12. Гомилетика или Теория проповеди Вине

(Homiletique ои Theoriе de la predication par A. Vinet)

Между гомилетиками настоящего столетия видное место занимает гомилетика или теория проповеди Вине. Автор ее (1797–1847) в свое время был горячий публицист, отстаивавший с жаром свободу совести и отделение церкви от государства, в видах более свободного развития церковной жизни, – бойкий писатель и критик, суждениям которого придавали большое значение первостепенные авторитеты французской литературы, – влиятельный проповедник, пользовавшийся в свое время заслуженной славой, и наконец, блистательный профессор словесности (в Базельском университете) и практического богословия (в Лозаннской академии). Имя его ставится очень высоко в французско-протестантских кругах, и в настоящем столетии среди реформатского вероисповедного общества он является первой и самой главной величиной. Его ставят наравне с Шлейермахером, этим влиятельнейшим протестантским богословом-философом, и говорят, что он во французской отрасли протестантства занимает такое же место, какое Шлейермахер занимает в немецком протестантстве. Для означения его влияния на его вероисповедное общество, его называют религиозным инициатором (initiateur religieux).¹⁸³ Во внимание к такому авторитету Вине, мы не можем не дать места в предпринятом нами обозрении замечательных гомилетиков его гомилетическому руководству, за достоинство которого служит ручательством уже одно славное имя автора. Кроме того, ознакомить с его книгой наших читателей побуждает нас еще то, что он, при своем научно-литературном авторитете является представителем особого вероисповедного общества, французско-реформатского, при всей близости к немецкому протестантству, жившего особой самостоятельной жизнью и не сливающегося с ним в своем развитии.

Гомилетика Вине составлена из тех лекций, какие читал он, как профессор практического богословия, в Лозаннской академии. Эти лекции, читанные с одушевлением и отличавшиеся изяществом мысли и изложения, производили сильное впечатление на слушателей. Но он не издавал их при своей жизни. Oни изданы после его смерти (в 1853 году) почитателями его памяти, с очарованием слушавшими его уроки, излагаемые с кафедры. Помня то сильное впечатление, какое он производил на слушателей, и ценя их достоинство, они не хотели, чтобы они пропали для публики, в особенности той ее части, которая имеет ближайшее отношение к делу проповедничества, и издавая их в печать, думали тем оказать услугу науке о проповедничестве. Но одного полного исправленного курса лекций они не нашли в его рукописях, как заявляют они в предисловии к изданию его гомилетики. У них под руками было несколько рукописей, и в иных отделах курса была значительная разница между этими рукописями. Кроме того об иных пунктах у Вине остались только краткие замечания, не передающие всего того, что он излагал на лекциях. В таких случаях издатели обращались к тетрадям слушателей, и из них заимствовали добавления к кратким отрывочным замечаниям профессора, найденным в его записках: эти дополнения в изданной ими книге они означали вносными знаками. Такими же вносными знаками они обставляли те строки или места, в которых находили нужным изменять оригинальный текст автора, или для дополнения не оконченной фразы, или для соединения отрывков, не связанных в рукописи между собой. Впрочем эти вставки и изменения текста Вине (замечают издатели) касаются только незначительных частностей. Они заверяют, что книга, ими изданная, с совершенной точностью воспроизводит мысли Вине об одной из самых важных отраслей его учения, и со стороны формы она, после неоднократных пересмотров и сличении его рукописей, имеет такой вид, какой дал бы ей, вероятно, и сам автор, если бы пришлось ему пересматривать свои рукописи. Такую же методу слушатели Вине употребили несколько раньше (1850 г.) при издании «Пастырского богословия» Вине, которое, вместе с гомилетикой, входит в состав практического богословия.

Посмертное издание гомилетики Вине встречено было с большим сочувствием не только бывшими его слушателями и почитателями, но всеми, интересующимися делом проповедничества. Скоро, после своего появления, оно переведено было на немецкий язык (в 1857 году Шмидом), и таким образом, сделалось достоянием не только французской, но и немецкой литературы, и немецкие критики и ученые отозвались о ней с большими похвалами. Цецшвитц назвал ее самой лучшей, самой умной книгой новейшего времени. Другие, если не разделяют такого восторженного отзыва о гомилетике Вине и замечают в ней недостатки метода и пробелы в содержании, но все-таки, как Краусс, говорят: «что предложено в ней, то высокого достоинства».¹⁸⁴

Понятно после этого, что не лишено интереса ознакомление наших читателей с такой книгой, и мы полагаем, что беремся далеко не за лишнюю работу, решаясь представить по возможности обстоятельный разбор ее. В русской литературе она почти совершенно неизвестна, и нам не случалось встречать в ней не только более или менее подробного отзыва, но даже и упоминания о гомилетике Вине, хотя по своему достоинству и содержанию она давно заслуживала нашего внимания.

Взгляд на проповедь у Вине ораторский. Он смотрит на проповедь, как на вид красноречия, и подчиняет проповедь общим законам ораторского искусства. Hет и не может быть, по его суждению, двух риторик или двух законов красноречия. Риторика одна, и гомилетика есть не что иное, как вид риторики как рода, излагающая и применяющая общие законы красноречия к частному виду ораторских произведший, именно к красноречию церковному или проповеди. По своей основной точке зрения Вине ближе всего примыкает к Шотту и Теремину, замечательним гомилетам первых десятилетий нашего столетия. Он усвоил их воззрения, и они, в его развитии и изложении, получили более изящную оболочку, благодаря тому живому языку, каким он умел излагать и сухие научные предметы. В особенности заметно на него влияние Теремина, которого часто и цитует он в своей гомилетике.

Построение гомилетики Вине самое простое. План ее заимствован из старой риторики. Вине разделяет свою систему гомилетики на три части, и подобно древним риторам, говорит, во-первых, об изобретении, во-вторых, о расположении и, в-третьих, об изложении. Этим трем частям предпослано довольно обширное введение, в котором автор установляет и разъясняет взгляд на красноречие вообще, и церковное в частности, и его задачу. Недостает в книге Вине части о произношении, о чем трактовали древние риторики. Вине и издатели его теории проповеди не объясняют причин этого пропуска, и неизвестно, касался ли того предмета Вине в своих лекциях. Подобно некоторым другим авторам риторики и гомилетики, Вине мог опустить из своей теории трактат о произношении потому, что хорошему произношению трудно научиться из теоретических правил: здесь главным образом полезно и необходимо практическое руководство; в деле произношения имеют решающее значение упражнение под наблюдением опытных людей и подражание хорошим примерам. Впрочем, у Вине последняя глава книги говорит о благозвучии; но замечания, в ней изложенные, о благозвучии, числе и гармонии имеют отношение не к произношению, а к стилю или изложению.

Существенное свойство красноречия, по изъяснению Вине, состоит в том, чтобы оратор, посредством своего слова овладевал душой слушателя, и чтобы душа слушателя внутренним образом, так сказать, проникалась душой оратора. Древние это свойство означали словом убеждение – persvadere, и по теории Вине убеждение – главная цель, к которой стремится оратор, а убеждение есть не что иное, как направление души и воли слушателя к определенному действию. Красноречие есть акт не отвлеченной теоретической мысли, но реальной жизни: оно имеет в виду противодействие, направляется против него и старается победить сопротивление. Его можно назвать драмой, где, хотя одно лицо является действующим, но пред ним стоят другие, которых оно хочет подчинить себе. Оно имеет завязку, перипетии и развязку; развязкой может быть склонение воли слушателя к намеченному действию или возбуждение в нем чувства, преднамеченного оратором. Действовать на волю, направлять ее в известную сторону или к известному действию – это прямая и непосредственная цель красноречия. Это главное положение теории красноречия Вине. В этом пункте он совершенно разделяет воззрения Шотта и Теремина.

Считая красноречие даром или силой убеждать, Вине считает нужным к этому общему понятию присоединить частный ограничительный признак. Он признает, что могут красно говорить люди порочные, и что можно быть красноречивым, советуя что-либо не доброе. Но при всем повреждении нашей природы, в нашей душе есть неискоренимое стремление к истине и добру, и никто не станет убеждать другого прямо к дурному делу и принять за истину ложь и заблуждение, никто не станет склонять других ко злу, ради и во имя зла. Те ораторы, которые ведут своих слушателей на ложный путь никогда не сознают и еще более никогда не скажут, что они ведут других на ложный путь. Если они и заблуждаются, то всегда облекают свои положения покровом истины и добра: как бы ни были ошибочны и, пожалуй, пагубны их представления и решения, они ратуют за них во имя истины и добра. Значит, истина и добро есть необходимое условие и прямая материя красноречия. Отсюда вытекает такой закон или такое правило для красноречия: красноречие должно служить или приходить на помощь доброму началу против худого, истине против заблуждения. И это правило можно включать в самое определение красноречия. Если оратор имеет в виду возбудить страсть или вызвать расположение к действию, ими рекомендуемому, он может сделать это только в силу вечных и божественных идей, имеющих непреложное значение для человека. Когда оратор говорит красноречивую речь, он не прибавляет чего-либо к истине, а поднимает пред слушателями один за другим покровы, скрывающие истину.

Теремин понимал красноречие как практическую деятельность, и представлял ее борьбой, какую ведет оратор за добро и истину. Эта же идея является одним из главных положений Вине. Ораторская речь (говорит он), повторяя Теремина, есть как бы борьба или сражение. Такое понимание существенным образом уясняет дело красноречия. Оратор то борется с заблуждением во имя истины, то одному чувству противополагает другое. Оружием слова он сражается с заблуждениями ума и превратными увлечениями сердца. Оратор старается овладеть нашей волей. Его труд, упорное нападение, и наша душа та крепость, которую он осаждает и хочет взять. Но и того он достигнуть может только тогда, когда придет в соглашение с нами. Kpacноречие есть апелляция к симпатии или вызов сочувствия оратору; секрет его состоит в том, чтобы в душе другого узнать и уловить такие идеи и представления, какие отвечают душе нашей и душе каждого человека. То есть, оратор выставляет такие начала, разумные и нравственные, которые мы с ним разделяем, или должны разделять: он доказывает, что мы согласны с ним, и он заставляет нас чувствовать и любить это согласие. Все это имеет одинаковое отношение как к светскому, так и духовному ораторству, и гомилетика должна воспроизводить эти начала, уясняющие сущность и задачу красноречия.

