IV. Монахиня Сергия (Наталья Александровна Голубцова)¹⁵⁷

17/29.8.1896–19.8.1977

Наташа, 2–я дочь в семье Александра Петровича и Ольги Сергеевны, родилась на Красюковке 17/29 августа 1896 г. По словам ее брата Павла, она с юных лет любила посещать богослужения в Троице–Сергиевой Лавре. Бывало, ночью, тайком от родителей убегала на так называемый «братский молебен», посвященный Преп. Сергию, Радонежскому чудотворцу, который в те годы начинался в 3 ч. ночи, а впоследствии – в 5 ч. утра.

Окончила гимназию в 1914 году. Высокий настрой ее души, как и многих молодых людей того времени, отражен в стихотворении на обороте приводимой здесь ее фотографии.¹⁵⁸

« Ты дитя... жизнь еще не успела

В этом девственном сердце убить

Жажду скромного, честного дела

И святую потребность любить.

Дела много – не складывай руки,

Это дело так громко зовёт!

Сколько жгучих страданий и муки,

Сколько слез облегчения ждёт!»

«Началась война, – вспоминала тетя Наташа, как ее продолжали называть мы, племянники. – Всех взяли в медсестры. Сшили всем костюмы. Нас водили по больницам, заставляли делать разные процедуры, а по вечерам нам читали лекции. Стали привозить раненых. Но как я только узнала, что надо ухаживать за мужиками, ставить им клизмы и прочее, я воспротивилась, операции страшные, я стала по ночам бредить, очень тяжело все это переносила. Мама меня оттуда вызволила: «Пойдешь по другой дороге.» Из нашего выпуска все же пятеро стали врачами. До весны 1915 г. я шила для раненых, а потом поступила надзирательницей в прогимназию Цветковой и сидела на уроках в конце класса. Когда же здесь обстановка стала революционной, стали снимать портреты царя [видимо, в марте 1917 года], то перешла в приют б. Кротковой (т.е. Дом Призрения), в приют для девочек–сирот. Их было около ста человек в возрасте от 6 до 16 лет, там было 5 учительниц, у них был свой хор, который пел в церкви Дома Призрения. Они проходили обучение в течение шести лет, многие из них выходили за студентов Академии. Приют давал им приданое на свадьбу. Свое первое жалование я получила от Лавры, но потом приют отделили от нее. Там я вела 1–й класс и преподавала естественную историю. В 1918 г. его закрыли и я перешла в земскую школу...»

Вся ее последующая жизнь была тесно связана с церковными монастырскими службами. Со временем ее мать, Ольга Сергеевна, ей говорила: «Я и моя мать (Софья Мартыновна Смирнова) в молодости хотели быть монахинями, но промысл Божий привел нас к семейной жизни, так будь же за нас монахиней' Будучи еще 14–ти лет она высказала это свое решение отцу, чем удивила своих родных. Дальнейшее ее духовное возрастание связано с посещением Смоленской Зосимовой мужской пустыни, находившейся в 30–ти км. к северу–востоку от Сергиева Посада, где в то время проживал почитаемый всеми иеросхимонах Алексий (Соловьев). Она сделалась его преданной духовной дочерью.

Вспоминая вскрытие мощей Преп. Сергия (11 апр. 1919 г.),¹⁵⁹ она говорила также и о том, что перед ней к мощам (м.б., на другой день?) шла мать со слепой девочкой, и вдруг последняя как вскрикнет: «Мама, я вижу!» Это очень всех взбудоражило. Беспрерывно в течение двух недель Наташа пела вместе с другими молебны, а потом придя домой спала, почти не просыпаясь (только поесть), две недели, так что Ваня даже вызвал доктора домой.

Осенью 1919 года она с двумя подругами (Наташей Кайгородовой и Наташей Верховцевой) листовками призывала народ отстоять Лавру и участвовала в состоявшихся 19 и 26 ноября 1919 года митингах протеста на площади перед Лаврой. Это не прошло ей даром. 13 янв. 1920 г., когда она ночевала с одной монашенкой в своем доме, раздались непрерывные звонки, и вошло 5 человек с конвоирами во главе с б. свящ. Мих. Галкиным (Горевым). Они провели обыск, особенно в Ваниной комнате (бывший папин кабинет), которую Галкин потребовал показать. По окончании обыска Наташе было предложено на другой день явиться к нему в «учреждение». На следующий день, проводив в Москву рано утром внезапно приехавшего брата Сережу, она пошла в «учреждение», откуда после короткого допроса под конвоем двух человек ее отвели к месту заключения, позволив, правда, зайти к Преподобному. «Наташу ведут!» – воскликнул кто–то в толпе.

15 января туда же привели еще 7 человек, в т.ч. Наташу Верховцеву, С.П. Мансурова, Шишкина и др. Но 4 февраля началась малярия и всех в поезде за решеткой отправили на «Лубянку». В тюрьме были уже митр. Кирилл и духовенство. Через некоторое время под конвоем с обнаженными шпагами по улицам Москвы перевели ее в Бутырку, поместив в одиночку, потом – в общую камеру на 90 чел., где уже была и Верховцева.

Там в апреле 1920 г. она получила телеграмму о болезни мамы. В день же ее смерти (10.V.1920 г.), по ее словам, был сильный стук в раму окна (4–й этаж!) без какой–либо внешней причины. Она сказала сидевшей с нею рядом Наташе Верховцевой: «Это, верно, мама скончалась/', что потом и подтвердилось.

«13 или 14.VI.1920 г. после очередной передачи, – вспоминала она, –, вывели нас на прогулку в тюремный двор. Вдруг вызывают меня по фамилии. Затем и Верховцеву. Заходим в помещение, объявляют: «Одевайтесь, собирайте вещи/ На свободу?'

Ушам и глазам не верим от радости.

Приезжаем на Остоженку, входим в комнату. Ваня спит на Маниной кровати. Я бужу его, он не сразу приходит в себя, глядит на двоих Наташ и считает, что видит сон; я его трясу и говорю: «Ваня, да это же я, нас выпустили!»

Тут он приходит в себя, все еще не веря в возможность и реальность совершившегося.

Быстро собираемся и едем в Посад, где я направляюсь в милицию с просьбой снять печати с дома. Ваня же днями выехал в Чашино на 40–й день по маме, за детьми...»

