Отдел II. Время служения в Орловской духовной Семинарии в г. Севске (1798–1804 г.)

«Господь, дивный в делах Своих, испытав послушание и терпение юного раба своего, родителя его укрепил во здравии, а ему назначил высокое служение в иноческом звании – быть Пастырем пастырей»⁶¹. «Проходил он службу, правда, под тяжким крестом, начиная его с Севска; а особливо он нанёс и мне великую скорбь, когда его заслали в далёкую Сибирь. Зато вот теперь Архиереем стал мой-то Феденька"⁶².

В формулярном списке Высокопр. Филарета значится: «Обучался в Орловской семинарии и в 1797 г. кончил курс наук. Определён учителем Поэзии и низшего греческого класса в Орловскую же семинарию 1798 г. Марта 1 дня». Из этих официальных сведений очевидно, что оставался и промежуток времени, которое протекло в жизни кончившего курс Феодора Амфитеатрова без определённого назначения. Промежуток этот равняется приблизительно восьми месяцам. В чём же прошло это время – или говоря прямее: от чего Феодор Амфитеатров, который в течении курса выказывал такое сильное желание и стремление поступить в монашество, что не раз решался даже тайно уйти в пустынь, и удержан был от такой решимости лишь волей родителей, и притом до окончания лишь курса, – отчего не стремится он теперь так же горячо и решительно к своей вожделенной призваннической цели, а проводит время без всякого назначения и определённого дела?! К тому же из формулярного списка видно, что он вступает на такую службу, которая не имелась в виду и со стороны родителя; последний, как отчасти нам известно, если и желал отклонить сына от монашества, то с целью предоставить ему своё священническое место в селе Высоком. Наконец Феодор является на службе, но о монашестве нет пока и помину. Все эти вопросы и обстоятельства объясняются следующим.

До окончания Феодором курса учения в семействе о. Георгия произошли многие перемены. Две дочери старшие – Евдокия и Анна были выданы в замужество; старший сын Василий, кончивший курс прежде Феодора, был уже Священником в другом приходе; деда, о. Никиты не стало в живых, сама мать Анастасия тоже скончалась, – словом – о. Георгий осиротел. Хотя в семействе его находились ещё другие дети, но как они все были более или менее не взрослые, то положение о. Георгия было ещё затруднительнее; к тому же сам о. Георгий в это время стал чувствовать слабость своих сил и здоровья. Всё это, естественно, не могло не относиться к личному положению в будущей судьбе Феодора, когда он только что кончил курс. Сколько ни верен был он своему призванию к монашеству, любовь к отцу и сочувствие к положению его и всего родного семейства, а равно и послушание воле родительской должны были, хотя на время, остановить в нём порывы и виды его собственного желания. Доставитель сведений об этом предмете пишет: «Окончив курс богословских наук, Феодор из глубочайшего сыновнего послушания согласился было поступить на родительское место в село Высокое по слабости своего родителя; но Господь, дивный во всех делах Своих, испытав послушание и терпение юного раба своего, здоровье отца его укрепил, а послушному сыну назначил высокое служение в иноческом звании – быть Пастырем пастырей»⁶³.

Более подробное изложение этого дела читаем в следующем рассказе, записанном со слов самого о. Георгия. На вопрос собеседника (записавшего этот рассказ), – «Что же? Ещё бывши в семинарии, сын ваш Феодор-то пошёл в монахи? о. Георгий отвечал: Нет! Он кончил курс и приехал домой. Я ещё ездил с ним искать ему невесту. Были мы в селе Студенках у Священника, были ещё кое-где во многих местах. Но верно уже чему быть, тому не миновать. Странное дело! нигде что-то нам не ладилось. Там невеста не понравится жениху, в ином же месте жених не понравится невесте⁶⁴. Так мы ездили с ним и все без успеха. Наконец как-то однажды приехали мы из гостей: вошёл я в горницу, – а он, драгоценный мой упал предо мной в ноги и заплакал…

– Что ты? говорю, Феденька! Что с тобою?!

– Да отпустите, – говорит, – меня, батюшка, в монахи!

– Как в монахи? Что с тобой?

– Я ведь давно уж, батюшка, решил на этом, да только боялся вам сказать, а теперь говорю решительно.

– А перенесёшь ли ты труды-то монашеские, молодой парень?

– А Господь-то и Спаситель! ответил он.

– Я замолчал и думаю себе: ведь в самом деле Господь Сам сказал: »оставити детей приходити ко Мне». Бог с ним! Верно такая судьба его! Снял я с полочки образ и говорю: ну, – что делать?! Молись Феденька! Он положил три земных поклона, приложился к образу… и я благословил его, а сам заплакал... и вот теперь видите, к чему вёл его Господь! Прошёл он, правда, под тяжёлым крестом, немалую и мне причинил скорбь о своей участи, начиная ещё с Севска, а особливо когда его заслали в далёкую Сибирь... Но зато вот теперь Архиереем стал мой-то Феденька"⁶⁵.