Приступая к уяснению частного, видового характера церковного красноречия, Вине существенной целью его, как всякого красноречия, ставит действие на волю; но здесь эта цель соединяется с целью наставления. Проповедник есть учитель под формой оратора. Положим, эти два предмета соединяются во всяком красноречии; но в церковном красноречии наставление более выступает, чем в других видах красноречия, и имеет более значения. Речь политическая или судебная вызывается частными обстоятельствами, и наглядный специальный предмет, обсуждается светским оратором; он стремится к результату, видному и прямо понятному для собрания; а проповедник не имеет пред собой такого наглядного предмета и не преследует прямого и видимого результата. Его акт внутренний; его результат невидимый. Отсюда для проповедника необходимо учение: учение или наставление основное его дело; увещание, обличение присоединяются к учению; но учение всегда остается в проповеди. Когда говорит оратор политический или судебный, его аудитория уже наперед возбуждена за или против того дела, которое составляет предмет его речи. А когда говорит проповедник, нет этого возбуждения; потому что нет наглядного предмета, могущего возбудить и заинтересовать толпу. Пред ним равнодушная масса, у которой нет живого интереса к предмету речи; нужно возбудить ее истинами отвлеченными. Не находя в обстоятельствах возбуждающего элемента, пусть он ищет его у истины, у Бога. Учение, – необходимая основа проповеди, – предполагает спокойствие. И церковное красноречие потому есть красноречие тихое, спокойное, которому противополагается красноречие сильное, патетическое. Оно потрясает душу, a красноречие спокойное вносит свет в умы и приводит души к размышлению. Это не значит, что проповедь не должна быть словом живым и впечатлительным. Невозможно истинному проповеднику говорить без силы, без одушевления при виде множества людей, может быть, в первый и последний раз слушающих слово о мире и спасении. Но это не должно вести к пренебрежению дела учения.

Далее, проповедник имеет свободу выбора предмета. Редко обстоятельства указывают ему этот выбор; большей частью он сам выбирает или изобретает темы для своих проповедей, чего нет в других родах красноречия.

Новое отличие духовного красноречия от светского в том, что при господстве учения в церковном красноречии проповедник в основании своего слова имеет документ. Он проповедует слово Божие; из этого документа он выходит, на него опирается и к нему постоянно возвращается.

Наконец, если ораторская речь всегда есть борьба, то в проповеди эта борьба не с личным противником, а с идеей. Здесь нет спора с наличным врагом, а оратор сам берет на себя две роли: он воспроизводит представления и возражения противной партии, какую представляет человек, заблуждающийся или уклоняющийся от пути спасения, воспроизводит для того, чтобы опровергать их. И каждый слушатель его, более или менее, заключает в себе обе спорящие партии, и проповедник является руководителем его в этой внутренней борьбе.

После определения понятия о красноречии и указания видовых отличительных свойств красноречия церковного, Вине входит в обсуждение вопроса о значении науки в деле проповедничества, или о том, может ли оказывать доброе действие гомилетика, научающая искусству проповедничества. Он ставит два крайних противоположных мнения. Одни отвергают искусство в деле проповедническом и мало или даже ничего доброго не ожидают от гомилетики. Другие напротив, очень много значения придают искусству в проповедничестве и большие надежды возлагают на гомилетику, научающую этому искусству. Вине выбирает средину между этими крайними мнениями, и, не отвергая значения гомилетики, ограничивает ее влияние.

Суждения Вине по этому вопросу развивают совершенно верный взгляд на дело, и вместе с тем устанавливают надлежащую точку зрения на искусство красноречия, что имеет важное значение для практики ораторской и проповеднической. Потому мы считаем не излишней войти в подробный анализ этих суждений.

Наш автор, смотрящий на проповедь как на вид ораторства, и придающий высокую цену искусству красноречия, больше внимания посвящает противникам этого искусства, чем поклонникам гомилетики, и по возможности старается устранить все их возражения.

Что же представляют противники гомилетики и искусства в проповеди? Они говорят, прежде всего, что здесь достаточный и самый верный руководитель природа. Говоря так, они противополагают искусство природе. Но на деле нет этой противоположности. Искусство (замечает Вине) вовсе не противоположно природе: оно развитие зерна, данного природой, и вырастает из семени, данного природой, как дуб вырастает из желудя. Искусство существует с первого момента всякого творчества человеческого. То, что называют, природой или талантом, есть тоже искусство, только более легкое, не сознающее само себя. А то, что называют искусством, ничего не делает, кроме того, что усовершает инстинкт или талант, данный природой. Желание смотреть не препятствует, а помогает зрению. Искусство также сосредоточивает нашу способность, как смотрение сосредоточивает наше зрение. Искусство не нужно смешивать с искусственностью. Оно есть не что иное, как внимательное изыскание лучших средств, ведущих к цели. Отвергать искусство значит утверждать, что возможно лучшие средства к цели сразу найдены нами. Можно даже сказать, что искусство приводит к природе, а не отклоняет от нее. Мы не так естественны, не так следуем природе в первобытном состоянии, как думают... Варварство отнюдь не есть следование природе. Цивилизация старается и более или менее успевает привести нашу жизнь и наши нравы к законам природы. Усовершаясь в каком-либо деле, мы, так сказать, восстановляем природу. Дело писателя или проповедника в этом случае не составляет исключения из общего закона. Исключить искусство из практики нашей – это значило бы отказаться от размышления и обдумывания, значило бы изгнать из всех сфер деятельность мысли, наблюдения, метод; значило бы отказаться от усовершенствования.

Другие во имя религии, во имя христианства отвергают необходимость и значение искусства в святом деле проповедничества. Здесь, говорят они, сила Божия в немощи совершается, и сила истины заменяет собой отсутствие чисто человеческих средств, предлагаемых наукой и искусством. Противополагают искусство простому слову истины, как плоть противополагается духу; искусство – дело плоти, – плохой помощник духу, будучи врагом его. – Но искусство, призываемое на помощь проповеди, есть ли плотской помощник, противный духу? Оно поддерживается наблюдением, размышлением, опытом, и является естественным помощником истине. Проповедник возвещает слово Божие, но он не ограничивается повторением откровенного слова, и личность его не уничтожается в деле его служения. Напротив, он является здесь вполне человеком, и чтобы проповедь его была живым словом, желательно и требуется, чтобы он всего себя, так сказать, погружал в свое дело, и в этом случае изучение и практика искусства есть не что иное, как разумное употребление тех естественных средств, какими располагает проповедник. Бог обращает человека; но Он обращает человека средствами человеческими, средствами человека личного, живого, нравственного. Признать это, значит допустить искусство в проповедях. Ибо что было бы, если бы человек не прилагал к делу работы своей мысли, своего усердия, своего умения, или совершал свое дело вполовину кое-как? Могут ссылаться на помощь Духа Святого, на вдохновение,от Него получаемое проповедником. Но Дух Святой не держит пера и не управляет им; необходимо, чтобы этим пером, налагающим слово от Духа, хорошо умел владеть человек-проповедник. Как скоро мы допустим деятельность человеческую, мы должны признать, что человек здесь должен извлечь из самого себя самую лучшую и самую полную часть, – к силе естественной присоединить силу приобретенную.

Ссылаются отвергающие искусство и необходимость изучения для проповедника на слово Господа: не пецытеся, како или что возглаголете: дастбося вам в той час, что возглаголете (Mф. 10:19). Но это обетование помощи Божией – обетование чрезвычайное, на особенные случаи. А если прилагать его к помощи Духа Святого, какое дает Он всякому верующему, то отсюда отнюдь нельзя выводить запрещения средств человеческих в деле возвещения веры. Иначе нужно было бы запрещать заботу о пище и одежде; потому что написано: не пецытеся душею вашею, что ясте, или что nиeme: ни телом вашим, во что облечетеся... Весть бо Отец ваш Небесный, яко требуете сих всех (Mф. 6:25,32).

Приводятся еще слова Апостола: не посла мене Христос крестити, но благовестити, не в премудрости слова, да не испразднится крест Христов (1Кор. 1:17). Премудрость слова, отвергаемая Апостолом, означает мудрость человеческую, черпающую в своем собственном источнике, и не достигающую до разумения Христова. Взять исходной точкой мудрость человеческую, для которой крест является буйством, значит отвергать это буйство, которое однако есть единое спасительное учение. В этом смысле проповедник должен отвергать мудрость человеческую. Но размышление, метод, одним словом, искусство не имеют ничего общего с мудростью человеческой, о которой говорит Апостол. Самый способный проповедник, самый мудрый в деле искусства может в обилии владеть тем, что у апостола называется буйством Божиим, тогда как, напротив, чуждый этого божественного буйства может совершенно не владеть искусством слова. Апостол Павел, отвергающий мудрость человеческую, однако не чужд искусства, и пример его слова может быть образцом для всех времен. В его речи видна сила, которой учит риторика. Пусть в школе он не изучал риторики; он учителем мог иметь Духа Святого, который наставлял его говорить с силой и убеждением. Он не хотел блистать красноречием, но он употреблял все силы, бывшие в его распоряжении для того, чтобы быть ясным, убедительным, впечатлительным. У него видны все существенные свойства оратора. Если вы, и не изучая искусства слова, будете говорить так, как он – это прекрасно. Но если вы хотите подражать ему, пренебрегая искусством, вы можете явиться невеждами; а нет ничего общего между невежеством и силой. Дело в том, чтобы быть сильными в слове, – все равно, каким путем вы ни достигнете этого. Если один инстинкт или природный талант делает вас красноречивыми, без изучения искусства, это делает вам честь; но вопрос в том, достигнете ли вы этого, не прилагая никаких усилий к тому? Будете ли вы также хорошо делать свое дело без размышления, как с размышлением, без обдумывания и обработки слова, как с обдумыванием и обработкой? Правда, истина сама по себе, в отдельности от искусства ее представления, может производить великие действия. Иногда несколько слов, сказанных от сердца, могут стоить речи, хорошо составленной. Но это бывает иногда. А если взять большинство случаев, всю широту проповеднической деятельности и обратить внимание на основной характер ее – учение, то нельзя не признать, что для более совершенного и действенного проповедничества требуется пособие искусства, которого не могут заменить ни случайная вспышка, ни вдохновение.

Признавая необходимость искусства и пользу науки для более плодотворного служения проповеднического, Вине, как замечали мы выше, считает необходимым ограничить излияния надежды, возлагаемые иными на гомилетику. Как бы ни была хороша гомилетика или теория церковного красноречия, с каким бы вниманием и усердием ни была изучаема она, она одна не может сделать проповедника красноречивым. Но курс гомилетики или правильное изучение ее необходимо и полезно: она собирает и в порядок представляет учащемуся совокупность идей и фактов, которых он сам не может собрать; она дает и освещает пред ним полное представление об искусстве, с его свойствами и требованиями. Одна практика не может дать ясного понятия о требованиях искусства и не может заменить уяснения начал его. Только у редких организаций и в редких обстоятельствах одна практика может вполне заменить искусство и науку.

