ним домой. Тётя Катя очень полюбила мою жену, она даже призналась, что никого так раньше не любила. Было решено, что она станет крестной матерью нашего ребёнка.

В сентябре 1938 года премьер-министр Великобритании Чемберлен и премьер-министр Франции Даладье заключают соглашение с Гитлером и Муссолини. Это был так называемый Мюнхенский сговор. По нему от Чехословакии отторгалась Судетская область, удовлетворялись территориальные притязания к Чехословакии со стороны Венгрии и Польши. Всё это вело ко Второй мировой войне.

Я тем временем стал работать над диссертацией. Я начал её с темы чисто канонической. Её мне подсказал мой любимый профессор канонического права Сергей Викторович Троицкий. Тогда меня очень интересовали церковноправовые вопросы в связи с примирением и восстановлением евхаристического общения. Сначала я работал над темой как студент Белградского университета, а теперь продолжал как аспирант.

Но в процессе работы я вдруг пришёл к выводу, что мне гораздо интереснее другая тема – «Святая Троица и образ Святой Троицы – человечество». Это стало темой моей диссертации. Я начал посылать свои отчёты в Лондон, в университет. Работа была принята хорошо: мне продлили выплату стипендии на второй год. Одним словом, все складывалось удачно.

Диссертация ещё не была закончена, но я должен был содержать семью. К тому времени я уже сносно говорил по-английски. И вдруг мне предлагают контракт – быть разъездным лектором православного богословия по различным англиканским колледжам и церквям. Моя зарплата оказалась достаточной, чтобы на неё жила моя семья. Все это было устроено благодаря помощи Николая Михайловича Зёрнова и его друзей-англичан. 1 сентября 1939 года я должен был приступить к своим обязанностям. В этот день гитлеровская Германия вторглась в Польшу. Началась война.

3 сентября 1939 года состоялась моя первая и последняя лекция. В этот день Великобритания объявила войну Германии. А в моём контракте было сказано, что в случае войны его действие прекращается. О лекциях пришлось забыть, я начал работать на ферме. Моя обязанность – доить коров. Казалось бы, дело несложное, но у меня ничего не получалось – коровы брыкались и не давали себя доить. Тогда хозяин-фермер перевёл меня из коровника в поле на уборку репы.

Началась совершенно новая, другая жизнь. Мы оказались отрезанными от мира. Семья англиканского священника выказала нам трогательное гостеприимство. Мы могли жить у них до того времени, когда сможем вернуться в Югославию или уехать куда-то ещё. Но из Министерства иностранных дел поступило распоряжение, что все находящиеся в Великобритании иностранные граждане не имеют права покидать Англию и должны ждать, когда им будет дано такое разрешение. За всеми иностранцами следили. Я несколько раз ездил в Лондон. Его уже бомбили.

Я написал в Америку моему другу владыке Виталию, который в свое время активно помогал мне в деле примирения митрополитов Антония и Евлогия. До революции он был очень известен. К нему в Почаевскую лавру стекались тысячи верующих. Теперь он был архиепископом в Америке. В письме я рассказал ему о своём положении. Он ответил: приезжай, будешь преподавать Закон Божий там-то и там-то, оформляй визу. Но визу нам выдать отказались.

Между тем переписка с родителями – моими и Марусиными – шла постоянно. Мы сообщили, что предполагаем ехать в Америку и ждём только возможности выезда. И вдруг приходит ответ из Югославии: «Нет нашего родительского благословения вам пересекать Атлантический океан в это лютое время! Мы слишком хорошо помним, что было совсем недавно с «Титаником"». Ну, для нас это было непросто: раз нет благословения родителей – а подписались все четверо, и её, и мои родители, – значит, надо повиноваться. И ещё приписывают: у нас все благополучно, Югославия нейтральна, здесь войны нет и не будет, и всё очень дёшево, возвращайтесь скорее домой.

Это было в то время, когда я только начал включаться в свои аспирантские занятия в университете. Я получил приглашение прочитать лекцию на конференции, которая проходила в Ковентри, близ Бирмингема. В ней принимали участие отец Георгий Флоровский, профессор Николай Михайлович Зёрнов, Надежда Даниловна Городецкая и аз многогрешный. Конечно, я отдавал себе отчёт в том, что я, в общем, мальчишка по сравнению с ними, особенно с такими, как отец Георгий Флоровский. Зёрнов, хотя и был моложе Флоровского, уже был доктором богословия, читал лекции в Оксфордском университете. Городецкая тоже была человеком известным. Поэтому я чувствовал себя несколько неловко. От неловкости и неуверенности в себе молодые люди начинают вести себя чересчур самоуверенно и даже заносчиво. Так было и со мной.

Однажды мы беседовали с Надеждой Даниловной. Она заговорила о каких-то людях, сейчас не помню, довольно известных. И вдруг я начал говорить о них довольно высокомерно, критиковать. Эта милая дама посмотрела на меня и сказала: «Не гордись, молодой». Я, конечно, сразу спохватился, смутился, покраснел и понял, что перешёл какую-то черту. Никогда не забуду этого урока.

Отец Георгий к тому времени был уже профессором Богословского института в Сергиевском подворье в Париже. Надо сказать, что Сергиевское подворье было действительно подворьем Троице-Сергиевой лавры, но не подворьем в полном смысле этого слова, как это обычно бывает, то есть когда монастырь посылает кого-то организовать его как представительство монастыря. Троице-Сергиева лавра не могла этого сделать по той причине, что в это время была закрыта. Там был антирелигиозный музей. Сергиевское подворье было создано под руководством митрополита Евлогия, который был тогда во главе Западно-Европейской православной епархии. Он был назначен Святейшим Патриархом Тихоном в 1922 году, а уже в 1925 году было открыто это подворье. Оно должно было в какой-то мере заменить, если можно так сказать, то, что делала лавра до того момента, когда её закрыли. Я не совсем уверен, была ли она закрыта тогда или это случилось через год, в 1926 году. Но, так или иначе, она уже бездействовала, скажем так. Уже не было там Павла Флоренского, его куда-то выслали, и он преподавал, но не богословие, а что-то связанное с электротехникой, то есть выживал, как мог, в этих условиях. И отца Сергия Булгакова там не было, потому что в 1922 году Ленин, как известно, выслал целую группу русских мыслителей: Булгакова, Бердяева, Кизеветтера, Ильина и целый ряд других. Они сначала обосновались в Праге – Чехословакия приняла их очень гостеприимно, так же, как Югославия приняла других. Тогда обе страны могли это сделать, потому что в результате Первой мировой войны и по Версальскому миру 1918 года стали самостоятельными государствами.

Отец Георгий Флоровский в этой группе оказался одним из самых молодых. Он был гораздо моложе отца Сергия Булгакова, который был рукоположен в священники патриархом Тихоном в 1917 году.

В конце концов они перебрались в Париж по приглашению митрополита Евлогия, и в 1925 году началась жизнь Сергиевского подворья, которое существует и по сей день. И по сей день действует Богословский институт при этом Сергиевском подворье. Теперь там много студентов из разных стран, в основном западных. Тогда преподавание велось на русском языке, обучались только русские студенты – по идее, они должны были восполнить недостаток богословских кадров в России из-за того, что Троице-Сергиева лавра, а в ней и Духовная семинария, и Духовная академия были закрыты и разграблены. Бог знает, что стало тогда с лаврской богословской библиотекой. Часть книг перекочевала в Ленинскую публичную библиотеку, а часть была просто растаскана. Условия были страшные. И вот за границей надо было без всяких связей с Троице-Сергиевой лаврой как-то восстановить порушенное и заполнить эту прореху.

Тогда меня, конечно, все это очень интересовало, я старался как можно больше узнать, и встреча с богословами, вместе с которыми я должен был выступать, меня очень привлекала. Это было перед войной. Война началась в 1939 году, когда Гитлер пошёл на Чехословакию. Это западные державы проглотили. Но когда он пошёл на Польшу, несмотря на то, что перед этим были подписаны соглашения, которыми он, конечно, пренебрёг, началась война на Западе, Вторая мировая война. В 1941 году было нападение гитлеровских войск на Югославию, а ещё через два месяца на Россию. И тогда уже заварилась каша на весь мир. Потом вступила в войну и Америка.

Наша конференция проходила в предвоенное время, и мы могли работать спокойно. На конференции звучали доклады на разные темы. Отец Георгий Флоровский построил сообщение на основании своей книги «Пути русского богословия», которая вышла незадолго до этого. Она содержала исторический анализ развития русского богословия. Анализ был дан чрезвычайно интересный, потому что отец Георгий был, я бы сказал, более чем философом и более чем мыслителем. Он отличался от таких выдающихся мыслителей и писателей, как отец Сергий Булгаков, Николай Бердяев и ряд других. Он был историком, литературоведом и, конечно, исследователем богословия, хотя сам не был богословом. Он был аналитиком, и это было очень интересно и ценно, особенно для такого молодого человека, каким был я.

Среди слушателей на конференции были англичане, не православные, но интересовавшиеся Православием. Для таких контактов была создана организация, которая называлась Содружество святого мученика Албания и преподобного Сергия Радонежского. Интересно, что имя Сергия Радонежского зазвучало в Англии, потому что хотелось как-то прокомментировать то, чего уже не было в то время в России. Святой Албаний был древним мучеником ещё во времена Римской империи на территории Англии, поэтому англичане очень чтят его и даже город Сент-Албанс назван в его честь. И мученик Албаний, и преподобный Сергий Радонежский, британец и русский, оказались небесными покровителями этого содружества, Fellowship of Saint Alban and Saint Sergius.

Профессор Зёрнов в это время написал и опубликовал на английском языке книгу о преподобном Сергии Радонежском как строителе России – «Sergius of Radonezh the builder of Russia». Очень интересный подход. Сам преподобный Сергий, вероятно, и не думал, что будет строителем России. Он строил, не подозревая, что это место станет таким крупным центром Православия, каким стала Троице-Сергиева лавра, что там будут богословские школы, знаменитые на всю Россию, а теперь и на весь мир.

В то время, когда юный Варфоломей стал Сергием, там не было даже маленького монастыря. Сначала Сергий был один, потом к нему пришел его родной брат, и они вместе там подвизались. Потом к ним начали присоединяться другие монахи – сначала десять, потом двенадцать и более человек. И они начали строительство монастыря. Позже преподобный Сергий стал свой монастырь расширять, особенно после того, как о нём стало известно Вселенскому Патриарху. Русская Церковь находилась тогда под юрисдикцией Вселенского патриарха. Патриарх из донесений Московских митрополитов понял, какое огромное значение приобретал маленький монастырь, находящийся недалеко от Москвы, для зарождения северного монашества.

Профессор Зёрнов попросил меня подготовить доклад на тему «Православная экклесиология». Меня эта тема очень интересовала, я над этим думал, когда сидел в библиотеке в Чичестерском колледже, поэтому доклад оказался естественным продолжением моей учёбы в аспирантуре. Частично эта тема была раскрыта в моей первой и, может быть, последней книге. Она была издана в 1983 году – условия не позволяли сделать это раньше.

Православная Церковь основывает церковную жизнь и учение о Церкви на унаследованной ею традиции, которая восходит к первым векам христианства, – единстве в многообразии. И это образ Пресвятой Троицы. Церковь есть образ Пресвятой Троицы, и только так она и воспринимается. И вся её жизнь основана на этом образе, это и есть образ Божий в человеке. Об этом заговорил особенно отчётливо и ясно святитель Григорий Нисский, восточный отец Церкви IV века, – это который сказал, что род человеческий, образ Божий, явленный в первом человеке, который сначала не назывался личным именем Адам, это было потом, а вначале его имя по-еврейски означало «человек вообще». И этот «человек вообще» включает в себя весь человеческий род. Эту мысль повторят преподобный Симеон Новый Богослов и многие святые отцы в течение всей истории христианства. Итак, образ Пресвятой Троицы является основой Церкви первозданной, Церкви, которая была сотворена в раю и была совершенной, безгрешной и действительно святой.

Далее я анализировал то, что является общим и для Восточной, и для Западной Церквей в определении экклесиологии, а именно член Символа веры, говорящий о Церкви: «верую во единую Святую, Соборную (по-гречески – Кафолическую ) и Апостольскую Церковь». Эти четыре определения Церкви раскрывают образ Пресвятой Троицы в человеческом обществе. И это общество есть Церковь, которая была сотворена до нашего грехопадения, до того, как человек был изгнан из рая, то есть это была райская Церковь. А что это было именно так, говорят «Пастырь» Ерма II века, Второе послание к Коринфянам Климента Римского, епископа, одного из первых Римских пап конца I века. Оно фактически является не столько посланием, сколько первой известной нам христианской проповедью (была ли это проповедь самого Климента или приписана ему?). Оба эти документа говорят о том, что Церковь начала свое существование в раю. Но почему она «единая Святая, Соборная и Апостольская»? Единая – потому что Пресвятая Троица – единый Бог в трёх Лицах, точно так же как и человеческий род – единый организм, единое тело, говоря символическими образами апостола Павла, в трёх Лицах. Как может быть Церковь в трёх Лицах? Где эти три Лица, и каким образом они являются отображением Божественной Троицы? Это кажется неожиданным, но тем не менее это так. Если мы посмотрим внимательно, то увидим, что в любом языке есть три лица: первое, второе и третье: я, ты, он (она), они – множественное число. Мы не можем ничего изменить, мы так сотворены. И это и есть образ Пресвятой Троицы. Но, в отличие от Самой Пресвятой Троицы, которая имеет в Себе первое Лицо как единую Ипостась, второе Лицо как единую Ипостась, третье Лицо как единую Ипостась, и эти три Лица едины в Своем единосущии, потому что природа Божественная одна, – Бог един. Это мы не можем понять логически, но очень хорошо усваиваем сверхлогически, потому что эта сверхлогика нам присуща, потому что в нас тоже есть это тройственное начало в отношениях друг с другом. Но, в отличие от Божественной Троицы, нам присуща множественность, которая носит соборный характер. Эта соборность может существовать и не распадаться, если в ней есть святость. Вот почему сразу после определения «единая Церковь» мы добавляем: Святая – единая Святая Церковь. В чём эта святость? В том, что греха ещё нет. Такой была Церковь до изгнания людей из рая. Святость Соборной Церкви заключается в том, что каждый её член свят сам по себе, но его собственная святость является тварным отображением Божественной Ипостаси Святого Духа, ибо Церковь напоевается благодатью Святого Духа, который является как бы воздухом Церкви, которым она, единая Святая и Соборная, дышит.

Все Поместные Церкви вместе составляют единую Святую, Соборную и Апостольскую Церковь без всякой доминирующей личности, потому что такой личности нет. Григорий Великий так определил свое собственное положение: первый среди равных, но не доминирующая личность, которая, как сказано в Ватиканском догмате, может считаться непогрешимой. Это не соответствует тому, о чем говорил Григорий Великий и что является учением Православной Церкви.

Вот всё, что сказано о Церкви в Символе веры. И это всё так глубоко по смыслу и велико по значению, что недопонимание невозможно. Тут все ясно, все открыто, все существенно, но, увы, имеет завесу на Западе и всюду, где существовало недопонимание этой внутренней богословской основы христианства. Обо всем этом я сказал в своем первом докладе на английском языке на конференции в Ковентри.

Там, в Ковентри, была очень интересная англиканская церковь. Встреча проходила рядом с этим храмом в церковном зале. Впоследствии, во время войны, эта церковь была разрушена немецкой бомбой.

Остались только стены. Позже рядом была построена новая огромная церковь. В этом храме есть придел, который посвящён христианскому единству. В эту церковь приходят христиане разных исповеданий и молятся, чтобы Господь даровал нам снова единую Святую Соборную и Апостольскую Церковь, которая была бы на всех континентах мира. После войны в Ковентри состоялась вторая подобная конференция. Я тоже принимал в ней участие.

Когда я закончил свой доклад, профессор Николай Михайлович Зёрнов воскликнул: «У нас появляется новая звезда!» Это было сказано отчасти в шутку, но искренне и дружески. И я был польщён. Отец Георгий Флоровский как обычно промолчал. Но я заметил, что он начал ко мне приглядываться.

Во время работы на конференции мы с отцом Георгием жили в одной английской семье. Вообще конференция была организована таким образом, что её участники были распределены по квартирам в качестве гостей у участников конференции, которые жили здесь, в Ковентри. Я помню, как мы с отцом Георгием пошли однажды в церковь, которая впоследствии была разрушена, и там сидели и разговаривали. И отец Георгий вдруг начал мне откровенно рассказывать о своей жизни и работе в Париже, в Сергиевском подворье. И о взаимном недопонимании между профессорами, что бывает, конечно, в любом коллективе. Для меня всё это было ново – я был неискушённым юношей, мне показалось это несколько странным, но тем не менее я почувствовал большую и глубокую симпатию к отцу Георгию и, очевидно, выразил это, потому что отец Георгий после этого разговора проявил отеческое, я бы сказал, отношение ко мне.

Я тогда сказал ему, что мне очень трудно, мне хочется, с одной стороны, быть открытым всем братьям-христианам и другим Церквам, но в то же время я хочу быть верным Православию и не становиться на путь слишком широкого подхода к другим конфессиям в ущерб нашей вере. И тут отец Георгий преподал мне хороший урок, который я никогда не забуду. Он говорил о том, как быть преданным нашей православной традиции, апостольскому преданию и в то же время не быть непримиримым по отношению к ищущим христианам. Редко кто мог даже впоследствии выразить это так ясно, как отец Георгий Флоровский. Я понял, что он в этом вопросе является лучшим из мыслителей, которые оказались сначала в Праге, затем в Париже и других местах Западной Европы среди инославных христиан.

Отец Георгий Флоровский не впадал в крайности. Он не одобрял замкнутости Православия, что приводило к чему-то вроде секты... С другой стороны – другая крайность – обновленческая, которая нам за границей была ясна по тем сведениям, которые мы стали получать из России, начиная с 20-х годов. О том, что творилось тогда в России с обновленцами, которые пошли против патриарха Тихона и начали перестраивать Церковь в угоду большевистской власти, пошли на уступки в самых основах православной веры, догматики и канонического устройства Церкви. Эти две крайности явились и сейчас ещё являются страшной угрозой для Церкви с одной и с другой стороны. А та установка, которую мне, студенту, показал тогда маститый профессор протоиерей Георгий Флоровский, была убедительным ответом и подсказала путь, каким надо идти. И я всегда помнил, кто направил меня по нему, – отец Георгий Флоровский. Я всегда был ему благодарен и верен, несмотря на то что впоследствии мы расходились во мнениях. Но такое расхождение естественно и необходимо, при условии, что каждый, кто расходится с другим в том или ином богословском мнении, не настаивает на единственной правильности своего убеждения, а говорит заранее: всё отдаю на суд Вселенской Православной Церкви. И в этом и отец Георгий Флоровский, и я, грешный, единомысленны.

Музей естественных наук

Николай Михайлович Зёрнов понял, что я, приехавший из захолустной тогда Югославии в Англию и оказавшийся в водовороте событий, могу растеряться и что участие в таких конференциях, с такими докладчиками, как отец Георгий Флоровский, сам Зёрнов и другие, было мне полезно и необходимо. Позже я встречался с ними на всемирном съезде в Оксфорде, куда съехались восемьсот виднейших учёных в области патрологии. И один из главных вопросов, который, конечно, должен был встать передо мною, был вопрос о происхождении человека. И вот однажды Николай Михайлович Зёрнов пригласил меня в Музей естественной истории. Знаменитый, всемирно известный музей.

Первое, что я увидел, когда мы вошли туда, была огромная скульптура сидящего в кресле, с большой бородой и глубокомысленным взглядом, Чарлза Дарвина. «Почему Дарвин здесь?» – спросил я. «Ну как почему? Он же величайший учёный в этой области, в естественной истории». Я не мог понять, как это так. Это еретик, как я привык думать о нем в Югославии... И чем больше я ходил по огромному музею, тем больше приходил в ужас. Гигантские скелеты динозавров и ихтиозавров, которые заполнили огромные залы, были собраны из отдельных косточек и стояли как живые. Боже мой! Что это такое? Мы видели очень толково размещённые экспонаты, которые совершенно ясно показывали, как происходило развитие биосферы Земли. В этом нельзя было не видеть единства замысла. Это был замысел Творца. И теория Дарвина о происхождении видов была здесь убедительно проиллюстрирована.

Это было в 1938 году, и тогда в науке доминировала теория Дарвина, которая, как известно, стала известна учёным в середине XIX столетия, в 50-е годы. Много лет шёл спор дарвинистов, или эволюционистов, как они себя называли, с креационистами. Последние говорили, что не соглашаются с этой теорией и стоят на буквальном понимании библейского рассказа о сотворении мира Богом. Вернувшись из музея, я набрал кучу книг по этой теме и начал читать их с большим интересом, но и не без щемящего чувства разочарования. Куда делся идеальный мир моего детства и отрочества, когда мне было совершенно ясно, что Библия есть откровение Божие, а дарвинизм – ересь! В библиотеке колледжа я нашёл дискуссию дарвиниста Томаса Гекели и епископа Оксфордского Вильберфорса. Один стоял на позиции эволюционизма, другой – креационизма. Спор был очень острым. Подобные схватки происходят в Америке до сих пор. Сравнительно недавно дело доходило до судебных преследований друг друга за то, что нарушается Конституция Америки, когда креационисты, вместо того чтобы быть настоящими учёными, с точки зрения тех, других, нарушали Конституцию вмешательством религии в чистую науку. А эти, наоборот, обвиняли тех, кто религию внедряет в науку. И самое интересное, что ни одна из сторон не понимала абсурдности этих судебных процессов, потому что они спорили ни о чём. Потому что если говорить о том, о чём говорит Библия и о чём говорил епископ Оксфордский Вильберфорс, то там речь шла о сотворении мира до грехопадения, когда не было смерти, и поэтому, в принципе, никакого противоречия между рассказом Библии о сотворении мира до грехопадения и развитием биосферы на нашей планете нет, наука ничего не знает о том, что было до грехопадения. А религия защищена от науки, потому что наука строит свои доказательства на основании останков, то есть уже после грехопадения. Эта несуразность мне стала ясна вскоре после того, как я побывал в музее. Позже я начал писать на эту тему.

Когда подошло время защиты диссертации, началась война. И война вовлекла меня в свой круговорот, из которого я не мог выбраться. До самой кончины моей жены и до того момента, когда я вышел на покой как епископ, я не находил времени, чтобы изложить свои тогдашние мысли на бумаге. И только год назад (в 1996 г. – Примеч. ред.) появилась книга «Теория распада Вселенной и вера отцов».

Подходил конец моей двухлетней учёбы в аспирантуре, и мне нужно было закончить диссертацию. Содружество святых мученика Албания и преподобного Сергия Радонежского любезно предложило мне контракт. Я как разъездной лектор должен был посещать различные англиканские богословские колледжи и читать лекции. Это позволяло мне закончить диссертацию, с тем чтобы потом защитить её в Лондонском или Белградском университете – там, где будет проще. Я уже говорил, что подписал контракт, и было определено, что моя первая лекция состоится в сентябре 1939 года. Мы с женой и маленьким сыном – ему было шесть месяцев – поехали в один из колледжей.

В моём контракте была фраза: «В случае войны этот контракт теряет силу». Таким образом, моя лекция оказалась первой и последней.

Когда я вернулся вместе со своей семьёй из Англии в Югославию, которая была нейтральна – тогда война туда ещё не дошла, то был мирянином и пока не собирался становиться священником, потому что чувствовал, что для священства ещё не созрел. Кроме того, мне хотелось пойти по научной стезе: закончить диссертацию, написать книгу.

Оказавшись в Англии, я начал посещать библиотеку Британского музея, где находились знаменитый «Кодекс синаитикус» и книга Ерма.

В этой библиотеке я мог найти интересные материалы для работы над диссертацией. Одновременно с этим я принимал участие в патристических конференциях, которые проходили при Оксфордском университете. Туда съезжались и специалисты по патрологии, то есть по изучению писаний святых отцов Церкви, как Восточной, так и Западной. Конечно, туда приезжали и многие православные. В частности, там бывал архиепископ Василий (Кривошеин), в то время он был простым монахом. Жил он у отца Николая Гиббса. Бывший воспитатель наследника цесаревича Алексея Николаевича, Гиббс принял Православие с именем Николай в память о государе, затем стал архимандритом. Когда я с ним встретился, то служил в его церкви для местных православных сербов и одновременно принимал участие в съездах патрологов, куда меня пригласили отец Василий и отец Георгий Флоровский. Я с отцом Василием очень подружился. Он впоследствии стал архиепископом Брюссельским и Бельгийским. Отец Георгий Флоровский в это время преподавал в Принстонском университете в Нью-Джерси в Америке.

Британское правительство запретило всем иностранцам покидать Британские острова в течение шести месяцев, а для кого-то этот срок был ещё больше. Специальная служба Великобритании изучала каждого из нас – не можем ли мы оказаться немецкими шпионами? Моё дело продолжалось шесть месяцев, затем меня вызвали, проверили мой багаж, все мои документы, все, что я написал, с большим интересом разбирались в моих университетских бумагах, иногда задавали вопросы. Мне показали фотографию великого князя Владимира Кирилловича, наследника-цесаревича за границей, и спросили, какое у меня отношение к Романовской династии. В конце концов меня отпустили на волю, я мог уехать. Мы с женой думали, не перебраться ли нам в Америку. Я даже написал письмо своему другу владыке Виталию (Максименко), с которым меня связывала дружба ещё в Югославии, хотя он был гораздо старше меня и уже стал епископом в Америке.

Знаменитый в дореволюционной России отец Виталий собирал в Почаевской лавре тысячи и тысячи людей на свои проповеди. Я познакомился с ним в Югославии. Все монахи из Почаевской лавры, которые во главе с ним уехали за границу, оказались в Чехословакии и создали монастырь в Словакии, в местечке, которое называлось Владимирово. В этом монастыре они организовали типографию имени Иова Почаевского и поддерживали живые связи с Югославией. Когда мы познакомились, он был архимандритом. Он отнёсся ко мне как старший друг. Когда я написал ему, что оказался в Англии с семьёй в сложных условиях, он мне сразу же ответил, что в его епархии есть место преподавателя Закона Божия и чтобы я не откладывал поездку. И не обязательно мне быть священником, я могу преподавать и как мирянин. Казалось, вопрос решался и я мог продолжить научную работу.

Как я уже говорил, мы написали об этом своим родителям, но те не дали своего благословения. Мы относились к своим родителям патриархально, по старинке, как это было в XIX веке в России. Вообще нас воспитывали в Югославии так, будто мы и не уезжали из России XIX века. Во всяком случае, мы не посмели ослушаться. Заглядывая вперёд, скажу, что я в результате оказался в тюрьме и лагере югославского диктатора маршала Тито, а родители – и моей жены, и мои – в Америке. Так что, по Промыслу Божиему, всё повернулось совсем в другую сторону. Позже мы встретились. А ведь я думал, что я никогда не увижу их. Это было чудо! Мы встретились сначала во Франции, а затем в Америке. И я принял участие в похоронах моего отца, которого напутствовал, исповедовал и причастил за два часа до его смерти. Моя жена потом таким же образом ездила в Америку, чтобы участвовать в панихиде по покойному отцу, утешить мать, а впоследствии быть и на её отпевании. Позже я участвовал в отпевании своей матери. Так завершилась история старшего поколения нашей семьи.

Наконец по истечении шести месяцев пришло сообщение из Министерства иностранных дел, что нам разрешено выехать из Великобритании туда, куда мы хотим. Выезжаем. Едем через Париж. Встречаемся с сильно постаревшим и больным дядей Николой. Это было последнее с ним свидание – во время войны он умер. Благополучно миновав Францию и Италию, мы оказались дома.

Встреча в Белграде была радостной. Наступило самое счастливое наше лето 1940 года в доме моих родителей, на берегу Дуная с виноградником и персиковыми деревьями. Мы жили дружно, весело. Маленький Володя там начал ходить. Чудны дела Твои, Господи! Я продолжал работу над диссертацией, сколько мог, и ездил в университет. Теперь, после поездки, Маруся знала английский язык намного лучше, но продолжала занятия языками в Белградском университете.

Но надо было что-то делать, искать работу. Прошло лето. Я чувствовал, что не могу больше сидеть на шее у родителей. Поехал в Министерство народного просвещения, подал прошение с просьбой предоставить мне где-нибудь место законоучителя. Мне обещают. Проходит довольно много времени. Наконец назначение получено. В это время князь Гагарин, друг нашей семьи и одновременно большой друг епископа Новосадского Иринея (Чирича), знакомит меня с этим владыкой. Тот даёт мне благословение быть в его епархии мирянином и преподавателем, и меня назначают туда. Жена с маленьким сыном остаётся в Зимуне у родителей и продолжает учиться, а я начинаю учить детей Закону Божию в нескольких школах города Новый Сад.

Конечно, у меня возникли мысли о священстве, но я выполнял обещание, данное Мане, и думал, что так будет некоторое время, а может быть, и всю жизнь. Мало ли было замечательных и знаменитых преподавателей и профессоров богословия, которые так и остались мирянами, как, например, Василий Васильевич Болотов. Как только появились деньги, я нашёл в Новом Саде подходящую квартиру – маленькую, однокомнатную, но удобную, с ванной и кухонькой.

Спокойная жизнь продолжалась недолго. Пришло трагическое известие, что немцы начали интенсивно бомбить Лондон. Одна бомба попала в автобус, в котором находилась княгиня Голицына, крёстная мать нашего сына, наша добрая тётя Катя. Об этом написали газеты во всем мире. Это был страшный удар. Когда всей Европе стало ясно, что война может начаться в любой момент, она усердно молилась о том, чтобы Господь отвёл эту беду. Но когда война все-таки началась, она сказала: «Что ж, значит, надо готовиться переходить в мир иной». И она оказалась первой в нашей родне, кто перешёл в мир иной в результате войны. Конечно, мы очень переживали её смерть. Было больно и тяжко вспоминать, что я, может быть, доставил ей какие-то неприятности, совершил ошибки, то есть было чувство покаяния.

Но жизнь брала свое. Я продолжал преподавать. Вскоре я заметил, что детям, которые неплохо усваивали теорию, не хватало практики в святоотеческом смысле. Святые Василий Великий, Григорий Богослов и другие называют духовной практикой богословие в жизни, то есть саму духовную жизнь, в частности участие в Божественной литургии. Я почувствовал, что надо давать детям возможность чаще бывать в церкви.

Но как это сделать? Школы, в которых я преподавал, находились далеко от центра, часто в предместьях города. Я ездил из одной школы в другую через весь город, школ было несколько. Как-то я попробовал повести детей в Успенскую церковь, к которой владыка меня приписал. Церковь находилась в самом центре города, и было очень неудобно водить маленьких детей парами (они были ещё «приготовишками»). Дети были плохо одеты – некоторые без сапог, в туфлях, а то и вообще без обуви. Как быть? Пошёл к епископу Иринею: «Владыко, что делать?» Мы обсудили этот вопрос и пришли к выводу, что надо создавать школьную домашнюю церковь.

Надо сказать, что в школе были не только православные дети, но и дети католиков. Там было много венгров. И был у меня коллега, венгерский католический священник, с которым мы были в добрых отношениях. Казалось, что всё было нормально и интеллигентно. Но когда началась война, многое изменилось.

Ещё перед войной я был готов сказать владыке, что церковь готова. Мне очень много помогали самые разные люди. Мы нашли иконы, сделали подобие иконостаса.

Я пришел к владыке и сказал, что церковь готова, можно назначить в неё служащего священника. Он говорит: «Нет у меня священника». Я изумился: «Как это нет? Для чего же мы церковь создавали?» – «А вот ты и будешь служить». Я говорю: «Владыко, я же не готов, не могу». – «А это не твоё дело рассуждать, готов ты или нет». – «Владыко, но мы не готовы, вернее, моя жена ещё не готова». И я рассказал ему всё – как я дал обещание жене не становиться священником, пока она этого не захочет. А он сухо так говорит: «Ну, значит, дети останутся без богослужений. Ничего другого я не могу сделать».

