Часть III. «Московская неделя»

«Мы... коммунисты, с гордостью

можем сказать, что мы никогда

массу не обманывали!»

Бухарин.

Неожиданно Москва, где большевики в представлении Ленина могли, бы не только выступить первыми против Временного Правительства, но и победить, не встретив отпора, оказалась ареной самых длительных и упорных боев. Именно здесь вооруженная борьба затянулась на целую неделю и повлекла за собой наибольшее количество жертв. Число последних трудно поддается учету. Неизвестно на основании каких данных Бухарин в петербургском докладе Цент. Исп. Ком. Советов 6 ноября определяя их довольно произвольно в 5000 человек (цифру эту воспроизвел и Бьюкенен в своем дневнике) – вероятно, надо говорить о сотнях³²³.

На чем основывалась уверенность Ленина? В книге одного из деятелей московского восстания Пече «Красная Гвардия в Москве в боях за октябрь», носящей характер отчасти воспоминаний, мы находим любопытное указание. В подпольном большевистском штабе Красной Гвардии³²⁴, в значительной степени секретно даже от партийных организаций, задолго до октябрьского переворота велась техническая подготовка под «руководством» самого Ленина, причем он от времени до времени «проверял работу». Московские «ленинцы» утверждают, что план вооружённого восстания этим оперативным штабом был «своевременно и достаточно полно разработан», но знали о нем лишь несколько человек. Этот «план» и лег как бы в основу боевых действий в октябрьские дни.

Возможно, что московские планщики из ленинского штаба штудировали книги о тактике уличных боев, изучали и полицейский план подавления по районам московского вооружённого восстания 1905 года, но то, что они фактически называют предварительным планом восстания 17 г., никак нельзя назвать этим словом. Вот его основные положения: 1. Все военные действия направляются к одному центру. 2. Роль районов заключается в планомерном стягивании к центру своих военных сил. 3. Не упускать из внимания, что тылы будут для районов не безопасны. 4. Действия решительные и энергичные. 5. Наивозможно меньшее пролитие крови. 6. Охрана безопасности населения. Курьезно, что запись с этими очень неопределенными положениями под заголовком «Общий план революционных армий» случайно была найдена историком Сторожевым в архиве московского революционного комитета. Нашелся в сущности какой-то неизвестный набросок на отдельном листке, в котором последние пункты приписаны даже карандашом, и его то большевистские исследователи впоследствии превратили в тщательно разработанный предварительный план.

Никакого конкретного плана действительности не было, и московское восстание еще в большей степени, чем петербургское, было организовано в расчёте на ленинское «авось», хотя еще 14-го, по возвращении делегатов из Петербурга с решающего заседания Ц. К., был создан «партийный боевой центр» с «диктаторскими полномочиями» в целях подготовить «восстание для захвата власти». «Подавляющее большинство руководителей партийных ячеек», – признает один из деятельных участников восстания Мостовенко, – шло на объявление восстания «главным образом под давлением ленинградских событий». Еще утром 25-го партийные лидеры сидели и гадали: на кого им опереться. В протоколах заседания городского комитета за этот день имеется характерная запись. Некто Илья Цивцивадзе говорит: «нужно предположить, что Рябцов (ком. войсками) и меньшевики пойдут с нами, но если этого не будет, наш орган окажется висящим в воздухе, будет ужасная борьба в солдатской среде». Уверенности в солдатском гарнизоне таким образом нет, как не было ее и на предварительном «секретном» собрании 23-го, когда представители районов и «воинских частей» обсуждали возможность восстания. Общее мнение тогда формулировано было, приблизительно, так: «трудно сказать, выступят ли войска по зову московского комитета большевиков», но по зову Совета Р. Д., «пожалуй», выступят.

Тем более нет этой уверенности 25-го в отношении к организованным силам в районах. Если отбросить хвастливые заявления руководителей подпольного штаба красной гвардии, то с яркой очевидностью выступает тот факт, что к моменту восстания «актив московской организации не был приведен в боевую готовность», и что у защитников его не было «никаких реальных сил». Последние слова принадлежат не мне – я их заимствовал у одного из большевистских историков (Пионтковского). Районные мемуаристы иногда это подтверждают. Поистине с недоумением читаешь после обильного самохвальства сообщение о том, что, например, огромный бутырский район, один из самых демократических в Москве, к моменту восстания располагал всего лишь 20 красногвардейцами, вооруженными 7 винтовками. Я охотно допускаю, что районный мемуарист в данном случае преувеличил слабость района с целью подчеркнуть чудодейственную удаль и подвиги своих товарищей. Революционный энтузиазм пролетариата в октябрьские дни совершает невозможное – почти не умеющие обращаться с огнестрельным оружием рабочие, в числе 12 человек, ухитряются захватить 450 прекрасно вооруженных ударников и на «вечере воспоминаний» в 21 г. привести их в Бутырскую тюрьму и т. д. Итак, допустим преувеличения у бутырских и иных районных мемуаристов (бутырский район не представлял собою исключения), но, вместе с тем, сбавим и там, где мемуаристы (напр., в Лефортове и Замоскворечии) склонны к гиперболам противоположным. Совершенно поэтому естественно, что тот же Пече в своих районных воспоминаниях склонен был признавать, что на совещании районных организаций в гостинице «Дрезден» в ночь на 26 октября было высказано «много колебаний и неуверенности в успехе восстания».

Можно оставить в стороне партийные споры между безоговорочными сторонниками решительного образа действий и колеблющимися, более склонными к «выжидательной тактике». Важно отметить наличность этих колебаний. Расчёт мог быть только на сочувственное настроение. Но потенциальная сила далеко еще не всегда является силой реальной. Нужны благоприятные условия для того, чтобы эти силы развернулись. Благоприятные силы, конечно, были на лицо, и партийные весы склонились в сторону тех, которые настаивали на немедленном активном выступлении: «Война объявлена», – провозглашал 24-го московский орган ленинцев «Социал-демократ». – «Время переговоров прошло, надо начинать действовать».

Большевики не «заговорщики» – они выполняют лишь волю пролетариата. Как и в Петербурге, восстание надлежало произвести от имени Совета, сохраняя ту пресловутую «легальность», которая придавала перевороту форму самозащиты и давала надежду на возможность обмануть и вывести гарнизон на улицу от имени Совета. Для «защиты завоеваний революции от натиска контрреволюционных сил» необходимо создать особый советский «боевой центр» на пропорциональной основе с участием всех партийных фракций; задачей такого центра явится поддержка петербургского Совета, и тем самым он превратится, по мысли большевиков, в орган восстания.

В 5 час. дня 25-го в Политехническом Музее на соединенном заседании Советов Р. и С. Д. разыгрывается соответствующее комедийное действие. Представители революционной демократии спорят до ночи. О чем? В сущности никто не возражает против создания временного органа для борьбы с «контрреволюцией» и для содействия революционному порядку. Правительственная власть неудовлетворительна,– говорит, по отчету «Власти Народа», меньшевик Исув. Власть должна быть однородной социалистической с исключением цензовых элементов. Новый орган (в сущности временная правительственная власть при создавшейся конъюнктуре в Москве) должен представлять собою коалиции всех революционно-демократических организаций и должен быть создан для ограждения демократии от той «черной лавины, которая готова хлынуть на нее». На создании такого комитета из представителей советов, земства, городского самоуправления, всероссийских союзов железнодорожников и почтово-телеграфных служащих сошлись предварительно представители бюро всех фракций. Общей платформой являлось признание обязательными для всех решений собравшегося в Петербурге Съезда Советов³²⁵. В соглашении участвовали представители партии большевиков – но это было до решения о немедленном выступлении. Теперь боевой центр, по предложению большевиков, преследует другие задачи. Создавая Комитет для поддержки петроградского Совета, большевики переходят к непосредственному захвату власти. Это срыв Учредительного Собрания, – говорит с. р. Ратнер. «Остановитесь безумцы!» – восклицает Исув.

Такой критикой и ограничились выступления оппозиции. Временное Правительство как бы скинуто уже со счетов. Не раздалось и призыва оказать противодействие захватчикам. Пожалуй, понятно, что при таких условиях подавляющее большинство рядовой массы, собравшейся в Политехническом Музее, скорее должно было голосовать за достаточно ясное предложение большевиков, чем за двойственную и туманную позицию других представителей революционной демократии. 394 голосами против 106 при 23 воздержавшихся Военно-Революционный Комитет был санкционирован «пролетариатом». Представители партии с. р. уклонились вообще от голосования и отказались войти в ВРК. Меньшевики пошли в него, но не для того, чтобы содействовать захвату власти, как объявляла декларация, оглашенная Юговым, а для того, чтобы внутри Комитета бороться с «безумной авантюрой» большевиков и смягчать удары, которые падут на головы демократии.

***

ВРК начал функционировать³²⁶. В сущности захватные действия открыл партийный боевой центр, заняв еще днем «верными» караулами почтамт. Им же было дано распоряжение о прекращении выхода «буржуазных» газет путем фактического занятия типографии (типографию «Московского Листка» по собственной инициативе захватили «анархисты»). Розенгольцу было поручено «принять все меры для охраны Совета революционными войсками», и он потребовал немедленной присылки «1000» солдат с пулеметами из самокатного батальона. Все это было еще до выбора ВРК. «Ленинцы» как бы пытались поставить колеблющихся перед совершившимся фактом: война началась – «отступления быть не может».

Для «решительных действий» необходимы были, однако, реальные «боевые силы». Недостаточно было призвать гарнизон не подчиняться распоряжениям штаба округа, надо было вызвать солдатские массы на активность, – привести гарнизон в «боевую готовность». Некоторые из большевистских повествователей (напр., Подвойский) post factum пытаются изобразить такую картину. ВРК, не отдавая еще «боевого приказа» о выступлении сейчас же после «исторического» заседания Совета, т. е. в ночь е 25 на 26, разослал по казармам делегатов. Являясь в казармы, делегаты будили солдат и агитировали, не сообщая еще «ни дня, когда надо выступить, ни места, где надлежит собраться». Но «революционный инстинкт» сам по себе указывал путь, и утром 26-го солдаты массами устремились к Московскому Совету. Создалась угроза, что они здесь, как в мышеловке, могут быть захвачены лучше организованным и прекрасно вооруженным противником.

В эту довольно фантастическую картину приходится внести весьма существенные поправки на основании показаний самих большевистских мемуаристов. Делегаты имели определённую задачу – вывести из казарм возможно большее число солдат и привести их к центру в распоряжение ВРК. Революционного энтузиазма у гарнизона не оказалось. «Тысяча» самокатчиков, вызванных немедленно Розенгольцем, оказалась синей птицей, и поэтому так смутили вновь созданный ВРК появившиеся на Скобелевской площади реквизированные красной гвардией грузовики – охраны для них не было. Тов. Мостовенко было дано задание привести к Совету из Хамовнических казарм 193 запасный пехотный полк, считавшийся сочувствующим большевикам, так как незадолго перед тем он отказался выступать на фронт. В казармах Мостовенко нашел, по его словам, вместо нескольких тысяч всего 300–350 солдат. Ему удалось их вывести, несмотря на ночное время. Шли солдаты без торопливости, «мертвым шагом», по выражению мемуариста, словно приказ поддержать восстание – повседневное явление. Но вот; в чем загвоздка – «Тов. Мостовенко» выводил полк в воспоминаниях 27 года, в воспоминаниях же 22 г. выводил его «тов. Ангарский» (небезызвестный литератор Клестов). На него выступление 193 полка произвело в то время совсем не «удручающее впечатление». Явившись ночью в казармы, Ангарский начал обсуждать вопрос с полковым комитетом. Из обсуждения выяснилось, что организационных связей с этой воинской частью большевики не имели. Тем не менее комитет согласился на выступление. Дали знать по ротам: «Сонные одевались солдаты» медленно группами выходили на двор. Моросил пронизывающий осенний дождь. Было темно, сыро и холодно. Строились медленно. Спорили, несколько раз меняли решение и, наконец, заявили, что выступят утром». На другой день, – добавляет повествователь, – около 12 час. действительно три роты из полка выступили, но и те оказались «небоеспособными» (Будзинский).

Имеем мы и описание похода другого полка, 55-го, считавшегося твердыней ВРК и сыгравшего «колоссальную роль» в октябрьские дни. Полк давно уже был приведен в «боевую готовность», так как расположен был в «самом революционном районе» – в Замоскворечье. Выводил этот полк Будзинский. Даже основываясь на одних его показаниях, можно представить себе довольно отчетливую картину. Он сам относит, скорее ошибочно, свое выступление к 27-му» но это не имеет значения ибо обстановка в первые дни не изменялась – более поздняя дата, пожалуй, еще ярче иллюстрирует черту, которую я хочу отметить. «Твердо» полагаться можно было на 6 рот. Они и вышли в количестве чуть ли не 1500 человек. Очевидно, эта цифра существовала только в воображении автора. По дороге случилась «беда». От нечаянного удара прикладом о камень разорвалась винтовка. Тогда солдаты отказались идти в ночной тьме с такими винтовками и стали их бросать. Положение становилось «весьма грозным». Будзинскому все же удалось восстановить дисциплину, убедив воинов в том, что они «составляют часть незримой, но четко действующей организации». Но идти «драться» все-таки не решились и ограничились посылкой разведки к Совету. А это был момент, когда, по словам мемуариста, буквально нечем было «защищать здание Совета».

А вот Покровские казармы, где размещается весьма надежный для большевиков 56-й полк. Ночное бдение на 26-ое совершает здесь Аросев и уводит весь полк «целиком». Те же казармы утром. Прапорщик Эфрон является на службу. «Обычный будничный вид... Марширующие шеренги и взводы... Будто бы ничего не случилось... Прихожу в свою десятую роту... Проходящие солдаты отдают честь. При моем появлении раздается полагающаяся команда. Здороваюсь. Отвечают дружно. Подбегает с рапортом дежурный по роте... Происшествий никаких не случилось... Оглядываю солдат. Ничего подозрительного не замечаю и направляюсь в офицерское собрание... Командиры батальонов сообщают, что по батальонам тихо, и никаких выступлений ожидать не приходится». Кому же верить? «Белогвардейскому» показанию, напечатанному в эмигрантской «На чужой стороне» или воспоминаниям ли Аросева? Совершенно объективно должен высказаться не в пользу Аросева. Он свидетельствует, что энергией Ярославского, Ангарского и его удалось стянуть к Совету «большую часть войсковых частей». По признанию другого мемуариста сам Аросев 26-го утром определяя численность собравшихся около Совета воинских частей словами: «одна рота». «Плоховато», – добавлял он. Так и было в действительности. Собралась случайная, не организованная, плохо вооруженная толпа, которая не представляла собой реальной силы не только для «решительных действий», но и для простой самозащиты.

Как метеор, появился на Скобелевской площади «большевистский» 85-й пехотный «полк», приведенный пор. Ананьиным. Два часа простоял на дожде и под влиянием агитации так сразу разложился, что пришлось его увести поскорее в казармы. «Нет солдатских частей» и «мало рабочих красногвардейцев», – принужден пессимистично отметить и Ломов к вечеру 27-го. Едва ли не единственной опорой ВРК к этому времени являлись две-три сотни так называемых «двинцев»³²⁷, сгруппировавшихся, по-видимому, около Совета к моменту, к которому относится пессимистическое суждение Ломова. Эти «львы революции » все же не могли идти в сравнение с преторианской гвардией из кронштадтских матросов – о них до переворота еще будущий большевистский командующий в Москве Муралов в беседе с журналистами высказался довольно презрительно – эту «сволочь можно разогнать одним батальоном».

В сущности не удалось и другое начинание ВРК – захват кремлёвского арсенала в целях вооружения красной гвардии. Фактически большевикам удалось занять Кремль и притом с легкостью совершенно изумительной. Рано утром 26-го в Кремль явился назначенный ВРК политический комиссар Ярославский, и без противодействия с чьей либо стороны вступил в отправление своих обязанностей новый большевистский комендант прап. Берзин из состава того 56 полка, несколько рот которого несли здесь постоянную караульную службу. В то же время появились автомобили с отрядом красногвардейцев, были заперты ворота, организованы митинги и при сочувствии одних воинских частей и молчаливой пассивности других³²⁸ началась погрузка оружия. Вывезти его, однако, не удалось. С такой же молниеносной быстротой Кремль окружили, едва ли не по собственной инициативе, сильные пикеты из юнкеров и двух казачьих сотен. Захватчики оказались в осаде. ВРК решил двинуть в Кремль верные 251 (или 258) и 192 пехотные полки и в свою очередь окружить кольцом юнкерские пикеты. Но выпечь этот «слоеный пирог», как острил тогдашний уличный зубоскал, большевистским поварам не удалось. «Верные» полки по неизвестной причине оказались в нетях.

В ВРК создалось довольно «подавленное настроение». На колеблющихся наседают меньшевики, вошедшие в ВРК для противодействия «безумной авантюре», и требуют немедленно приостановить движение к Кремлю каких-либо воинских частей и отправить делегацию к ком. войсками Рябцову, чтобы избежать кровопролития. Происходит секретное заседание большевистской части ВРК с партийным центром – поставлен вопрос о ликвидации всей авантюры в виду ее безнадежности: – нет сил, не на кого опереться. Экстремисты доказывают, что теперь уже поздно идти назад, раз «гражданскую войну мы начали», нельзя оставить без поддержки Петербург и надо, во что бы то ни стало, наступать на Думу. Если крайние победили в спорах 25-го, то через день победа оказалась на стороне умеренных: 9 голосами против 5 решено было вступить в переговоры со Штабом через посредство меньшевиков.

Прежде чем говорить об этих переговорах, мы должны ближе познакомиться с тем, что происходило в другом лагере.

Безвластие всегда порождает анархию, которая, в свою очередь, неизбежно питает восстание. Так именно и было в Москве. Историк с полным недоумением должен остановиться перед явлением, которое Бьюкенен со слов будто бы Авксентьева, как мы знаем, назвал «преступным бездействием». Если не в Москве, то в Петербурге большевистские организации открыто готовились к перевороту, а Москва в такой ответственный момент оставалась без объединяющего правительственного центра. Правительство не удосужилось даже назначить комиссара после отъезда Кишкина³²⁹. Заместителей последнего фактически явился некто Григоров, лицо совершенно случайное на фоне московской общественной жизни, мало авторитетное и во всех отношениях незначительное³³⁰. Правительство представляли еще губернский комиссар к. д. Эйлер и комиссар градоначальства с. р. Вознесенский. Совершенно неуловимы черты, характеризующие их деятельность в эти дни. Выяснить ее тем более трудно, что до последнего времени, за исключением воспоминаний Вознесенского, со стороны антибольшевистской почти нет никаких свидетельских показаний. Мы можем в буквальном смысле слова потонуть в реке по большей части пустопорожних большевистских воспоминаний, с другой же стороны наталкиваемся на полное молчание. До некоторой степени естественно умолчание Вознесенского, попавшего свои воспоминания в Москве под углом зрения человека, который становился на другие политические рельсы. Но, по-видимому, ему почти и нечего сказать – то была не растерянность власти, которую мы так отчетливо видели в февральские дни, то было полное отсутствие власти: партийный мемуарист называет правительственных комиссаров «бессильными пешками». Как и в Петербурге, московская милиция оказалась совершенно не на высоте, легко предоставляя себя разоружать, легко объявляя нейтралитет и переходя нередко формально на сторону восставших. Ею никто фактически не руководил, ибо верхи пытались более «осмыслить» для себя происходящее движение и считали уже свою работу «без пользы и смысла», по позднейшему выражению Вознесенского: тогдашний начальник московской милиции утверждает, что он уже дважды подавал в отставку, не желая «продолжать участвовать в доигрывании комедийной игры во власть».

Командование войсками округа было вверено полк. Рябцову. То ли бесталанный человек, совершенно растерявшийся в сложный момент, то ли служебный карьерист революционной марки, не знающий, куда повернется дело и не желающий принимать на себя ответственность и боящийся переборщить, то ли идейный политик, отыскивающий компромиссы и искренно верящий в возможность мирной ликвидации конфликта – факт тот, что неопределенная и нерешительная политика командующего округом в первые дни восстания у многих вызывала враждебное недоумение и казалась двусмысленной. Все вышеуказанные черты как бы сплетались в командующем московским округом. Люди, непосредственно сталкивавшиеся с Рябцовым, отмечают некоторую присущую ему истеричность в действии. Возможно, что именно это свойство придавало большую двойственность его поведению в дни московской катастрофы. Авторитетом власти такой военачальник пользоваться не мог.

Ни Рябцов, ни другие представители Временного Правительства в Москве не получили никаких инструкций свыше, если не считать общей телеграммы, разосланной министром вн. дел Никитиным в 2 часа дня 25-го и предлагавшей городским и губернским комитетам организовать «самое решительное сопротивление» анархическим выступлениям и принять все меры для поддержки правительства органами самоуправления и другими общественными организациями. Казалось бы, ход событий в Петербурге 24 и 25 октября воочию показывал, к каким результатам приводит политика выжидания. Правда, в Москве в первые два дня очень плохо были осведомлены о том, что произошло в Петербурге³³¹. Но все же мы знаем из рассказа государственного контролера Смирнова, что московский городской голова имея в течение дня несколько бесед по телефону с министром вн. дел, находившимся в осаде в Зимнем Дворце. Но директивы, очевидно, не были даны, и Москва должна была самостоятельно проделать свои опыт, повторить все те роковые, непоправимые ошибки, которые сделал Петербург.

Общее настроение в Москве, конечно, было аналогично тому, что мы видели в Петербурге, и основным мотивом этой общественной психологии была уверенность в том, что большевики, по образному выражению «Власти Народа» (органа демократического и общественного блока), являют собой вид «мыльного пузыря». Это сравнение довольно упорно проводится на столбцах газеты. 27 октября, когда московская обстановка определилась с достаточной отчетливостью, небезызвестный меньшевик, писавший под псевдонимом Н. Валентинова, в ответственной редакционной статье спрашивал: есть ли у большевиков сила? и отвечал: «Ничего». То, что есть – мыльный пузырь. Он лопнет через два дня и «дворник истории », взяв швабру в руки, «сметет всю нечисть в мусорный ящик истории», и будет она там гнить, как «скверное историческое воспоминание»³³². Это будет завтра, – писал Валентинов. А сегодня, правда, нам приходится переживать тяжелые часы... И, публицист «Вл. Нар.» призывает всех организоваться и через домовые комитеты войти в связь друг с другом. «Побольше мужества», – заканчивает он, – «и поменьше желания, подобно цыплятам, отдаться в руки бесам анархии, погромщикам и еже с ними». Но подобные призывы не могли дойти до сердца обывателей, которых те же публицисты потом упрекали в равнодушии к своей судьбе. «Обыватели» за два дня перед тем читали самые успокоительные призывы командующего войсками о ложных «слухах», распространяемых «в обществе и печати», будто бы «что-то» грозит Москве. «Стоя во главе вооруженных сил округа», – писал Рябцов, – «я заявляю, что никакие погромы, никакая анархия не будут допущены. Сил на это достаточно»... Анархия будет «раздавлена». Сами представители городской власти, может быть, и не чувствовали себя так прочно – по крайней мере Вознесенский утверждает, что городской голова и его товарищи каждодневно боялись ареста, который мог быть произведен большевиками в здании Думы, поэтому кабинет городского головы был соединен тайным телефонным проводом с офицерским помещением 56 полка, расположенным в Кремле.

***

В Москве еще не было атмосферы гражданской войны, когда пришли первые известия о петербургском перевороте. Утренние газеты, как и петербургские в день переворота, были очень далеки от проявления какой-либо тревоги: так «Утро России» отчет об историческом заседании Совета озаглавило: «Ликвидация движения большевиков». Одновременно с заседанием Совета 25-го собралось и экстренное заседание городской Думы. Формально этo собрание было созвано для обсуждения принятого накануне Советом Р. Д., при протесте фракции с. р. и меньшевиков, так называемого «Декрета № 1» о приёме и увольнении рабочих и служащих, объявленного «обязательным» для всех московских предприятий. Естественно однако вступительная речь городского головы была посвящена не «декрету», а снижению Временного Правительства и действиям партии большевиков. Речь Руднева, в изложении газет³³³, отнюдь не имела боевого характера. Призывая Думу сохранить спокойствие и дать возможность высказаться тем, кто является единственным виновником катастрофы, руководитель думской политики говорил скорее о моральном осуждении большевиков: «мы, единственные носители законной власти в Москве, должны возвысить свой голос и заклеймить преступных виновников мятежа. Мы должны заявить категорично, что происходящему перевороту законно избранное демократическое учреждение своей санкции не даст». Конкретной задачей для Думы Руднев выставлял лишь охрану безопасности населения столицы³³⁴, в целях осуществления которой предлагал образовать особый Комитет безопасности из всех демократических организаций, включая советы... «В корниловские дни мы сумели объединиться для охраны суверенитета народной власти», – сказал в заключение городской голова: «Я верю, что мы сумеем сделать это и теперь».

Заключительные слова едва ли соответствовали моменту. В августовские дни революционная демократия пошла рука об руку с партией большевиков; в октябрьские дни борьба с «насилием меньшинства над большинством» с «преступлением перед народом», с «захватными попытками крайних левых » реально могла идти, как мы видели, только при содействии тех военных кадров, которые внутренне ощущали себя «корниловцами». Косвенное напоминание о «быховских узниках» лишь бередило не зажившую рану и отнимало пафос, без которого невозможна никакая борьба.

Газетный отчет отмечает, что лишь трое из последовавших ораторов (к. д. Астров, с. д. Кафенгаузен и н. с. Брюхатов) высказываются за поддержку Временного Правительства, другие как бы молчанием обходят этот вопрос. «К возгласам, раздавшимся в Думе, – говорит Астров, – я считаю необходимым прибавить еще один: «Да здравствует Временное Правительство». Конституционалисты-демократы выражают «полное доверие» Временному Правительству и окажут ему «свою поддержку, чего бы это нам ни стоило». Если для поддержки Врем. Правительства необходимо перестать быть соц.-демократом, я выхожу из партии и говорю: «Да здравствует Временное Правительство», – так заявляет Кафенгаузен³³⁵. Дума принимает резолюцию, предложенную фракцией с. р. и по внешности, как будто бы, далеко отходящую от позиции, которую заняли соц.-революционеры в заседании Совета... «Московская городская Дума, – гласит резолюция, – охраняя права, врученные ей всенародным голосованием, являясь единственным представителем воли всего московского населения и единственным полномочным органом государственной власти в Москве, заявляет: стоя на страже первейших основ государственного и революционного порядка, она будет решительно бороться с попытками захвата власти, откуда бы они ни происходили, и будет охранять нормальный ход жизни в городе, чтобы предотвратить грозящую в Москве гражданскую войну… М. Г. Д. призывает все московское население сплотиться вокруг нее для защиты Временного Правительства, дела революции и идеи народовластия». Приняв резолюцию, Дума постановила создать при Городском Управлении «Комитет Общественной Безопасности с представительством демократических организаций». Такая общая формула была предложена соц. рев., очевидно, с целью создать впечатление некоторого единства – в действительности получилось разъединение, ибо термин «представительство демократических организаций» мог быть толкуем разно. Комитет Общественной Безопасности сконструировался уже ночью, и в 4 ч. утра было отпечатано первое его объявление. В основу его организации лег тот самый проект, который был отвергнут накануне в Совете Р. Д. – с той только разницей, что представители демократических организаций (Советов Р. С. и Кр. Деп., Почтово-телеграфного и железнодорожного Союзов, Земства) группировались вокруг городской Управы, а так как в Управу входил Бурышкин, то получилось впечатление участия в КОБ и цензовых элементов. В действительности не только цензовые элементы были отброшены, но фактически исключались и все не социалистические группировки при весьма ограниченном и трафаретном понимании представительства от демократических организаций в советской практике³³⁶. Только по недоразумению Милюков в своей «истории» говорит об участии представителей партии народной свободы в думском Комитете. Астров, считая ограниченный состав КОБ нарушением постановления Думы, тогда же протестовал против того, что социалисты одни брали на себя ответственность за спасение города, и ушел, полагая «бессмысленным оставаться при таких условиях в коридорах Думы» (Из письма ко мне Астрова)³³⁷. Действительно «социалисты одни брали на себя ответственность за спасение города». В сложившейся конъюнктуре руководство в борьбе фактически переходило всецело в руки представителей партии социалистов-революционеров, так как представительство от демократических организаций в КОБ, особенно при позиции, которую заняли меньшевики, неизбежно должно было окраситься в определённый эсеровский цвет. Выполняя в сущности план, возникший в недрах Совета, КОБ в письменной форме предложил Исполнительному Комитету Совета РД прислать своих делегатов. В этом документе КОБ чрезвычайно отчетливо определил свою позицию, «принципиально» устраняя «какую-либо политическую платформу» и ограничивая формально свои задачи «охраной безопасности населения в период кризиса государственной власти впредь до разрешения его компетентным органом демократической власти». 27-го в Думе от Совета появился представитель меньшевистской фракции, но оставался он в КОБ всего лишь несколько часов, так как был отозван партией, признавшей недопустимым участие своего представителя в учреждении, которое употребляет вооруженную силу против рабочего класса, «хотя бы заблуждающегося в своем выступлении» (сообщение «Вперед» 28-го)³³⁸.

Присутствие в КОБ этого случайного посетителя из меньшевистских рядов, как и нар. соц. Филатьева (одного из товарищей городского головы), не могло, конечно, изменить общего характера Комитета, давшего основание партийной печати впоследствии говорить, что борьба в Москве шла под руководством Городской Думы и Комитета партии с. р.³³⁹. Во всяком случае под этим неофициальным флагом должна была производиться ликвидация большевистской авантюры в Москве. Это ясно почувствовалось, когда 27-го московского городского голову посетила делегация народных социалистов, (Волк-Карачевский и автор настоящего очерка). Позиция н. с. партии была чрезвычайно проста. Временное Правительство должно быть восстановлено в Москве. Все силы должны быть привлечены для решительного вооружённого отпора большевикам. Такова была сущность принятой резолюции (основные её положения были тогда же напечатаны во «Власти Народа»). Народные социалисты отрицательно относились к принципам, на которых была построена организация КОБ³⁴⁰. Москва пошла по другому пути и с фактом приходилось считаться. Жизнь требовала быстрых действий, а не рассуждений. Делегации было поручено довести до сведения КОБ о взглядах народных социалистов и о готовности партии тем не менее вложить свои небольшие силы в общее дело. Таким образом вопрос шел о получении лишь инструкции от того центра, которому группа себя фактически подчиняла. Я боюсь передать не точно ответ Руднева, но смысл его был таков: КОБ располагает всеми необходимыми средствами, благодарит за готовность помочь и не приминет воспользоваться этой помощью, когда в ней представится необходимость. Это был как бы ушат холодной воды; в сущности официальное содействие группы отклонялось – это и регистрирует дневник современника, которым мне часто приходится пользоваться при изображении московских событий. Вероятно, по мнению руководителей КОБ, слишком «правительственная» позиция н. с. группы, слишком агрессивная в отношении к захватчикам власти могла дискредитировать в глазах масс позицию КОБ, во всяком случае создать лишние трения и осложнения³⁴¹.