После 5–месячного заключения она вновь работала учительницей, а потом в библиотеке (около Вознесенской церкви), чтобы пораньше приходить домой для ухода за младшими ребятами. После того, как Маня серьезно заболела туберкулезом легких, Наташа, по просьбе Вани, в 1923 г. переехала к ней в Москву.

В 1923–24 гг. Наташа ездила с ней в Крым для помещения ее в санаторий и последнее лето жила с ней в Аносиной пустыни (подле Крыма), где Зосимовский старец Досифей ее подготовил к смерти, происшедшей в Москве. Она умерла (1/14 янв. 1925 г.), напутствуемая о. Сергием Успенским из ц. «Неопалимой купины». После отпевания, совершенного епископом Варфоломеем (Ремовым), ее тело после заморозки в цинковом гробу отвезли в Посад и похоронили рядом с отцом на Кокуевском кладбище.

Наталья же после 40–го дня уехала вновь в Крым к иеромонаху о. Софронию, с которым, вероятно, познакомилась в свои предыдущие приезды вместе с Марией. Она в нем увидела настоящего монаха–подвижника и решила поступить под его руководство.

Как она рассказывала, со временем ей очень захотелось сделать себе отдельную пещеру и там спасаться. И вот, с 11 часов до двух, в самый той, когда все сидят по кельям и на дорогах можно встретить только шей,¹⁶⁰3 она стала копать себе пещеру и выкладывать ее камнем. Однажды она обнаружила две кубышки (одну с золотыми, другую с серебряными монетами) и отнесла их о. Софронию, который распорядился отдать их на нужды монастыря.

Но батюшка как–то решил поинтересоваться, откуда доносится до него стук, и набрел на нее. «Ты что тут делаешь? Снимай сейчас же эти камни»

– «Я, конечно, ничего не стала разорять, ушла, поплакала, поплакала, пришла даже к батюшке и попросила вернуть ее кубышки. На следующий день нашла их на моей пещере...» (Далее не разборчиво.)

Пониже их монастыря, называвшегося Кизильташским (кизил таш – красный камень),¹⁶¹ находилось какое–то, по-видимому, татарское поселение, к которому ручей бежал через их монастырь. В этом поселке была больница, куда батюшка отправил как–то Наташу, когда у нее под коленом образовалась флегмона от какого–то поранения. Врач–татарин предложил ей лечь в больницу, но она отказалась, сославшись на то, что у них в монастыре есть медсестра, и та ей будет делать компрессы. Но они ей не помогли, вся нога стала красной. Батюшка ее по–соборовал и отправил на лошади в ту же больницу. Врач увидел и ужаснулся: «Ну что вы сделали с ногой?! Теперь я не ручаюсь...»

«Ночью я вижу маму, – рассказывала она.

– Она откуда–то идет. Увидела меня, обняла и говорит: «Ната, ты должна умереть». – «Я не хочу.» – «Не хочешь?' – и скрылась. А утром мне сделали операцию. Врач удивился ее удаче. Там было столько гною! Но меня перед операцией никак не могли усыпить эфиром. Наконец, дали столько, что глаза стали гореть. Я им сказала об этом. Они надавили на них и я заснула. Я пролежала две недели, а когда вернулась в монастырь, увидела, что моя «хата» вся от дождей разрушилась, все камни разъехались. Потом я стала уединяться для молитвы в какой–то сарай, где часто собирались собаки, но они мне не мешали. Батюшка видит такое дело и решил построить большой корпус с келиями для сестер – рядом с церковью. Тут он меня и постриг.¹⁶² Хотел на Рождество, но что–то не удалось, и постриг он меня на Крещение. Я перед этим так, видно, постилась, что около ручья потеряла сознание, он меня там и обнаружил. Строго так: «Кто тебе это позволил так поститься!» Постриг он меня одну и оставил при церкви. А у него келья – две комнаты и при ней церковь. Я была в ней – не помню сколько, а потом в келье. Обычно пять дней нужно быть и молиться, особенно ночью. Мне рассказывала старая монахиня, что она как–то прилегла после своего пострига отдохнуть и видит, как ангел–хранитель прошел в алтарь, сказав: « а монахи не спят».

А осенью того же года ко мне туда приехал брат Николай, как раз тогда, когда стали закрывать монастырь. Батюшку¹⁶³ отослали в Чернигов. Остальным предложили остаться и работать на месте монастыря, где хотели открыть свиноводческий совхоз. Осталось только двое или трое...»

«...С Николаем мы поехали через Киев, с тем чтобы побывать у схиархиепископа Антония Абашидзе¹⁶⁴, пользовавшегося авторитетом за свою подвижническую жизнь и прозорливость. Коля тоже захотел у него поисповедываться...»

Владыка Антоний сказал Наташе, что она нужна ее заболевшей сестре Нюре. Там же в Киеве ее застала телеграмма о смерти Зосимовского старца Алексия, и она поспешила в Посад. Здесь она вскоре устроилась псаломщицей в ц. Петра и Павла.

В 1930 году, 16 октября, умер ее брат Сережа, историк, от воспаления среднего уха, перешедшего на мозг. «Когда я приехала к нему, он просил позвать батюшку. Я позвала о. Сергия Успенского, который его причастил. Умиравший, видно, очень плакал. Потом его жена Людмила¹⁶⁵ († 1978 г., 21 февраля) на меня напустилась: «Вот еще выдумала – соборование! Больше я тебя не пущу! Его отпели. А когда его хоронили, они стояли как каменные...»

После смерти Сергея она, видимо, уехала в Киев под руководство схиархиепископа Антония, затем в 1931–1933 гг., по ее словам, состояла псаломщицей в с. Волохово¹⁶⁶ и в 1934–1937 гг. в с. Шексцово¹⁶⁷ (или Шекшово?) под Гавриловым Посадом¹⁶⁸.

В эти годы она принимает живейшее участие в судьбе своего младшего брата Серафима.

Серафим еще при жизни о. Алексия часто бывал в доме художника Михаила Боскина и дружил с его сыном Сергеем, у которого тогда была, как считали, невеста по имени Васса (кажется, медсестра). И Серафим в нее влюбился. Но, вероятно, видя безнадежность своего положения, решил с этим разом покончить, и еще до смерти старца Алексия ушел в Данилов монастырь, о чем сообщил Наташе, когда она была еще в Крыму.