Я пришёл домой, рассказал все Марусе. Мы оба проплакали всю ночь. Она плакала, потому что чувствовала, что ещё не может стать матушкой, принять это на себя, я потому, что получалось, что я её обманул. Потом, успокоившись, она подошла ко мне и сказала: «Что ж, видимо, таков Промысл Божий. Если владыка говорит, что дети останутся и дальше без духовного окормления, то как же я могу препятствовать твоему священству? – И сквозь слёзы добавила: – Иди». Вскоре после этого, 15 марта 1939 года, владыка Ириней рукоположил меня в своём соборе диаконом.

На моём рукоположении присутствовали мои родители и сестра Ценка. Я помню, как мать, увидав меня после рукоположения, – а я был, естественно, ещё без бороды, с маленькими усиками и коротко подстриженными волосами, в подаренной мне рясе сербского покроя, похожей на западную сутану, – сказала: «Ну, ты будто явился из эпохи Возрождения». Все засмеялись.

Через две недели, 30 марта, должно было состояться мое рукоположение в священники. Мой отец просил владыку Иринея, чтобы оно было совершено в русской церкви в Белграде митрополитом Кишинёвским и Хотинским Анастасием, заместителем митрополита Антония, теперь уже главы Русской Православной Церкви Заграницей с центром управлении Патриархии в Сремских Карловцах. Владыка Ириней прекрасно говорил по-русски, знал много других языков и ощущал себя русским. Он с радостью согласился: «Конечно, я сейчас же напишу письмо владыке Анастасию и попрошу его рукоположить для моей епархии диакона, отца Владимира, во священники». Диаконом я был всего две недели.

Это было событие чрезвычайной важности и для меня, и для моей жены. Надо ли говорить, что мы оба не могли сдержать слёзы.

Владыка Анастасий был замечательным святителем, я его очень любил и почитал. Но были вопросы, в которых мы расходились, например, в отношениях с различными русскими юрисдикциями, но отношения у нас с ним всегда сохранялись добрые. Помню, однажды, много лет спустя, уже в Америке, матушка Каллиста, жена священника Александра Киселёва, который был тогда в Зарубежной Церкви, сказала мне, что митрополит Анастасий говорил ей, будто у него есть расхождения с отцом Владимиром Родзянко, но что это не влияет на наши добрые отношения. Мне было приятно и радостно это слышать. Это было незадолго до его кончины.

И вот, склонившись над агнцем, то есть частицей только что освящённых Святых Даров, которые даются каждому новопосвящённому иерею со словами: «Сохрани залог сей, коим имаше быти истязуем на Страшном Суде Христовом», – и глотая слёзы, я читал молитву святого Василия Великого во время литургии этого святого (тогда был Великий пост). И в этой молитве я вдруг услышал ответ на главный вопрос моей жизни в тот момент: «каков он, этот мир, сотворённый Богом»? Ещё раньше я столкнулся с проблемами современной науки и с дарвиновской теорией эволюции и одновременно с тем, что мне открылось в удивительных словах отца Иоанна (Максимовича), а затем владыки Антония о мире Божием, в котором мы сотворены.

Вскоре после того, как я начал работать над диссертацией, понял, что канонические темы меня больше не интересуют. Меня интересовала апологетика, ответы Церкви на вопросы современной науки, в частности космологии, а также проблема Божественной Троицы, образом Которой мы все являемся. Как согласуется рассказ об Адаме и Еве, их сыновьях с образом Пресвятой Троицы? И как все это совместить с тем, о чем говорит Дарвин?

Но жизнь не давала возможности заниматься ни диссертацией, ни другими научными проблемами. Шла война, и надо было выживать – мне и моей семье.

Моя бедная жена плакала о своем недостоинстве, о том, что не может по-настоящему стать матушкой. Но прошло всего нескольких дней, и она показала, кем она стала, потому что война в Югославии началась ровно через неделю после моего рукоположения во священники.

Накануне Благовещения, в воскресенье 6 апреля 1939 года, я служил в Новом Саде свою первую воскресную литургию – уже под бомбами. Правда, бомбы в основном падали на Белград. Разрушения там были страшные, множество жертв. На Новый Сад было сброшено несколько бомб, но большого вреда они не причинили. Однако немецкие и венгерские войска перешли границу, и начались уличные бои.

Игорь Викторович Лабинский, прихожанин Успенского храма, к которому я был приписан, как-то пригласил меня с семьёй во время бомбёжки отсидеться у них в подвале. Там скрывалось четыре семьи – их семья, их соседи и мы с нашим маленьким Володей. Пользовались мы этим убежищем до самой Пасхи. Перед Благовещением было назначено открытие школьной церкви. На освещение иконостаса должны были прийти учителя, дети и их родители. Но бомбёжки продолжались, и мне было ясно, что в храм вряд ли кто решится прийти. Я говорю жене: «Что же делать?» – «Как что? Пойдём туда». – «Но ведь там никого не будет». – «Это нас не касается. Наше дело такое: сказано служить – значит, будем служить». И мы пошли туда, взяв с собой всё то, что было нужно для богослужения. Над нами проносились самолёты, свистели пули. Но ни одна из них нас не задела, слава Богу. Мы благополучно добрались до школы. Там было пусто: никто не пришёл. Я говорю жене: «Ну вот видишь? Никого нет. Что же делать?» – «Как что? Служить». И она посмотрела на меня – этого взгляда я никогда не забуду – и говорит: «Я хочу причаститься. Исповедуй меня, пожалуйста». Таким образом, первым человеком, у кого я принял исповедь, была моя жена. И первой причастницей тоже. И так, по существу, продолжалось всю жизнь.

Правда, я ей говорил, что нельзя так: она должна бывать и у другого духовника, чтобы иметь возможность взглянуть на нашу жизнь как бы со стороны. И она это делала – и по послушанию, и из собственного религиозного чувства, но в основном все-таки, когда на приходе не было священников, она исповедовалась мне. И я, естественно, в какой-то степени ей исповедовался, хотя она и не могла отпускать мне грехи. Но, так или иначе, мне, молодому священнику, она дала урок, каким пастырем я должен быть и какой матушкой она уже стала, несмотря на все свои сомнения и слёзы. И так было всю её жизнь, до последней минуты.

Я отслужил литургию, мы оба причастились. И вдруг входит католический священник, мой коллега, и, обращаясь ко мне, говорит: «Если вы эту дрянь не уберёте, я всё это выброшу на помойку». Он имел в виду наши православные иконы. Это было ещё до Второго Ватиканского Собора. Мы, конечно, собрали иконы и постепенно, как могли, перенесли их туда, где жили, в дом Лабинских.

Когда венгры окончательно захватили Новый Сад, сразу же был объявлен комендантский час. Появляться на улицах можно было только днём.

Приближалась наша православная Пасха. Все храмы были закрыты, богослужения запрещены. Было сказано, что никаких богослужений ни в одной церкви быть не должно. Но у нас было всё необходимое для литургии, потому что мы все перенесли из школьной церкви в дом, где жили. Что делать? И мы решили, что пасхальную службу будем совершать дома. Я служил, был даже крестный ход с пением. Конечно, мы занавесили все окна, чтобы никто ничего не видел, никто ничего не заметил. Наша первая пасхальная служба оказалась тогда единственной в городе. Мария пела все положенные песнопения. Это была незабываемая святая Пасха.

Позже, когда бомбёжки прекратились, люди начали возвращаться из бомбоубежищ в свои квартиры. Мы поблагодарили Лабинских за трогательное гостеприимство, они нас – за пасхальную службу. Я сказал жене, что нам нужно возвращаться в нашу квартиру. Но она туда ехать отказалась. Я не мог понять причину её упорства, но спорить не стал, и мы решили искать другое жильё. В городе мы ничего не нашли, стали спрашивать за городом. И там, в новом, недавно отстроенном районе нашли квартиру лучше, чем была наша прежняя, с двумя комнатами. Это было тем более кстати, потому что в это время маленький брат Марии Саша жил с нами. Он родился уже здесь, в Югославии.

Когда началась война, мы часто оказывались в очень сложной обстановке. Например, венгерская армия с санкции немецких оккупантов в городе Новый Сад, где я в то время был священником, провела невероятную по жестокости акцию. Она началась в сочельник, 6 января, с проверки документов, а закончилась тем, что свыше четырех тысяч человек, мужчин, женщин и детей разных национальностей (в их числе были и случайно оказавшиеся здесь венгры) было убито. Трупы лежали на улицах, я это видел собственными глазами. Трупы, а иногда ещё и живых людей сбрасывали в проруби замёрзшего Дуная. Среди погибших было много русских эмигрантов. Зима в тот год была лютая, Дунай замёрз, но все-таки в некоторых местах течение пробивалось. И вот из Нового Сада поплыли трупы к Белграду. Оттуда нам звонили и спрашивали: «Что там у вас происходит?!» Мы с тестем вышли на улицу – он как раз приехал тогда с Сашей и жил у нас. Мы видели, что творится в городе. По счастью, нас не тронули, потому что мы находились в другой части города. Но мы видели эту страшную картину – убитых стариков, женщин, детей. Погибли восемнадцать священников, моих друзей и собратьев. Мы же остались живы чудом, потому что не вернулись в нашу прежнюю квартиру. Каким-то образом Мария это предчувствовала. Всех, кто жил там, вывели и расстреляли.

Надо сказать, что за неделю до той страшной бойни мы встречали Новый год с нашими друзьями и моими русскими прихожанами. В это время я уже не работал в школе – меня просто туда не пускали, церкви уже не было, учить детей я не мог, потому что католический священник, который возглавлял отдел образования, вызвал меня и сказал: «Вы больше не можете работать законоучителем. Вы не говорите по-венгерски и вообще нам не нужны». Таким образом, я остался сразу и без работы, и без зарплаты, и без богослужения. И тогда владыка Ириней сказал мне: «Служи для русских беженцев», – и назначил в свою Крестовую церковь, которая располагалась в его доме. Это была церковь для русских, и я там служил вместе с моим другом отцом Сергием Самсоньевским.

Ещё до всех этих событий русская колония в Новом Саде предложила мне стать секретарём местного отделения русского Красного Креста. Это был Красный Крест ещё дореволюционной России, работа которого была возобновлена в Югославии русской эмиграцией до войны. Как секретаря Красного Креста меня просили поехать в Будапешт и найти там ответственных людей, рассказать им о том, что происходило в Новом Саде, когда там погибло огромное количество людей.

У меня была возможность войти в правительственные круги Будапешта, потому что моя близкая родственница Голицына была замужем за одним из членов правительства. Через неё я мог сказать свое слово.

Я поехал в Будапешт. Сложностей не возникло, не требовалось ни паспорта, ни визы – по оккупированной Венгрии можно было ездить всюду. Поезда начали ходить. А вот в другую сторону, в Белград, ехать было нельзя, потому что там были кордоны – венгерские, немецкие. Так было по всей Югославии.

В Будапеште был священник-евлогианец, отец Сергий, который очень хорошо ко мне отнёсся. Мы с ним близко познакомились, смогли вместе служить, потому что как раз перед войной было восстановлено полное общение. Это было замечательно, это был Божий подарок нам всем. Но я должен был выполнить то, что мне было поручено. И тогда я начал наводить справки. Я нашёл родную сестру тёти Кати Голицыной – она была замужем за венгерским магнатом Сечени. Мы встретились, она меня очень мило приняла. Благодаря ей я смог войти в правительственные круги и рассказать о трагедии в Новом Саде. Правительство ничего об этом не знало, адмирал Хорти тоже. Это сделала венгерская армия вместе с немцами. По-видимому, это была акция против партизан...

А партизанское движение действительно зарождалось. Его организатором был Тито. Позже он стал называть себя Иосипом Броз Тито. Партизанами в основном были коммунисты. Параллельно с ними действовали другие партизаны, которые называли себя чётниками, в основном сербы. Они воевали против немцев, но в то же время происходили стычки между коммунистами и сербами-националистами. Вероятно, у немцев и венгров появились сведения, что в районе Нового Сада действуют партизаны. И они провели акцию устрашения.

Среди погибших были мои русские прихожане Успенской церкви. Мы встречали Новый год, а 6 января их вывели на улицу и расстреляли, несмотря на то, что они протестовали, говоря, что они «белые русские» – русские белоэмигранты.

В Будапеште меня заверили: подобное не повторится, сам адмирал Хорти возьмёт всё под контроль. Но вскоре Хорти убрали и поставили Салаши, немецкую пешку.

Вернувшись в Новый Сад, я продолжал служить. В это время у отца Сергия Самсоньевского обострилось заболевание – у него была тяжёлая форма диабета, началась гангрена. В результате ампутации он лишился обеих ног, поэтому служить уже не мог. Однажды он мне сказал, что как настоятель русского прихода получил приглашение от архиепископа Берлинского и Германского Серафима (Ляде). Я встречался с ним ещё до войны. В то время он был епископом Венским и приезжал на Собор в Сремские Карловцы. Приехав в Будапешт, он созвал всё русское духовенство, находившееся на территории Венгрии, для встречи и совместного богослужения. И богослужение это состоялось в так называемой евлогианской церкви у отца Сергия, потому что запрещение было к тому времени снято.

В 1942 году на оккупированных фашистами территориях некоторые русские зарубежные священники пытались организовать миссионерскую работу, потому что все знали, каково было положение Церкви в Советском Союзе перед войной и раньше, в 30-е годы. Когда в 1941 году немецкие войска начали быстро продвигаться в глубь России, у священников, псковских и пришедших вместе с немцами из-за границы, родилась идея создать русскую православную миссию в Пскове, с тем чтобы восстанавливать здесь храмы и проповедовать православную веру. Проект так и назывался: «Псковская миссия».

Мне написал об этом архимандрит Иоанн (Шаховской), впоследствии мой предшественник на Сан-Францисской кафедре – он был архиепископом Сан-Францисским как раз до меня. Мы были близко знакомы с отрочества. Владыка Иоанн был человеком глубокой веры, очень церковный. Он стал монахом, потом архимандритом. У него был приход в Берлине. Он написал мне об этой идее.

В это время в Будапешт приехал владыка Серафим (Ляде). Немцы не препятствовали его деятельности. Немец по происхождению, перешедший в Православие в молодые годы, он достиг высокого иерархического положения в Русской Зарубежной Церкви задолго до прихода Гитлера к власти. Теперь, при Гитлере, отношения Церкви с Рейхом оказались очень сложными. Было понятно, что Гитлер и нацистская партия не могут иметь ничего общего с Православием. Тем не менее именно по распоряжению Гитлера был построен кафедральный собор специально для русских эмигрантов в Берлине. Он и сейчас существует. Но, конечно, это был не просто подарок, а расчёт. В то время Гитлер был уверен, что выиграет войну. И это была такая же карта, как и та, которую использовал Сталин, обратившись к Русской Православной Церкви за поддержкой. Сталин был в смятении, когда узнал, что Гитлер напал на Советский Союз. Но ещё до этого митрополит Сергий, местоблюститель патриаршего престола, обратился к народу: «Будем защищать Родину, и Бог нам дарует победу».

Вспоминая все это, я хочу сказать о том, что для меня было очень важно встретиться тогда с митрополитом всея Германии. Он принадлежал к Зарубежной Церкви. Надо сказать, что в те годы в Германии существовал приход митрополита Евлогия, который возглавлял архимандрит Иоанн. И в Будапеште единственный православный русский приход был тоже в юрисдикции митрополита Евлогия, настоятелем его был иеромонах Сергий (граф Мусин-Пушкин). Митрополит Серафим приехал в этот храм. Благодаря тому что уже было снято запрещение и евхаристическое общение восстановлено, митрополиту Серафиму и всем собравшимся там русским священникам оказалось возможным участвовать в совместной Божественной литургии.

Здесь встретились русские священники Зарубежной Церкви, которых специальным приглашением собрал владыка Серафим – с тех территорий, откуда они смогли приехать. Я был в сербской юрисдикции, отец Сергий (Мусин-Пушкин) – в евлогиевской, но все мы были православные, русские. К тому же я в это время уже обратился с особым прошением о предоставлении мне возможности принять участие в Псковской миссии, как и отец Иоанн (Шаховской). Мы оба считали, что должны помочь Русской Церкви. Но я получил отказ от немцев. И вот тут, на этой Божественной литургии, я об этом молчал. Молчал бы и сейчас, если бы это уже не было далёким прошлым, историческим фактом.

Сразу после причастия у престола митрополит Серафим подошёл ко мне и прошептал: «Вам отказано в поездке в Псковскую миссию, потому что в вашей личной переписке с отцом Иоанном обнаружили слишком сильные русские национальные мотивы». Удивительный был человек владыка Серафим! Я всегда к нему относился с большим уважением, потому что и раньше, зная его как Венского епископа за несколько лет до войны, видел в нём глубоко верующего и очень-очень хорошего человека. И то, что он сказал мне откровенно, показывает, что он был бесстрашным и в то же время честным и добрым.

Владыка Серафим давно ушёл из этого мира, но в моей душе остался его образ – светлый, каким я видел его на Божественной литургии в Будапеште. После этого мне стало совершенно ясно, что мой путь – не с гитлеровцами. Когда началась война, многие русские эмигранты мечтали, что немцы освободят Россию от коммунистов и она возродится, станет независимой и православной. Но после этой встречи, этого богослужения я понял, что мой путь – с Россией, а не против России, независимо от любых обстоятельств.

Между тем в городе Новый Сад началось движение по привлечению русских людей в ряды Русского корпуса, который должен был освобождать Россию вместе с немцами. Священники служили для них молебны. Ко мне тоже обращались, чтобы я стал военным священником. И тогда я пошёл к моему сербскому епископу, откровенно сказал ему, что не хочу всего этого, и попросил перевести меня в какую-нибудь деревню и назначить на сербский православный приход.

Связи с Будапештом и венгерскими властями через отца Сергия (Мусина-Пушкина) продолжали быть чрезвычайно существенными для нас там, на юге, неподалёку от границы, которую установили немцы между оккупационной зоной и Сербией. Мои родители, вся семья, находились в то время в Белграде. И когда наступил очень острый момент, когда фронт приближался, я получил письмо от матери. Она писала, что семья собирается уехать. И там было указано место в северо-западной Югославии, куда они направлялись, потому что не считали возможным оставаться здесь. Конечно, белой эмиграции приходилось уходить: никто не знал, чем все может кончиться. Для меня этот вопрос был очень существенным и болезненным. Владыка Сербский назначил меня на один из сербских приходов, и я не мог, подобно наёмнику, о котором говорится в Евангелии от Иоанна, оставить овец и бежать от волка грядуща. Я не был наёмником, не мог им быть и поэтому должен был остаться, чего бы это ни стоило.

В это время начались страшные бомбардировки Будапешта. А там находилась моя сестра со своей семьёй и семьёй своих друзей Романовых. И вдруг однажды ранним утром все они оказались под окнами моего дома в том местечке, куда меня назначил служить владыка Ириней. Они уехали из Будапешта, там стало очень опасно. А я не знал, что делать, потому что понимал: они были в контакте с немецкими властями и поэтому будут вынуждены в какой-то мере сотрудничать с немцами. Мог ли я не дать им убежища? Но, с другой стороны, что будет, когда придет Красная армия?

Я поехал на исповедь к своему духовнику отцу Сергию, но попал на его похороны. После похорон матушка пригласила меня провести в их доме ночь. Я спал в его комнате и молился ему. Я просил подсказать, что мне делать, как мне поступить. На аналое напротив иконного угла лежала Псалтирь. Открыв книгу, я решил почитать псалмы. И вдруг увидел следующие строки: Блажен разумевая на нища и убога , в день лют избавит я Господь. И рукой отца Сергия был написан перевод на русский язык: Блажен, кто помышляет о бедном... В день бедствия... А с еврейского подлинника приписано: и избавит его от смерти. Это был ответ мне. Я вернулся домой и дал убежище всем, кому это было нужно, не думая ни о чём, не думая о последствиях и лишь стараясь помочь всякому человеку в нужде.

Я всё ещё был связан с Красным Крестом и в своей деревне я тоже стал секретарём этой организации. И вот по линии Красного Креста пришло письмо из одного венгерского монастыря. В письме было сказано, что у них находится девушка, которую спасли после гибели какого-то судна на Дунае, что она говорит только по-русски и по-украински и что если среди русских или украинцев есть семья, которая захотела бы принять её, то она может обратиться в монастырь. Моя матушка сразу сказала: «Знаешь что, поедем-ка туда. Почему бы нам не поехать и не посмотреть?»

Несмотря на военное время, сложностей с поездкой не возникло, потому что не было никаких границ, вся оккупационная зона была просто присоединена к Венгрии. Может быть, это был мудрый политический шаг адмирала Хорти, который стоял тогда во главе правительства. Это был старый политический деятель, который каким-то образом сумел заключить соглашение с Гитлером. Ещё до войны он был известен своими глубокими связями с Англией, с Америкой и т. д. Это был политик масштабный. Вероятно, соглашение с Германией имело целью до конца войны сохранить всю эту территорию свободной и спокойной. И в целом он этого добился. Было спокойно, кроме того случая, когда в Новом Саде была страшная резня. Но во время моей поездки в Будапешт меня заверили, что подобное не повторится. И оно действительно не повторилось.

И вот мы с матушкой сели в поезд и поехали в монастырь. Это был католический женский монастырь, но нас приняли так, как будто это было не в 1942 году, а тысячу лет назад, как будто не было никакого раскола между православными и католиками, словно это была неразделённая Церковь в те далёкие времена. Они приняли нас чрезвычайно радушно, так трогательно заботились о нас и об этой девочке, что я действительно почувствовал: в условиях страшной войны, всего того, что творилось, дух Христов победил в этом скромном женском католическом монастыре.

Мы познакомились с девочкой, и после разговора с ней моя матушка сказала: «Конечно, мы её берём». А история Гали была такова. Немцы везли в Германию сначала по Черному морю, а потом по Дунаю на принудительные работы группу людей, которых собрали на Украине. Корабль наскочил на мину, был взрыв. Корабль затонул, все погибли, включая и мать этой девочки. Девочка оказалась на берегу в бессознательном состоянии, с разбитой головой – её отбросило взрывной волной. Галю спасли венгры, местные жители, и отвезли в монастырь. Монахини скрыли её от немцев, потому что те могли её просто убить. При ней не было никаких документов, о ней ничего не было известно. Монахини нашли больницу и врача-серба, который немного понимал по-украински и по-русски. И девочку вылечили, ей сделали операцию. Шрамы на голове у Гали остались на всю жизнь. На основании этих шрамов она сравнительно недавно получила специальную пенсию, потому что в возрасте тринадцати лет оказалась в районе боевых действий.

И вот Галя приехала к нам. Она сказала нам, что, насколько знает, не была крещёна. Дедушка и бабушка её были верующими людьми, но они просто не могли ничего сделать – это были лютые 30-е годы. И мы с её согласия, по её желанию окрестили. Моя сестра, которая оказалась у нас вместе со своей семьёй и с друзьями из-за бомбардировок Будапешта, стала её крестной матерью. Галя очень подружилась с нашим маленьким сыном – ему было тогда семь лет. Он стал называть её своей сестричкой. Когда пришла Красная армия, Галя вернулась в Россию.

Мы встретились с Галей спустя много лет, и она рассказала мне, что тогда ей хотелось умереть. Вокруг храма, где я служил, были могилы, и она ложилась на одну из них и молилась, чтобы Бог её взял, потому что ей очень хотелось быть с мамой. Однажды это увидел наш сын и спросил, что она делает. Она объяснила ему, что просит Бога взять её к маме на небо прямо отсюда, с этой могилы. И семилетний мальчик начал горячо убеждать её, что она должна быть с нами. Он её успокаивал, утешал. И вдруг Галя почувствовала, что она – член нашей семьи, что отныне вся её жизнь изменится к лучшему.

Шёл 1942 год, фронт был далеко. В Венгрии было спокойно. И мы с матушкой решили немного отдохнуть, предприняв поездку в Карпатскую Русь.

Карпатская Русь была тоже оккупирована Венгрией, как и вся Чехословакия, и тоже была объявлена территорией Венгрии, как это было до 1918 года. Для поездки туда не требовалось ни визы, ни разрешений – можно было сесть в поезд и поехать.

Мы поехали. Это было очень интересное путешествие. Мы увидали Карпатскую Русь такой, какой она была до того, как оказалась потом под влиянием советской атеистической власти. Мы застали осколок той Святой Киевской Руси, которая в этой части Австро-Венгрии осталась такой, какой была столетия назад. Из века в век сохранялся древний уклад. Бывали трудности, бывали наступления униатов против православных, но те держались и сохранили во всём блеске и красоте древнюю православную веру Киевской Руси.

Тот факт, что в течение восьмисот лет эти люди были отрезаны от Киева и оказались под австро-венграми, дало им возможность сохранить все то древнее, что было в Киевской Руси. Это был как бы оазис христианства, очень похожий на такой же оазис в Индии, где под Мадрасом до сих пор существует христианская церковь Святого Фомы, которая сохранилась в индуистском и мусульманском окружении такой, какой её оставил апостол Фома, дав жителям Индии христианство. Мы увидели очень интересный Липецкий женский монастырь, Липшин. Познакомились там со священниками, молодыми, горячими, глубоко верующими и преданными Богу.

Надо сказать, что вся эта территория с церковно-канонической точки зрения в то время была официально под юрисдикцией Сербской Церкви. Так оно было после 1918 года, когда на карте мира появилась Югославия. Окрепшая Сербская Церковь взяла под своё покровительство маленькую группу карпатороссов, которые были тогда присоединены к Чехословакии. И все православные в Чехословакии таким образом оказались в сербской юрисдикции. Но когда началась война, сербского епископа Владимира (Раича), большого друга русских и России, прекрасно говорившего по-русски, ученика русских богословов, арестовали. Епархия была обезглавлена, а в Будапеште появился некий эмигрантский русский священник Попов, которого венгерские власти буквально навязали Церкви и который был запрещён в служении. Всё это было неканонично, и Попова никто не признавал.

Зная, что я еду в Карпатскую Русь (я, естественно, получил благословение моего епископа поехать в отпуск), владыка Ириней дал мне большую бутылку с освящённым миром для этой паствы, потому что у них не было ни епископа, ни мира, они даже не могли помазывать святым миром крещёных младенцев. Таким образом, через меня епископ как бы принял карпатороссов под своё покровительство – разумеется, тайно от венгров и от немцев. Это была особая миссия, которую по Промыслу Божию было дано исполнить нам с матушкой. Нужно было видеть, как радовались священники, когда я передал им миро, как они радовались тому, что они вновь находятся в каноническом и подлинном общении с Православной Церковью – такой, какая она есть, а не такой, какую им навязывают со стороны. А для нас это было особое вдохновение. Никогда не забуду богослужения, которые я там совершал вместе со священниками, не забуду и этот народ. Надо было видеть эти крестные ходы: священнослужители в роскошных облачениях, девушки в красивых одеждах с лентами – так, как это было в древности. Монастырь располагался на холме, а из деревень к нему с разных сторон шли дороги. И мы видели, как по этим дорогам двигались крестные ходы с пением, изумительным пением, несколько отличающимся и от сербского, и от русского пения своим особым карпаторосским мотивом: «Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою...» Эти люди запали нам в душу.

Интересно, что с одним из священников я много лет спустя встретился в Америке. Он был экзархом Московского патриарха в Соединённых Штатах Америки. Встреча произошла в нью-йоркском храме, который был построен патриархом Тихоном, когда тот был ещё епископом Американской епархии.

Мы вернулись к себе. Война шла все ещё далеко от нас, на Волге, у Сталинграда. Англия подвергалась бомбардировкам, но немцы не смогли высадиться... Черчилль вёл войну довольно успешно в том смысле, что сумел защитить Англию. Но Лондон бомбили страшно. Тогда там многие погибли. Некоторые части Британской империи были заняты немцами, как, например, острова Гернси и Джерси в проливе Ла-Манш. Ну и, конечно, вся Франция была оккупирована. Но вокруг нас царили тишина и спокойствие, и мы молились о том, чтобы Господь указал нам, что делать, когда обстоятельства изменятся.

Красная армия шла на Берлин, и русские взяли с собой нашу Галю. Мы оставались в деревне, хотя жизнь наша очень изменилась. Появилась какая-то партизанка лет шестнадцати-восемнадцати и объявила, что прислана военными властями и будет управлять нашей деревней единолично. Население восприняло это спокойно: она была назначена титовскими властями. Где-то в глубине страны продолжались стычки между коммунистами, сербами и уцелевшими хорватами. И было непонятно, куда всё идет. Северо-восток страны был занят Красной армией, там были какие-то общие договорные позиции вместе с титовскими войсками.

Тем временем лондонское радио продолжало говорить о том, что в Лондоне находится подлинное правительство Югославии во главе с королём Петром, которого признают все страны без исключения, что его поддерживает Черчилль и что даже Тито его признал. Что Тито его признал, это было верно: он это сделал, по-видимому, чтобы, так сказать, быть легальным в будущем. Но одновременно началась акция с соответствующими пропагандистскими приёмами, направленная на то, чтобы восстановить «подлинную страну» без всяких королей и других, с их точки зрения, ненужных правителей, которые были угнетателями. Теперь будет бесклассовое общество и начнётся, значит, рай на земле.

После этого было нечто вроде вече, как некогда в Новгороде. Здесь это назвали не референдумом, было какое-то другое слово. В общем, чуть ли не девяносто пять процентов населения проголосовало за провозглашение Федеративной Социалистической Республики Югославии и за то, что во главе её будет победитель, глава партизан маршал Тито. Тито – это псевдоним, на самом деле его звали Иосип Броз. Никто не знал, кто он, говорили, что какой-то хорват. Во всяком случае, он действительно жил в Хорватии, вышел оттуда, но кто он по национальности – никто не знал, ходили всякие слухи.

Но, так или иначе, народ проголосовал за Тито, и появилась типичная социалистическая, во главе с коммунистической партией Югославии, страна. И началось обычное в таких условиях существование. Однажды я спросил находившегося с нами советского офицера, что он думает о том, что здесь происходит: похоже ли это на то, что делается сейчас в Советском Союзе? Он ответил: «Да, похоже, но двадцать с лишним лет назад, то есть в начале 20-х годов». В Югославии всё происходило по-иному, типично балканскому рецепту.

Началось наше новое существование в деревне, которая по-венгерски называлась Орсалаш, а по-сербски Станишич.

В это время у нас в селе было создано отделение Красного Креста, и мне было предложено совместить с моим священническим служением работу секретаря Красного Креста. Это было уже во второй раз: первый раз – в самом начале войны в Новом Саде, тогда я как секретарь русского Красного Креста ездил после страшной резни 1942 года в Новом Саде в Будапешт.

А теперь оказалось нечто совсем другое: на мою долю выпало спасать тех жителей нашей деревни, кого несправедливо обвиняли в чём-то только потому, что они были либо венграми, либо немцами. Ситуация оказалась прямо противоположной тому, что было в начале войны, нужно было защищать тех, кто теперь оказался гонимым. И тогда я пошёл в сельскую управу и взял инициативу в свои руки. Людямя сказал: единственное, что могу обещать, – буду их защищать, если обстановка переменится. Гарантировать я ничего не могу, но в данный момент беру всю власть в свои руки, чтобы спасти это село.

Слава Богу, с Божией помощью всё у нас складывалось удачно. И получилось так, что мы, не зная того, помогли русским. Немцы, которые окопались неподалёку, видели, что ночью в деревне что-то происходит. Они решили, что русские уже заняли эту деревню, и, бросив всё, бежали, оголив тем самым участок, фронта. В результате бойцы Красной армии пересекли линию фронта без единой потери. Но мы об этом ничего не знали. Этот успешный прорыв был важен для Красной армии, но мало волновал югославских партизан – у них были свои цели, своя борьба.

Так или иначе, все эти власти отнеслись ко мне с уважением и предложили продолжить заниматься Красным Крестом.