Еще меньше КОБ хотел связываться с непопулярным Правительством. Местные агенты Правительства не были допущены в Комитет даже в целях информационных – входил в Комитет лишь представитель штаба. Вознесенский в своих воспоминаниях зарисовал характерную сцену. Он рассказывает про первое решающее заседание КОБ. Правительственные комиссары не были допущены на заседание и нервно расхаживали в коридоре около кабинета городского головы, ожидая решений, которые будут вынесены в этот важный момент. Искать логики не приходится – «комиссар» градоначальства, воспоминания которого мы цитируем, в силу своей партийной принадлежности получил доступ в КОБ.

***

В такой психологической обстановке становится понятен более чем «сдержанный приём», оказанный в КОБ прибывшему 27-го в Москву члену Временного Правительства Прокоповичу. В полемическом письме в редакцию «Руль», напечатанном 1 августа 22 г., Прокопович так поясняет свой приезд в Москву: «Днем 26-го состоялось под моим председательством совещание товарищей министров, бывших в Петербурге. На этом совещании я указал на необходимость после потери Петербурга организовать сопротивление в Москве и просил дать мне соответствующие полполномочия. Эти полномочия были мне даны, и 27-го утром я был в Москве...³⁴². В Москве большевистское восстание было уже в полном разгаре. Прямо с вокзала я поехал в Городскую Думу, где заседал Общественный Комитет с В. В. Рудневым во главе. Выяснив положение – тогда большевики занимали уже Кремль – я вызвал в городскую Думу командующего войсками покойного Рябцова и спросил его, как мог он допустить занятие Кремля. Рябцов ответил мне, что он, как военный, может лишь исполнять приказания гражданских властей. Ни Врем. Правительство, ни Общественный Комитет в Москве прямых приказаний вступить в борьбу с большевиками ему не давали. Тогда я, опираясь на данные мне собранием тов. министров полномочия, отдал ему приказ занять Кремль. Рябцов исполнил приказ, и Кремль был занят». Мы увидим, что такое изложение событий с фактической стороны не совсем соответствует действительности³⁴³. Сам по себе несколько категорический тон воспоминаний Прокоповича находится в резком противоречии с обстановкой, которую описывает, например, Вознесенский. Ошибочно относя появление Прокопоича к первому заседанию КОБ, т. е. к 26 октября, Вознесенский говорит «Оба они (Прокопович и Хрущев) сели скромно в углу кабинета на мягком темно-сером диване, не подавая признаков жизни, и просидели на нем до конца заседания, молча созерцая происходящее». Вероятно, посещение Прокоповича КОБ с информационными скорее целями не было уже столь молчаливо. Колебание и известное выжидание были бы законны – Прокопович был единственным членом Временного Правительства³⁴⁴ в Москве, где он нашел уже нечто сложившееся, с чем приходилось считаться. По словам Милюкова (Милюков писал соответствующие страницы на основании рассказов действовавших лиц) Прокопович предложил «кооптировать (?) КОБ во Временное Правительство», но идея создания такого суррогата Вр. Прав, сочувствия не встретила. Едва ли подобное предложение Прокопович мог сделать. Очевидно, речь шла о кооптации отдельных лиц. Насколько мне известно, такое предложение действительно было сделано городскому голове, кооператору Беркенгейму, бывшему одно время тов. министра, может быть и еще кому-нибудь. Но это скорее были разговоры и предположения в частном порядке – в КОБ, по-видимому, никогда этот вопрос официально на обсуждение не ставился. С откликом на эти предположения мы встречаемся в записях одного современного полуофициозного документа, названного публикаторами «Информационный Дневником КОБ»³⁴⁵: так под датой 27-го, 8 час. Веч. отмечается: «в Москве будет, по-видимому, объявлено Временным Правительством министерство продовольствия со своим техническим аппаратом», а в 10 ч. 45 м. значится: «идет вопрос о судьбе центральной власти Временного Правительства».

Между КОБ и «Штабом» в Александровском военном училище, где обосновался Прокопович, установились холодные отношения. Если не было открытого конфликта, то были трения, возникшие, очевидно, на почве переговоров, которые пытался вести представитель Временного Правительства с различными общественными кругами. Чрезвычайно характерно, что в воззваниях КОБ ни разу даже не было упомянуто Временное Правительство.

Неблагодарная задача расшифровывать намеки – конкретных данных об этих переговорах у нас нет. Приходится все-таки коснуться того, что попало в печать, так как вряд ли можно безоговорочно присоединиться к выводу первого историка революции, утверждавшего, что отстранение представителей Временного Правительства произошло «как-то автоматически, само собой, как неизбежный результат соотношения сил, вступавших в борьбу». Милюков, достаточно осведомлённый о деятельности своей партии, писал: «другой идеей министра и его товарищей было опубликовать воззвание к населению, приняв тем самым на себя руководство борьбой. Тезисы этого воззвания были спешно составлены при участии членов партии к. д.». Воззвание должно было показать Москве, что «несмотря на захват правительства в Зимнем Дворце Временное Правительство не погибло, и что в Москве имеются налицо его представители, готовые возглавить собой сопротивление Москвы вооруженному покушение на власть, созданную революцией». Однако, и этому плану, – глухо говорит Милюков, – не суждено было осуществиться. Из текста лидера партии к. д., находившегося в эти дни в Москве, с очевидностью вытекает наличность, если не соглашения, то каких-то переговоров с партией народной свободы.

То, что такие переговоры происходили, подтверждают и мои личные воспоминания. 29-го или 30-го энесовский комитет, в свою очередь, послал двух своих членов переговорить с Прокоповичем. Целью переговоров были не общие вопросы, а выяснение конкретного предложения. В виду прекращения выхода газет³⁴⁶, н. с. комитет стал издавать информационный листок на шапирографе и расклеивать его на улицах. Эту случайную информацию и хотели превратить в более систематическое осведомление населения о том, что делается, и что надлежит делать, т. е. придать информации и принципиальный характер. Казалось, что подобное осведомление должно идти от находящихся в Москве представителей Временного Правительства. Если из хроникерского сообщения «Власти Народа» (28 октября) читатели могли узнать, что в «совещаниях » КОБ принимают участие представители Врем. Правительства Прокопович, Хижняков, Хрущов, то никто уже в Москве, за исключением ограниченного круга лиц, не мог знать, что члены Вр. Прав, принимают как бы непосредственное участие в руководстве вооруженной борьбой. Между тем такое выявление лица (Вр. Правительства принципиально представлялось важным. Делегации эн-эсов Прокопович сказал, что этот вопрос надо обсудить, и что он свой ответ ставит в зависимость от переговоров с другими общественными группами и в частности с партией к. д.

В своем кратком письме в редакцию «Руля», полемически заостренном в сторону каких-то неопределенны «правых»³⁴⁷, Прокопович не упоминает об этих переговорах, но рассказывает как бы другой эпизод. Я должен изложить его словами самого мемуариста. Письмо Прокоповича было написано в виде ответа на статью, появившуюся в «Новом Времени». «В статье г. П. В-ева, – писал Прокопович, – говорится о совещании общественных деятелей с H. Н. Щепкиным во главе в Москве в присутствии моем и приехавшего от Каледина шт. кап. Соколова... На этом совещании было, по словам Соколова, доложено предложение донского атамана Каледина прислать помощь Москве. Но товарищи министров от этой помощи отказались... Об этом совещании я впервые узнал в Париже. Думаю, что и «товарищи министров, оказавшиеся от помощи» едва ли знали об этом совещании, никто и никогда мне о нем не говорил. Возможно, что это совещание находится в связи с весьма странным предложением, сделанным мне на 3-й или 4-й день восстания в Москве четырьмя общественными деятелями от имени каких-то общественных кругов. Эти лица предложили мне, единственному министру, уцелевшему от ареста, объявить себя «диктатором» и обещали в таком случае поддержать меня... Поддерживать же Временное Правительство в целом они не хотели... Я объяснил им, что ни к каким авантюрам не чувствую склонности. Во всяком случае, более чем странно то обстоятельство, что шт. кап. Соколов, как «посланец Каледина», ходил во время восстания к каким-то общественным деятелями и не сделал соответствующего предложения ни мне, ни Рябцову. Если это предложение было официальным, то и нужно было его сделать лицам, официально действующим от имени Временного Правительства»... «Это фантастическое предложение, – добавлял от себя Милюков, – характеризует настроения правых кругов».

Постараемся приоткрыть скобки и немного заглянуть в закулисную темноту. Ничего «фантастического» там не окажется. Прежде всего о миссии шт. кап. Соколова. К сожалению я не знаю ни характера её, ни официального или официозного её происхождения. Ясно, что речь не могла идти о реальной присылке помощи со стороны Каледина. 29-го на запрос Духонина о возможности отправки отряда казаков с Дона для содействия правительственным войскам в Москве Каледин телеграфно ответил: «посылка противоречит постановлениям Круга и требует наличия чрезвычайной необходимости для оправдания в глазах казаков. По нашим сведениям большевистское движение идет быстро к ликвидации». Но было другое. Как мы знаем, Верховный Круг предлагал Временному Правительству переехать в Новочеркасск и отсюда повести борьбу с большевиками. Этот призыв Богаевского через Ставку был передан Верховному Главнокомандующему и председателю Временного Правительства. Телеграмма Богаевского была напечатана во всех выходивших тогда в столицах газетах, в том числе 27 октября и во «Власти Народа», органе, близком Прокоповичу. Надо думать, что Соколов был прислан для установления непосредственного контакта. И естественно, он и по внутренним симпатиям и по внешним причинам, попал в так называемый «Совет общественных деятелей»³⁴⁸. Не мог же он обратиться в КОБ, для многих из членов которого «калединская реакция», как мы то видели по Петербургу, являлась жупелом, куда худшим, чем эфемерная власть большевистских авантюристов? На контакте с Советом общественных деятелей определенно настаивали и представители Совета Кар. Войск в Петербурге. Не мог Соколов искать и официальных представителей Временного Правительства, которое формально в Москве не объявлялось. Еще более странным было бы непосредственное обращение к Рябцову при его двусмысленной позиции – лишь формально можно было назвать командующего войсками представителем Временного Правительства. Наконец, политические переговоры требовали контакта не с военными властями, а с политическими кругами.

Эти переговоры могли бы быть не так «бесплодны» в ходе событий, как это представляется Милюкову. Нельзя было рвать казаков на борьбу с большевиками и в то же время всю казачью акцию представлять реакционным движением в стране. Такое логическое противоречие не могло содействовать уничтожению колебаний, которые появились у казаков и в Петербурге, и в Москве и на фронте, и побуждать казаков отказаться от состояния нейтралитета. Результаты должны были получиться противоположные. Не этим ли противоречием следует до некоторой степени объяснять пассивность немногочисленных казачьих сотен в Москве, начавших действовать при штабе, а потом склонившихся больше к нейтралитету? Не тем же ли следует объяснить отчасти и ту легкость, с которой делегаты ВРК убедили 7-й. казачий сибирский полк, двигавшийся из Каширы и подошедший почти вплотную к Москве, объявить себя «нейтральным»?

Из слов Прокоповича вытекает, что в беседе с четырьмя общественными деятелями, посетившими его, о казаках не было речи. «Авантюрой» в глазах Прокоповича являлась общая постановка вопроса. Но не изменила ли ему память в данном случае? Среди этих четырех, насколько мне известно, были H. Н. Щепкин и проф. Новгородцев, т. е. два видных члена партии народной свободы. Отчетливо выясняются таким образом и те общественные круги, от имени которых велись переговоры с представителем Временного Правительства. То был «Совет общественных деятелей», т. е. как раз те круги, которые не проявили никакой деятельности в критические дни в Петербурге. Едва ли вопрос о «диктатуре» мог быть поставлен в той упрощенной форме, в какой передает о нем Прокопович – слишком разительно было бы противоречие с заявлением, сделанным перед: тем Астровым в публичном заседании городской Думы. Довольно ясно, что в предлагаемой концепции противопоставлялось руководство защитой Москвы от имени Временного Правительства (фактически это означало бы «диктатуру» Прокоповича), руководству борьбой от имени только социалистического КОБ. Эти круги выдвигали и другое лицо на роли руководителя военными операциями: на место Рябцова рекомендовался ген. Брусилов, популярность и авторитет кот3ораго могли бы привлечь к делу большие военные силы³⁴⁹.

Могла ли изменить ход борьбы такая постановка? Здесь приходится уже гадать. Во всяком случае тогда очень многие считали «роковой ошибкой» то, что Временное Правительство не выявило себя, в Москве – об этом, например, солидарно говорили 15 ноября в заседании уже распущенной большевиками Городской Думы к. д. Астров, меньшевик Грановский и нар. соц. Брюхатов. Приходится еще раз подчеркнуть, что закулисная сторона переговоров и намечавшихся комбинаций в эти дни не отчетливы в силу отсутствия каких-либо документов и даже воспоминаний действовавших лиц.

Московская конъюнктура сложилась так, что реальной силой, которая могла противодействовать наступлению ВРК, должен был руководить КОБ, в значительной степени чуждый этой силе. И почти неизбежно военная сила и общественное руководство оказались в состоянии коллизии. КОБ – как свидетельствовал позднейший отчет в партийном комитете н. с. Филатьева о своей деятельности в Думе, – с первых же дней был весьма обеспокоен тем «правым уклоном», который обнаружился в «штабе», несмотря на левое возглавление. Вероятно, только присутствие Прокоповича в Александровском училище сглаживало углы и препятствовало рассуждениям приобрести более резкий характер. В конце концов был установлен своего рода modus vivendi. И в таком соглашении, очевидно, главную роль сыграл Прокопович, окончательно оказавшийся от официального возглавления борьбы именем Временного Правительства.

В первые дни в Москве, даже по выражению «Известий», создалось «нелепое» положение. Об этой нелепости свидетельствовали заборы и стены домов, на которых рядом красовались и объявления ВРК и воззвания КОБ и приказы командующего войсками. Ни та, ни другая сторона не хотела открыть первой военные действия, и обе обвиняли друг друга в провокации. «В то время, когда одна старалась делать все, чтобы избежать гражданской войны, – гласило объявление Рябцова 27 октября, – другая явно готовила оружие и принимала все меры подготовки». «Мы с первых шагов действовали так, чтобы избежать кровопролития, чтобы не было пролития братской крови, но мы ничего не могли сделать», – скажут деятели ВРК. – «Всеми средствами мы избегали боя, шли навстречу переговорам, но мы должны были мобилизовать свои силы, потому что имели вооруженную силу юнкеров против невооруженной силы солдат и рабочих». Это была лишь дешевая демагогия. Мы видели уже чем объясняется в действительности неожиданное «миролюбие» пытавшихся поднять знамя восстания. Ощутив ясно, что за ними нет реальной силы, они готовы были идти на уступки и охотно откликались на предложение посредничества миротворцев из социалистического лагеря.

Чем объясняется миролюбивая позиция, которую занял КОБ в первые дни. Хроникеры «Власти Народа» усиленно подчеркивают это миролюбие – «всеми силами избежать кровопролития» и инициатором такой позиции выставляют Рябцова. Такая позиция бесспорно отвечала настроению масс, еще чуждых в то время психологии гражданской войны. Она была бы понятна для КОБ, если бы позади не было Петербурга с захватом Зимнего Дворца, если бы в Петропавловской крепости не заключена была половина коалиционного Правительства, если бы глава Правительства не двигался с казаками на Петербург, если бы гражданская война еще не начиналась, и не были бы известны последствия, к которым может привести пассивная политика. В таких условиях элементарное, моральное чувство должно было уступить политической целесообразности. Быстрыми и решительными действиями можно было бы остановить, по крайней мере, в Москве в тогдашней обстановке углубление гражданской войны. Но сознания как бы всероссийской ответственности, которая ложилась на Москву в силу сложившейся конъюнктуры, не было у руководителей КОБ. Кто-то и где-то должен был разрешить вопрос в общем масштабе; значение Москвы, столичного центра, низводилось на уровень какой-то провинции, где надлежало лишь сохранить относительный порядок. А между тем, едва ли не прав был большевик Ломов, тогда же высказавший убеждение, что исход восстания в Москве до некоторой степени предопределяет судьбу всего переворота.

Трудно было взять на себя ответственность за начало гражданской войны – так и Филатъев объяснял выжидательную позицию КОБ. Уверенность в том, что большевистское выступление удастся ликвидировать мирным путем, питала не только обнаружившаяся слабость зачинателей гражданской войны, но и сознание, что партия, фактически руководящая деятельностью КОБ, сумеет ввести в русло разбушевавшуюся стихию и повести за собой московский гарнизон. Не изжиты были еще летние иллюзии, связанные с импозантной победой соц.– революционеров при выборах в местные самоуправления³⁵⁰. Это самовнушение мешало не только действиям, но и накоплению реальной силы для борьбы; организацией такой силы занялись большевики с момента, когда вынуждены были признать преждевременность начатого наступления и занять по их словам «строго выжидательную позицию». Такая позиция еще более питала иллюзии КОБ. По словам Филатьева, Рябцов уверял КОБ, что он в два часа может оправиться наличными силами с ВРК, и что нет никакой необходимости форсировать события. Из газетных сообщений того времени мы узнаем, что Рябцов считал «недопустимым» вводить в дело, грозящее военным столкновением, воспитанников юнкерских училищ. Юнкера могут быть привлечены только к охране учреждений и к защите населения. Столь же решительно командующий войсками возражал и против вооружения «обывателей», ибо это повлечет за собой только расхищение оружия. Может быть, все это было бы целесообразно, если бы центральная власть ил организация, взявшая на себя её функции, действительно обладала достаточно организованной силой, но все это становится какой-то бравадой после того, как события показали, что, кроме юнкерских школ, за Штабом никаких регулярных частей не оказалось – разве только на первых порах две сотни казаков. Если архив Штаба сохранился, то в будущем возможно обнаружатся меры, которые предпринимал Штаб для приведения в боевую готовность тех воинских сил, на которые он рассчитывал в случае активного выступления. Я не мог найти пока и намека на такую распорядительную деятельность. Гарнизон был предоставлен самому себе. С поразительною беспечностью Штаб не принял никаких мер к охране оружия и снарядов, даже к самоснабжению, и тем да нельзя облегчил задачу ВРК.

Сознательно или бессознательно Рябцов был загипнотизирован словоговорением и свою военную задачу видел только в переговорах, которые должны были привести к взаимному соглашению³⁵¹. Так и ставился вопрос в первый день, когда Рябцов самостоятельно вел переговоры с ВРК, как мы видели, по инициативе последнего. Еще 26-го, по большевистским сведениям, произошло принципиальное соглашение о ликвидации обеими сторонами всех действий. Оставалось только реально договориться о форме этой ликвидации и главным образом урегулировать по соглашению с «полками» кремлевский инцидент. Возникшие осложнения целесообразнее описать ниже. Отметим пока лишь уступчивость, склонность к которой проявлял командующий войсками. Наглядно это сказалось при урегулировании вопроса о выводе двух «рот» 56-го полка из Почтамта. «Революционный» караул подлежал замене юнкерскими караулами из Алексеевского Училища. Во избежание столкновения большевик Аросев и меньшевик пор. Ровный, состоявший в должности помощ. команд, войсками, едут в Почтамт. По дороге оба представителя революционной демократии «по товарищески» беседуют о превратностях судьбы – кто мог ожидать, что они окажутся в разных вооруженных лагерях. На месте происходит своеобразный договор: захватчики остаются на местах, правительственные войска уводятся.

Такая соглашательская политика Штаба вызывала не только недоумение, но и протест со стороны КОБ. И не столько по «приказу» Прокоповича, сколько под нажимом КОБ и еще более под непосредственным напором волнующейся вооруженной силы, явно начинавшей выходить из подчинения командования, Рябцов должен был изменить свою соглашательскую линию. Упомянутый «Информационный Дневник» отмечает уже 26-го, «юнкера утром постановили, если Рябцов не будет действовать активно, сменить его и назначить другого».

В совокупности вся эта выжидательная и соглашательская тактика должна была разлагать солдатский гарнизон. Корреспондент «Власти Народа», специально побывавший в разных казармах с целью познакомиться с настроениями солдатских масс, отмечает «мучительные колебания», с которыми он встретился там³⁵². Надлежало разобраться в той сложной партийной кухне, где социалистические повара стряпали свои замысловатые комбинации. В самом деле, пойдемте на гарнизонное собрание 27 октября, созванное Президиумом Совета С. Д., присоединившимся к позиции КОБ³⁵³. На собрании присутствует более 2000 человек. Председательствует на нем с.-р. Урнов, не принадлежащий по своим политическим настроениям к левому крылу партии, почти подошедшему к большевизму. Его окружает «коалиционный президиум». И, как будто бы, довольно неожиданно докладчиком на этом собрании выступает большевик Усиевич по предварительному договору от имени всех фракций и заявляет, что соглашение между фракциями почти состоялось, и что таким образом удастся предотвратить кровопролитие. Соглашение основывалось на том, что утром 27-го группа левых с.-р. и даже каких-то представителей «центра» заявила ВРК о своем согласии вступить в Комитет при условии его реорганизации в духе той согласительной формулы, которая была выработана на объединенном заседании Советов 25-го, т. е. создания комбинированного революционного центра из КОБ и ВРК (7 представителей от Советов и 10 от других организаций). ВРК охотно теперь дал принципиальное согласие на такую комбинацию, и миротворцы из лагеря меньшевиков, только что вышедшие из состава ВРК, направились с согласительным проектом в КОБ. Правда, насколько можно судить по газетному отчету, на гарнизонном собрании произошла полная неразбериха, когда представители отдельных фракций стали аргументировать свои позиции и вносить «поправки» в информацию о петербургских событиях, доложенную на собрании Усиевичем. Очевидно, и сам газетный репортер не очень разобрался в сущности, когда писал, что горячий и искренний призыв председательствовавшего соц.– революционера к забвению фракционных споров и к организации единого фронта потонул в хаосе разбушевавшихся страстей, превративших собрание в «нечто бесформенное». Когда большевистский оратор на основании «достоверных» сведений сообщил, что выступил ген. Корнилов, и что ген. Каледин объявлен диктатором, хаос должен был получиться еще больший. По тут же было сообщено и достоверное – о том ультиматуме, который около 7 час. веч. предъявил командующий войсками Вр. Комитету.

Не должно ли было произойти на этом гарнизонном собрании нечто аналогичное тому, что отметил в своих воспоминаниях Станкевич о митинге в Царском Селе, когда один из слушателей со злобой плюнул и закричал оратору: к черту всех ораторов, все перепуталось, ничего не пойму. Собравшиеся 27-го должны были уяснить себе такие нюансы партийных взаимоотношений: социалисты-революционры, группирующиеся в КОБ, это не те социалисты-революционеры, которые входят ныне в соглашение с ВРК, это, даже не те, к которым примыкает председательствующий. И все они еще только 25-го совместно выступали от объединенной фракции. Надлежало уловить нюансы и у социал-демократов: объединенцы, участвующие в ВРК, меньшевики, вышедшие из него, меньшевики, примыкавшие к КОБ (в президиуме Исполнительного Комитета Совета С. Д., вошедшего, по-видимому, в состав КОБ).

Не трудно понять, что в описанных условиях подавляющее большинство гарнизона предпочло занять нейтральное положение в начавшейся заварухе, несмотря на инстинктивное, быть может, сочувствие заманчивым и простым лозунгам большевистских демагогов. Надо сказать, что к этому нейтралитету в сущности призывали и все руководящие органы тех общественных организаций, которые входили в КОБ. Так Советы С. и Кр. Д., партийный комитет с. р. и военная организация этой партии призывали гарнизон не выступать с оружием без приказа Совета Сол. Д. – это был контр-призыв на приглашение ВРК. Отметим, что призыва активно выступить с оружием в руках на защиту КОБ так совсем и не появилось. 29-го Исполнительный Совет Р. Д. призывал лишь выносить постановления о прекращении кровавой борьбы, т. е. повторял те самые призывы о прекращении «братоубийственной войны», которые раздавались от имени десятки, избранной в противовес эсеровско-меньшевисткому Исполнительному Комитету Совета С. Д. на собрании «полковых» комитетов 28-го (созвано было уже одними большевиками). Свидетельские показания со стороны самих большевиков не раз отмечают успех проповеди среди солдат воздержания от вооруженных выступлений: напр., из суворовских казарм (Сокольники), где полковой комитет уговорил солдат занять «нейтральную позицию», представителям ВРК удалось вывести всего лишь 30 человек. Такими группами, большими или меньшими по количеству людей, ВРК на первых порах и сколачивал свои военные кадры. То были не воинские части, а группы, откликавшиеся на призыв к «самочинным выступлениям», к которым с 26 октября стал приглашать ВРК. Нет никакого сомнения, что, если бы КОБ вступил на такой же путь, и он нашел бы свои активные кадры в рядах солдатских частей московского гарнизона. На призыв соц.-революционеров солдаты откликнулись бы, – утверждала Ратнер на процессе в Москве, но социалисты-революционеры призывали только солдат и рабочих «оставаться на своих местах и не выходить на улицу».

КОБ не только не пошел по такому пути, но, быть может, невольно всей своей деятельностью сам препятствовал активной самодеятельности общества. Призывая всех объединиться около Думы, как единственной законной власти, КОБ не только не возглавил того порыва, который поднялся в Москве под влиянием петербургских событий, но, относясь к нему боязно и сдержанно, скорее ставил препоны тому, чтобы этот порыв возмущения превратился в широко развитое и организованное движение. Комитет Общ. Безоп., по словам Ратнер, «не являлся органом вооруженной борьбы».

***

В упомянутом письме в редакцию «Руль» Прокопович делает правильное, на мой взгляд, заключение: «Москва пала не столько благодаря силе большевиков, сколько благодаря нашему бессилию. Очень большой резерв сил, могущих быть на нашей стороне, бездействовал». Прокопович имел в виду офицеров, которых в Москве числилось, как показала произведенная вскоре большевиками регистрация, около 30.000. Из этой массы сражалось только несколько сот. Кто в этом виноват? Со стороны КОБ, никаких шагов для привлечения офицеров к борьбе не было сделано. Комитет боялся этих сил, – боялся усилить позиции контр-революционеров, по выражению Ратнер на процессе с.-р. Те сотни добровольцев, о которых говорит Прокопович, появились только в результате частного совещания представителей воинских частей, желавших поддержать Временное Правительство, которое было созвано в экстренном порядке 27-го в Александровском училище по инициативе некоторых членов совета офицерских депутатов. Шумное и беспорядочное собрание довольно образно описано в единственных, кажется, напечатанных воспоминаниях об этих днях Ефрона³⁵⁴. Характерной чертой собрания является крайне враждебное отношение к командующему войсками, которого тщетно пытаются долгое время отыскать. Не могли с ним переговорить накануне и командиры полков. А слухи ползли о том, что командующий ведет «какие-то таинственные переговоры с главарями предателей». Командующий «изменил» – эти слова у всех на устах. Нужен новый командующий. И только призывы «старших» к лояльности, напоминание о воинской дисциплине несколько успокаивают собрание. Создаются роты «по ста штыков», выбираются начальники и устанавливается выборное общее командование, вручаемое полк. ген. штаба Дорофееву. Самотеком пришли эти офицеры, и скорее приходится удивляться, что число их в центре определялось в несколько сот. В действительности, конечно, этих добровольцев было больше. К тому, что зарегистрировано в центре, надо прибавить те маленькие партизанские группы или отряды самообороны, которые также самочинно возникают в процессе боев. Разведка ВРК впоследствии постоянно отмечает в разных местах наличность офицерских групп в 7, 10, 15 человек, как бы не связанных с центром и действующих самостоятельно.

Почти такую же картину представляет собою организация и других добровольческих дружин. Против большевиков дралось 200 добровольцев – студентов и гимназистов, – продолжает Прокопович. Он говорит, конечно, только про центр – про тех дружинников, которые сосредоточились в штабе на Знаменке и которые, возможно, были завербованы самочинным бюро по организации «белой гвардии», пристроившимся в электро-театре на Арбатской площади. Цифра необычайно мала, если принять во внимание взбудораженный отклик студенческой молодежи на первых же порах при выступлении большевиков: уже 26-го в Университете началась по инициативе кадетской фракции запись студентов, желающих зачислиться в дружинники. В «Известиях» число записавшихся в добровольческие отряды определялось в 600 человек. 80 проц, всего студенчества, по мнению большевистских исследователей, оказалось в рядах противников ВРК.

Отмечу один чрезвычайно показательный пример для характеристики условий, при которых протекало это добровольческое движение. Одну из наиболее определённых позиций занял союз инженеров, заявивший что он «всецело на стороне Временного Правительства» и предоставляет в его распоряжение все свои силы. Союз призывал своих членов «смело и решительно выполнять свой гражданский долг всюду, где для этого представляется возможность». Инж. Жилинский организовал дружину добровольцев. Инициатор, вероятно, чрезвычайно преувеличивал, когда говорил о 1500 человек, записавшихся в нее. Предполагалось действовать преимущественно в Замоскворечье, где у Жилинского были особые связи – и район был наиболее организован в смысле большевистских сил и настроений. Жилинский рассказывал мне, что его инициатива встретила решительную оппозицию в КОБ. Не знаю, «кадетское» ли настроение союза инженеров, откуда были почерпнуты основные кадры, вызвало сомнение; желание ли сдержать проявление гражданской войны в рамках действий только законной власти, но Жилинский должен был официально даже распустить дружину. Сам он причислял себя к группе социалистов-революционеров и некогда состоял в рядах «террористов». Это был человек исключительной энергии и, распустив официально, он все же продолжал действовать с небольшой дружиной, которая, как мы увидим, совершила акт, пожалуй, наиболее эффектный среди вооруженных выступлений, имевших место в течение шестидневного боя.