Смотря на обстоятельства и ход дела, нельзя не признать, что пережитое Феодором было великим для него испытанием, а равно и послушание его было глубочайшее. Будучи человеком уже развитым, с правами на свободный образ действования и, особенно в деле такого выбора и решения, от которых зависела вся дальнейшая судьба его, и которые прямо клонились и готовы были уже осуществиться совершенно вопреки его внутреннему решительному призванию, – Феодор, однако поступает так, как бы дело не его касалось... Он является здесь именно по прежнему буквальному выражению отца, «как смирная овечка», но в ином смысле этого выражения. Здесь выразился весь, свойственный ему, характер как человека, решившегося поступить в монашество и потому всецело отрёкшегося даже и от своей воли. Он если и дозволяет выразить перед отцом своё прямое желание и стремление, то не прежде, когда воля и желание родительские уже вполне удовлетворены. Притом как выражает?.. Не пускаясь ни в какие объяснения, он падает в ноги отцу и плачет; и даже на вопрос отца: – перенесёт ли он монашеские труды, – отвечает не от себя, а только указывает на помощь Господа Спасителя! Такого характера и образа действования может не понимать и ценить именно один только дух и взгляд суеты мирской! На самом же деле Феодор является здесь именно тем, как только можно было ожидать на основании всех, прежде известных о его личном характере, данных, или можно сказать более, – он превосходит здесь даже самые ожидания… И сам о. Георгий, которого мы уже знаем вообще, как благочестивого и благоразумного Иерея и отца, является здесь окончательно достойным своего имени. В лице его отец побеждён христианином. При словах сына: «а Господь-то и Спаситель!» о. Георгий замолчал, и явился сам во всей силе веры, послушником и исполнителем воли Того, Кто рек: «оставити детей приходити ко мне».

Итак, теперь Феодор уже на пути к своей вожделенной цели. После воли и благословения родительского оставалось получить лишь соизволение начальства. В письменных сведениях об этом читаем, между прочим: «Владыка (Высокопр. Филарет), явившись к строгому Преосвященному Аполлосу, со смирением возвращает данный ему для поступления в брак билет, и в то же время изъявляет желание поступить в монашество. Желание было принято Преосвященным, но с тем вместе объявлено, – что он должен поступить в учители Семинарии»⁶⁶. В Записках, писанных с устного рассказа самого Высокопреосв. Филарета, указано ещё на следующее, бывшее при этом, обстоятельство: «Когда он был уже определён учителем в Севской Семинарии, то Ректор, Протоиерей Кутепов, предлагал ему просить место в епархии, указывая на особенные выгоды: но он остался непоколебим в своём намерении и, испросив окончательно благословение от родителя, 22 Апреля (в день своего ангела) того же года, подал прошение о монашестве». Вскоре, по надлежащему разрешению Святейшего Синода, он был пострижен на 20 году от роду Преосв. Аполлосом 7 Ноября⁶⁷. Правда и самое учительство, по словам в Бозе почившего, не очень-то было для него по вкусу потому, что это служебное положение отвлекало его от главной желанной цели – быть монахом, как есть – по-монастырски, но пред Преосв. Аполлосом, недаром прозванным – строгим, он не смел уже и заикнуться с какими-либо объяснениями. Со своей же стороны Преосв. Аполлос назначил быть ему учителем собственно потому, что знал его как воспитанника даровитого, успешного и отличавшегося особенной доброй нравственностью, и наконец, как будущего монаха. На учёных монахов тогда по преимуществу обращено было внимание в видах учительства и вообще учёных занятий. Такое понятие об учёных монахах исходило, впрочем, не из взглядов и убеждений одного лишь высшего духовного начальства, как состоящего из лиц монашествующих же. Значение учёного монашества, как и вообще духовного просвещения и влияние его на общество, оценено и признано так, а не иначе, Верховной Властью. Таков был Именной Высочайший Указ (18 Декабря 1797 г.) об учреждении особой учёной и учебной корпорации из лиц, монашествующих со званием Соборных Иеромонахов. А как исполнение по сему Высочайшему Указу со стороны Св. Синода последовало 29 Ноября 1798 года, то и начало и конец этого дела совпадают, как раз со временем определения Феодора Амфитеатрова и на должность учителя и пострижения его в монашество. Замечательно, что в самом определении Св. Синода об избрании кандидатов в число Соборных Иеромонахов значился уже и учитель Феодор Амфитеатров, хотя о нём было только ещё представлено Преосв. Аполлосом, как о кандидате на монашество. Мы приведём здесь, хотя сокращённо, подлинные Указы – и Высочайший, и Синодальный.

В помянутом Высочайшем Именном Указе, данном Св. Синоду 18 Декабря 1797 года⁶⁸ об учреждении духовных академий в Санкт-Петербурге и Казани и проч. изложено следующее: «Попечение о благоустройстве Церкви и призрение к служащим ей, почитая одной из главнейших обязанностей Царствования, приняли Мы за благо сделать на пользу оной следующие распоряжения:

1) Как просвещение в благонравии духовного чина способствует просвещению и утверждению добрых нравов и в мирских, то и полагаем начальнейшей надобностью устроения, в лучшем по возможности виде, духовных училищ, и для сего повелеваем, сверх бывших доныне Духовных Академий в Москве и Киеве, учредить таковые же в Санкт-Петербурге при Александро-Невском монастыре и в Казани и пр.