Кого же защищал Красный Крест? Гонимых венгров и немцев, живших в этой деревне. К нам приходили многие. Тем, у кого были родственники в Англии, Америке и других странах, нам удавалось оформить отъезд за границу. Я вошёл в контакт с работниками английского и американского посольств, через Красный Крест мы многим действительно помогли. При этом я руководствовался одним: я христианин и, как Христос заповедовал, помогаю тому, кто оказался в трудном положении. Я вновь и вновь вспоминаю слова Псалтири, прочитанные в келье отца Сергия Самсоньевского: В день лют избавит я Господь. Был день лют, Господь избавил от бед не только меня, но и людей, которым я помог. Казалось, всё идет хорошо.

Но не тут-то было. Прошло некоторое время, и вдруг меня вызывают на допрос и обвиняют в том, что я веду подрывную работу в интересах империалистических стран – Англии и Америки. Меня вызвали в суд. Сначала мне всё показалось забавным. Я помню, что в то утро я отслужил раннюю литургию и спокойно пошёл на этот суд. У меня был защитник, но он был так напуган, что боялся открыть рот. Мне пришлось защищаться самому. Я рассказал все, как было: как защищал тех, кто был несправедливо обвинён, что действовал я только на основании правил международного Красного Креста. В результате я был оправдан – судьи не нашли в моих действиях ничего предосудительного. Это был первый суд надо мной.

Прошло несколько лет. Жизнь налаживалась, но лёгкой не была. Положение в приходе было сложным – нужно было содержать храм, но никакими земельными угодьями, как это было раньше, Церковь не располагала. Реформа была очень похожа на ту, что была проведена в советской России в 1920-е годы. Финансовое положение нашей семьи оказалось очень сложным.

Вскоре после того как Галя уехала, у нас оказался ещё один приёмный ребёнок. Его история такова. В хоре, который организовала моя жена, была молодая сербская пара, юноша и девушка, Пётр и Дренка. Они полюбили друг друга и в конце концов создали семью. Но венгры начали собирать юношей-сербов и отправлять их на восточный фронт, на войну с Советским Союзом. Юноша оказался на фронте, был ранен и через какое-то время умер. Его тело привезли в деревню, было торжественное и печальное погребение. По сербскому обычаю, перед гробом шла молодая жена в подвенечном платье и с венцом в руках. У неё уже был маленький ребёнок. Она так тяжело пережила смерть мужа, что заболела туберкулёзом лёгких, чахоткой. В то время пенициллин уже был изобретён, мы о нём слышали, но достать не могли. Такого рода болезни обычно кончались смертью.

Моя матушка всё время помогала Дренке. И незадолго до смерти молодая женщина обратилась к ней: «Не оставьте моего мальчика». Так у нас оказался мальчик. В крещении ему дали имя Петр, по имени его отца.

Мальчик уже многое понимал и когда мы привели его к нам, очень плакал. Мы с женой и нашим семилетним сыном стояли около него и тоже плакали. Матушка сказала: «Что ж, Бог послал нам Петю в память о Петре и Дренке, и мы сделаем все, чтобы ему жилось хорошо». И мы сделали всё, что смогли.

Сейчас Пётр живет в Лондоне, у него жена-англичанка и дети. Время от времени мы с ним встречаемся. Не так давно я был в Лондоне и виделся с ним.

Нам стало ясно: чтобы содержать нашу новую семью, моей жене придётся начать работать. Она была преподавателем английского и русского языков. Конечно, в Станишиче для неё работы не было. Недалеко от нашей деревни, на границе с Венгрией, находился небольшой город Суботица, по-венгерски Сабатка. Там была хорошая гимназия, и моя жена стала в ней преподавать.

Нам пришлось переехать в Суботицу, а приход передать другому священнику. Мне же владыка дал приход в местечке Пачир, недалеко от Суботицы. Там была церковь, и я начал совершать в ней богослужения.

Как-то я приехал туда вечером, и мне говорят: «Вы знаете, и у нас на оконном стекле появились святые». Надо сказать, что в то время по всей Югославии было явление: во многих местах верующие видели на оконных стёклах лики святых. Об этом даже газеты писали. Естественно, атеисты говорили, что это просто пятна из-за того, что окна плохо вымыли. Но в умах у людей создалось представление о том, что это – некий знак свыше. Люди, которые видели изображения, утверждали, что это не было случайностью.

Это были явления, известные во время русской революции, когда, например, красная тряпка, которой завесили икону на кремлёвской стене, вдруг начала разрываться и падать, и икона вдруг открылась сама собой. Кроме того, происходило массовое обновление икон в ту эпоху, в 1920-е годы. Об этом много написано, это известно.

Такого рода явления начали вдруг происходить и у нас. Я понимал, что с этим надо быть очень осторожным, чтобы не оказаться в плену чьей-то фантазии или выдумки.

Самое интересное во всем этом было то, что изображение появилось на окне дома секретаря комсомольской организации. Огромная толпа пришла к этому дому, но ничего не могла разобрать. Когда сняли форточку, перевернули её, то вдруг увидали, что на прозрачном стекле водянистыми линиями изображены двое святых и написано по-церковнославянски: евангелист Матфей, евангелист Марк. У апостолов были Евангелия в руках, а над ними в треугольнике – Всевидящее Око Божие и внизу, подними, православный храм.

Всё это мы обсуждали на заседании приходского совета. Надо сказать, что в приходском совете, по тогдашней сербской традиции, женщины не участвовали. Женщин не пускали не только в алтарь, но даже на заседания приходских советов. Я начал расспрашивать присутствующих: «Скажите, вы это видели?» – «Видели». – «Это подлинно?» – «Подлинно». – «Что же вы видели?» И они рассказали, что видели фигуры евангелистов и надписи. «Но вы видели это раньше или нет?» – «Вот хозяйка говорит, что она никогда такого не видела, что это появилось только теперь». Я говорю: «А можно эту хозяйку увидеть?» – «Можно. Сейчас мы её приведём». Привели женщину. Я с ней тогда ещё не был знаком. Познакомились. Я спрашиваю: «Что же у вас произошло?» – «Ну, было мутное стекло». – «И ты видела на нем это изображение?» – «Нет, не видела». – «А когда ты увидела это первый раз?» – «Да вот когда все увидели, в тот день, когда все собрались». – «Ты правду говоришь?» – «Ну конечно, я же мою это окно лет восемнадцать, с тех пор, как вышла замуж. У меня зрение хорошее, я любую букашку вижу, а здесь чтобы это не увидела?!» – «А откуда это стекло-то взялось, знаешь?» – «Знаю. Во время Первой мировой войны невозможно было достать стекло. Стекло разбили, надо было его чем-то заменить. И наш дед – отец теперешнего хозяина, уже покойный, – говорит, что нашел на чердаке старое мутное стекло и поставил его. Поставил он его вверх ногами, как потом выяснилось, не подозревая об этом. Когда стекло мыли, то не могли отмыть, оно оставалось мутным и неясным. А тут вдруг – вот такое».

После того как я опросил свидетелей, мне стало ясно, что это случай обновления иконы. Я знал, что такого рода иконы на стекле делались в XVI веке в Румынии. Они и сейчас встречаются. Это копии витражей. Их вставляли в окна костёлов. Возможно, это было одно из этих стёкол. По-видимому, изображение замутнелось от времени, краски отпали и остались только линии, которые поначалу не были видны.

Происходящее заставило задуматься: почему всё случилось именно в этом доме, именно у этих людей, которые начали вести антирелигиозную пропаганду, бороться с Церковью и религией? Должен сказать, что сама эта женщина, хозяйка дома и мать девушки, которая была секретарём комсомольской организации, со слезами на глазах говорила: ей очень больно, что её семья неверующая, нецерковная. Она плакала и очень сильно переживала. Я говорю: «Знаешь что? Отдай эту икону в церковь. Мы поставим лампадку, сделаем киот. Тебе спокойнее будет. А в вашем доме это хранить не надо, это святыня. Господь указал, что она не должна быть у вас». И она сразу же отдала эту икону.

Всё это произошло накануне храмового праздника – дня святых первоапостольных Петра и Павла; а на следующий день был день святых апостолов, в том числе и Матфея.

Война продолжалась, однако наступал перелом. Приходили известия с фронта о победе на Курской дуге, а затем в Сталинградской битве. Мои прихожане выжидали: что со мной будет? Покину я их или останусь? Меня это обижало, потому что мне было ясно, что только наёмники бегут, а пастыри остаются. И было больно, что этого не понимали мои близкие, которые призывали меня бросить паству и уехать. Даже лошадей присылали за мной. Это было трудно пережить.

Я поехал к владыке. Епископ Ириней (Чирич) был известным сербским священнослужителем и литературоведом. Он сделал замечательный перевод на сербский язык полного богослужебного текста Пятидесятницы. Я поехал к владыке на велосипеде, потому что поезда не ходили. Преодолеть шестьдесят километров было нетрудно. Как я потом узнал, после моего отъезда приход просто замер. Владыка сказал мне: «Ты русский, я понимаю твое положение и беспокойство твоих близких. Я тебя канонически не связываю. Хочешь – уезжай». Но тут же напомнил мне историю Поликарпа Смирнского, который сначала уехал от паствы, но совесть заставила его вернуться. И он пострадал. Мне владыка сказал: «Я остаюсь, хотя знаю, что будет трудно». Забегая вперёд, скажу, что судьба его оказалась трагичной. Однажды во время богослужения в храм ворвалась группа вооружённых людей, сбила владыку с ног, начала избивать. После этого он уже не смог оправиться и скоро отошёл ко Господу, стал новомучеником.

Я вернулся домой. И сразу группа прихожан пришла ко мне. Они сказали: «В нашей сербской истории всегда было так, что священник – это наш защитник и заступник. Мы призываем вас поступить так же и сохранить наше село». Сохранить село было непросто: большинство жителей были немцы; вторая группа были венгры. Мы были оккупированы венгерскими войсками и присоединены к Венгрии; и сербы, которые были в меньшинстве и которые, конечно, чувствовали, что скоро наступает последний и решительный бой, а как он пойдёт – только Богу известно. Сербы были разделены: с одной стороны – партизаны-коммунисты вокруг Иосипа Броз Тито, хорвата, а с другой стороны – сербы-националисты вокруг Дражи Михайловича; но и те и другие были против немцев и боролись за освобождение своей страны от захватчиков.

Я понял, что наступило время действовать. Я им сказал: «Да, я хорошо знаю историю Сербии. Я – ваш священник, но и нам, священникам, тоже нужно защищать народ не только как паству, но более чем паству».

В те дни впервые в нашей деревне появился немецкий отряд. Откуда он взялся, никто не знал. Это все ещё была венгерская территория. Но вдруг появились немцы, поставили пулемёт напротив церкви и моего дома, против моих окон и начали обустраиваться: захватили ратушу, где находилось управление этим селом.

Я понял, что надо заявить о себе. Надел рясу, крест и пошёл в ратушу на переговоры. Меня приняли любезно. Немцы, конечно, знали, что я русский эмигрант. Я сказал им: «У меня к вам просьба: помогите нам сохранить порядок в деревне. У нас здесь несколько этнических групп, и надо сделать, чтобы между ними не было борьбы, иначе будет плохо всем». Немецкий подполковник ответил: «Это и наша цель. Но имейте в виду, что, по нашим сведениям, советские войска уже перешли Тису. И в Старом Бечее сербы уже кричат: «Да здравствует Сталин!» Я сказал: «Да, что-то в этом роде я слышал». Может быть, с их стороны это был намёк, что мне, русскому эмигранту, лучше скрыться, но я ничего не сказал. Я спросил: «Будете поддерживать порядок?» Полковник подтвердил: «Да, будем». Как будто договорились. Но не прошло и двух часов, как вдруг они начали спешно собираться, сели в машины и умчались в направлении, противоположном фронту.

И в это время я получил весточку из деревни Ридицы, которая находилась неподалёку, на границе с Венгрией, от моего тестя. Он к тому времени получил там приход, чтобы быть во время войны рядом с нами. Тесть сообщал, что у него находились русские разведчики, с которыми он мирно беседовал. Мы с сербским учителем сели в коляску, поехали туда, чтобы обсудить, что делать дальше. Всем нам – тестю, его матушке, мне, моей жене – было ясно, что мы должны делать – с одной стороны, как русские, с другой – как эмигранты, оказавшиеся в таком положении.

Когда мы возвращались, то заметили, что в деревне что-то происходит. Я понял, что надо вступить в переговоры с местными немцами, которые, будучи чиновниками, сидели в ратуше. Я пошёл к ним. Они, бледные и дрожащие, не знали, что делать. Я сказал: «Я вам, как и самому себе, ничего не могу гарантировать. Но я вам обещаю помощь и поддержку, если вы сейчас сдадите все находящееся у вас оружие и ключи от всех помещений». Дрожащими руками они всё мне отдали и ушли.

В это время перед зданием собрались жители. Я их построил, они встали в шеренгу. И я провозгласил: «Да здравствует Югославия! Живио краль Петер Другий!» Громогласное «Живио!» – «Ура!» – и война для нас закончилась. Зазвонили колокола в церкви, никаких затемнений больше не было. Одним словом, мы перешли на новый режим. Это было очень рискованно. Я отдавал себе отчёт в том, что немцы могут вернуться и всех нас расстрелять. Но надо было поступать по совести и постараться защитить вверенных мне Богом людей. Я остался с ними не только как священник, но для того чтобы взять на себя ответственность за принятие решения. Надо сказать, что в деревне был порядок, чего я, честно говоря, не ожидал. Конечно, всю ночь мы не спали, потому что произойти могло всё что угодно.

И вот в четыре часа утра вдруг появился партизан-коммунист – в военной форме, с пятиконечной звездой, серпом и молотом. Взяв под козырёк, он сказал мне по-сербски: «Товарищ поп, нам сказали, что вы освободили Станишич. Что прикажете делать?» Я говорю: «Присоединяйтесь к нашему отряду и сохраняйте порядок в деревне». – «Слушаюсь, товарищ поп. Спасибо». И он ушёл. В деревне царило полное спокойствие. И когда позже партизаны стали во множестве приходить к нам, мы видели, что они стараются поддерживать порядок.

На следующий день утром я служил литургию. Церковь была переполнена как никогда. Хор пел замечательно. Во время литургии ко мне подошёл человек, которого я назначил как бы начальником отряда, и сказал: «Туг приехали на машине русские полковник и ещё один офицер и просят вас немедленно пройти к ним». Я сказал: «Я совершаю литургию. Передайте им, что я не могу прерывать службу. Но как только богослужение закончится, я сразу же приду». Он вернулся, говорит: «Они очень волнуются, очень просят вас прийти». Я снова ответил, что это невозможно, но он настаивал. Наконец он сказал, что офицерам известно, что моя жена говорит по-русски и они просят её помочь им в качестве переводчицы. Я ответил: «Ну что же, если она согласна, пусть идёт».

Она пошла. Весь хор за ней. И две трети людей, которые были в церкви, не выдержали и тоже побежали посмотреть на пришедших русских. И я подумал: «Ну вот, одна треть осталась. Это верные. Так оно, наверное, и будет теперь, что одна треть останется с Церковью, а две трети уйдут». Так оно исторически и было.

Закончив литургию, я сразу же пошёл на встречу с офицерами. Когда я вошёл, полковник встал и сказал: «Мы очень уважаем священников. Священники зла не проповедуют». Выйдя ко мне, он обнял меня, и мы по-русски троекратно поцеловались. Потом он начал говорить, приветствуя меня, и вспомнил Александра Невского, который сказал: «Всякий взявший меч от меча и погибнет». Я на это ему ответил: «Да, это известно, но только Александр Невский повторил слова Иисуса Христа».

Я предложил полковнику зайти ко мне домой. Он посмотрел на часы и говорит: «К сожалению, у нас нет времени, нужно спешить». А я говорю: «Ничего, найдётся». Он зашёл и начал рассказывать: «Знаете, в России такие перемены, древние храмы восстанавливают, богослужения в них идут. Россия пробуждается». Мы проговорили часов пять, он уже на часы не смотрел. А когда уходил, то дружески попрощался и сказал: «Моя фамилия Орлов, я из тех самых». Мы расстались. Я никогда его больше не видел и не знаю, вернулся ли он живым или погиб на фронте.

С этого дня и в течение нескольких месяцев мой дом был, можно сказать, местом встреч с раннего утра и до позднего вечера. Заходили и офицеры, и простые солдаты. Некоторые из них приходили в храм, исповедовались и причащались. Помню одного юношу, почти подростка, который был необычайно похож на Алёшу Карамазова из романа Достоевского «Братья Карамазовы». Конечно, юноша, как и все, ушёл на фронт. Я его больше никогда не видел. Но он почему-то запомнился мне, я его часто вспоминаю и молюсь за него. В нём я увидел некий символ нового русского поколения, которое приходит и возрождает древние традиции и обычаи. И ради них, ради этих молодых людей, которые, как и он, возвращались к Церкви, к Господу, нужно было сделать то, что делал я. Надо было остаться, чтобы помочь России встать на ноги во всех отношениях, во всех смыслах.

У нас бывали интересные разговоры. Конечно, были ярые защитники безбожия, которые начинали дискуссии вопросом: «Как вы, образованный человек, можете верить в такую чепуху, будто Бог существует?» И начинались споры, которые продолжались часами. Некоторые из офицеров были достаточно образованными и неглупыми людьми, но, конечно, они совершенно не знали и не понимали того, что понятно церковному человеку. Тем не менее дискуссии иногда были очень интересные.

Как-то военные пригласили нас с женой на праздник в одну из соседних деревень. Состоялась дружеская встреча. Там была удивительно тёплая атмосфера. Мы вдруг почувствовали, что несмотря на все наши различия – в истории, в условиях жизни, в традициях, – во время этой встречи мы вдруг поняли друг друга, поняли, что у нас одна Мать-Родина и что эта Родина должна вступить наконец на свой исторический, тысячелетний путь. И я сказал по этому поводу тост. «Все мы знаем, что такое диалектика: вы – через диалектический материализм, мы же просто знаем это из жизни. Здесь мы встречаемся как тезис и антитезис. И в результате возникает синтез. Синтез – это единство в самом главном: единство в любви друг к другу и в служении Родине и нашей Матери-Церкви. Во всяком случае, я говорю с позиции верующего человека».

В то же время была попытка некоторых местных жителей подпоить меня в надежде, что я скажу что-нибудь не то, а они могли бы использовать это. Во всяком случае, я заметил, что одни и те же люди все время мне подливали. Потом жена сказала мне, что я не говорил ничего крамольного, что никто ничего не мог из меня выжать. Так или иначе, вечер закончился благополучно со всех точек зрения.

Во время одной из таких встреч произошло нечто неожиданное. Ко мне прибежали местные сербы и сказали, что советские солдаты врываются в их дома и безобразно ведут себя по отношению ко всем находящимся там, особенно к женщинам. Они просили защиты. Я немедленно пошёл с ними и действительно застал довольно неприглядную картину. Надев, как всегда, крест, рясу и камилавку, я решительно вошёл и обрушил на солдат свой гнев: «Как вы смеете так себя вести?! Вы – русские люди, освободители, находясь на территории дружественной вам Сербии...». Ну и все в таком роде. И надо сказать, всякий раз они пугались. Это, конечно, была война нервов. Обычно они были в растерянности: кто такой? почему так разговаривает? Впрочем, я не знаю, что они думали. Но, так или иначе, это каждый раз повторялось... Бывали случаи, когда, пристыженные, они просили благословения и молитв и говорили: «Простите нас, мы озверели на войне. Простите и молитесь за нас».

Был как-то случай, когда со мной начал спорить полупьяный лейтенант, который вёл себя неподобающе. Я говорю: «Как вам не стыдно! Вы же – Красная армия, вы же знаете, какой был дан приказ, как себя вести в союзной стране». – «А мы, – отвечает, – не Красная армия». Я говорю: «А кто же вы такие?» И он мне показывает свой документ, и там написано: «НКВД». Я говорю: «Ну тем более вы должны пример показывать». И в этот момент входит офицер, слышавший наш разговор, и вдруг говорит: «Арестовать его». Я подумал, что арестуют меня, но арестовали лейтенанта. Надо сказать, что подобные случаи дали нам возможность сохраниться как приходу и сделать всё, что было возможно, для сохранения своего православного облика, нашей православной веры и установления человеческих отношений с пришедшими из России людьми.

В тот вечер я отнёс обновлённую икону на стекле в храм, поставил её там и решил, что надо будет сделать для неё киот, так, чтобы можно было за ней поставить лампадку, тогда через стекло будет видно то, что на ней обновилось, то, что там изображено: евангелисты Матфей и Марк, и церковь, и Всевидящее Око. И вдруг поздним вечером приходит один из моих бывших прихожан. Молодой человек был одет в военную форму, с револьвером. «Где это стекло? Давай его сюда!» – «Оно в церкви». Он настаивает: «Иди открывай». Я понял, что спорить с ним не стоит. Вбежав в храм, он схватил стекло и унёс. Потом я узнал, что он его разбил в остервенении. Может быть, это была ошибка, что я отдал ему икону? Может быть, за такую святыню нужно было постоять. Но, с другой стороны, я никак не думал, что он такое совершит. И вообще вступать в конфликт в этой обстановке было нельзя. Уже был один конфликт, не мною вызванный. И все-таки надо было стоять на своем.

На следующий день меня вызвали на допрос. Допрашивал человек образованный. В конце беседы он признался, что учился в семинарии, но не поладил с Церковью и сейчас строит новый мир. Разговор был долгий и скучный. В конце концов он мне сказал: «Вы можете себя сейчас освободить, если дадите нам обещание, что не будете вести себя так, как вели до этого. Мы видим, что вы имеете влияние на народ. Так вот обещайте, что употребите это влияние не на религиозные штучки».

Оказалось, что меня обвиняли в том, что я подстроил явление иконы. Я возразил: «Как я мог в чужом доме, да ещё в доме секретаря комсомольской организации, что-то сделать?!» Но он стоял на своем. Наконец мне было сказано: «Дайте обещание, что перестанете распространять мракобесие и будете всячески помогать Народному фронту». А «Народный фронт» – это была такая лукавая фраза. В сущности, это была компартия Югославии, в данном случае титовского толка. Я ответил, что я – лояльный гражданин Югославии, никогда не шёл против власти, но, с другой стороны, я не могу пойти на то, что не согласуется с Евангелием. Он мне сказал: «Ну что ж, вы сейчас подписали себе приговор». Мы попрощались. На следующий день он пришёл с двумя вооружёнными солдатами и арестовал меня.

Всё это произошло накануне храмового праздника в деревне Памир. Храм был Петропавловский. Я приехал туда специально, чтобы отслужить вечерню. Я готовил эту обновившуюся икону, потому что на следующий день после празднования дня святых апостолов Петра и Павла был собор двенадцати апостолов. Матфей был апостолом из двенадцати, евангелист, и поэтому, как я думал, икона как бы подоспела по Промыслу Божию к этому дню. Я к этому готовился.

Но меня арестовали. И не только меня, но и большую группу прихожан, которые бросились меня защищать. Все это происходило в праздник – день святых апостолов Петра и Павла. Храм был закрыт. Сторож сидел в сторожке и дрожал от страха, что его убьют. Нас привезли в Бачку Тополу, районный центр километрах в двенадцати от деревни Памир, и стали допрашивать. Я сидел и ждал, слышал, что были какие-то телефонные звонки и разговоры. Вдруг ко мне подошёл милиционер, который нас арестовывал, и говорит: «Там собрался народ и просит вас отпустить, чтобы вы служили в церкви. И мы решили пойти людям навстречу. Сейчас мы вас отвезём туда. Но ведите себя разумно! Если будете делать что-то не так, сами знаете...»

Он сел на мотоцикл, меня посадил сзади. Я был в рясе. Ну, думаю, если полы рясы попадут в колесо и запутаются, то мы вообще слетим. Никогда в жизни я не ездил с такой быстротой, аж дух захватывало. Мы промчались эти двенадцать километров и оказались около ратуши. Люди кричали: «Верните нашего священника! Вы не имеете права запрещать службу, вы нарушаете нашу религиозную свободу». Я был поражён смелостью и решимостью этих людей.

Когда мы подъехали, милиционер сказал: «Идите туда», – а сам остался, приблизиться к народу не решился. Я влез на какую-то телегу и обратился к верующим: «Успокойтесь, служба будет. Мы будем сегодня молиться, и день Петра и Павла отпразднуем, и сделаем всё, как было намечено. Идите спокойно в церковь». Там было много молодёжи. Накануне, когда два солдата вели меня под арест, и потом, когда я сидел в погребе, который они превратили в тюрьму, и позже, во время допроса, – всё это была как бы Великая Пятница. А тут наше шествие в храм было похоже на крестный ход на Пасху: народ пел, молодёжь кричала: «Живио попа».

Я, конечно, понимал, что все это так просто не кончится, что это только начало. Но тем не менее это была замечательная победа, победа верующих, церковных людей, которые решились на такой смелый шаг. Но, как я и предполагал, некоторые из них, особенно горячие и рьяные, поплатились за это жизнью.

Я был вновь арестован через пару дней. Был показной суд. Моей вины «судьи» доказать не могли. Они не могли даже предъявить икону, потому что сами разбили её.

Когда я оказался в тюрьме и мне вынесли приговор: восемь лет за «прекурачение дозволенной верской пропаганды» («превышение дозволенной религиозной пропаганды»), то понял, что вступил на путь страданий за веру, каким шли многие. Были очень тяжёлые моменты, но Бог всегда помогал мне внутренне, духовно. Меня переводили из тюрьмы в тюрьму – не знаю, по каким причинам, с какой целью. Всего было шесть тюрем, пока меня в конце концов не заключили в лагерь, где я должен был отбывать эти восемь лет.

Условия содержания в тюрьмах были тяжёлые, но в одной из них – просто ужасные. Камера была перенаселена, заключённые спали буквально друг на друге. Если кому-то нужно было встать, то он насту­пал на ноги и на руки. Поэтому всё время слышалась жуткая ругань. Это был ад.

Как-то от усталости я заснул не помолясь. И вижу сон: смотрит на меня старец с седой раздваивающейся бородой. И я узнаю его: это Серафим Саровский. «Ты что приуныл? Чего ты так волнуешься? Я сам себе устроил такую жизнь, чтобы во мне прежний ветхий, грешный человек умер, а новый воскрес; а ты получил это – не сам устроил, а получил. Радуйся этому, радуйся. Христос Воскресе!»

Я проснулся. Все было иное. Внешне ничего не изменилось, но внутренне я стал другим. В этот день – так уж промыслительно случилось – нам дали впервые за несколько месяцев бумагу, чтобы написать письма домой. Я не удержался и, несмотря на риск, написал на полях: «Этой ночью приходил ко мне Серафим и укреплял меня». Вероятно, никто не заметил этой приписки или не понял её смысла. Но жена моя получила это письмо и порадовалась за меня.

Но что было с моей Марусей в это время и до этого? Она преподавала русский и английский языки в средней школе. После моего ареста её вызвала директор школы и сказала ей, плача, что пришёл приказ её уволить, потому что не может жена врага народа воспитывать юношество. Она пришла домой, её ждали два наших сына, родной и приёмный. (Галя ещё до этого вернулась в Россию.) Все они, конечно, были очень расстроены. А Маруся, как мне потом рассказывали, подошла к иконному углу и начала молиться.

В своё время, ещё маленькой девочкой, в Курске она ходила в храм Казанской Божией Матери, который был построен родителями преподобного Серафима. Она видела то место, где маленький Прохор Мошнин упал с колокольни. Мать с ужасом прибежала, думая, что он разбился насмерть, а он стоял цел и невредим. Жена туда приходила, потому что очень чтила Серафима. И она начала молиться именно ему и просить о помощи. «И вдруг, – рассказывала она потом, – я почувствовала, что между мной и иным миром нет больше никакого средостения, что он здесь. Я почув­ствовала, что кто-то стоит за моей спиной и говорит мне: «Не бойся, я беру его под свою защиту». Я оглянулась – физически никого не было. Я поняла, что это был преподобный Серафим. Тогда я заплакала и сказала: «Боже мой, я недостойна этого"».

Через некоторое время – звонок: приходит один из родителей её учеников и говорит: «Не согласились бы вы давать частные уроки?» Потом пришли и другие родители, и она оказалась обеспеченной платными уроками лучше, чем в гимназии, так что даже имела возможность посылать мне посылки, и они помогли мне выжить.

В лагере мы все, сколько нас было, тащили вагоны, заменяя паровоз. Мы тащили их как бурлаки. У меня руки были покрыты гнойными ранами, потому что антисанитария была страшная, а гигиены никакой. Надо было катить тяжёлые тачки с песком наверх. Я тогда был молод, силен, но всё-таки это было очень тяжело. Я разорвал рубашку и привязывал тачку так, чтобы она не касалась ран. Случалось, что падал. И тогда охранник подходил и бил меня ногой: «Вставай!»

В 1950 году вдруг все изменилось. Мы не знали, конечно, почему. А это был момент, когда Запад начал оказывать помощь Тито в его противостоянии со Сталиным. В лагерь приехала международная комиссия, чтобы проверить условия содержания заключённых. С этого момента страшная тюрьма превратилась почти что в санаторий. Мы с моим напарником должны были изготовлять семьсот черепиц в день из глины. Мы наполняли глиной форму, она высыхала, потом был обжиг. Если заключённые не выполняли норму, их наказывали. Нас с напарником не наказали ни разу – мы всегда выполняли задание. В конце концов, это было возможно: условия стали легче, кормили теперь лучше.

Однажды – это было на Пасху – я получил хорошую посылку. Я знал, что в лагере находится священник Алексий Крыжко, которого знал лично. Мы встретились с ним в тюрьме, но тогда нас разлучили. И вот я решил его порадовать – послал ему через одного из заключённых посылочку с пасхальным приветом в надежде, что он меня не подведёт. Но конвоир увидел подарок, началось дознание. Меня посадили в карцер. Не знаю, что стало с этим священником, больше я его не видел.

Карцер оказался каменным мешком без окон. Бетонный пол, никакого отопления. Зима, а у меня не было тёплой одежды. И единственный способ выжить в этих условиях, не простудиться – упражнения. Я это понял, и начал класть земные поклоны. Когда я согревался, то ложился и спал до тех пор, пока не начинал дрожать. Просыпался от холода и опять клал поклоны. Я слышал, как конвоиры, глядя в глазок, переговаривались: он совсем с ума сошел. Но я продолжал «сходить с ума». Только так и выдержал. В конце концов, дав зуботычину для острастки, меня вернули в камеру. Можно, оказывается, выжить без еды в мороз при помощи земных поклонов. Слава Тебе, Господи, слава Тебе!

Тюремная и лагерная жизнь тяжела и беспросветна, но в ней бывали страшные моменты, которые отражают, что происходит иногда с людьми. Во время перевозки из одной тюрьмы в другую меня бросили ночью в маленькую камеру, где находились семь человек. Я попал в группу русских эмигрантов, некоторых знал, они были в тюрьме по делу хорошо известного мне отца Владислава Неклюдова, моего законоучителя в гимназии и духовника. Он попал в тюрьму, потому что две секретные службы, советская и югославская, во время противостояния Тито и Сталина использовали его, чтобы натравливать сторонников того и другого друг на друга. Заключённые показали мне документы, где было сказано, в чём обвиняли каждого из них, в том числе и отца Владислава. Но они сказали, что это все остановлено жертвой отца Владислава. Он повесился в соседней камере и этим прекратил дело.

Это так и осталось тайной – сам ли он повесился, как это было официально заявлено, или ему «помогли». Но, судя по тем документам для суда, которые я имел возможность прочитать, можно было предположить, что он отдал свою жизнь за тех, кого могли репрессировать: ему было ясно, что он оказался между двумя окончательно поссорившимися организациями – НКВД в Советском Союзе и аналогичной структурой в Югославии. И те и другие его знали, и те и другие его допрашивали. И за ним мог бы потянуться огромный шлейф людей, которые его знали, – прихожане и просто знакомые. Как все было на самом деле, только Богу известно. Но ясно одно: он – новомученик, отдавший свою жизнь за Церковь, а значит – за людей, за Христа Спасителя, в Которого глубоко верил и Которому был предан всей душой.