«Приехала я в Данилов. Он в подряснике, волосы длинные. Я – к ар-хим. Симеону (Холмогорову, сподвижнику архиеп. Феодора, парализованному пулей семинариста в 1905 году).

Я ему: «Батюшка о. Алексий не благословлял его на монашество Г – «Ну, тогда мы немного погодим».

Не знаю, через какое время архиеп. Парфения¹⁶⁹12 (видимо Серафим был при нем – С.Г.) забирают, а вслед за ним (одновременно – С.Г.) и Серафима. Он попадает в Архангельск (см. очерк о нем). Там (там ли? – С.Г.) ему очень помогло, то что он еще в Посаде у отца одного своего товарища научился шить сапоги.

Ко времени возвращения Серафима из ссылки, я работала в Волохове на приходе псаломщицей. Во главе был иеромонах из Николо–Уссурийского монастыря отец Аристарх, хороший, но очень малограмотный, которым я руководила в отношении службы.

Приезжает Серафим из ссылки, опять в подряснике, с длинными волосами.

«Ну, Серафим, если ты не хочешь попасть снова, снимай волосы... Он испугался, остригся. Каждый день приходит ко мне. – «Я от тебя далеко не уеду...» – « Ну, устраивайся в Струнино». Я ему нашла и квартиру...

А Сергей Боскин¹⁷⁰ к этому времени так еще и не женился. Когда Серафим поехал в Загорск и повидал Вассу, она пожаловалась, что Сергей ее не берет. Тогда Серафим, не долго думая и ничего не сказав Наташе, взял Вассу с собою в Струнино, снял ей комнату, поехал к Ване (старшему своему брату) и сказал ему, что женится. Боскин же в это время был в отпуске. Вернувшись, он хватился Вассы. Приехал к Наташе: «Я ее заберу» – «Поезжай, забирай'. Вскоре приезжает и Ваня, узнать, как идут дела, готов ли Серафим. «Какая свадьба?» – удивилась Наташа. Состоялся серьезный разговор Вани с Вассой, которая на вопрос Вани, за кого же она хочет идти, ответила: «не знаю», и с Серафимом, которого Ваня упрекнул: «То ты идешь в монастырь, то ты крадешь чужих невест». Наверно, через час после этого разговора С. Боскин увез Вассу в Загорск, и через какое–то время женился на ней.¹⁷¹

Серафим остался ни с чем и горько часто жаловался на свою судьбу Наташе (м. Сергии), которая его, как могла, утешала.

«...Тут как раз стали на нас наседать «красные», (т.е. обновленцы), т.к. у них в Александрове был свой архиерей. И наш архиерей (из Владимира, вероятно, – С.Г.) решил взять от нас малограмотного Аристарха, поскольку он не сможет противостоять «красным», и м. Сергия, как на подходящую замену, указала на о. Вениамина Воронцова, который после ссылки служил где–то неподалеку. Архиерей с этим согласился, и о. Вениамин с семьей переехал в Волохово. Его супруга Мария была когда–то довольно близкой подругой Наташи. Аристарха же переместили под Суздаль. Серафим стал часто бывать в этой семье и быстро подружился со старшей дочкой – Аней.

Еще когда был жив о. Алексий Зосимовский, то он, по словам м. Сергии, Серафима, просившего благословения на монашество, благословил иконой Гурия, Самона и Авива (покровителей супружества), чем несказанно тогда ошеломил Серафима, а затем еще и образом Марфы и Марии, сказав при этом слова Марфы к Марии: «Учитель здесь и зовет тебя» [Ио. 11. 28].

Когда Серафим стал ухаживать за Аней, то м. Сергия подумала: «Тут что–то есть, ведь он [отец Ани] из Марфо–Мариинской обители». И вот однажды при ней, когда Серафим и Аня пили у нее чай, Аня вынимает медальон, подаренный ей ее крестной, в. кн. Елизаветой Федоровной, на котором с одной стороны – портрет княгини, а с другой – надпись «Учитель здесь, зовет тебя». Серафим побледнел и ему даже сделалось дурно...

Правда, мать Ани долго противилась этому браку, Ане было сделано даже предложение со стороны какого–то инженера, но, как вскоре выяснилось, он оказался женатым человеком. Через какое–то время семья о. Вениамина переехала в Киржач, где вскоре умерла его супруга (в возрасте 41 года). Но перед своей смертью, когда ее навестила м. Сергия, та ей сказала: «Дочь моя должна быть за твоим Серафимом».¹⁷² Но на свадьбе Серафима и Ани м. Сергии побывать не пришлось...¹⁷³

В 1937 году, 5 июля (а не 5 августа, как она рассказывала) ее арестовали, и она сидела, по ее словам, до осени в Гаврилове Посаде, в 1937–38 гг. – на о. Торос в Баренцевом море и в Мурманске; в 1939–1947 гг. – в Пуксе (Вологодской обл.)¹⁷⁴ «с вывозом в Архангельск по одному делу».

Лишь в 1947 году она возвращается в Москву (в сопровождении брата Николая). Согласно следственным документам, она 5 июля приехала в село Флорищи к племяннице Ирине Габрияник и стала работать при церкви. В январе 1948 года переехала в д. Бельково Владимирской области, затем, из–за невозможности там прописаться, переехала к брату Павлу в Загорск, затем – в Переславль и жила там в 2–3 местах, работая при храме уборщицей, пока 24 декабря 1948 года вновь не последовал арест, а затем и высылка в Сибирь через тюрьмы (в Ярославле, в Новосибирске, в Ачинске Красноярского края) и наконец, поселение в селе Большой Улуй на р. Чулым, где она переоборудовала под жилье то ли сарай, то ли баньку у местного священника. Там она служила псаломщицей и там же ее навестили братья – Павел (и–м. Сергий) и Алексей летом 1953 г.

В 1954 г. (или 1955 г.) она была освобождена и жила, в основном, в Загорске, некоторое время была в Лавре (келейницей? у наместника ар–хим. Пимена), пока брат Павел – иеромонах Сергий был там. Затем в 1956 году она поступила в Пюхтицкий монастырь, куда она приехала с ним же. Он был уже епископом Старорусским и представил свою сестру в монастыре как будущую игумению, то ли в шутку, то ли всерьез – трудно сказать, чем с первых дней и надолго поставил ее в неловкое, неудобное положение перед игуменьей монастыря м. Ангелиной.¹⁷⁵ Игуменьей она так и не стала, да она этого и не желала, но была чтицей и одно время – уставщицей, неопустительно посещая вечерние и утренние богослужения...