2) В Киево-Печерской Лавре, в Александро-Невском монастыре, который повелеваем переименовать Лаврой, также в Москве – в Ставропигиальном Донском монастыре иметь в каждом месте по 10 соборных Иеромонахов с прибавкой им оклада, по росписи показанного, определяя на сии места, по дозволению Синода, из монашествующих, учение своё в Семинариях и Академиях с успехом и пользой окончивших. Синод Наш не оставит предписать точную их должность, имея за правило, чтобы они упражнялись в переводах, сочинениях, в проповеди Слова Божия, в преподавании наук по академиям или семинариям, сверх того, чтобы в том месте где состоят соборными, отправляли службу Божию собором своим в назначаемые им дни, как-то в первейшие Господские праздники, также в дни Рождения Тезоименитства и Коронования Государского, да и вообще, чтобы они не в праздности обращалися, но прямо на пользу церковную и государственную служили, отличаяся добрым поведением, а тем и могли бы достигать помещения на степени архиерейские».

Во исполнение сего Высочайшего Указа не замедлили последовать распоряжения Св. Синода. Первое из этих распоряжений состояло в собрании нужных предварительных сведений. Было предписано циркулярно всем Синодальным Членам и епархиальным Архиереям Указом (в Феврале 1798 г.) доставить, между прочим, следующие сведения:

а) «сколько в каждой Семинарии учителей и впредь настоящего числа их может ли быть довольно?

б) монахи ли они или Священники, или светские?

в) где и чему обучались, и чему обучают и к продолжению того обучения способны ли?

г) из них монахи к помещению в число Соборных при Лаврах и в Донском монастыре достойны ли? И

д) из светских же холостых желает ли кто принять монашество, и надёжен ли к помещению в число Соборных»?⁶⁹

Вследствие сего Синодального Указа в скором времени поступили рапорты с представлением кандидатов на звание Соборных Иеромонахов. Кандидаты эти были как из монашествующих, так и светских лиц, состоящих на разных служебных степенях, начиная от префектов до учителей Грамматики, а по отношению к духовному сану – с Архимандритов до простых монахов. Св. Синодом кандидатами из светских были признаны собственно те, которые заявили уже желание вступить в монашество. Всех кандидатов, удостоенных Св. Синодом помещения в число соборных иеромонахов, на первый раз было двадцать один. По перечислении всех лиц из монашествующих и других, назначенных в число Соборных Иеромонахов в Донском монастыре, в Синодальном определении сказано: «да сверх того быть Соборными Иеромонахами в сем монастыре учителям же, о пострижении коих в монашество и предписание из Св. Синода уже последовало. Московской Академии Сергию Москворецкому и Орловской семинарии Феодору Амфитеатрову». При сличении этих сведений со значащимися в формулярном списке оказывается, что действительно Филарет, пока последовало это циркулярное распоряжение Св. Синода, на основании особого предписания был уже пострижен в монашество 7 Ноября, а 9 числа сего же месяца – посвящён в Иеродиаконы. Соответственно самому званию Соборного Иеромонаха, оставалось быть посвящённым в Иеромонахи: но как в эту пору произошла перемена в святителях Орловских, – вместо Преосв. Аполлоса назначен был Преосв. Досифей, – то посвящение в Иеромонахи последовало уже по прибытии последнего в г. Севск.

Посвящение в Иеромонахи было совершено 13 Января 1700 г. и произошло замечательным образом, как читаем об этом в Записках самого в Бозе почившего. «Замечательно это посвящение тем, что новоприбывший Преосв. Досифей, нисколько заранее не предуведомив никого о ставленнике, вдруг при самом служении, в котором участвовал Иеродиакон Филарет, – именно во время пения херувимской песни, подозвал его к себе и приказал ему быть готовым к рукоположению в сан Священства»⁷⁰. Такой образ рукоположения действительно был оригинален, т. е. что не был предуведомлён даже и сам ставленник, для которого, и по естественному и по установленному Церковью порядку, потребно было особенное приготовление с особой исповедью. Во всяком случае, если и бывали подобные примеры с другими лицами⁷¹, то они, несомненно, относились к числу самых редких и, так или иначе, знаменательных по духовно благодатному разумению. И если, при всей естественной скромности самого свидетельствовавшего этот факт признан им тогда же замечательным, то нам теперь, взирающим на окончание всего жительства в Бозе почившего, остаётся признать здесь не как замечательное только, но явно знаменательное действие Того, Кто от млека матернего избрал и уготовлял Себе будущего Иерарха Церкви, ведя его к сему высокому званию по степеням Церковно-общественного служебного поприща, начиная от степени Иеромонаха и учителя духовного юношества.