Итак, в югославской тюрьме я узнал о трагической кончине отца Владислава Неклюдова, моего дорогого друга, законоучителя и духовника, который исповедовал меня перед моим посвящением в священники. Вскоре из той тюрьмы меня перевели в другую, и там мне было дано особое задание, которое я никак не ожидал получить в тюрьме. Были отобраны заключённые, которые знали несколько языков, в их числе и я. Мы должны были перехватывать и записывать передачи различных радиостанций, в том числе и Би-Би-Си, на которой я впоследствии вёл передачи на весь мир. Я и представить себе не мог, что в недалёком будущем окажусь в Лондоне, откуда эта радиостанция вещала. Это было очень интересно, но, конечно, засекречено. Нас предупредили, что услышанную информацию разглашать запрещено. Мы должны были переводить на сербский с английского, французского, русского и других языков.

Всё это закончилось неожиданно. Моя сестра, которая находилась в Англии, каким-то образом встретилась с архиепископом Кентерберийским, главой Англиканской Церкви, и рассказала ему о том, что я нахожусь в тюрьме за «превышение дозволенной религиозной пропаганды», и просила его помочь. Он обратился к маршалу Тито с протестом по этому поводу. Ему это было кстати, потому что он тогда хотел подобные случаи, которые происходили не только в Югославии, но и в других коммунистических странах, придать гласности и защитить права человека. Мой случай показался ему подходящим.

Неожиданно из тюрьмы, где я занимался радиоперехватами, меня перевели в другую. Мне было предложено подписать прошение, в котором я должен был признать свою вину. Тогда мое прошение будет рассмотрено и, может быть, срок пребывания в тюрьме сокращён. Об участии архиепископа Кентерберийского мне ничего не сказали. Об этом я узнал гораздо позже, когда оказался в Англии.

Прочитав бумагу, которую мне дали, я сказал: «Нет, я это подписать не могу, потому что это будет означать, что я согласен с обвинением. Я говорил об этом на суде, но суд не принял это к сведению. Подписывать я ничего не буду». – «Ну, хорошо, не будешь – так не будешь». И этот человек приносит мне чистый лист бумаги: «Пиши что хочешь». Я написал, что хотел: всю правду. Через несколько дней приходит ответ: «Срок пребывания в тюрьме сокращён вам до двух лет». Два года истекали через пару месяцев. Все это было неожиданно и для меня, и для моих товарищей. Постепенно и их стали освобождать по ходатайствам из-за границы, так что стало гораздо легче.

15 июля 1951 года, ровно через два года после того как меня осудили и посадили в тюрьму, меня выпустили. Меня встретили жена и сын. Это произошло в воскресенье, и мы вместе пошли в местную сербскую церковь, но опоздали: служба уже закончилась. Мы посидели в церковной ограде прямо на траве, устроив небольшой пикник. Я начал рассказывать то, чего не мог рассказать в письмах раньше, что и как было в тюрьме. Например, как я в тюрьме сделал шахматы из хлеба. Я привёз их с собой и подарил кому-то. Я сделал также чётки, и они мне очень помогали, потому что бывали моменты, когда нужно было помолиться. Я вырезал крестик из консервной банки, а бусины вылепил из хлеба. Эти чётки сейчас висят у меня дома, напоминая о тех «университетах», которые я проходил в тюрьмах.

Счастливые от сознания, что я оказался на свободе, мы сели в поезд. И вдруг тюрьма о себе напомнила. Открывается дверь купе, и входят два человека. Я сразу узнал начальника тюрьмы. А жена и сын ничего не подозревают. Вошедшие очень любезно со мной поздоровались – совсем не так, как в тюрьме. Я знакомлю их с моей женой, но не говорю, кто они и откуда. Один из них сказал: «Мы слышали, что у вас есть родители». Я подтверждаю: «Да, есть». – «Что, они живут во Франции?» – «Да, во Франции». – «А почему бы вам к ним туда не поехать?» Я говорю: «Ну куда же я поеду? У меня нет ни паспорта, ни визы, и вообще, отсюда никого не пускают». – «Ну, это, – говорит, – было раньше, а теперь можно». Я говорю: «Так у меня же ничего нет». – «Мы вам все устроим». Ага, понял я, значит, политика Тито переменилась. Значит, обстановка уже не та, какой была, когда меня арестовывали и сажали. И действительно, они мне помогли получить нужные документы.

Но сначала я поехал к владыке Иринею (Чиричу). Он был очень рад моему освобождению. Я ему сказал, что мне предлагают поехать к моим родителям и даже обещают помочь с визой, паспортом и всем, что нужно. Он мне говорит: «Помнишь, я говорил тебе о том, чтобы ты прочитал житие Поликарпа Смирнского, как он убежал, а потом вернулся и пострадал. Ты тогда тоже так поступил. По счастью, слава Богу, ты пострадал меньше, чем он. Но теперь я тебя не связываю, потому что приход твой уже занят, там другой священник». Он дал мне канонический отпуск.

Тогда я обратился к властям по совету этих работников тюрьмы. И действительно, они все устроили. Мы собрались, взяли свой скарб. Нам даже предоставили вагон, и мы поехали.

Приехали мы в Париж. Нас встретили родители. А ведь я думал, что уже никогда с ними не увижусь. Когда я решил остаться со своими прихожанами, когда освобождали Станишич, я написал последнее, как я тогда думал, письмо своей матери. Но оказалось все иначе.

Мы встретились, и родители мне говорят: «Тебя ожидает сюрприз». Я был заинтригован. А они продолжают: «Владыка Иоанн из Шанхая приехал сюда и теперь стал архиепископом Русской Зарубежной Церкви в Западной Европе. Живёт под Парижем, в Версале. И он приглашает тебя с семьёй жить у него. Там есть школа – остатки Кадетского корпуса, перевезённого из Югославии, теперь он находится под его эгидой». Такого счастья я себе и представить не мог! Вскоре произошла эта радостная встреча.

Мы прожили у владыки Иоанна полтора года. Я помогал ему в работе с детьми, мы вместе служили. Как-то я сказал ему: «Владыка, я не могу бросать камни в Русскую Церковь и её патриарха Алексия, как это делает Русская Зарубежная Церковь. Я сам много пережил и знаю, что значит быть под коммунистами, особенно, если ты священник, а тем более епископ или патриарх». А он мне говорит: «И не надо. Кто тебя заставляет? Я каждый раз, когда служу литургию, поминаю на проскомидии патриарха Алексия I. Он нуждается в наших молитвах. Он делает там что может, я здесь тоже делаю что могу, но мы... Знаешь, это только у католиков так, что юрисдикция выше евхаристического общения; у нас не так: мы в евхаристическом общении, несмотря на то что относимся к разным юрисдикциям. Конечно, я не делаю из этого рекламы никому – просто молюсь, и все. И ты если хочешь, можешь идти в любую патриаршую церковь, служить там с ними, а потом возвращайся ко мне, будешь служить со мной и дальше». Вот такой он был.

При этом он был верным сыном Зарубежной Церкви. Он сказал мне: «Когда я служил в Шанхае, к власти пришли китайские коммунисты и обстановка оказалась очень сложной. Мы, русские епископы, собрались и стали решать, что нам делать. Мы узнали, что в России избран уже второй патриарх, и, совершенно естественно, мы начали его поминать, и я поминал патриарха Алексия I там, в Шанхае. Но когда я узнал, что Русская Зарубежная Церковь сохранилась – сначала в Европе, а потом в Америке, то я почувствовал, что меня связывает с ней присяга, которую я принёс перед посвящением во епископы, и что я не могу эту присягу нарушить. Я сказал тем людям, которые были смущены моим решением восстановить общение с Зарубежной Церковью: «Докажите мне, что это не грех – быть клятвопреступником. Я им быть не могу. Эта Церковь меня вскормила, покойный владыка Антоний меня рукоположил, хиротонисал, я был пострижен в монашество. Я к этой Церкви принадлежу и, пока она существует, буду ей верен. А там уж, на Суде, Господь Сам рассудит"». Таким он был принципиальным человеком.

В другой раз владыка сказал: «Мне показали в советском консульстве фильм о Соборе, на котором был выбран патриарх. Но я должен сказать, что это не были настоящие выборы, это было сделано явно по указке. Выбирали власть имущие, а Церковь покорилась. Но я узнал, что есть все-таки свободная Церковь Заграницей – та, в которой я был посвящён в сан. И сейчас здешние коммунисты говорят, что не будут нас арестовывать и заключать в тюрьмы, и предлагают уехать».

И он выехал – но как выехал! Он вывез всю свою паству, посадив её на огромный корабль, и на этом корабле привёз их всех – тысячи людей – в Сан-Франциско. У него был паспорт и виза, у них же не было ничего. Разумеется, таможенники никого не выпустили, и корабль остался в море заблокированным. А он поехал в Вашингтон и заявил чиновникам: «Я хочу, чтобы меня выслушал Конгресс». Ну, никто никаких мер не предпринял. Тогда он сел у входа того учреждения и сказал: «Не сойду с этого места, пока члены Конгресса не примут меня». Кто-то пришел к руководству и сказал: «Там сидит странный бородатый человек и говорит, что он архиепископ. Хочет, чтобы его приняли». Владыку пригласили в Конгресс, и он сказал такую речь, такое слово о беженцах, что члены Конгресса приняли специальный закон о беженцах, сидящих там, на корабле, что Америка их принимает, дает им убежище и право жизни в Америке. Позже под руководством владыки Иоанна построили огромный собор, который сейчас возвышается над Сан-Франциско. И вот по Промыслу Божию, уже после его кончины, я оказался епископом Сан-Францисским, но в другой юрисдикции: он был в Зарубежной Церкви, а я – в Американской Православной Поместной Церкви, которая получила самостоятельность, автокефалию от Московской Патриархии, но это было уже позже.

А потом Бог привёл меня на канонизацию владыки Иоанна, когда Русская Зарубежная Церковь причислила его к лику святых после изучения всей его жизни, которая действительно была святой. Он был чудотворцем.

Когда мы с женой жили в Версале у владыки Иоанна, то решили съездить в Лондон навестить мою сестру. Но Маруся вдруг заболела, и нам пришлось вернуться. Ей становилось все хуже, и когда мы приехали в Версаль, Маруся слегла. Её мучили сильные боли в бедре, она не могла ни сидеть, ни вставать, ни ходить, лежала пластом. Владыки в это время не было, он уехал куда-то по делам прихода. Я вызвал французского врача. Он больную осмотрел и сказал, что диагноз неутешительный: воспаление нервных окончаний. «Должен вас предупредить, – сказал он, – это не просто воспаление, но неизлечимая болезнь. Она до конца своей жизни будет сидеть в инвалидной коляске». Можете себе представить, каково мне было.

Когда владыка Иоанн вернулся и узнал от секретаря, что случилось, он позвал меня и сказал: «Не беспокойся. Всё будет хорошо, я завтра её причащу». На следующее утро он служил литургию и прямо из храма, как был, в облачении, принёс чашу со Святыми Дарами – не запасные Дары, а от той литургии, которую служил, остановился в дверях с этой чашей и говорит: «Мария, вставай, иди причащаться». Она встала и пошла. Он спрашивает: «Больно?» – «Нет». – «Ну иди», – и причастил её. «А теперь, – говорит, – пусть «скорая» отвезёт её в больницу». Оказалось, что с больницей была такая договорённость. Маруся провела в больнице три дня, и её вернули с письмом к тому врачу, которого я вначале вызвал: «Зачем вы нам прислали Марию Родзянко? Она совершенно здорова». И после этого она ещё почти тридцать лет со мной прожила как добрая верная матушка и скончалась от совсем другой болезни. Это было чудо. И таких чудес происходило, когда владыка жил в Шанхае, Франции и Америке, сотни.

Когда был назначен день канонизации, меня пригласили на неё. Я присоединился к тем, кто ехал из Вашингтона в Сан-Франциско. Они были из Зарубежной Церкви. К сожалению, я не смог служить с ними, потому что у нас не было такого соглашения. Святой был действительно святым, а те, кто его канонизировал, не достигли его высоты, поэтому мы оказались всё-таки разделёнными. И затем наша Церковь, к которой я принадлежу, Православная Церковь в Америке, организовывала недалеко от Сан-Франциско мужской монастырь, и мой преемник епископ Тихон (ныне Сан-Францисский) определил этому монастырю носить имя святителя Иоанна Шанхайского и Сан-Францисского – отмечу: Сан-Францисского, чудотворца. Другими словами, Православная Церковь в Америке решением этого епископа тоже присоединилась к канонизации владыки Иоанна. И это было принято всей нашей Церковью. И сейчас в официальном справочнике можно прочитать: «Монастырь Святителя Иоанна Шанхайского и Сан-Францисского, чудотворца». Насколько мне известно, и Русская Православная Церковь почитает его как святого. Его иконы разрешены, и многие ему молятся, особенно те, кто знает его житие. Святителю отче Иоанне, моли Бога о нас...

Увы, пришло время нам уезжать. Пришла машина. Владыка Иоанн вышел с нами на улицу, прошёл через парк, и за воротами стал нас всех благословлять: благословил каждого, поодиночке, потом, когда мы уже отъезжали, он долго-долго совершал крёстное знамение – машина медленно двигалась. И только когда мы повернули за угол, он поклонился нам – так закончилось эта встреча. И я подумал тогда: он нас так провожает, точно мы уже никогда не увидимся.

Но нет! Оказалось, что территория епархии владыки Иоанна распространилась и на Великобританию, и он начал появляться в Лондоне. И к моей большой радости каждый раз, когда он приезжал, то неизменно звонил мне и приглашал с ним сослужить, несмотря на то что я официально не был в полном общении с Зарубежной Церковью. И зарубежники в Лондоне роптали, но не смели сказать это вслух – он был их правящим архиереем, придерживался таких взглядов, что у православных евхаристическое общение выше юрисдикции.

За это потом его осуждали, да и не только за это. Люди, которые его канонизировали, не смогли дорасти до его святости. А он видел и понимал суть церковного общения правильно, святоотечески. И его преследовали, когда он был уже в Сан-Франциско. И я лично слышал во время канонизации, как митрополит Виталий, который возглавлял богослужение и самую канонизацию, прежде чем начать свое слово, принёс покаяние перед всеми и перед владыкой Иоанном за то, что с ним так поступали. Слава Богу, что хотя бы такое покаянное чувство было выражено.

Когда мы с женой поехали в Лондон, чтобы повидать мою сестру, которая жила там во время войны, то оказалось, что все у неё сложилось. Она смогла поступить в Оксфордский университет, который, слава Богу, не пострадал от бомбёжек. Там она встретила своего будущего мужа, тогда тоже студента, и они создали семью.

В Лондоне неожиданно для меня произошла моя встреча с другим святым.

В одно из воскресений я пошёл в сербскую церковь, поскольку все эти годы был сербским священником. Пришел на литургию, смотрю – служит Николай (Велимирович). Теперь он канонизирован в Югославии Сербской Церковью как местночтимый святой.

Я был поражён. И остался там, где стоял, среди прихожан. Служба уже началась. Я был в рясе, естествен­но. И вдруг в конце службы подходит ко мне юноша в стихаре и говорит: «Владыка просит вас пройти в алтарь». Я прошел. Он спросил, как меня зовут. Я назвал себя. Мы виделись, когда я был ещё студентом. Он вспомнил. Позже, на приёме, он мне вдруг сказал: «Я прошу тебя все оставить, приехать сюда, в Лондон, и стать вторым священником в этой церкви, потому что сейчас священника у нас нет, а прихожан много».

Надо сказать, что почти вся армия Дражи Михайловича, которая была на стороне короля Петра, получила убежище в Англии. Не все было так благополучно с русскими, но сербов Англия приняла. Это была огромная паства. И был только один священник, который раньше был военным Он получил приход, но одному справиться было трудно. Сложность заключалась в том, что платить второму священнику они не имели возможности. Прихожане сами находились в трудном материальном положении. В основном это были люди молодые и одинокие, почти все несемейные. Война только что кончилась. И мне предложили здесь особую миссионерскую работу.

Я говорю: «Владыко, но как же я приеду – у меня нет ни визы, ни паспорта». – «Ничего, ничего, Го­сподь даст», – и сразу обратился к одному из священников: «Отче Милой, устрой ему все что нужно». Действительно, отец Милан Николич познакомил меня с каким-то англичанином, который, как и я, ехал во Францию. При этом он сказал: «Поговори с ним, это тебе пригодится». И действительно пригодилось. Это был че­ловек, который, очевидно, мог, поговорив со мной и со­брав необходимые сведения, помочь мне получить визу.

Вот так и случилось, что я, простившись с одним святым, встретился с другим. Они были в большой друж­бе, потому что когда владыка Иоанн был назначен преподавать в семинарии богословские предметы, то это была территория епархии владыки Николая. Они очень подружились тогда, потому что это были люди одного духа. И когда я приехал и рассказал владыке Иоанну о встрече с владыкой Николаем и что из неё последовало, он очень обрадовался. И я понял, хотя он мне об этом не сказал, что он молился, чтобы Господь направил меня туда, куда нужно. Выслушав меня, вла­дыка Иоанн сказал: «Поезжай, это замечательно».

Получив визу, мы переехали в Англию и прожили в этой стране тридцать счастливых лет. Этот начальный период запомнился мне огромным количеством свадеб – по шесть-семь венчаний каждое воскресенье. Дело в том, что в Англии жило множество молодых людей, бывших солдат и офицеров. К тому времени Тито повернулся в сторону Запада и открыл границы. И молодые люди могли выписать своих невест из Югославии, многие женились на англичанках. Словом, были бесконечные венчания.

Мне приходилось часто беседовать с будущими супругами о сущности семейной жизни. Таких бесед было много, и я начал все глубже и глубже входить в суть настоящей христианской семейной жизни. Пример Маруси был таким, что мне было легко сказать будущим женам и матерям, какими они должны быть.

Конечно, были житейские трудности. И первая из них – найти работу. Как я уже говорил, приход не мог содержать второго священника, потому что прихожане в большинстве своем были людьми неустроеными. Надо было и им помогать.

В Лондоне на покое жил старый сербский епископ. Вместе с владыкой Николаем и с патриархом Серб­ским Гавриилом он был заключён немцами в лагерь Дахау. И они в этом лагере просидели всю войну. Лагерь разрушил здоровье священнослужителя, и он, больной, остался в Лондоне, в Америку не поехал. Вскоре после того как я приехал, он скончался. Я, естественно, был на его похоронах.

На кладбище после панихиды ко мне вдруг подходит женщина, представляется: Елизавета Фёдоровна Хилл, профессор, и на чистом русском языке говорит, что она англичанка, изучала русский язык и теперь возглавляет факультет иностранных языков в Кембриджском университете. И затем говорит: «У нас не хватает преподавателей русского. Вы не согласились бы вести курс?» Я ушам своим не поверил. Вот так вдруг, неизвестно откуда свалилось счастье. Тем более что она сказала: зарплата будет хорошая.

Трудность была в том, что Кембридж был далеко и поезд из Лондона в Кембридж шёл два с половиной часа, затем два с половиной часа назад, таким образом, пять часов в день приходилось сидеть в поезде. Но я брал с собой пишущую машинку и устраивал в вагоне походную канцелярию, забирался в уголок, чтобы особенно никому не мешать, и работал – писал письма и т. д. Слава Богу, преподавание у меня пошло успешно.

Как-то Елизавета Фёдоровна спросила: «Кажется, ваша жена тоже специалист по русскому языку?» Я подтвердил. «А почему бы и ей не начать преподавать?» Я передал это предложение Марии, и мы начали ездить вдвоём. Представьте себе: рано-рано утром мы собираемся на вокзал, садимся в поезд, едем; ведём занятия, беседуем со студентами, встречаемся с профессорами, обедаем; потом возвращаемся. К тому времени мы купили в рассрочку дом и по ночам его обустраивали. Наша жизнь постепенно налаживалась. Слава Богу, наши мальчики росли, ходили в школу, все было благополучно.

Но это был временный курс, и надо было думать, что делать дальше. Выплаты за дом надо было вносить ежемесячно. Занятия в Кембридже закончились. Мы в последний раз съездили в университет. Конечно, мы достаточно заработали, некоторое время можно и отдохнуть. Но что дальше? И вдруг звонок в дверь. Пришла одна из русских женщин, которая жила недалеко, и говорит: «Мы слышали, что вам нужна работа, а нам нужен переводчик». Я спрашиваю: «Откуда вы?» – «Я работаю в русской секции Би-Би-Си. Я советую подать прошение». А я говорю: «Да кто же примет священника?» – «А вы подайте, а там видно будет. Подайте, и все».

Ну почему нет? Подал. Меня вызвали на экзамен. Я пришел, разумеется, «в штатском», так, чтобы выглядеть нейтрально. На экзамене много народа. Экзамен письменный: вам дают задание, текст, а потом нужно отвечать на вопросы. Я открываю текст и не верю своим глазам: над этим текстом я работал со студентами в Кембридже. Да я наизусть его знаю! Этот текст я разбирал со студентами и вёл ту работу, которую сейчас мне предстоит сделать – перевести, охарактеризовать с грамматической точки зрения, а потом написать небольшое сочинение на тему этого текста. Все получилось как нельзя лучше. Из почти пятидесяти соревновавшихся на экзамене я оказался первым. Я никому не сказал о невероятном совпаде­нии. И мне было ясно, что это не совпадение, а Промысл Божий. Но почему так, я не знал. Это открылось мне позже.

Мне сообщили, что я зачислен переводчиком. Прихожу на радиостанцию, знакомлюсь с новыми коллегами. В основном это русские люди, но есть и англичане. И меня приглашают на собеседование, которое специальная комиссия проводит с новичками. Задают вопросы. Потом мне говорят: «Вы так хорошо сдали экзамен, что, может быть, сможете работать не только переводчиком, но и автором. Тогда вы будете составлять программы. Что вас больше интересует – театр, балет?» Я говорю: «Вы, вероятно, знаете, что я священнослужитель. Меня интересует религиозная тематика. И мне кажется, что именно сейчас Россия нуждается в религиозных программах. Так что, если хотите, я могу попробовать». И вдруг мне отвечают: «Это не совпадает с политическим курсом Би-Би-Си». – «Что ж, я не могу менять ваш курс. Вы меня спросили – я высказал свои соображения». Позже выяснилось, что люди, которые задавали мне вопросы, были чиновниками среднего звена. В их обязанность входило проводить собеседования с новыми служащими.

Прошло несколько дней. И вот однажды в комнату, где я работал, вошел человек. Оказалось, что он возглавляет редакцию, которая готовит передачи на Восточную Европу. Мы познакомились. Он начал задавать мне вопросы, а потом вдруг говорит: «А почему бы вам не подготовить передачу на религиозную тему? Если беседа будет интересная, мы с удовольствием дадим её в эфир».

Так в 1955 году начались мои радиопередачи для России, для несчастной, совершенно изнемогавшей Церкви, у которой не было никакой возможности тогда вести просветительскую деятельность. Слава Богу, что начали открывать храмы, что все-таки можно было совершать богослужения. Это началось с 1943 года. Мы получали сведения о том, что происходит в России, и понимали, что самым нужным было просветительство. И это оказалось в моих руках! Смогу ли я, недостойный и неспособный, справиться с такой задачей?

Через несколько дней после этого разговора мы получили сообщение, что в Англию впервые приезжает знаменитый американский проповедник Билли Грэм. Он протестант и, естественно, говорит по-английски. На огромном стадионе полно народа. Я был направлен радиостанцией Би-Би-Си. Это был мой первый опыт корреспондента. Я должен был рассказать, что происходило на этом самом стадионе. Я написал отчёт, добавив к фактической стороне происходившего некоторые свои мысли о том, что сказал Билли Грэм и что мы, православные, думаем по этому поводу. Этот материал пошёл в эфир.

Потом меня послали на пресс-конференцию Бил­ли Грэма. Я пошёл туда уже в рясе и с крестом. И там масса корреспондентов из разных стран – Грэм был очень известен. Он вошел и сразу направился ко мне. Подошёл и говорит по-английски: «Здравствуйте, батюшка». Фотокорреспонденты нас начали снимать.

Я вернулся в студию, в комнату, где мы работали. Смотрю – мои коллеги собрались вокруг стола и смотрят какую-то газету. Потом вдруг оборачиваются ко мне. И одна из них говорит: «На первой странице газеты вы с Билли Грэмом. Ну, знаете, такого у нас ещё не было!»

Так началась моя новая жизнь. Потом нам вдруг сообщили, что на днях приезжает делегация – представители Русской Православной Церкви и других христианских конфессий для встреч с христианами Англии. Мне было поручено сделать сообщение об этой встрече, а также о том, что происходит в России в отношении Русской Церкви.

Приехала делегация. Её возглавлял Минский митро­полит Питирим (Свиридов), теперь уже покойный. Он произвёл на меня чарующее впечатление: старенький русский батюшка дореволюционного облика. Епи­скопом, а затем митрополитом он стал сравнительно недавно, потому что новых епископов стали рукополагать только в конце или после войны. Мы разговорились, и он мне сказал, что слушает мои беседы. «Только, – говорит, – глушат, вот беда. Но я сажусь в машину, уезжаю за город, под Минск, там слышно лучше, можно разобрать. Так что продолжайте рабо­тать, это очень нужно».

Можно себе представить, какое это было счастье для меня – такая встреча. Разумеется, я об этом никому не рассказывал: боялся ему навредить. Ведь в СССР слушать Би-Би-Си, мягко говоря, не поощрялось. Но, конечно, ближайшие мои сотрудники знали, что вла­дыка Питирим хорошо отнёсся к моей деятельности. Это поддержало мое положение. Меня же взяли на Би-Би-Си сначала как бы на пробу.

Потом были и другие контакты. Я осваивал новую профессию все больше и больше. Я почувствовал, что надо помочь Русской Православной Церкви, которая многое вынесла, но в конце концов получила патриарха. Моей задачей было поддержать саму Церковь, а не какие-то политические идеи. И это было, слава Богу, понято моим начальством на Би-Би-Си. Правда, бывали моменты, когда приходилось отстаивать какие-то идеи, некоторые данные и факты, некоторых людей, о которых я говорил по радио. Но мое английское начальство было очень внимательно, очень хорошо ко мне относилось и давало мне возможность говорить то, во что я верил, что чувствовал, несмо­тря на все политические трудности, связанные с холодной войной.

Потом начались более тесные контакты с людьми, которые посещали нас. Я дальше расскажу о митро­полите Николае (Ярушевиче), как он в Утрехте просил меня записать его проповедь – он же был замечательным проповедником, – которая была в лоб безбожникам. Он знал, на что идет; и я это тоже знал. Мы знаем, чем это кончилось. И есть люди, которые знают, как он скончался в больнице, когда его поме­стили туда сразу после его столкновения с Хрущёвым. Этот человек делал что мог и действительно старался не ссориться с правительством, учитывал все. К сожалению, за границей чего только не говорили, каких помоев не лили на него, в чем только не обвиняли – что он сотрудник НКВД, ещё что-то такое. Но я-то знал, на что он идёт. Он стал новомучеником сознательно.

У меня было много самых разных встреч. В Россию, конечно, меня не пускали – даже в мыслях такого не было. Но в Европе людям давали возможность со мной встречаться. Встречаться с людьми из России было можно именно потому, что руковод­ство Би-Би-Си вело мудрую политику. В конце концов курс Би-Би-Си был понят правильно, не без труда, не без известной борьбы с теми чиновниками, которые хотели сорвать его. Было очевидно, что встречи с теми, кого выпускали из России специально для того, чтобы они проводили внешнюю политику Русской Православной Церкви в известном согласии – необходимом, вынужденном – с тогдашней государственной властью, были нужны. Потому я мог встречаться с этими людьми на нейтральной терри­тории, а иногда у себя дома и даже в студии. Я знаю, что некоторым из них было очень важно сказать на Би-Би-Си то, что они думали, но сказать так, чтобы это было приемлемо для государственных властей в России. Поэтому у меня было довольно много интервью с такими посетителями.

Иногда наши программы на радио Би-Би-Си были посвящены откликам слушателей. Письма были как из Москвы и других городов Советского Союза, так и из-за границы. Были и положительные отзывы, например, как письмо одного из представителей русской советской интеллигенции. В нем он писал, что религиозные передачи имеют огромное значение для нашей страны. Они служат в какой-то степени не только распространению религиозных идей, но и пробуждению интереса к вере, которое происходит на наших глазах в Советском Союзе.

Было время, когда частым моим гостем и в студии, и дома был митрополит Никодим (Ротов). Шёл 1960 год. Однажды нам вдруг сообщили, что приезжают три представителя Русской Православной Церкви, монахи, чтобы встретиться с монашествующими Англиканской Церкви. Как произошло это? Я знаю саму историю, потому что принимал в этом участие.

В 1956 году я выступал с докладом на съезде патрологов. Съехались богословы, изучающие святых отцов, из разных стран мира, учёные разных христианских Церквей. Это было в Оксфорде. И там я встретился с одним человеком, с которым подружился, когда был ещё студентом при Воскресенском монастыре в Средней Англии. Потом он стал монахом.

И тут он вдруг высказал такое пожелание: «Хорошо было бы устроить нам встречу представителей разных конфессий. У нас в Англиканской Церкви есть не только протестанты, которые отрицают монашество, но и люди более кафолического настроения». Кафолического – значит исторически церковного, такого, как в Православной, или, скажем, Старокатолической Церквах, или других, не протестантского направления, но не обязательно римского вероисповедания. «У нас, – говорит, – сейчас большой интерес к православному монашеству, потому что мы близки: мы и не католики, и не протестанты, и нам хочется сблизиться». Я говорю: «Прекрасная мысль! Это очень хорошо, давайте». Так созрела эта идея. И он по каким-то своим каналам – я не знаю, по каким, – вошел в контакт с Русской Православной Церковью и оформил официальное приглашение.

И вот приехала делегация монахов, и в том числе будущий владыка Никодим (Ротов). Мне сообщили об этом и сказали, что встреча должна быть очень интересной, поэтому хорошо, если Би-Би-Си увлечётся этой темой. Но мое начальство сказало, что я могу поступать по своему усмотрению, что оно не будет вмешиваться. «Делайте всё сами», – было сказано мне.

У меня не было транспорта, чтобы встретить гостей. И поэтому в аэропорт нас повёз Майкл Скотт, наш друг, православный англичанин. Он ещё ребёнком был крещён в православной церкви, потому что его бабушка была православная. Он был из английской семьи, где говорили по-английски, но горячим сторонником Православия.

Итак, Майкл приехал на своей машине – у него была хорошая, большая машина. Никакие организации ни на церковном, ни на государственном уровне, ни радиостанция во встрече не участвовали, здесь была частная инициатива.

Мы приехали в аэропорт. И когда гости выходили, я услышал, как один из монахов тихо сказал владыке Никодиму: «Отец Владимир Родзянко здесь». Потом мы познакомились, и владыка Никодим мне сказал: «Мы много слышали о вас, знаем ваши радиопередачи и очень рады с вами познакомиться. А мне очень хотелось бы побывать в вашем доме». Это было неожиданно, и я был приятно удивлён, что он так спокойно об этом сказал, – раньше приезжавшие из Советского Союза вели себя со мной настороженно, боялись осложнений. Конечно же, я пригласил его, и мы встретились в моём доме. Он произвёл на меня сильное впечатление. Я видел, что это человек неординарный, который оставит след в истории Русской Православной Церкви. Так оно и было. К сожалению, он тогда уже был болен, и я понял, что недолго ему быть на этой земле.

Было очевидно, что владыка приехал не только для того, чтобы встретиться с англиканскими монахами. Я знал, что он слушает мои радиопередачи, которые шли тогда уже более пяти лет, – я начал их в 1955 году. Они носили характер проповеди Евангелия, христианства, Православия, часто с богослужениями, которые мы давали в записи.

После этого визита мы много раз встречались с владыкой Никодимом; всякий раз, когда он приезжал в Лондон, он бывал у меня в гостях. Помню, как мы втроём – владыка и мы с женой – сидели на нашей кухне и откровенно беседовали о положении Церкви в России. И владыка Никодим сказал: «Придёт время, когда мы сможем говорить о том, о чём сейчас молчим, а пока – non possumus – «не можем"».