В то время, когда большевики в дни переговоров и соглашений всю свою энергию направляли на организацию районов, на создание объединяющих местных партийные, действия боевых центров, КОБ не принимал никаких мер к организации районной самодеятельности. И на местах скорее фактически подавлял самочинные начинания. Вслед за КОБ и Московский губернский совет Кр. Деп., в свою очередь, призывал население не выходить без особой надобности на улицу, не собираться кучками и т. д. В результате в сфере деятельности ВРК партизаны были сцеплены с местными районами и стояли в непосредственной связи с центром. Это сыграло огромную роль в последующие дни. КОБ был совершенно оторван от партизанской деятельности на местах. Самочинно образовавшиеся отряды действовали самостоятельно на свой страх и риск без связи между собой и без связи с центром. Действовали изолировано, и действия их были обречены на неудачу.

Самое объявление военного положения в Москве, последовавшее вечером 27-го, было только на руку ВРК, ибо лишь затруднило ту «самооборону» населения, к которой призывала, например, «Власть Народа» в противоречие с официальными лозунгами КОБ. «Граждане и товарищи, – гласило воззвание КОБ, – военное положение ведет за собой много тягот, но введение его вызвано крайней необходимостью, и пусть все проникнутся сознанием этой необходимости». Эта необходимость диктовалась больше бюрократической традицией. При отсутствии полицейских сил, на окраинах военное положение абсолютно не имело никакого значения, в центре же, где население было более законопослушно, оно психологически понижало дееспособность. Газетный хроникер в первый же день военного положения отмечал равнодушие публики, словно её не касалось происходившее кругом. Но ведь приказ Рябцова на основании военного положения и сводился только к тому, чтобы превратить каждого, почувствовавшего себя гражданином, в обывателя. Для того, чтобы избежать ненужных жертв и не стеснять выполнения боевых заданий, приказ командующего войсками запрещал выход на улицу без особого пропуска от домового Комитета, запрещал всякого рода сборища, предписывал уведомлять Думу о всех домах, где в окнах или на крышах находятся вооруженные люди, грозил пулеметным и артиллерийским обстрелом домов, откуда последуют выстрелы... Если и нашлось несколько домовых комитетов (в так называемых «буржуазных» домах), которые вопреки официальным приказам превратили свои дома в «крепости», создали свою собственную вооруженную охрану, даже обзавелись пулеметами (сообщение «Власти Народа»), то делали они это не для борьбы, а для самозащиты в случае нападения погромщиков и грабителей, о которых говорило официальное объявление. Другие, может быть, в своей пассивной лояльности видели лишь проявление того «чувства сознательности» граждан, о котором упоминал приказ...

Все дело заключалось в том, что стратегия возможного уличного боя органически не входила в сознание тех, кто взял в свои руки верховную распорядительную власть.

Выжидательную и пассивную позицию КОБ и Штаба в первые три дня с достаточной яркостью можно себе представить, познакомившись с тем, что происходило в Кремле 26–28 октября, когда представители ВРК вели переговоры с Рябцовым. По причине удивительной неряшливости воспоминаний даже более или менее ответственных руководителей восстания (а мы, к сожалению, за малым исключением, принуждены почти всегда выслушивать лишь одну сторону) довольно трудно точно в хронологической последовательности и в деталях дать описание кремлевского инцидента. Достаточно указать, что сдача Кремля, происшедшая 28-го утром, даже самим большевистским комендантом Кремля, прап. Берзиным, отнесена в воспоминаниях к утру предшествовавшего дня.

Берзин вспоминал впоследствии о затруднениях, которые он испытывал 26-го, когда Кремль был «занят»: «Уже полдень, положение прежнее – ни то, ни се. Ясного распоряжения – принимать решительные меры, не останавливаться на полпути, всех офицеров безразлично арестовывать – не было. Поэтому было боязно переборщить. Директивы открывать огонь не было». Не столько отсутствие директив и боязнь «переборщить» связывали руки нового коменданта, сколько настроение солдат. Прибывшие на автомобилях для погрузки оружия из арсенала красногвардейцы и 18 «двинцев» во главе с тов. Страховыми образовавшие сейчас же в Кремле местный «революционный комитет», пытались разлагать караул, но, по-видимому, дело больше свелось к «веселым» разговорам за чаепитием в клубе на тему: могут ли победить «красногвардейцы», у которых «мало силы и оружия». По признанию самого Берзина рассчитывать мог он только на свою восьмую роту, числившуюся во втором батальоне 56-го полка и составленную из новых людей. Первый батальон считался «надежным» в правительственном смысле слова; вторая и третья роты, – добавляет другой мемуарист, Жаров – были под влиянием «меньшевиков». Прислуга броневиков считалась эс-эровской. Украинский дивизион по принципу национальности полагал, что он должен стоять в стороне от заварухи. Другими словами, активное меньшинство при попустительстве пассивного большинства задавало тон.

«Ни то, ни се» продолжалось до тех пор, пока делегаты ВРК (Ногин, Муралов, Аросов) не вступили в непосредственные переговоры с командующим войсками. Очевидно, было несколько встреч и сепаратных телефонных разговоров с Ногиным, который только что вернулся из Петербурга в новом звании комиссара правительства (Ногин состоял и представителем московского совета). Одну из таких встреч (вернее всего ее надо отнести к 26-му) описал член делегации ВРК Струков. ВРК продолжал вести двойную игру и хотел добиться в переговорах с Рябцовым приблизительно таких же результатов, которые получились при переговорах о выводе войск, занявших Почтамт. Посетив Рябцова в Кремле³⁵⁵, делегация при посредстве третчиков из состава Совета С. Д. с. р. Уркова и меньшевика Маневича пыталась убедить командующего войсками не выводить солдат 56-го полка из Кремля и не заменять обычных караулов юнкерскими отрядами. Чрезвычайно показательны мотивы, которые выдвигались представителями ВРК – они стараются действовать на самолюбие солдат. Нельзя «лишать» полк «почётного долга окарауливать Кермль». Нет никаких мотивов для такого «оскорбительного» решения. Пусть Рябцов объяснит юнкерам, что «нервничать незачем», что требования большевиков «законны и скромны», что вывод обычного караула «безпричинен и нетактичен», что ВРК хочет только избежать кровопролития и т. д. Ответ Рябцова был, по словам мемуариста, неопределенен; он сказал, что окончательно ответит по телефону.

Не совсем, очевидно, разобравшись в двойной бухгалтерии ВРК, хроникер «Власти Народа» о результатах переговоров сообщал, что ВРК согласился на отозвание находящихся в Кремле частей, но последние отказались подчиниться распоряжению. Ночью по городу распространился слух, что Рябцов арестован в Кремле. На другой день, т. е. 27-го, «Власть Народа» опровергала этот слух, но вместе с тем под заголовком «Арест Рябцова» газета давала совершенно изумительную информацию, свидетельствующую о той полной неразберихе, которая царила кругом: «Командующий войсками Рябцов задержан юнкерами. ВРК, как это ни странно, принимает меры к освобождению полк. Рябцова». Можно придти в полное отчаяние от такой «информации»³⁵⁶. Помогает разобраться в ней только то, что в нашем распоряжении имеются краткие записки доклада, в свое время сделанного Филатьевым. Желая убедить солдат 56-го полка выполнить его приказ, Рябцов отправляется вновь на переговоры в Кремль. Долго он не возвращается. Уже к ночи в КОБ появились крайне взволнованные помощники командующего войсками, Ровный и Маетрюков с сообщением, что Рябцова в Кремле чуть не убили, и что только вмешательство Ногина и Муралова спасло ему жизнь; из Кремля его не выпускают, задержав в качестве заложника. Члены КОБ «нелегальным» путем вызвали представителей ВРК и к 2 часам ночи добились возвращения Рябцова. Рябцов заявил, однако, что он оставался в Кремле по собственному желанию, что он не подвергался никакой опасности, и что ни арестом, ни смертью ему не грозили. По мнению Филатьева, Рябцов замалчивал то, что было в Кремле по каким-то «тактическим соображениями. Вместе с тем Рябцов уверял, что никаких активных действий предпринимать не надо, что он позволил себе несколько изменить условия соглашения и надеется безболезненно достигнуть смены 56-го полка, если не юнкерами, то солдатами из «верного» 192-го полка. Так как директивы КОБ сводились к тому, чтобы не доводить дело до «столкновения», очевидно, тактика командующего войсками в данном случае больших возражений не вызвала.

Большевистские мемуаристы дают некоторые сведения о том, что происходило в Кремле с Рябцовым. Один из них, Страхов, говорит, что Рябцов в сопровождении Ногина, Муралова и др. появлялся в Кремле три раза. Берзин рассказывает, что Рябцов прибыл в Кремль вместе с делегатами ВРК и выступил на митинге перед казармами: «он говорил, что в подвалах Кремля хранится весь запас русского золота и много других ценностей, что охрану Кремля надо поручить юнкерам. Тут как закричат на него солдаты: «Долой его, к черту! Мы Кремль всегда охраняли. Юнкеров в Кремль не пустим. Довольно!» Чуть не избили Рябцова. Муралов обращается к Рябцову: «Ну, вот, видите. Говорил я вам, что 56-й полк из Кремля не уйдет. Юнкеров вводить не следует и незачем». По воспоминаниям Страхова³⁵⁷ толпа действует более агрессивно. «Рябцов сделал много резких выпадов в сторону красногвардейцев и тех солдат, которые стали на сторону красногвардейцев. Солдаты здесь закричали: «Ура!» схватили Рябцова, подняли на воздух и кричат: «Раскачать, да ухнуть об землю, чтобы костей не было». Некоторые так озверели, что кричали: «Рви его на куски, затем об землю, давай рвать». Я крикнул: «Товарищи, на гауптвахту его, куда раньше вас сажали, а теперь его посадите»... В это время вмешался Ногин: «Тов. Страхов, оставьте его и дайте нам – мы сами с ним разберемся»... По словам Берзина, вместе с другими делегатами командующий войсками вышел из Кремля через Троицкие ворота.

Пожалуй, в данном случае спорные даты и детали не имеют значения, так как они совершенно не изменяют самой сущности. «Ни то, ни се» все еще продолжалось в Кремле. Подобная нерешительность или стремление «всеми средствами» избегнуть кровопролития вызывали сильный ропот в военной среде. Сами делегаты ВРК рассказывают о той враждебной атмосфере в манеже, где собрались офицеры, юнкера и казаки, через, которую нужно было пройти им в момент посещения Кремля. Но почти такую же враждебность встречал и Рябцов. В течение дня 27-го в юнкерских училищах, в школах прапорщиков, в манеже происходит текучий митинг; выносятся резолюции, отправляются делегации в Думу с требованием смены командования. На митингах предлагают Брусилова. Из Александровского училища,– рассказывает Эфрон, – целый «взвод» идет к Брусилову на Пречистенку, но тот отказывается «по болезни»³⁵⁸.

Ружья начали сами стрелять. Под вечер 27-го около Думы произошло первое боевое столкновение между юнкерами и группой «двинцев», пробиравшихся на Скобелевскую пл. к Совету³⁵⁹. Нет никакого сомнения, что только под этим напором военных низов КОБ решил выйти из состояния миролюбия. На основании объявления Москвы «на военном положении» командующий войсками предъявил ВРК ультиматум с требованием сдаться, очистить телеграфную станцию и Кремль.

Одна теория не могла успокоить взбаламученное море, тем более, что Рябцов отнюдь не склонен был прибегать к решительным мерам и после предъявления «ультиматума». Всеми голосами против одного КОБ решил все таки под влиянием Рябцова ждать до утра 28-го добровольного очищения Кремля. Такое решение вызвало взрыв негодования в военной среде. Находившиеся в Манеже готовы были самовольно идти на приступ Кремля. ВРК через своих сексотов получил сообщение, что юнкера на митинге решили ночью двинуться; к Совету и ликвидировать ВРК. И только горячие и настойчивые убеждения наиболее авторитетных членов КОБ, не нарушать дисциплины самостоятельным выступлением, предотвратили возможные даже эксцессы. Филатьев вместе с Рябцовым в течение ночи объезжая военные училища, а Руднев убеждая собравшихся в Манеже. Настроение было до чрезвычайности повышенное, по адресу Рябцова раздавались обвинения в крайне резкой форме. Военная молодежь подчинилась дисциплине, но видно было, как падало боевое настроение, уступая место глубокому недоверию (заключение одного из непосредственных участников в переговорах).

В ночь на 28-ое никаких выступлений около Кремля не произошло. Если последовать за неудержимыми фантазиями некоторых большевистских мемуаристов, желающих безмерно подчеркнуть «геройство масс», то окажется, что в ночь с 27-го на 28-ое октября вокруг Кремля велись такие бои, с которыми, как утверждают эти «авторитетные» свидетели, несравнимы даже крепостные бои во Львове, Кракове и т. д.³⁶⁰. Можно было бы лишь, как курьез, привести выдержки из этих воспоминаний, но в них всегда, впрочем, проскальзывает и зерно правды, характеризующей обстановку. Так мы знаем, что в ночь с 26 на 27 среди солдат в Кремле идут «отчаянные споры», на чьей стороне окажется победа. В конце концов согласились утром двинуться в бой и отогнать юнкеров. Остаток времени до утра посвящается уже дебатам, кому принадлежит «честь» выступить первыми – солдатам ли 56 полка или роте 193 полка. Но утром не выступили. Предполагали в первую очередь двинуть броневики, а те оказались занятыми офицерами украинского дивизиона, охранявшего Николаевский дворец. Оказалось, что рота 193 полка, довольно случайно попавшая в Кремль, рвалась в бой по той простой причине, что желала вернуться в казармы и соединиться с полком. И комендант должен был ее выпустить, воспользовавшись временным снятием юнкерских караулов по распоряжению Рябцова. Так что и сражаться было не с кем. Стали тогда «лихорадочно» готовиться к осаде, так как из ВРК по телефону сообщили о возможности наступления юнкеров. В 10 ч. 55 м. вечера комендант Берзин отдал приказ в пять минут привести гарнизон в боевую готовность. В 11 ч. 40 м. юнкера из Верхних Торговых Рядов на Красной площади открыли по Кремлю ружейный и пулеметный огонь; били по Кремлю и трехдюймовки, расположенные около Штаба у Арбатских ворот. В «ярость» пришли роты 56-го полка и отстреливались «без всякой пощады». 45 минут продолжался «ураганный огонь», не причинивший, впрочем, большого вреда – у осажденных обнаружилось трое легко раненых. Уже 2 часа ночи. Вдруг шум, крики «ура» со всех концов Москвы: «Наши идут выручать». Но украинский дивизион уже требует сдачи: это армия прибыла с фронта во главе с ген. Алексеевым и окружает Кремль. Лестно охранять Кремль и «весело» беседовать за чаепитием. Но хуже, когда нет хлеба и воды. И солдаты 56 полка наседают на Берзина: «ты нас обманул». Создается настроение враждебное к коменданту – он сам вынужден это признать.

В 6 час. утра от командующего войсками поступает повторное требование сдаться в течение все тех же пяти минут. Берзин открывает ворота, и юнкера стройными рядами входят в Кремль. В большевистской исторической печати, признающей сдачу Кремля большой тактической ошибкой ВРК, принято утверждать, что Кремль был захвачен «обманным путем»: Рябцов де убедил молодого и неопытного Берзина, что ВРК уже ликвидирован и Кремлю остается только сдаться. По утверждению других Рябцов не столько убедил, сколько обманул в прямом смысле слова: прервав телефонное сообщение Кремля с ВРК, он от имени ВРК предложил Берзину сдать Кремль. Бонч-Бруевич заподазривает даже здесь прямую «измену» со стороны большевистского коменданта. В действительности довольно ясно, что Кремль был сдан в значительной степени под напором самой солдатской массы. Столь же несомненно, что никаких боев около Кремля не было – совершенно невероятно было бы умолчание об этих боях в социалистических газетах (в том числе и во «Власти Народа»), вышедших 28 октября.

Я до известной степени нарочно привел некоторые цитаты из воспоминаний, не имеющих никакой исторической достоверности, потому что нечто аналогичное в большей или меньшей степени мы найдем во всех большевистских описаниях московских октябрьских боев. С таким критерием осторожности надо подходить к каждому мемуарному документу, вышедшему из недр ВРК³⁶¹. С такой оговоркой приходится сразу же подойти к изложению событий, непосредственно последовавших за сдачей Кремля. Началась жестокая расправа с обезоруженным врагом, – утверждают большевики: ротами строили и расстреливали захваченных в плен солдат. Расстреливали вплотную из пулеметов и орудий³⁶². К сожалению, даже Милюков без должной критики отнесся к этим показаниям и занес на страницы своей истории сообщение: «последовали расстрелы солдат арсенала». В действительности же было не так. Один наивный мемуарист рассказывает: «Когда вошли юнкера в Кремль, был удобный и решительный случай в пользу Красной Гвардии – они шли густыми колоннами и страшно были робки и не смелы. Вот в этот момент можно было побить все колонны не только из пулеметов, но даже из винтовок». Одна из групп не разоруженных солдат открыла огонь по юнкерам, которые бросились назад к воротам с криками: «измена». Прикрывавший юнкеров броневик, который не в меру рьяные «ленинцы» приняли за свой, начал стрелять. Жертвы были с обеих сторон. Филатьев исчислял их в 30 человек. Прокурор палаты н. с. Сталь, бывший, может быть, даже среди очевидцев происшествия, говорил о потере юнкерами 1 человека и о расстреле 100 солдат. Странная немного пропорция. Мы имеем еще одно свидетельство – в записях небезызвестного Бартенева (сына), найденных в Кремле Бонч-Бруевичем: по его дневнику исчисляется 16 убитых и 74 раненых. Эти цифры у большевиков превращаются в 180 (у историков), в 197 в газете «Социал-Демократ»³⁶³, а в донесении разведки ВРК в 250–300 человек. Я склонен доверять больше филатьевскому показанию и не только в силу спокойствия и уравновешенности этого свидетеля. Показательно, что ВРК перед заключением договора о сдаче КОБ 2 ноября поручил своему члену Голенко собрать все случаи расправы юнкеров с солдатами. В докладе Голенко расстрел «арсенальцев» 28 октября даже не упомянут. Некий Буравцев со слов Берзина, находившегося вместе с ним в кремлевской тюрьме, говорит всего лишь о «нескольких» расстрелянных; косвенно это подтверждает и сам Берзин в своих воспоминаниях³⁶⁴.

Так закончилась достаточно тягучая кремлевская эпопея. Переоценивая под влиянием Рябцова свои силы, КОБ непосредственно после сдачи Кремля объявил: «восстание подавлено и засевшие по призыву большевиков в Кремле 8 рот (?) с 40 пулеметами, сдались без единого выстрела. Но в Москве в разных местах имеются засады людей... Для осмотра и освобождения улиц, по распоряжению командующего войсками, по городу будут ездить броневые автомобили и ходить патрули, которые в случае вооружённого сопротивления или стрельбы откроют огонь». КОБ приглашал граждан «не скопляться на улицах и без крайней нужды не выходить из домов» и еще раз признавал «нужным теперь, когда можно считать мятеж в Москве подавленным, заявить, что он не допустит никакого контрреволюционного движения».

Как будто бы, несколько преждевременно объявлял КОБ о своей победе. Каково же было господствующее настроение на Скобелевской площади? Если по словам одних мемуаристов, при обсуждении полученного ультиматума не было никаких сомнений и «ультиматум» даже не голосовался – так, например, утверждает историк московского совета Игнатов; то, по словам других, члены ВРК испытывали «большие колебания»: «никогда мое сердце так не трепетало, – писал Аросев, – как в тот раз, когда приходилось решительно голосовать: отвергнуть ультиматум или нет». «Ультиматум» был отвергнут. Так ли было в действительности?

Протоколов заседаний ВРК 27 октября и последующих ближайших дней не сохранилось. В разное время по разному большевистские исследователи и мемуаристы объясняли этот пробел. В начале объяснения были простые. В бурные дни октября ВРК не вел протоколов своих заседаний – тогда он менее всего заботился об «истории» (предисловие к сборнику 1922 под редакцией Овсянникова). Неожиданно однако обнаружился черновик протокола 28-го. Придумали другое объяснение. Все протоколы с 25 по 28 были «сожжены» в тот момент, когда постановлением ВРК в здании совета «были оставлены только товарищи, непосредственно связанные с боевыми действиями». Это был только «стратегический» маневр. Зачем же было жечь протоколы? Не проще ли было их унести? На обыденном языке это просто называется паникой. Со следующего дня, с момента возвращения секретарей, возобновилось регулярное протоколирование заседаний. Но уже «совершенно непонятным образом» ланка с протоколами от 29–31 октября «исчезла» из Совета. Кто похитил папку и для какой цели, установить «невозможно было». Можно помочь большевистским историкам одним предположением – протоколы были уничтожены во время переполоха 31 октября при налете на Совет броневика противника (о нем будет сказано ниже). Впоследствии все же были найдены черновые записи различных заседаний ВРК до 1 ноября (они опубликованы в «Кр. Архиве»), но никаких следов не осталось от заседания 31 октября.

Из сохранившейся черновой записи протокола 28-го (ее случайно к себе на квартиру унесла секретарша) мы узнаем, что дважды в течение заседания обсуждался по инициативе левых с. р. вопрос о возможности переговоров с КОБ. Несмотря на «категорический» отказ большевиков обсуждать вопрос о соглашении на базе роспуска ВРК, в конце заседания вновь поступает «заявление» левых с. р. о том, что КОБ оставляет вопрос об организации власти открытым и готов вести переговоры лишь о ликвидации ВРК, который подлежит преданию суду. Это требование ультимативно, – «после чего начинается наступление на Совет». ВРК вновь решает не обсуждать вопроса в такой постановке. Едва ли можно однако объяснить настойчивость «дипломатической работы» посредников только тем, что производили они ее для «очистки совести», как пытаются утверждать большевистские исследователи: позиция ВРК была тверда и непоколебима. Здесь врывается диссонанс, довольно хорошо комментирующий формальную запись протокола. В течение суток, истекших с момента предъявления ультиматума, помимо посредников со стороны³⁶⁵, действовали и посредники из состава самого ВРК. Так Городского Голову посетили Ногин и Ломов. Когда? Вероятнее всего вечером 27-го – это более всего соответствует обстановке. Возможно, что это было и 28-го, когда начавшиеся боевые действия показали, что в центре города положение «революционных советских войск» стало критическим, по признанию оперативной сводки «Социал-Демократа», и когда командующий войсками объявил, что «Кремль занят. Главное сопротивление сломано», и говорил о предстоящих боевых действиях в связи с тем, что «еще продолжается уличная борьба»³⁶⁶.

Если следовать за воспоминаниями одного из участников делегации Ломова, совершенно непонятно, с какой целью ездила большевистская делегация в «штаб контрреволюции». «Руднев и компания пытаются изобразить власть», – пишет Ломов...³⁶⁷. «Мы плюем с Ногиным на все разговоры, демонстративно обрываем на полуслове объяснения, едем обратно... По дороге злобные выкрики, револьверные и винтовочные выстрелы юнкеров провожают нас... Через час после этого разговора с Рудневым: телефонный звонок последнего. Он требуем немедленной и безоговорочной сдачи московского Совета, в противном случае юнкера обстреляют Совет. Резко обрываем разговор и организуем оборону Совета»...

Совсем другое впечатление произвела делегация на тех, кто был в Думе – впечатление полной растерянности. Приезжала она для переговоров о ликвидации ВРК, условия которой КОБ были формулированы в пяти пунктах: 1. Безоговорочная сдача ВРК и суд над членами его. 2. Сдача всего оружия, находящегося в распоряжении ВРК и расформирование большевистских полков. 3. Передача власти в Москве Городской Думе. 4. Большевики должны объявить, что борьба велась с ними, а не с советами. 5. Осуществление перемирия возлагается не на КОБ, а на военную власть. О каком либо коалиционном органе нет уже помина. По утверждению Филатьева, Ногин и Ломов соглашались на все требования, за исключением предания суду ВРК, и обещали свой окончательный ответ сообщить по телефону³⁶⁸.

Единственно, в чем показания Ломова не противоречат рассказам другой стороны, это в определении настроения военной молодежи при появлении делегации. Но это настроение было весьма характерно и в отношении к КОБ. Военные потребовали прежде всего, чтобы переговоры происходили в присутствии их представителей. При выходе из кабинета городского головы делегация, действительно, была окружена враждебной толпой, кто-то плюнул Ногину в лицо и потребовалось энергичное вмешательство Руднева, который, выхватив у кого то револьвер; заявил, что он тут же на месте застрелится, если будет допущено какое-либо насилие. Руднев затем проводил делегацию вплоть до «территории» ВРК³⁶⁹.

Едва ли можно даже сомневаться в том, что несколько бравурный тон воспоминаний Ломова мало соответствовал действительности. После ультиматума в ВРК создалась «ужасно подавленная атмосфера» – таких характеристик можно привести не мало. Отдельные штрихи мемуаристов иногда не плохо очерчивают положение. Вот стоит у окна, задумавшись, будущий автор истории московского совета. Он только что прибыл в Совет. Настроение и по его словам было «подавленное». Подходит к нему Смидович и говорит задушевно-отеческим голосом: «что, Ипатич, повесят, ведь, тебя, милый человек. А ты еще молодой»... Вот Шлихтер, покинувший председательское место на бурном объединенном собрании районных дум и по телефону спрашивающий председателя московского Совета Ногина, куда ему направиться для «конкретной работы». «Никуда сейчас не надо ходить» – не то печально., не то безнадежно отвечает Ногин и вешает телефонную трубку. Пытается позвонить по телефону Шлихтер в партийный комитет, и там ему отвечают: «Никакого распределения товарищей для работы нет ». Один из рядовых мемуаристов позже откровенно признал: теперь мы можем сказать «у нас был – нуль».

Надежды свои руководители ВРК возлагают уже не на прямое действие, а на объявление всеобщей забастовки в ответ на полученный ультиматум. Но результат забастовки может сказаться лишь на следующий день, между тем угроза действиями, связанными с ультиматумом, висит над ними Дамокловым мечом. Ведь теоретически до начала активных действий всего лишь 15 минут! Если не выступит сам Рябцов, то возможно самочинное выступление юнкеров и офицеров. Фактически положение таково, что два-три десятка белогвардейцев, по мнению Мещерякова, могли бы арестовать весь Совет. В недрах ВРК столь велика растерянность, что этому члену партии, стоящему далеко от военных организаций и не входящему в состав штабной головки, поручается «отыскать» какую-нибудь военную часть для защиты Совета.

Критическое положение, которое очень реально ощущали наиболее трезвые члены ВРК, толкало их на путь поисков соглашения³⁷⁰. Посредники говорили, что в самой Думе «назревает раскол», и это может сделать КОБ более податливым. «В Рев. Ком. я застал Исуфа и еще одного меньшевика», – вспоминает Игнатов про вечер 27-го: «Настроение было подавленное, что-то такое обсуждали. Исуф говорил, что они (т. е. КОБ) понимают, что мы слишком зашли далеко, но не следует окончательно жечь моста. Это будет полный разгром пролетариата ». Как будто бы, открывалась лазейка, которой и хотела воспользоваться делегация ВРК в лице Ногина и Ломова. Неуступчивость КОБ, возможно, объясняемая и внешним напором, привела к решению принять ультиматум. Если бы такого решения в действительности не было, совершенно непонятны были бы позднейшие обвинения Ногина со стороны некоторых членов левицы в том, что он скрыл в свое время от ВРК пункт о предании суду. Внутренняя борьба в самом ВРК и пассивная тактика КОБ приводили к двойственности и к противоречивой позиции. Ультиматум, формально не отвергнутый, повис в воздухе, и пятнадцать минут, после которых должны были последовать решительные действия, растянулись почти на сутки. Но и после того, как «действия » начались, они отнюдь не были решительными.

***

В сущности сам КОБ в воззвании к населению 28 октября по поводу объявления Москвы на военном положении достаточно отчетливо формулировал вред своей выжидательной тактики: «Все попытки соглашения с большевистским военно-революционным комитетом, которые делал КОБ, ни к чему не привели... было допущено самое широкое расхищение оружия, пулеметов и снарядов из разных мест и снабжение ими большевистских организаций. В городе идет усиленная погромная агитация. Захватываются комиссариаты, типографии, гаражи, склады, расхищаются склады с оружием. Все это ведет к усилению анархии и произвола в Москве»...

«Двухдневная попытка предотвратить гражданскую войну – в свою очередь констатирует донесение Штаба Рябцова в Верховную Ставку, помеченное вечером 27-го, – привела только к усилению позиции большевиков и уменьшению наших шансов». Как бы в ответ ген. Дитерихс, переговаривая со Штабом 28-го по прямому проводу, усиленно рекомендует: «не останавливаться на ультиматуме»: уличные движения должны подавляться быстро и решительно. Но в Москве нет «фактически» ни «командного состава», ни «руководства», – утверждает телеграмма правительственных комиссаров, которые по собственной инициативе первыми 27-го обратились в Ставку с указанием на необходимость присылки войск. В пессимистической оценке положения ими могло руководить уязвленное самолюбие, но «фактически» приблизительно так и было.

Очень трудно, не имея документов – даже свидетельских мемуарных показаний, охарактеризовать психологию действующих лиц. Сложен был, конечно, комплекс восприятий, определявший тактику КОБ в первые дни. Едва ли приходится, однако, сомневаться в том, что среди стимулов, которые толкали революционную демократию, взявшую, по выражению Астрова, «спасение Москвы» в свои руки, на путь выжидательный, не последнюю роль играла уже твердо укрепившаяся в сознании концепция страха перед грядущей контрреволюцией, возможным «торжеством реакции темных сил» – концепция эта фигурирует решительно во всех опубликованных приказах командующего войсками и в воззваниях КОБ. «Комитет О. Б., – гласит первое обращение, – примет все меры к выполнению задач, возложенных на него волею революционной демократии, и не допустит никаких выступлений, направленных против завоеваний революции, откуда бы они не исходили – ни справа, ни слева». Эта концепция превращалась в самогипноз – революционная демократия боялась не столько углубления революции в сторону ее большевизации, сколько тени символического «Корнилова». Еще более определённо звучит призыв к солдатам и рабочим, помеченный датой 27-го: «контрреволюция злорадствует и мобилизуется, готовясь раздавить изнывающий в междоусобной борьбе рабочий класс».

Самовнушение содействовала вся двойственная тактика ВРК, которая вытекала из обнаружившегося полного его бессилия. «Государственность побеждает», – с таким аншлагом выступает 28-го «Власть Народа». Власть большевиков будет «кратковременна». Надежда мирно ликвидировать в Москве «авантюру» большевиков не оставляла КОБ. Такая ликвидация гарантировала демократическую общественность от того, что маятник качнется в противоположную сторону, и на авансцену выступит организованная военная сила, которая подавит восстание. Много раз уже приходилось отмечать, что доверия к ней не было в рядах КОБ. То было взаимное чувство – и у руководителей и у руководимых, оно мешало слиянию и дружественному контакту. КОБ «к нам, как говорят, относится с некоторым недоверием, если не боязнью», – замечает Эфрон.