Жила она первоначально «на горке» (за летним храмом Преподобного Сергия) в полуподвальном помещении, а последние годы – во втором или третьем домике направо от ворот, если смотреть на них изнутри монастыря.

По словам ее брата, архиеп. Сергия, монахиня Сергия «вела строгую монашескую жизнь, с юности любила молитву, не исключая даже ночной, была исполнена ревности к иноческим подвигам и говаривала родным: «телом я старею, но душа у меня молодая». Была от природы добрая, простая, общительная, нестяжательная. Смелая, решительная по своему характеру, она иногда обличала пороки людей прямо в глаза. Никогда в жизни не поддавалась унынию, малодушию. Отличалась цельностью, прямолинейностью своего жизненного пути. Не имела понятия о влечении к мужскому полу. Вероятно, ежегодно на Сергиевы дни приезжала она в Лавру и навещала тогда своих знакомых и родных братьев, а последних иногда и в их юбилейные дни.

На 82–м году жизни непродолжительная, но тяжелая болезнь (рак пищевода) в течение 3–х недель подорвала ее некрепкое здоровье. Предчувствуя приближение своей кончины, она просила ее пособоровать и , причастить св. Христовых Тайн. Накануне простившись с приходившими к ней сестрами св. обители, она в 4–м часу утра 19 августа 1977 года тихо скончалась, в самый праздник Преображения Господня. Похоронена на монастырском кладбище.

В своем молитвослове она сделала некогда выписку из творения преподобного Исихия Иерусалимского: «Тот подлинно есть истинный монах, кто держит трезвение и тот есть истинный трезвенник, кто в сердце монах» (приписки в скобках: «у кого в сердце только и есть, что он да Бог»). Эта выписка как нельзя более характеризует жизненный путь покойной. И Упокой Господи душу усопшей рабы Твоей!»

По благословению Алексия, митрополита Таллинского и Эстонского, чин погребения и монашеского отпевания совершил ее родной брат архиепископ Сергий. Сбылись слова покойной: «Меня Владыка отпоет».

Аресту монахини Сергии предшествовало составление на нее в «органах» двух документов.

Первый – так называемая Справка на арест Голубцовой (от 19 июня 1937 г.), где о ней говорилось:

Проживает – с. Ратницкое...

...Является активной участницей антисоветской группы монашества и церковников, возглавляемой архим. Сергием (Озеровым Павлом Георгиевичем), иеромонахом Павлом (Балябиным) и иеромонахом Елисеевым, входившей в контрреволюционное «братство» послушников б. Уссурийского монастыря.

Как участница группы вела активную работу по обработке и втягиванию в антисоветскую деятельность крестьян, колхозников и единоличников.

Насаждала недовольство среди крестьян–колхозников, ...вела антиколхозную агитацию..., распространяла контрреволюционные провокационные слухи о предстоящей войне, голоде и неизбежном поражении Советской власти.

На основе изложенного полагал бы:

В целях пресечения дальнейшей контрреволюционной деятельности Голубцову Н.А. арестовать и привлечь к ответственности по ст. 58, по 10 и 11.

Нач. 3 отделения 4 Отдела Гос. Безопасности. Согласен: Нач. 4 отд. УГБ НКВД

Второй документ – Постановление об избрании меры пресечения и содержания под стражей, утвержденное 29 июня 1937 г. заместителем начальника Управления НКВД по Ивановской области, Майором Г.Б., которое и было предъявлено Голубцовой при обыске и аресте.

Арестована 5 июля 1937 г. в с. Ратницкое, где была и прописана, Бодолецкого¹⁷⁷ сельсовета Гаврило–Посадского района Ивановской области.

При обыске присутствовали односельчане Семенов Иван Васильевич и Федосов Владимир Яковлевич.

При обыске оказало[сь] одна церковная книжка.

В Анкете арестованной, в частности, были указаны:

ее паспорт от 13/V-37 г. Гаврилово–Посадск. РК милиции, 694162. 9. Социальное происхождение: учитель

106. Занятия после революции: до 1920 г. учительствовала, с 1920 – без определенных занятий.

11. Образование: среднее

16. Каким репрессиям подвергалась: В 1920 г. арестовывалась б. ОГПУ г. Сергиева по ст. 58, п. 10 УК.

17. Состав семьи: брат Голубцов Иван, г. Москва, НКВД, науч. работник, брат Голубцов Николай, г. Москва, агроном,... Алексей – ст. Томилино Ленинской железной дороги, служащий, ... Павел – г. Москва, художник, ... Серафим, г. Киржач, чертежник, сестра Анна – г. Москва, больница.

Где содержится под стражей: Ивановская тюрьма.

13 августа 1937 г. было состряпано обвинительное заключение по групповому следственному делу № 6364 по обвинению в антисоветской деятельности следующих 6 человек¹⁷⁸:

Озерова Павла Георгиевича (архиманд. Сергия), 1867 г.р. из д. Облучье Новгородской обл., жившего до ареста в Юрьеве Польском – бывшего настоятеля Уссурийского монастыря.

Елисеева Аристарха Елисеевича? (1886 г.р.), иеромонаха, Ратницкой церкви. Голубцовой Наталии Александровны, монахини, псаломщицы той же церкви. Балябина Павла Федоровича – игумена Андреевской церкви [одного из сел]. Левчук Григория Федоровича (игумена Герасима) – из Гарской церкви.¹⁷⁹ Рассказчиковой Марии Филипповны, монахини,... как входивших в контрреволюционную группу, которую они именовали «Братством».

«Братство» возглавлял бывший настоятель Уссурийского монастыря архимандрит Озеров... участвовавший в помощи интервентам, ...в 1921–22 гг. в Сибири [л. 48].

Озеров, Елисеев и Балябин производили тайные постриги в монашество, совершали крещения и перекрещивали взрослых детей (всего – взрослых детей были крещено 6 человек).

В феврале 1936 г. и последующие месяцы Голубцова высмеивала лозунг Сталина «о зажиточной жизни». Вела антиколхозную и пораженческую агитацию и распространяла контрреволюционную клевету о колхозах...

...Виновной себя «признала» [л. д. 61, 63].