В то время я был не только священником Сербской Церкви в Лондоне и сотрудником Би-Би-Си, но также больничным священником и объезжал все госпитали, где были верующие, независимо от национальности и юрисдикции. Обычно я работал на Би-Би-Си ночью. Если мне давались две ночи, то остальные дни недели были свободны. В свободное время я мог, оставаясь на Би-Би-Си, делать свои программы так, чтобы они не были официальными. Так было легче получить эфир. Мои передачи – частные, личные, – шли легче, чем официальные программы. А в свободное время я имел возможность посещать больницы.

Мои родители, братья, другие родственники и друзья были враждебно настроены в отношении Московской Патриархии, считая, что Москва своими уступками наносит вред Православной Церкви. Они полагали, что Советское правительство через свои органы и через Совет по делам религий во главе с Куроедовым руководило делами Церкви. На этой почве были расхождения между Зарубежной Церковью и Русской Православной Церковью.

Защитники Русской Православной Церкви говорили, что она действительно иерархическая, находится в полном общении со всеми Православными Церквами, что патриарх является главой её в России и его надо поддерживать. В кругах зарубежников это считалось просто немыслимым. И у меня были серьёзные конфликты на этой почве с самыми близкими мне людьми. Это был вопрос принципа, убеждённой веры в Промысл Божий, я на этом стоял и не собирался уступать. И это по Промыслу Божию оказалось в своего рода рамках политики Британского правительства, которое не хотело рушить Русскую Православную Церковь и её Патриархию, как этого хотели бы многие русские эмигранты.

У меня были тогда большие трудности по некоторым вопросам с английскими властями, потому что они не всегда могли понять, что именно я хотел сказать по радио. Все-таки это было британское радио, голос Великобритании, и этот голос был дан мне, и я один был за всё ответствен.

Однажды произошёл срыв. Я ночью делал передачу в студии вместе с техниками. И вдруг случилось непредвиденное. Мы делали записи на пластинках. Неожиданно соскочила иголка. Я передавал политическую беседу нашего обозревателя – был такой господин Гольдберг, который вёл очень интересные передачи. Там текст был такой: «Кто в этом виноват? Макмиллан...» Это был премьер-министр Англии. И нужно же было такому случиться, что иголка соскочила на этой фразе и получилось: «Кто в этом виноват? Макмиллан, Макмиллан, Макмиллан, Макмиллан, Макмиллан».

Что тут началось! Телефонные звонки со всех сторон, из контрольной студии: «Что происходит?» Пошумели, потом посмеялись – и всё. И я подумал, что если бы подобное случилось в Советском Союзе, то человека этого не только бы выгнали с работы, но он оказался бы где-нибудь на Колыме или в Сибири.

Было важно вести религиозные передачи на высоком уровне и не сойти с правильной позиции. Нужно было говорить о том, что происходит в Советском Союзе. Хрущёвская «оттепель» явно не коснулась Церкви, наоборот, началось «второе гонение». У Хрущева это не совпадало с внешней политикой. Он старался всячески задобрить Запад – так, как он это понимал, но во внутренней политике он повёл жёсткую линию. В отношении Церкви «оттепель» явно кончилась, начался лютый мороз. И нашей задачей было всеми возможными способами помочь Церкви, говоря об отношении к Церкви прямо и определённо.

Можно с уверенностью сказать: Почаевскую лавру закрыли бы, если бы митрополит Антоний Сурожский не привёз восемьдесят писем из России, в которых говорилось о попытках закрыть Почаевскую лавру и о преследовании монахов. Многие письма были бесстрашно написаны. Ведь люди не знали, куда эти письма попадут через человека, которому они доверились. Я из этих писем сделал радиопередачу, и Хрущёв не решился закрыть Почаевскую лавру. Это один из таких примеров. (...)

С патриархом Пименом я встретился в 1986 году на Пасху в алтаре Богоявленского патриаршего собора. После заутрени я подошёл к нему, мы похристосовались, и он подарил мне прекрасное пасхальное яйцо, которое до сих пор у меня хранится. Но когда я должен был приехать в 1988 году, в год тысячелетия Крещения Руси, то написал ему письмо, что собираюсь приехать на Пасху и что Пасха, которую я провёл в прошлом году, была первый раз в моей жизни, с тех пор как мне, священнику, не дана была возможность участвовать в служении заутрени. Письмо это дошло до него. И когда я приехал, действительно на Пасху, тоже с паломниками, ещё до того, как я пришел куда бы то ни было на самую Пасху, но оказался в канцелярии, в офисах Отдела внешних церковных сношений, там мне сказали: «Святейший Патриарх просил вам передать, что он просит вас совершить пасхальную заутреню в Троице-Сергиевой лавре в самом большом храме», – это так называемый Трапезный храм. Он в прошлом служил и трапезной, а теперь это только храм. Это был знак, что у нас переменились обстоятельства, совершенно ясно. «Продолжайте делать ваше дело и идите к нам, служите с нами».

Я хочу это сказать сейчас, чтобы почтить память патриарха Пимена, который на своих плечах вынес всю тяжесть преследований и гонений на Русскую Православную Церковь. И с каким благородством он поступил в отношении того, кто мог одним своим присутствием поставить его в очень тяжёлое положение всего год назад. С этого момента действительно, можно сказать, история Русской Церкви пошла по новому пути, по которому она идет сейчас, и слава Богу.

Я понимал, какая это огромная ответственность – нести правду о Церкви слушателям в СССР. И епископ Никодим тоже это понимал; и поэтому он, хорошо взвесив все в 1960-м году, решил пойти открыто и встретиться со мной у меня в доме. И эта встреча произошла. И много было гостей, приём был большой. И тут я понял, что момент такой, что мне надо как-то отделиться от гостей. И это сделать было просто: было лето, июнь. Я говорю: «Хотите посмотреть мой сад? Я очень люблю им заниматься. Это единственное место, где можно отдохнуть». Он понял. Мы ушли с ним довольно далеко.

И среди кустов роз он посмотрел на меня и сказал мне: «Вы знаете, отец Владимир, – я ещё тогда был мирским священником, – Русская Православная Церковь принципиальна, очень принципиальна. Она не уступит там, где нельзя уступить. Обратите внимание», – и назвал два события.

Первое – это выступление патриарха Алексия I на каком-то большом собрании. Хрущёв пригласил патриарха с целью показать всему миру, что в СССР отношение к Церкви нормальное. И тогда патриарх Алексий I сказал потрясающую речь. Он говорил о преследованиях Церкви и коснулся её истории. Эта речь была напечатана в «Журнале Московской Патриархии», причём это было сделано так быстро, что цензоры не заметили, что выступление патриарха попало в номер. Журнал был немедленно переслан за границу – прежде чем они спохватились. Один экземпляр прислали мне, и я передал по радио речь патриарха Алексия I. Это прозвучало по всему Советскому Союзу. Владыка Никодим дал мне понять одной фразой: «Я знаю, что вы передали речь патриарха. Вам должно быть известно, что мы об этом думаем».

Одна из встреч с владыкой Никодимом – тогда он был ещё епископом – произошла в нашем доме. Я помню, что в разговоре я произнёс: «После того как убрали Хрущёва...» Это было у нас в гостиной, и там были люди. Владыка Никодим строго посмотрел на меня: «Вы хотите сказать, после отставки Хрущева?» Я подтвердил: «Да-да, после отставки». Он всегда был очень осторожен в высказываниях. В тот вечер, когда мы остались одни, он попросил не уходить только молодого человека, студента. Тот трогательно молчал и слушал наш диалог, очень откровенный, очень открытый. Это был теперешний митрополит Киевский Владимир, преданный иерарх Русской Православной Церкви и такой же преданный пастырь народа украинского.

В нашей с владыкой Никодимом деятельности по защите Русской Православной Церкви принимал участие и владыка Антоний Сурожский. Он нас очень поддерживал, часто выступал в моих программах на радио. Мы делали это с его благословения – он был моим духовником.

Владыка Никодим был человеком, который мудро, спокойно, разумно и твёрдо выводил корабль Русской Православной Церкви, который мог затонуть подобно «Титанику», но не затонул. Позже он открыто участвовал в экуменическом движении. Надо сказать, что участие в этом движении Русской Православной Церкви началось довольно рано, потому что владыка очень мудро использовал одну из сторон политики Хрущева – внешнюю. Он рассказывал мне, что всё это было непросто и он много и горячо молился. И однажды во сне к нему пришел патриарх Тихон и благословил его широким крестом, двумя руками. «И я понял, – сказал владыка, – что Святейший Тихон даёт мне благословение на вступление Русской Православной Церкви во Всемирный Совет Церквей».

Однажды в нашем доме был обед в честь приезда в Лондон, а точнее в Кентербери, патриарха Сербского Германа. На нем также присутствовал владыка Никодим и другие иерархи разных Церквей, в том числе и Католической. Был момент, когда Католическая Церковь в Англии пошла на шаг, первый за много столетий, когда было решено устроить открытое сотрудничество в области образования православных студентов. Некоторые из них были молодыми священниками. Они открыли двери известного колледжа, прекрасной школы, православным студентам, с тем чтобы молодые люди жили в православном образовательном центре, чтобы у них был руководитель-священник, чтобы это было с ведома как Сербского патриарха, так и глав других Православных Церквей в Англии, и чтобы священник вёл преподавание Закона Божия для православных в пределах программы этой школы. Католическая и православная программы были на одном уровне.

1959 год, Утрехт, Голландия. К тому времени я уже не только освободился из заключения, но и оказался за границей и работал на Би-Би-Си. В Утрехте я оказался в качестве корреспондента Би-Би-Си на встрече представителей Русской Православной Церкви с Генеральным секретарём Всемирного Совета Церквей и его помощниками, где обсуждался вопрос вступления Русской Православной Церкви в эту всемирную христианскую организацию. Моей естественной задачей как корреспондента было рассказать по радио, как протекали эти встречи, что намечалось сделать и каким будет вклад Русской Православной Церкви в эту организацию. Но получилось нечто совсем другое, от меня не зависящее, потому что это произошло само собой.

Мы встретились с митрополитом Николаем (Ярушевичем), который возглавлял эту делегацию. С ним был епископ Михаил (Чуб) и некоторые другие лица. Мы познакомились с владыкой Николаем в Белграде в 1946 году, и уже тогда я понял, что этот человек сделал все, что мог, чтобы сохранить Церковь, дать ей возможность выжить, и не только выжить, но и продолжить свою жизнь в новых условиях, а это дорогого стоит. Он был необыкновенно одарённым человеком. Его проповеди были потрясающими. Они были чисто церковные, евангельские. Но были и другие речи. Если сравнить их с улиткой, то это был домик улитки. Или, если сравнить с черепахой, то можно скрыться под панцирем, а внутри иметь всю полноту жизни, чтобы выйти и сказать свое слово. Я отдавал себе отчёт, как тяжело должно быть ему в этих условиях и в той роли, которую он взял на себя.

Он знал, что я находился в Утрехте. Меня поселили, кстати, в той же гостинице, где жил сам митрополит. Он пригласил меня к себе и сказал: «Вы ведёте радиопередачи из Лондона? Спасибо за то, что вы делаете. Позвольте, я продиктую сейчас мое заявление». Заявление было официальное: мы приехали сюда, все мы христиане и будем обсуждать наши проблемы – больше ничего. Затем мы встретились в коридоре: «Заходите, отец Владимир». Я зашёл. «Ну как вы живете?» Я говорю: «Да вот теперь я здесь». – «Мы слышали, что вы были в заключении». Я ему немного рассказал об этом, а потом спрашиваю: «А вы помните отца Владислава Неклюдова?» – «Конечно, помню, очень хорошо». – «А вы знаете, что с ним случилось?» – «Что?» Я ему начал рассказывать, он меня переспрашивал, очень волновался, вставал, подходил к иконе, молился: «Господи, благослови, Господи, прости». Потом опять расспрашивал о деталях и все время шептал: «Боже мой, Боже мой, Боже мой...»

Моя комната в гостинице находилась недалеко от покоев владыки Николая. Он вызывал меня к себе четыре раза, чтобы я продолжил рассказ. Мы разговаривали часами – ему хотелось знать все, что происходило в Югославии в прошедшие годы. С ним многие, в том числе иерархи, хотели встретиться, люди стучались к нему, звонили, но он неизменно отвечал: «Я занят», – до такой степени его потрясло то, что я рассказывал. Потом он спросил: «У вас есть магнитофон?» Я ответил, что есть. «Можете записать проповедь?» – «Конечно». – «Мы будем совершать литургию в русской православной церкви в Гааге». Это была посольская церковь в Голландии, которая стала русской церковью в юрисдикции Московской Патриархии. «Возьмите с собой магнитофон. Я буду говорить проповедь. Пожалуйста, запишите её и передайте по вашему радио».

Содержание его проповеди было для меня полной неожиданностью и потрясло меня. Он говорил прямо и открыто. О том, что Святая Русь победит и придет время, когда Русская Православная Церковь восстанет из пепла. «Родители, – обратился он к своим слушателям, – воспитывайте детей в христианской вере, не бойтесь ничего. Это нужно. Пусть новое поколение будет по-настоящему христианским, православным». Мне было ясно, кому и почему он говорил: он решил идти в открытую. Больше не было двойственности, он говорил все, что думал, и его слово прозвучало на всю Россию. Я не сразу получил разрешение передать эту проповедь в эфир, но в конце концов удалось убедить тогдашнее начальство радиостанции, что речь митрополита Николая имеет огромное значение для России.

Запись прозвучала на Би-Би-Си. Вскоре после этого митрополит Николай попал в больницу и умер там при очень странных обстоятельствах.

Страшно сознавать, что люди рядом с тобой отдают свою жизнь за Христа, а ты сам не можешь этого сделать. Я был в тюрьме, но жив до сих пор и чувствую, что в чем-то, может быть, не так поступил. Не передать эту проповедь на радио я не мог. Невольно я оказался орудием его гибели. Но можно ли назвать это гибелью? Скорее всего, это было не только его спасением, но и его причислением к новомученикам.

Передавая проповедь, я знал: этот человек вступил на путь, которым пошёл отец Владислав. Время показало, что это действительно так. Пришел момент прямого, непосредственного столкновения митрополита Николая с Хрущёвым в присутствии патриарха Алексия I. Он обвинял Хрущева в том, что тот начал новые гонения на Церковь. Мы знаем даже подробности той встречи. Но не обо всех подробностях следует говорить по радио или по телевидению. Дело не в подробностях, дело в духе. Дух победил. Святейший Патриарх Алексий II в 1991 году сказал: «Я свободен полностью, всецело от кого бы то ни было». Эта свобода была завоёвана мученичеством многих, в частности таких людей, как отец Владислав Неклюдов и митрополит Николай (Ярушевич). Это мое глубокое убеждение на основании личного знакомства с тем и другим.

Один из тех, кто слышал проповеди митрополита Николая, сказал мне: «Его проповеди были не только религиозно-философскими, они были исповедническими. Слушая его проповедь, ты чувствовал, что мы, православные христиане, имеем нечто, что уже никого бояться нам не надо, что сила Божия в немощи совершается и становишься действительно не только верующим в душе, но исповедником в жизни».

Многое из того, что происходило до тюрьмы, а затем в тюрьме, в том числе и сообщение о кончине отца Владислава, – все это было каким-то образом под эгидой, если можно так сказать, преподобного Серафима Саровского, того, который сказал моей матушке: «Я беру его под свое покровительство». Я это чувствовал, хотя она мне ничего не могла сказать, когда приходила ко мне на свидания, и не могла написать. Я узнал об этом, когда вышел. Но я все время вспоминал эти удивительные глаза, которые видел во сне. По его обращению ко мне легко было узнать его: «Радость моя, Христос Воскресе! Чего ты приуныл? Не надо, иди вперёд!» Я, как мог, шёл вперёд.

Но почему именно преподобный Серафим? Потому что она была курянка. Я уже говорил, она выросла в Курске. Там в Казанском соборе, который был построен родителями преподобного Серафима, память о нем и молитва к нему живы и сейчас. Много лет спустя по милости Божией и благодаря одному моему сотруднику мне удалось побывать в Курске, на том месте, где тогда отрок, будущий Серафим, упал с колокольни строящегося храма. Все думали, что он разбился насмерть, а он стоял внизу живой, здоровый и весёлый. Сила Божия не дала ему разбиться, Ангелы небесные сохранили будущего святого чудотворца Святой Руси. И там сейчас это местечко ограждено, и надпись рассказывает о том, что произошло.

Там я имел возможность войти в храм и встать на то место, где когда-то стояла моя покойная матушка, когда была ребёнком. Это было около хора. Она мне рассказывала, что специально приходила туда и там становилась, потому что ей хотелось петь вместе с хористами. Она пела, и регент-женщина любовно улыбалась ей и иногда говорила: «Пой, детка, но потише. Не надо так громко». Я на этом месте стоял спустя двадцать лет после её кончины. Она молилась там преподобному Серафиму, и он стал её любимым святым.

Одно могу сказать: до какой степени я чувствую себя недостойным всего данного мне, грешному, в моей жизни молитвами этого великого святого земли Русской! И хочется продолжить эту тему, заглянув вперёд на много лет. Это было чудом Божиим: были найдены мощи преподобного Серафима Саровского. По-видимому, какой-то верующий человек скрыл их под старьём на чердаке, насколько я помню, Казанского собора в Петербурге, в то время антирелигиозного музея. Как они оказались там? Возможно, предполагалось, что они будут экспонатом в этом музее. Можно себе представить, как были бы представлены эти мощи, какие надписи были бы сделаны! Но этого не случилось. Никто не знал, где они находятся, пока наконец Казанский собор не оказался в руках Церкви.

По личному приглашению Святейшего Патриарха Алексия II я присутствовал на встрече мощей в Москве на вокзале, куда прибывал специальный вагон из Петербурга. Трудно передать переживания и чувства, связанные с этим событием, с тем, как произошла встреча с преподобным Серафимом, его святыми мощами, волей Божией прибывшими в Москву. Мы шли крестным ходом по улицам Москвы. Огромные толпы народа вокруг, люди в окнах домов, на балконах и даже на крышах стояли и смотрели на крестный ход. Затем в Богоявленском кафедральном патриаршем соборе святые мощи долгое время были выставлены для поклонения верующих. А затем торжественно перенесены, точно по предсказанию самого преподобного, в Дивеевский женский монастырь. Он ещё задолго сказал: «Будет время, когда меня не будет, но потом я буду у вас». Прошло несколько десятилетий – и это исполнилось.

Мы, паломники из Америки, когда совершалось перенесение мощей из Москвы в Дивеево, плыли по Волге. Там были русские эмигранты и православные американцы, многие обращённые в Православие, многие – унаследовавшие Православие от своих предков и ставшие американцами теперь. И был с нами священник, который говорил и по-русски, и по-английски. И в условленном месте мы должны были сойти на берег, нас должен был ждать автобус. Так было договорено с теми, кто устраивал это туристско-паломническое путешествие. Но автобуса не было, мы не знали, почему. Наконец дозвонились до Москвы и узнали, что автобус был отменен по приказу свыше. Это был август 1991 года. 1 августа празднуется память преподобного Серафима. В этот день должен был совершаться торжественный молебен у его святых мощей. И мы должны были при этом присутствовать, но остались на теплоходе.

И здесь нам стало ясно, что преподобный как бы сказал нам: вы ещё не достигли того духовного состояния, чтобы быть с богомольцами в самом Дивееве, у мощей. Но здесь, на теплоходе, вы можете обратиться к присутствующим и рассказать обо мне. Мы пошли к капитану корабля и спросили: разрешит ли он нам совершить молебен с акафистом по-английски и по-церковнославянски? Он сказал: «Конечно, конечно». По счастью, у этого батюшки оказались оба акафиста. В ресторане, где мы обедали, уже были иконы Спасителя и Божией Матери.

На теплоходе вместе с интуристами были обычные пассажиры, обычные русские люди. И я увидел, что все без исключения пассажиры и те члены экипажа, которые не были на дежурстве, включая и самого капитана, оказались на этом молебне. Это было незабываемое путешествие, незабываемы были беседы после молебна с людьми, незабываем был акафист на одном и другом языках; и незабываемо было присутствие самого преподобного Серафима в этой молящейся ему толпе – оно было очевидно.

Однажды мы устроили в нашем доме обед. На нём были представители колледжа: настоятель международно известного католического монастыря в Англии «Ампльфорс Эбби» – «Аббатство в Ампльфорсе», а с ним – директор колледжа. Впоследствии глава монастыря, аббат, был избран на пост архиепископа Вестминстерского, стал кардиналом, представителем Католической Церкви в Англии.

На этом обеде присутствовал митрополит Никодим (Ротов). Для меня лично это было важно, потому что встретились два жителя Петербурга – моя мать и митрополит Ленинградский, то есть бывший Петербургский. Мать выросла в Петербурге, она там в школу ходила.

Владыка Никодим был тем самым человеком, который, получив благословение Архиерейского Собора Русской Православной Церкви во главе с патриархом Алексием I, привёз обращение к Генеральной Ассамблее Всемирного Совета Церквей. Это было в Нью-Дели, в Индии, в 1961 году. Я был там тоже не только как корреспондент Би-Би-Си, но также и как официальный представитель Сербской Православной Церкви Заграницей.

Там произошло историческое событие, когда митрополит Никодим сделал заявление о том, что Русская Православная Церковь хотела бы вступить во Всемирный Совет Церквей, стать членом этого Совета. Здесь следует объяснить, что это не означало и сейчас не означает ничего более, как только быть участником откровенного и открытого диалога со всеми другими членами этого Всемирного Совета. Вслед за Русской Церковью все другие Православные Церкви также оказались членами Совета. Кроме того, в нем было очень много различных Протестантских Церквей, Англиканская Церковь, Старокатолическая и т. д. Католическая Церковь имела там своих наблюдателей. Все эти контакты были определённые и ясные.

Сейчас много говорится об экуменическом движении, причём об этом часто судят люди несведущие и необразованные. Это не «сверхцерковь», не учреждение, в котором православные или представители других конфессий сдали свои позиции, нет, нисколько. Это открытый форум, в котором можно открыто говорить о том, что и как мы делаем. И надо сказать, что именно там, на этих собраниях была возможность у нас, православных делегатов, встречаться только с православными. Я бывал не на одной такой встрече, а на многих.

Бывали и другие, чисто православные съезды, но их не так легко было устроить – это очень дорого. Была в те годы встреча всех православных на острове Родос, и это было замечательно. Но сама эта конференция на Родосе была созвана в результате предварительных встреч православных делегатов на других общехристианских съездах, как, например, в Нью-Дели или в Упсале (Швеция). Я помню все это. Нигде и никогда православные делегаты ни в чем не поступились своей верой, правилами, канонами, догматами церковной жизни. Результатом этого было вступление в Православную Церковь разных инославных юрисдикций.

Когда владыка Никодим передал обращение к Всемирному Совету Церквей, это имело очень большое, принципиальное значение, потому что тогда же, на этой Генеральной Ассамблее в Нью-Дели, встал вопрос: каков должен быть основной документ, на основе которого собираются члены Всемирного Совета Церквей? Я помню выступление митрополита Никодима. Уже как член и представитель Церкви – члена этого Всемирного Совета – он говорил о том, что основой для участия всех нас в этом форуме должна быть вера во Святую Троицу – ведь далеко не все христиане исповедуют это.

Речь митрополита Никодима была очень убедительной, богословски и исторически обоснованной. И большинством голосов собрание приняло эту формулировку. Здесь было явное положительное участие, миссионерское и апостольское, Русской Православной Церкви. Я свидетельствую: мы победили. Вера в Святую Троицу есть основа для всех людей, которые входят во Всемирный Совет Церквей. Поэтому всё, что говорят об экуменизме, надо тщательно проверять, прежде чем бросать камни в эту организацию.

... Когда умерла моя сестра, её отпевали в храме владыки Антония Сурожского в Лондоне. Там я встретил молодого человека, который показался мне знакомым, но я не мог вспомнить, где видел его раньше. Он ко мне подошёл, и я его спросил: «Напомните, кто вы». И он говорит: «Да, мы с вами знакомы. Я был учеником в Ампльфорском колледже. Я тогда был католиком, а вы были руководителем этого православного дома. Вы тогда преподавали Закон Божий и читали лекции о Православии. Теперь я – православный диакон». Если даже один человек перешёл в Православную Церковь и стал её диаконом только потому, что мы открыто имеем возможность говорить о нашей вере в кругу братьев-христиан, верующих во Святую Троицу, уже имело смысл создать этот колледж...

Но, конечно, как и во всех человеческих делах, в экуменизме есть и отрицательные стороны, которые выявляют греховную и еретическую, а иногда недостойную линию тех или иных деятелей. И в этих случаях, конечно, нам, православным, надо быть очень осторожными, зорко следить, чтобы не соскользнуть Всемирный Совет Церквей и экуменическое движение с правильного пути чистого апостольского свидетельства о нашей вере.

И в этом отношении линия митрополита Никодима (Ротова), на мой взгляд, была абсолютно православной. Но это совсем не значит, что я всегда и во всем с ним соглашался. Мы не раз сидели до утра в моем лондонском доме – иногда вдвоём, иногда присутствовал ещё и сербский протоиерей и настоятель нашего сербского храма, иногда бывали и другие люди. Случалось, владыка привозил с собой кого-нибудь. И, конечно, можно было открыто высказать то, что все мы чувствовали и считали нужным сказать друг другу.

Владыка Никодим сгорел довольно молодым человеком – в сорок девять лет. Его кончина в 1978 году была весьма символической: он умер во время приёма у папы Римского. Папа сказал тогда, что он никогда ранее не слышал такого замечательного изложения учения Церкви о себе самой, то есть православной экклесиологии – учения о том, что такое Церковь.

В моей жизни в Англии неожиданно наступил перелом. И это было, как я понял, по Промыслу Божию. Промысл Божий познаётся, говорят святые Оптинские старцы, из обстоятельств жизни. И эти обстоятельства ведут к чему-то, что в данный момент имеет большое значение. Когда нам надо принять какое-то важное решение, Господь дает нам полную свободу – свободу выбора.

А было вот что. В 1972 году я неожиданно получил приглашение от директора католической школы, созданной известным монастырём, обителью Ампльфорской, которая действительно создавала замечательные условия для обучения молодёжи от двенадцати до двадцати лет, что позволяло сделать из них высокообразованных молодых людей. Некоторые учащиеся были даже в духовном сане – они приехали, уже получив семинарское образование. И эта школа протянула руку помощи и сотрудничества православным детям.

Православным детям и их родителям в Англии было очень трудно, потому что для них не было школ, кото­рые, с одной стороны, давали бы образование на английском языке в соответствии с западной культурой, ибо они жили в этих условиях, а с другой стороны, чтобы обучение соответствовало традициям, преданиям и глубине веры Русской Православной Церкви. И разнообразие самих православных, как и во всей диаспоре, во всем православном рассеянии, где было много православных из разных стран, – это для Англии было так же типично, как и для Америки, Канады, Австралии и целого ряда других стран, где оказалось много беженцев из стран с православной культурой. Больше всего было греков, меньше – русских. Может быть, меньшинство, но очень крепкое и сильное, составляли грузины. Всех их в какой-то мере объединял английский язык, потому что они вынуждены были говорить по-английски; это давало им возможность общаться друг с другом без переводчиков. Таким образом создавалась необходимость в православной миссии для местных православных жителей в Англии, Америке и в других англоязычных странах. Нужно было, таким образом, создавать Английскую Православную Церковь.

Такая задача встала передо мной. Но я не мог решить её сам. Мне было предложено подать в отставку на радиостанции Би-Би-Си, с тем чтобы заключить с ними контракт и продолжать готовить радиопередачи, записывая их на ленту и посылая в Лондон, где они шли в эфир. В то же время нужно было заключить такой же контракт со школой и организовать ело так, чтобы принимать студентов в нашем православном церковном доме, который был бы под моим началом как священника и наставника. Наша жизнь должна была быть организована таким образом, чтобы мы могли создать школу, которая созидала бы православных верующих людей.

Эта попытка могла превратиться в нечто очень серьёзное, значительное, имевшее большое будущее, но она могла оказаться и единичным опытом, хотя и существенным и важным, и дальше надо было бы искать новые пути, новые возможности. Так оно и получилось.

Но чтобы приступить к созданию такой школы, нуж­но было иметь решение иерархов, которые в это время находились на территории Англии, – греческого митрополита, русского митрополита и сербского архиепископа, который находился на территории Германии, но которому была подчинена также и Англия. И вот епископы собрались специально для того, чтобы обсудить предложение со стороны этой католической школы в моем присутствии. Меня пригласили, потому что предложение создать школу исходило от католиков и было адресовано мне лично. Надо было принять решение в соответствии с тем, что я об этом думал и что мог сказать в ответ на вопросы епископов. Это было очень интересное и содержательное совещание. Но мы отдавали себе отчёт в том, что создание такой школы будет решающим в наших взаимоотношениях с другими христианами, что в этом может быть и большая трудность и опасность, потому что это был первый опыт.

Но в то же время жизнь ставила перед нами новые задачи, и мы понимали, что можем оказаться на пути, который привёл бы к каким-то ненужным компромиссам в вопросах веры и Предания Церкви. Вот почему было так необходимо руководство иерархии. Нужно было построить все на духовных началах. Я хочу поделиться этим опытом именно потому, что это была первая попытка создать впервые за почти тысячу лет такое сотрудничество, где не было бы никакого прозелитизма ни с одной, ни с другой стороны, где не было бы ничего такого, что не соответствовало бы Преданию нашей Православной Церкви. Это была попытка пойти по совершенно новому пути при полном равноправии обеих Церквей, обоих наших вероисповеданий. Решение было принято не сразу, все доволь­но долго обсуждалось.

Мы советовались не только друг с другом, не только с местными епископами, но и с патриархами различ­ных Церквей. И в конце концов вся полнота согласия Православной Церкви была получена. То была попытка, проба, сможем ли мы осуществить это на деле. Конечно, были вопросы, и очень серьёзные, практического характера. Очень много значило, как отнесутся родители к такого рода попытке, тем более что эта школа была очень высокого уровня. Это была платная школа. Некоторые из наших православных учеников получали стипендию, но часть родителей, которые были в состоянии платить, платили. Иногда возникали сомнения, сможем ли мы создать школу, учитывая обстановку эмиграции. Мы все, православные, не были коренными жителями данной страны, а были эмигрантами, беженцами из разных стран, в основном из Восточной Европы. Но у нас были ученики и из Константинополя, и с Ближнего Востока... Ответственность, которую мы брали на себя, была очень высокой.

Но вот решение вынесено, подписано, и это означало, что нам предстоит переезд – но не окончательный, не полный. Наша семья двинулась в путь. Новое место находилось довольно далеко от Лондона, на севере Англии, если сравнить с расстоянием до Лондона, то ближе к Шотландии, чем к Лондону. И это означало перемену всей нашей жизни. На каникулы – и на рождественские, и на пасхальные, и на летние – мы возвращались в Лондон, и я продолжал обслуживать Сербскую Православную Церковь постольку, поскольку был как бы гостем в Лондоне...

Так мы и жили на два дома – частично в Лондоне, частично недалеко от Апмльфорса. В небольшом городке, который назывался Освальдкёрк (по-шотландски это означает «церковь Святого Освальда»). Мы нашли помещение, где и разместили школы. Это было в трех километрах от колледжа, и дети обычно пешком ходили туда, даже зимой. Это было только полезно и хорошо. Вокруг была чудесная природа – совершенно дикие места, леса, горы, холмы, поля и деревушки, разбросанные между городками.

      Мы начали работать, и у нас было чувство, что мы совершаем нечто исключительное в нашей жизни по Божиему Промыслу. И католики, и православные как бы почувствовали ту Древнюю Церковь, из которой обе ветви вышли. И это, может быть, было самым главным и самым важным.

Роли у нас распределились. Я преподавал Закон Божий православным ученикам и студентам, это было записано в расписании школы: специально для православных в таком-то месте в такое-то время. Жена моя преподавала русский язык. У неё была большая нагрузка, потому что к русскому языку был проявлен большой интерес. Мы принесли русский язык туда, где его раньше не было, установив, таким образом, живую связь с Россией.