Обращаясь к самым первым годам службы Иеромонаха Филарета, нельзя не сказать, что повышения его по службе были весьма быстры, особенно, если судить по его летам. Вскоре, после посвящения в Иеромонахи, он был сделан Префектом (инспектором) Севской Семинарии и затем после трёх лет службы, когда было ему от роду только ещё двадцать три года, он определён был уже Ректором той же Семинарии, сперва в сане Игумена, а потом менее чем через два года возведён в сан Архимандрита. Можно приписать это отчасти особенному благоволению Преосв. Досифея. Но благоволение это нужно было заслужить, и оно действительно было заслуженное, – хотя Филарет отнюдь не увлекался им, да и на самую учебную службу смотрел так, что дважды решался оставить её, как некогда своё образование в семинарии, чтобы поступить куда-либо в монастырь пустынный. В Записках самого в Бозе почившего читаем об этом следующие сведения: «Спустя недолгое время по посвящению в Иеромонахи, я вдруг почувствовал в себе такое влечение в пустынь, что решился тогда же подать прошение Преосв. Досифею об увольнении меня в пустынь Белобережскую; но Преосвященный не пустил в ход моё прошение»⁷². В другой раз дело было так: «Будучи уже Префектом Семинарии и учителем Философии, Филарет возымел желание переместиться в Сергиеву Лавру, чтобы в тамошней Семинарии (Троицкой) усовершенствовать себя в науках и с тем вместе жить среди братии иноческой, о чем и послал прошение лично Митрополиту Платону (в непосредственном ведении которого состояла эта, по-тогдашнему образцовая, Семинария). Митрополит Платон поручил Викарию своему Преосв. Серафиму написать к Преосв. Досифею Орловскому, что он согласен принять просителя, если не будет препятствия со стороны Преосв. Досифея. Но сей последний, получив письмо и, не сказав о нём Филарету, ответил, что проситель отложил уже своё намерение, и таким образом оставил Филарета при себе. Сколько затем Филарет ни усиливался испросить себе отпуск, Досифей удержал его, обещав ему всякое своё покровительство⁷³. Так поступил Преосвященный в первом случае, как объяснилось, потому что в желании просившегося в пустынь видел не более как временный порыв юного монаха, а притом стеснялся и тем, что проситель состоял в звании Соборного Иеромонаха, с коим соединялась прямая обязанность или служить в учебных заведениях, или находиться в наличном штате Донского монастыря, где он был зачислен в Соборные Иеромонахи, а не в какой-либо пустыни. Наконец, усмотрев на первых же порах в Филарете хорошие способности к службе, Архипастырь нашёл полезным и нужным для юного монаха и для Семинарии оставить его на своём месте, – да и не имел в виду, кем заменить его. Что же касается до второго случая, то Преосв. Досифей руководился здесь тем, что и способности и степень образования своего Префекта, а равно и деятельность и успехи его на училищной службе находил столь удовлетворительными, что из благожелания ему же считал излишним для него тратить ещё труд и время на прохождение нового учебного курса. При всем этом Преосв. Досифей прямо обещал Филарету своё особенное покровительство, что и не замедлил оправдать самым делом. В Марте 1802 года, по представлению Преосв. Досифея, Филарет сделан был Ректором Семинарии и учителем Богословия и определён Настоятелем Севского монастыря».

Вскоре – в 1804 году (летом накануне Троицына дня) был в Севске Митрополит Платон, на обратном пути из Киева. Бывши в это время уже ректором, Филарет встретил Митрополита рано утром в Семинарии и водил по всему корпусу. Здесь Митрополит Платон вспомнил, что он просился к нему в Троицкую Семинарию. Затем, во время представления Митрополиту Платону в архиерейских покоях, Ректор Филарет сказал Платону речь, которая очень понравилась ему, и он тут же вслух перед всеми дал такой отзыв: «такая речь годилась бы у него и в Троице"⁷⁴. Один этот отзыв Митрополита Платона о речи Филарета служил таким аттестатом, как если бы Филарет выслушал полный курс учения в Троицкой Семинарии и даже более потому, что речь его признана Платоном годной для Троицы, не как произведение лишь кончившего курс студента, а как Ректора, очевидно показавшего здесь зрелую самостоятельную учёность.

Чем и как мог достигнуть такой степени учёности Филарет на первых же годах своей службы?

Ответом на это, прежде всего, должно служить то, что сказано было выше о старинном семинарском образовании – относительно особенной развитости умственных сил и приобретения учившимися тогда навыка и способности к самым усидчивым занятиям науками.

О Филарете читаем именно такого рода свидетельство. «Новые звания и должности требовали от него больших трудов, особливо усовершения себя в богословских науках посредством чтения Отцов Церкви и систем Богословских. Трудам этим он так предался, что даже расстроил своё здоровье и едва остался жив, так как при этих трудах мучила его ещё более двух лет лихорадка, особенно господствовавшая в болотной местности, где находилась семинария»⁷⁵. В ряду служебных званий, требовавших таких усиленных занятий, несомненно, было и Соборное Иеромонашество, так как по самому правительственному положению лицам, носившим это звание, назначались особенные серьёзные занятия и на первых порах, конечно, всего более требовалось от них не номинальное только пользование этим званием, как это видим впоследствии и до настоящих дней, когда соборное Иеромонашество стало составлять нечто в роде лишь награды и как бы переходной ступени к возведению в высший сан, а самое-то значение этого звания по части учёных трудов, оставалось нередко в стороне, а теперь и совсем забыто.