Но наставник гомилетики не дает искусства проповеднику; он только указывает путь, каким проповедник может идти к усовершенствованию в своем деле. Правила науки отвлеченны и общи для всех; но искусство единое в общих законах, разнообразно в своем проявлении; оно индивидуализируется в каждом отдельном лице. Наука ставит вопрос: что должно делать? А в практике этот вопрос изменяется в другой: что я должен делать? Прилагать к делу общие руководственные правила я должен сам, применяясь к своим силам и частным случаям, вызывающим мою речь. Гомилетика не может дать ответа на этот частный вопрос: ее отвлеченные правила не могут обнимать и подробно указывать все частные условия и обстоятельства, видоизменяющиеся в каждом отдельном проповеднике, в каждое время и в каждом месте. Требуется талант для практического проявления искусства. Этого таланта не может ни дать, ни восполнить никакая теория, если нет его... Teopия отвлеченна, a красноречие реально: оно принадлежит лицу, месту и времени, и искусство не есть вещь, – законченная в себе и независимая от обстоятельств, как форма, данная разом для всех, или как неизменяемая программа. Каждый раз от служителя искусства требуется новый труд, чтобы составить хорошую речь на сегодня или на завтра.

Правила науки обобщают частные явления опыта. Правило не ставит человека в состояние творить; оно не деятельная сила, оно ничего не сообщает субстанционально; оно только указывает. Но несмотря на это, правила не бесполезны: они помогают видеть, что хорошо, и что дурно, они предостерегают от ошибок; зная их, человек, не будет идти ощупью и скорее может достигнуть совершенства. Они собирают данные широкого, многолетнего опыта и соединяют их с априорными рассуждениями. Правила дают нам сбережения прежних поколений, и мы живем этими сбережениями, как дитя живет на сбережения своего отца.

Первая часть, как в риторике вообще, так и в гомилетике Вине, говорит об изобретении. Эта часть самая важная в науке о красноречии: изобретение касается не одной только мысли или содержания речи; оно простирается и на план или расположение, и на язык или изложение. Это корень, из которого вырастает целый организм ораторской речи. Но в смысле специальном под изобретением разумеют изобретение идей или материи речи; и об изобретении, понимаемом в этом смысле, трактует Вине в первой части своей системы.

Изобретение в своем начале тайна. Зерно, из которого возникают идеи божественного происхождения. Человеческому таланту принадлежит только развитие этого зерна, которого он сам себе дать не может: это дело творческой Десницы, снабдившей нашу душу высокими способностями. Изобретение элемент ума; но умы не равны у разных людей; между ними заметны большие различия. В деле изобретения уму могут помогать известные средства, независимые от его таланта, и ум, которого изобретение слабо, пользуясь этими средствами, может развить эту силу.

Этими средствами развития служат следующие: 1) Знание. Чем больше знаете вы, тем легче для вас работа изобретения. Оригинальный ум не теряет, но выигрывает в оригинальности чрез знание. Человеку невозможно извлекать чего-либо из ничего; самое счастливое воображение должно иметь при изобретении исходную точку или точку опоры. 2) Второе средство размышление. Это сосредоточение мысли на одном пункте, с которым мы хотим отождествить себя. Оно имеет значение поливки, согревающей и оплодотворяющей зерно. 3) Анализ. Усиливающийся восходит к первой идее предмета как бы на вершину, с которой видны более широкие границы горизонта, незаметные внизу. 4) Упражнение. Чем больше обрабатывают почву, тем больше производит она; чем более дают ей, тем более и она дает.

Caмый верный инструмент изобретения солидное образование, которое расширяет пред человеком горизонты знания, и Вине рекомендует всем, имеющим в виду проповедническое служение, изучение философии, этой главной науки, вводящей нас в обладание истиной. Но это дело не гомилетики, а предварительного приготовления к служению проповедническому.

В понятии изобретения заключаются два вида работы, предлежащей проповеднику, – во-первых, выбора предмета проповеди, и во-вторых, раскрытие его. Отсюда в гомилетике Вине, в части об изобретении, два отдела: в одном говорится о предмете проповеди, a в другом о его раскрытии или о материи, служащей к уяснению предмета.

Выбор предмета речи – первое дело проповедника. В этом отношении заметно различие между красноречием судебным и политическим, и красноречием церковным. Там предметом речи служит вопрос факта, права или пользы, указываемый жизнью или случаем. В красноречии церковном вопрос индивидуальный или жизненный не указывается прямо; он есть здесь, но остается закрытым, в тайне сознания каждого. А что видно, то родового и постоянного характера. Но какого характера ни был бы этот вопрос, он заключается в пределах одной речи. Отсюда первое правило или первое условие церковной речи или проповеди – то, что предмет ее должен быть один.

Единство предмета – первый закон красноречия вообще, и в частности красноречия проповеднического. Единство существенное качество всякого произведения искусства, которое возводит к одной идее разрозненные элементы. В ораторской речи это единство более необходимо, чем где-либо в другом роде словесных или художественных произведений; потому что она не читается, а слушается, при чем, внимание весьма скоро ослабляется, если его развлекают в разные стороны; притом, ограничения тесными пределами времени, она не может без ослабления своей действенности занимать слушателя многими предметами. Имея действовать на волю, речь ораторская должна сосредоточиваться на одной мысли. Между речью, сосредоточенной на одном пункте, и речью не упорядоченной, не заправляемой одной мыслью, такое же различие, какое между стройной армией и беспорядочной толпой. Слушатели, развлекаемые разными впечатлениями при речи не сосредоточенной, не отдаются ни одному из них, и ничего не удерживают в себе. Ораторская речь акт торжественный; но будет менее торжественности, если речь вместо того, чтобы быть строгим маршем, будет прогулкой.

Все это имеет непосредственное приложение к речи церковной или проповеди. И в ней, как и в светской ораторской речи, должен быть один предмет, а не много предметов.

Единство ораторское тем отличается от единства дидактического, что в нем все элементы, соединяемые между собой, последней целью имеют приложение или практическое заключение. Оно не дозволяет истине или идее распускаться свободно; из всех каналов, по каким течет она, – и воображение, и рассуждение, и чувство – все собирается в один канал, где уничтожаются все другие, – канал, ведущий к воле и заканчивающийся в воле. Впрочем, положение церковного оратора в этом отношении несколько отлично от положения светского оратора. Он не только оратор, но вместе с тем и учитель. Он может и часто должен особенно наставлять, изъяснять. Но это не отклоняет его от существенной цели ораторского действования. В религии нет ни одного предмета дидактического, который бы не имел прямо или косвенно практических последствий: здесь никто не стоит на равнине, а все на покатости; здесь не стоячая вода, а текучая река или поток. И лучшие проповедники всегда эти дидактические предметы излагали в духе ораторском. Истина стоит в основании; из нее выводят закон. Проповедник, излагая религиозную истину, не должен довольствоваться тем, чтобы самому слушателю предоставить извлекать из нее практическае последствия; он сам должен извлекать их и практически элемент должен проникать всю речь его.

Самой содержательной главой в первой части гомилетики Вине является глава вторая, озаглавленная: «Интерес предмета». В ней обстоятельно решается и разъясняется вопрос о том, что может быть предметом церковной проповеди. Разъяснению этого вопроса предпослано несколько замечаний, устанавливающих понятие об интересе предмета.

Само собой понятно, что в проповеди должны быть предлагаемы и обсуждаемы предметы интересные. Но что собственно может быть интересным? Интересным может быть такой предмет, который может привлекать к себе нашу мысль и нашу душу, от которого, на большей или меньшей степени, стоит в зависимости наше благо. Интерес ораторский обнаруживается в чувстве важности, какую представляет для нас то или другое решение или определение. Проповедник адресуется к самой высшей силе человеческой, которую апостол Павел называет умом, – к той силе, которой мы обращаемся к невидимым и небесным предметам, к тому лучшему человеку, которого апостол Павел отделяет от человека греховного и противополагает ему. Проповедник, таким образом, хочет интересовать слушателя идеального, обращенного к добру небесному, которого еще нужно наперед вызвать или создать. Создавши этого идеального слушателя, вызвавши в человеке высшие духовные стремления, проповедник может говорить о примирении с Богом и о спасении души, и все, что имеет отношение к этой цели, имеет интерес для идеального слушателя, для лучшего человека в нас.

Приступая к обозрению частных предметов, могущих давать интересное содержание проповеди, Вине говорит, что область этих предметов чрезвычайно обширна. Христианство обнимает всю полноту жизни нашей; начала его всюду проникают, не разрушая вещей, но претворяя их и уподобляя себе. Христианство спасает всего человека, улучшает и очищает всю его жизнь. Оно не мирится только с одним грехом, и грех только гонит от себя. Природа вещей не делает их запретными для кафедры церковной: нужно только, чтобы они рассматриваемы и обсуждаемы были с христианской точки зрения.

Впрочем, это не значит, чтобы всякие вопросы, обсуждаемые с христианской точки зрения, могут быть предметом церковной проповеди. Церковная кафедра существует не для суждения о всех вещах, хотя бы с христианской точкой зрения. Она имеет специальную цель – вводить христианские начала в жизнь. Она извлекает из рудника драгоценный металл, из которого каждый из нас должен делать сосуды или орудия для своего частного употребления. Предмет церковной проповеди собственно христианство в его началах и в его приложениях. Все прочее может служить примером или изъяснением.

Отсюда исключать нужно из круга предметов, раскрываемых с церковной кафедры, все то, что не ведет непосредственно к назиданию в духе веры Христовой, и что представляет интерес светский. Кафедру церковную не нужно заставлять служить интересам жизни преходящей, как делали иные в конце прошлого столетия, говоря с церковной кафедры о лучшем способе обработки земли, о разведении шелковичных червей, об обязанностях христианина при приближении эпизоотии и т. п. Не должны быть обсуждаемы с церковной кафедры и предметы чистого знания, даже религиозного.

Само собой понятно, что церковная проповедь должна быть по своему содержанию не только религиозной, но и христианской. Какого бы предмета ни касалась она, всегда в ней должны отпечатлеваться евангельские черты, и она должна иметь особенную физиономию, по которой никак нельзя смешать ее с речью другого рода.

Собственная и единственная материя церковной проповеди христианский догмат и христианское нравоучение, – «догмат (поясняет Вине свою формулу словами Шотта), насколько он может иметь практическое приложение, и нравоучение в его непосредственной и естественной связи догматом».