Командующий войсками явно обнаружил полную свою непригодность в данный ответственный момент, независимо даже от того, как надлежит в исторической перспективе оценить его тактику. Личность вождя имеет первостепенное значение в дни гражданской войны. Подозрительное и враждебное отношение к Рябцову со стороны той вооруженной силы, которой он должен был руководить, подрывало моральное влияние командующего войсками и властно требовало его замены. Дезорганизация от смены руководства в момент действия компенсировалась бы доверием, которое могло бы внушить другое лицо. Со стороны КОБ попыток такой замены мы не видим. Мало того, с момента объявления военного положения Рябцов получает всю полноту власти, и КОБ как бы отступает на задний план там, где нужно действовать. Общественная организация становится каким-то политическим прикрытием и выступает лишь тогда, когда надо вести дипломатические переговоры. Такая формальная юридическая точка зрения, мало уместная в сложившейся обстановке, была чревата последствиями: КОБ самоустранялся от активной работы даже там, где его организующая роль могла быть очень значительна, вне сферы непосредственных боевых действий, естественно подлежавших ведению военных властей, а не представителей общественности.

Чем иным, как ни доверием к политическому облику Рябцова, можно объяснить самоустранение КОБ? Демократическое реномэ³⁷¹ и социалистические связи Рябцова давали ту гарантию, которую хотели иметь руководящие круги КОБ в своей борьбе с попыткой насильственного захвата власти одним из слагаемых революционной демократии – «товарищами большевиками»³⁷². Выжидательная политика, которую проводил Рябцов, соответствовала настроениям, господствовавшим в кругах КОБ³⁷³.

Своеобразное положение создалось в Москве. Бессилие противника обессилило, в конце концов, власть. Агрессивная политика «ленинцев» могла бы провоцировать выступление, на которое неизбежно реагировал бы Штаб под внутренним напором бурлящих в его среде сил. Каждому, непосредственно наблюдавшему то, что происходило в Москве, совершенно ясно было что в первые дни коротким ударом ничего не стоило ликвидировать ВРК. Привела ли бы ликвидация центра к ликвидации всей большевистской авантюры? Под историческим скальпелем еще более обнажаются те возможности, котор3ыя открывались перед Штабом под политическим руководством КОБ. Большевистские мемуаристы сами подчас удивляются той беззаботности, которую проявил противник³⁷⁴. Фактически большевистский центр восстания, на первых порах оторванный от районов, был одинок – ему почти нечем было защищаться. Районы, не достаточно сорганизовавшиеся и не связанные между собою, в сущности еще бездействовали. Штаб имел в своих руках больше сил, чем надо было для короткого удара и, вероятно, мог бы ликвидировать центр даже без кровопролития. Он этого не сделал и после предъявления «ультиматума», он этого не сделал и в последующие два дня., когда на улицах Москвы начались боевые действия. Почему? Штаб ждал прибытия войск с фронта. Он не хотел ликвидировать большевиков добровольческими отрядами. Другого объяснения пассивной тактики командующего войсками я не могу найти. Войска не пришли. Время было упущено, и восстание, начатое «на авось» превратилось в восстание победное. Таким образом, тактика колеблющихся в ВРК, задерживавшая выступление и подкреплявшая выжидательную позицию Штаба и КОБ, неожиданно для большевиков оказалась в Москве наиболее целесообразной вопреки всем «марксистским» теориям, требовавшим, по Ленину, «непременно безусловно переходить в наступление».

За отсутствием данных невозможно установить, был ли у рябцовского Штаба хоть какой-нибудь конкретный план подавления восстания. Окраинами города, как мы могли уже видеть, совсем не интересовались. Все внимание было обращено на центр. Но вместе с тем никакой концентрации войск произведено не было. То, что собралось в центре, собралось скорее самотеком. Началось с того, что 26-го в 3 ч. дня юнкера по собственной инициативе заняли Городскую Думу и Манеж. В районах остались изолированные островки, которым пришлось защищаться без связи с центром и которые обречены были на ликвидацию при более или менее планомерном натиске противника. Так преждевременно должно было сдаться в Лефортове Алексеевское военное училище; так бездействовала школа прапорщиков в Замоскворечье, забарикадировавшаяся, усиленно охраняемая и сдавшаяся, когда против неё была выставлена тяжелая артиллерия; то же было и с общежитием вольноопределяющихся близ Введенского народного дома, с Крутицкими казармами и т. д.

В районах происходила лишь оборона. Но, в сущности и в центре борьба носила скорее характер оборонительный. Это были меры предупреждения против возможного продвижения восставших в район сосредоточения правительственных войск. Иллюстрацией мог бы послужить рассказ о том, как небольшой отряд юнкеров и студентов добровольцев во главе с прап. Петровым 28-го снимал с крыш на Поварской засевших там большевиков. Мой молодой друг рассказывал, как лазили они по чердакам, переходили с одной крыши на другую и без большого труда арестовывали противников. Прап. Петров доносил по окончании операции, что произведена она была без потерь в его отряде, и что арестовано 75 человек, из которых 16 оказались красногвардейцами.

На Скобелевской площади в Совете с трепетом ждали окружения и захвата ВРК юнкерами. Тревожная ночь с 27-го на 28-ое благополучно миновала. Как будто бы, наступило успокоение. Положение, правда, «нельзя назвать блестящим», – утверждает Будзинский. «В здании было едва 4–5 пулеметов... Но первоначально не хватало... лент. Живая сила была вполне надежна: это были двинцы, но они были вооружены берданками... остальная масса была и плохо вооружена и слабо дисциплинирована». Пример «мужественной готовности» защищать ВРК можно найти в рассказе Игнатова: затрещали выстрелы со стороны Страстной площади, и стоявшие возле Совета солдаты бросились врассыпную, кто куда попало. С трудом потом удалось собрать группу в 60–70 человек.

Можно ли было думать три таком состоянии сил о наступлении? Между тем в черновых секретарских записях протокола заседания ВРК 28 октября идут споры: наступать или перенести центр тяжести борьбы в районы. Приведу некоторые выдержки из этого характерного документа: Аросев «считает необходимым повести наступление против Кремля что произведет известное впечатление, сплотит и сорганизует солдат»; Ярославский находит «невозможным наступать при современном состоянии войска»; Смирнов высказывается «против наступления», приветствуя в то же время перенос борьбы в районы; Муралов «за наступление наряду с партизанской деятельностью в районах»; Голенко «в принципе» за «решительное наступление, не стесняясь разрушением Кремля, Думы и яр. частных помещений»... «пока же готовиться и отражать нападения»; Усиевич «за наступление и против перехода в районы»; Рсзенгольц: «за 2 часа положение изменилось, арсенал взять невозможно. Разгром Думы сплотит наших врагов, где в данный момент назревает раскол»; Альтер: «неорганизованная армия наступать не может». Ставится вопрос о захвате штаба юнкеров. Смирнов «опасается при наступлении бунта солдат, благодаря неорганизованности продовольствия. Февральская революция победила только потому, что она не встретила организованного сопротивления; теперь же неорганизованны мы и организован противник»...

Постановлено: «начать наступательные, действия в центре и партизанскую войну в районах». Эти разговоры о наступлении в центре также своего рода гипноз, когда предположение принимается за сущее. Мог же историк московского совета, непосредственно участвовавший в событиях, написать, что 28 октября во дворе московского совета и в его помещениях находилось до 15 тыс. человек (!), а историк Красной Гвардии Пече, принимавший столь же близкое участие в тех же событиях, утверждать, что в эти (первые) дни из районов было послано в центр «лишь небольшое количество вооруженных и невооруженных рабочих», всего около 15 тыс. человек. Кто у кого заимствовал эту, конечно, более чем фантастическую цифру (Ломов более скромно говорит: несколько сотен), не знаю. Но из таких же фантастических данных³⁷⁵ могли исходить и те, которые обсуждали вопрос о наступлении и захвате рябцовского Штаба.

Мираж исчезает при столкновении реальной действительностью. Только что закончили свои гадания большевистские стратеги, как поступает уже известное нам заявление левых с. р. о повторном ультиматуме КОБ и предупреждение, что вслед затем: «начнется наступление на совет». Все наступательные выкладки отброшены в сторону, и секретарская запись регистрирует добавочно уже более важное постановление: «с момента проведения Рябцовым своего ультиматума в жизнь, центр этот распускается и передается новому, переехавшему в районы». На позднейшем языке некоторых мемуаристов это постановление формулируется так: «бывали моменты, когда казалось, что центру только и остается, что бежать» (Ольминский). Заседание ВРК 28 октября заканчивается совсем в миноре: «намечаются лица для распределения свечей и спичек по комнатам». Это не анекдот, а выписка из секретарских записей протокола военного совещания!

Формальная секретарская запись не передает подлинного настроения, которое определяет характер заседания. Так, например, постановление о роспуске «центра» в протоколе сопровождается таким заявлением Ногина: «Я теперь здесь совсем не нужен, так как время действий, а я не военный. Следует отправить отсюда все, что не необходимо, с постепенным переходом и всего штаба в определённый момент». Мемуарист добавляет: Ногин утверждает, что «мы здесь обречены на гибель и дальше бессмысленно оставаться»³⁷⁶, но «большинство решительно отвергает эту точку зрения». Протокол, в свою очередь, исправляет мемуариста: большинство вынесло постановление эвакуироваться. Посланы делегаты в городской район для того, чтобы подготовить там «базу» на случай отступления.. В виду того, что Рябцов «переходит в наступление», ВРК вместе с тем призывает население к «самочинным выступлениям» для «осуществления фактической власти советов в районах». В сущности эго testemonium paupertatis для организации, начавшей восстание по заранее обдуманному и разработанному плану. Только решением покинуть центр и попытаться что то сделать в районах, оставшихся вне кругозора правительственной власти, можно объяснить совершенно несуразное на первый взгляд распоряжение ВРК: «все не вооруженные красногвардейцы должны немедленно следовать к Совету в распоряжение ВРК». Зачем было идти не вооруженным в центр, когда по признанию самого центра здесь не вооруженные не могли быть вооружены» – «сводка» ВРК 27-го определенно отмечает: «нет надежд на оружие сейчас». Нельзя иначе понять это распоряжение, как желание так или иначе иметь в центре рабочую массу в виде самозащиты от натиска КОБ – по безоружным рабочим социалисты стрелять не будут.

ВРК уйти в районы не пришлось. Впоследствии по разному объясняли историки и мемуаристы этот факт. На вечерах воспоминаний (20 год), льстя «пролетариату», говорили, что революционный инстинкт масс, собравшихся в Совете, призвал к порядку «растерявшихся вождей» (Муратов). Другие (Игнатов) объясняли «более чем отрицательным отношением к составлению ВРК центра со стороны районов». В действительности дело объяснялось пассивной позицией противника. Враг не наступал, и ночь с 28-го вновь прошла «спокойно». Только в воображении очень уже пылких мемуаристов юнкера в эту ночь «брали Совет». Некто Виноградская описывает «бой» на Скобелевской площади: «люди, кони – все перемешалось», «совет удалось отстоять»...

***

К вечеру 28-го ВРК почувствовал все-же некоторую базу под собой, так как на его территории появилась полевая артиллерия с Ходынки. Таким образом каждый час усложнял прежде достаточно простую задачу, стоявшую перед КОБ и его Штабом. Выступление артиллерии имело огромное психологическое значение. Оно, если не предопределило само по себе исход боев, то создало в Москве атмосферу такой безнадежности и такого кошмара, что долго напряженные нервы не могли выдержать. Этот момент наступил, когда вслед за легкой артиллерией загрохотала и тяжелая. Условия, при которых появилась на полях сражений ходынская артиллерия, чрезвычайно показательны для настроения московского гарнизона. Вывести артиллерию с Ходынки после предъявления «ультиматума» был послан член ВРК Смирнов, сам бывший артиллеристом. 28 утром Смирнов вернулся с сообщением, что вскоре прибудет с командой несколько орудий. Большего он не мог добиться, так как другие батареи придерживались нейтралитета и «усиленно охраняли орудия». О том, как фактически была выполнена отправка орудий, рассказывает другой артиллерист прап. Давыдовский. Воспоминания этого ярого противника «белогвардейских гадов» одни из лучших по правдивости и точности изложения фактов среди обильного хлама большевистской мемуарной литературы.

Еще 28-го, – рассказывает Давыдовский, – на Ходынке создается Рев. Ком. во главе с единственным офицером-большевиком Исаевым. Наиболее «горячие» члены Рев. К. (их было двое) настаивают на том, чтобы артиллерия была немедленно приведена в боевой порядок. Для этого надо было из «огромного комплекта людского материала», в 12 тыс. человек, создать пехотное прикрытие. Но бригадный Р. К. стоял на точке зрения «бескровного» захвата власти, и привести артиллерию в боевую готовность не удалось. Вечером 26-го Давыдовский едет в город; для того, чтобы побудить боевой штаб ВРК дать необходимую пехоту. Штаб согласился с Давыдовским, но помочь не мог, так как в его разложении, за исключением «двинцев», не было «никаких вооруженных сил, оружия также не было». Решено ехать в Спасские казармы и потребовать «хотя бы роту прикрытия для артиллерии». Долго ведутся переговоры. В конце концов постановлено выслать прикрытие. «Я особенно не надеялся на исполнение постановления, – добавляет Давыдовский, – и с тяжелым настроением вернулся обратно в ВРК. Разными путями к вечеру 27-го все-же удалось собрать «пехоту» – 150 человек. Но бригада медлила, «все откладывала под предлогом неподготовленности, бесцельности выезда ночью и пр.» Наконец, постановили еще раз послать Давыдовского в город проверить: действительно ли юнкера у Кремля. Возвращаясь с этой рекогносцировки, Давыдовский встретился с «ужасно подавленной атмосферой» на Скобелевской площади и узнал, что на ходынскую бригаду ночью «напали казаки и юнкера»³⁷⁷. Давыдовский снова на Ходынке. Здесь «тишина и ни одной души нет». «Что же тут такое, неужели всех убили? Но это невозможно! Мы бросились к парку, он цел, только несколько орудий вывезено. Значит, это так охраняют». После некоторых поисков обнаружили и Рев. Ком., укрывшийся в одной из казарм. Неописуемый переполох – «бригада вся панически настроена». О движении артиллерии в Москву «и речи быть не могло». Рассказали Давыдовскому, что в 10 час. вечера со стороны Петровского парка появился отряд юнкеров на грузовике и конные казаки. Появление этого отряда и вызвало всеобщую панику, пользуясь которой нападающие вывезли два орудия³⁷⁸. Правда, описанный эпизод «вызвал ненависть, злобу и желание отомстить». «Малодушие исчезло», но утром кто-то крикнул – «казаки». И опять началась паника. Посылка артиллерии все затягивалась. Наконец, снарядили 5-ую батарею. Начались споры, кому ехать с батареей – офицер «комиссар» категорически отказался. Все-же с охраной 30 пехотинцев батарея тронулась. На Скобелевской площади штаб ВРК «воспрянул духом»; орудия были расставлены на всех выходах с площади. Давыдовский говорит, что потом удалось с Ходынки получить еще один взвод («дело не обошлось опять без торговли»), который и был установлен на Страстной площади у памятника Пушкина.

Артиллерия не сразу стала действовать. ВРК не решался «отдать приказ открыть огонь», хотя «юнкера отовсюду лезли на московский совет, сжимая его защитников в тиски». То ли надо было преодолеть «интеллигентские» предрассудки старых большевиков, то ли боялись провоцировать рябцовский Штаб на активное наступление, то ли надо было приспособить к моменту психологию самих прибывших артиллеристов. У них не было того «огромного возбуждения», которое хотелось бы видеть полным ненавистью к врагу прап. Давыдовскому. Многие из «товарищей», по утверждению другого артиллериста, полагали, что показной демонстрацией дело и ограничится. Артиллеристы «скучали». Так просто хотя бы для развлечения дать «журавля» по пустому Тверскому бульвару. Трудно только начать стрельбу. И артиллеристы, по словам Давыдовского, «страшно обрадовались возможности пострелять», когда в 10 ч. утра получили приказ начать обстрел градоначальства на Тверском бульваре. По топографическим условиям обстрела снаряды могли ложиться только по крыше и углу здания и не могли причинить большого вреда осажденным. Велико было «наше удивление», – рассказывает Давыдовский, – «когда после 10–15 выстрелов из дома градоначальства выбросили белый флаг: «ведь нас то всего было 30–40 человек, а их 300–400». Так «блестяще» начался для ВРК день 29 октября и такую «легкую победу» одержал он над «важным» боевым центром «белой гвардии»³⁷⁹.

Вознесенский не согласен с установившимся в «исторической литературе» мнением, которое представляет ликвидацию осажденного градоначальства в виде «легко доставшейся победы». Мемуарист спешит свое особое мнение на всякий случай сопроводить оговоркой: «факт борьбы только увеличивает ценность победы октябрьской революции». Я не стану рассматривать в подробностях поправки Вознесенского. Во всяком случае и по его утверждению в градоначальстве сосредоточилось около 300 человек: собралось сюда до 200 милиционеров из захваченных комиссариатов (был и конный отряд): Штаб прислал отряд из 25 юнкеров и пулеметы, пришла студенческая дружина человек в 40, затем еще отряд юнкеров. Но мало было патронов, и в первый же день оказалось полное отсутствие провианта. Штаб, по словам Вознесенского, на все запросы отвечал успокоительно, но ясно, что ему было не до градоначальства. Вознесенский указывает на то, что он обращал внимание Штаба, на необходимость занятия на Страстной площади углового небоскреба Нирензее, господствовавшего над всем прилегающим районом. Если бы там был установлен пулемет, невозможным оказалось бы пребывание артиллерии на площади. Может быть, конечно, это были советы, даваемые уже в воспоминаниях. Очевидно, что никакого «боевого центра» градоначальство не представляло, и охрана его не входила в план Штаба, заинтересованного непосредственно только своим центром и оставлявшего не только далекую, но и близкую к себе периферию совершенно в стороне – инициативы с мест как бы и не ждали. На «боевой центр» в градоначальстве и не возлагали, как это кажется большевистским мемуаристам, важной «стратегической» задачи отрезать единственный путь по Тверской, который связывал ВРК с районами. В порядке «обороны» защищался случайный административный пункт, причем никто не отдавал себе отчета в том, стоит ли охранять этот беззащитный пункт, который легко мог быть захвачен с внутренней стороны, со стороны Совета. Довольно безразлично, по чьей инициативе произошла сдача градоначальства, что представляется особо важным Вознесенскому: он утверждает, что парламентеры появились от имени ВРК. Осада и сдача градоначальства показали, что и в центре борьба принимает партизанский характер.

К концу описания «московской недели» я попытаюсь дать общую характеристику всех этих партизанских действий, заранее, впрочем, отказываясь от того, чтобы изобразить полную картину боевых операций. Я могу остановиться только на отдельных показательных эпизодах. И не только потому, что трудно проследить уличную борьбу шаг за шагом. Трудность в том, что мы имеем пока показания только одной стороны – показания, в которых зерно истины подчас тонет в фантастике свидетельствующих, причем эта фантастика всецело зависит от хронологического момента, когда дается показание. Формула гиперболы, характерная для мемуаристов, в той же степени нередко властвует и в официальных документах того времени. Вот два-три довольно ярких примера, относящихся к первому периоду боевых операций.

Перед нами «сводка», сохранившаяся в документах ВРК. Каким подлежащим бюрократическим органом она делалась, неизвестно – носит она характер какой то журнальной записи. В ней имеется такой шедевр информации: «500 городов присоединилось». Заранее соглашаясь, что лишний ноль ошибочно подставлен типографией в тексте, напечатанном в книге Пече, все же остается преувеличение на все 100% – уже приводились данные большевистского петербургского официоза от 11 ноября, где было перечислено 22 города. По оперативной сводке «Социал-Демократа» от 29 октября большевики захватывают еще один важный стратегический пункт – губернаторский дом в Леонтьевском пер. Конечно, в плен попадает масса белой гвардии. Казалось бы, всякий москвич должен знать, что в Леонтьевском пер., т. е. прямо под боком Совета, никакого губернаторского дома не было. Дело идет, очевидно, об известном особняке гр. Уваровой, где помещался лазарет с ранеными. «Стратегический» пункт дом Уваровой действительно представлял не плохой, т. к. сад его выходил в М. Чернышевский пер., т. е. расположен был как раз напротив Совета. И если поверить другой оперативной сводке от 1 ноября, то в захваченном ВРК здании окажется «засада» из 30 казаков – не столь приятное соседство в момент, когда ВРК был уже накануне победы. Вот и еще «блестящий боевой эпизод», по характеристике комиссия по исследованию и использованию опыта мировой и гражданской войн. Красногвардейцы Казанской доел. дор. отыскали на запасных путях 22 вагона, груженых винтовками, которыми и вооружилась «вся Москва»³⁸⁰. Эпизод этот носит скорее бытовой характер и служит не плохой иллюстрацией боевой обстановки: «Мы берем из одного вагона, – рассказывает шофер Пугачевский, солдат 2 зал. авто-роты, – а юнкера из другого. Их человек 10, а нас 4. Мы молчим, и они тоже. Побрали винтовки и стоим, ждем, пока они уедут»...

Итак отнесемся с осторожностью к победным реляциям, идущим со стороны участников работы ВРК. Несомненно, однако, в партизанской борьбе все преимущества должны были, в конце концов, оказаться на стороне ВРК. Большевики с самого начала учли неизбежность уличных боев и невозможность руководить затяжной тактикой всецело из центра. В полную противоположность позиции КОБ они уже 25-го стали организовывать свои боевые районы с особыми штабами и комиссарами. На пятый день восстания существовало 11 таких районов с примитивной организацией, но через эти районы можно было все-таки непосредственно влиять на массы. Шла усиленная демагогическая агитация; медленно, но систематически росла численность физической силы – с окраин, из пригородов, с прилегающих к Москве фабрик и заводов приходили новые люди. Они заражали других. Незаметно вырастала сила, хотя, конечно, и не в тех колоссальных размерах, как это готовы представить мемуаристы: «все рабочие, как один, встали на нашу поддержку, солдаты всюду примыкали к нам», – так, например, характеризует Ломов «резкое» будто бы изменение положения в пользу большевиков после 28-го.

Впоследствии «ленинцы» только себе приписали заслугу в победе. «Факт сдачи Кремля, – пишет Пече в своей истории красной гвардии, – наиболее ярко обнаруживший губительную для дела революции соглашательскую тактику ЦВРК, вызвал очень большое недовольство, вплоть до того, что на местах неоднократно угрожали разгоном ЦВРК. Решающую роль в срыве соглашательской и губительной политики ЦВРК сыграла ленинская часть Московского Комитета, в частности т. т. Бухарин, Ольминский, Владимирский, Штернберг, Усиевич, Маленков и др., а также большинство членов районных комитетов... Получив известие о том, что в ЦВРК полная растерянность... эти ленинцы все руководство Московским Комитетом перенесли в районы, главным образом в Замоскворецкий, где работали т. т. Бухарин, Ольминский, Землячка, в Лефортовский и Городской. Было решено развить самые решительные действия во всех районах Москвы с направлением «на центр». После этого, т. е. с утра 28 октября, весь мобилизованный нами транспорт с вооруженными красногвардейцами был двинут во все находившиеся под нашим влиянием арсеналы и огнесклады, и началось еще небывалое, неописуемое, быстрое и энергичное вооружение красной гвардии и революционных солдат».

Тут в одном фокусе соединено все, что постепенно создавала жизнь этих дней в процессе фатально складывавшихся условий и случайных явлений. Мы уже видели, какие обстоятельства привели к тому, что выдвигалась на авансцену деятельность районов – не совсем это соответствовало тому, что говорится в приведенной цитате из книги Пече, – где автор пытается вступить на путь исторического повествования. Прежде всего и решение призвать районы к активному выступлению в виду безнадежности в центре было принято в ВРК скорее голосами тех, которых ленинцы на своеобразном жаргоне назвали «хвостистами». Пече – мемуарист сам помнит, как он появился 28-го в Лефортовском районе с приказом о наступлении в центр, и как он встретил решительное возражение со стороны местного Рев. Ком. И понятно – 28-го благуше-лефортовский район насчитывал всего 300 бойцов при 16 винтовках, а соседний сущевско-мариинский располагал еще меньшим отрядом, «не более 100 человек ». А беспартийная масса рабочих, по воспоминаниям одного из мемуаристов, «придет, посмотрит и уйдет».

Антибольшевистский центр очень скоро должен был болезненно почувствовать весь вред своей изоляции от периферии. Уже вечером 29-го пом. команд, войсками сообщал в Ставку: «окраины для нас совершенно недоступны». Вместе с окраинами центр терял и питательные источники боевого снаряжения.

28-го и 29-го октября боевые действия только начались. Но и тогда уже создавшуюся обстановку многие воспринимали с очень обостренным чувством. Это видно хотя бы из сохранившегося от29-го отрывка разговора представителей московского бюро «Викжеля» с Петербургом.

Представитель Петербурга передает в Москву о решении викжелевского центра предъявить борющимся сторонам известный ультиматум с угрозой железнодорожной забастовки. Но москвичи очень нервно настроены: «Мы просим вас принять экстренные меры к скорейшему окончанию кровопролития, так как за вчерашний день убитых и раненых в Москве 700 человек, а сегодня сейчас только возвратился из московской городской управы тов. Гар, который даже с ужасом не может описать того, что происходит... Поменьше бы вы там говорили, побольше дело делали. Здесь кровь льется, а вы занимаетесь выработкой плана забастовки». На реплику Петербурга: «не говорите глупостей. И прежде, чем говорить, соображайте. У меня нет времени здесь говорить, так как сейчас мы преступаем к деловой работе» – Москва отвечает: «Я говорю то, что мы здесь переживаем, а потому это не глупость, а дело». Сведения московского «Викжеля», конечно, необычайно преувеличены³⁸¹ (в переговорах ночью 28-го Штаба со Ставкой сообщалось, что к вечеру потери в войсках и населении исчислялись в 30 человек; 30-го Штаб эти потерн определял в 100 человек), но впечатление было так сильно, что московское бюро решило быть настойчивым в переговорах с ВРК и заявить ему, что если ВРК отказывается от мирных переговоров, то «Викжель» переходит на сторону КОБ, и те войска, которые задержаны по дороге, будут пропущены в Москву. Что касается КОБ, то, как сообщает лента переговоров, «резолюция» Викжеля принята там «единогласно». Отметим, что «соглашательская» позиция КОБ в Москве разошлась с непримиримой в отношении большевиков позицией петербургского «Комитета Спасения», и петербургское бюро «Викжеля» замечает: «будем на него давить, пользуясь позицией московского Комитета Безопасности³⁸².

ВРК пошел на переговоры, несмотря на некоторый видимый даже успех в боевых действиях за 29 октября (захват интендантства, вокзалов, почтамта и в центре градоначальства). Переговоры между представителями ВРК и КОБ состоялись в Царском Павильоне на Николаевском вокзале – в помещении «Викжеля». Впоследствии деятели ВРК пытались изобразить эту уступку, как новый стратегический маневр с их стороны. Ярче всех представил разыгранную якобы комедию один из делегатов ВРК на викжелевском совещании Смидович. Комментируя в историческом журнале «Пролетарская Революция» различные проекты соглашения, выдвинутые на совещании, Смидович замечал: «Мы приняли двухсуточное перемирие, так как сознавали, что время мощно работает для нас, что наши силы; растут и крепнут, а положение врага делается все более трудным (у него истощались съестные и боевые припасы, которые ему, окруженному со всех сторон, пополнять было неоткуда), так как к тому времени выяснилось, что подкрепления извне враг не получит. За время перемирия мы должны были наладить связь ВРК с районами, связь районов между собой, усилить вооружение».

Итак, надо было достигнуть только перемирия и протянуть время. Смидович, по его словам, прибыл для ведения переговоров с определённой инструкцией, принятой де ВРК «единогласно». Пункты возможного соглашения гласили: КОБ объявляется распущенным; власть переходит в руки Совета, который выдвигает полновластный орган из 7 представителей Совета и по одному представителю от общественных учреждений, всего 17 человек; этот орган утверждается Советом, и существует до организации власти Учредительным Собранием; белая гвардия разоружается, при чем ВРК гарантирует ей свободу и неприкосновенность личности. Одним словом, переговоры должны были вестись до некоторой степени на платформе: победителей и побежденные, поскольку речь шла о соглашении 29-го, после ультиматума ВРК о ликвидации; по существу это было лишь несколько модернизированной формулой, выдвинутой раньше в качестве базы для соглашения группой левых с. р. Вести переговоры на такой платформе представители КОБ отказались, и переговоры велись, по словам Смидовича, на платформе, предложенной ими. Она существенно отличалась от платформы ВРК: 1. Сводные части, образованные в связи с вооруженным столкновением, распускаются. 2. Обе стороны сдают захваченное для организации боевых дружин оружие. 3. Для контроля над выполнением этого обязательства учреждается комиссия на паритетных началах с участием представителей «Викжеля». 4. Впредь до образования Центрального Правительства создается орган, обладающий чрезвычайными полномочиями и состоящий из 7 представителей Городского Управления и 7 от Совета, 2 от губернского земства и по 1 от губ. совета крест, и раб. центрального бюро профессиональных союзов, почтово-телеграфного союза и Викжеля. 5. Временный Комитет создает специальную следственную комиссию, выясняющую причины, вызвавшие гражданскую войну, и ответственность отдельных лиц и организаций. 6. Войска поступают в распоряжение командующего войсками, действующего по полномочию Временного Революционного Комитета.

Смидович опубликовал в журнале «проект соглашения» с поправками, которые, по его признанию, никакого существенного значения не имели. «Очевидно, противники наше положение представляли, почему то, очень плохим». «Я заносил поправки, затягивая прения, сколько возможно, и очень удивлялся, что мои противники могли считать приемлемыми эти условия для ВРК... Представленный (в ВРК) проект соглашения доставил несколько веселых минут – спорить было не о чем. Районы были подготовлены к дружному натиску в 12 час. ночи, и мы затянули ответ до последнего времени. Ответ был дан, и загудела наша артиллерия».

Все это очень хитро, но как то весьма мало соответствует тому, что было. Ослабевшая ли память, небрежность или просто исторический подлог, но Смидович так или иначе сделал существенную подтасовку. Ту инструкцию, которую он печатает, как исходное предложение ликвидации вооружённого конфликта, он не мог получить 29-го от ВРК. Документ, им напечатанный, заимствован из более поздней практики ВРК, когда вопрос о мире вновь обсуждался в ВРК по инициативе образовавшегося социалистического блока. Это доказывается протоколом ВРК 1 ноября.