Вообще же ревность Филарета к занятиям науками, равно как и взгляд на значение учёной службы объясняются тем же самым, чем занятия и успехи его во время ещё самого учения: и на училищную службу он смотрел не иначе, как на подвиг, и тем более в звании монашеском. Как бывши воспитанником, он обязан был успехами своими тому, что был сбережён с детства и сам себя охранял от худых сообществ, так и теперь ревность его к учёным занятиям и самые успехи зависели от сообщества его с такими сослуживцами, из коих многие отличались учёностью и были известны литературными трудами. Известный своей талантливостью знаток-композитор церковного пения, Протоиерей Пётр Ив. Турчанинов, бывший в описываемую пору в Севске священником и регентом архиерейского хора и находившийся в прекрасных дружественных отношениях со всеми, служившими в Семинарии, вот что пишет вообще о них, и в частности о Филарете в своей автобиографии: «Сослуживцами его (Филарета) в первую пору его службы в семинарии были Ректор Архимандрит Израиль, Иеромонах Дионисий (занявший впоследствии место Филарета по ректуре) и из светских – учители: Иван Михайлович Фовицкий (вызванный впоследствии в Санкт-Петербург для высшего назначения), Крылов – переводчик «Иерузалема» и «Часов благоговения», Андрей Кондратьевич Сильвестров – переводчик книги: «Бог в натуре», и ещё другие, коих имена теперь не припомню; но были они все люди прекрасные, трезвые, учёные. Мы жили как родные братья и каждый почти день в свободное время сходились вместе, пили чай, беседовали, и вели учёные разговоры и шутили, – и время текло невинно и приятно. Когда же о. Филарета, бывшего уже впоследствии Ректором, перевели в Уфу Ректором же Семинарии, – и это совершилось так неожиданно... – то мы все лица, служащие и вся Семинария провожали его со слезами; так искренно любили его все⁷⁶.

Из последних слов ясно, что вместе с ревностной учёной деятельностью Архимандрита Филарета соединялась такая же ревностная и благо-полезная деятельность его и начальственно-служебная, привязавшая к нему крепкой искреннею любовью всех бывших в Семинарии: иначе не из-за чего было бы проливать слёзы при расставании с начальником – Ректором. О такой именно деятельности свидетельствуют следующие сведения: «Юный монах вступает в звание учителя Семинарии, трудится для блага Церкви и скоро делается, сперва Префектом (инспектором), а потом Ректором Семинарии. И здесь-то сразу вполне была замечена его ревность и усилие дать юным питомцам не одно внешнее образование, но более внутренне-духовное; строгость и жестокое обхождение с детьми прекращены; сироты и несчастные, несмотря на не существование бурсы, призрены. Пусть, – говорил он сам, – и сии питаются от крупиц падающих... Тогда ученики Семинарии жили в корпусе с платой; зато по выбытии его в 1804 г. из Орловской Семинарии, много из них выбыло из общей бурсы»⁷⁷.

В самом деле, как ни кратки эти сведения о начальнических действиях в учебном заведении, зато в них что ни слово, то черта истинно рекомендательного достоинства. Главное же и особенно важное здесь то, что все эти начальнические действия и черты относятся к лицу и состоянию Филарета не как общие, приложимые более или менее ко всякому начальнику учебного заведения, но всецело живо и верно отражающие его характер, его свойства и направление, словом всё то, что постоянно раскрывалось в его личном внутреннем и внешнем состоянии от самых первых дней детства и во все время его обучения. Как он сам с раннего детства стремился к единому на потребу и проходил курс учения в смысле духовного подвига, так и теперь, ставши начальником, он главнее всего старался дать питомцам не одно внешнее, но более всего внутреннее духовное образование. Так же точно, сам отличаясь с детства своего кротостью и покорностью, мог ли он не обратить более всего внимание на бывшие строгости и жестокости в обхождении с детьми-воспитанниками? Наконец, от груди матерней являя в себе довольство малым, и затем ещё в отрочестве предизбрав себе имя Филарета "милостивого«, и таким образом постоянно проникнутый духом нестяжательности для себя и щедрости в пользу ближних нуждающихся, сирых и несчастных, – не он ли, преимущественно перед всеми сослуживцами, мог и должен был оказать всевозможное вспомоществование бедным воспитанникам Семинарии в средствах к содержанию и в особенности в помещении их в общей бурсе?! Чтобы понять и оценить всю благодетельность последней его меры для облегчения воспитанников, довольно только познакомиться с местностью, занимаемою тогдашней Севской Семинарией. Приведём здесь слова из воспоминаний одного воспитанника Севской Семинарии, обучавшегося в ней между 1814–1820 годами. «Больно даже и вспомнить о Севской Семинарии! В ней воспитывалось более тысячи детей. Семинария эта была на расстоянии от города около двух вёрст, окружённая со всех сторон болотами, в то время непроходимыми, со свирепствовавшими там лихорадками и сильными горячками. Сколько детей здесь померло! Сколько вышло их с хроническими болезнями!⁷⁸ Если таково было состояние Семинарии и учившихся в ней в двадцатых годах, то что же было в описываемую пору, и как велико значит было благодеяние, когда найдены были ректором Филаретом средства, так или иначе облегчить участь воспитанников. Положим, помещение воспитанников в общей бурсе не избавляло их совершенно от зловредности самой местности, зато чего стоило одно избавление их от хождения в классы из города на расстоянии такого пространства и по болотистым местам⁷⁹.