В протоколе допроса от 7 июля, который проводил мл. лейтенант Гос. Безопасности, отмечено, что она...

1. Отрицала, что является участницей антисоветской группы монашества, ...заявив: «что же касается моей связи с иеромонахом Елисеевым и архимандритом Сергием Озеровым, то таковую не отрицаю».

2. Отрицала обвинение по вовлечению в нелегальную антисоветскую деятельность крестьян колхозников.

3. «Факт крещения взрослых детей не отрицаю. Дети крестились в возрасте от 2–х до 12–ти лет, но делалось ли это по указанию архимандрита Озерова, – мне не известно».

Но в протоколе допроса от 28 июля 1937 г., проведенном тем же мл. лейтенантом и лишь подписанном Н.А. Голубцовой, читаем уже другое:

Вопрос: На допросе 7/VII вы отрицали свою принадлежность к контрреволюционной группе монашества, входившей в контрреволюционное «Братство» послушников б. Уссурийского монастыря ...во главе... с архимандритом Озеровым... Вы продолжаете на этом настаивать?

Ответ: Нет, не настаиваю. Я действительно входила в состав членов контрреволюционного «Братства» послушников б. Уссурийского монастыря ...В названное выше «Братство» я вовлечена приблизительно в 1934 году иеромонахом Елисеевым...

Вопрос: Назовите участников.

Ответ: ...Архимандрит Озеров Сергий – руководитель; игумен Балябин Павел; иеромонах Елисеев Аристарх; игумен Герасим Левчук и послушник Сушко Николай.

Вопрос: Следствию известно, что вы среди своего окружения вели антисоветскую агитацию и распространяли контрреволюционные провокационные слухи...

Ответ: ...Я решила дать откровенные показания. Из тех многочисленных случаев... я остановлюсь на тех, которые сохранились в моей памяти.

В феврале 1936 г. в кругу своих знакомых, среди кого – персонально сейчас не помню, ...мной высмеивался лозунг вождя партии т. Сталина «О зажиточной жизни». По этому вопросу я заявляла: « Товарищи говорят о зажиточной жизни, а где эта жизнь, всюду слышишь только стоны, зажиточно живет только тот, кто стоит у власти, а таких мало»...

И т.д. и т.п. и потому далее не стоит цитировать, так как сама форма построения этих протоколов допросов и их формулировки говорят о том, что они составлялись в значительной части самим следователем (где ложь была перемешана с правдой). И потом нужно учесть, что измученным ночным допросом и сидением, как правило, в общей переполненной камере, заключенным часто ничего не оставалось, как только подписать эти протоколы.

На судебном заседании тройки НКВД Ивановской области от 9 сентября 1937 г. постановили:

Голубцову Наталью Александровну заключить в ИТЛ на 10 лет, считая срок с 5.07.1937 г [л. 125].

Последовали долгие годы мытарств по лагерям, о которых мать Сергия очень редко и мало говорила, и что, к сожалению, осталось не зафиксированным.

Возвратилась она только в 1947 г, но уже в 1948 году поднялась волна повторных арестов тех, кто ранее уже отсидел свои сроки, и в декабре 1948 года в недрах КГБ–МГБ на нее было сфабрикована так называемая «справка», приложенная к первому следственному делу 1937 года, в которой говорилось, что:

...30 сентября 1948 г. Голубцова, рассказывая¹⁸⁰ о своем пребывании в лагерях, якобы заявила: «Не знаю какими судьбами я спаслась в 1937 г., это был жестокий год ...Не удивляйтесь, это же нас ждет и впереди. Скоро придет время и опять всех изолируют, ибо начинается открытая борьба с религией, я знаю, в высшие учебные заведения детей священников уже не принимают, а крестьян–единоличников высылают в Сибирь. Вот и нам скоро такая участь придет».

И следователь... «полагал бы:

Голубцову Наталью Александровну, 1896 г. рождения, проживающую в г. Переяславле, Ярославской области (по ул. Кардовского, 82) – арестовать.

Ст. уполномоченный по Ярославской области – капитан Волков »

[л. 136 1-го тома]

Далее идет дело 1948 года № 5422, согласно которому Голубцова Наталья Александровна, работавшая уборщицей в церкви, была арестована 24/ХП 1948 г. и брошена во внутреннюю тюрьму УМГБ.

На первом допросе, в частности, показала, что она ранее работала:

в 1915–20 гг. – школьной работницей;

в 1920–22 гг. – в городской библиотеке;

в 1925–28 гг. – в Троице-Казанском монастыре в Крыму;

В августе 1928 г. – вернулась в Загорск и была домохозяйкой по 1932 год, затем – псаломщицей при церкви в Струнино. В последующее время – в с. Ратницкое.

На вопрос – где вы отбывали наказание – был ответ:

Первое время в лагере на о. Торез¹⁸¹ в Баренцевом море, затем около года в лагере – гор. Мурманск, а в 1939–1947 гг. в Плисецких лагерях.

На вопрос о дальнейшей жизни, она ответила, что поехала в с. Флорищи [под Киржачом] к племяннице Габрияник Ирине Алексеевне и стала там работать при церкви.

В январе 1948 г. переехала на жительство в д. Бельково Владимирской обл. к знакомой – Осокиной Феодосии Васильевне, но т.к. и там не прописали, то переехала к брату в Загорск, оттуда – в Переяславль, где сменила два–три места жительства [у знакомых по храму Покрова, в основном, где она работала уборщицей]. На следующем допросе 7 января 1949 г. (с 22 часов до 2–х часов ночи) следователя интересовал, в основном, вопрос о монашках (по имени Стеша и Всеволода), у которых она жила, и которые работали с ней в Покровской церкви, и монахине Олимпиаде, что трудилась при церкви Петра – митрополита.

На допросе 9 января, длившемся более 4–х часов (с 21 часа до 1 ч. 20 мин.) ею по–прежнему отрицалась навязываемая следствием «контрреволюционная деятельность», которая вытекала лишь из приписываемого ей, а может быть, и высказанного пожелания о том, чтобы бывшие осужденные (за контрреволюционную деятельность) могли бы жить там, где хотели, в том числе и в больших городах.

На допросе 21 января (с 16 до 19 часов) среди прочего следователь поинтересовался: каким целям служил ей отобранный у нее при аресте план местности под Галичем. Она ответила, что в с. Погост Ильинское под Галичем проживает ее тетка Голубцова Мария Ивановна¹⁸².