Ни автор, опубликовавший свои изыскания в «Пролетарской Революции» (23 г.), ни редакция журнала не сочли нужным поженить техническую деталь, бросающуюся каждому в глаза. В проекте соглашения, который обсуждался в совещании в Царском Павильоне, имеются ссылки на какое-то другое предварительное соглашение от того же числа: напр., ссылка на пункт 3 соглашения 29-го, когда говорится о роспуске боевых дружин; ссылка на п. 4 того же соглашения, когда речь идёт о сдаче оружия; или когда поясняется, о контрольной комиссии, – «пункт пятый отпадает»³⁸³. Если исчезновение протоколов ВРК не дает возможности разъяснить получающуюся неувязку, то ее легко разъясняют материалы, сохранившиеся в архивах железнодорожного союза. Вот эта предварительная платформа для переговоров с КОБ, принятая ВРК вечером 29-го в окончательной форме по соглашению с представителями «Викжеля», – на нее и ссылается предшествующий документ. 1. Перемирие на 24 часа. 2. В это время вырабатывается окончательное соглашение. 3. Сводные части распускаются. 4. Сдача оружия обеими сторонами. 5. Контроль особой комиссии (паритетное начало – Викжель). 6. Комиссия принимает все меры борьбы с контрреволюцией. 7. По заключении соглашения войска поступают в распоряжение Рябцова, действующего с согласия Совета и полковых комитетов.

Такова и была «инструкция», с которой делегаты ВPK могли прибыть 30-го на совещание с представителями КОБ для выработки «окончательного соглашения», согласно пункту 2 процитированной платформы³⁸⁴. Так как предварительное соглашение при посредстве «Викжеля» происходило между ВРК и Штабом, то из платформы был изъят политический вопрос, касающийся организации власти. Он поднялся уже на совещании в Царском Павильоне.

Особая комиссия по военно-техническим вопросам установила на время перемирия «нейтральную зону», на линии которой уполномоченные «Викжеля» должны были предупреждать столкновения. С 2 часов дня началось заседание политической согласительной комиссии, о котором рассказывал Смидович, и на котором он так хитро пытался провести членов КОБ. По впечатлению очевидцев представители ВРК при явной растерянности пытались держать себя «заносчиво». Личные впечатления, конечно, субъективны, но сохранился документ, во всяком случае, довольно ярко отмечающий несоответствие позиции Смидовича на заседании с тем, что он рассказал в воспоминаниях. Документ этот напечатан; он воспроизводит вновь черновые секретарские записи протокола заседания ВРК 30 октября, на котором обсуждался текст соглашения, принятого на совещании в Царском Павильоне³⁸⁵. Последнее заняло более 7 часов – оно закончилось в 9 ч. 33 мин. веч. В 10 час Смидович докладывал уже результаты в ВРК.

Черновые секретарские записки о заседании ВРК, к сожалению, не могут передать характера тех «нескольких веселых минут», которые пережил ВРК, заслушав доклад Смидовича. Они сообщают, что Смидович довольно энергично настаивал на продолжении перемирия на 12 часов для того, чтобы окончательно сговориться о спорных пунктах. Соглашение достигнуто по всем пунктам, кроме одного, – утверждал Смидович и подчеркивал, что соглашение принято всеми присутствовавшими на совещании.

Представители ВРК отказались участвовать в голосовании лишь пункта 5, т. е. в вопросе о создании следственной комиссии. Пункт 4-й, – пояснял Смидович, – об организации власти является ультимативным со стороны «Викжеля» обеим договаривающимся сторонам. Остался открытым п. 2-й о сдаче оружия – члены ВРК настаивали на том, чтобы сохранять оружие и Красной Гвардии – в противном случае отобрать оружие у всех частных лиц. «Они колеблются», – отмечает впечатления Смидовича о представителях КОБ секретарская запись.

Как будто бы нет сомнений в том, что вопрос о соглашении поставлен совершенно определённо и серьезно. Смидович мотивирует необходимость продолжить перемирие словами: «Всем будет непонятен моральный и иной смысл отказа. Начиная с меньшевиков, ни с кем не может быть тогда никаких соглашений». Компромиссная позиция Смидовича соответствовала тогдашним его взглядам – он принадлежал к числу «миролюбиво» настроенных большевиков и при своей кооптации в ВРК заявил, что не согласен с той линией поведения, которая стремится форсировать события. В силу этого «миролюбивого настроения», вероятно, Смидович попал в состав делегации, которая должна была установить форму соглашения с КОБ – и только впоследствии при изменившихся условиях переговоры были превращены им в ловкий стратегический маневр.

«Спорить было не о чем», – утверждает Смидович в воспоминаниях, но споры, по-видимому очень бурные, происходили в ВРК вечером 30 октября. К сожалению, и здесь черновая протокольная запись не приоткрывает завесы. Почти два часа идут эти споры, только за пятъ минут до окончания срока перемирия ВРК посылает в «Викжель» телефонограмму с неожиданным сообщением, что пункты, формулированные на викжелевском совещании, оказались «неприемлемыми». Вместе с тем, однако, ВРК оставлял лазейку в виде возможности в ближайшем же будущем «по взаимному уговору» начать переговоры о мире на «советской платформе».

***

Чем следует объяснить изменчивую тактику ВРК? Так же, как и в Петербурге, ультимативное требование «Викжеля» заставило ВРК идти на большие уступки, тем более, что он не чувствовал под собой прочной базы. Наиболее трезвые руководители ВРК прекрасно учитывали неустойчивость тех военных кадров, на которые приходилось опираться. В центре это особенно ярко ощущалось – почти так же, как в предшествовавшие дни. Вот штрих воспоминаний, относящихся к 29 октября. Из Петербурга возвращается Вейгер, которого послали для информации. Он возвращается с пессимистическими выводами: Петербург не может оказать помощи, ибо ему самому надо раньше ликвидировать Керенского, и Петербург сам склонен просить помощи из Москвы. Вокруг Совета Вейгер встречает все тот же хаотический беспорядок: солдаты не двигаются, когда их вызывают, орудия у Совета без прислуги и т. д. Паника родится с легкостью беспримерной и в центре и в районах. Близ ревкома самого революционного района – в Замоскворечье, появилось 6 всадников в «красных лампасах». Это были арестованные казаки «кашевары». «Не было предела паники», – рассказывает очевидец (Стрельцов). Защитники разбегались и прятались, куда кто мог. Другой очевидец (Паперников) рассказывает о переполохе в казармах 55-го полка, когда «бочка с водой» была принята за казачий разъезд. Допустим, что это даже смахивает на анекдот. Но «анекдот», проходящий по ряду воспоминаний, становится фактором, до некоторой степени определяющим боевую психологию.

Казалось, что достаточно появиться в Москве более или менее крепкой не разложившейся регулярной воинской части, и «мыльный пузырь» сам собою лопнет. В момент переговоров 29–30 октября у ВРК отнюдь не могло быть уверенности в том, что помощь извне появиться не может, как-то пытается утверждать Смидович. Наоборот, скорее наблюдалась склонность поверить в возможность появления такой части, о чем КОБ получил уведомление из Ставки 28-го. На другой день Духонин телеграфировал Рудневу, что с юго-западного фронта отправлена гвардейская бригада с артиллерией, и что начнет она прибывать в Москву 30-го. Среди деятелей ВРК ходили преувеличенные слухи, которые опирались на донесения с мест о каких то 36 эшелонах, двигающихся по Александровской жел. дор. с западного фронта. Доносили, что войска уже в Можайске, и ВРК принимал меры к организации агитации среди этих войск и к недопущению их в Москву. Было нечто и более реальное. Из Каширы в походном порядке по Шоссе к Москве подошел в эти дни 7-ой казачий Сибирский полк. И только в силу удивительной нераспорядительности Штаба и подвижности агентов ВРК полк удалось задержать в 40 верстах от Москвы и добиться его нейтралитета³⁸⁶. Кроме большевиков, к этой находившейся под самой Москвой части никто больше не проник.

Таковы были условия, которые скептически настраивали по крайней мере ту часть членов ВРК, которая с некоторой опаской относилась к необузданной демагогии одержимых из лагеря «левых ленинцев». Они боялись тех разнузданных страстей взбудораженной народной стихии, ставку на которые делали районные вожди, и готовы были в эти дни, по признанию историка московского совета, на большие уступки и на компромиссы. Несомненно, лидером этих «умеренных» и более трезвых политиков был сам московский комиссар, большевистского правительства Кочна, который вел еще 28-го вечером переговоры с КОБ. Пессимистическая нота звучала и в сообщении Москвы Петербургу от того же числа – в этот день петербургский комиссар телеграфа принял от Смирнова из Москвы случайное сообщение, миновавшее контроль «Викжеля», о том, что дела «неважны», и что москвичи думают «кончить компромиссом». За день, конечно, обстановка в корень не могла измениться. И становится почти понятной позиция ВРК, склонившегося к тому почетному отступлению, которое наметилось в проекте соглашения, выработанном представителями «Викжеля». И политика и стратегия одинаково толкали большинство ВРК на путь компромисса.

Почему же такой резкий отход? Милюков в своей истории говорит, что на изменение позиции ВРК повлияли полученные «в промежуток» сведения о неудаче отряда Краснова. Это объяснение явно основано на недоразумении: вечером 30-го в Москву не могло прийти сообщение о том, что выяснилось лишь 31-го. Самое большее, в Москве могли получиться сведения о печальном конце юнкерского восстания 29-го. Но надо сказать, что эта петербургская страница как то не нашла никаких откликов в Москве – за исключением той оптимистической телеграммы Никитина, о которой в свое время приходилось говорить³⁸⁷, и инцидента с Рязановым, который из министерства путей сообщения в Петербурге при попустительстве «Викжеля» разговаривал с Москвой. Рязанов еле избежал «физической расправы» со стороны протестующих служащих; (в Москву передавали, что собралась толпа в 1000 человек).

Решение ВРК прервать переговоры можно объяснить только усиленным нажимом, который произвели на колеблющихся «ленинцы», руководившие деятельностью районов. За время перемирия «предоставленные самим себе они еще больше почувствовали свою силу. Дело не в том, что вырастала физическая сила и что сила эта постепенно вооружалась (появилась тяжелая артиллерия, правда, без артиллеристов) – районы стали чувствовать себя до некоторой степени победителями. В районах воспользовались передышкой в центре для того, чтобы ликвидировать изолированные гнезда противников. С некоторым цинизмом Смидович рассказывает, что во время переговоров в Царском Павильоне, т. е. после уже официального подписания перемирия, «бухающие выстрелы тяжелой артиллерии заставляли звенеть стекла павильона и сильно действовали на нервы партнеров. Впоследствии выяснилось, что это Рогожско-Симоновский район не мог удержаться в условиях перемирия и ковырял тяжелыми снарядами кадетские корпуса».

Более крепкое самочувствие в районах влияло и на их непримиримую позицию – в этом отношении они давили на центр. Так, например, Лефортовско-Благушский район утром 30-го, предлагая ВРК воспользоваться перемирием и мобилизовать свои силы, как платформу для переговоров, выдвигал проект полной ликвидации КОБ: он требовал передачи временной власти Совету и ареста не только членов КОБ, о ни всех враждебных воинских частей; районные стратеги готовы были гарантировать противнику личную безопасность, но решение судьбе арестованных предоставляли или съезду Советов, или будущему правительству, ответственному перед съездом. В недрах ВРК едва не произвола внутренняя революция, которая, по свидетельству Игнатова, грозила «полным разложением» ВРК. Партийная «пятерка», т. е. контрольный орган в дни восстания, которая находилась в Замоскворечье и пропитана была иллюзиями «ленинцев», потребовала реорганизации ВРК в виду того, что в нем доминируют «правые» элементы. Характерно, что эту умеренную струю вносили в значительной степени новые кооптированные в состав ВРК представители профессиональных организаций³⁸⁸. «Революция» не воплотилась в конкретные формы, но, очевидно, под влиянием этих крайних элементов и произошло изменение позиции ВРК вечером 30 октября, когда условия соглашения и продления перемирия обсуждались им совместно с партийным» «боевым центром». Победе крайних могло содействовать и отсутствие Ногина, по-видимому, выехавшего в ночь с 29 на 30 октября в Петербург.

Во всяком случае, двухдневное перемирие было крайне выгодно большевикам. В одном только неоспоримо прав Смидович – время, действительно, работало на пользу ВРК. Поэтому никак нельзя сказать, что ВРК попался на удочку «Викжеля», как склонны утверждать мемуаристы из лагеря «ленинцев». Еще менее соответствует действительности позднейшее утверждение Бухарина: «мы великодушничали в Москве – от этого и борьба была долгая в октябре». Объективно перемирие явно было невыгодно военным защитникам Москвы – каждый день удалял возможность того короткого удара по ВРК, который один только мог предопределить исход борьбы в пользу сторонников КОБ. Между тем именно военное командование по «стратегическим соображениям» настаивало на перемирии. Так утверждает Милюков на основании данных, сообщенных ему «руководящими членами» КОБ. Приблизительно такое же впечатление в свое время оставил и прослушанный нами в партии доклад. Надо только сделать одну существенную оговорку – дело шло не о перемирии, т. е. не о тактической мере в целях выгадать время. Речь шла о попытке достигнуть соглашения для ликвидации борьбы. Свидетель – докладчик того времени подчеркивает, как неожиданно было для КОБ заявление военного командования о том, что при отсутствии патронов оно не рассчитывает на победу. Надо было искать выхода – заявление это делало КОБ уступчивым по сравнению с позицией, которую он занял в предшествующие дни в вопросе о ликвидации ВРК. И военная власть и гражданская сходились на том, что не им надлежит решать вопрос об организации власти и поэтому в проекте соглашения, обсуждавшемся в Царском Павильоне на Курском вокзале, совсем нет упоминания о центральной власти, и дело идет только о создании местной власти и притом по тому самому принципу, который был выдвинут по соглашению всех фракций в заседании московского совета 25 октября, и по которому в укороченном виде был организован сам КОБ.

Несомненно, в перемирие вкладывалось и другое содержание. Была уверенность, что за дни перемирия подойдут обещанные войска с фронта и следовательно изменится удельный вес переговаривающихся сторон. Для более успешного продвижения этих войск пом. командующего войсками Кравчук специально выехал даже в Смоленск. Но так как войска не появились, то в исторической перспективе приходится признать, что перемирие в конечном результате для лагеря, противного большевикам, должно было явиться большой тактической ошибкой, если только Штаб мог и хотел действовать активно.

Прекращая перемирие, ВРК объявил, что «с этого момента мы вступаем в полосу активных действий»... «Отныне никаких уступок, никаких колебаний», – со своей стороны добавлял замоскворецкий комитет.

Началась новая полоса боев. В сущности перемирие и за истекшие сутки до некоторой степени было только «на бумаге». Боевые действия продолжались и не только в районах, находившихся вне контроля. В центре орудийная стрельба шла весь день у Никитских ворот. Большевики обвиняли, конечно, своих противников в нарушении перемирия, хотя Рябцовым было, действительно, предписано всем начальникам боевых участков прекратить всякую стрельбу «безусловно и категорично». Особливое нарушение перемирия ВРК усмотрел в высадке на Брянском вокзале 155 ударников. Эта высадка чрезвычайно обеспокоила ВРК; по поводу нее было выпущено специальное объявление утром 30 октября и предприняты энергичные меры, чтобы стянуть вооружённые силы к центру³⁸⁹. Так районы получили предписание: «во что бы то ни стало, прислать для штаба (ВРК) все имеющиеся вооруженные силы, не останавливаясь перед ослаблением и снятием наименее важных караулов с постов». Приказ надлежало выполнить «немедленно». Этот страх перед 155 ударниками чрезвычайно показателен и для настроений и для определения реального масштаба шедшей борьбы. Вместе с тем стараются стянуть силы из ближайших к Москве окрестностей. 1000 человек предписывается 31-го прислать подольскому совету; 500 человек мызоравскому и т. д. Как будто одних московских сил мало, хотя «все рабочие, как один, встали на нашу поддержку, солдаты всюду примкнули к нам».

Каковы же были в действительности реальные силы противника? Я уже приводил исчисление Прокоповича тех сил, которыми располагало командование КОБ. Цифры эти, верные, в общем, для центра, не могли соответствовать всей действительности и, вероятно, более правдоподобны гипотетические цифры, устанавливаемые Милюковым: в момент наибольшего развития сил, отряды «белой гвардии» доходили тысяч до пяти. Начальник гарнизона в Калуге на основании сведений, полученных от делегатов из Москвы, сообщал в Ставку 1 ноября, что московские силы исчисляются в 8000 человек. По расчёту противников эти силы, конечно, определяются в значительно больших размерах. Тут уже все зависит от метода исчисления. По соображениям Муралова белогвардейские силы приближались к 10 тысячам; по расчёту штаба красной гвардии цифры сразу возрастают в 75–80 тыс. и вырастают по методу очень простого исчисления: в Москве де было 25 тыс. офицеров, больше половины студентов было на стороне «белых». Таким образом, надо прибавить еще 8 тыс. и т. д.

Как же большевики исчисляли свои собственные силы? Сначала прекрасно вооруженный противник был в 10 раз сильнее восставших, непобедимые лишь в силу могучего порыва революционного энтузиазма³⁹⁰. В первые же дни этот порыв привлек к ВРК 100 тыс. человек, а к концу восстания число сражавшихся можно довести до 200 тыс. Таковы выкладки склонного к необузданным преувеличениям автора книги об участии красной гвардии в октябрьском восстании. Более осторожный историк московского совета исчисляет активно действующие силы к концу борьбы в 20 тыс. солдат, 5 тыс. рабочих, «дравшихся, как львы». Кроме того, в резерве было 30 тыс., «слабо вооруженных и мало активных». Начальник штаба ВРК Муралов, будущий заместитель Рябцова на посту командующего войсками, считает, что к началу «боев» ВРК имея «абсолютно верных бойцов» не менее 50 тыс. и «столько же близких к нам». Из этих 50 тыс. половина принадлежала к числу активно действующих, остальные были в резерве. Около 3000 было вооруженных рабочих. Председатель Петербургского ВРК Подвойский, выступая в роли историка и подводя итоги, касающиеся Москвы, также определяет число восставших в 100 тыс. человек, но число участников в боях, по его мнению, не превышало 5000 человек. Наконец, военный историк Какурин, со стажем, невидимому, дореволюционным, определяет к началу решительных действий силы ВРК в 7–8 тыс. солдат и 3000 красногвардейцев. Вероятно, последнюю цифру скорее всего можно принять, хотя и неизвестно, на основании каких конкретных данных она выведена. Цифры все произвольны. Как, например, Муралов выводит свои итоги? – Артиллерийскую бригаду, 55 и 56 полка он заносит без оговорок в рубрику «целиком наши». И сразу получается внушительная цифра, превышающая 20 тыс. человек. Мы уже видели, что такое зачисление именно в отношении этих полков приходится сопровождать очень большими оговорками. Еще с большими оговорками приходится говорить о тех полках, которые не были большевистскими «в буквальном смысле слова». Наконец, и понятие «полк» по тем временам понятие очень относительное. Мы приводили уже примеры. Их можно было бы умножить. Тот же Мостовенко, который «мертвым шагом» выводил 26 или 27 октября 193-й полк из Хамовнических казарм, конкурируя в этом отношении не только с Ангарским, но и Ярославским, вел к совету и прибывший из окрестностей Москвы 194-й полк. Мостовенко встретил полк у Савеловского вокзала – увы, в полку оказались те же трафаретные 300 человек. В 95-ом полку, расположенном в Павловской Слободе, осталось всего 150 солдат. Другими словами, гарнизон разбегался – «лавиной утекают» солдаты.

В распоряжении ВРК были не полки и не организованные роты, а вооруженная «толпа», толпа довольно текучая. Она пухла по мере того, как разрасталось восстание, предоставленное самому себе. Естественное увеличение происходило и за счет «нейтральных» и за счет пришедших из окрестных городов. Едва ли этих вновь приходящих можно назвать более «сознательными», как это делает Милюков. Почему отряд иваново-вознесенских рабочих, явившихся под начальством Фрунзе, более сознателен, нежели отряд красногвардейцев, который дал завод «Динамо»? Почему 2000 случайных солдат, прибывших, по словам Игнатова, из провинции, «хорошо дисциплинированы» по сравнению с московским гарнизоном? Более осторожно я назвал бы их еще окончательно не разложившимися, что и давало возможность ВРК одних заменять другими. Разложение должно было захватывать солдатскую массу при затяжном характере военных операций или, говоря словами Игнатова, она стала разлагаться в «боевой обстановке», предоставленная «сама себе». «Явное мародерство» со стороны солдат приходится отметить даже протоколу ВРК 1 ноября. Разведка все чаще и чаще регистрирует появление солдат, тащащих откуда то узлы с вещами, громящих магазины и т. д. Две роты 193-го полка в Хамовниках, отнесенного к разряду основной «боевой силы» ВРК, по словам Ангарского, как бы специализировались на грабеже квартир – от них пострадал сам автор воспоминаний. Уже 30-го ВРК должен издать приказ о немедленном расстреле на месте преступления всех погромщиков. Конечно, виновниками всех этих явлений становятся «контрреволюционеры», которые стараются сбить с толка народные массы, подпаивают отдельных несознательных людей и устраивают погромы (аншлаг, с которым выходили «Известия » с 27-го октября). Можно было, пожалуй, и не искать виновников для объяснения того, что было почти естественно. Скорее надо удивляться тому, как мало проявил себя «всякий сброд» на улицах Москвы в тогдашней обстановке безвластия и анархии. Его почти не видно было на авансцене событий.

В частности солдатское мародерство принимало и своеобразные черты от самого быта гражданской войны. Помню, что 31-го или 1-го мы получили от своих записку из Думы о том, что «защитники порядка» начинают испытывать большой недостаток в патронах, и что надо организовать скупку их на рынке знаменитой московской Сухаревки, где их продают солдаты. Соответствующие экспедиции организовал КОБ. Сомневаюсь, что мы сами что либо сделали в этой области. Но Жилинский со своей партизанской дружиной не раз проникал под видом красногвардейцев в Симоновские склады и на грузовике вывозил нужные патроны.

***

Вооруженная масса, так или иначе оказавшаяся в распоряжении ВРК, давала ему при пассивной позиции Штаба огромное преимущество в уличных боях. Что такое уличные бои? Это или баррикады, которые берутся приступом, или отдельные дома, превращаемые в своего рода «крепости», откуда противник вытесняет засевших там дружинников. Баррикады, окопы, траншеи и пр. не играли в Москве большой роли. Они были, но служили только препонами для продвижения броневых автомобилей и воздвигались скорее по «революционной» традиции. По ночам сплошь да рядом солдаты уходили с позиций и оставляли их совсем без защиты. Отдельные дома превращались в «крепости», но ни та, ни другая сторона приступом их не брала. Летописцы московских боев едва ли замолчали бы эпизоды, которые могли охарактеризовать геройское мужество баррикадных бойцов. Между тем нет мемуариста, которому можно было бы поверить, и который рассказал бы о непосредственном столкновении двух физических сил. Дома обстреливались, и засевших в них заставляли уходить. Основой борьбы являлась уличная перестрелка из-за углов, из засад. Били не по живой цели, а больше в пространство – в известном направлении, а иногда и без направления: «стреляют, но неизвестно по какому направлению», – доносит про юнкеров у Никитских ворот разведка ВРК. Разбросать по всей Москве такие патрули ВРК было не трудно, так как большому риску аморфная солдатская масса в этом случае не подвергалась. Гораздо большую опасность перестрелка из-за угла, когда «винтовки сами стреляли», представляла для любопытствующих жителей и случайных прохожих. В первые дни нередкостью была картина, отмеченная большевистским послом в Петербург Вейгером, который 29-го с Николаевского вокзала направлялся в совет: раздается стрельба, люди прилипают к стенам; прекратилась стрельба – вновь выступает толпа на середину улицы. И большевистские войска буквально поливали Москву свинцом – это было средством психологического воздействия, сила которого еще более возрастала, когда начинали грохотать орудия. В то время, как «белой гвардии» приходилось быть очень расчетливой в употреблении патронов, войска РК были в этом отношении почти не ограничены с того момента, когда раскрылись склады. По имеющимся у меня данным, «белая гвардия» расходовала в день 25 тысяч патронов. Вот что говорится в официальной ведомости ВРК за 1 ноября: с одного Симоновского патронного склада было затребовано 931 тыс. трехлинейных патронов и более 900 тыс. разных других патронов. Насколько это требование фактически было удовлетворено – мы не знаем. Но за время боев по официальному отчету с московского склада огнестрельных припасов было отпущено более 6000 гранат, шрапнелей и пр., 600 ящиков бомб и пр. Эти цифры не дают полного представления, так как получалось снаряжение и из других мест, получалось и «без формальных требований», ибо во время боя некогда было считаться с «чиновничьей мелочью»... 25 тысяч «белой гвардии» и миллионы ВРК дают достаточно разительное сопоставление!

В какие же конкретные формы выливалась уличная борьба? На основании рассказов большевистских мемуаристов и официальных донесений можно зафиксировать не мало удивительных жанровых сцен, вплоть до того, что солдаты в дни вооруженной борьбы от нечего делать стреляют на улице из винтовок по... воробьям³⁹¹. Два орудия выставлены на Хамовницком плацу, но нет артиллеристов. Нашелся специалист в лице члена местного ревкома Саврасова, который на всякий случай посылает куда-то из этих орудий снаряды. Никитские ворота – один из важнейших пунктов боев, «неприступная крепость» белой гвардии, охраняющая подступы к Штабу в Александровском училище. «Неприступность» позиции заключалась в том, что в одном из угловых домов на площади, в электро-театре «Унион», юнкера сделали нечто в роде бастионов. С 29-го Никитские ворота подвергаются беспрерывному обстрелу со стороны Страстной площади орудиями, расположенными на Тверском бул., около памятника Пушкина. Тверской бул. упирается в дом. кн. Гагарина, хорошо известный москвичам по кухмистерской и номерам Троицкой. По этому дому и идет стрельба прямой наводкой вдоль Тверского бульвара. Дом горит. Один за другим следуют взрывы в находившейся в доме аптеке. В этих горящих полуразвалинах нет уже никакого противника, и тем не менее артиллерия продолжает садить «во всю». Именно по этому поводу 1 ноября прап. Гнедов, командующий отрядом войск ВРК у Никитских ворот, доносит: положение критическое» и негодует на бессмысленность артиллерийской стрельбы, опасной не юнкерам в боковом доме, а своим, выступающим со стороны Тверского бульвара.

Какие же силы защищают «неприступную» для большевистских войск «крепость» у Никитских ворот? В архиве ВРК случайно сохранились некоторые донесения белогвардейского Штаба. Из них мы узнаем, что 30-го у Никитских ворот выступают 15 ударников и 6 студентов во главе с прап. 217 зап. пехотного полка Петровым. Это, так сказать, в начале боя. В последний день боя, 2 ноября, командующий средним боевым «сектором», охватывающим Никитский бул., Поварскую ул., Мерзляковский и Хлебный пер., просит Штаб дополнительно послать 50 человек к тем 90, которые находятся в его распоряжении – среди них 36 студентов, «крайне переутомленных». Наступающий противник, в свою очередь, не чрезмерно богат военными силами. В самый «жаркий пункт» 1 ноября требуется подкрепление в 30 человек – без них занять этот пункт «нет надежды». «Если через час не будут люди, отступлю или сдамся», – сообщает на клочке бумаги в 9 час. веч. 1 ноября все тот же прап. Гнедов. Он требует 200 человек для того, чтобы «совершить смену, продвинуться и занять «важный пункт». Но просит он эту помощь послать эшелонами по 50 человек, так как только при таких условиях посылка людей может достичь своей цели, и отряд получит пополнение: оказывается, что посылаемые частью не доходят и по пути «отстают». Но и находящиеся на месте, по образному выражению начальствующих лиц, «прямо плачут», пробыв 3 часа за баррикадами³⁹². К Никитским и Арбатским воротам «войска» ВРК 31 октября наступают и со стороны Пресни через Кудринскую площадь, имея в своем распоряжении три орудия. Наступление идет двумя отрядами по 30 человек каждый. На следующий день в деле участвуют 200 человек. Это один из наиболее крупных боев в Москве. Наступающие к вечеру должны были отступить. Повсюду картина приблизительно одинаковая. Из Александровского училища Штаб посылает 29-го отряд из 15 ударников на Брянский вокзал для встречи «батальона смерти». Задача отряда очистить от большевиков все пути, прилегающие к Брянскому вокзалу. Этот мощный отряд должен оставить 6 человек для прикрытия на Смоленском рынке, остальные 9 с успехом выполняют свое задание. На мостах через Москва-реку вы встречаете большевистские пикеты человек по 10, выставленные Замоскворецким районом. Артиллерия у Большого театра вечером 1 ноября имеет прикрытие всего лишь в 6 пехотинцев. На чердаке Малого театра в течение трех дней «отсиживаются» 60 самокатчиков с пулеметами и перестреливаются с юнкерами в «Метрополе». В Охотном ряду в самый решительный момент в боях участвует 70–80 человек...

Штрихи из личных воспоминаний могут несколько дополнить эту общую картину. Мы жили у самого пекла (ул. Гранатного и Спиридоновки), – может быть, в 200–300 шагах от тех самых Никитских ворот, где, по признанию большевистских бытописателей, шли самые ожесточенные бои. Как свидетельствует большевистская топографическая карта восстания, мы с самого начала находились в районе власти ВРК, но до 2-го ноября мы ни единой души из войск ВРК не видели, и поэтому с некоторым изумлением приходится читать донесения ВРК о том, что студенты, перебравшиеся через Б. Никитскую 1 ноября, т. е. из района Штаба, из каждого окна обстреливали большевистские войска...