Действительно ректор Филарет и сам сознавал недостаточность одной этой меры – устройство бурсы (общежития). В Записках говорится, что он «настаивал на необходимости перевести Семинарию из Севска в Орёл; но Преосв. Досифею этого не хотелось, равно, как особенно не желалось переносить и архиерейскую резиденцию⁸⁰. И этот-то факт послужил, между прочим, поводом к тому, (как замечено в тех же Записках), что «Преосв. Досифей не только переменился в своём расположении к Ректору Филарету, но последний, по его же желанию, был перемещён из Севска в Уфу на должность Ректора тамошней Оренбургской Семинарии⁸¹, где тот же Преосв. Досифей не переставал, так сказать, отплачивать ему прямым нерасположением, – как увидим в своём месте.

Смотря на этот факт, по самой краткости изложения, трудно определить его значение, в каком он здесь представлен. Трудно примириться с мыслью о возможности столь быстрых резких последствий, судя по служебным достоинствам Филарета и по самому делу, на котором он настаивал, как на необходимом для блага заведения, и наконец, судя по самому бывшему расположению Преосв. Досифея к Филарету. Здесь рождаются скорее естественные предположения: или факт этот был не единственный или самая настойчивость, с какой действовал здесь Ректор Филарет, была слишком неумеренна и неуместна, или, наконец, привходили сюда ещё какие-либо обстоятельства и условия, лично относившиеся к Преосв. Досифею. Все эти предположения действительно оказываются не гадательными только, хотя в своё время и для самого потерпевшего – Филарета, фактическая сторона не была, как видно, вполне известна и понятна.

Было уже замечено, что Филарет, хотя пользовался и заслуженно расположенностью Преосв. Досифея, но не увлекался этими личными выгодами своего положения; напротив, где только дело касалось прямого долга и пользы службы, там он действовал решительно, не взирая ни на какие последствия, хотя бы угрожавшие и явно неблагоприятные. В Записках его видим, что с первых же пор службы у него сложилось и осталось на всю жизнь неизменным правило, которое он любил передавать и другим в наставление и руководство: «Иди всегда, – говаривал он племяннику своему⁸², – прямым путём: это было моим постоянным правилом и было хорошо. Часто случалось мне, с самых первых пор службы, бывать в большой тесноте обстоятельств: и сверху давят и снизу не благоприятствуют, и со сторон теснят, а я всё держался одного прямого пути и так рассуждал: как люди ни хитрят и ни усиливаются, а Бог всех перемудрит и пересилит»⁸³. Из такого образа и характера действования и из указания, на часто случавшуюся с самых первых пор службы тесноту обстоятельств, становится уже понятным, что образ действования Филарета по делу о перемещении Семинарии был настолько прямой и решительный, что мог вызвать давление сверху, именно от Преосв. Досифея; равно понятно и то, что этот случай был не единственный. Приведём здесь факт, помещённый в воспоминаниях одного достопочтенного автобиографа, относящийся к описываемой поре, когда Филарет был Префектом, а автобиограф был его учеником.

«В пятом классе Семинарии (Севской) меня едва не постигло несчастье. Наш Ректор Архимандрит Израиль, поступивший в монашество из военных, вздумал всех учеников в училище и Семинарии, да и самых учителей, привести к добровольному признанию своих погрешностей и недостатков. Он приказал с дозволения бывшего тогда преосвященного Досифея, чтобы каждый сделал письменное изложение своих грехов и дурных поступков своих товарищей, и подал бы такое изложение ему, Ректору. Такое изложение все написали, кроме Префекта Иеромонаха Филарета, бывшего впоследствии Митрополита Киевского. Он эту исповедь открыто назвал неуместной и беззаконной, несмотря на то, что неминуемо должен был подвергнуться за это гневу Архиерея. По этому то случаю один из моих товарищей показал на меня в своём признании чистую небылицу. Когда же клевета эта на меня дошла до сведения Префекта Филарета, он заступился за меня и я избавлен был от наказания; иных же секли, других не отпускали на вакацинное время домой, а иных исключали из Семинарии и училища. Вскоре после этой беззаконной исповеди Префект Филарет, которого вся Семинария называла отцом и защитником, подвергся неблаговолению Преосв. Досифея, и перемещён был в другую епархию в Уфу, под власть другого Архиерея, знакомого Епископу Досифею. И этот Архиерей, как слышно было по предубеждению, перешедшему к нему от Епископа Досифея, весьма не благоволил к о. Филарету⁸⁴.

При соображении этого рассказа с общим ходом дела и с обстоятельствами времени, в нём очевидна некоторая неточность. Автор, рассказанному им, факту приписывает такое значение, что будто бы из-за этого факта последовало и самое перемещение Филарета, по недоброжелательству Преосв. Досифея, из Севска в Уфу, тогда как этот факт относится ко времени ещё его инспекторства, после которого он был около двух лет Ректором в Севской же Семинарии. Но помимо этой неточности, – которая легко могла произойти или от забывчивости автобиографа или даже от невозможности для него, как бывшего тогда воспитанника, знать в точности, что происходило в сфере начальнических действий и отношений, – описанный факт показывает, что Преосв. Досифей, с одной стороны не мог не почувствовать неудовольствия на Префекта Филарета, восставшего против распоряжения ректорского, на которое соизволил сам Досифей; а с другой стороны этот факт ясно дал понять Преосв. Досифею, – какого характера Филарет, и что его нельзя было, так сказать, ублажить и самыми благоволениями к нему.