Приступая к более подробному указанию проповеднических предметов, Вине разделяет их на пять классов: 1) предметы догматические, 2) предметы нравственные, 3 ) предметы исторические, 4) предметы, извлекаемые из созерцания или изучения природы и 5) предметы психологические. Разделение предметов, здесь указанное, напоминает классификацию гомилетических предметов нашего Амфитеатрова, но в то же время и отличается от нее. И у Амфитеатрова, как и у Вине, главный предмет проповеди – учение догматическое и учение деятельное. Но у него наравне с догматическим и деятельным учением поставлено учение богослужебное, разъяснению которого посвящен третий, довольно обширный отдел первой части его гомилетики о материи церковного собеседования. В гомилетике Вине нет ничего, отвечающего этому отделу; это потому, что в реформатском обществе, к которому принадлежал Вине, богослужение далеко не имеет такого характера, такого значения и такого глубокого знаменования, какими отличается богослужение церкви православной, и нет в нем такой богатой церковно-богослужебной библиотеки, какую завещали отцы и учители Церкви православному христианскому обществу. Историческое и естественное учение рассматривается у Амфитеатрова как предмет проповеди; но он не придает им самостоятельного значения, и относит их к учению догматическому, как предмет вспомогательный. Нет у него отдела о предметах психологических. Но о человеке и разных нравственных состояниях его у него есть рассуждение при изложении деятельного учения.

У Амфитеатрова гораздо подробнее и шире излагается трактат о предметах проповеднических, чем у Вине, и постановка дела и решение вопросов несколько иным, чем у последнего.

При изложении учения догматического, как материи церковного собеседования, Амфитеатров прямо и положительно говорит, что догматы не только могут, но и необходимо должны составлять материю церковного собеседования, и не делает при этом никакого ограничения. Вине же из догматических предметов, годными для церковной кафедры считает те, которые могут дать жизни твердое основание. Проповедь не должна брать на себя чистого и простого научного изложения догматики. Не вся догматика, во всей своей полноте, безразлично может давать предметы для церковных поучений. Проповедник должен брать из нее самую существенную часть, так сказать, сердцевину всякой истины: не потому это, чтобы прочее недостойно было его внимания, а потому, что для этого прочего более удобно и прилично другое место. У многих и лучших проповедников встречаются проповеди, напоминающие богословские уроки, а этого не должно бы быть. Богословие или рассуждение, взятое из системы богословской, не свойственно церковной кафедре: но может иметь место в проповеди более или менее глубокое разъяснение истины нашего спасения, отличное от школьного, систематического научного изложения. Чисто научные речи не могут быть проповедями.

С догматикой тесно соединена апологетика и полемика. Апологетические и полемические проповеди, по суждению Вине, не желательны на церковной кафедре. Чтобы быть назидательным проповеднику нужно положительным образом раскрывать истину, а не пускаться в полемику или защищать веру от нападений. Впрочем, говоря вообще, можно всю проповедь называть апологетикой; но в смысле специальном, за апологетические предметы на кафедре нужно браться с крайней осторожностью. И свойство слушателей и малый объем проповеди не дозволяют этого; иначе вместо назидания можно произвесть соблазн. И полемика, уместная на кафедре, – собственно полемика с грехом. Всякая другая полемика – с ересями, заблуждениями, инославными исповеданиями, мало прилична здесь. Лучше побеждать зло добром, и заблуждение погашать истиной, хотя совершенно нельзя избежать полемики, особенно в виду распространения лжеучений в месте служения проповедника. Апостолы восставали против пустых состязаний, но сами, по вызову обстоятельств, входили в обличения и опровержения, но всегда при этом быстро направляли свое слово к цели, – к назиданию, никогда не оставаясь на почве чисто созерцательной.

Иные проповедники истины естественной религии излагают на кафедре, и ими хотят вести к убеждению в истине откровенной. Такие прибегают к ложной методе и обыкновенно мало успевают: более сильное они хотят подкрепить более слабым. Собственно откровение дает твердость и смысл истинам естественной религии, которые только предчувствуются, а не сознаются. Это дело рационализма обращаться по преимуществу к таким предметам. А проповедники евангельские не употребляли такой ложной методы.

Вторая категория предметов проповеднических – предметы нравственные или, как называется эта категория в гомилетике нашего Амфитеатрова, – учение деятельное. Учение это, как предмет проповеди, в гомилетике Вине излагается гораздо короче, чем у Амфитеатрова, но существенное сказано в его гомилетике по этому вопросу все, и верно. Конечно, нечего доказывать, что вопросы нравоучения прямой предмет проповеди; но по этому пункту Вине, хотя кратко, считает нужным представить свои соображения о необходимости изложения нравоучения в проповедях.

Нравственная жизнь (мораль), как предмет проповеди, может быть рассматриваема с двух сторон. Есть мораль описательная, состоящая в изображении явлений нравственной жизни, и мораль наставительная, налагающая правила поведения. Первая мораль очень полезна для кафедры: она указывает материю и почву для второй. Но собственно мораль наставительная или правила нравственного поведения одни могут давать предмет для проповеди и быть ее основанием.

Общие обязанности – существенная материя проповеди. Но проповедник должен показывать силу и влияние христианских начал в подробностях и частных проявлениях жизни, даже до крайних пределов ее. Впрочем, проповеди о слишком частных предметах не удобны и не уместны на церковной кафедре. Если вы отделите от цветной или благовонной жидкости крошечную каплю, она, в своей отдельности, не будет иметь ни цвета, ни запаха. Трудно не потерять из вида ствола дерева, если сосредоточить внимание на крайних ветвях. Таковы, например, проповеди об опрятности, вежливости и т. п. Можно говорить без сомнения и о подобных материях, но только по случаю, а сами они не могут представлять достойного предмета для проповеди. Мораль частная не должна быть исключаема; по материи, подобной указанным, могут находить место в проповедях о предметах более общих или исторических.

При изложении учения о нравоучительных проповедях Вине делает заметку об обличительных проповедях. Он признает право за проповедями такого рода; толпа имеет нужду в таких потрясениях, а для верных обличения дают повод к специальному испытанию себя. Только здесь нужно избегать опасных преткновений. Возраст в этом отношении дает такой авторитет, какого юность не имеет. Впрочем, звание проповедника само по себе независимо от возрасти, и дает ему особенные полномочия. Тимофей был сравнительно молод; но апостол Павел писал ему: согрешающих пред всеми обличай, да и прочии страх имут (1Тим. 5:20). Проповедуй слово, настой благовременне и безвременне обличи, запрети, умоли со всяким долготерпением (2Тим. 4:2). Равным образом, Титу писал он: сия глаголи и моли, и обличи со всяким повелением (Тит. 1:15). Но нужно так ставить дело обличения, чтобы слушатель чувствовал, что это не человек обличает, а сама истина или слово Божие, – то слово, которое, по Апостолу, ocтрейше паче всякаго меча обоюдоостра и приходящее до разделения души же и духа, членов же и мозгов, и судительно noмышлением и мыслем сердечным (Евр. 4:12).

Хорошо решает Вине вопрос о том, можно ли в проповедях говорить об обстоятельствах времени, или о том, уместны ли на церковной кафедре проповеди, посвященные обсуждению современных происшествий. Ответ на вопрос дан положительный; но здесь замечательная постановка решения дела. Бог, говорят, научает нас фактами и обстоятельствами нашей жизни. Если так, то было бы непоследовательностью никогда не говорить в церкви об этих обстоятельствах. Сущность или главное содержание проповеди неизменяемо; но это не значит отнимать у нее ее непреходящий характер, если пользоваться ей для сближения преходящих обстоятельств с непреходящими истинами. Слушатель приносит в храм всю мелкую монету частных впечатлений, чтобы разменяли ее здесь на золото. История в руках христианина делается проповедью, и проповедь может сделаться историей... Тому, кто проповедует в этом смысле, т.е. возводя частное к общему и временное к вечному, – тому позволено говорить об обстоятельствах времени; а тому, кто в этом видит средство раздражать любопытство, мы запрещали бы это. Шум мира должен стихать во вратах святилища. Храм – небо: сюда входят как бы в вечность из временного мира, и все преходящие движения, волнующие внешний мир, не должны проникать сюда, за исключением тех, которых допускает и освящает истина.

Богатый материал для проповеди дают предметы исторические. Дело проповедника учить и наставлять; но рассказ может быть формой наставления. Факты, хорошо рассказанные, самое впечатлительное и решительное наставление; из них слушатель сам может выводить себе назидательный урок. Но повествование в проповеди не должно являться само для себя; рассказ здесь служит основанием или точкой опоры для наставления. Повествовательный элемент потому должен цениться проповедником, что большинство слушателей ничем так не интересуются, как историей, и это самый доступный для него род учения. Проповедник пренебрегает требованиями народа, когда ничего не рассказывает ему.

Проповедник найдет обильные материалы не только в священной истории, но и в истории Церкви, и в истории мира, которая есть как бы история Провидения. В особенности многое проповедник может извлекать из жизнеописаний святых людей. В этом отношении Вине признает большую выгоду в проповедническом отношении за римско-католической, а прикровенно и за нашей православной церковью, что она чтя святых, вводит обычай панегирики людям Божиим. Эти речи имеют значение потому, что в лицах, ими живописуемых, осуществляется и чрез то приобретает выразительную наглядность истина христианская. Коли можно брать тексты из слов апостолов, почему же не взять в основание самих апостолов, – их жизни и подвигов? Они образцы нравственного совершенства, которые полезно изучать. Но дело Божие не кончается с веком апостольским; и на неизмеримом поле церковной жизни мы можем пожинать обильную жатву святых воспоминаний.

Естественное учение или материи, взятые из созерцания природы, потому уместны на церковной кафедре, что природа служит второй книгой Откровения. Небеса, по слову Писания поведают славу Божию. Природа далее говорит нам о нашем падении и грехе и заставляет нас желать новой земли и новых небес. Мир физический служит притом неизмеримым символом мира нравственного, и весьма полезно указывать, как все в этом мире рассчитано на религиозное воспитание человека.

Но не наука о природе и не поэзия могут быть допускаемы на кафедру. Coзерцание природы должно быть чисто религиозное. Проповедь может воспользоваться наукой и поэтическим представлением явлений природы. Но это только средство, а не цель.

О предметах психологических краткое замечание у Вине. Главное положение у него то, что человек должен быть известен проповеднику. Психология для него светильник, при пособии которого он может видеть, что такое человек и что в нем требует внимания к себе. Не зная хорошо человека, проповедник не будет производить большего действия на слушателей... О нем могут говорить: «если бы проповедник знал нас лучше, он не говорил бы так». Проповедник, говоря человеку и о человеке, не изучивши его хорошо, может допустить большие ошибки и не будет иметь авторитета.

Но психология, предлагая нашим проповедям предметы, достойные внимания, не должна являться на кафедру ни в виде научного знания, ни в виде мелочного наблюдения: она должна быть практична и популярна. Психология чисто созерцательная или утонченная отвлекает слушателя от того, что должно занимать его прежде всего, и кроме того, она элемент мало ораторский.

Показавши разнообразные предметы, какие может брать для изъяснения церковная проповедь, Вине предполагает, что многим может показаться напрасным такое расширение области проповеднических предметов до неопределенных пределов, при котором почти ничто не исключается из нее. Господь Иисус Христос (могут представить) говорил только о благой части, о едином на потребу, которого нужно искать, с оставлением всего прочего. Спаситеся от рода строптиваго сего (Деян. 11:40). Вот сущность проповеди Иисуса Христа и апостолов, – сущность проповеди евангельской. Кафедра церковная не то, что кафедра академическая.