Каждый день мы с женой ходили в наш партийный комитет в Годвиновский пер. на Арбате, т. е. в первый переулок от Арбатских ворот – центр, который всемерно старались после перемирия захватить в теории войска ВРК. Путь не был особенно приятен, потому что приходилось переходить улицы, обстреливаемые с двух концов, наталкиваться на патрули, подвергаться обыску со стороны «белой гвардии»³⁹³. Не столько волновал, сколько раздражал непривычный для уха постоянный свист сверху – это где-то пролетали пули. Только 2 ноября, совершая уже в одиночестве свой обычный путь, я испытывал несколько жуткое ощущение; это было, когда разведка ВРК доносила: «нельзя пройти из-за большого обстрела с трех сторон». Возвращаясь домой под вечер, и увидал впервые на своей Спиридоновке против церкви Вознесения, в которую она упирается, группу большевистских войск. Вооруженные люди махали – беги, дескать, но они не видели главной причины, задержавшей меня перед пробегом через улицу, которая подвергалась обстрелу с трех сторон,– как раз напротив дворник тороповского дома, вида довольно разбойнического, направил на меня свою берданку³⁹⁴. Ощущение дичи, за которой охотятся. Положение было безвыходно. Я перебежал улицу, берданка выстрелила... охотник подстрелил бежавшую сзади меня женщину. Единственный раз, когда я подвергся реальной опасности в своих хождениях. Поход мой в этот день закончился неприятным» инцидентом, но характерным для обрисовки боевой обстановки и настроений. Большевистская ватага беспрепятственно пропустила меня домой. Квартира наша помещалась в третьем этаже дома, выходившего на стрелку двух улиц. В нашей большой угловой комнате электрическое освещение так было устроено, что в люстре красный свет сменялся обыкновенным. Зажигая, я не подумал, что извне эту смену света могут принять за сигнализацию. Прошло немного времени, в нашу квартиру ввалилось десятка полтора-два вооруженных людей из обыскивавшего на Спиридоновке отряда с криками, здесь сигнализируют в Штаб. Мы повели толпу в угловую комнату через кабинет, представлявший соединение комнат, заставленных полками с книгами и картонами архивных документов. Видно было по лицам, как успокаивались встревоженные люди. Я показал «сигнализацию». Скорее с некоторым уже добродушием солдаты и красногвардейцы сказали: лучшее не зажигайте, а то могут и разнести.

Так было в последний день кровавых боев, в момент наибольшего озлобления и ожесточения. Я вовсе не хочу превращать вооруженную борьбу в Москве в какую-то «идиллию», если только применимо подобное слово в такой обстановке. Своим рассказом я хочу лишь предостеречь от несколько упрощенной и грубой картины какой-то исступленной ненависти к классовому врагу, которую с такой охотой вырисовывают мемуаристы большевистского лагеря. Обстановка в разных местах была различная. И у нас подчас она была жуткая, когда мы видели, как пылал многоэтажный дом Ярославской Мануфактуры на внутреннем проезде Тверского бул., рядом с горящим и разрушенным артиллерией домом кн. Гагарина. Страшно было думать о жильцах этого дома, не то подожженного случайным снарядом, не то нарочито по «стратегическим» соображениям. К счастью, жильцы дома своевременно выбрались, и сведения о том, что многие из них задохлись, скрывшись в подвале, не соответствовали истине.

Если для нас все это было скорее ужасом психологическим, то ужас уже физический должна была пережить та тысяча телефонисток и служащих, которая выдержала трехдневную осаду Телефонной станции с 29-го по 31-е октября на Мясницкой. До 30-го станция работала, несмотря на то, что значительная часть телефонных аппаратов была повреждена, а стекла в окнах были выбиты ружейной пальбой. 31 октября войска ВРК, не имея возможности взять Телефонную Станцию, которую защищала сотня (116) юнкеров, начали обстреливать ее орудиями (или бомбами). Пробита была крыша. Служащие перешли в коридор первого этажа и в подвал, который понемногу заливался водой из поврежденных водопроводных труб. Директор станции Менделеев просил выпустить телефонисток и служащих. ВРК не соглашался и требовал предварительной сдачи юнкеров; последние, несмотря на отсутствие уже патронов, настаивали на «почетном выходе». В переговоры вмешались «нейтральные» социалисты и настаивали на прекращении военных операций в тех местах, где гибнут государственные ценности. Большевики согласились, в конце концов, прекратить осаду и разрешить юнкерам свободный выход.

Юнкера сдали Телефонную Станцию и были все же арестованы.

***

Все ужасы последующей гражданской войны были еще неизведанны, и действительно жутко было принимать боевое крещение. Но молодежь из «белой гвардии» в своем подавляющем большинстве стойко выдерживала испытание. Даже по словам большевистских летописцев, она как бы «ощетинилась» после неудачного перемирия, и центр на Скобелевской площади отнюдь не чувствовал себя прочно, во всяком случае гораздо менее прочно, чем рябцовский Штаб в Александровском училище.

Еще 30-го советская разведка получила «достоверное сведение», что Штаб решил предпринять наступление на ВРК с двух сторон отрядом в 150 юнкеров и школой артиллерийских прапорщиков. Была ли решена такая диверсия или нет – мы не знаем, но в утренней сводке политического отдела Штаба от 1 ноября нельзя не остановиться на предупреждении пор. Ровного: «Обращается внимание всех военных чинов на совершенную недопустимость громкого обсуждения различных распоряжений оперативного характера в виду установленных фактов, что многое из сообщенного вслух делается достоянием противной стороны»³⁹⁵. Возможно, что предполагаемая операция была отменена вследствие дошедших до ВРК слухов и общей нерешительности Штаба в смысле наступательных действий. Во всяком случае, ВРК мог приготовиться, так как 31-го юнкера в центре стали выбивать отряды ВРК «почти изо всех занятых, ими позиций». Тем разительнее случай, произошедшей 31-го октября³⁹⁶. Ранним утром на Скобелевской пл. появился вражеский броневик и начал обстреливать Совет. По непредвиденной случайности внутри здания разорвалась бомба. «Паника была сделана порядочная», – вспоминает Игнатов. Но «товарищи» при орудиях не растерялись, и чрезмерно смелый броневик был отогнан. Более откровенный Давыдовский поясняет, что при появлении броневика (из Козьмодемьяновского пер., со стороны Б. Димитровки) и при первом же выстреле «все шесть орудий» оказались оставленными прислугой. «Все, находившиеся на площади, бросились «в панике скрываться». Воображение уже рисовало за броневиками «грузовики с пехотой». Будзинский добавляет лишнюю деталь: артиллеристы «крепко спали, выпивши вина, кем-то заботливо доставленного»³⁹⁷. (Напомним, что Вейгер и 29-го нашел орудия на Скобелевской пл. без прислуги и солдат, не двигавшихся, «когда их вызывали»).

В описанном налете непосредственное участие приняла дружина Жилинского. Уже тогда, ночью 3 ноября, скрываясь от ареста у нас на квартире, он рассказывал о своих похождениях. По его словам, не только Скобелевская площадь, но и весь Совет опустел в одно мгновение. Нападавшие проникли в самое здание – их было только 11 человек. По-видимому, паника, создавшаяся в Совете, вновь побудила ВРК приготовиться к эвакуации в районы. То ли оппозиция среди воинствующих руководителей районов, пообещавших «разогнать» ВРК, то ли призыв «к порядку» со стороны тех самых резервов, которые при налете так позорно бежали, а тут обещали: «умереть, но не оставить московского Совета», но фактически эвакуация ВРК вновь не произошла. Вероятнее всего, отсутствие «грузовиков» с пехотой постепенно успокоило нервы растерявшихся «вождей». Один из них, не занимавший командных постов, сорганизовал отряд из 15 человек и, продвигаясь по Тверской от угла к углу, от ворот к воротам, оттеснил юнкеров, слишком приблизившихся к Совету, так что «пули начали шлепаться на площади».

Так было в центре. На периферии один за другим ликвидировались изолированные очаги сопротивления. При описании мемуаристами этих «ликвидаций» установился уже своего рода шаблон, который повторяется в разных районах. Прототипом может служить рассказ Пече о захвате Алексеевского военного, училища в Лефортове. В осаде находилось около 400 юнкеров, считая детское население в кадетских корпусах – около тысячи. В воображении мемуаристов эти цифры превратятся в «несколько тысяч офицеров и юнкеров»³⁹⁸. Казалось бы кому, как не Пече, которому ВРК было поручено общее руководство военными операциями в районе, знать подробности военных действий и сдачи Лефортовского училища. По его словам, никакой стрельбы не было, и тяжелые орудия «ковыряли» землю, очевидно только в ушах нервно возбужденных делегатов в Царском Павильоне. Шестидюймовые орудия действительно были на лицо, но не было снарядов. «Я предложил, – рассказывает Пече, – штабу пойти на хитрость, так как никто не знал, имеются ли у нас снаряды или нет. Для наступления имелось вооруженных берданками человек 90 против 500 юнкеров, вооруженных пулеметами, винтовками и массой гранат... Мы дали осажденным 5 минут на размышление, обещая в случае сопротивления вдребезги разбить их артиллерией. Не прошло 5 минут, как юнкера выбросили белый флаг. Большинство: из них понеслось через пруд по настланному мостику к забору, побросав оружие. Бежавших было человек 300–400. Наша цепь немного струсила, открыв юнкерам свободный путь. Мы взяли в плен 107 человек, трофеи, несколько тысяч новейших винтовок».

В своей книге Пече всеже предпочел эту версию изложить уже не от своего имени, а вложить ее в уста т. Демидова, руководителя района, подтвердив «полностью» достоверность рассказанного, но отнесенного уже к истории захвата школы прапорщиков у Введенского Народного Дома³⁹⁹. Другие по другому рассказывают эпизоды, связанные с осадой Алексеевского училища. Оно два дня обстреливалось прямой наводкой из орудий тяжелой артиллерии. Очевидно, стреляли плохо⁴⁰⁰, если после 20 выстрелов на близком расстоянии, почти в упор, главным образом по входным воротам, не причинили значительных повреждений. Алексеевское училище сдалось 31-го – очевидно, те, кто остались в училище. Бежавшие перебрались в Александровское училище, – как то косвенно подтверждает одно из сохранившихся в архиве ВРК распоряжений Штаба. Дошел до нас и протокол сдачи, подписанный и. д. начальника училища полк. Авсюком⁴⁰¹ и комиссаром Лефортовского района, упомянутым выше Демидовым. В протоколе очень подробно оговорена личная неприкосновенность всех находившихся в Алексеевском училище, в районе 1–2–3 кадетских корпусов и фельдшерской школы; оговорено, сколько пуль для двух револьверов могут иметь офицеры, сохраняющие личное оружие. Училищному комитету предоставлялось даже право отвода караулов, если окажется, что охраняющая часть нарушает условия личной и имущественной безопасности и т. н. Оговаривается, что находящиеся в здании училища не отвечают за действия юнкеров в городе и т. д. Все это не помешало сдавшихся отправить в лефортовскую военную тюрьму, а впоследствии от имени района требовать от ВРК предания юнкеров суду.

Для полноты картины следует добавить, что по исчислению местных историографов, район потерял 16 человек во время боев в Москве, считая и тех, которые действовали в центре. Один из них погиб при «взятии» Алексеевского училища. Наконец, архив ВРК сохранил, вероятно, единственный в своем роде документ из истории вооруженных восстаний, сообщающий о пленении в кадетских корпусах детей 8–12 лет и испрашивающий разрешение передать детей родителям, которые «просят их взять».

***

По мере того, как в районах ликвидировались центры сопротивления, освобождались и районные силы ВРК. В заседании 1-го ноября обсуждается план решительных действий в центре. Эти действия, по предложению Замоскворецкого района, должны заключаться в обстреле Кремля, Думы и Штаба тяжелыми орудиями и бомбами с аэропланов. Припомним, что еще 28-го московская ленинская гвардия, в лице Голенко, предлагала не стесняться «разрушением» Кремля, а если надо, то «снести весь центр». «Дальнейшее промедление, – писал Замоскворецкий район под руководством проф. астрономии Штернберга, – может весьма гибельно отразиться на успехах революции». Но «снести весь центр» все же многим казалось чудовищным. Игнатов вкладывает в уста Ногина слова: «мы можем, действительно, дойти до того, что нам каждый местный человек прекратит подавать руку». Единогласно принятая тем не менее резолюция, в секретарской записи, формулирована так: «План в общем и целом районного собрания принят в смысле решительного выступления на Александровское училище и Кремль, но против метания бомб с аэропланов и бомбардировки городской Думы» (исключение для Думы, очевидно, сделано потому, что КОБ выселился из Думы в Кремль, предоставив думское помещение под раненых).

В Замоскворечье за подписью Аросева сообщалось: «Мы еще вчера (т. е. 31-го) послали вам спешный приказ о необходимости открыть огонь ранним утром по Кремлю... Если есть артиллерия и в другом месте, то тоже необходимо открыть огонь по Александровскому училищу». Но Замоскворечье, находившееся под бдительным надзором партийного «боевого центра», спрашивало только «мнение» центра, а вовсе не распоряжения. Поэтому, не дождавшись даже ответа, проф. Штернберг стал бомбардировать Кремль шестидюймовками, установленными на противоположном берегу Москва-реки. За Штернбергом последовали и другие – начала действовать тяжелая артиллерия.

Москва вступила в полосу того, что я назвал психологическим ужасом. Его охарактеризовать можно словами самих большевиков. Давыдовский рассказывает, например, о том, как 2 ноября брали гостиницу «Метрополь» на Театральной площади. «Действие из 3-дм. пушек по «Метрополю» было не достаточно... Брать же «Метрополь» пехотой, когда противник не подавлен артиллерийским огнем было невозможно... Явилась необходимость применить тяжелую артиллерию... Картина была ужасающая. Снаряды то и дело, ударяясь об стены гостиницы, рвались с неимоверным треском. Со стен на тротуар летели кирпичи, железо, стекло. Точно в какой-то гигантской ступе кто-то дробил сильно звенящий предмет»... После двухчасового обстрела гостиницы, юнкера в «Метрополе» смолкли. Была «подтянута пехота», которая в количестве «человек тридцати» бросилась на приступ через угловые разбитые витрины. Юнкера ушли. «Незаметно ушли», по выражению будущего президента чехословацкой республики Масарика, бывшего в момент бомбардировки в «Метрополе». В плен было захвачено 8 человек и 4 пулемета и несчастная публика – «старики, старухи, женщины и дети, скопившиеся во внутренней темной комнате»⁴⁰².

По подсчету сидевшего в Кремле Бартенева из Замоскворечья было сделано по Кремлю до 20 ударов из тяжелой артиллерии. Были разрушения от артиллерийской стрельбы, в сущности, оказались в Кремле незначительными, а в других местах мало или почти незаметными, то, на мой взгляд, это следует объяснить той психологией стрелявших, с которой мы встретились при обстреле Зимнего Дворца в Петербурге. Вся эта подчас бессмысленная стрельба в Москве, оставившая очень яркие следы на домах, стены которых были изрешечены пулями, на облупленной штукатурке, на обвалившихся карнизах и пр., имела свой политический смысл: люди по другому не хотели стрелять. И во всяком случае не многочисленный командный состав, который формально был привлечен к орудийному обстрелу Москвы, искал всякого повода для того, чтобы уклониться от стрельбы. Сохранилось, например, донесение от 2 ноября подполковника, командовавшего 7 отд. пол. дивизионом, расположенным на Воробьевых горах, который уведомляя ВРК о невозможности стрельбы за отсутствием «таблиц» – при таких условиях снаряды могут ложиться в расположении «революционных» войск. (Скорое всего с Воробьевых гор вообще обстрела не было). Появлялись, правда, чужаки, которым мало было дела до Кремлевских «святынь» – так одним из налаживавших обстрел явился артиллерист из военнопленных, майор австрийского ген. штаба Титц. Может быть, ему и принадлежит часть разрушений, сделанных в Кремле.

Не столь уже надежной и преданной делу «пролетариата», поскольку его осуществлял ВРК, оказалась и ходынская артиллерия – 1-ая артиллерийская бригада, некоторые батареи которой действовали на улицах Москвы (преимущественно 5-ая батарея, «грудью своей отстаивающая Советы Р. и С. Д.»). Приказ ВРК 30 октября требовал немедленной присылки снарядов, но революционный бригадный комитет решительно отказался выполнить этот приказ. Пришлось снаряды экстренно отыскивать на Лосиноостровском складе и оттуда подвозить их тем, которые «грудью отстаивали» дело ВРК. В бригадном комитете «некоторые товарищи» после перемирия не только выражали надежду на то, что этим «борьба кончится» – протокол ВРК 1 ноября упоминает о «погромном настроении» в бригаде и отмечает требование представителя ходынских артиллеристов послать немедленно «агитаторов» для «воздействия на бригадные массы». В данном случае термин «погромное настроение», очевидно, следует расшифровать не в обычном смысле возможных эксцессов – здесь шла речь о настроении политическом и не в пользу ВРК.

В докладе ВЦИК в Петербурге 6 ноября Бухарин подчеркивал то обстоятельство, что большевики отказались от применения в борьбе аэропланов, пользуясь которыми можно было бы разрушить гнезда контрреволюционного Штаба. Фактически отказ от средства борьбы, имевшего «моральное значение громадное, а силу разрушения небольшую», объясняется тем, что даже самые энергичные агитаторы не смогли, в конце концов, сорганизовать летчиков на помощь ВРК.

Часами измерялись события тех дней. И до последнего момента у ВРК не было уверенности в том, что победа ему обеспечена. В заседании 1 ноября Смирнов определённо указывает, что одними военными силами достигнуть победы нельзя, и предлагает выяснить: через какие нейтральные группы можно вести переговоры о мире. Секретарская запись отмечает решено «ждать прихода групп, а самим не начинать, обратив на них (т. е. на переговоры) самое серьезное внимание»; вместе с тем, «партийному центру» поручается выработать определённую платформу, на основе которой могли бы вестись переговоры. Ожидание того, что переговоры возобновятся, объясняется, вероятно, тем, что накануне в 6 час. ВРК посетила делегация от Совета Кр. Д. Трудно сказать, по собственной ли инициативе или с ведома КОБ, куда формально входили представители «крестьянских депутатов», появилась эта делегация при посредничеств с. д. Литкенса. О переговорах ее с ВРК мы знаем только из сообщения «Известий». Делегацией была выдвинута не жизненная платформа, которая устанавливала как бы status quo ahte, до восстания, с устранением только не существующего уже Временного Правительства и заменой его немедленно организуемым однородным революционным министерством⁴⁰³. ВРК дал другую формулировку «предварительного соглашения» – в соответствии с советской платформой: вся власть советам которые организуют однородное социалистическое министерство⁴⁰⁴; власть в Москве принадлежит органу, выдвинутому советом.

31– переговоры о мире на такой платформе, очевидно, вестись не могли – то было скорее зондирование почвы⁴⁰⁵. ВРК ждал продолжения инициативы, будучи, конечно, осведомлен о тех группировках и комбинациях, которые создавались в рядах социалистической демократии после разрыва переговоров ВРК и КОБ, начатых при посредничестве «Викжеля». И те «нейтральные группы», которые ожидал ВРК, не доставили себя ждать; их делегация появилась на том самом перманентном заседании 1 ноября, на котором обсуждалось предложение Смирнова.

Что нового было в этих комбинациях? Неожиданный разрыв 30 октября налаживавшихся переговоров произвел некоторую сумятицу в антибольшевистском лагере. При отсутствии документальных данных пока еще совершенно невозможно более или менее точно представить себе, что происходило в недрах самого КОБ. Милюков рассказывает о «последнем"(?) заседании КОБ вечером 30-го в расширенном составе при участии всех «вольных и невольных обитателей здания» осажденной(?) Городской Думы, включая, между прочим, и единственного представителя к. д. Юренева⁴⁰⁶. Выслушан был доклад Руднева, возлагавшего «всю вину за неизбежное продолжение борьбы исключительно на большевиков». В тоне самооправдания велись «дальнейшие прения», – добавляет Милюков. Не совсем понятно, что хотел сказать автор этой характеристикой. Почти несомненно, что никакого расширенного заседания КОБ с ответственными решениями в этот вечер не происходило. Дело ограничилось естественной информацией о критическом моменте в истории московского восстания, и, вероятно, выслушать эту информацию собрались более или менее все «вольные и невольные обитатели здания».

Из сообщения меньшевистской газеты «Вперед», напечатанного на другой день, можно узнать, что КОБ, признавая новые условия ВРК неприемлемыми (квалифицируя их термином «предательство») и не решаясь принять на себя ответственность за самостоятельное решение, пригласил прибыть в Думу по одному представителю от каждой партии и по два от каждой думской фракции. Дело шло, конечно, только о представителях социалистических партий – вернее даже о представителях так называемых нейтральных организаций». Мы ничего не знаем об этом собрании. Состоялось ли оно? Кто на нем присутствовал? Кто получил эту призывную «телефонограмму»? О чем говорили? И до чего могли договориться? По связи с этим совещанием (или независимо от него), по инициативе меньшевиков нейтральные создали «блок» социалистических партий в целях организованно оказывать давление на борющиеся стороны. В «блок» вступили и соц.– демократы объединенцы, продолжавшие оставаться в ВРК и вышедшие из него после отказа ВРК продолжать перемирие. Политическая позиция меньшевиков отчетливо была выявлена в статье, напечатанной в том же № «Вперед». Сущность её сводилась к положению: если ВРК даже временно восторжествует, то власти не удержит и будет сменен организованной контрреволюцией; не приходится ждать спасения демократии и от победы КОБ, ибо его победа также откроет ворота контрреволюции – не даром на горизонте появился уже «зловещий призрак Корнилова» (этот символ становится трафаретом). Положение может быть спасено только ликвидацией междоусобия в рядах социалистической демократии. Московские меньшевики безоговорочно присоединились к лозунгу, звавшему к организации однородной социалистической власти с большевиками включительно, и шли таким образом дальше своих петербургских товарищей, с самого начала устраняя все их сомнения и колебания. Принципиальные разногласия отступали на задний план перед насущной потребностью мира, диктуемой болезненным и нервным восприятием» московской обстановки.

Авторитет и значение «блока» всецело однако зависели от той реальной базы, на которую он мог опираться. Одного платонического сочувствия в рядах трудовых масс было слишком еще мало для того, чтобы повернуть политический руль в сторону мирной ликвидации «преступной авантюры» большевиков. Между тем даже в наиболее сознательной части московского пролетариата противодействие авантюре не выходило за пределы пассивного выжидания. Яркую иллюстрацию можно найти в тактике и в резолюциях московских печатников. Заглянем 30-го на многочисленное собрание рабочих в типографии Сытина. Присутствует свыше 1000 человек. Резолюция принимается всеми голосами против 30. Она гласит: «Общее собрание..., заслушав заявления представителей большевиков Бухарина и Скворцова о печатании «Известий» и «Листков», постановило: препятствий печатанию не чинить, но не помогать этому делу. Что же касается текущих действий гражданской войны на улицах Москвы, собрание считает, что вызванная настоящая бойня ставит в опасность жизнь невинных граждан, в том числе женщин и детей, и с другой стороны сама текущая бойня за 12 дней до созыва хозяина земли русской – Учредительного Собрания – не объединяет всех революционных сил России, а изолирует рабочий класс и грозит затопить в крови не только жизни людей, но и все завоевания русской революции. Находя, что настоящая война на улицах столицы, в конечном счёте, независимо от того на какую сторону будет временный перевес сил, сыграет на руку... контрреволюции... общее собрание рабочих типографии Сытина, не желая идти против рабочего класса и солдат, выступивших с оружием в руках на улицах Москвы, увлеченных большевистскими лозунгами и их руководством, не может, с другой стороны, поддерживать явно гибельную для революции и рабочего класса политику большевиков, поэтому общее собрание приложит все усилия к тому, чтобы повлиять на обе стороны в смысле немедленного прекращения гибельной бойни и единым революционным фронтом довести страну до Учредительного Собрания с предоставлением полной и широкой свободы печати и слова всему населению Российской Республики».

Эту позицию трудно даже назвать «активным нейтралитетом» по отношению к тем, которых через несколько дней резолюция рабочих типографии Кушнерева называла «социалистическими самодержцами»... Такое настроение мало соответствовало теоретическим предположениям блока: мы предполагали «от имени широких масс населения потребовать» прекращения борьбы и «заставить» подчиниться посредничеству – так формулирует первоначальные задачи блока в своих воспоминаниях Кузовков.

***

Политическая позиция КОБ мало чем отличалась от платформы нейтрального блока. Милюков в своем тексте приводит выдержки из «воззвания», опубликованного КОБ 21 октября и обращенного к «гражданам и товарищам». Приведу его іn extenso в изложении Милюкова: «Комитет Безопасности, считая единственным условием прекращения военных действий – ликвидацию большевистского военно-революционного комитета, очищение отрядами в. р. комитета занятых ими пунктов и возвращение Москвы к нормальному порядку». «Победе насилия Комитет противопоставлял, на основании соглашения с «Викжелем», организацию временной власти на основах ответственности нового правительства перед органами революционной демократии и социалистического его состава». В существующей литературе я не нашел никаких следов такого «воззвания» 31 октября. По всему контексту можно заключить, что здесь историк излагает ту самую платформу, которая была принята по соглашению с «Викжелем» до начала переговоров о мире с ВРК – следовательно ничего нового здесь не было⁴⁰⁷. Возможно, конечно, что 31-го и произошло какое-нибудь внешнее выявление той политической линии, которую должен был проводить КОБ по соглашению с «Викжелем». На то были некоторые специфические поводы, если даже считать, что совещание КОБ с нейтральными не состоялось. Это совещание могло подтолкнуть КОБ на официальное как бы опубликование своей политической платформы, но еще большую в этом отношении роль могла сыграть позиция, которую склонно было занять после неудачи переговоров 29–30 октября московское бюро «Викжеля». Московское бюро с первых же дней заняло более решительную позицию, нежели приехавший в Петербург центр «Викжеля». Оно требовало непосредственного вмешательства в борьбу и не удовлетворялось нейтралитетом, хотя бы и «активным». «Ваша позиция чисто случайная», – говорили представители московского бюро своим петербургским товарищам 27 октября. В Москве «мы положительно не можем быть без этой определённой позиции». «Наши представители» вошли в КОБ, – заявляли москвичи. На первых порах московское бюро, или по крайней мере его большинство, определённо выдвигает лозунг организации однородной социалистической власти без участия в ней большевиков и пытается убедить петербуржцев принять именно такую формулировку и этим привлечь симпатии широких слоев Демократии⁴⁰⁸.

Чрезвычайно важно признание со стороны представителей самого «Викжеля» участия последнего в КОБ. Это вносит существенную поправку хотя бы к воспоминаниям Вознесенского. Описывая первое заседание КОБ, на котором определялась тактика по отношению к восставшим, Вознесенский рассказывает: «...одним из членов Комитета был задан вопрос, будет ли оказана Всер. Жел. Союзом поддержка КОБ. Не помню кто, но, кажется, представитель Почт. Тел. Союза или Совета С. Д. заявил, что... «Викжель» безусловно окажет поддержку, что делегат «Викжеля» должен был присутствовать сегодня на собрании и запоздал, очевидно случайно. Это непроверенное, безответственное заявление имело пагубное и решительное влияние на собравшихся. Рассчитывая на поддержку Ставки, которая при помощи «Викжеля» могла перебросить свои войска к Москве через два дня, члены КОБ склонялись на сторону перехода к активным действиям против ВРК».

Под давлением Петербурга представители «Викжеля» стали, однако, уклоняться от участия в КОБ – их подпись не фигурирует под воззванием КОБ. А 29-го они выступают уже, как нейтральные посредники. Неудача в посредничестве вновь ставит перед московским бюро вопрос о нейтралитете. «Пассивное состояние абсолютно невозможно. Обе стороны считают, что мы их предаем», – передает бюро в Петербург 30-го. «Поступок большевиков (т. е. отказ от перемирия) поставил нас перед вопросом об отказе от состояния нейтралитета и предоставлении себя, как технического аппарата, в распоряжение КОБ. У нас этот вопрос решен положительно и не скроем – ваше перерешение eго ставит перед нами дилемму или не подчиняться вашему постановлению, или сложить с себя полномочия бюро и предоставить дорогам московского узла самоопределение позиции и развитие ужасной катастрофы». «Нам с вами говорить нечего, господа генералы от масс», – заключают московские викжельцы. Но Петербург 31-го убеждает сохранять старую позицию, так как совещания о конструкции правительственной власти продолжаются и предполагается «сегодня ночью достигнуть соглашения». Московское бюро под влиянием полученной информации решило воздержаться от перехода на сторону КОБ.

Такова приблизительно схема взаимоотношений «Викжеля» с московским КОБ. Подлинный текст переговоров между Москвой и Петербургом нам недоступен и приходится пользоваться лишь отрывками, которые попали в печать. Колеблющаяся политика почти всегда приводит к недоразумениям. Так было и в данном случае. «Один из видных членов Комитета Безопасности» впоследствии говорил Милюкову: «Между нами не было ни одного сторонника однородного социалистического министерства. Но что было бы, если бы мы сказали, что не признаем этого лозунга? «Викжель» остановил под Москвой подходившие войска и обещал пропустить их лишь после исполнения его требований. Военные убеждали нас не упорствовать и соглашаться на что угодно. Члены комитета, вызванные в Александровское училище, были опрошены поименно, и все поголовно согласились нести ответственность за состоявшееся решение»⁴⁰⁹. На основании этих мемуарных свидетельств и историк в своем тексте определенно говорил: «Викжель заявил, что он только под тес условием допустит подвоз к Москве войск, готовых поддержать Временное Правительство, если Комитет Безопасности согласится на создание однородного (т. е. чисто социалистического) министерства».

В такой упрощенной и прямолинейной постановке вопрос никогда не ставился московским бюро «Викжеля». После разрыва переговоров с ВРК и московское бюро, действительно, готово было решительно поставить вопрос о пропуске задержанных с фронта войск. Но колебания не претворились в жизнь. Возможно лишь одно предположение: член бюро «Викжеля» с. р. Гар, посредник между «Викжелем» и КОБ, свои собственные desiderata и предположительные решения, потом отмененные, передавал Комитету за окончательные. Гар, как мы могли видеть, в своем нервозном состоянии склонен был вообще на преувеличение. Члены КОБ сами обманывались, невольно этот самообман передали Штабу и внушили его впоследствии историку.

Возможно, что этот викжелевский мираж и побудил КОБ сделать то публичное выступление, о котором упоминает Милюков. Одно остается непонятным – это оправдательный тон, с которым деятели КОБ поясняют причины, почему они вынуждены были согласиться на идею организации однородного социалистического министерства. Вызывает это недоумение потому, что формула однородной социалистической власти отнюдь не была выдвинута «Викжелем». Она сделалась практическим лозунгом дня, так как другого выхода из сложившейся политической обстановки, казалось, уже не было – в октябрьские дни отсутствовала реальная база, на которой могло бы вырасти новое коалиционное правительство. Один из самых последовательных защитников в социалистической лагере идеи коалиционного правительства, как лучшей формы сотрудничества всех социальных сил страны, руководитель КОБ Руднев должен был в заседании Городской Думы, собравшейся, вопреки запрещению, 15 ноября, признать, что в данный момент коалиционное правительство было бы обречено на «тяжелые испытания»; в боевые дни, когда отвергалось всякое официальное участие «цензовых» элементов в руководстве борьбой, и когда это руководство целиком переходило в руки только социалистической демократии, эти трудности были бы еще более непреодолимы: само Временное Правительство в подпольном своем существовании 1 ноября высказалось «за однородное социалистическое правительство без большевиков»⁴¹⁰.