Во всяком случае, из всего хода рассматриваемого дела с сопоставлением разных обстоятельств, становится ясным одно, что охлаждение Преосв. Досифея к Филарету было постепенное. Так, вслед за изложенным фактом, нужно признать поводом к охлаждению и тот, прежде приведённый нами, факт, – когда был в Севске Митр. Платон. Одно то, что сам Платон вспомнил о Филарете, просившемся к нему в Семинарию и будто бы отказавшемся, как сообщил об этом без ведома Филарета Преосв. Досифей, естественно вызывает мысль, что это обстоятельство не ограничилось только воспоминанием одного без всяких объяснений истины со стороны другого. Далее самая похвала, высказанная Митрополитом Филарету за его речь прямо в глазах самого архиерея Досифея, даёт тоже разуметь, что это было вроде тонкого намёка последнему касательно известной отписки его о Филарете. А, наконец, самое произнесение речи Филаретом в присутствии своего Архиерея и в его покоях пред таким высоким Посетителем запало особенно в душу Преосв. Досифея. Он стал с этой поры считать его, как говорится, выскочкой... Можно сказать более, что под влиянием неприязненного чувства Преосв. Досифей, вероятно, не удержался высказать что-либо прямо не в пользу Филарета, – хотя сам Митрополит, как оказывается, этот невыгодный отзыв Начальника о подчинённом понял иначе – в обратную сторону, так что отнёс его к роду тех, какие свойственны злым только людям. Что это последнее так, – вот подлинный факт, записанный со слов самого Высокопр. Филарета: «Когда он (Филарет) ехал к месту своей новой должности в Уфу, то на пути через Москву был у Митрополита Платона на Перерве. Митрополит принял его ласково; вспомнил о нём по бывшему свиданию с ним в Севске и пожалел, что ему не удалось в своё время переместиться к нему, в Троицкую Семинарию, и что теперь он так далеко послан... Когда же на это Филарет ответил, что «видно так угодно было Богу», – Митрополит Платон сказал: «Нет! не говори этого... Богу угодно было другое, да злые люди помешали»⁸⁵. Ясно, что в числе этих- то злых людей был, разумеем, и чуть ли не главный, – именно Преосв. Досифей; во всяком случае, едва ли мог иначе разуметь эти слова Первосвятителя и сам Филарет, хотя бы и не имел в душе своей таких понятий о своём Архипастыре, вообще бывшем к нему расположенным, и не могшем, по-видимому, стать для него злым человеком... Но что Преосв. Досифей действительно был способен измениться в отношениях к лицам подчинённым, к которым имел даже особенную расположенность, – об этом ясное свидетельство встречаем в другом лице, – свидетельство такое, которое имеет самое прямое отношение и к описываемому нами делу, так как оно и приведено собственно в объяснение положения Филарета, подпавшего под опалу Преосв. Досифея. Свидетельствующее об этом лицо, прежде упоминаемый о. Протоиерей Пётр Ив. Турчанинов, в своей автобиографии говорит о себе самом, что «зависть и клевета вооружили против него Досифея, несмотря на его бывшее дотоле совершеннейшее к нему расположение и покровительство, чуть не родственное... Так же точно поступлено было со стороны Досифея и с Филаретом, к которому он прежде благоволил, а затем готов был, как говорится, стереть его с лица земли».

Окончательным поводом к крайнему недовольству Преосв. Досифея на Ректора Филарета послужило именно то, когда Филарет выступил со своей решительной настойчивостью о необходимости перемещения Семинарии из г. Севска в губернский город Орёл: хотя он (Филарет) и не знал тогда хорошенько, из-за чего, как говорится, так сильно сыр бор загорелся. Такое неведение Ректора Филарета свидетельствуется уже известным ответом его Митрополиту Платону, данным конечно, непритворно; да и знать ему что-либо едва ли возможно. Протоиерей Турчанинов, в автобиографии которого главным образом и раскрываются подробности сего дела, говорит между прочим: «Вот как премудры пути Провидения!.. Не приезжай я в столицу и не познакомься дружески с секретарём Митрополита (Санкт-Петербургского Амвросия), причина перевода Филарета из Севска в Уфу осталась бы, пожалуй, для всех тайной... Тайна же эта состояла собственно в том, что Преосв. Досифей имел в настоящем деле свои личные виды, по коим и не хотел во чтобы то ни стало согласиться на перевод Семинарии из Севска в Орёл. – Дело это было так:

Ректор Филарет, хотя сознавал необходимость перевести Семинарию из Севска в Орёл по своим верным и основательным соображениям, но начинать это дело при несогласии на то Преосвященного, само собой разумеется, не мог. Но вот как раз к этой поре последовало Высшее распоряжение, чтобы резиденции епархиальных Архиереев, находившихся дотоле в некоторых епархиях в городах уездных, были переведены непременно в города губернские. Это-то распоряжение Ректор Филарет и взял как главную основу и опору для себя, чтобы настаивать на переводе Семинарии в г. Орёл по самым отношениям заведения к главному начальнику – епархиальному Архиерею. Между тем он не знал, как смотрел сам-то Архипастырь Орловский на распоряжение о перенесении кафедры своей в Орёл. Преосвященный Досифей, ещё прежде своего епископства, был Ректором Севской Семинарии, и вот этим-то объясняется, почему ему не хотелось расстаться с Севском. Он сжился с Севском, где имел большое и короткое знакомство с тамошним обществом, и в особенности с некоторыми домами. Преосв. Досифей, (пишет о себе о. Турчанинов) сам даже сватал за меня невесту⁸⁶ у госпожи Зайцевой, урождённой Тимиковой, отец которой был знаком с Преосв. Досифеем ещё в бытность его Ректором. Фамилия же Зайцевых была одной из лучших в городе, так как они были фабриканты и жили богато и хорошо. С другой стороны желание своё и самую надежду остаться по-прежнему в Севске Преосв. Досифей основывал на отношениях тогдашнего Митрополита Санкт-Петербургского Амвросия как к нему лично, так и к самому городу Севску. Последний и сам жил в Севске, быв прежде Епископом Орловским в ту именно пору, когда Преосв. Досифей был ректором в Севской Семинарии. На этом основании Преосв. Досифей писал Митрополиту Амвросию о своём нежелании расстаться со своей резиденцией и получил ответ в таком роде, что он может под какими-нибудь предлогами не спешить с исполнением распоряжения и таким образом проживать по-прежнему в своём месте».

«Не зная ничего этого и с тем вместе видя, что Преосв. Досифей не только не хотел переводить Семинарии, но не думал и сам перемещаться в Орёл, Ректор Филарет простёр свою ревность до того, что решился написать по этому делу письмо к Cанкт-Петербургскому Митрополиту Амвросию. Каково было подлинное содержание этого письма неизвестно: но можно понимать это из следующих выражений самого в Бозе почившего, когда он, любя вспоминать былое в своей жизни в назидание себе и другим говаривал так: «да и я когда-то был больно боек… думал было тягаться с Архиереем..., но Господь научил смирению». В этих словах, хотя более всего слышится голос христиански смиренного самоосуждения, но с тем вместе очевидна доля сознания и провинности в общечеловеческом значении. Во всяком случае, для Преосв. Досифея такой поступок Ректора мог послужить побуждением к окончательному недовольству на него и поводом просить об удалении его из настоящего места службы. Всё это было тем естественнее, что Митрополит Амвросий препроводил самое письмо ректора Филарета к Преосв. Досифею и этим самым, как говорится, живьём выдал первого в руки последнего. Как только Преосв. Досифей получил возвращённое ему письмо, то так распалился гневом на Филарета, что велел просто-напросто схватить его и запереть в одну из башен архиерейского монастыря: но доброжелатели тайно высвободили его от такого заключения, тем более, что опасались как бы Досифей не решился выполнить все угрозы, высказанные им в пылу первого гнева, – именно в роде расправы батогами…⁸⁷

Поступив так жестоко и грубо с Ректором, Преосв. Досифей, с тем вместе не замедлил сделать представление об нём к Высшему начальству, как о человеке строптивом и не терпимом на месте настоящей службы. В частности же, в письме своём к Митроп. Амвросию Досифей описал ректора Филарета так, что «когда прочитал я, – пишет Протоиерей Турчанинов – это письмо, то ужаснулся и невольно заплакал. Ибо зная коротко о. Филарета, беспорочность его жизни и доброту его характера, я увидел в письме всю клевету, по которой так худо поставил его пред Митрополитом Преосв. Досифей, просивший при этом как милости, удалить его из Севской Семинарии и перевести в такой город, где бы он с жалостью вспоминал о Севске». В письме выражено было, между прочим, что «он – Ректор дурной жизни, имеет характер упрямый, гордый, своенравный, беспокойный, выскочка, скучает в Севске, не даёт ему покоя и все бредит губернскими городами». Потому-то и лично пропекая всячески Филарета, Преосв. Досифей прямо при всех говорил ему: «вот погоди... увидишь!.. Чем перемещать Семинарию, я тебя-то самого скоро спроважу туда, куда Макар и телят не гонял». – «И вот Митрополит, – продолжает тот же Протоиерей, – уважая желание Преосв. Досифея и веря ему во всем... перевёл Филарета в Уфу, такой город, которого хуже едва ли было тогда в России». Когда уже был получен указ. Св. Синода о перемещении Филарета в Уфу, то Досифей и тут не опустил случая высказаться не по-святительски, а чисто злорадственно. «Вот и прекрасно... и поделом ему! Слишком он горячка и выскочка. Пусть ка теперь прохолодится там близ Уральских-то снеговых хребтов... Да недаром Уфа по рифме зовётся глуха... значит там, в глуши и выскочкой-то не перед кем быть». Преосвященный Досифей, наконец, не удовольствовался и этим, но продолжал своё недоброжелательство и прямую месть к Филарету и дальше. Когда вскоре по перемещении Филарета в Уфу назначен был туда Епископом Преосв. Августин, то Преосв. Досифей писал к последнему, как хорошо ему знакомому, всячески очернив Филарета и прося Августина, чтобы он держал его, как говорится, в ежовых и повытер его хорошенько». Преосвященный же Августин, как увидим в своём месте, и без того был такого характера, что мог превзойти желания и ожидания просившего. От этого и сложился собственно тот крест тяжких испытаний и скорбей, под коим едва было вконец не пал духом в Бозе почивший, если бы не был укреплён особенным чудесным образом, явленным ему в видении в начертанных на стене словах: «Не бойся! Судьбы Архимандрита Филарета в руках Божиих!»