Вине признает силу за этими возражениями. Как же он устраняет его и оправдывает свое расширение области проповеднических предметов? Он указывает на то, что в существенную задачу проповедника входит обязанность учить; а учение не может обходиться одним напоминанием единого на потребу. Большое число людей может быть только учением приведено ко Христу. Учение в проповеди не дело только вкуса или выбора; оно дело необходимости. Не нужно при том никогда терять из вида, что проповедь только тогда сохраняет свою силу и оказывается действенной, когда представляет интерес новости и не служит повторением одного и того же. Хотят нового и не скучают, не удаляются от проповеди, когда дают им это новое. Эта потребность новости более серьезна, чем думают, и всякий внимательный проповедник износит из сокровища своего новая и ветхая (Мф. 13:52). Нового Евангелия нельзя создавать; истинно только древнее Евангелие, возвещенное Христом. Но, с другой стороны, это древнее Евангелие должно иметь печать новизны, то есть, оно должно возвещаться применительно к восприемлемости слушателей, к стремлениям и нуждам каждой эпохи: без этого оно не может быть действенным и вполне истинным. Чудесная широта и растяжимость Евангелия, его способность приспособляться к формам общества, к характерам, положениям, различным направлениям служит признаком его божественного происхождения. Проповедь ничего не потеряет, если будет уподобляться ему.

Но новость законная – новость предметов, положений, но не учений. Искусство, дело человеческое, обновляется; а Евангелие божественное не изменяемо. Чтобы достигнуть той новизны, какая дозволительна и требуется в проповеди, не нужно гения. Проповеднику стоит только открыть глаза и наблюдать. Пусть он не держится общей и отвлеченной идеи человека, но пусть изучает людей, которых имеет пред собой и которым говорит. Он будет нов, если хорошо позаботится об этом. Впрочем, его изучение дело довольно трудное: оно требует постоянного внимания, которое поддерживается усердием, но не дается им.

В отделе о предмете проповеди Вине особенную главу посвящает рассуждению о тексте библейском и его употреблении, и дает подробные правила касательно выбора текстов. Это рассуждение явилось у него уместным здесь потому, что текст, ставимый во главу проповеди, указывает предмет проповеди, и некоторые считают это необходимой принадлежностью проповеди. Вине совершенно верно говорит, что текст не есть необходимая и существенная принадлежность проповеди. Проповедь делает христианской не употребление текста, а дух проповедника. Проповедь может быть христианской и назидательной, не заключаясь в пределах какого-либо места Священного Писания. Напротив, и с текстом во главе проповедь может быть совершенно не библейской.

Но не считая текста совершенно необходимым для проповеди, Вине однако относится с одобрением обычаю ставить во главе проповеди текст и из него выводить предмет речи. В пользу его говорит, во-первых, то, что он освящен временем и практика многих поколений дает ему такую силу, что трудно уничтожить его. Во-вторых, эта метода и проповеднику, и другим напоминает то, по крайней мере внешним образом, что он служитель Слова Божия. Проповедник чрез начальный текст свое слово связывает с словом Библии, и чрез это в самом начале речи слушателю внушается уважение к проповеди, как возвещению священного слова. Далее, текст, хорошо выбранный и поставленный, сделает речь более живой, более впечатлительной и специальной, какой не может быть речь, основанная на отвлеченном представлении. Наконец, для большинства проповедников этот метод лучше всякого другого может способствовать изобретению предметов для проповеди.

Другой отдел части об изобретении в гомилетике Вине посвящен указанию материи проповеди. Maтерия проповеди у него отличается от предмета тем, что она служит оболочкой или раскрытием предмета или темы проповеди. Предмет означает то, о чем говорит проповедник; а материя, – что и как можно говорить в раскрытие темы. Тема то же в проповеди, что фундамент в здании, а материя – самое здание, воздвигаемое на этом фундаменте.

Двоякого рода материя служит к раскрытию предмета проповеди, – изъяснение и доказательство. Об изъяснении, к которому отнесены повествование и описание (фактов) и определение (идей), нет замечаний, заслуживающих особенного внимания. Но о доказательствах сказано больше, и рассуждения Вине по этому пункту, отличающиеся основательностью и зоркостью взгляда, хорошо освещают предмет свой, и могут давать доброе направление практике проповеднической, если будут принимаемы к руководству. Доказательство есть разумный акт, посредством которого мы достигаем уверенности. Оно производит в нас убеждение; изъяснение доставляет нам знание, а доказательство ставит конец сомнению.

Соответственно двум порядкам истин теоретических и практических Вине отличает два рода доказательств. Доказательства истины теоретической он называет доводами (raisons), а доказательства, относящаяся к праву или обязанности, – мотивами.

Три пути ведут к уверенности: личный, непосредственный опыт, свидетельство или опыт других, называемый иначе авторитетом, и умозаключение – свидетельство разума.

В проповеди главное значение принадлежит авторитету. Это потому, что учение, предлагаемое проповедником, есть учение откровенное. Опыт и умозаключение присоединяются к авторитету и служат пособием для него, потому что в субъективном отношении никакое доказательство недостаточно, если с ним не соединяется внутреннее свидетельство, и потому, что положения Библии часто служат исходными точками для разума.

Говоря о доказательствах от разума, Вине предостерегает проповедников от излишнего увлечения идеями. Не нужно носиться только в сфере рассудочного умозаключения; нужно часто спускаться на землю, и здесь опираться на факты. Иначе рискуют доказывать очень много, и в конце концов потерять чувство реальности. При самых строгих умозаключениях может быть убежден разум слушателя; но против наших заключений в нем может восставать более внутренняя сила, чем логика, на которую доказательства не производят действия. Есть умы, которых логика делает сухими и жесткими: это не живые души, а логические аппараты. Мысль производит мертвящее и гнетущее действие, если она отделена от чувства, сознания и свидетельства. Такое впечатление испытывают иногда, слушая рассуждение сильных логиков, которым удивляются с ужасом. Верим мы душе, а не холодным рассуждениям. Рассуждение, если оно длинно и слишком диалектично, утомляет внимание и с трудом усвояется слушателями, в особенности если они не получили в школе тщательной выработки рассудочного мышления.

Но доказательства от разума все-таки нужны; потому что иные вещи только таким путем могут быть доводимы до сознания; далее, иные вещи и известные нужно доказывать не для того, чтобы заставить верить, а чтобы сделать истину более наглядной... В этом случае разумное доказательство весьма полезно, увеличивая ясность представления и более утверждая убеждение.

Для церковной кафедры имеет несравненную силу положительное доказательство. В деле веры и нравственности раскрытие истины гораздо важнее опровержения заблуждения. Ненависть ко злу в душе христианской рождается от утверждения добра. Без положительного доказательства одно опровержение недостаточно для цели. Вине выставляет большую необходимость и важность положительного доказательства в виду того, что мы более расположены опровергать, чем доказывать, – разрушать, чем созидать. Это легче и льстит нашему самолюбию и более отвечает нашим страстям. В гневе все красноречивы; но немногие являются такими в любви и мире.

Главная цель красноречия – действие на волю, определение ее или склонение ее к известному решению. А для этой цели разумные доказательства недостаточны. Воля определяется страстно: хотят того, что любят, или по крайней мере хотят потому, что любят.

Если хотите действовать на волю, вы должны адресоваться к страсти, уже существующей, или вызвать страсть, еще дремлющую (в этом случае страсть понимается в благородном смысле). Душе нужно представить то, что способно увлечь ее. Это значит трогать или возбуждать душу. Простое рассуждение или логическое представление уму не подействует на душу; душа при таком рассуждении может оставаться совершенно неподвижной. То, что может подействовать на человека во всей его целости, называется мотивом.

Но трогать душу можно только добрыми мотивами. Красноречие не будет красноречием, если оно не будет руководиться желанием добра. Оно неразрывно связано с идеей блага; оно лишится своих корней, если отделится от правды и истины. Зло есть как бы азот, в котором красноречие задыхается.

Bсе мотивы, какими красноречие может трогать или возбуждать душу, сводятся к двум главным: идее блага и идее счастья.

Добро или благо отвечает стремлениям нашей природы; оно составляет нашу потребность и может быть увлекательной силой для нас. Равным образом и счастье, и блаженство составляет такой мотив, каким может пользоваться проповедник. Счастье предмет желаний всех людей; стремление к нему врожденно нашей природе. Этот мотив ставится в Откровении как во Второзаконии: живот и смерть дах пред лицем вашим, – благословение и клятву: и избери живот, да живеши ты и семя твое (Втор. 30:19). И первое слово проповеди Иисуса Христа было слово о блаженстве: блажени нищие духом... (Мф. 5:3–11). Учение о блаженстве или нашем спасении, и вместе с тем о нашем нравственном совершенстве составляет сущность учения христианского. Проповедь должна выставлять самые возвышенные из наших интересов, – интересы вечные. И временные интересы она должна обсуждать с точки зрения возвышенной, не как мотивы, а как знаки добра и зла, проявляющихся в действии.

Позволительна ли патетика или возбуждение страсти (хотя благородной) в проповеди? Говорят: представьте предметы вниманию человека, соответствующие его стремлению, но не делайте ничего более; дайте пищу пламени, но не раздувайте его. Но между этими двумя предметами нет различия. Когда вы живо представляете предметы, отвечающие страсти или стремлению души, вы тем самым возбуждаете ее. Давать пищу пламени и раздувать его одно и то же. Это раздувание пламени не простое сотрясение воздуха; в красноречии этим средством служат факты, разумные основания. Вы не можете без этого средства возбудить чувство или страсть в человеке, и не можете представлять ему факты или идеи, отвечающие его стремлению, не возбуждая его души. В иных случаях речь не полна, если она не трогает: когда вы не тронули, то не высказали всего и остановились на полудороге. Мало убедить разум и уяснить дело сознанию, – нужно действовать на душу во всей ее целости; здесь требуется не холодный свет, а горячее пламя. В Библии, в Евангелии мы видим примеры патетики: вместо отвлеченных идей здесь представляют нашему сердцу факты, дела, примеры, трогательные и разительные.

Касательно патетики предписываются у Вине следующие правила:

Не нужно ни умножать, ни удивлять потрясений, особенно если они сильны. От частых потрясений ум цепенеет, и противно природе, чтобы сильные и возвышенные движения души были продолжительны.

Далее, нужно трогать и потрясать душу, а не поражать и не расстраивать ее. Мысль должна воздействовать в ней; следует предоставлять место созерцанию и рассуждению. При возбуждении должна проявляться идея ясная, понятие точное. Возбуждение без этого незаконно.