Следователь далее перешел к ее старшему брату Ивану (может быть, потому, что его имя было затронуто и в следственном деле о. Алексия Габрияник), стал спрашивать об его политических убеждениях, на что она ответила незнанием их, т.к. на политические вопросы никогда с ним не говорила, а больше общалась с его женой и детьми, добавив вовремя, что «он меня не уважал за то, что я стала монашкой, да и с детства я была с ним не близка». И тем не менее, следователь довольно нахально заявил: «Ваши встречи с братом носили антисоветский характер. Вы это подтверждаете?»

– «Нет, не подтверждаю» – был ее ответ.

Это был последний допрос. На следующий день 22 января неким ст. лейтенантом ей был предъявлен Протокол об окончании следствия, в котором было сказано, что обвиняемая (по ст. 58. 10 и 11) «добавлений никаких не имеет, ходатайств не заявляет».

Насколько это соответствовало действительности – трудно сказать.

Ее дело было направлено на окончательное решение Особого Совещания.

В выписке из Протокола Особого Совещания МГБ (Ивановской области) от 16 февраля 1949 г. говорилось, что Голубцову Наталью Александровну (дело № 1256 УМГБ Ярославской области), «обвиняемую по ст.ст. 58–10, ч.1, и 58–11 УК РСФСР за принадлежность к антисоветской организации сослать на поселение» [т. И. л. 27].

При этом не указывались ни эта организация, которая, вероятно, не существовала и вообще не фигурировала в ее деле 1949 г., ни срок высылки.

Следующий документ в ее деле – от 30 июля 1954 г., когда «ссыльно–поселенка» Н.А. Голубцова из с. Б. Улуй, (Восточная ул. д. № 32), написала:

Заявление Генеральному прокурору т. Руденко

«...В августе 1937г. осуждена Особым Совещанием.

...Существо своего дела и содержание предъявленных мне обвинений я не знаю, хотя и подписала протоколы допросов.

Срок заключения отбывала в лагерях «Б–б–к»¹⁸³ и «Онеглаге». В течение всего срока заключения я добросовестно работала в меру своих сил. Никаких взысканий не имела.

В декабре 1948 г. была вновь арестована органами МГБ в Переяславле и осуждена в марте 1949 г. бессрочной ссылке на поселение в Красноярском крае.

Я дочь профессора Духовной Академии, ...с 1925 по 1928 гг. была в монастыре. Это, видимо, и послужило поводом к моему аресту. В настоящее время... я больна туберкулезом, физически не трудоспособна, живу на иждивении родных. Совесть моя перед Советской властью совершенно чиста. Полагаю, что мои религиозные убеждения не заслужили 15 лет пережитых страданий.

Прошу пересмотреть мои дела, отменить ссылку и дать мне возможность умереть в среде родных» [л. 144].

Только 19 октября 1954 г. из МГБ Ивановской области последовало отрицательное заключение на ее ходатайство, мотивированное ссылкой на обвинительное заключение в отношении всей монашеской группы и самой Натальи Александровны и их «контрреволюционной деятельности», «справедливость» которого была подтверждена еще раз через пару лет – 11 декабря 1956 года Помощником прокурора по надзору за следствием в органах Госбезопасности, в то время как она уже около полутора лет была на свободе!

Заслуживают внимания некоторые интересные моменты из ее жизни.

I. Будучи грудным ребенком, Наташа захворала острой формой дизентерии; очень быстро дошла до полного истощения, не брала груди и была при смерти. Вдруг приезжает тетя Люба, крайне ее любившая и спрашивает: «А где Наташа?' Убитая горем мама отвечает: «Наточка умирает от поноса, вон она лежит! Ничего нельзя сделать: грудь не берет!»

Тетя Люба бросается к Наташе и дает ей свою грудь (она в это время имела своего грудного ребенка). К неописуемой радости обеих сестер, Наташа засосала грудь и постепенно пошла на поправку.

II. Вторично Наташа захворала дизентерией уже взрослой девушкой, учась в старших классах гимназии (7-м–8-м). Болезнь приняла угрожающий характер. Мама поехала в Зосимову пустынь к о. Алексию, просить его молитв за умирающую дочь. Старец встретил ее с любовью, утешая воскликнул: «Наташа умирает!/? Да Наташа всех ваших детей переживет! » И, благословив болящую заочно и напутствуя скорбящую Ольгу Сергеевну в обратный путь иконочкой, поторопил ее домой. Сидя в вагоне обратного поезда, мать мысленно была с умирающей дочкой и не могла удержаться от слез. Одна из сидевших рядом женщин участливо спросила о причине такой безутешной скорби. Когда мама ей рассказала, та, утешая и ободряя, сказала: « Сделайте вот что! Как только приедете, возьмите свежего сливочного масла и введите в задний проход наивозможное количество, говорю по опыту. Расстройство остановится.» Мама так и сделала. « Что ты хочешь делать?» – протестовала девушка. «Лежать и не разговаривать» – решительно действовала мама. Через два–три дня Наточка уже поправилась к великому счастью мамы, еще более утвердившейся в своей вере в благодатную силу молитв старца Алексия.

III. Однажды в горах, исполняя поручение о. Софрония, шла молодая монахиня Сергия по дороге и услыхала издали цокот конских подков местных горцев, по рассказам, не раз похищавших молодых девушек, увозя их в свои аулы. Испугалась она для себя такой возможности и обратилась мысленно с мольбой о помощи к свят. Николаю. Между тем наездники быстро приближались и вот уже остановились перед ней. В этот самый момент вдруг слышится звук еще невидимой, но приближающийся повозки, громыхающей железными ободьями по каменистой горной дороге. Всадники, явно раздосадованные, зло выругались, повернули коней (их было двое), пришпорили, хлестнули и вмиг исчезли с глаз.

Я, пораженная таким благоприятным для меня исходом неожиданной встречи, поспешила навстречу к спасительной телеге. Каково же было мое удивление, когда я никакой телеги не встретила. Я поняла, кому обязана благодарностью за молниеносную помощь.