Мария Васильевна очень любила свои уроки, своих учеников, и они ей платили тем же. Она любила ученические сочинения, в школе часто писали на свободные темы, на литературные, делали переводы. Бывало, что попадали и такие опусы, которые иногда нам зачитывала Маруся: «Он был столяр по исповеданию и, как говорили соседи, оставил жену и детей без какой-либо средины подпоры». Или: «В Объеденных Нациях обсуждали вопрос, как найти средства на помощь горемычным странам». Или: «Только мы сели, как из-за перекрёстка стала истекать иностранная собака». Или: «Мне написали из Рима, что там была жара 90 рангов Фаренгейта». Или: «Он был голый на макушке головы». Или: «Моя мать решила ехать поездом, потому что не любит летать, а любит есть вкусный французский корм». Или: «Я очень общественная, выхожу гулять по ночам, устраиваю вечеринки».

Англичане любят хвастаться своими лужайками, удивительно красивыми, ровными и аккуратными. Когда их спрашивают, как им удаётся сделать их такими, они отвечают, что это очень просто. Нужно только подстригать их каждое утро и, когда возникает необходимость, поливать. Но самое главное – не прекращать это занятие в течение двухсот лет. Это чувство жизни в течение девятисот лет совершенно особое. Совершенно немыслимо нигде в мире почувствовать такую давность, традиционность и включенность в сотни и сотни лет, которые протекли здесь. В этом особое дарование англичан. Но для нас, эмигрантов, людей в известном смысле без рода и племени, все это было чрезвычайно важно.

Когда я говорю «мы», то всегда имею в виду помощь и поддержку моей удивительной, трогательной, самоотверженной жены. Когда-то она со всей серьёзностью отнеслась к своему положению матушки, жены священника... Но что она сделала в результате нашего переселения в дом святого Симеона Мироточивого, трудно описать, потому что она проявила удивительное сознание ответственности за все то, что взяла на себя. Она действительно стала матерью для всех этих детей, в полном смысле этого слова. Она взяла на себя огромный труд по ведению хозяйства в этом особом доме, который носил имя преподобного Симеона.

Преподобный Симеон Мироточивый был отцом известного просветителя Сербии, святителя Саввы, архиепископа Сербской Православной Церкви, который добился от Константинопольской Патриархии автокефалии Сербской Церкви.

Святой Савва совсем юным ушел вместе с русскими монахами в русский монастырь на Афоне. Его отец Стефан Неманя был сербским властителем, а когда Сербия стала королевством, то королём, или великим князем. Он владел землями на Балканском полуострове, которые населяли православные сербы. Он положил начало династии Неманичей, которая правила до турецкого нашествия. Затем сербы в течение пятисот лет были под турецким игом – вдвое больше, чем монголо-татарское иго на Руси.

Когда Стефан узнал, что его сын Ростислав, или Растко, как звали его сербы, бежал на Афон, он послал за ними погоню. Но когда посланцы подъехали к монастырю, они увидели Растко в монашеском одеянии – русские монахи успели совершить постриг. Растко бросил слугам отца свою мирскую одежду со словами: «Растко умер, жив только монах Савва». Это был ответ отцу, семье, всем людям.

Когда Стефан Неманя понял, что вернуть сына не удастся, он многое передумал, пережил, переоценил. В конце концов он и его жена решили последовать примеру сына и уйти в монастырь, чтобы служить своему народу уже иначе, духовно.

Стефан поехал на Афон и стал послушником у собственного сына, иеромонаха Саввы. Такова была глубина его смирения. Там Стефан принял имя Симеон – в честь Симеона Богоприимца. В монастыре он скончался в глубокой старости. Когда Стефан уехал на Афон, его жена ушла в женский монастырь в Сербии.

После того как Стефан покинул Сербию, здесь начались беспорядки, которые грозили стране гибелью. Нужно было освободить народ от страшной борьбы и вражды, которая возникала в разных кругах и в разных местах. Но, увы, так же, как это было в России с удельными князьями, началось соперничество за престол между братьями Саввы, детьми Симеона. И тогда Савва взял мощи своего отца, вернулся в Сербию и призвал братьев почтить останки отца и здесь, у этих останков, примириться друг с другом и сохранить порядок и единство.

В данном случае Савва оказался успешным переговорщиком. Он дал возможность православной Сербии подняться на ноги и стать тем, чем она и стала в истории, вплоть до битвы на Косовом поле.

Этому удивительному святому – Симеону Миро­точивому – и был посвящён наш дом. И поскольку сам я в то время был в юрисдикции Сербской Церкви, то мы решили просить покровительства небесного со стороны великого сербского святого, отца святителя Саввы, преподобного Симеона Мироточивого. Почему Мироточивого? Потому что когда святой Савва привёз мощи отца в Сербию, чтобы примирить всех и поднять страну из руин, останки начали источать благоуханное миро. Явление, давно известное в истории Православной Церкви. Мы знаем, что в Киево-Печерской лавре есть пещера, которая и сегодня называется мироточивой, потому что в ней в течение нескольких веков мощи источали благоуханное миро.

В связи с этим я хочу рассказать, как я лично был свидетелем такого же чуда, мироточения иконы. Икона была написана на Афоне благочестивым греческим монахом и находилась в монастыре, вернее в маленьком скиту, где располагалась иконописная мастерская. Монастырь существовал именно за счёт писания и распространения икон – богомольцы приезжали и покупали иконы, и эти афонские образа расходились по всему православному миру. И вот один юноша, принявший Православие, вместе со своим другом поехал на Афон, чтобы посетить эту колыбель монашества. Когда они пришли в скит, то увидели икону Пресвятой Богородицы и захотели её приобрести. Но им ответили: «Нет, эта икона не продаётся. Купите любую другую, а эта – наша святыня, мы её бережём». Это была икона Иверской Божией Матери. Ну что ж, нельзя, – так нельзя. Молодые люди побыли в монастыре некоторое время, помолились и отправились назад. И когда они отошли от монастыря уже довольно далеко, вдруг сам настоятель монастыря догнал их и сказал: «Пресвятая Богородица хочет идти с вами, возьмите икону». Таким образом эта икона оказалась в руках Иосифа, испанца из Южной Америки, а теперь преподавателя в Монреале, в Канаде. Он поместил эту икону у себя в келье – он жил как монах, хотя и не был монахом. И вот как-то, вернувшись домой, он почувствовал удивительный аромат. Он подумал, что кто-то разлил духи. Но запах постепенно привёл его в угол, где находилась икона. И он увидал на её поверхности как бы капли росы. Влага собиралась и потом понемногу начинала стекать. Капли были маслянистые, как миро. Об этом рассказали местному епископу, он обследовал икону и благословил. Это было в 1982 году. Икона продолжала мироточить в течение пятнадцати лет.

Я был болен, и мне привезли эту икону. Это было гораздо позднее тех событий, о которых я начал рассказывать. Икону привёз сам Иосиф. Он сказал: «Вы епископ и имеете право осмотреть икону». Я внимательно обследовал икону и не нашел ничего такого, что этому явлению способствовало бы. Я видел, что на иконе действительно были капли, которые превращались в струйки мира. И было совершенно особое, какое-то небесное благоухание, похожее на запах удивительных неземных цветов. Так было, когда я в первый раз увидел эту икону.

Второй случай произошёл уже в Америке сравнительно недавно (в девяностые годы. – Примеч. ред.). К нам пришел русский юноша Михаил. Он сказал нам, что в свое время был одним из тех детей, которые получили дозу облучения в Чернобыле. В результате у него под черепной коробкой появился нарост, который пробил и буквально съел глаз и вышел наружу. Как-то Миша позвонил мне ночью – это было в Вашингтоне – и говорит: «Мне некуда идти. Меня никто не хочет принять. Я не знаю, что делать». Я не знал, кто он. Но в результате, естественно, мы приняли его в нашем церковном доме. Он болел, было видно, что конец его близок. Ему было очень плохо, очень трудно, но он не хотел умирать.

И тогда я попросил, чтобы Иосиф привёз Иверскую икону Божией Матери. Он передал икону мне, я сам отвёз её в наш собор. В течение всего пути икона была сухая. Но когда мы вошли в наш собор Святителя Николая и я подошёл к иконе, которая лежала на аналое, то увидел, как на её поверхности, на лике Пресвятой Богородицы, вдруг начали появляться капельки, а затем понемногу стекать вниз. Помолившись, мы – а со мной была группа людей, которые пришли помолиться за больного Мишу, – пришли к нему. Он нас встретил удивительным радостным возгласом: «Христос Воскресе!» Ему говорят, что Пасха ещё не наступила, – это была последняя неделя Великого поста перед Страстной. «Нет, Пасха уже здесь, сейчас. Христос Воскресе!» И в таком настроении он произнёс: «Я уже на небе». Я помазал миром его и всех, кто находился рядом. Мира было очень много, оно текло, у меня руки были полны этого мира. Всех, кто жил в доме, мы обнесли этой иконой, всех я помазал этим миром. Это было чудо миротечения святой иконы. А вторым чудом был сам Миша, который с радостью принял свой переход в иной мир и все время восклицал: «Христос Воскресе!» Он скончался в Великую Среду, его погребение состоялось в преддверии Пасхи.

Всё это я рассказал, чтобы было ясно, как много значил для тех, кто основал дом святого Симеона Мироточивого, этот святой.

Моя матушка начала просто сгорать. Мы видели, что она уходит из этого мира из-за непосильной работы. Она отдавала свою жизнь за это дело – это было совершенно очевидно, потому что её недуги начались с этого. И она все это предчувствовала.

Её мучили головные боли, но мы узнали только после её кончины, что её мигрени, которые все более усиливались и мешали ей работать всю жизнь, на самом деле были вызваны аневризмом мозга. Надо сказать, что эта болезнь практически неизлечима. Врачи часто ошибаются в диагнозе, симптомы этого заболевания и обычной мигрени схожи.

Тогда стало очевидно, что моя матушка действительно не выдерживает нагрузку – работу в школе, где она преподавала русский язык, содержание дома, где жили наши студенты, – она им тоже преподавала русский язык и в то же время всячески заботилась о них. У нас была помощница, она работала на кухне, но всё-таки вся ответственность лежала на моей жене. И когда мы увидели, что все это ей не под силу, то нам пришлось что-то изменить, чтобы я мог вернуться в Лондон. Это была одна из причин, почему мы не могли просто переехать из Лондона в Ампльфорс и оставить все. В основном мы ездили туда только на время школьных занятий.

Это была, вообще говоря, первая попытка сближения двух Церквей, которая не осуществилась из-за множества обстоятельств. Но самый этот опыт остался исторически важным, огромным приобретением для обеих сторон.

И я думаю, что не без этого Католическая Церковь избрала настоятеля аббатства главным архиепископом Католической Церкви в Англии и сделала его кардиналом, который затем принимал участие в избрании нового папы Римского. И у него, конечно, благодаря всему, что было сделано, благодаря многим нашим встречам и беседам, раскрылись глаза на Православие и на его историческое значение для самой Католической Церкви. И не случайно на Втором Ватиканском Соборе отчасти благодаря этому отношение к Православной Церкви стало отношением как к Церкви-Сестре. Я не говорю здесь обо всей Католической Церкви, потому что это долгий и трудный процесс, но на Соборе тогда прозвучало: это две Церкви-Сестры.

И на этой, в сущности, основе установился диалог между католиками и православными: как известно, в Баламанде в 1993 году были достигнуты очень серьёзные достижения в соглашении между представителями Католической и Православной Церквей. И должна была состояться встреча на нейтральной территории Папы Римского Иоанна Павла II и Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II. Но они были вынуждены отложить встречу только потому, что обе стороны не были готовы для того, чтобы прийти к ратификации с обеих сторон тех удивительных соглашений, которые были сделаны в Баламанде. То есть полное осуждение таких методов для достижения единства, как прозелитизм, а с другой стороны – такое явление, как униатство, которое фактически и оказалось неприемлемым даже для некоторых католиков латинского обряда. И до сих пор продолжаются трудности в их взаимоотношениях в тех местах, где они живут бок о бок. Почему? Да потому, что это неестественно, этого не должно было быть. Если устанавливать какое-то общение между Церквами-Сёстрами, то на одном и том же уровне, паритетно. Так и получилось, что диалог пришлось отложить, чтобы к этому прийти со временем.

Во всяком случае, с нашей стороны это была попытка сближения Церквей, которая мне лично и моей семье очень дорого стоила. Но тем не менее эта попытка, несомненно, внесла очень много полезного во взаимоотношения Восточных и Западных Церквей в целом. Этот опыт войдёт, я верю, в историю и поможет дальнейшим поколениям христиан лучше узнать друг друга и прекратить навсегда то недостойное, что было в истории и, увы, продолжается и сейчас в таких местах, как Босния, например, где мы видим, до какого ужаса доходят люди, говорящие на одном и том же языке: язык официально сербско-хорватский, на нем говорят все три группировки: православные сербы, католики-хорваты и мусульмане-боснийцы. Вероятно, этот язык сохранялся во всех этих трех группировках в течение сотен лет именно потому, что у них был диалог. Но был не только диалог, но и братоубийственная война, причём несколько раз в истории...

Первые признаки болезни жены заставили нас серьёзно подумать об отдыхе. И с 1972 года мы начали регулярные поездки на юг, в Испанию. Мы нашли довольно сносное и достаточно дешёвое место – Балеарские острова, которые в то время были ещё не обустроены, поэтому отдых на них был недорогим.

Мы облюбовали маленький островок, он назывался Минорка, что значит «меньший». Он находился рядом с Майоркой – от латинского слова «больший». Курорт был ещё не оборудован, поэтому туда можно было приезжать с палаткой и проводить на берегу моря по нескольку месяцев. Я привозил с собой всю свою аппаратуру и там работал над программами для Би-Би-Си, конечно, без инженеров и техников, секретарей и редакторов, только с женой. У меня с собой был микрофон. Зависели мы, конечно, от морского прибоя. Иногда делать запись было невозможно, надо было выбирать хорошие, погожие дни.

Я регулярно готовил передачи для Би-Би-Си. На радиостанции мне шли навстречу – они знали о болезни моей жены. Зиму мы проводили в Йорке, а летом и во время каникул приезжали в Лондон. Завершив накопившиеся дела, мы ехали либо на машине и пароме через Францию, либо летели самолётом – как когда – на наш остров. Там мы очень дёшево купили небольшой участок, поставили будочку, где хранили палатку и другое наше нехитрое имущество. Иногда мы проводили так всё лето. Записав радиопередачи, я посылал или привозил их в Лондон, и они шли по Би-Би-Си на всю Россию.

Вспоминается первая поездка в Испанию. Мы ехали с моей женой Марией Васильевной, сыном Петей и его школьным другом на довольно старой машине, везли с собой палатки. Когда приехали в Коста Брава – приморский город Испании, то поставили палатки в красивейшем месте кемпинга: на склоне горы в сосновом лесу. Вечером, смотрю, молния, думаю, будет гроза, а там в это время года в основном идут тропические дожди! Я на всякий случай укрепил палатку и лёг спать, прислушиваясь к ветру. И вдруг как полил ливень! А на нас ещё поток воды с горы устремился! Кое-как его немного отвели. Потом всю ночь лежали на надувных матрасах в палатке, вода бурлила вокруг неё, а мы как в Ноевом ковчеге были. Интересный случай ещё был – местный католический священник узнал о нас, а я не говорил никому, что священник, был в штатском. Но по паспорту узнали в гостинице и ему сказали. Он нас пригласил к себе домой, много мы беседовали, пригласил меня в церковь.

Об Испании у нас осталось двойное впечатление: это и полицейский режим, и дикость, и бедность, но в то же время очень добрый народ, им свойствен патриархальный образ жизни, глубокое уважение к старикам, и, конечно же, красивейшая страна, всегда солнце! За последние годы здесь появилось больше свободы, идет большое строительство. Мнение тех, кто против режима Франко, таково, что если бы победили республиканцы, то не было бы ужасов гражданской войны. А была бы обычная западная республика. Один испанец говорил, что народ не хотел войны, и когда его втянули, то вступила в силу испанская природная кровожадность – убивали и раненых, и женщин. Двадцать пять лет страна только оправляется от этого, и сейчас все хотят лишь мирного труда и тихой семейной жизни.

Надо сказать, что это были для нас счастливые годы. Мы тогда не подозревали, чем это кончится, но шесть лет – с 1972 по 1978 год – мы имели возможность работать, совершать поездки.

Приближалась родительская суббота перед Великим постом 1978 года, 5 марта. Каждую субботу на Би-Би-Си шли религиозные программы. Для каждой передачи я заранее готовил ленту. Эта лента проверялась, естественно, и монтировалась. Если нужно было что-то изменить, вносились поправки. Затем лента сдавалась. В студии она находилась в той части, где сидел оператор, за стеклом. Когда появились магнитофонные ленты, стало легче, чем с пластинками, когда игла могла соскочить и в эфир шёл брак.

Итак, у оператора была лента. А в студии сидела моя жена и вела программу. Она произносила: «Говорит Лондон» – и всё, что положено, а затем вводила меня – так, будто я находился в студии, на самом деле была только лента. Затем она жестом показывала оператору, что можно включать, и далее шла беседа. Иногда бывало так, что она не знала, какая именно беседа прозвучит – текст бесед ей давали только в студии. И она вводила заставку своим голосом, а затем слушала, что именно я записал.

Запись моя была как бы ответом на письмо из Америки от моей родственницы Софьи Куломзиной. Она занималась в Америке воспитанием и образованием детей, и в частности – религиозным воспитанием. В её подчинении была целая сеть школ и образовательный центр, работой в котором она очень увлекалась. И она обратилась ко мне с просьбой рассказать о том, как Православная Церковь учит, что происходит с душой после смерти. Я ответил, что мы, православные, верим в то, что, когда душа выходит из тела, первые три дня она находится рядом со своими близкими, дорогими и не может сразу отойти из этого мира, а затем идет на первый суд, предстоя перед Самим Богом. Ну и так далее, всё, что об этом говорится.

Мы с женой ехали на машине, я вёз её. А она, как обычно, спрашивает: «Хочешь, я прочитаю тебе почту, которая пришла?» Среди писем было послание от Софьи Куломзиной, которая благодарила за беседу, а затем добавляла, что беседа получилась немного сложной, поэтому она её слегка укоротила. В письме была копия, чтобы я мог посмотреть, что получилось. Жена улыбнулась и говорит: «Вот видишь? Ты всегда накрутишь, накрутишь, а потом тебе пишут такие вот письма». Мы пошутили на эту тему и поехали дальше. Она прочитала мне всю почту. Когда уже подъезжали к студии, она заторопилась: «Ой-ой, я опаздываю», – и быстро-быстро побежала в студию. Ну, я немного забеспокоился – успеет ли. И, вернувшись домой, включил радио. Слышу её голос. Все в порядке, значит, не опоздала. И я решил прослушать передачу.

А Маруся слышала запись в первый раз. Речь шла о том, что происходит с душой человека после его смерти. Позже оператор рассказал мне, что она была очень насторожена, было видно, что ей трудно. И как только трансляция закончилась, она нажала кнопку – и тогда студия отключается – и упала. Оператор подбежал, смотрит: она лежит с побелевшим лицом в обмороке. Но потом очнулась, пришла в себя и говорит: «У меня очень болит голова, – и добавила: – Мне очень холодно». Он снял с себя пиджак и надел на неё. А потом её отвезли в больницу на другой стороне Темзы.

Я, как всегда, звоню Марусе, а ответа нет. В конце концов мне позвонили: «Ваша жена в больнице». Я говорю: «Почему? Что случилось?» Они мне рассказали. Я знал эту больницу и помчался туда. Но в этот день была забастовка врачей и медсестёр, и огромная трёхэтажная больница с огромным количеством больных была практически без персонала – один врач на всю больницу.

Когда я туда прибежал, то стал допытываться в регистратуре, когда поступила такая-то. «Нет, не было никого». Вдруг, эта дежурная говорит: «А вот кого-то ведут». Я смотрю – Марусю ведут. Она идет сама, ничего. Я спрашиваю: «Что с тобой?» Говорит: «Не знаю. Или у меня инсульт, или очень сильная мигрень, но очень не было ни доктора, ни медсестёр, болит голова». Рядом стоял диванчик для посетителей, и Марусю уложили на него. Поскольку её просто положили там ждать, пока придёт врач. Конечно, я был рядом с ней, старался поддержать её. Но она все время жаловалась, что страшно болит голова.

Наконец появилась сестра. Я говорю: «У моей жены страшно болит голова. Может быть, вы что-нибудь сделаете?» Она отвечает: «Я без доктора не имею права ничего делать». Но начала куда-то звонить. Потом приходит со шприцем и говорит: «Доктор сказал, чтобы я сделала вливание». И ввела шприц в вену. И как только она это сделала, моя жена потеряла сознание. Её положили на носилки и увезли куда-то, а мне сказали, чтобы я ждал. Прошло минут двадцать. Выходит доктор, несёт её часы и крестик и ещё какие-то вещи и говорит: «У вашей жены наступила клиническая смерть в тот момент, когда ей было сделано вливание». Очевидно, введённое лекарство было ей противопоказано. Если бы врач сам осмотрел больную, а не давал распоряжения по телефону, всё могло бы сложиться иначе. Вот что значит забастовка медперсонала!

Марусю привели в чувство. Она все слышала и понимала, но сказать ничего не могла – была парализована. Только веко слегка подрагивало – так она реагировала на слова, давая знать, что слышит. Потом её увезли, а через некоторое время сказали, что она находится в такой-то палате, и разрешили пройти туда. Медсестра сказала мне: «При ней не говорите ничего такого, что может её взволновать. Она всё слышит и все понимает, так что будьте осторожны». И сама, конечно, говорила мне это в коридоре.

На родительскую субботу я должен был ехать довольно далеко, в город Лестер, где у меня была большая группа прихожан. Я туда обычно приезжал раз в месяц или как удавалось, а в тот день должен был служить. В этом храме пел новый хор, который Маруся организовала. Я говорю: «Сейчас я побуду немножко с тобой, а потом поеду в Лестер, где мы с тобой хоте­ли служить. Я там буду служить и завтра сразу после литургии вернусь к тебе». И она мне сделала знак, что всё слышала. Я попрощался с ней и поехал домой.

Конечно, уснуть я не мог. Сидел, молился и не знал, что делать и как быть. Около пяти часов утра раздался телефонный звонок. Но минут за пять до звонка я вдруг услышал какой-то шум, словно гудел ветер, и в этом шуме я услышал голос жены: «У тебя начинается новая жизнь». И когда через несколько минут я снял телефонную трубку, то услышал: «Ваша жена скончалась пять минут назад».

В это же время в Нью-Йорке моя мать тоже молилась о том, чтобы Господь сохранил Марию. И вдруг услышала её голос: «Надо следовать Промыслу Божию». И тогда моя мать сказала: «Если следовать Промыслу Божию, то да будет воля Твоя». Сама она жила долго после этого и скончалась, когда ей был сто один с половиной год. Конечно, она была мне большой поддержкой в трудное время моей очередной поездки в Америку.

Понятно, что ехать в Лестер было невозможно. Я отменил поездку, объяснив причину, и сразу же помчался в больницу, зная, что она там лежит ещё тёплая, но уже бездыханная. Прочитал отходную молитву. И вдруг понял, что передачу о том, что происходит с душой после смерти, Маруся слышала в студии за несколько часов до собственной смерти. Случайно ли это? Разве может быть такое случайным? Да и вообще все, что происходило в нашей с ней жизни, не могло быть случайным. И то, как Господь послал к отцу Василию неизвестного человека, и как этот человек донёс весточку семье, как Крупская помогла семье выехать, а затем работа в католической школе, которая открыла новые горизонты в наших отношениях...

Недавно Святейший Патриарх Алексий II был вынужден подчеркнуть, что дальнейшее сближение Церквей возможно только на тех основаниях, которые были заложены в Баламанде, но не проведены в жизнь. Нужна дальнейшая встреча на высшем уровне представителей обеих Церквей – и Православной, и Католической. И это должно быть при абсолютном равенстве обеих Церквей, Восточной и Западной, так, как это было до раскола 1054 года. И это возможно, подобный опыт уже есть. Это было продемонстрировано в Ампльфорсе тем, кто в результате стал главой Католической Церкви в Англии.

Это старалась делать всю свою жизнь Маруся. Когда она ушла из этого мира, после неё осталось около двадцати хоров, которые она организовывала в разных местах. Она прославилась своей музыкальностью, своим пением. Вероятно, она была бы известной певицей, если бы судьба сложилась иначе. Она стала удивительной женщиной-регентом, которую знала тогда вся Югославия.

Вспоминаются слова Христа Спасителя: если пшеничное зерно, падши в землю, неумрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плодов. И я верю, что плоды уже есть, потому что сейчас христианам некуда деваться, у них нет возможности ссориться. Сейчас нужно прийти к мирному сосуществованию. И это было показано на примере моей жены, которую Господь чудесным образом привёл, дал нам возможность встретиться.

По существующим в Англии правилам самый близкий родственник должен прийти в больницу, получить там вещи усопшей, а затем посетить разного рода учреждения, чтобы оформить документы. Это очень трудно делать, особенно ближайшему родственнику, но это необходимо, таковы правила, очень строгие.

В это время мне позвонила племянница, дочь моей сестры, которую несколько дней назад я хоронил в Лондоне. Она сказала: «Я отвезу тебя на машине и буду с тобой весь день; все сделаем как нужно». Спасибо ей, это была действительно неоценимая помощь с её стороны. Как все интересно сходится в жизни и в смерти, как Господь устраивает все по Своему Промыслу, и если у нас есть очи, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, то мы должны ощущать эти Божии знаки. Интересно, что пока моя племянница делала все что нужно в разных учреждениях и когда я сидел рядом с ней в машине, я все время слышал тот же голос, который сказал мне: «У тебя начинается новая жизнь», – тот же голос, который сказал мне за несколько месяцев до её смерти, а тогда никому в голову не приходило, что её не станет: «Когда я умру, ты стань монахом».

Через год, в годовщину кончины Маруси, мой духовник владыка Антоний Сурожский отслужил панихиду, а потом постриг меня, грешного, в монахи в своей лондонской церкви. Сбылось обещание, которое я когда-то в кустах дал Богу. Но Господу было угодно, чтобы все сложилось иначе и мой тогдашний духовник Антоний (Храповицкий) благословил нас. Но потом все-таки Господь, взяв Марию в качестве зерна, упавшего в землю и принёсшего огромный плод, привёл меня к монашескому житию.

На этом дело не кончилось. Я ещё до Марусиной болезни часто болел бронхитом. Это очень распространённое в Англии заболевание – такой там климат. А после смерти Маруси я заболел так тяжело, что начал думать, что не выживу. И вдруг звонит наш большой друг англичанин Майкл Скотт, прихожанин нашего храма...

Надо сказать, что у меня была своя домовая церковка, и я там начал вести богослужения на английском языке для молодых англичан, которые теперь либо в Оксфорде, либо в Лондоне у владыки Антония. Среди них был епископ Каллист, который сейчас в Оксфорде, и многие другие. В этой церковке я иногда служил, мы молились – как когда. Главная причина, почему у меня была эта домовая церковь, состояла в том, что мне приходилось очень много ездить, посещать больных – я тогда был также и больничным священником Лондона для всех православных. Надо было иметь Святые Дары, а каждый раз ехать в православную церковь, которая находилась далеко от того дома, где мы жили, было сложно. Поэтому я должен был иметь свою церковку, в которой можно было бы хранить Святые Дары для больных. И конечно, в церковке я иногда служил.

Однажды у меня был очень сильный приступ бронхита. Вдруг звонит наш друг Майкл Скотт, который приезжал обычно на богослужения, и говорит, что должен сейчас ко мне приехать. «У меня есть к вам особое поручение». – «Хорошо. Приезжайте». Кстати, это был тот самый человек, который привёз группу монахов, которых мне надо было встретить, на конференцию, и среди них был владыка Никодим. Майкл в своей машине вёз тогда и владыку, и меня, и всех, кто владыку встречал, из аэропорта в город.

И вот он приехал точно вовремя – обычно он опаздывал – и говорит: «Я должен был срочно увидеться с вами, потому что у меня очень важное для вас сообщение от мамушки», – он называл её не матушкой, а мамушкой. Очень были они дружны, он вообще с большой любовью относился к нашей семье. Он продолжает: «Она мне явилась и сказала: «Мне здесь хорошо, но я очень волнуюсь за мужа». И спрашивает: «У тебя есть рецепт, который тебе доктор выписал, когда ты болел?"» Мне и в голову не приходило, что Майкл может болеть, он приезжал к нам всегда в хорошей форме. Оказалось, что у него, как у многих англичан, тоже были затяжные бронхиты. Майкл подтвердил, что рецепт есть. «Пожалуйста, отвези ему». И он привёз этот рецепт. Я его сердечно поблагодарил.

Я не знал, как к этому всему отнестись, было какое-то смущение. Я решил, что пойду к доктору и спрошу, годится ли мне это лекарство. Доктор посмотрел и подтвердил: «Это ваш случай, попробуем», – и сказал, как принимать. Я это проделал – помогло. Я пошёл к доктору. Он сказал: «Продолжайте принимать». С тех пор у меня не было бронхита, а если начинался, то очень быстро проходил. Как это объяснить?..

Со смертью Марии несчастья не кончились. Через несколько месяцев после её кончины попал в аварию и разбился мой внук Игорь, восемнадцатилетний мальчик. В бессознательном состоянии, с разбитой головой его доставили в больницу, и он пролежал там несколько месяцев. Его упорно лечили, и в какой-то момент ему стало лучше – он начал вставать. Но потом ему стало хуже, и он скончался.

И вот я остался один в огромном доме. Когда-то этот дом был полон жизни, а тут – пустота, никого. Я продолжал свое пастырское служение и работу на Би-Би-Си. Пока я ездил, совершал богослужения, встречался с людьми, то немножко отвлекался, когда приезжал домой, такая тоска на меня находила, что и рассказать невозможно.

Как-то мой взгляд упал на шкафчик, в котором стояло несколько разных бутылок со спиртным для гостей. Я выпил рюмочку, и мне стало легче. Я подумал: ну вот хоть это, если нет ничего другого. И так вот – одна рюмочка, другая, третья – и пошло по вечерам. Я выпивал, чтобы успокоиться, чтобы не мучиться и не думать слишком много. И начал втягиваться.

Прошло несколько недель. Вдруг – телефонный звонок. Звонит Милица – сербка, помощница моей покойной жены, она была заместительницей регента, а после её кончины стала регентом. Мария её воспитала и научила многому. И Милица говорит мне: «Я не решалась вам позвонить, но оба наши батюшки сказали, что я обязана это сделать». Я говорю: «А что случилось, Милица?» – «Ваша супруга явилась мне. И знаете, как? Идет с корзинкой, и в корзинке что-то лежит, какие-то салфетки. Она вынимает из-под салфетки бутылку и говорит: «Смотри, какая у меня хорошая ракия». А ракия – это сливовая настойка, очень крепкая. Что-то вроде нашей наливки. Мария сказала мне: «Попробуй». Я подумала: как же так, матушка принесла ракию да ещё говорит, что крепкая и чтобы я попробовала. Ну, я смутилась, взяла и попробовала. И она такая горькая! Но мне было неудобно сказать, что это вино горькое, и я сказала: «Да, очень крепкая ракия». Она положила бутылку в корзину и говорит: «Вот видишь, теперь мне приходится и об этом заботиться. Поняла?» Я подумала: «А что я должна понять?» А Мария дошла до входа, потом вдруг обернулась и говорит: «Позвони моему мужу», – и исчезла. Не знаю, было ли это во сне, в полусне или как-то ещё, но вот такое мне привиделось».

Конечно, когда я это услышал, привычку расслабляться с помощью рюмки у меня как рукой сняло. Никогда в жизни больше такого не было. Теперь это уже не проблема, но тогда я вообще не мог смотреть на алкоголь. Вот и говорите после этого, что нет загробной жизни и нет помощи оттуда, что нет святых, которые нам являются.