Ничто в душе долго не держится из того, что не опирается на идею. Страсть не продолжительна. Если идея внутри держится, возбуждение возобновляется, а если нет идеи, оно рассеивается. Напрасно думают, что возбуждение тем сильнее, чем больше страсть овладевает душой оратора... «Si vis me flere, dolendum est primum ipsi tibi», – говорит поэт (Гораций). Поэт не сказал: «flendum est», но: «dolendum est». Нужно скорбеть, чтобы заставить слушателя плакать, но не плакать самому. Для оратора необходимо самообладание. Оно имеет великую силу и производит впечатление. Правду говорят: чем больше вы будете кричать, тем меньше вас будут слушать. В интересе действия, какие вы хотите произвести, лучше иметь вид чувства, не прибегая к усиленному выражению чувства, чем выражать то, чего не чувствуете. Hет ничего более смешного, как усиливаться трогать: это насильственное возбуждение бывает безуспешно. Религия христианская – религия мысли и убеждения. При изложении христианского учения в проповеди мысль отнюдь не должна быть подавлена. Эффектам грубым и насильственным нужно предпочитать действие более глубокое и спокойное.

Короток, но замечателен в гомилетике Вине трактат о помазании. Помазание не означает какого-либо специального свойства проповеди, но благодать и действенность слова, производимую Духом Божиим, вид печати и освящения, выражающийся не во внешних знаках, но в впечатлении, производимом на души. Помазание есть целостный характер Евангелия, видный без сомнения в каждой из его частей, и особенно чувствительный во всей его целости. Это важность, соединенная с нежностью, – строгость, умеряемая любовью, – величие, соединяемое с сердечностью. Это особенная принадлежность христианства, которую нельзя переносить в другие сферы. Источник его духа возрождения и благодати. Это дар, который теряется, если не возобновлять священного огня, его согревающего. Нет никакого искусственного средства для приобретения помазания. Масло течет само из оливкового дерева; но самым сильным давлением нельзя выжать ни одной капли его из земли или кремня. Есть вещи, несовместимые с помазанием: это сухой ум, слишком строгий анализ, слишком догматический тон, слишком формальная диалектика, ирония, употребление светских или слишком отвлеченных слов и выражений, светская литературная форма, стиль, слишком сжатый и сухой. Помазание предполагает обилие, текучесть, гибкость.

Вслед за статьей о помазании следует в гомилетике Вине статья об авторитете, тоже заслуживающая внимания.

Авторитет в деле научения означает право требовать себе веры или повиновения, и в этом смысле авторитет одно из условий церковной проповеди, и одно из качеств проповедника: сказать, как он обнаруживается, не легко; он чувствуется в слове; а еще сильнее чувствуется его отсутствие.

Необходимый во всех публичных речах авторитет более должен принадлежать, как существенное свойство, проповеди христианской, которая говорится во имя Божие, и возвещает божественное учение. Это было бы оскорблением для простых душ, если бы не было этой печати в речи проповедника; это изумило бы даже тех, которые не верят Евангелию.

Чем приобретается авторитет? Убеждением и ревностью в соединении с смирением и любовью. Того проповедника слушают со вниманием, который свой авторитет основывает на своем посланничестве, а не на своей личности, и который является столько же скромным, сколько убежденным. Что изумляло народ в учении Иисуса Христа? Это особенно авторитет, с которым Он возвещал его. Он учил, говорит евангелист Матвей, со властью, а не как книжники (Мф. 7:23–29).

Без сомнения, особенный авторитет принадлежал небесному Учителю Господу Иисусу Христу; но он принадлежит и истине, которая равносильна, как в устах учителя, так и в устах учеников. Возвещая истину возрождающую и спасающую, по полномочию от самого Господа, проповедники имеют право, даже более, обязаны говорить с такой же властью, как и Учитель, их пославший. Они возвещают не свои изобретения; они вестники и посланники Божии; их личность ничто, а все значение их от посланничества. И апостол Павел советует Титу, а в лице его и другим служителям Евангелия, увещавать и обличать со всяким повелением (Тит. 11:15).

Авторитет проповедника, независимо от его таланта, его естественного характера и внешнего положения, прежде всего условливается тем, что он говорит во имя Божие, и о вещах божественных ничего не хочет знать, кроме того, что открыто самим Богом. Начало нашего авторитета в нашем подчинении, и наш авторитет тем внушительнее для других, чем более действует над нами и в нас авторитет слова Божия. Разум и знание могут создавать авторитет и содействовать его возвышению. Но разум и знание приобретают истину, а не творят ее; истина дана как мысль божественная, а не как выводы нашего разумения, дана, как факт, который наши силы должны разработать, изъяснить, но который они сами никогда не могут создать. Разум и знание пробные камни истины, но не источник ее.

Во-вторых, проповедник может говорить с большим авторитетом, если он к авторитету, вытекающему из свидетельства Божия, присоединяет авторитет, рождающийся из опыта, т. е., если внешняя истина сделалась его внутренней истиной, откровением его собственного опыта, если проповедник, возвещающий Евангелие, может сказать, подобно апостолам: еже слышахом, еже видехом очима нашима, еже узрехом, и руки наша осязаша о словеси животнем... поведуем вам (1Ин. 1:1–3).

Третье условие для проповеди с авторитетом жизнь, согласная с проповедью, когда слова проповедника не заставляют его краснеть за свои действия.

Далее, увеличению авторитета проповедника способствует то, если он, сознавая высоту своего служения, вместе с тем чувствует свою собственную слабость, и если видят, что он первый склоняется под тяжестью того бремени, какое налагает на других, и если он на кафедре забывает самого себя и чужд жалких беспокойствий, суетности и тщеславия. Если служитель Всевышнего, он, по суетности будет служителем людей, если забота об их мнении занимает его в ту минуту, когда он возвещает советы Божии, если он старается говорить сильно, патетически с рассчитанным намерением снискать похвалу слушателей, тогда напрасно будет он искать авторитетного тона, он не найдет его. Пусть помнит проповедник слово апостола: Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы, или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе... Судья же мне Господь (1Кор. 4:3–4). Человек, заискивающий у людей, не будет иметь авторитета пред ними; кто трепещет пред ними, тот никогда не заставить их трепетать.

Наконец, чтобы проповедовать с авторитетом, проповедник должен дать чувствовать, что он любит тех, к которым обращает свое слово.

После трактата об изобретении, при переходе к другой части гомилетики о расположении, Вине показывает отношение этих двух частей. Часть об изобретении, по его выражению, заключает в себе химию ораторской речи; она указывает не массы или преемственные моменты, а материалы или составные элементы, из которых слагается проповедь или речь религиозная. А часть о расположении представляет в некотором роде механику красноречия. Но между этими двумя частями самое тесное соотношение. Расположение имеет предметом своим моменты, следующие в речи один за другим, или части, из которых речь слагается. Но расположение не может составляться совершенно отвлеченно, без всякой зависимости от внутреннего свойства материи речи или проповеди.

В трактате о расположении Вине говорит собственно о речи синтетической не потому, чтобы это была единственная форма проповеди (автор признает важность и значение омилии), но потому, что синтез есть цель, вершина, самая эссенция ораторской речи. И омилия, имеющая законное существование в духовном красноречии, стремится к синтезу; анализ для нее есть только путь к цели, путь, которого длина и извилины определяются единственно свойством или формой текста; одним словом, всякая омилия стремится быть речью. В рассуждении о расположении нужно выходить от синтеза, а не наоборот, хотя анализ или омилия имеет законное право на существование. Нужно научиться сначала к порядку, к повиновению, чтобы потом пользоваться свободой.

Расположение есть приведение в порядок разбросанных материалов, возникающих или воспоминаемых в голове оратора, случайно, без системы, без установления внутренней связи между ними. Порядок может утвердить эти разбегающиеся материалы и привести их в стройную связь. Порядок есть существенная принадлежность истинного ораторского произведения. Hет порядка в мыслях, – нельзя дать имени речи словесному произведению.

От этого зависит различие между посредственным оратором и человеком красноречивым. Расположение одно может быть условием красноречия. Хороших мыслей много, и они рождаются у многих. Но искусство организовать их более редко. Найти отношение между различными дробными элементами и указать каждому свое место – для этого требуется большая способность.

Расположение в речи то же, что в физической субстанции образ соединения частиц, ее составляющих; этот образ составляет природу тела.

Порядок великое достоинство всюду, и всякая вещь, прекрасная в существе своем делается еще 6олее прекрасной, когда ставится на своем месте. Квинтилиан не без основания приписывает порядку два свойства, – красоту и силу, представляя с поэтическим красноречием непристойность беспорядка в речи. «Не без основания (говорит он) мы за правилами об изобретении ставим правила о расположении; потому что без второй из этих частей первая ничто. Перенесите из одного места в другое какую-нибудь часть человеческого тела или тела какого-либо животного, или отнимите какую-либо часть, – вы произведете урода. Если вы переставите какой-либо член, вы отнимите у него силу, нужную для его отправления; армия в беспорядке создает препятствие для себя самой. Мне кажется, не обманываются те, которые утверждают, что расположение частей предмета составляет природу этого предмета; перемените это расположение, – и все пропало. Речь, лишенная этого свойства, точно – вода, которая шумно бурлит, клокочет, не протекая, и не имеет никакой твердости. Подобно человеку, заблудившемуся ночью в неизвестных местах, она повторяет много вещей, много других опускает, и не наметив ни исходной точки, ни цели, она повинуется не намерению, но случаю».¹⁸⁵

Работа расположения имеет великое значение; потому что она восполняет и усовершенствует работу изобретения.

Вине различает расположение логическое и расположение ораторское. Первое расположение приводит в связь и порядок мысли и суждения о предмете речи, какие раздаются в голове оратора, и построевает план целого произведения, который, при своей стройности, может быть печатью таланта или труда. Оно стоит вне строгой зависимости от рассудочного мышления. А расположение ораторское рассчитано не на умственную силу и суждение, как расположение логическое, а имеет в виду произвесть действие на душу, а чрез душу на волю. Эти вещи впрочем не различаются так между собой, чтобы расположение, не будучи логическим, могло быть ораторским. Напротив, логическое расположение есть основание ораторского расположения, как разум есть основание красноречия, и речь, логически расположенная, чрез то самое в некоторой степени делается ораторской речью. Недостаток в логическом расположении, ослабляя доказательства, ослабляет впечатление от речи. Но с другой стороны, тем более проникаются истиной, чем яснее она представляется, и сила доказательства содействует силе впечатления или убеждения. Проповедь, кроме того, обсуждает и раскрывает такие материи, что при них не возможно, чтобы проповедник, говоря уму, вместе с тем не говорил и сердцу. Здесь логический и ораторский элементы неразрывно соединены между собой.