IV. Живя в Киеве, снимала комнату у одной женщины, торговавший на рынке, сейчас уже не помню, чем. Сама она жила в отдельном домике, стоявшем во дворе, на задах. Время было голодное, я бедствовала с питанием. Поздний вечер. Стою на молитве. Слышу звук перекатываемого мышью под шкафом в углу предмета: «Так и есть – последняя малюсенькая оставленная на завтра корочка черного хлеба! – «Святитель Николай, есть хочу? – слезно прошу угодника. Время идет к полуночи. Слышу стук: «Наташа, oтвори» Входит хозяйка с подносом, уставленным хлебом и разными яствами.

– Ты, почему мне не говоришь, что голодаешь? – спрашивает меня.

– А ты откуда знаешь, что я голодаю?

– Я молилась на сон грядущий и услышала голос, идущий от иконы Св. Николая: «Наташа хочет кушать». Впредь, прошу тебя, так не делать, у меня есть все, чтобы тебя накормить. И пока живешь у меня, об еде не думай!»

С горячими слезами благодарности упала я перед иконой Св. и чуд. Николая за, спасение от голода, так быстро последовавшее в ответ на мое прошение.

б. Об отце, Александре Петровиче, и его семье

...Папа был веселый, но вместе с тем и очень строгий, очень хороший семьянин. Бывало, ляжет он после обеда, ... а мы, маленькие, сразу около него, расстегнем ему рубашку, а у него грудь вся в барашках... По фигуре он был плотный и представительный, но не толстый... Бывало ожидаем его с работы, ребята – кто на крыше, кто – на березе, кто – где, а показывается его барашковая шапка – сразу слазят... Он любил, чтобы при входе в дом все было в порядке, все было на месте, все было чисто. Если увидит, что кто–то из ребят поставил немытые галоши, то он мог и галошей угодить... Если где–нибудь встретишься с ним на улице, то осмотрит, как одета, чтобы перчатки были на руках. Один раз как-то иду на акт, тороплюсь, а он по другой стороне улицы шел, увидел меня, подозвал: «А почему ты так? А где перчатки?» – «Папа, я забыла... «– умоляешь, умоляешь, – все бесполезно. «Иди домой, одень!»

...У него характер был вспыльчивый, но мама как–то умела его успокаивать, если у него в Академии что–нибудь не так... В частности, он очень скорбел, если архиерей (= ректор) уговаривал студента идти в монахи. Студенты, как только становились монахами, сразу начинали отставать по учебе. У него же были самые прилежные учащиеся... вот впоследствии Святейший Алексий... И они к нам в дом приходили, и отец никого так, без чая, не отпускал... Как только звонок – значит, гости. А мы по всем комнатам сидим, занимаемся. Тогда уходим из гостиной. Отец снимает халат, надевает чесучовый пиджак, кричит: «Олечка, Олечка, самовар не забудь!» Появляется какая–нибудь закуска. Если приходит какой–нибудь профессор, то мама с ними сидит, а уж детям не разрешалось без позволения входить. Идут бесконечные разговоры. А уж когда уходят гости и отец идет их провожать, то ребята к столу, как галчата – все съедят что осталось (колбаса, сыр...) и винца попробуют (но это было не вино, а какая-нибудь домашняя наливка). Тогда все позволялось съесть.

А так он был строг, случалось, и наказывал, обычно ставили в угол. Придешь и видишь: один стоит в одном углу, другой – в другом, третий – в третьем. Полагалось стоять в углу, а потом просить прощения друг у друга.

А Николай был такой баловник, как у него кто–нибудь из ребят начинает просить прощения, он его еще языком оближет; опять крик: «Мама, Колька языком облизал!» Она шлепнет его и опять поставит в угол. Но папа больше всех (малышей) любил Николая. Хотя Николай чаще других бывал виноват, но кричал больше других, зная, что отец будет за него.

Отец подойдет, шлепнет одного, другого, а Николая возьмет на руки и унесет...

Николай рос довольно обособленно, довольно замкнуто. Очень любил читать; ляжет с книгой животом на диван или сундук и читает...

В Москве Коля жил у Мани, имевшей две комнаты (от Исторического музея, видимо, где она работала) на Остоженке, и учился в Тимирязевке, а младшие жили со мной ни Красюкоикс, и когда шболела (чахоткой) Маня, то я по просьбе Вани переехали к Мине, и младшие остались с Нюрой.

Петя (учившийся в Академии с 1915 г. – С.Г.), страдавший ревматизмом сердца, умер от брюшного тифа, которого поэтому не вынес. Мы с ним всюду вместе ходили... в Лавру, в Зосимову пустынь – меня мама одну не пускала. Неделю с тифом он дома пролежал, потом в больнице. Я к нему пришла, а ему очень плохо. Но все же он съел просфорочку, что я ему принесла. Он все меня увещевал: «Наташа, не слушай старших, т.е. братьев и сестер, живи, как мы с тобой жили...» Он простился со мной, поцеловал мои крестики, дал свой поцеловать. Потом, взглянув на икону Спасителя, сказал: «Наташа, смотри, смотри/' – должно быть, ему какое-нибудь видение было. Но тут вошел доктор и сказал: ... вернемся (?)... Петя (впал в беспамятство?)......

У приюта Кротковой, где я тогда работала, была дача Царь–град, и начальница настаивала, чтобы я туда, как учительница, поехала. Я тогда пошла к о. Порфирию (такой непростой был монах) и говорю ему, что брат умирает, а начальница требует моего отъезда. Он мне про Петю говорит: «Скончался вмале (скоро – С.Г.), исполни лета долги, угодна бе Господу душа его... Подожди денька два...» Но я все же уехала туда, а через день приезжает туда Сергей Каптерев на велосипеде с извещением, что Петя умер. (29.07.1917 – С.Г.) Я вернулась в Посад, застала его уже в мертвецкой.

Отпевали его в Академии, где в это время было много монашествующего духовенства, т.к. проходил его съезд, и на его отпевании духовенства было даже поэтому больше, чем при отпевании отца. Под утро, когда я читала псалтирь по Пете, сзади слышу знакомый бас, то отец Алексий выходил из ректорских покоев. Он сказал тогда, что путь Пети был монашеский, а он захотел стать священником, и Господь не дал ему (якобы) поэтому жизни. Я видела Петю после смерти в 40–й день, когда заснула, прочитав по нем псалтирь. Вижу его в постели и мы с ним прощаемся, вдруг он открывает глаза, манит меня к себе и говорит: «Скажи маме, что с Нюрой будет скоро большое несчастье!... «Я ему: «Я скучаю по тебе» – «И я по тебе». – «Я читаю по тебе псалтирь». – «Я знаю. Мне это очень приятно.» И вдруг он на моих глазах меняется, превращаясь в бесплотное существо, подлетает ко мне три раза, поцеловав меня, но я не почувствовала его прикосновения... Он был очень чистый мальчик, никуда не ходил, кроме Академии (а я – в Лавру).