Такова была психология момента. «Викжель» ее учитывал и ставил своей задачей примирить два враждующих крыла социалистической демократии. Политически он выступал только сватом, и именно это сватовство вызывало отпор в рядах непримиримой в отношении большевиков части социалистической демократии. Формуле организации правительства от большевиков де и. с. противопоставлялось создание однородной власти без большевиков. Как это ни странно, в московском КОБ скобки не раскрывались, поэтому и не было тех споров, которыми отмечены петербургские совещания при Викжеле. А в этом между тем была вся принципиальная суть: с большевиками или без большевиков. Отстранив от себя рассмотрение политического вопроса во всероссийском масштабе, КОБ рассматривал лишь организацию временной местной революционной власти – и в этом отношении участие большевиков никогда не ставилось им под сомнение. Так было в комбинированной формуле, выдвинутой по соглашению фракций в заседании Совета в Политехническом Музее 25 октября, так было и во всех последующих комбинациях, рождавшихся в процессе переговоров с ВРК. С полным поэтому основанием пом. команд, войсками Ровный передавал 29-го Дитерихсу в Ставку: о правительстве нет принципиальных разногласий ни у КОБ, ни у восставших.

***

В силу очерченной обстановки отвлеченная для Москвы формула построения будущей центральной власти мало интересовала и посредников. Политически дело шло только о конкретных комбинациях построения местного временного органа власти и о реальном соотношении сил в этом будущем органе. ВРК желал лишь обеспечить себе большинство, делая те или иные уступки в количестве представительства от тех общественных организаций, из недр которых должна была выйти власть, в зависимости от психологической оценки момента. И ВРК, и посредники, и КОБ одинаково оперировали одними и теми же корпоративно-профессиональными фикциями.

Избегая принципиальных вопросов, естественно казалось легче договориться и о технической ликвидации «междоусобия в социалистическом лагере». Посредники, объединившись в «блок», продолжали также перманентно заседать вместе с представителями «Викжеля» все в там же Царском Павильоне. Формально в блоке участвовали лишь те, которые занимали нейтральную позицию, но в «частном порядке» присутствовали и участвовали в обсуждении вопросов отчасти и представители тех общественных организаций, которые числились в рядах сторонников КОБ.

«Нейтральные» всегда встречались с «особой предупредительностью» в ВРК, как свидетельствует один из деятелей «блока» с. д. Кузовков, примкнувший впоследствии к большевикам и пока единственный записавший свои впечатления от этих дней. Пришли они и 1 ноября, отчасти побуждаемые «посланцем» от Совета. Пришла с. д. Ломтаидзе, работавшая в ВРК, и сообщила, что большевики готовы отступить перед ужасами, связанными с продолжением борьбы, и ждут, чтобы кто-нибудь выступил посредником. Ясно, что «посланец» выполнял свою закулисную миссию по инициативе самого ВРК согласно с предложениями, сделанными Смирновым.

Тот же протокол заседания ВРК 1-го ноября рассказывает и о некоторых деталях посещения ВРК представителями блока в лице 5 соц.-дем. объединенцев. Прежде всего заслушана была информация приехавшего из Петербурга Ст. Вольского. Он давал крайне пессимистическую оценку положения с точки зрения шансов большевиков. В стратегическом отношении полная победа Керенского, в распоряжении которого казаки и кавалерия. У большевиков, совершенно изолированных, «разруха политического и военного аппарата», и, кроме того, крайне обостренный продовольственный кризис. Готовится германский десант около Або. Дальнейшее «является жизнью или смертью пролетарской борьбы», и продолжение междоусобицы с точки зрения общероссийской губительно. В Петербурге уже состоялось практическое соглашение и там приходят в ужас от того, что делается в Москве. Там соглашение, здесь баррикадная борьба.

Московский ВРК сравнительно плохо был осведомлён о петербургских делах и настроениях⁴¹¹. Информация Вольского явно произвела впечатление. На перебой члены ВРК указывают, что не может быть и речи о перемирии – оно недостижимо в силу озлобленности обеих сторон. Надо говорить об условиях мира. ВРК предлагает конструировать власть на той самой платформе, которую якобы выдвигал Смидович 30-го при переговорах с КОБ: создание временного комитета из 17 человек – из них 7 от совета и по 1 представителю от всех других организаций (в том числе и от Городской Думы).

«Ваши условия организации власти, – заявляет представитель посредников Волгин, – с некоторыми редакционными изменениями могут быть приемлемы, тут лишь видимость власти советов. Стоит ли из-за этого вести войну?» Более сложен вопрос об юнкерах. Члены ВРК настаивают на разоружении – это необходимо по психологии солдат и рабочих. С. д. Романов соглашается с тем, что сохранение оружия у юнкеров не в интересах социалистов. «Разоружение необходимо», добавляет и Вольский, – но важно не «ставить на колени», а обезвредить для предотвращения гражданской войны. Для того, чтобы добиться соглашения, надо «оставить юнкерам маленькую возможность не думать: капитулировать или биться до последнего человека». «Разоружение, – отмечают члены ВРК, – все мы признаем, нужно сделать без оскорблений и за лояльное отношение к юнкерам РК может поручиться». Сходятся на том, что юнкеров надо временно разоружить, а потом оружие вернуть.

«Остается лишь эти условия передать, и там обсудить дальнейшие шаги», – заявляют делегаты от социалистического бюро. Члены ВРК соглашаются немедленно послать своих представителей на совещание как только будет известно, что противная сторона согласилась на выработанные условия.

Заседание затянулось. Лишь в 4 часа утра возвращается делегация блока из ВРК. Обсуждают выработанные условия. Объединенцы и левые с. р. предлагают совещанию блока от имени нейтральных партий потребовать от КОБ «сдачи». Меньшевики, бундовцы и представители Совета С. Д. считают, что подобным требованием будет нарушен принцип нейтралитета. Переходят к обсуждению политической комбинации. Предложение ВРК явно не может удовлетворить Думу, которая в будущем временном органе власти получает всего лишь одного представителя. ВРК мотивировал это решение тем, что он не может после кровопролития принять Думу на равных условиях, так как этого не допустят солдаты и рабочие. Ищут выхода и ни к чему определенному не приходят. На заседании появляется представитель КОБ с.-р. Студенецкий. Он нащупывает почву для перемирия и предлагает блоку вмешаться для того, чтобы остановить кровопролитие и разрушение города.

Уже светает. Представители «Викжеля» докладывают совещанию обращение КОБ, переданное им в ВРК. Это ликвидация. «Артиллерийский расстрел Кремля и всей Москвы, – гласит обращение КОБ, – не наносит никакого вреда войскам, а разрушает лишь памятники и святыни и приводит к избиению мирных жителей. Уже возникают пожары и начинается голод. Поэтому в интересах населения Москвы КОБ ставит ВРК вопрос: на каких конкретных условиях ВРК считает возможным немедленно прекратить военные действия. Со своей стороны КОБ заявляет, что при данных условиях он считает необходимым ликвидировать вооруженную борьбу против политической системы, осуществляемой ВРК, переходя к методам борьбы политической и предоставляя будущему разрешение в общегосударственном масштабе вопроса о конструкции власти в центре и на местах».

Приходится прервать хронологическую последовательность событий и оборвать на полуслове переговоры блока с ВРК. Решительное слово, предопределяющее все дальнейшее, уже сказано. Чем вызвано оно?

Через 30 слишком лет при полном почти отсутствии материала встречаешь почти непреодолимые препятствия при попытке изобразить картину умирания противобольшевистской акции КОБ. Время производит такие провалы в памяти современников, что их запоздалые свидетельства, если в свое время они не были записаны, способны только резко исказить психологию действовавших тогда лиц. Естественно обращаешься к тексту первого историка октябрьских дней, который составлен был в значительной степени по рассказам участников событий и казалось, должен бы иметь все преимущества непосредственного свидетельства. Но и здесь нужны значительные коррективы.

«Ночь с 30-го на 31-ое октября, – пишет Милюков, – была моментом перелома в настроении борющихся сторон. Измученная непрерывными усилиями, потерявшая надежду на успех первого быстрого удара и недостаточно снабженная для длительной борьбы кучка защитников Москвы и России, чем дальше, тем больше чувствовала себя изолированной и от остальной России и от других общественных элементов. Слова «юнкер», «офицер», «студент» сделались бранными словами, и геройский порыв людей, носивших это звание, бледнел перед пассивным отношением и даже явной враждебностью к ним населения, на защиту которого они выступили и жертвовали жизнью. Поведение командующего войсками, чем далее, тем более вызывало все более сильные подозрения. Бесполезная уступка, сделанная идее «однородного» социалистического министерства, поставила... вопрос, за кого же, за какую политическую ориентацию они собственно борются, и какая в сущности разница между «передачей всей власти» советам – и «ответственностью» исключительно социалистического правительства перед «органами революционной демократии». В довершение всего надежда на подход войск к Москве, ради которой была куплена этой уступкой помощь «Викжеля», тоже оказалась призрачной. Никакие войска не подходили, а малочисленные отряды юнкеров терпели серьезные потери или, отрезанные, попадали в плен большевикам».

Чувствовали ли себя в действительности защитники Москвы столь изолированно не только топографически, но и социально, оказавшись против своей воли представителями определённого класса? Все наблюдения носят субъективный характер. И всегда одному восприятию можно противопоставить другое. Лично я очень затруднился бы говорить о ненависти «демократического» населения к «белой гвардии». Этой аргументацией широко пользовалась тогдашняя публицистика Бухарина и его сподвижников. На мой взгляд она мало соответствовала настроениям толщи народной массы. У того ж Милюкова есть довольно яркая иллюстрация, опровергающая его общее положение. Он цитирует любопытный доклад о настроении уличных масс на третий день борьбы, представленный каким то социалистом-революцинером своему, по выражению историка, «начальству».

Уличная толпа – это неорганизованная «демократия». Вот как характеризует, например, доклад многочисленные уличные митинги «ночью» в Сущевском районе: «отношение к с.-рам – самое отвратительное». Такое же отношение к представителям других социалистических партий. Что же настроение большевистское? Отнюдь нет – скорее требование предать суду обе организации, стоящие во главе: и ВРК и КОБ. Вот Пятницкий район – район также демократический. Опять крики: «долой социалистов, к черту». Обвинения и Руднева и ВРК. «Выступавший кадет пользовался огромным сочувствием». Я бы побоялся на основании случайного уличного митинга и случайных на нем выступлений охарактеризовать настроение собравшихся, как настроение кадетское. Можно думать, что выступавший «кадет» скорее склонялся к нейтралитету, чем к активной поддержке социалистического КОБ, и этим объясняется его успех. В общем мне представляется, что «нейтральные», пытавшиеся мирить враждующие стороны, довольно правильно уловили настроения массы – остаться в стороне от борьбы и скорее положить ей конец. Но это пассивное отношение «народа» очень далеко от того чувства классовой ненависти, на котором играет большевистская публицистика. Я не мог, конечно, наблюдать настроение «толпы» в дни активных боев. Такой толпы вообще уже не было – и не только в тех районах, в которых мне приходилось вращаться непосредственно. Одна характерная сцена, более позднего происхождения, зарегистрирована в том дневнике современника, которым мне приходится пользоваться довольно часто. День похорон погибших юнкеров. На трамвае большевизанствующая кондукторша с усмешкой что-то говорит по поводу встретившейся процессии.

Рабочий, обращаясь к ней: «Чего смеёшься?» – «10-го плакала, а теперь смеюсь». – «А я плакал 10-го, плачу и теперь». Весь трамвай оказался на стороне рабочего, и кондукторша умолкла... Тот же дневник отмечает аналогичные замечания толпы и на Красной площади 10-го: свои своих бьют, мало войны. «Настроение незлобивое», – регистрирует запись. На летучих митингах, организованных большевиками в день похорон, скорее настроение антибольшевистское.

Часто обозреватель заносит, конечно, на страницы дневника то, что ему хочется отметить. Но этот психологический закон должен быть применён к обеим враждующим сторонам. И для характеристики подлинных настроений народных масс нужно ослаблять наличность той «ненависти», которую стремятся отметить летописцы; из большевистского лагеря. Мне часто приходилось видеть юнкеров, заходивших из Александровского училища в наш партийный комитет. Вся наша молодежь была там. Но той трагедии в сознании юных защитников Москвы, о которой говорит Милюков, я во всяком случае не наблюдал. Не наблюдает её и автор цитированной подневной записи. Социалистическая молодежь должна была бы воспринимать эту трагедию с особо обостренным чувством.

Ни о каком переломе настроения, приуроченной к определенной дате, абсолютно нельзя говорить. Боевые дни сплотили военных и сгладили до- известной степени то разъединение между ними в КОБ, которое приходилось отмечать в начале борьбы. Сам КОБ персонально стал представлять собой нечто гораздо более сросшееся, чем это было по первоначалу. Поблек и тот партийный флаг, который позднее желала выбросить эс-эровская печать. Внешняя изолированность и внутренняя спаянность переживаниями, связанными с переписями вооруженной борьбы, превратили в сущности КОБ в беспартийную группу людей, которая мужественно отстаивала право от насилия. Бели Астров в первый день не нашел места в КОБ, то его товарищ по партии Юренев, вероятно, уже более или менее, органически сливался с деятельностью Комитета в последние дни; нар. соц. Стааль, не имевший никакого формального отношения к КОБ, очевидно, не рядился в тогу самозванства, когда говорил впоследствии Милюкову: «скрепя сердце и идя на тяжелый компромисс, КОБ подчинился требованию «Викжеля»; с.-д. меньшевик Шер б. пом. командующего московским военным округом, прибывший из Петербурга, даже принял официальное участие в переговорах с ВРК со стороны КОБ – не только «без ведома партии», но и в прямое «нарушение её постановления».

Твердость, проявленная КОБ, скорее поднимала его моральный престиж в глазах «правительственной» армии. До некоторой степени сгладились трения между КОБ и Штабом, нашелся общий язык с Прокоповичем и неизбежно повысился авторитет и самого Рябцова. Вот почему «белогвардейцы» ощетинились, по характеристике большевиков, именно тогда, когда, по мнению Милюкова, совершался перелом в смысле нарастания упадочных настроений.

Никакого влияния уступка «Викжелю» на настроение борющихся не оказала, но, конечно, имели свои роковые последствия первоначальные позиции и организация КОБ. Если моральный авторитет последнего несомненно вырос, то соответственно понизился его политический вес. Руководящая в Комитете партия не смогла выставить партийных сил; не смогла или не сумела привлечь широкие слои населения и помешала вместе с тем возможной концентрации сил. Случайная «кучка людей»⁴¹², внешне никем не поддержанная и изолированная, становилась слабым «политическим прикрытием» для вооруженной борьбы. В такой постановке, действительно, должен был в критический момент встать вопрос: во имя чего и во имя кого продолжать сражаться до последней крайности без надежды на успех. Он и встал вечером 1-го ноября на совещании в Александровском училище при участии представителей КОБ.

Тот же вопрос одновременно и, быть может, даже раньше встал в сознании всех тех общественных элементов, которые так или иначе поддерживали КОБ. 31-го октября появилось обращение командующего войсками к населению, призывающее «всех и словом убеждения и силою оружия не допускать установки артиллерии на улицах Москвы». Ободряя население тем, что защитники Москвы не одиноки, и что уже подошла и еще подойдет так долго ожидаемая помощь, которая искусственно задержана «Викжелем» в пути, Рябцов и КОБ призывали граждан сплотиться и подавить «волну анархии и банды хулиганов». Воззвание могло достигнуть лишь противоположных результатов, показывая как бы слабость власти, которая за три дня перед тем призывала население оставаться в полном спокойствии, а теперь взывала к его самодеятельности для собственной защиты. То, что было возможно, и, пожалуй, должно 27 и 28 октября, было уже совершенно невозможно в процессе развития борьбы, т. е. непосредственно на поле битвы. Призыв сорганизоваться под дулами ружей и пулеметов и активно выступать против отрядов ВРК звучал какой-то странной насмешкой над здравым смыслом. Осуществление в жизни этого призыва могло привести только к расправе над населением. Так все мы отнеслись к этому уже запоздалому призыву к самодеятельности населения. Мы знали и более трагичное – у борющихся с большевиками не хватало патронов. Впоследствии из Думы сообщили нам, что на последний день оставалось едва ли не 15 тыс. ружейных патронов. В таких условиях обращение Рябцова к населению представлялось уже почти что необдуманной провокацией.

Я очень хорошо помню свое тогдашнее полное пессимизма настроение, граничившее с сознанием полной безнадежности. Надо было найти какой-то выход и кончить бессмысленную бойню. Такой призыв и заключало мое «письмо в редакцию», направленное в меньшевистский орган «Вперед», который продолжал выходить в виде маленького газетного листка. Это письмо стояло в полном противоречии с моей принципиальной позицией. Ужас был, как я уже указывал, не в крови, которой мы не видали, а в той звуковой какофонии, возможно привычной на театре военных действий, но надрывающей душу в обстановке еще не развернувшейся гражданской войны. Я понимаю большевистского прапорщика, который бежал по Тверскому бульвару, обстреливаемому артиллерией, с криком: «что хотите, делайте со мной, но больше не могу»; я понимаю с. д. объединенца журналиста Михалевского, который бился в истерике на совещании социалистического блока; для меня не звучит фальшиво рассказ о том, что Бухарин, рассказывавший в Петербурге о московских событиях, не выдержал и бросился с рыданием на шею какого-то рабочего – ведь нервы у самых последовательных «ленинцев» были не железные: разве только у самого Ленина, который встретил московских делегатов словами «хныкать приехали», и Троцкого, отметившего, что Бухарин «легок на слезы».

Нет сомнений, такое общее настроение не могло не отражаться на психике военной молодежи в штабе на Знаменке. Юнкерская масса, все же случайная по своему составу, не могла представлять собой выдержанную когорту, идейно спаянную и общественно дисциплинированную. Неуверенность, как и при защите Зимнего Дворца, должна была разлагать активную волю бойцов, подорванную с самого начала условиями, в которых начиналась борьба. Неизбежно происходило расслоение, которым и хотели воспользоваться большевики, пытаясь вести переговоры непосредственно с массой, минуя Штаб и КОБ. (По протоколу ВРК 1 ноября не совсем ясно, о какой «делегации» юнкеров идет там речь – переговорить с ней «частным образом поручается Усиевичу и Мурадову). Совершенно очевидно, однако, что расслоение это шло не по признакам социальным – побудительным толчком являлся упадок духа.

И все-таки скорее тут были исключения. Маленькая сила квалифицированной молодежи не была побеждена. Никаких поражений она не терпела до последней минуты борьбы – и в центре она вынуждена была отступить в сущности в одном месте от Театральной площади под напором артиллерии. Отсутствие патронов, в конце концов, решило вопрос о сдаче или, вернее, вопрос переговоров об условиях мира с ВРК.

На вечернем совещании 1 ноября в Александровском училище атмосфера была напряженная, иногда, по характеристике очевидцев, почти истерическая. Рябцов хотел вывести весь отряд с боем из Москвы навстречу идущим с фронта правительственным войскам. Идею эту поддерживал Прокопович. Но никто не знал в точности, где находятся эти войска. Даже теперь трудно установить реально и количество и местонахождение этих войск и отличить разведочные слухи от действительности.

Поразительно, что Штаб не принимал никаких мер (если не считать поездки полк. Кравчука в Смоленск) для того, чтобы связаться о этими двигающимися к Москве эшелонами. Бездействовал (или почти бездействовал) в этом отношении и КОБ, полагая, очевидно, что это – функция Штаба. Казалось бы, что именно в этой области члены социалистической партии, достаточно привыкшие к пропаганде за революционные месяцы, могли бы конкурировать с инициативой и настойчивостью большевистских агентов. Выбраться из Москвы было не так трудно. На деле Москва как бы скопировала то, что мы видели в Петербурге, когда 25-го к столице продвигались самокатчики. Трагическая небрежность! Она дорого стоила КОБ. В значительной степени в силу этого невнимания отдельные отряды, фактически дошедшие до Москвы, или подвергались обработке большевиками в сторону нейтралитета – так было с 7-м сибирским казачьим полком⁴¹³, или попадали в засаду – так было с ударниками, высадившимися в Петровско-Разумовском, так было с двумя сотнями казаков, пытавшимися пробиться через Садовники в Замоскворечье к центру, так было с каким-то отрядом у Дорогомиловской заставы.

С задержками и опозданием эшелоны все-таки приближались к Москве и окружили столицу в соответствии с распоряжением, переданным от имени Рябцова: малым отрядам в Москву не входить, а располагаться по близости. В сущности повторялась гатчинская эпопея – войска подошли, когда уже было поздно. 1-го ноября большевистская разведка сообщает, что из Калуги выступил кавалерийский полк 4 сотни кубанских казаков и 3 броневика. Далее та же разведка доносит о столкновении с вяземским гарнизоном какого-то эшелона сибирских казаков и ударного батальона; две сотни казаков из Вязьмы стараются пробраться в Москву через Тулу и здесь вновь наталкиваются на заградительную препону; 3 сотни казаков задержаны в Орше. Из Кашары передают в ВРК со ст. Бирюлово – в сторону Москвы двигается 500 человек в полном боевом вооружении и т. д. В кругах ВРК чрезвычайно обеспокоены этими эшелонами, двигающимися в «полной боевой готовности» поддержать «активно» Временное Правительство. В той же мере обеспокоены и «нейтральные» – продвижение войск может сорвать переговоры. 2 ноября, т. е. в тот самый день, когда вырабатывались условия ликвидации междоусобицы, московское бюро «Викжеля» за «полтора часа» до подписания договора дает своим представителям по Александровской линии жел. дор. предписание, во что бы то ни стало, задержать «на несколько часов» продвижение казаков, «разобрав рельсы и предупредив о возможности крушения»; это необходимо, потому что «бои в Москве через 1–2 часа прекратятся совершенно». Очевидно, это те войска, о которых на следующий день, в момент разоружения юнкеров, сообщают «Известия МВРК»: «с фронта движутся 16 эшелонов казаков, драгун и артиллерии». Они задержались под Гжатском и были взяты в переделку агентами ВРК. «Уговорить их все-таки удалось», – сообщают мемуаристы: «они расквартировались в районе Гжатского уезда».. 4 ноября кавалерийская бригада (это был отряд, двигавшийся с Западного фронта), считаясь с «совершившимся фактом», признала ненужной дальнейшую отправку частей в Москву...

При всей этой неопределённости план Рябцова «пробиться сквозь кольцо, выйти за город и добраться до верных правительству войск», действительно, мог привести к полной катастрофе. Идти надо было без патронов и походных кухонь. Именно вопрос о выходе с боем из Москвы особенно сгустил атмосферу на совещании в Александровском училище. Споры обострились и приняли крайне резкую форму. Это подтверждают страницы из позднейших воспоминаний Эфрона. Исступленные крики: Позор! Опять предательство! Возбуждение сменяется чувством сознания реальной действительности. Юнкера знают, что иссякают патроны. Прежде передавали это «шёпотом»; потом сделалось ясно и так: патроны стали выдаваться «по десяти» в сутки на каждого; замолкли пулеметы... С большим трудом удалось настоять на невыполнимости более чем рискованного, предприятия с выходом из Москвы. Было решено начать переговоры с ВРК через посредство нейтральных групп. Так родилось то обращение за подписью Руднева, которое было передано через «Викжель» Военно-Революционному Комитету на рассвете 2-го ноября.

***

Хмурое осеннее утро. Заседает ВРК. Уже в 7 часов он «единогласно» принимает резолюцию об условиях соглашения с КОБ – это «те же условия», что выработаны были накануне совместно с представителями «социалистического блока»: «власть советам», создание коалиционного временного управления в Москве, разоружение белой гвардии и арест юнкеров в манеже «на два дня» в видах их личной «безопасности». В заседании появляется делегация «шести социалистических партий» и представитель КОБ Студенецкий. Последний заявляет, что КОБ «ни под каким условиях не может признать власть советов». Муралов пробует взять твердый тон: «никаких уступок не будет», а посредники пытаются убедить Студенецкого, что КОБ подчиняется «силе, как таковой», и что на «идейном признании советов РК не настаивает». Волгин вносит предложение устранить пункт об организации власти и говорить только о техническом осуществлении сдачи. Более темпераментный Вольский разражается филиппикой: «Я присутствую при таком акте палачества, при каком никогда раньше не присутствовал. Вы не только не прекращаете артиллерийской стрельбы, но вам мало капитуляции и того, что КОБ распускает себя, вы заставляете идейно признать вашу власть, таким социалистам я не могу подать руки»⁴¹⁴.

Едва ли ощущение чувства чести и стыда повлияло на большинство ВРК. Большую роль сыграла неуверенность и боязнь того, что соглашение будет сорвано. Несмотря на то, что «все силы буржуазии разбиты на голову», как о том объявлено было в приказе через несколько часов, ВРК знал, что артиллерия может прекратить стрельбу за отсутствием снарядов, а, может быть, в силу своего «погромного настроения». Без артиллерии большевики чувствовали полное свое бессилие. Такое признание красной нитью проходит по тексте всех мемуаристов: «вся наша сила была в том, что мы могли на каждый выстрел юнкеров отвечать снарядом» (Давыдовский). ВРК знал, что «белая гвардия » усилила напор на периферии в сторону Пресненской и Дорогомиловской застав (подготовляя свой все же возможный выход из города), и что Пресненский район требует самой спешной помощи для того, чтобы отразить атаки юнкеров; он не был уверен и в том, что экстренные меры «Викжеля» задержат подступающих «казаков», и что они не прорвутся навстречу юнкерам. «Положение неважное», так в общем определял утром 2-го ноября Подвойский в Петербурге, оценивая стратегическую позицию ВРК Раскольникову, который выезжая с отрядом матросов на помощь Москве.

По «кажущемуся» взаимоотношению сил, – скажет впоследствии советский историк Покровский, – ВРК должен был пойти на «уступки» и согласиться на простую формулировку: КОБ прекращает свое существование. В 10 1/2 час. дня для окончательной выработки договора между двумя сторонами в помещении губернской земской управы собираются представители КОБ и ВРК в присутствии делегатов организаций, принимавших участие в посредничестве.

Совещание происходит под гул канонады, хотя формально ВРК и отдал приказ о прекращении артиллерийской стрельбы с момента принятия его ультимативных требований Комитетом ОБ, оставляя однако «в силе все остальные способы военной борьбы». По утверждению одного из «свидетелей», призванных присутствовать при заключении договора, канонада, сопровождаемая «непрерывным стуком пулеметов» и «бешеной ружейной стрекотней», достигала «невиданных размеров». С «мольбой» прекратить стрельбу приходила в ВРК и делегация во главе с тифлисским митрополитом Платоном от имени Всероссийского Церковного Собора. Собор призывал сражающихся «воздержаться от дальнейшей ужасной кровопролитной брани», умоляя победителей «не допускать никаких актов мести и жестоких расправ» и не подвергать Кремль с его святынями артиллерийскому обстрелу, поругание которых «русский народ никогда и никому не простит»⁴¹⁵. Для большевистских мемуаристов рассказ о приёме делегации Церковного Собора лишь повод для издевательства: митрополит на коленях перед большевиками! По поводу этого «коленопреклонения», рассказанного Соловьевым, из текста другого мемуариста надо добавить только слово «чуть», которое устанавливает уже не факт, а возможность факта в восприятии мемуариста⁴¹⁶. Сам Платон членам Собора рассказывал так. Он один был допущен в помещение, занимаемое ВРК (остальные члены делегации ждали у памятника Скобелева), и «начал опускаться перед ним на колени», сказав: «если нужно... я прибегну к последнему средству». «Тогда Соловьев подхватил меня и начал утешать и успокаивать, говоря, что к вечеру уже наступит мир, и расправ с юнкерами не будет». На прощанье Соловьев попросил Платона благословить его и сам проводил владыку до памятника Скобелева.

Готовится последний акт недельной борьбы. На заседании в земской управе Руднев был бледен и почти все время молчал, – рассказывает Кузовков. И это естественно – политический вопрос был устранен. Вероятно, у членов КОБ и не было желания торговаться о числе мест в том правительственном органе, который должен был возникнуть, и в котором они не предполагали участвовать. Переговоры вел представитель вооруженных сил КОБ, присяжный поверенный, прапорщик Якулов. В 5 час. дня договор был подписан сторонами и скреплен посредниками.

Вот его окончательный текст: 1. КОБ прекращает свое существование. 2. Белая гвардия возвращает оружие и расформировывается. Офицеры остаются при присвоенном их званию оружии. В юнкерских училищах сохраняется лишь то оружие, которое необходимо для обучения. Все остальное оружие юнкерами возвращается. ВРК гарантирует всем свободу и неприкосновенность личности. 3. Для разрешения вопроса о способах осуществления разоружения... организуется комиссия из представителей ВРК, представителей командного состава и представителей организаций, принимавших участие в посредничестве. 4. С момента подписи мирного договора обе стороны немедленно отдают приказ о прекращении всякой стрельбы и всяких военных действий с принятием решительных мер к неуклонному исполнению этого приказа на местах. 5. По подписанию соглашения все пленные обеих сторон немедленно освобождаются.

Договор сопровождался особой технической инструкцией. Отметим некоторые ее пункты. Все боевые силы, верные Временному Правительству, собираются в Александровском военном училище; вокруг училища проводится нейтральная зона, на которой «в продолжении трех дней» располагаются «достаточные кадры нейтральных комиссаров». 7-го наружные цепи комиссаров снимаются, но внутри училища комиссары остаются до 10-го. Все граждане, в силу той или иной причины находящиеся в Кремле, в Александровском училище и Штабе, получают свободный выход. При освобождении пленных ВРК юнкера всех училищ и школ могут возвратиться в свои части или направляются в распоряжение уездного военного начальства. Казакам с их офицерами предоставляется свободный выезд.

***

В 9 час. вечера был издан, наконец, приказ ВРК о прекращении всяких военных действий. Одновременно, в том же заседании, где санкционировался «договор», ВРК в прямое нарушение этого «договора» постановил немедленно ввести войска в Кремль, в Александровское училище и в другие важные «стратегические» пункты.