Но при тесной связи логического и ораторского элемента, есть особые средства для придания ораторского характера расположению речи. Они указываются не логикой мысли, а логикой души, которая, основываясь на первой или будучи согласна с ней, заключает в себе нечто такое, что не дается логикой мысли. Эти средства можно назвать психологическими.

Первая потребность души, при недостатке действия, или в ожидании действия, – движение или возбуждение ее, что древние выражали словом «moverе». Красноречие есть тот язык, которому склонна внимать душа, и характер красноречия или ораторской речи есть патетика. Значит, оратору нужно сообщить душе слушателя движение к известной цели и это действие на душу или волю должно быть постоянное и непрерывное. Quid alind est eloquentia (говорит Цицерон), nisi motus animae continuns? Можно одним словом или изолированным фактом сообщить движение душе, направить ее к известному предмету; но это движение не что иное, как потрясение. Можно повторить, умножить эти потрясения; но это отрывки красноречия, а не настоящее красноречие; здесь нет ни искусства, ни гения ораторского. Красноречие состоит в том, чтобы внести движение в развитие мысли или доказательства, сделать его постоянным. Оратор должен адресоваться не только к разуму, но и к сердцу, и в этом секрет или сила красноречия. Не один свет нужно давать, но вместе и теплоту. Истину нужно не только понять, но и полюбить. Она сама в себе достойна любви. Нужно же так представить ее, чтобы возбудить любовь к ней.

Ораторское движение должно быть постоянное. Это первое правило касательно ораторского расположения; потому что перерыв не только прерывает действие, но и разрушительно действует на эффект, уже произведенный. Этим правилом Вине выражает то, что Теремин законом прогрессии или непрерывного стремления вперед. По смыслу этого правила, последующее доказательство, будучи отлично от предшествующего доказательства, должно удерживать слушателя в том расположении, в какое привело его доказательство предшествующее, и не должно давать душе какого-либо другого направления. Всякое отступление, удаляющее от предмета, заставляет забывать намерение оратора. Вредят непрерывности движения излишние деления и подразделения. «Я не знаю (говорит Вине), традиционная форма проповедей, – этот жесткий и холодный схематизм помогает ли столько разъяснению, сколько вредит красноречию. Фенелон в своем втором разговоре о красноречии решительно восстает против делений, которые при видимом порядке дают сухой и принужденный вид речи, рассекая ее на три или четыре отдельные речи. Великие ораторы древности и отцы церкви не разделяли своих речей, и между тем у них соблюден закон прогрессии».

Впрочем, Вине не против разделения вообще, а против разделения искусственного и сложного. И Фенелон восстает против подразделений, основанных на делениях маловажных, – против такого постоянного рассекания идей, которое стесняет живое течение речи и вынуждает неуместные остановки. Метод этот, пожалуй, необходим в известной мере; но доведенный до излишества, он делается возглавием лености, освобождающим от размышления.

Движение, будучи постоянным, чрез то самое делается прогрессивным. Это ораторское движение аналогично с падением тел по закону тяготения, с тем только различием, что нет здесь ускорения движения, а увеличение интенсивности или внутреннего напряжения. Движение непрерывающееся всегда постепенно усиливается. Прогресс в физическом движении состоит в передвижении тяжелых масс в побеждении препятствий, в умножении интенсивности. Ораторский прогресс состоит в том, чтобы все сильнее трогать душу и глубже проникать ее. Закон ораторской речи тот же, что закон драмы: как в драме все стремится к развязке, постепенно напрягая действие, – так то же самое должно быть и в ораторской речи.

В риторическом отделе о расположении обыкновенно встречается рассуждение о частях речи и их построении. Не обходит этого предмета и Вине в своей гомилетике, и здесь наиболее достойные внимания замечания высказывает касательно приступа и заключения речи.

Как нужно смотреть на приступ в ораторских произведениях? Нужен ли он? Естествен ли? Или составляет он украшение искусственное и условное?

Ответ у Вине положительный, в пользу необходимости и естественности приступа. «Сама природа (говорит он) учит искусству приготовлений и постепенных переходов. Мы любим эти приготовления и переходы во всем; в них отображается идея красоты. Если бы не было сумерек и утренней зари, небо не имело бы многих красот».

И в обыкновенном обращении никто не начинает ех abrupto, имея возможность делать иначе. Начинать речь ех abrupto то же, что лезть в комнаты чрез окно.

Но приступ, имея назначением приготовить слушателей к речи, не должен быть длинен. Говорить длинный приступ то же, что задерживать долго человека на пороге дома и не давать ему войти в самые комнаты.

Общее правило, определяющее характер приступов, – требует скромности. Древние риторы в особенности настаивают на этом. Они даже рекомендуют робость. У Цицерона есть место, которое указывает, какое смиренное положение принимали древние ораторы в отношении к своей аудитории. «Вы хотите знать основание, – суть моей мысли; я могу заявить таким друзьям как вы, то, чего я еще никогда и никому не говорил. Самый способный оратор, такой, который говорит с большим изяществом и легкостью, в моих глазах наглец, если он не дрожит, выходя на кафедру, и в продолжение всего своего приступа... В самом деле, чем способнее оратор, тем более он сознает трудность своего искусства, тем более страшится за успех свой, тем более боится не удовлетворить ожиданиям слушателей. Касательно тех, которые не испытывают никакого замешательства, что я вижу весьма часто, я не только не одобряю их самоуверенности, но я хотел бы, чтобы они были наказываемы. Я часто замечал в вас впечатление, какое испытывал я сам, произнося свой приступ. Я чувствовал, что я бледнею, мои мысли путаются, и я дрожу всеми своими членами. Однажды, когда я выступал в дни моей юности, я так был смущен, начиная свою речь, что Кв. Максим, заметив мое смущение, отложил дело на другой день, и этой услуги я не забуду никогда».¹⁸⁶

Но скромность, требуемая в приступе, должна проявляться не в одной этой части речи, а во всей речи вообще.¹⁸⁷ Нужно, что бы не приступ только, но чтобы оратор был скромен, и даже робок, но с тем различием, чтобы он скромен был сам в себе, и смел для своего дела. Первого рода скромность и робость доброе дело, а скромность другого рода подрывает авторитет оратора и ослабляет или даже уничтожает силу его доказательства.

К приступу требуется особенная внимательность. Никакое место речи не требует столько точности, столько аккуратности, сколько приступ. Внимательный слушатель не простит вам в приступе ничего, что он простит вам в самой речи; ни одна часть не выслушивается с таким хладнокровием и не подвергается такому испытанию, как приступ. Ошибки, многословие, преувеличения, неточность, темноту, – все заметит слушатель, и ничего не простит. Первое впечатление бывает часто решительным и всегда имеет большое значение.

Заключение Вине считает такой же необходимой частью, как и вступление. Как чувствуется необходимость собраться с мыслями прежде приступления к материи речи, так точно чувствуется эта необходимость при окончания речи. Но собраться с мыслями значит остановиться на целостном впечатлении речи, или на идее столько же или даже более общей, чем идея всей речи. Заключая речь, оратор как бы восходит на высоту, чтобы усмотреть и представить разом всю совокупность своей работы.

Заключение может иметь своим содержанием краткое повторение всего сказанного, приложение или увещание, молитву. Но как бы проповедь ни кончалась, – хорошее заключение вещь очень трудная и более редкая, чем хороший приступ. На вступление естественно более обращают заботы и внимания, и содержание для приступа дается предметом, текстом, обстоятельствами. Для заключения представляется более затруднений, когда кажется, высказано все, что можно сказать, и не имеют в виду ничего нового, и когда между тем чувствуют нужду еще сказать что-нибудь. Оратор утомился, исчерпал все, боится новых усилий, и в заключении высказывает какую-нибудь банальную фразу увещания или благожелания, какие-нибудь восклицания... Но хорошо кончить, однако, существенная часть искусства; последние впечатления на слушателей не менее важны, как и первые; победителем является тот, кто остается хозяином поля битвы. Здесь может иметь приложение пословица: «все хорошо, что хорошо кончится». Правда, хорошее заключение не может искупить дурной речи; но вред не вознаградимый, если заключение составлено неумело; впечатление от хорошей речи может быть совершенно испорчено дурным концом. Нужно, чтобы заключение отвечало тону и достоинству речи, и утверждало действие, уже произведенное на слушателей.

Но указывая на необходимость и особую важность хорошего заключения для цели оратора, Вине не дает особых правил касательно составления заключения. «Пусть заключение (замечает он) будет полно самых возвышенных идей, самых живых чувств, самых разительных образов, самых смелых движений. Если это требуется свойством заключения, то это не может быть предписываемо точными правилами. Можно только сказать, что в заключении уместен тон более твердый, требования более высокие, хотя не прилично поражать слушателей трубным гласом. Заключение устье речи, как вступление ее источник, а река в своем устье всегда более широка, более полна и более могуча, чем в своем источнике. И слушатель, возбужденный течением речи, ожидает в конце речи языка более богатого и трогательного. Все это так, но это не может быть материей правила. Пусть заключение будет таким, каким оно может быть. Оно не речь особая и независимая, а результат речи. Оно является прекрасным по своему отношению и строгому соответствию с речью».

Общая главная мысль, господствующая у Вине в трактатах о расположении, сводится к следующим положениям.

Гомилетика не может указать какой-нибудь идеальной и неизвестной формы речи. Она не учит составлять речь в историческом смысле этого слова; но она учит говорить собранию христиан об истинах спасения, говорить так, как опыт и изучение природы человеческой научают говорить с наибольшей убедительностью. Всякий предмет, особые нужды и обстоятельства дают форму, которую речь должна иметь. Форма речи не есть что-либо, существующее прежде речи. Форма ее должна возникать из содержания и цели речи. Дух творит себе тело. Нужно смотреть на речь, как на средство, а не как на цель.

Нет ничего более важного и более недостойного церковной кафедры, чем искать нововведения ради нововведения и независимости ради независимости. Но это не значит держаться какой-либо формы освященной. Оратор должен быть индивидуален. Без индивидуальности нет истины. Будучи индивидуальным, оратор не должен освобождать себя от соблюдения общих законов, нарушение которых не может пройти даром. Индивидуальность требует только того, чтобы проповедник выполнял свое служение с полной разумностью и личной ответственностью, в полном сознании пригодности той манеры, с какой он представляет истину. Когда мы отказываемся от себя самих в пользу третьего, т. е. принятого условного типа или модели, что от этого выигрывает истина? Должно ставить себя в виду предмета, нами обследуемого, подчиниться его влиянию, от него брать нашу форму, кроме той, какую указывают нашему творению законы доброго смысла и значение человеческой природы.