3. Из книги «У Троицы окрыленные»

Из первых лет пребывания монахини Сергии в Пюхтицах вспоминается следующие событие, записанное архимандритом Тихоном Агриковым в его рукописной книге, озаглавленной «У Троицы окрыленные», событие, связанное с внезапной кончиной известного в те годы лаврского иеродиакона Даниила (в миру – Павла Ивановича Маланьина, 1926–1956):

«...Не заметить его было невозможно. Яркие, бросающиеся в глаза внешние данные – высокий рост, почти черные волосы, крупные и выразительные черты лица очень хорошо гармонировали с завидным голосом – могучим, очень приятного тембра басом, – пишет о. Тихон. – Он любил служить и служил собранно, серьезно, не мешая каждой душе выразить в молитве, соединить с ектеньями свое сокровенное прямо, непосредственно, просто.

Здесь надо еще добавить то, что о. Даниил был серьезно болен. Внешне он выглядел крепким, сильным солидным человеком. Но молодой организм его страдал каким–то непонятным недугом. В простонародье это называется «порчей», когда человека портят лихие (злые) люди, наводя на него какую-то падучую болезнь.

Пришлось лично видеть довольно страшный момент из жизни о. Даниила. Он служил праздничную литургию. Я тогда был еще иеродиаконом... Служба шла торжественно, благодатно. Предстоятельствовал о. наместник. Народу было – полный Успенский Собор.

Когда певчие (студенты духовной школы) пропели на клиросе «Блаженны», затем тропарь праздника, духовенство в алтаре перешло все на Горнее место. Вместе с другими перешел и иеродиакон Даниил. Когда хор замолчал и нужно было говорить одному из иеродиаконов «Вонмем»,.. неожиданно совершилось ужасное.

Раздался в алтаре страшной силы, нечеловеческий, душу раздирающий крик... Все вздрогнули и оцепенели.

В этот момент иеродиакон Даниил упал как срубленный столп, замертво, на пол церковный... он лежал ничком на полу, совершенно недвижим, в полном иеродиаконском облачении. Многие думали, что он мертв, но он был жив. Только глубокое обморочное состояние охватило его. Придя в себя от неожиданности, батюшки (двое молодых) взяли о. Даниила за руки и оттащили в придел. Служба шла своим чередом. Народ совершенно не заметил происшествия в алтаре, так как все были заняты службой. Лично на меня это событие произвело потрясающее впечатление. Я таких случаев ни разу в жизни не переживал, притом сам крик, вырвавшийся из самого сердца больного, был каким–то необыкновенным, страшным, трагичным. Этот крик целый месяц звучал в моих ушах, вновь и вновь ранил, терзал мою душу...

Пролежав около часа в приделе, о. Даниил встал, отряхнулся, как–то болезненно, виновато улыбнулся, затем тихонько разоблачился и... ушел в свою келию.

Вид его был явно болезненный, бледность лица и опущенность всего тела показывали, что он претерпел острый физический и душевный кризис и нуждается в полном покое.

На другой день он снова служил Божественную литургию, хотя уже за ним тихонечко наблюдали, охраняя его от возможных падений и ушибов.

... Отец Даниил умер рано утром, в 4 часа по нашему времени. Все это хорошо запомнили.

Спустя неделю из Пюхтицкого монастыря приезжает монахиня Сергия. Приезжает в Лавру Сергия Преподобного, не зная ничего о смерти о. Даниила. Она раньше жила около Лавры и была знакома с ним. Как старая монахиня, она давала юному иеродиакону много добрых советов. И вот, когда ей сказали о скоропостижной смерти о. Даниила, она побледнела... Потом, что–то соображая, тихо добавила:

– Да, я знала, что с ним что–то неладное... – И рассказала потрясающее...

В день смерти о. Даниила она была в своей келии, в Пюхтицах.

Рано утром, когда она спокойно спала, кто-то будто вошел в ее келию. Неизвестный, таинственный. Мужчина в келий монахини...

Она в страхе проснулась. Открыла глаза, замерла. У ее койки стояла высокая мужская тень... Ясное знакомое лицо смотрело на нее... Насмерть перепуганная м. Сергия зачитала Иисусову молитву, но призрак не уходил. Он стоял, колебался в воздухе, легкий, прозрачный, белый, как изваяние.

К великому своему удивлению, она узнала в пришедшем иеродиакона Даниила, находившегося в Троице–Сергиевой Лавре. Посмотревши на старую монахиню живыми добрыми глазами, он как бы немного улыбнулся. Трудно было понять, что это было за выражение. Тихая ли улыбка, или скорбная тень печали, сострадание ли какое... Видение длилось с минуту. Потом, как–то очень странно, не по–нашему, земному, телесному, призрак заколебался, будто задрожал, как дымок при дуновении ветра, не отрынаи теперь умоляющих глаз от монахини, стал удалиться... Дальше, дальше и... затем пропал в переднем углу, как бы растаял в тихих лучах мерцающей лампады,

Оправившись от страха, м. Сергия встала. Первым делом почему–то она бросилась к двери. – Бежать! Нет. Посмотреть, заперта ли дверь. Да, дверь была честь–честью заперта, как всегда. Задвижка была плотно задвинута в свое место. Обернувшись к святым иконам, мать Сергия перекрестилась. Очень уж все было реально и живо. Будто не видение, а живое посещение живым человеком.

Но ведь он же ее почти духовный сын, да и сейчас находится в Лавре. Как же он сейчас здесь, в ее келий... Ведь расстояние–то без малого тысяча (километров). Да еще таким ранним утром. Она посмотрела на часы: – четыре часа утра, т.е. в самый час смерти... Когда это все она рассказала монахам в Лавре, все ужаснулись. Ведь надо же, один миг, и в Пюхтицах. О, дивны Твои дела, Господи! Все премудро Ты сотворил!..»¹⁸⁵

Игумен Андроник (Трубачев), Протод. Сергий Голубцов