... Когда я переехал в Америку, то многое оказалось непривычным. Меня очень смущали некоторые человеческие отношения – в частности, между мужчинами и женщинами. Среди людей, которые приблизились ко мне как к только что назначенному епископу, многие проявляли внимание хорошее, дружеское. Но иногда я чувствовал какой-то соблазн. Я не знал, что это такое, возможно ли такое отношение, нет ли тут чего-то нехорошего... Это меня смущало: иногда я не знал, как себя вести. Ведь главное – не отпугнуть людей, а с другой стороны, чтобы не было чего-то неправильного.

Однажды я заболел, причём довольно серьёзно... Температура за сорок, то есть подошла к границе, которая определена для человеческого организма. Я перестал понимать, что со мной происходит. И вдруг ощутил себя парящим где-то под потолком. Но в то же время вижу себя лежащим в постели, сам не знаю, где и как. Вдруг смотрю, входит моя Маруся, смотрит на меня, улыбается и говорит: «Тебя что-то смущает в твоих отношениях с прихожанами? Вспомни, как ты любил тех, кто тобою руководил: владыку Антония, владыку Иоанна (Максимовича), владыку Нестора... Вспомни! Вот так люди относятся и к тебе. Это трогательная любовь душ, которые тянутся к тебе. Будь настоящим пастырем, и все будет хорошо».

Через какое-то время я вновь ощутил себя лежащим в постели. С той ночи я начал выздоравливать. Я много думал об этом откровении. Слова покойной жены очень помогли мне в моих взаимоотношениях с прихожанами, и я бесконечно благодарен Богу за это. Это было действительно откровение, указание, трогательная забота, нисходящая с неба.

Я ещё не пережил разлуку с моей женой, которая сорок лет была моей незаменимой помощницей... Все у нас было вместе. А ушла она за какие-то восемнадцать часов в иной мир.

После смерти жены я попросил моего духовника владыку Антония Сурожского постричь меня в тайные монахи, что разрешается в некоторых случаях. И он согласился.

Вдруг совершенно неожиданно, когда ещё дни траура не прошли, я получаю письмо от моего старого друга, с которым мы в молодости были очень близки, – владыки Иоанна, в миру князя Дмитрия Шаховского. Он тогда был уже архиепископом и возглавлял западную американскую кафедру с центром в Сан-Франциско. Он писал: «Бросай все и приезжай сюда, принимай от меня мою кафедру. Мне это трудно, а тебе как раз подойдёт».

Совсем молодым человеком он почувствовал влечение к Церкви, поехал на Афон, и там его духовник, епископ Вениамин, постриг его в монашеский ангельский образ. Затем он по послушанию поехал сначала в Югославию, в Белую Церковь, – туда, где в 1920 году находились Крымский кадетский корпус и Харьковский институт благородных девиц. И там он, молодой иеромонах, обслуживал эти корпус и институт, хотя у них были свои законоучители.

Это был блестяще одарённый молодой энергичный человек, который имел некое прозрение, если можно так сказать. Он остро чувствовал необходимость проповедовать слово Божие. «Горе мне, если не благовествую», – говорит святой апостол Павел. И молодой монах был именно таким. Мы с ним встретились. Он часто ездил по разным местам Европы; приезжал в Югославию, тогда ещё независимую Прибалтику; в Эстонии познакомился с будущим Патриархом Московским и всея Руси Алексием II, который в то время был ещё мальчиком.

И вот этот удивительный молодой монах вдруг появился в доме моих родителей, потому что узнал, что мой отец был серьёзно болен. Он молился очень усердно, соборовал моего отца, а потом написал мне, спрашивая: «Надеюсь, вашему отцу лучше?» А отцу действительно стало лучше, он поправился. С этого началось наше знакомство, которое переросло в дружбу. Я тогда оканчивал гимназию. И отец Иоанн был одним из тех, кто оказал на меня сильное влияние, которое привлекло меня к служению Церкви. Я был уже протоиереем, у меня в Англии, как и у него, был разъездной приход – я все время ездил. Но после смерти матушки я остался один, совершенно один в пустом доме. И в это время вдруг пришло письмо из Сан-Франциско: «Приезжай, будешь епископом Сан-Францисским вместо меня».

Это было частное письмо, и оно меня несколько обескуражило. Известно, что протоиереи в Православной Церкви, оказавшиеся вдовцами, автоматически становятся кандидатами на епископские кафедры. Я никогда об этом не задумывался, потому что был уверен, что моя жена переживёт меня. Я полагал, что должен позаботиться о её будущем, но оказалось, что она ушла раньше.

Я не знал, что делать, как поступить, и пошёл к моему духовнику на исповедь. Владыка Антоний мне говорит: «Я знал, что это рано или поздно произойдёт, независимо от того, стал ты монахом или нет. Я только не знал, откуда это придёт. Но вот пришло, и ты не смеешь отказываться. Это нельзя, потому что сейчас есть такая нужда... Раз так случилось, надо это принять как Промысл Божий». Он меня убедил в этом, но сказал: «Не надо так сразу. Подожди. Ответь, что в принципе согласен, но просишь какое-то время подождать».

Ещё до разговора с духовником я написал письмо владыке Иоанну, в котором просил дать мне время. «Я не могу так сразу решить, – писал я, – это трудно, ещё слишком мало времени прошло после смерти жены, дайте мне время хотя бы до Рождества, дайте возможность немножечко отдохнуть от всего тяжёлого, помолиться, попоститься и спросить духовника. В любом случае решать буду не я, а мой духовник». Решение моего духовника было положительное. И тогда я поехал в Америку.

У меня была гостевая виза, потому что моя мать жила там. Но для переезда в Америку на постоянное жительство существует особый порядок. В Америку переехать просто так нельзя. Поэтому я поехал так, как обычно ездил, навестить родных.

Я приехал к владыке Иоанну, он принял меня очень тепло и пошутил: «Ну вот, приехал на смотрины». Что ж, «смотрины» проходили очень просто: я ездил из одного прихода в другой. Люди знали, конечно, что я кандидат на кафедру в Сан-Франциско, беседовали со мной, задавали вопросы. Они понимали, что мне нелегко, что меняется вся моя жизнь. У меня остались очень хорошие, светлые воспоминания об этом периоде.

Я вспоминаю, как был на большом торжестве по поводу автокефалии Православной Церкви в Америке. Вселенская Православная Церковь состоит из самостоятельных – по-гречески автокефальных, самоглавных Церквей. Их всего четырнадцать – Константинопольская, Иерусалимская, Александрийская, Антиохийская, Российская, Сербская и другие. В те дни родилась пятнадцатая. Даровала ей каноническое самостоятельное существование Российская Матерь-Церковь. Рождение новой Церкви было болезненно.

До октябрьской революции все православные в Америке входили в Русскую Православную Церковь, которая начала свою проповедническую деятельность ещё в XVIII веке. И стала русской епархией. Но с начала революционных событий в России связь с патриархией прервалась. И это заставило миллионы православных в Америке самим организовать свою церковную жизнь. Греки образовали свою греческую епархию, подчинив её Константинопольской Церкви, сирийцы, сербы, болгары, румыны, албанцы поступили так же, подчинив свои епархии Церквам на родине. Русские же разделились на три группы: на самостоятельную Американскую митрополию, на Русскую Зарубежную Церковь и на экзархат Московской Патриархии, продолжавший поддерживать некоторую связь с Москвой. Вскоре такие же разделения произошли и у румын, болгар, сербов, украинцев, албанцев – в православной Америке воцарился хаос. Самая большая из всех Церквей была Американская митрополия. Она вела борьбу с экзархатом Московской Патриархии. Выдвигались и политические, и экономические претензии друг к другу.

Но теперь это в прошлом. Церковь-дочь нашла в себе силы прекратить борьбу и просить Церковь-Мать – Московскую Патриархию – даровать ей самостоятельность канонического бытия. А Церковь-Мать нашла в себе силы все простить и предоставить дочери полную церковную самостоятельность. Однако не все другие Церкви это признали. Но, несмотря на все трудности – провозглашение автокефалии Православной Церкви в Америке состоялось.

Вернувшись в Лондон, я продолжал вести передачи по радио, совершал богослужения, ездил по приходам – у меня были приходы, которые находились довольно далеко от Лондона. Один был в Оксфорде; и он был очень интересен в том отношении, что церковь была в доме воспитателя царского наследника.

Я служил для сербов. Они очень подружились с архимандритом Николаем (Гиббсом). До Октябрьского переворота он был воспитателем детей императора Николая II. Во время Гражданской войны он оказался на Дальнем Востоке, в Маньчжурии, в русском городе Харбине. Этот город стоял на Китайско-Восточной железной дороге. Там было много русских, в основном железнодорожных служащих. Они так и остались там после революции, это была для них своего рода эмиграция. Просто как жили, так и остались там, и китайцы их не трогали – до Мао Цзэдуна.

В Харбине Сидней Гиббс стал монахом, и постригал его владыка Нестор (Анисимов).

Позже отец Николай оказался в Оксфорде. Я там служил, когда приезжал в Англию. Помню, как однажды я читал лекцию студентам Оксфордского университета. Там был студент, англичанин, интересовавшийся Православием. Его звали тогда Тимоти Уэр. Теперь это епископ Каллист, известный в православном мире не только Европы, но и Америки, в России его тоже знают. Очень интересный человек.

Интересно, что в Оксфорде сейчас служат два моих друга, оба – епископы. Один, Каллист, руководит греческим приходом, прекрасно говорит по-гречески и пишет книги о греческих отцах Церкви и на другие темы. А другой – епископ Василий (Осборн). Сам он – выходец из Америки, туда переселились его предки. Там он вырос и стал православным, и вся его семья стала православной. Он был молодым человеком, когда владыка Антоний Сурожский прислал его к нам, в дом святого Симеона, в качестве диакона и моего помощника.

Эти два молодых тогда близких мне человека оказались епископами в одной и той же Православной Церкви, которая имеет, подобно двуглавому орлу, два прихода: греческий и русский. Греческим приходом, который находится в юрисдикции греческого митрополита, управляет владыка Каллист, а русским – владыка Василий (Осборн), его приход находится в юрисдикции владыки Антония Сурожского. Это очень интересное сочетание. Надо сказать, что живут они очень дружно. Конечно, их объединяет не только английский язык, но и многое другое. Оба они преподают в Оксфордском университете. Так что православная жизнь в этой стране продолжается.

Со всем этим я близко познакомился ещё до смерти жены. Тогда я много ездил и служил, в том числе в Оксфорде, и часто останавливался там у отца Николая. Когда пришёл его последний час, я его исповедовал и напутствовал, а потом отпевал.

От отца Николая (Гиббса) я узнал о «секретах» царской детской и его отношении к этой семье.

То, что он стал воспитателем детей императора, было чистой случайностью. Кто-то рекомендовал его, он понравился, и его кандидатура была принята. Он стал, сам того не ожидая, членом этой семьи.

Его так привлекло Православие, с которым он познакомился через детей императора и императрицу, что, когда произошла революция и царская семья должна была уехать далеко в Сибирь, в Тобольск, он поехал с ними и разделял трудности, которые обрушились на эту семью. Затем он с ними же поехал в Екатеринбург. Но поскольку те, кто вёз семью, знали, на что она обречена, его отделили как иностранного гражданина. Он дожил до трагедии, известной всему миру, и пережил её очень тяжело. И всё это вместе взятое привело его к монашеству. Он оказался вместе с армией Колчака, которая отступала через Сибирь, в Харбине, чисто русском городе в Маньчжурии. Русском – потому что это было на Китайско-Восточной железной дороге, где было много русских служащих, и это сделало город ещё до революции русским. Там он познакомился с владыкой Нестором (Анисимовым), который был миссионером на Камчатке, а затем в Китае. Владыка Нестор организовал в Харбине русский православный Дом милосердия. И там Сидней Гиббс принял Православие и монашеский постриг с именем Николай – в память о государе императоре Николае II. Там он служил как священник до начала Второй мировой войны. По ряду причин ему пришлось вернуться на родину, в Великобританию. Фактически трудности начались за несколько лет до войны, и он оказался в Лондоне в 1938 году. Служил там в русской православной церкви на английском языке для англичан. Потом ему была дана англиканская церковь в самом центре Лондона.

Я с отцом Николаем близко познакомился и услышал от него много такого, о чём люди не знали. Он мне рассказал о том, что произошло после того, как он узнал о трагической гибели царской семьи. Никто не знал, как всё это произошло и где были тела убитых. В это время в Екатеринбург, как известно, приехал следователь Соколов. Вместе с армией Колчака туда прибыл и мой дядя, двоюродный брат моего отца, полковник Павел Павлович Родзянко. И он вместе с Соколовым и присоединившимся к ним Сиднеем Гиббсом (будущим отцом Николаем) начал следствие. Они спускались в шахту, которая, как они предполагали, была местом захоронения членов царской семьи. Они исследовали Ганину Яму, но ничего не нашли, кроме некоторых вещей. И там, рассказал мне отец Николай, он нашёл гвозди, большие гвозди, которые лежали на дне шахты. Он сразу узнал эти гвозди. Они находились в кармане наследника. Когда они – воспитатель и его воспитанник – играли в нечто, похожее на кегли, то расставляли эти гвозди и бросали мячик. И когда он обнаружил эти гвозди, ему стало ясно, что мальчик был убит и его тело находилось здесь. Они собрали гвозди и другие вещи, которые нашли, в специальный чемоданчик. Там уже были обожжённые кости. Они обнаружили также следы двух больших костров и явных попыток сжечь человеческие тела. Как известно, следователь Соколов полагал, что все тела были сожжены там, но для этого все-таки не было достаточно данных. Окончательных выводов следствия отец Николай не знал.

Надо сказать, что мой дядя нашёл там остатки не только смерти, но и жизни. Он обнаружил любимую собачку наследника по кличке Радость (по-английски – Джой). Собачка бегала около того места, где, по-видимому, были сожжены или была попытка сжечь человеческие тела. Но они там ничего больше не нашли.

Всё, что было найдено, они передали – тоже интересная связь с нашей семьёй – с помощью дедушки и бабушки Петра Сарандзинаки, обрусевшего грека, мужа моей племянницы. Пётр Сарандзинаки в деталях знал всё о своих дедушке и бабушке. Его дед был генералом в армии Колчака. Ему было поручено этот ковчежец, этот чемоданчик, отвезти в Европу. Они кружным путём, через Китай и другие страны, перевезли его в Западную Европу. Впоследствии этот чемоданчик был замурован в стене храма-памятника императору Николаю II в Брюсселе, в день памяти Иова Многострадального. Это был день рождения государя, и он часто говорил и писал в дневнике, что в покровители ему дан святой страдалец и на его долю, наверное, тоже выпадет много страданий.

Джоя привезли в Виндзорский дворец. Мой дядя прибыл туда по приглашению короля Георга V, который, как известно, был двоюродным братом государя и был похож на него до такой степени, что их часто путали, особенно в молодости. Король Георг V и мой дядя Павел встретились наедине, даже лакея не было. И дядя рассказал ему всё, что знал о гибели царской семьи и о страшных находках. Джой, переданный королю, в какой-то степени облегчил его горе. Собачка принесла радость в Виндзорский дворец и была похоронена, когда пришёл её срок, в Виндзорском парке. И сейчас там можно увидеть эту трогательную могилку – символ того, что вся природа, в том числе и братья наши младшие, соединяются в Царстве Божием. У короля не было никакой возможности оказать помощь своим близким родственникам. Нельзя также забывать, что императрица Александра Фёдоровна была любимой внучкой королевы Виктории, выросла в Англии, очень любила эту страну и её там очень любили.

Встаёт вопрос: почему английский двор не помог вывезти царскую семью? Говорят, что это было невозможно по политическим мотивам – тогдашний премьер-министр лейборист Ллойд Джордж был против этого. Они боялись, что это может отрицательно отразиться на международных отношениях двух стран. Может быть, мы не знаем. Но мой дядя говорил, что король переживал гибель царской семьи как личную трагедию. И вся королевская семья до сих пор относится к этому как к огромному горю, это мы знаем.

Отец Николай много рассказывал об удивительной царской семье, которую он так полюбил. Он раскрыл мне картину их жизни, их взаимной любви и глубокой веры, которые царили в этой семье, и отношение к ним английских родственников. Так что я никого не сужу.

Так или иначе, время шло. И однажды я получил сообщение, что мне звонили из Германии. Потом телефонный звонок – звонил сербский владыка Лаврентий. Он жил в Германии, так как был епископом Западно-Европейским – для Сербской Церкви, для сербских эмигрантов – и Австралийским. Представляете, какая у него была огромная территория – вся Западная Европа и вся Австралия. И он мне сказал: «Поздравляю вас». Я спросил: «С чем?» – «Архиерейский Собор Американской Православной Церкви избрал вас своим епископом. Поздравляю вас». – «Спасибо». Это для меня было важно, потому что для переезда надо было иметь канонический отпуст от Церкви, в которой я служил. Это было официальное сообщение о моём избрании, что для меня было в известной мере новостью, – я не знал, что заседание Архиерейского Синода уже состоялось.

В своё время я начал служить в Сербской Церкви и не мог, даже если бы и хотел, перейти в Русскую Церковь, потому что не было мест. Это было перед самой войной. После кончины митрополита Антония (Храповицкого) руководителем Русской Зарубежной Церкви стал владыка Анастасий. В Югославии никаких расколов и разделения не было – там всё было единодушно и при поддержке дружеской Сербской Церкви не было никаких проблем. Сложности были с отцом Василием, моим тестем. Он должен был сразу идти на сербский приход, потому что мест в русских заграничных храмах было раз-два и обчёлся и всё было уже занято.

Так было и со мной. Окончив богословский факультет, я пришёл к владыке Анастасию, но у него мест не оказалось, и он посоветовал мне обратиться в Сербскую Церковь. Но в это время мне предложили поступить в аспирантуру при Лондонском университете. И тогда всё само собой разрешилось. Я получил благословение и владыки Анастасия, и сербского Синода, потому что официально был сербским студентом, членом Сербской Церкви.

Тогда я получил назначение в город Новый Сад на севере от Белграда, недалеко от Сремских Карловцев. Я уже рассказывал, что там был епископ Ириней (Чирич), очень эрудированный лингвист. Он говорил на тринадцати языках, правда, прибавлял, что ни одного из них не знает в совершенстве, даже сербского. Это он, конечно, говорил из скромности, на самом деле был действительно очень образованный и интересный человек. У нас с ним были дружеские отношения, хотя он был епископом, а я молодым священником. А сейчас я начал готовиться к переезду в Америку. Я получил официальный документ из Нью-Йорка, от Синода Американской Православной Церкви, и на это надо было также официально ответить. Я снова пошёл к своему духовнику и услышал: «Ну что ж, мы встретимся с представителем здешнего сербского епископа владыки Лаврентия, с отцом Мило Николичем, и обсудим этот вопрос официально». Когда заседание закончилось, меня пригласили. И они оба, когда я вошёл, дружески запели: «Аксиос», – что по-гречески означает «достоин». При посвящении в диакона, в священника и тем более в епископа хор, духовенство и народ поют «Аксиос». Итак, мне пропели «Аксиос» и дружески поздравили.

Я стал готовиться к отъезду. Прежде всего нужно было подать прошение о выдаче постоянной визы в Америку. Я заполнил анкету, написал заявление, предъявил паспорт. Но через некоторое время меня вызвали в консульский отдел и говорят: «В анкете написано, что вы были судимы и находились в тюрьме». Я говорю: «Да, я был судим и находился в тюрьме». – «Где?» – «В Югославии». – «За что?» Я говорю: «За превышение дозволенной религиозной пропаганды». – «И ничего больше?» – «Ничего больше». – «Никто не может получить вид на постоянное жительство в Америке, если была судимость. Поэтому мы не можем дать вам визу, пока вы не представите документы». Я говорю: «Так никто мне не выдаст такие документы – это же Югославия, коммунистическая страна». – «Ну что вы, Югославия же нейтральная страна». – «Это с вашей точки зрения нейтральная, а тридцать лет назад, когда в России был Сталин, там была коммунистическая диктатура». – «Ну, вы нам не расписывайте, мы отлично знаем, что происходит в Югославии. Пожалуйста, предоставьте необходимые документы, иначе мы вам постоянную визу выдать не сможем». Я говорю: «А что нужно?» – «Документ от югославского правительства».

Я написал официальное заявление и отправил по адресу, который мне дали. Никакого ответа. Я послал заказное письмо – снова нет ответа. Я пришёл в консульский отдел и говорю: «Я послал письмо, вот расписка: почта доставила, а ответа нет». – «Нас это не касается, это ваше дело. Захотите – достанете. Иначе визы не будет, так как вы были судимы». Тогда я позвонил в Сербскую Патриархию, и там мне сказали: «Да, мы знаем, мы тоже получили сообщение, владыка Лаврентий нам сообщил. Но лучше, если вы приедете сами».

А надо сказать, что в это время в Югославии порядки в некотором смысле стали действительно несколько иными, чем в других странах советского блока. После того как Тито поссорился со Сталиным, он должен был как-то наладить отношения со странами Европы. В результате стало возможно любому человеку, имеющему паспорт любого государства на территории Западной Европы, приехать в Югославию без визы и югославский гражданин мог въехать в любую из этих стран тоже без визы.

Во всём остальном Югославия оставалась коммунистической страной. Это была настоящая диктатура, и там шутить не умели – я это хорошо знаю по себе. В то время в стране были гонения на религию – такие же, как и в Советском Союзе.

Мне ничего не оставалось, как сесть в самолёт и полететь в Белград. Конечно, я сообщил об этом в Патриархию. Когда я прилетел, меня встречали секретарь и водитель патриарха с машиной и передали от патриарха приглашение сразу же приехать к нему в Патриархию, быть его гостем. Секретарь мне шепнул: «Это для вашей безопасности». В Белграде жил брат моей покойной жены, он тоже меня встречал. Мне не хотелось его обижать, и я сказал об этом секретарю. Он сказал: «Конечно, это дело ваше, но если вдруг потребуется срочно связаться с Патриархией – вот телефон». Но ничего не произошло. Я пробыл несколько дней у моего шурина, а потом переехал в Патриархию.

Когда патриарх меня принял, мы довольно долго разговаривали. И патриарх сказал: «Ну что ж, раз они настаивают, вам придётся поехать в Новый Сад. Поезжайте».

Приехав по данному в американском консульстве адресу, я узнал, что это адрес организации, аналогичной НКВД в России, УДБА – Управа државна безбедности Югославии. Меня встретили холодно-любезно, провели наверх к каким-то довольно крупным военным чинам. Их было двое. Один из них взял у меня паспорт и передал какому-то чиновнику. Затем начался разговор.

Разговор мало чем отличался от памятного разговора, случившегося тридцать лет назад, перед тем как меня осудили и отправили в тюрьму. Но разница всё же была. Она заключалась в том, что когда я начинал слишком уж спорить, в те времена мне давали зуботычины, а сейчас любезно угощали кофе. Но содержание оставалось прежним. В конце разговора мне было сказано: «Мы не можем выдать вам такой документ, вы его от нас никогда не получите. Понятно?» – «Понятно», – сказал я. – «Ну вот и всё».

Разговор был прерван стуком в дверь. И это тоже оказалось новым по сравнению с давним допросом и, вероятно, было бы невозможно в те годы в Советском Союзе. В кабинет вошёл священник. Мои собеседники очень удивились, увидав его, но вели себя вежливо. А он сказал: «Я пришёл по распоряжению нашего владыки епископа Новосадского, чтобы сообщить вам, что владыка уже организовал поездку архимандрита – я тогда уже был архимандритом Владимиром – в Бачку Тополу». Бачка Топола – это районный центр, где находился районный суд, в котором меня судили, там я был арестован. И там председатель суда ждал встречи со мной. Когда они услышали об этом, один из них сказал: «Ну что ж, видимо, епископ устроил это через Верску комиссию». А Верска комиссия – это то, что по-русски называлось сначала Советом по делам Православной Церкви, а позже Советом по делам религий при Совнаркоме СССР (потом – при Совете министров СССР). «Что ж, раз Верска комиссия пошла на это для связи между правительством и Церковью, пожалуйста, поезжайте, но помните, что мы вам сказали, – от нас вы ничего не получите».

Ну я поехал, отдавая себе отчёт в том, что это холостой заряд и холостой выстрел, что ехать, собственно, надо только для того, чтобы быть вежливым по отношению к епископу и убедить консульство, что документ мне не дают. Мой шурин поехал со мной, он очень за меня переживал.

Мы приезжаем в Бачку Тополу. На месте старого суда стоит новое красивое здание. Нас встречает вежливый молодой человек. «Я очень рад с вами встретиться и поговорить. Пожалуйста, садитесь». Мы садимся. Я представляю своего шурина. И молодой человек говорит: «К сожалению, мы не можем вам помочь». Я спрашиваю: «Почему?» – «Мы потеряли ваше дело. Вашего дела просто не существует. У нас нет документов, на основании которых мы могли бы дать справку». – «Как это возможно?!» – «Ну, знаете, тридцать лет прошло, много воды утекло. Мы переехали в новое здание. Все архивы пропали. Единственное, что мы нашли, – это запись в журнале. В нём фиксировались дела, которые велись. И там есть ваша фамилия и число, когда вас судили». – «За превышение дозволенной религиозной пропаганды?» Он подтвердил. Я говорю: «Так дайте мне фотокопию этой страницы, мне больше ничего не надо». – «Знаете, к сожалению, это довольно сложный вопрос». – «Почему?» – «Потому что нам сообщили из Министерства внутренних дел, что этот вопрос может быть решён только на дипломатическом уровне. Запрос должен пойти в Министерство иностранных дел, а Министерство иностранных дел должно переслать его в Госдепартамент Америки, Госдепартамент Америки тоже должен сделать официальный запрос. Если вопрос будет решён положительно, тогда мы вам эту копию дадим». Я понял, что это пустой разговор, ничего не получится.

Ну, хорошо, нельзя так нельзя. Но потом мы начали разговаривать просто так, как обычные люди. Он оказался местным венгром, гражданином Югославии, сочувствовал маршалу Тито. Конечно, он ничего не знал о том времени, потому что тридцать лет назад был маленьким мальчиком. Мы дружески распрощались.

Когда мы приехали в Патриархию, я рассказал всё патриарху. Патриарх отнёсся к этому с сербским темпераментом: сжал кулак и стукнул им по столу: «Я так и знал! Мерзавцы! Что делают! Я вам говорить не хотел, думаю, пусть съездит, посмотрит сам. Ну ничего, мы это дело поправим. Я напишу заявление, и посмотрим, как христианская Америка отнесётся к такому документу Сербского патриарха». Затем продиктовал заявление, в котором говорилось, что такой-то был с такого-то до такого-то года священником, никогда не был судим с точки зрения Церкви; с его стороны никогда не было никаких нарушений – ни канонических, ни нравственных или каких-то других. Был судим государственной властью «за превышение дозволенной религиозной пропаганды». Поскольку я был британским гражданином, живя в Англии уже тридцать лет, у меня был британский паспорт; без этого паспорта я не мог бы прилететь в Югославию. «Пойдите в Британское посольство и передайте им этот документ, чтобы они сняли с него копию и имели у себя в архиве на всякий случай. После этого сразу же, не задерживаясь, садитесь в самолёт и летите в Лондон с моим благословением».

Я так и сделал: позвонил в посольство. И мне ответили, что все знают, что им о моём приезде уже сообщили, что управляющий делами – тогда не было посла – просит меня прибыть. «И пожалуйста, пройдите через главный вход, потому что он хочет встретить вас лично». И вот мы подъезжаем к посольству. Входим туда, и навстречу идёт – я глазам своим не поверил – мой бывший студент, которого я учил русскому языку в Кембриджском университете. А он вдруг заключил меня в свои объятия: «Я так рад вас видеть!»

Мы долго беседовали. Он мне рассказал о положении Церкви в Югославии. Оно было совсем не таким, каким его изображали югославские власти, что с большим трудом, но Церковь выживает. В общем, картина, характерная для коммунистических стран, в том числе и для Югославии. Я оказался прав в оценке положения Церкви в тоталитарном государстве.

Когда я пришёл в американское консульство с письмом патриарха, консул прочитал его и сказал: «Это, значит, от патриарха? Но в Югославии Церковь отделена от государства?» Я говорю: «Да, отделена». – «Ага, значит, этот документ нам не годится, потому что он должен быть от правительственных учреждений, а не от отделённой от государства Церкви». Тогда я рассказал ему всё как было: был там-то и разговаривал с тем-то; и что мне было сказано: «Никогда вы от нас такого документа не получите». То есть получилось так, как я предупреждал. Я напрасно туда летал, напрасно тратил время и деньги, но ничего не получил и никогда не получу. «Мне, – сказал консул, – очень жаль, но это означает, что мы не сможем дать вам визу. Вы не можете въехать в Америку». – «Но верните хотя бы паспорт». – «Пожалуйста». Он протянул мне паспорт, а в нём всюду печати: «кэнсел», «кэнсел», «кэнсел» – «отменено», «отменено», «отменено». Все мои визы отменены, даже те, которые давали мне возможность посещать мать. Я говорю: «Что это такое?» – «Это, – отвечает, – по закону». – «Что по закону?» – «Вы подали прошение о постоянном жительстве, и с этого момента все поездки туда, даже в гости, отменяются, пока не будет окончательного решения по вопросу о постоянной визе». Я говорю: «Как? У меня же там мать!» – «Мне очень жаль, но это уже ваше частное дело. Мы действуем по закону». Я говорю: «Слушайте, но приближается круглая дата – скоро ей исполнится сто лет. Сейчас подходит Рождество, я собирался её навестить...» – «К сожалению...»

Конечно, я был очень расстроен, однако никому ничего не говорил. Но об этом узнал мой старый друг, бывший аббат Ампльфорского аббатства архиепископ Вестминстерский, глава Католической Церкви в Англии. Он позвонил американскому послу, с которым был в хороших отношениях, и рассказал ему мою историю. И оттуда пришло распоряжение консулу: выдать такому-то визу на месяц для посещения матери. Визу мне вручил посол. Я по телефону сообщил митрополиту Американскому Феодосию, что приезжаю только на месяц.

Итак, я получил визу на месяц. Звоню в Нью-Йорк. Там уже знают о всех моих трудностях, что я летал в Югославию. Я сообщил, что прилечу в Америку на месяц, – мне разрешено посетить мать, но затем я должен вернуться в Англию. После этого мне позвонили: «Владыка митрополит просил вам передать: приготовьтесь, 12 января вы будете посвящены в епископа Вашингтонского». Интересно, что патриарх Сербский, с одной стороны, и митрополит Американский, с другой, поступили против воли государственных властей. Митрополит не имел права меня посвящать в епископы, да ещё с титулом «Вашингтонский», если я не проживаю в Америке и не имею разрешения на постоянную работу. Но он решился на это.

Я прилетаю, совершенно не подготовленный стать епископом ни духовно, ни в бытовом плане. Мне даже негде остановиться. Наконец такое место нашлось: в Вашингтоне жила моя племянница, которая была замужем за отцом Виктором Потаповым – настоятелем храма Зарубежной Церкви. Как известно, Зарубежная Церковь не в большой дружбе с другими Православными Церквами. Но так уж получилось. Все Потаповы пришли на мою хиротонию. И маленький мальчик, мой внучатый племянник, потом говорил: «Когда мы вместе делали нашего дедушку владыкой...» Взрослые потом долго шутили по поводу этого его высказывания. Это произошло 12 января 1980 года.

Так я стал епископом. Всё произошло очень быстро. Конечно, мне надо было хоть какое-то время просто побыть викарно под покровительством владыки Иоанна. Признаюсь: все это немного вскружило мне голову: я – епископ! Каюсь в этом, это была ошибка с моей стороны, не надо было так сразу становиться епископом.