Риторика не учит собственно располагать; она только указывает, как можно хорошо пользоваться теми средствами, какие предполагаются наперед данными, и какие можно находить в другом месте. Она может давать полезные советы только тому, кто образовал свой рассудок, и кто обогатил себя познаниями. Красноречие множеством корней утверждается в знании и жизни или опыте.

Третья часть гомилетики Вине говорит об изложении, которое служит продолжением изобретения и расположения и дает форму и тело результатам первых двух операций. В этой части у Вине много хороших замечаний о свойствах стиля, каким должны писаться ораторские произведения. Но важнее всего основная мысль, положенная во главе отдела, придающая стилю в авторском, и в частности ораторском деле слишком важное значение, и потому возлагающая на оратора особенные обязательства касательно изложения.

После работы изобретения и расположения остается писать речь. Писать не так легко, как может казаться с первого раза. Это не просто выражать словами идеи и отношения, какими оратор овладел при первых двух работах. Для того, чтобы писать речь, нужно мыслить, значит изобретать и располагать. Изложение – это мысль в своем видимом завершении. Отсюда понятно важное значение изложения. Простое представление главных мыслей речи мало изъясняет и мало трогает слушателей. Они трогаются частными идеями. Общие идеи то же для души, что питательные вещества для тела. Питательные вещества должны разложиться в нашей гортани, – тогда только мы ощущаем вкус в них; далее, дошедши до нашего желудка, они должны раствориться здесь, чтобы наше тело напиталось ими. Так точно мы не сознаем вкуса истины, и она не сделается для нас пищей иначе, как чрез разложение частей ее. Изложение имеет двойственный характер: оно облачает мысль словом и разлагает истину так, чтобы сделать соприкосновение с нами более непосредственным и более чувствительным. Выбор слов, выбор форм есть выбор мысли. Нет существенного различия между этой частью искусства и двумя другими. «Хорошо писать (говорит Вине словами Бюффона) значит разом хорошо мыслить, хорошо чувствовать и хорошо выражать (мысль и чувство), – значит иметь в одно и то же время и ум, и душу, и вкус; стиль предполагает соединение и упражнение всех главных интеллектуальных способностей»... Изложение то же в речи, что лице или руки в теле. Отсюда видна и важность, и трудность этой работы. Весь человек в стиле или, как говорит Бюффон, «стиль весь человек». Цицерон так определяет значение стиля: «Знать, что должно сказать, и в каком порядке, – великое дело; но знать, как сказать, – это гораздо большее дело».¹⁸⁸

Стиль есть выражение мысли. Чтобы хорошо писать, нужно хорошо мыслить. Совершенство стиля не дается уму слабому. Но для хорошего стиля требуется еще нечто большее. Сколько людей умеют мыслить, но не умеют писать! Это две ветви, вырастающие из одного ствола, но не с равной силой. Но нельзя сказать наоборот, что можно худо мыслить и хорошо писать. Хороший стиль, если принимать это слово во всем его значении (стиль как весь человек), может быть только у человека, который хорошо и сильно мыслит. Многие творения, хорошие по мысли, написаны худо; но все творения, истинно замечательные по стилю, вместе с тем более или менее замечательны и по мысли.

Можно заключить отсюда, что проповедник должен прилагать добрую часть забот своих к стилю или изложению.

Могут сказать, и говорят часто, что это мелочь, и что проповеднику, серьезнейшему из писателей, нет нужды специально заботиться об изложении. Но как можно считать заботу об изложении недостойной серьезного человека, когда забота о выражении необходимое дополнение работы мысли, когда самая серьезная мысль не будет совершенной и не подействует на умы слушателей, если не будет хорошо выражена?

Иные видят искусственность в заботах о красноречии. Можно находить тоже самое и в двух первых операциях, во всем красноречии, во всем искусстве. Но не нужно смешивать искусственности и искусства. Искусственность преследование худой цели, или употребление худых средств. А искусство есть знание и употребление средств для достижения цели, указанных природой и опытом. Рекомендуя заботу о стиле, мы отнюдь не хотим, чтобы вели к истине ложью, а хотим только, чтобы истине воздавали то, что ей принадлежит. Мы не хотим, чтобы делали насилие свободы человеческой, а хотим только поставить в более непосредственное отношение истину и душу слушателей. Это не искусственность. Искусство естественно; искусство сама природа. Есть противоположность между природой доброй и природой дурной. Если есть люди, которым естественно не заботиться о стиле, то есть другие, которые находят это весьма естественным. Почему же первые хотят наложить свою нескладицу на тех, которые имеют инстинкт к прекрасному и чувство искусства? Для них искусство вторая природа. Находят ли они более естественным худо писать, чем хорошо писать, потому что хорошо писать предполагает больше работы? Но труд не есть ли закон всеобщий? Не должны ли мы прилагать его ко всем нашим дарам? И наконец, небрежность ужели лучшая природа? Если вы обвиняете людей, заботящихся о стиле, в изысканности и напряженности, то нет ли более оснований обвинять других в небрежности и лености?

Tе ошибаются, которые говорят, что труд над стилем недостоин серьезного ума. Стиль возникает изнутри как и все остальное; но он не возникает один. Это работа ума и души, которая здесь достигает своего предела. Без фонда интересных идей нельзя иметь хороший стиль, но с другой стороны, нельзя обольщать себя и тем, что посредством фонда содержательных и интересных идей стиль сам собой явится. «Речь слагается из мыслей и слов (говорит Цицерон ¹⁸⁹); нет места для слов, если нет мыслей, и мысли не могут быть выяснены, если слова рассеиваются. Люди полуученые, желая приблизить к пониманию народа то, что он не может понять в целости, разделяют целое на части, и отделяя мысли от выражения, отделяют душу от дела, не рассуждая о том, что смерть есть следствие этого отделения... Я считаю нужным сказать, между прочим, что напрасно ищут украшений изложения, если наперед не нашли и не расположили идей, и что идеи не произведут действия, если выражение не сделает их наглядными».

Указывают на авторитетных мужей, которые пиша или говоря о чем-либо, вовсе не заботились о своем стиле. Приводят в пример апостолов, в частности, св. апостола Павла. Апостол Павел был бы не менее славным апостолом, если бы у него и находили недостатки в стиле. Что же? Пишите так, как он писал. Св. апостол Павел имел духовную силу, которая могла ставить его выше правил искусства. Будьте такими, как он, и вам можно простить те отступления и ту темноту, какую замечает у него блаж. Августин. У св. апостола Павла есть стиль. Как он приобрел его, – это другой вопрос. Если вы можете иметь стиль без труда, от вас не потребуют ничего больше. Нет формы стиля, который бы можно было назвать абсолютно хорошим или абсолютно худым, независимо от обстоятельств или характера писателя.

Обращали, назидали, утешали без помощи стиля. Прекрасно. Совершайте без стиля все то, что мы хотим делать с помощью стиля, и мы не будем более говорить о стиле. Обращали без слов; делайте так и вы, и мы оставим слово. Но, говоря вообще, обращали, назидали словом, и стиль есть не что иное, как слово, выражающее более или менее изящно мысль или внутреннюю жизнь говорящего. Вы скажете, что истина так сильна, и ваш слушатель так расположен, что для нее и для него хорошо всякое слово, всякий стиль. Говорите тогда, что вы имели успех, несмотря на несовершенство языка, но не идите дальше, не делайте из этого правила.

Форма, говорят, может отвлекать от дела, от идеи. Это не совсем верно. Если вы имеете о стиле правильное представление, то никогда не скажете, что форма отвлекает от дела. Истинный стиль происходит от мысли, как цвет лица от крови, как окраска цвета от сока; стиль не маска, но физиономия мысли. Kpacноречие есть целость, единство, которое мы не можем рассекать на части. Мы не предписываем проповеднику никакой формы, не рекомендуем ему никакого стиля в частности; мы только требуем, чтобы слово духовного оратора выражало его мысль и его жизнь, как можно более совершенно. Эта мысль всецело должна передаться слушателям, со всеми своими элементами, со всеми своими чертами. Если этого не можете сделать без труда, этот труд является для вас непременно обязательным. О вещах божественных нельзя говорить в дурном стиле.

Много времени, говорят, теряется на обработку стиля. Если вы считаете это время потерянным, и если получаемый результат не стоит потраченной работы, лучше писать скоро и посредственно, чем писать медленно и хорошо. Но неизвестно, выигрывают ли много времени, пренебрегая стилем. Можно с уверенностью сказать, что чрез упражнение научаются писать скоро и писать хорошо; в этом деле, как и в многих других, для выигрыша времени, нужно уметь терять его; хороший стиль от упражнения делается инстинктом, и сам собой потом течет, как из источника. Притом, проповедь не крик тревоги; нетерпеливая поспешность здесь неуместна; она наставление, речь, которую нужно вести обдуманно. Плод правды сеется в мир (Иак. 3:18), и спокойно на досуге должен трудиться проповедник над своей работой. Если проповедник изучал искусство и упражнялся на нем, он будет говорить хорошо и совершенно естественно; он не будет долго искать лучших выражений, лучших оборотов; они придут к нему сами собой. Он медленно приобретал секрет скорого мышления; чрез труд он сделался способным легко находить стройные и новые планы, удачные сочетания, интересные точки зрения. Искусство сделалось для него инстинктом, и оно дается ему само собой без усилий.

Впрочем, нельзя указать и предписать меры совершенства. Мы можем требовать только одного: пусть каждый делает свое дело так хорошо, как только может. Мы требуем не столько практики искусства, сколько признания цены искусства и его права. Дело в том, чтобы признать принцип. Невозможно признавать значение искусства и пренебрегать им. Признающий значение искусства всегда будет стараться удовлетворять его требованиям, и когда не будет у него досуга приготовить речь, он будет размышлять и работать над своей речью во время самого сказывания.

Искусство, во всяком случае, нужно, но оно для нас средство, а не цель. Все дело в результате. Если вы без приготовления, без размышления, одними силами инстинкта можете сказать речь логическую, связную, основательную, чистым языком, свободным выражением, – ничего больше можно не требовать. Но многие и весьма многие не обладают таким талантом, и они говорят худо, когда говорят небрежно, без должного приготовления, и к таким нельзя отнестись без строгого осуждения. Такие небрежные речи часто слышатся с церковной кафедры, и они производят на слушателей тоскливое впечатление. То, из-за чего восстают против искусства, – не искусство, а злоупотребление искусства, или собственно отсутствие его. Нападайте на ложное искусство, изгоняйте фальшивый риторизм. Но не нападайте на истинное искусство и не изгоняйте его. Искусство необходимо; искусство бессмертно; самые реформы и нововведения, которые рекомендуются и вводятся в красноречии, дело того же искусства. И когда эти реформы осуществляются на практике, с одинаковым правом можно говорить, как то: «наконец, природа восстановила свои права», так и то: «наконец восторжествовало искусство». Искусство собственно состоит в соблюдении и восстановлении требований природы.