Из-за того что я ещё не был готов к епископству, получилась крупная неудача, произошло взаимное непонимание. Я ничего не знал тогда о церковных делах Америки, поэтому не учёл, что в Америке уже был некий обновленческий священник Кедровский, который посеял там довольно много обновленческих семян. И эти семена давали всходы в разных епархиях и в разных условиях, независимо от юрисдикции. Это было очень похоже на то, что происходило в России: несерьёзное отношение части духовенства к Церкви, вылившееся в обновленческое движение «Живая Церковь». Подобное происходило и в Америке. Там даже был суд, и не так-то просто было вернуть занятый обновленцами главный собор. И в Сан-Франциско подобралась группа молодых священников, которые имели совершенно превратное представление о том, что есть Церковь. Мне это было особенно ясно, потому что примером для меня была Сербская Церковь.

Надо сказать, что Сербская Церковь, которая в течение многих столетий жила в очень трудных условиях, существовала все эти годы только благодаря очень определённому каноническому сознанию, ясному пониманию, что такое Церковь, и твёрдой внутренней дисциплине в отношениях духовенства к епископам и епископов к своей пастве. Всякий епископ был этнарх, особенно во времена пятисотлетнего турецкого ига в сербских землях.

Мои представления о том, какой должна быть Церковь, отличались от тех, что были в условиях Америки или в России в 1918–1920-х годах. Один молодой священник сказал мне: «Владыко, будьте осторожны, потому что у нас здесь традиция – бороться с архиереями». Забегая вперёд, скажу, что мой преемник, которого я хотел сделать своим викарием, епископ Тихон, получивший свое имя в память святителя Тихона Московского, сказал этому священнику сразу же после того как я уехал: «Чтобы я не видел тебя на территории епархии!» – и выгнал его. Вот какая была обстановка.

Мне было совершенно ясно, что нужны решительные шаги. И я их сделал. Написал циркулярное письмо, перевёл многих священников в другие места и дал понять, что потребую соблюдать абсолютную, железную дисциплину. И тут произошёл открытый мятеж, непослушание. На епархиальном собрании были дикие крики, противостояние.

И в конце концов Синод Американской Православной Церкви послал епископа – я имени его называть не буду – со священником проверить, что же у нас происходит. А меня пригласили на заседание Архиерейского Собора. Фактически Собор и Синод было одно и то же, потому что было всего одиннадцать епископов и они всегда собирались вместе. По-английски это называлось «Синод», а фактически был Собор. Все собирались. Я задал вопрос митрополиту Феодосию: «У вас есть какие-нибудь обвинения против меня?» – «Нет». – «Ничего?» – «Ничего». – «В чём же тогда дело?» – «А вот в чём: у нас есть сведения, что половина священников епархии уедет, если вы вернётесь». Впоследствии я узнал, что речь шла о взбунтовавшихся молодых обновленческих священниках, а старшее поколение священников было горой за своего епископа. Это выяснилось очень скоро. Но дело было сделано. Епископы оказались на стороне смутьянов.

К утру мне надо было дать ответ. Естественно, ночь я провёл в молитве и сквозь тонкий сон услышал голос моей покойной жены. Она продиктовала мне письмо, которое я должен написать Архиерейскому Собору. Я встал, сел к столу и начал записывать то, что звучало в моих ушах. Письмо было написано на блестящем английском языке, что для меня не было характерно, с юридической лексикой, как будто его писал адвокат, без единой ошибки. Я все это перепечатал на машинке и явился с этим документом. Это было прошение об отставке.

Дискуссии не было. Моё письмо было прочитано в полной тишине. Моя отставка была принята. Это письмо было разослано во все мои приходы. Мне был дан отпуск, и я имел возможность поехать в Лондон и там собрать записи моих бесед по радио, которые Би-Би-Си транслировало в течение двадцати девяти лет на Россию. Позже у меня появилась возможность снова передать всё это по радио на Россию, но уже другим путём.

Я вернулся в Америку. Это было время Великого поста, и мне было разрешено остаться на Страстную неделю и Пасху у себя в епархии. Я вернулся, и тут сразу наметилось разделение. С одной стороны – горячие сторонники мои и всех моих мероприятий, а с другой – те, кто был настроен враждебно. Бог им судья. Мне это было очень полезно. Я не сожалею, что всё так получилось, это было по Промыслу Божию.

В епархии было несколько женщин, которые очень хотели организовать монастырь. И в Великую Пятницу я собрал их в историческом месте, в Евгеньевской пустыньке, где до того жили монахи, но они потом уехали. Там оставался один монах, которого я назначил на трудный приход, и он там очень хорошо справился. В Евгеньевской пустыньке мы открыли монастырь Святого Креста.

История этого монастыря интересна. Сравнительно недавно было нужно собрать всех монахинь где-то вместе, потому что было несколько женских монастырей с небольшим числом монахинь. И вот владыка Тихон решил женский монастырь Святого Креста закрыть, а открыть мужской. Он назначил туда молодого монаха, моего бывшего воспитанника, американца, который принял Православие, потом некоторое время жил на Валааме, в Валаамском монастыре как гость, и теперь стал молодым и горячим монахом. Монастырь был назван именем святителя Иоанна Шанхайского и Сан-Францисского, чудотворца. Для меня это было сюрпризом. Именно владыка Иоанн привёл меня в Церковь. Я присутствовал на его канонизации. Канонизировала его Зарубежная Церковь. К его титулу «Шанхайский» был добавлен титул «Сан-Францисский».

Мы встретились с владыкой Тихоном, когда я приехал на канонизацию святителя Иоанна. Мы вместе служили в крепости Форт-Росс, которая осталась с тех времён, когда принадлежала России – было такое время в начале XIX века. В День независимости Америки мы всегда совершали там литургию. И я почувствовал, что мой преемник владыка Тихон полностью разделяет слова владыки Иоанна о том, что «в Православной Церкви евхаристия выше юрисдикций». Это был нечастый случай в отношениях различных Православных Церквей друг к другу.

Я вернулся в Вашингтон. Было Прощёное воскресенье. Туда приехал митрополит Феодосий, и мы очень искренне публично просили друг у друга прощения. Он меня благословил остаться в Вашингтоне, где я и был до назначения меня в Сан-Франциско. Сравнительно короткое время я был его викарием. Между нами восстановился полный мир.

В 1993 году я снова поехал в Сан-Франциско. Владыка Тихон дал мне благословение служить, где хочу и когда хочу, одно только просил: чтобы он был в курсе моих поездок. Вот так. На этот раз я поехал в Сан-Франциско потому, что туда прилетал Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II по случаю начала празднования двухсотлетия Православия в Америке. Мы встречали Святейшего Патриарха в аэропорту – владыка Тихон, я, митрополит Феодосий и другие иерархи. И Святейший Патриарх, прилетев в Сан-Франциско, узнал, что произошло в это время в России. Был очень сложный момент. А патриарх – в Америке, за океаном. Конечно, он не мог остаться. Он сказал мне во время торжественного обеда, данного в его честь, что должен быть сейчас со своим народом, что должен немедленно вернуться. И он вернулся в Россию.

А в это время все епископы нашли момент подойти ко мне и попросить у меня прощение за то, что поддержали бунтовщиков и мне пришлось уехать из Сан-Франциско. Таким образом, все закончилось по-хорошему. Слава Тебе, Господи, слава Тебе!

Образно говоря, в Сан-Франциско были мои смотрины, а в Вашингтоне я венчался с Церковью Американской, причём везли меня на это торжество священник Русской Зарубежной Церкви и его матушка.

Конечно, для меня это был очень важный момент, перемена всей жизни, огромная ответственность. В этот день четыре епископа совершили мою хиротонию, на торжество были приглашены представитель Сербской Церкви, епископ, и епископы Американской Церкви. Было много народа. Съехались все мои родственники, независимо от того какие взгляды у них были. В этом случае оказалось, что все мы были вместе во Христе. Так началось мое архиерейское служение.

Это была первая в истории хиротония православного епископа в Америке с титулом Вашингтонский. Сам митрополит был архиепископом Нью-Йоркским и всея Америки и Канады, а Вашингтон был самостоятельным, но это было викариатство митрополита. И я был первым, кто был посвящён в Вашингтоне.

Через три дня после посвящения я получил по почте письмо из Белого Дома от президента Соединённых Штатов Джеймса Картера: «Поздравляю вас с историческим моментом в вашей жизни – первым посвящением православного епископа города Вашингтона, и желаю вам счастливой жизни и многих лет управления вашей паствой в нашем престольном городе». Я не ожидал такого. Никто меня об этом не предупредил. И я понял, что, образно говоря, выиграл в лотерею. Не я выиграл, конечно, а Церковь, но всё-таки...

Через месяц я вернулся в Лондон. Сделав несколько копий с документа, я пришёл в консульство. Консул принял меня тепло, обещал «войти в контакт». А через два дня я получил официальное письмо, в котором говорилось, что вопрос о моей судимости снят и я получаю разрешение на постоянное жительство и работу в США. Подпись – консул.

Конечно, бюрократия – она всюду бюрократия. И относиться к этому нужно с юмором. Но, увы, бывают и трагические случаи. Я знаю несколько таких примеров.

В Вашингтоне, в соборе, где я служу и где меня посвящали во епископы, был настоятель – гражданин Соединённых Штатов отец Димитрий Григорьев... Его матушка уже целый год лежала в коматозном состоянии после инсульта. Не всякий инсульт кончается так, как это случилось с моей матушкой, в течение суток. Бывают, что после этого люди лежат годами. Подобное случилось и с матушкой Галиной. У неё была родственница в России. И она хотела навестить, только навестить, свою больную родственницу и, возможно, попрощаться с ней навеки. Она подала прошение с просьбой о гостевой визе, указав все подробности. Ей отказали на том основании, что у неё может быть намерение остаться навсегда в Америке. Она говорит: «У меня старая мать, я её содержу, она без моей помощи обходиться не может. Квартира оформлена на мое имя. Я не собираюсь покидать мать и бросать её на произвол судьбы. Я лишь хочу навестить мою родственницу, которая тяжело больна. Может быть, я увижу её в последний раз». В визе ей было отказано, так как чиновники сочли её доводы неубедительными. Она подавала прошения пять раз, и пять раз ей было отказано.

Вскоре после моего посвящения в епископы я как епископ Вашингтонский, епископ Православной Церкви в Америке, был приглашён в качестве члена делегации на Конференцию по правам человека, проходившую в Мадриде в конце 1980 года. Начало таким конференциям было положено в Хельсинки, когда были выработаны Хельсинкские права человека. В Мадриде я встретился с советской делегацией, во главе которой стоял замминистра иностранных дел Леонид Федорович Ильичёв. Он был известен как автор статей в журнале «Наука и религия», в которых нападал на религию. Мне было интересно с ним встретиться и поговорить.

На Мадридской конференции стоял вопрос о том, согласится ли советская делегация подписать соглашение, согласно которому, если у советского гражданина близкий родственник, проживающий за границей, находится под угрозой смерти из-за болезни, ему обязаны срочно выдать визу – при условии, что он представит медицинские свидетельства болезни. Я беседовал с членами советской делегации и с самим Ильичёвым. Они предлагали какие-то свои варианты, но в конце концов всё подписали.

Вскоре я узнал, что в России на восемьдесят первом году жизни умирает моя сестра от рака печени. Она оказалась в России, потому что вышла замуж за человека, который сразу после войны вернулся на родину. Советские чиновники не давали мне визу, конечно же, из-за моих радиопередач на Би-Би-Си и другой деятельности, которая не согласовалась с политикой СССР. Я говорил то, во что верил и что считал важным сказать, а именно – о преследовании религии в России.

Мне четырежды отказывали. Но об этом узнал советский посол в Вашингтоне Добрынин. Он меня принял. Наш разговор продолжался более часа. Он говорил о том, какое огромное значение в жизни людей имеет та или иная идеология, те или иные убеждения, в том числе и религиозные или антирелигиозные. И в качестве примера привёл себя и свою мать: «Моя мать только что скончалась, – сказал он. – Она была религиозным человеком и всегда молилась за меня и благословляла меня, особенно когда я ехал сюда, в далёкую Америку. А я вот – нет, я не религиозный, у меня совсем другие убеждения. Что же, приходится жить в этих условиях, одни так, а другие эдак». Тогда я ему сказал: «Знаете, ваша мать и сейчас за вас молится». Он вздрогнул и удивлённо на меня посмотрел. Я подтвердил: «Да, из иного мира». И вдруг я вижу, как лицо этого вельможи, этого дипломата, прекрасно знающего, как с кем нужно говорить, вдруг стало меняться и стало лицом сына человеческого, по Евангелию, сына своей матери. И вдруг он произнёс: «Из иного мира? А кто знает, может быть... Я вам дам визу, не спрашивая Москву. Как посол я имею на это право».

Когда я прилетел в Москву ночью, меня сразу задержали. Начался долгий разговор, который продолжался почти до утра. Понятно: у них были сведения, что в визе мне было отказано. Однако я её им предъявил. Виза в Советский Союз оформлялась отдельной бумажкой, а не штамповалась в паспорте. Видимо, меня подозревали в том, что эта виза фальшивая. Так или иначе, они должны были выяснить, откуда у меня эта виза, тогда как у них есть сведения, что впускать меня в страну нельзя.

Через стекло я видел, что они кому-то звонили, с кем-то долго разговаривали, один из них вышел, затем вернулся с какими-то бумагами. Я терпеливо ждал. И вдруг подходит ко мне молодой человек в форме и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, что такое архимандрит?» – «Архимандрит – это среднее между священником и епископом. Ну как, например, у вас: майор и генерал, а полковник между ними». – «Ага, значит, вы, другими словами, генерал?» Я говорю: «Ну если сравнивать – да, выходит так: я епископ – значит, я генерал». – «Ага, ну хорошо», – и ушел внутрь. Потом опять вернулся и стал такие вопросы задавать, и я ему давать такие ответы, что я начал опасаться, что меня арестуют за религиозную пропаганду в публичном месте. В конце концов молодой человек вышел с моим паспортом и визой и сказал: «Ну и повезло вам, батюшка». Посадили меня в такси, и я отправился в гостиницу «Космос».

Когда я вошёл в гостиницу, было около шести утра. В холле, конечно, никого, кроме дежурной, не было. Я заметил, что женщина посмотрела на меня с интересом – я был в рясе и с крестом. Дежурная спросила: «Какая программа вас интересует? Очевидно, вас интересуют церкви?» Я говорю: «Нет, у меня своя программа». – «Какая?» – «У меня сестра умирает от рака». – «О! Я вам очень сочувствую! В таком случае мы вас только зарегистрируем. Поезжайте к вашей сестре, только, пожалуйста, приходите ночевать в гостиницу. Иначе и у вас, и у нас будут неприятности». Я пообещал.

Через некоторое время в холле появилась другая женщина, помоложе. Я к ней обратился: «Когда я ехал, то увидел недалеко от вас церковь. Она действующая?» – «Да-да, – говорит, – это Алексеевская церковь. Но я хожу в другую, потому что там лучше поют». Получив такой ответ тогда, в 1981 году, я подумал, что не все в России так уж печально, как мне представлялось.

На следующее утро я не мог сразу пойти к моей сестре, потому что мне было сказано, что в первой половине дня там врачебный обход, процедуры, перевязки и т. д., а после обеда можно быть сколько угодно, хоть до вечера. Поэтому, выйдя рано утром из гостиницы, я пошёл в ту церковь, о которой говорила женщина. Там народ уже был. Увидев меня, прихожане спросили: «Сегодня вы здесь служите?» Я говорю: «Нет, я приезжий, гость». – «Откуда вы?» – «Из Америки». – «О, из Америки!»

Пришёл священник. Видит, у меня панагия. Под­ходит ко мне: «Благословите, владыка». Смотрит на меня, и я вижу, что он не может понять, откуда я, из какой епархии, кто я. Я сказал ему, что приехал издалека. «Откуда?» – «Из Америки». – «А, вот как! Какой вы Церкви?» – «Американской». – «Пожалуйста, пройдите в алтарь». Я иду в алтарь, а за нами идет какая-то женщина, входит в алтарь и начинает со мной раз­говаривать. Батюшка с удивлением смотрит на неё и на меня и потом говорит: «У вас разрешается женщинам входить в алтарь?» Я говорю: «Нет, а почему вы спрашиваете?» – «А вы привели эту женщину с собой». Я говорю: «Нет, я никого не приводил». Тогда он спросил её: «А вы кто такая?» Она что-то ему ответила. В конце концов, к её неудовольствию, он выпроводил её из алтаря и начал разговаривать со мной, спрашивать, кто я, где служу и т. д.

Посетив сестру, я отслужил в палате литургию. Местные священники, друзья её, принесли мне то, чего у меня не было, – антиминс, чашу и т. д. Мы вместе служили, чтобы причастить больную. Это был первый мой живой контакт с Русской Церковью.

Но об этом никто не знал. Я свободно ходил целую неделю по Москве, заходил в храмы, ездил в метро, на такси. Мне все было интересно – ведь я был в России впервые в жизни. Через неделю раздался телефонный звонок из Патриархии. Звонил священник. «Святейший Патриарх Пимен узнал, что вы, епископ братской Церкви, один находитесь в Москве, что вы ходите один. Поэтому он просил вам помочь, просил меня быть при вас. Мы предоставим вам машину. И пожалуйста, говорите, куда вы собираетесь ехать». Я поблагодарил и понял, что свою свободу потерял.

Так и оказалось. Они возили меня туда, куда хотели, а не туда, куда я хотел, по определенной программе. Иногда это выглядело даже забавно. Сопровождающий вместе со мной пришел в больницу к моей сестре. И тут во время разговора я сказал, что хотел бы посетить Донской монастырь, чтобы поклониться могиле Святейшего Патриарха Тихона, на что мне было сказано: это не записано в нашей программе. Я возразил: «Но в моей программе это есть». Он говорит: «Вы знаете, это сложно». – «Да совсем не сложно, это близко, я пойду сам». Он повесил трубку, но потом позвонил моей племяннице, дочери сестры: «Я только что разговаривал с вашим дядей. Он ходит по Москве один, и мы не можем обеспечить его безопасность. Всё-таки он епископ». Племянница говорит: «Да ничего, мы с сестрой будем его сопровождать». – «Тогда я передаю его под вашу ответственность». На том и договорились.

Вечером мы пошли на всенощную. Войдя в храм, я сразу подошёл к могиле Святейшего Патриарха и поклонился. В этот момент началась всенощная, и священник вышел, чтобы совершить каждение храма. Он увидел меня и панагию на моей груди, пригласил меня пройти в алтарь и даже попросил сказать слово. И я говорил о том, какое это счастье для меня – быть на родине, посетить Донской монастырь и поклониться могиле святителя Тихона.

Это было в 1983 году. Поздравить маму приехало множество родственников – более ста человек из разных стран. Не смогли приехать только её дочь и внучка из России. Маме дали микрофон, и она произнесла трогательные слова в адрес собравшихся. К тому времени она не могла ходить и сидела в коляске. Но во время общего вальса мой брат подбежал к ней и закружил её в танце вместе с коляской, к её великому удовольствию. Такая радость была написана на её лице, было видно, что в день своего юбилея она по-настоящему счастлива. Один из её правнуков, мальчик, выбежал вдруг на середину зала и воскликнул: «Как это хорошо! Жаль только, что такое бывает раз в сто лет!»

Её всегда отличало духовное, душевное и физическое здоровье, хотя судьба её не была лёгкой. Она пережила изгнание и жизнь на чужбине, но никогда не падала духом.

В молодости она была очень энергичной. Она училась на Бестужевских курсах – редкая женщина в те годы решалась на такой шаг, участвовала в студенческой жизни. Позже она прекрасно справлялась с семейными проблемами в трудных условиях эмиграции, была замечательной женой и матерью.

Именно моя мать, несмотря на свое иностранное происхождение, научила меня любить все русское. Если я сохранил, живя за границей, русский язык, то это её заслуга. Она записывала воспоминания моего деда, Михаила Владимировича Родзянко, и на основе этих записей была издана книга «Крушение империи». Фактически она написана моей матерью на хорошем русском языке. Она привила мне любовь к России. Несмотря на То что я вырос за границей, я всегда ощущал себя русским.

Моя мать была исключительно мудрой женщиной, любящей и жертвенной. Для неё дети были все. Но она часто говорила: «Самое лучшее воспитание – это отсутствие воспитания», – то есть отвергала всё искусственное. Она считала, что дети должны быть ближе к природе и познавать жизнь такой, какая она есть. Наша семья была очень дружной. Было много родственников. И всё это создавало ту семейную обстановку, которую я всегда очень ценил. У моих родителей и родственников не было разводов, склок и семейных драм – таких, которые бы разрывали семью. И что касается нашей семьи, то мать была той, которая своей удивительной интуицией охватывала всех и каждого, соединяя в одно целое.

Мама умерла через полтора года после своего юбилея.

Вспоминается, как по приглашению Русской Православной Церкви совместно с агентством «Русар» в Америке, в связи с приближающимся 1000-летием крещения Руси, паломническая группа из Америки, в числе которой был и я, смогла посетить великие русские святыни. И мне хочется вам поведать о великом переустройстве христианском в этой стране, которое уже тогда чувствовалось во всем. Мы были в Рождественский вечер в Даниловом монастыре в Москве, который восстанавливался как Феникс из пепла. Это символ возрождения Русской Православной Церкви.

Особо ощутили перемены, когда посещали в Ленинграде Петропавловскую крепость, Исаакиевский собор и особенно могилку блаженной Ксении Петербургской. Мы пришли в том момент, когда только что был воздвигнут на её могиле золотой крест. А потом нас обычные верующие повели на скромную могилку на том же Смоленском кладбище, где были заживо погребены священники почти 70 лет назад. Там на кресте стоит надпись карандашом «Мученики-священники, здесь заживо погребённые».

А когда Бог привёл нас в Киев, где и произошло крещение Руси, мы видели памятник святому Владимиру и то место Днепра, где совершалось крещение. Потом наша паломническая группа посетила Минск, и мы видели, как в соборе Минска завершены большие реставрационные работы. Побывали и в новом здании белорусской епархии, вид которого – как клобук с воскрыльями. Храм в нем посвящён всем святым и мученикам Белоруссии.

Всё это говорит о возрождении христианства на Руси. И мы от всего сердца радовались этим живым росткам после долгой и лютой зимы. Вера на Руси не умерла, жива, и великие перемены происходили как раз в то время, когда мир собирался праздновать 1000-летие крещения Руси.

Из истории множества стран мы знаем, что установить рай на земле невозможно, но приблизиться к нему можно. И мы приближаемся к нему в те моменты, когда на Божественной литургии присутствуем при духовном вознесении на небо.

Молитва, обращённая к Богородице, «Достойно есть...», и другая, «Достойно и праведно есть...», поются во время литургии. И пока хор поёт «Достойно и праведно есть», священник читает тайную молитву. В иных церквях разрешается, как у нас в Америке, читать эту молитву вслух, и тогда весь народ это слышит, как это было в V-VІ веках, а затем было спрятано от верующих только потому, что в то время были еретические нестроения, что невозможно было это открыть. Но сейчас мы можем об этом говорить открыто.

Что же там сказано? «Ты, Господи, сотворил нас. Но когда мы отпали...» Не сказано, что отпал кто-то другой – Адам, или Ева, или кто-то вообще. Нет, мы все отпали. «А когда мы отпали, тогда Ты воздвиг нас и восставил нас, восстановил, и на небо возвёл еси, и Царство Твое даровал еси будущее». В одной фразе присутствует прошедшее, настоящее и будущее время. Почему? Потому что это действительно возвышение нас, вознесение нас на небо, в иной мир, в тот мир, для которого мы сотворены, где нет, по выражению русского философа Н. А. Бердяева, «разбитого времени». Действительно, разбитого – об этом говорил и Василий Великий. Прошлое кончается, и не успело прошлое закончиться, как наступает будущее; а настоящего – такого, которое остановилось, нет. Оно движется, как река. Поэтому, войдя в реку, ты не можешь сказать, что ты её остановил.

Я хочу рассказать о крестике, который носил, кажется, больше пятидесяти лет, а теперь передал своему внуку Александру. Его крещение было совершено в Троице-Сергиевой лавре. Там я снял крестик с себя и передал ему. Этот крестик подарил мне отец Алексий Крыжко, вместе с которым мы были в заключении с 1949 по 1951 год. Когда меня освободили, я вынужден был уехать за границу, потому что не был рождён в Югославии.

Я переменил шесть тюрем. Когда меня привезли в главную тюрьму Югославии в Сремской Митровице, то я встретил там протоиерея Алексия Крыжко, настоятеля русского эмигрантского прихода в боснийском городе Сараево. Это был очень преданный своей пастве священник. Батюшка был арестован Титовскими властями. Слава Богу, его не расстреляли, как многих других, а бросили в камеру, где был и я. Мы были вместе сначала в этой камере, потом в другой тюрьме, а затем в лагере. Потом меня выпустили. Когда мы прощались, отец Алексий снял с себя золотой крестик, надел на меня и сказал: «Это вам на память о том, что мы были здесь вместе и подружились. Носите его и поминайте меня в ваших молитвах».

При крещении, которое с такой любовью организовали наши юные друзья-семинаристы, я передал этот крестик своему внуку Александру как символ страдания России и Сербии и всех верующих за веру православную. Это крест исповедничества и мученичества таких людей, как отец Алексий, который он мне, недостойному, передал как наследие, как залог, символ терпения.

Был в моей жизни эпизод, который стоит совершенным особняком в моей памяти, который я не забуду никогда. Потому что это было так неожиданно, так трогательно, так промыслительно и так вразумительно, что словами всё не передашь. Связано это было, вероятно, совсем случайно с нашей человеческой точки зрения, но не с точки зрения Божественного Промысла. Это было в 1988-м, в год 1000-летия Крещения Руси. Раньше обыкновенно было так: если мы приезжали, то приезжали обязательно с ведома известной организации, которая брала на себя все подробности нашего пребывания в России, – «Интуриста». И было так: куда мы хотели поехать, – не могли. А тут вдруг оказалось возможным, совершенно неожиданно, поехать куда хотим и когда хотим. И никакой связи ни с какими организациями, ни с какими особыми разрешениями, – ничего. Ну, в общем, так, как в других странах всего мира тогда было.

И вот та поездка, о которой я хочу сейчас сказать, она была по приглашению одного маленького прихода, который восстанавливался, буквально вырастал из ничего, но с удивительной историей прекрасного и сохранившегося за все эти годы храма в селе Горелец, неподалёку от Костромы, в Костромской епархии. Мы ехали туда на пикапе, целая группа была. И вдруг, совершенно неожиданно, мы резко остановились.

На дороге только что произошла страшная авария: грузовик столкнулся с мотоциклом. На земле лежал мужчина. Он был уже мёртв. Рядом с ним стоял юноша. И водитель грузовика, и юноша были в оцепенении. Мы вышли из автомобиля и поспешили к ним с желанием помочь, чем могли. Но помочь уже ничем было нельзя. Мотоциклист, зажав в руках шлем, плакал – погибший был его отцом. Я подошёл, обнял юношу за плечи и сказал:

– Я – священник. Если ваш отец был крещённым, верующим, я могу прочесть нужные для его души в данный момент молитвы.

– Да, он был верующим! Сделайте, пожалуйста, всё что надо! Отец был православным. Правда, он никогда не ходил в церковь – все церкви вокруг посносили... Но он всегда говорил, что у него есть духовник! Сделайте, пожалуйста, все как положено!

Из машины уже несли священническое облачение. Я не удержался и спросил молодого человека:

– Как же так получилось, что ваш отец не бывал в церкви, а имел духовника?

– Да, так получилось... Отец много лет слушал религиозные передачи из Лондона. Их вёл какой-то отец Владимир Родзянко. Этого батюшку папа и называл своим духовником. Хоть сам никогда в жизни его не видел.

После молитвы о новопреставленном, я спросил сына покойного, есть ли у него возможность организовать православные похороны отца. Он сказал: «Там, где я живу, церкви нет. Но недалеко деревня, в которой есть церковь, и я там все организую. Да, конечно, его надо отпеть по-православному. Я это понимаю, я это сделаю».

Если посмотреть на все это со стороны Небесной, то такая встреча с далёким и неизвестным мне до тех пор духовным сыном – это нечто трудно объяснимое, такие отношения и такие глубоко таинственные явления в нашей жизни и смерти. И конечно, это событие – и сам этот факт, и эта молитва наша о нём, – разумеется, осталось в нашей памяти навсегда. И всегда, когда я молюсь об усопших, то, конечно, молюсь и о нём.

Под сильным впечатлением от увиденного и услышанного мы поехали дальше, в Горелец. В этом населённом пункте мало жителей, а из прихожан не живет почти никто. В центре этого некогда процветавшего села стоит огромный храм. Здесь в былые времена пересекалось несколько дорог, среди них был тракт, по которому ездили высокие сановники и даже сама Екатерина Великая. В селе проходили торговые ярмарки, привлекавшие население близких и дальних сёл и деревень.

Богатые купцы построили в Горельце храм – большой, красивый, хорошо оборудованный. В отличие от других храмов здесь не было признаков осквернения или разрушения, как почти всюду. И священник нам рассказал, что тому была причина.

Когда начались гонения на религию, большинство церквей закрылось и разорилось. А здесь жили две женщины: одна учительница, а другая, кажется, секретарь местного Совета. И они вдруг заявили, что будут жить в этом храме и никого не пустят в него. И кто бы ни приходил, какие бы попытки проникнуть в храм и закрыть его ни делались, в течение тридцати лет они его хранили. И сохранили. И уже когда обе были старые и больные, то помолились, как обычно, и сказали: «Господи, Ты видишь, мы больше не можем здесь оставаться. Поэтому теперь Ты Сам уж найди того, кто может принять этот храм от нас». Помолившись, поцеловали иконы и ушли. И в тот же день неожиданно приехал священник, которого Костромской владыка назначил в этот храм – именно тогда, когда эти женщины ушли. С этим священником я разговаривал и служил в этом храме.

Когда я раскрыл антиминс – плат с изображением положения Иисуса Христа во гроб с зашитыми в особый кармашек частицами мощей, – то увидел на нем дату: 1851 год. Впечатление было такое, что этот антиминс никогда и не раскрывался с тех пор, как женщины остались там одни. Они не могли войти в алтарь, служить. Антиминс так и лежал там сложенным с тех пор, когда последний священник ушел и уже не мог вернуться. Единственное, что говорило о преследовании, – это отсутствие большого колокола, который был через выбоину сброшен с колокольни. Всё остальное осталось в сохранности, хотя эти женщины, конечно, очень рисковали. Их могли арестовать, сослать в лагерь и т. д.

Из Горельца мы поехали в Кострому, были у владыки Александра, посетили несколько храмов и видели, как восстанавливается церковная жизнь в Костромской епархии. Это было как в весенний ранний день: вы видите, как из-под снега появляются первоцветы, например подснежники. Это было символом окончания холодов, периода борьбы с Церковью Христовой, символом её возрождения.

Я чувствовал, что эта земля находится под покровом Пресвятой Богородицы. Мы знаем и по Евангелию, и из истории Церкви о Её материнской заботе обо всех верующих и о каждом конкретном человеке. На мне сейчас великопостная панагия. Это знак того, что носящий её является епископом Православной Церкви. Во время богослужения его встречают песнопением, которое обращено не к нему, а к Пресвятой Богородице: «Достойно есть яко воистину блажити Тя Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего...» Она – Матерь всех нас, Мать, Которая покровом Своим покрывает нас, молится за нас и заботится о нас, особенно о таких далёких, будто забытых людях, как этот погибший, который оказался моим далёким духовным сыном. Когда архиерей входит в храм и хор поёт «Достойно есть...», то люди думают иногда, что это относится к нему, к епископу. Нет, это относится к Той, Чьё изображение есть на панагии. Слово «панагия» означает «Пресвятая», оно относится к Пресвятой Богородице, потому что Она является Защитницей и Помощницей каждого епископа, особенно если эта помощь нужна его пастве. Этого не надо забывать и архиереям, и верующим. Молитесь за ваших архиереев, молитесь Пресвятой Богородице, Которая входит в храм вместе со Своим изображением на панагии в Своей изумительной, безграничной святости. Молитесь о том, чтобы каждому архипастырю было легче совершать служение под покровом Пресвятой Богородицы.