В первую очередь подлежал разоружению Кремль. Если он не был занят вечером 2 ноября, то потому только, что группы, осаждавшие Кремль, не решились на этот акт. Сохранилось характерное донесение в ВРК прап. Сухотина, который своим отрядом занял старое здание Университета и отправил «разведчика» красноармейца в Кремль. Этот разведчик еще в 6 час. вечера доносил, что Кремль очищен противником, и что там осталось только 30 юнкеров, не пожелавших покинуть Кремль, и 17 арестованных большевиков, которые не имеют возможности выйти, так как Кремль все еще обстреливается «своими»⁴¹⁷. Сухотин докладывал ВРК, что своими силами занять Кремль он не может.

Имеем мы показания и другого свидетеля, активно действовавшего под стенами Кремля – не раз упоминавшегося уже Давыдовского. В течение 3-го ноября он таранил из 48-дюйм, гаубицы Никольские ворота. Когда пришел приказ о прекращении военных действия, Давыдовский не решился занять Кремль, хотя люди в «синих блузах» и в «серых солдатских шинелях», находившиеся под Кремлем, «во имя свержения ненавистного капитала» «страстно хотели впиться своими мозолистыми корявыми руками в шеи тех, кто сидел за зубчатыми стенами и поливал их свинцовым огнем». «Бдительные бойцы» на ночь отступили к гостинице «Славянский Базар» на Никольской. Мемуарист попутно набрасывает бытовую картину использования благ «ненавистного капитализма». Бойцы расположились ужинать, и так как официантов было слишком мало для того, чтобы удовлетворить всех; публика начала самостоятельно хозяйничать на кухне: тут жарили гусей, уток, пекли блины и т. д.

Утром «решили захватить Кремль». Никольские ворота были «совершенно разрушены». «Издали, – повествует Давыдовский, – мы заметили образовавшийся от артиллерийской стрельбы проход, куда и нацелились. Мы не знали, что с Кремлем. Поэтому сразу старались ворваться в центр. Кремль был пуст, ни души. Лишь только у одной из дверей судебной палаты стоял старик-сторож. От него мы узнали, что юнкера ушли еще ночью... Бросились дальше... Откуда то стали вытаскивать пленных юнкеров»... Наконец, третье свидетельство почерпнуто Бонч-Бруевичем из записей престарелого начальника арсенала ген. Кайгородова. В ночной тени он выходит на «рекогносцировку». Кремль пуст. Тогда старый генерал стал освобождать арестованных солдат – из арсенальной команды и 56-го полка.

Приведенные свидетельства более или менее однотипно изображают кремлевскую обстановку к утру 3 ноября. Быть может, стоит еще раз сопоставить показания этих свидетелей с текстом «мемуариста» и «исследователя» Пече – с текстом, на котором поставлен официальный бланк «Испарта». Память легко совершает скачки, и поэтому заранее оговоримся, что все, им рассказанное под датой «утром 2 ноября», хронологически могло быть отнесено только к следующему дню. Представителю «ленинизма в партийной историографии нужно из захвата Кремля сделать страницу героической эпопеи. Конечно, красная гвардия – и особенно Замоскворецкий район – не могла согласиться на мир при тех условиях, которые наметил ВРК. Для убеждения «революционеров» из Замоскворечья в 4 час. утра прибыл Смидович с целой делегацией от белой гвардии во главе с Рудневым. Непримиримые требовали «капитуляции без всяких условий» и заявили, что доведут «бой до конца». Надо ли говорить, что упоминание о делегации во главе с Рудневым является сплошным вымыслом мемуарной фантазии? ВРК пришлось уступить и поручить т. Пече с отрядом из Замоскворечья «занять Кремль», и полуофициальная большевистская летопись вносила новую страницу подвигов замоскворецких красногвардейцев. Собрав отряд из 120 красногвардейцев и 50 солдат 55-го полка, Пече двинулся с ним рано утром 2 ноября к Спасским воротам Кремля и Красной площади. Ворота взломали под пулеметным огнем: с церковных колоколен Кремля, с Красной пл. и с крыш Торговых рядов(!). Лавируя под обстрелом, избегая возможных «волчьих ям», отряд вступил в Кремль. И здесь к обстреливавшим с крыш и колоколен присоединились скрытые в Николаевском дворце юнкера, которые «коварно» заявили в переговорах с ВРК о своей сдаче. Вдруг навстречу выбегают монахи и монашки с иконами в руках: «Ратуйте, братцы, не убивайте». «Мы не расстреливаем пленных», – отвечают благородные представители «пролетариата». «Передайте своим – раз они дали слово о том, что сдаются, то пусть они немедленно сдают оружие». Для этого был дан «пятиминутный» срок. Из Николаевского дворца и других зданий «высыпали офцеры, юнкера, студенты». Некоторые из них кончали самоубийством, другие падали в обморок, а некоторые «во главе с полк. Пекарским выходили без оружия, но имея спрятанные ручные гранаты». Все это картинно, но все это такой неудержимый вымысел. Освободил Пече арестованных во главе с бывшим комендантом Берзиным. Началась расправа: «освобожденные солдаты, тотчас схватив брошенные юнкерами винтовки, бросились на полковника, который расстреливал их товарищей в Кремле, а также на юнкеров, державших в руках(?) гранаты, и на месте их расстреляли». Арестованные юнкера были отправлены в «тюрьму» под строгой охраной, так как возмущенные их жестокостью рабочие и красногвардейцы хотели расправиться с ними на месте».

Таким образом «революционный подъем» под эгидой «ленинцев» большевиков привел к самосудам. Погиб командир 56-го полка Пекарский, по непонятным причинам не ушедший из Кремля. Были и другие эксцессы, но их было мало. О них рассказывают и Давыдовский и сам Берзин, выпущенный оставшимися в Кремле юнкерами⁴¹⁸; и рисуют более правдоподобную обстановку расправы. К их чести они боролись с эксцессами той по истине вооруженной банды, которая проникла из Замоскворечья в Кремль через Спасские ворота...

Из всего красочного в своих подробностях повествования Пече о подвигах замоскворецких «ленинцев» 2 ноября одно, несомненно, соответствовало истине. Партийное Замоскворечье со своей пятеркой во главе оставалось последовательный и не желало признавать компромисса, на который в договоре шел ВРК. Непримиримые совершили свой обычный нажим на «соглашателей». В ночь на 3 ноября, узнав о подписании договора, в ВРК без вызова из центра, по своей инициативе явились представители районов или, по крайней мере, некоторых из них. Состоялось, по видимому, довольно бурное заседание, так как протокол заседания фиксирует даже прямую угрозу: «если вы не измените позиции, будете сметены районами». Представители районов заявляют протест против того, что ВРК заключил договор, не заслушав мнения районов: «без нашего согласия заключить мир нельзя», – заявляет представитель рогожского района. «Соглашатели» развратили центр, который должен подчиниться в данном случае голосу тех, которыми он призван руководить. Чего же требует этот голос с мест? Нельзя ограничиваться только роспуском КОБ, он должен быть арестован. Весь командный состав подлежит заключению под стражу; разоружить и держать всех юнкеров под домашним арестом до установления твёрдого революционного режима; предать суду лиц, уличенных в избиениях и издевательствах над пленными – частъ юнкеров, офицеров «безусловно» должна быть расстреляна и т. д.

Довольно знаменательно, что районным «ленинцам» отвечает в сущности близкий им по духу член ВРК Усиевич: «расправы допустить не можем». Усиевич поясняет, что ВРК пошел на договор «прежде всего» потому, что борьба уж деморализовала массы (идет «организованный разгром магазинов», – поясняет представитель «революционного штаба»; масса приводится «солдат грабителей», – вторит ему представитель следственной комиссии). Солдаты переутомлены, к Москве подошли казаки. Чрезвычайно ярко дополняет Усиевича некто Плеханов, выступающий от имени «московского гарнизона», который послал его (среди других) «требовать прекращения войны». У нас 75 тыс. и красная гвардия, – говорит Плеханов, – а четыре дня они дерутся с 4 тысячами. Солдаты бегут в деревню. «Ваши заявления – необдуманное заявлению хмельного человека в пылу канонады, когда на нее не отвечают. Эта бумажка (т. е. договор) – большая для нас победа. Может быть, завтра, продолжая борьбу, мы уступили бы»... «Смешно говорить, что районы организованы», – добавляет тот же представитель штаба. Из протокольных реплик выступает не прикрашенная мемуаристами действительность и вскрывает таким образом подоплеку соглашательской политики ВРК.

«Нельзя поддаваться настроению масс», – читаем мы мудрое утверждение в следующей уже официальном заседании ВРК. И тем не менее нажим, сделанный «ленинцами» в ночном совещании, возымел свое действие. ВРК отказался от одного из основных пунктов подписанного обеими сторонами договора и контр-асигнированного «гарантами». Один из «гарантов», представитель партии меньшевиков, Югов, рассказывает в письме ко мне, что на другой день через них большевики предъявили новое требование – разоружения и ареста офицеров и юнкеров. Возмущенные односторонним нарушением условий перемирия, меньшевики сложили с себя функции «гарантов» и «с большим трудом» все же добились от большевиков «согласия ограничиться лишь разоружением и отказа от ареста».

Протокол ВРК не отметил этого нарушения договора. Смидович в своих воспоминаниях глухо упоминает о том, что «условия» сдачи «провести в жизнь не удалось». «Отправившись с приказом ВРК⁴¹⁹ в Александровское военное училище», – рассказывает Смидович «я при проведении в жизнь договора, насколько помню, не видел ни одного представителя от организаций, принимавших участие в посредничестве. Па улице стояла толпа крайне озлобленных рабочих и солдат, которых с трудом удавалось удерживать в рамках дисциплины и приличия, соответствующего торжественности момента. И юнкера и офицеры сбрасывали погоны, шашки, револьверы и ускользали из Александровского училища, кто как мог». Офицеры не остались «при присвоенном их званию оружии», – с удовлетворением добавляет Смидович. Таким образом как бы выходит, что юнкера и офицеры саморазоружились под угрозой эксцессов со стороны озлобленной толпы.

Воспоминания Смидовича не отличаются точностью и не заслуживают большого доверия в силу прямых измышлений, им допущенных. Он рассказывает, например, как он «переночевал в одной компании с Рудневым и Рябцовым»; и как «на следующее утро они были вывезены в санитарных каретах», причем «жена Руднева была переодета сестрой милосердия». Руднев говорит, что ничего подобного не было, и что он без большого труда совершенно самостоятельно прошел мимо труппы вооруженных латышей и вышел на улицу. И все-таки общая картина сдачи Александровского училища, как будто бы, вернее изображена в воспоминаниях Смидовича, нежели в рассказе того «очевидца», которого цитирует Милюков: «небольшими отрядами, человек по 10–20, подходили к зданию Александровского училища офицеры, юнкера и студенты. Начальники отрядов среди общей тишины собравшейся публики рапортовали председателю комиссии названия отрядов и их количество. Юнкера с винтовками проходили в здание училища, офицеры и студенты складывали оружие тут же на тротуаре». Такой организованности, которая соответствовала бы договору, очевидно не было и не могло быть при отсутствии «гарантов». Эти «цепи» нейтральных комиссаров, о которых говорила «техническая инструкция », сопровождавшая договор, с самого начала отзывались какой то не то утопией, не то комедией. После отказа нейтральных от функций «гарантов» на месте оказалось всего лишь несколько представителей социалистической партии: «положение было столь отчаянное (новых условий нельзя было не принять»), что представители офицеров просили нас, – пишет Югов, – присутствовать при разоружении, чтобы уменьшить возможность эксцессов». «Представители ВРК, – добавляет он, – не сделали ничего, чтобы охранить от эксцессов юношей, сидевших в Александровском училище. Не раз нам приходилось буквально вытаскивать сдающихся из рук разъяренных солдат. Мы делали, что могли, но думаю, что многих все-же арестовали в нескольких шагах от училища».

Насилия будут единичными, «если мы не будем им потакать», – заметил Усиевич в ночном заседании ВРК. Но сам ВРК «не сделал ничего» для того, чтобы избежать эксцессов. И насилия становились неизбежными при разнузданной агитации «ленинцев». Никаких, однако, толп озлобленных рабочих, «стекавшихся» к Александровскому училищу с «утра 3 ноября»⁴²⁰, в действительности не было; не было и солдатских «групп от различных частей» гарнизона. Был отряд, посланный по распоряжению ВРК и, вероятно, в своем большинстве состоявший из такой же недисциплинированной банды, которая была набрана в Замоскворечье для захвата Кремля. Первую скрипку среди этих «революционных» войск играла «дружина красной гвардии при исполкоме латышской секции большевиков», заявившая от имени «революционных» солдат протест на столбцах «Социал-Демократа» и требовавшая не только ареста, но и предания суду пленных юнкеров. С их стороны раздавались и угрозы против «нейтральных комиссаров».

По докладу Усиевича в ВРК разоруженных оказалось «несколько тысяч офицеров и юнкеров». Цифра, очевидно, очень далекая от того, что было в действительности. Сколько было арестовано среди этих «тысяч»? И это выяснить невозможно. По протоколам ВРК можно установить, что всех арестованных предполагалось свести в Бутырскую тюрьму в, целях «обеспечения личной безопасности» юнкеров. Коменданту Бутырской тюрьмы было дано предварительное распоряжение подготовиться к принятию 1700 арестованных, но по записи протокола ВРК таких оказалось в разных местах 480 человек: конечно, «пленные», вопреки «договору», не были освобождены.

Московская эпопея кончилась. Враг «сдался». Все «силы буржуазии» были «разбиты на голову». «Все на охрану завоеваний новой рабоче-солдатской и крестьянской революции», – взывал ВРК... Он не ощущал еще под своими ногами твердой почвы. Недаром уже в заседании 3 ноября тот же Усиевич выступает с «внеочередным заявлением по поводу «опасности агитации антисоветской». Мы не знаем, в чем дело. Весьма вероятно, подразумевалась возможность какого-либо активного выступления. Действительно, не все защитники Москвы добровольно сложили оружие. Так, например, в момент сдачи в Александровском училище на Брянском вокзале был обнаружен отряд в 200 вооруженных юнкеров, пытавшийся все-таки, очевидно, пробиться к подходившим in spe эшелонам⁴²¹. «Порыв энтузиазма и отвага» рабочего класса были «изумительны». Но только с подходом матросского отряда из Петербурга окруженный матросами и латышами ВРК на Скобелевской площади почувствовал себя в более или менее крепком бесте.

Страх оставался перед своей «левицей», которая продолжала будоражить «улицу», и он заставлял ВРК вести двойную политику и все еще искать соглашения с другими социалистическими партиями. На 5 ноября ВРК созывал междупартийное совещание для выработки норм организации комбинированной власти⁴²². Но то уже другая страница, когда вооруженная борьба, по представлению КОБ, должна была смениться «методами борьбы политической».

Повесть о «московской неделе » может быть прервана, так как в нашу задачу входило лишь описание вооруженной борьбы. Она окончилась. И ее конец предрешая победу октябрьского восстания по всей России. Прошедшие перед глазами факты могут натолкнуть на разные выводы. Во всяком случае эти факты опровергают заключение, которое делал Бухарин на первом вечере воспоминаний о «великом октябре»: «все солдаты и все рабочие были на нашей стороне. Это никто не может отрицать, и поэтому с такой легкостью мы одержали победу». Бесконечно более прав в своей эпитафии к московским боевым дням «Вперед». В статье озаглавленной «Когда умолкли пушки» меньшевистский орган писал: «В эти безумные дни, когда от имени рабочего класса самозванно грохотали пушки, рабочий класс молчал. Лишь незначительная часть его, вступившая в красную гвардию, на деле показала сочувствие большевистской затее».

К повествованию о московских днях следует сделать все же небольшой эпилог и напомнить о тех заседаниях Городской, Думы, которые после октябрьского переворота три раза в течение ноября полулегально собирались в здании Университета Шанявского. Отчеты об этих заседаниях – 6-го, 15-го и 22-го ноября дают яркую иллюстрацию к тогдашним общественным настроениям.

В силу пережитых событий на другой день после восстания московская платформа революционной демократии имела некоторые отличные черты по сравнению с той, которая выдвигалась в период викжелевских совещаний в Петербурге. Для социалистов- революционеров после того, как договор между КОБ и ВРК был так цинично нарушен, психологически было невозможно явиться на первое созванное большевиками междупартийное совещание о конструкции власти. При отсутствии народных социалистов, как мы знаем и не приглашенных, при отказе соц.-революционеров и воздержании меньшевиков в сущности большевикам оставалось только продолжать договариваться с частью того социалистического блока, который посредствовал в переговорах предшествовавших дней. Совещание почти теряло смысл, и ВРК склонился к полной ликвидации Городской Думы: «предложить разойтись, а в случае неповиновения разогнать управу вооруженной силой», – так формулировал ВРК свое постановление 5 ноября. Это решение, конечно, практически ликвидировало все дальнейшие разговоры о каком-либо едином революционном фронте.

6-го ноября помещение Думы было занято солдатами. Тем не менее 108 гласных, не считая Управы, без каких-либо внешних препон, собрались в Университете Шанявского для выяснения вопроса о дальнейшей тактике Думы. На вступительном слове Городского Головы явно сказалась депрессия от пережитого за дни «кровавой недели». Надо говорить о будущем, а не о том «ужасе, который мы только что пережили». Касаться прошлого «кошмара», значит не выполнить основной задачи «потушить гражданскую войну». Рудневу хочется убедить всех в том, что «гражданская война осталась в прошлом». Дума, как орган, избранный всеобщим голосованием населения, не может, конечно, признать «правомочным» произведенный захват власти. Она должна разъяснять крестьянам, рабочим, солдатам, куда большевики ведут страну. В этой пропаганде и заключаются те методы «политической борьбы», о которых говорил самоликвидировавшийся КОБ. «Мы должны организовать те силы, которые понадобятся родине в тот момент, когда... мираж большевизма будет изжит». Но в каких формах может это делать распущенная Дума? Управа не в состоянии работать в условиях «захвата и насилия», утверждает Городской Голова. И надлежит передать всю практическую работу ВРК «на его ответственность» и «временно» прервать работу Думы по текущим вопросам городского хозяйства, пока «не будут восстановлены нормальные условия для их занятий». Таково заключение. У Руднева чувствуется сомнение: по правильному ли пути пошла Дума в дни восстания, когда ей пришлось выступить против «рабочего класса»? Поддерживает ли московское население Думу? Ответ мог бы дать только опрос населения – референдум, который нельзя произвести в сложившейся обстановке⁴²³. Фактически Руднев приглашал к самоликвидации, ибо те пропагандистские функции, которые им намечались, относились уже к работе политических партий.

Удержать Думу от обсуждения происшедшего было невозможно. Упадочное настроение руководителя КОБ встретило решительное осуждение со стороны Астрова. Он не переживал так остро событий истекших дней; он не испытывал ощущение крушения той тактики, которая проводилась в дни восстания. У Астрова нет сомнений в правильности пути, по которому шел КОБ, оказывая вооруженное сопротивление. Речь его – страстный протест против всех действий мятежников и насильников, совершивших свое кровавое дело и покрывших себя несмываемым позором. «Будьте прокляты вы, предатели народного дела и насильники», – обращался оратор при бурных аплодисментах к отсутствовавшим большевикам: «Нам нельзя уйти отсюда с теми бледными, усталыми словами, которые мы сейчас слышали здесь. Я готов понять, что бесконечно устали те, кто своей жизнью защищали -общественное начало в Москве, но... Дума..., осуществляя волю населения Москвы, не может и не должна говорить такими усталыми словами»... «Я убеждён, – продолжает Астров, – что пройдет краткий период времени, и весь угар безумия исчезнет и мираж рассеется». Астров уверен, что население не будет считаться с большевиками, и зовет к продолжению борьбы – борьбы объединенной: «Мне ли вас учить? Вы сами знаете, как нужно действовать в известные моменты. Вы лучше знаете нас, так как вы больше страдали, больше претерпели. Пойдемте же вместе, будем переходить из дома в дом, будем действовать вместе, как действовали во время режима тиранов... Я хочу употребить слово, которое редко употребляется в общественных собраниях, мне хотелось бы вас умолять – решитесь, наконец, на то, что нужно было сделать давно. Ведь там, на тех скамьях, где раньше сидели ваши бывшие товарищи, теперь пустое место, потому что преступники и предатели народного дела не решились сюда прийти. Порвите с заблуждением и будьте решительны. Вместе ними бороться за право и дело народа нельзя»... Дума и Управа это единственный законно-существующий орган государственной власти. «У вас в руках могучее средство борьбы, в ваших руках важнейший оплот, и не мне учить вас, как вам удержать этот оплот (Астров имеет в виду «колоссальной мощности аппарат» городских служащих. «Я с уверенностью могу сказать, что этот аппарат будет работать только с вами, и никому другому он служить не будет»). От вас, от легальных органов власти зависит удержать в Москве среди анархии начала государственности. Поэтому оставайтесь у власти и мужественно совершайте свой мучительный подвиг».

Речь Астрова явно взбудоражила собрание. Один за другим выступают представители фракций и выявляют свою точку зрения, несмотря на тщетные попытки председательствовавшего Минора не допустить ораторов входить в «оценку действий и анализ» не поблекшего еще прошлого. Первым берет слово от имени меньшевиков Залкинд. Он вполне присоединяется к позиции городского головы: «каждое лишнее слово негодования», по его мнению, «уменьшает нашу внутреннюю силу». Залкинд не может расценивать «положение событий и тактику большевиков» с той точки зрения, из которой исходит Астров: «мы, переживая революцию, должны переходить из одной ее фазы в другую; для нас дело не в том, что большевики подняли восстание, что они отняли власть, для нас важно то, что их преступленьем идея демократизма, идея социализма дискредитирована, их преступлением нанесен удар социализму»... (так, по крайней мере, речь оратора представлена стенограммой). Залкинд согласен, что Городская Дума не может считать себя распущенной, но ему неясно, в какие конкретные рамки может она влить свое существование. То, что предлагает Астров, «правильно по идее, но практически совершенно невыполнимо, а нам нужно защищать то положение, которое является наиболее выполнимым. Исходя из настроений московского населения, мы должны помнить, что эта авантюра большевиков скоро кончится»... Два представителя фракции меньшевиков, Кафенгаузен и Грановский, тут же решительно отгораживаются от позиции, развитой Залкиндом. «Я совершенно не согласен с выводом, – заявляет Кафенгауз, – и не мог разделить того тона, которым говорил сегодня наш глубокоуважаемый товарищ городской голова, предлагая забыть только что произведенные над населением злодейство и насилие... и я вполне разделяю и приветствую тот тон подлинного гражданина и республиканца, который мы услышали из уст гражданина Астрова». Кафенгаузен возмущается тем, что во время восстания комитет с. д. партии вел политику соглашения с большевиками, а думская фракция с. д. считает возможной совместную работу с «этими преступниками и изменниками» (резолюция была напечатана 4-го во «Вперед»); Кафенгаузен и Грановский, считая необходимым вести «самую решительную борьбу», присоединяются к положениям, выставленным Астровым, и заявляют о своем выходе из партии.

Позицию официального меньшевизма более подробно развил Романов, огласивший декларацию фракции, высказавшейся за перевыборы Городской Думы для того, чтобы «дать населению возможность голосованьем выразить свое отношение к происшедшим событиям». Фракция меньшевиков вину за гражданскую войну «в известной степени» возлагала и на поддержанный большинством Городской Думы КОБ «в виду занятой им в начале борьбы непримиримой позиции ». «Мы знали, – пояснял Романов, – что, если победу одержат большевики, это означает правую революцию и до самого последнего времени мы предупреждали об этом массы... Мы определенно сказали, что относимся к выступлению большевиков, как к авантюре, и было даже сказано такими словами, что будущие поколения будут с проклятием вспоминать об этом восстании. Но, с другой стороны, мы предупреждали и Думу от ложных шагов. Мы говорили, что настроение в глубине масс таково, что нельзя сносит голову большевизму, не снеся головы всем трудящимся массам... Мы говорили, что мы пойдем за КОБ, но мы предупреждали, что мы пойдем за ним не с ружьем в руках»... «Самое зло» происшедшего выступления Романов видит в том, что оно «бросило страну вправо»... «Легко сказать, что можно изолировать большевиков», но даже произведя эту операцию, вы не устраните причин, муссирующих настроение масс». «Мы знаем, – повторяет Романов, – что теперь страна резко ударится вправо, и поэтому нашим первым возгласом будет: борьба политическая нужна с авантюрой большевиков, но нужно находить грань между «большевиками» и «большевизмом»... «Для нас первая задача – сохранение определённой социалистической позиции, и с этим мы должны бороться единением великой русской демократии безраздельно. Все, что правее этого, нас ведет к гибели революции».

Конечно, единения революционного фронта требует и представитель соц.-дем. объединенцев Сысин, всемерно поддерживающий мирные переговоры, которые происходят в Петербурге, и предлагающий оставить прошлое «в стороне» и не разжигать пожар гражданской войны. «То, что произошло, – говорит он, – может быть названо военным заговором солдат». К Сысину присоединяются и соц.-рев. интернационалисты (Заблоцкий): «Пусть наши товарищи большевики ошибались... пусть они вели преступную линию... все-таки должно быть единство революционного фронта»...

Надо ли говорить, что народно-социалистическая фракция оказалась не на стороне этого фронта: «после выступления большевиков, никаких соглашений не может быть с этой бандой разбойников, вандалов и предателей» (Брюхатов). Какую же позицию займет наиболее значительная фракция с.р., имевшая решающее значение в московской Городской Думе? События, несомненно, сказались на ее настроении. Не раздалось ни одного соглашательского голоса. Даже Гендельман, участвовавший, как мы знаем, в петербургском викжелевском совещании и шедший на компромиссное соглашение с большевиками, здесь занимает непримиримую позицию: «Если мы даже согласимся работать с большевиками, то страна этого никогда не простит, страна такой власти не поверит». Гендельман полон оптимизма относительно будущего: «Мы знаем, что каждый час их власти все ближе ведет страну к гибели, и потому мы должны предоставить большевикам их естественный крах, когда массы раздавят их, и эта их смерть не за горами». Разговаривать с гнусными преступниками, творящими черное дело, считает невозможным и Арманд. Не может быть «нейтральной позиции» в момент острой борьбы за народное право. «Широкие массы трудового народа разберутся во всем происшедшем, когда этим обманщикам нужно будет перейти от слов к делу... Мы будем этого ждать, а пока о насилии, захвате и братоубийстве преступников будем говорить открыто и громко... Теперь через горе, через страдание, через бедствия мы себя найдем; пройдут дни, и мы выйдем на широкий светлый путь, в данный же момент мы можем сказать, что начинается истинная история русской революции»... Даже убеленный сединами председатель Думы, все время просивший Думу успокоиться и выйти из атмосферы гражданской войны, не выдерживает своей роли арбитра и призывает в патетической речи Думу к беспощадной и упорной борьбе. «Я снова буду бороться за свободу и с большевиками так же, как всю жизнь боролся с царскими прихвостнями. Они губители свободы, они – предатели, они изменники».

В речи старого революционера, произнесенной, очевидно, с искренним одушевлением и волнением, прозвучала нота, как бы очертившая возможные пределы объединения в борьбе с большевиками с точки зрения большинства этих непримиримых врагов преступной авантюры. «Когда я просыпаюсь утром, то я спрашиваю себя: Каледин пришел в Москву или Корнилов? Тот ужас, и то разрушение, которое произвели большевики, мог бы сделать только тот, кто всеми силами своей души старался бы задавить свободу, задавить революцию. Что это, если не корниловщина – этот разгром Думы? (Голоса: Корнилов не сделал бы этого!). Только Корнилов разгромил бы Кремль? (Голоса: нет!). Только Корнилов закрыл бы социалистические газеты? (Голоса: нет! нет!). Только Корнилов мог разогнать Думу? (Голоса: этого не было бы!). Когда я просыпаюсь утром, я говорю себе, что в Москву пришел какой-то жестокий контрреволюционер, который задушил, изломал, исковеркал и жизнь, и свободу, и революцию». В такой формулировке Минора заключался прямой ответ на объединительные призывы Астрова. «Товарищи! – восклицал Минор. – Когда я читаю в большевистской провокационной прессе, что меня называют калединцем, я готов пулю пустить в лоб».

Таким образом на заседании 6-го ноября довольно отчетливо были установлены предпосылки всей будущей тактики революционной демократии: всеобщая вера в исчезновение большевистского миража; страх одних, что большевистская авантюра резко качнула общественные настроения вправо – в сторону почти неизбежной уже реакции, когда надо не столько бороться с большевиками, сколько спасать революцию единым демократическим фронтом; уверенность других, что у демократии есть свои «способы борьбы», что она будет победительницей и сохранит чистоту политических риз, не смешиваясь с политическими противниками: «здесь дело не обернется так легко, как это произошло с казачьим генералом Красновым», – самоуверенно заявлял Гендельман. И уже в заседании 6-го ноября определенно вырисовались три фронта антибольшевистской акции, тактически между собой несовместимые. «Авантюристы» в атмосфере этой общественной раздробленности лишь выигрывали и закрепляли свои захваты. С каждым днем противодействие им должно было ослабевать.

Насколько речь шла об общей декларации, не конкретизирующей мер борьбы, Дума могла еще объединиться в общем порыве протеста. 6 ноября в Думе большинством против одного голоса при 7 воздержавшихся была принята резолюция «с призывом ко всем силам великой демократии России не признавать власти захватчиков, организоваться и быть на страже, дабы в тот грозный час, когда преступно обманутый и прозревший народ потребует предателей к ответу, не дать восторжествовать контрреволюции, взять судьбы страны в свои руки и, создав авторитетную, всей страной признаваемую революционно-демократическую власть, оградить многострадальную родину от внешнего разгрома, добиться всеобщего демократического мира, довести страну до возлелеенного народной мечтой Учредительного Собрания, спасти великую Российскую Республику и дать трудовому народу землю и волю». Заслушав заявление комитета служащих о том, что они отказываются работать с комиссарами ВРК, которых считают «насильниками, злодеями и захватчиками, а не представителями законной власти». Дума, в сущности, принимает предложение Астрова продолжать свою деятельность, оставляя вопрос о дальнейшей тактике открытым в зависимости от поведения ВРК. На том же заседании были избраны делегаты на петербургское совещание представителей земских и городских самоуправлениий по вопросу о конструкции временной власти – на тот «земский собор», о котором в свое время уже говорилось.

15 ноября происходило второе заседание Думы за период ее нелегального бытия. Вернулись из Петербург думские делегаты, напитавшись тамошними настроениями и партийными директивами. Мы знаем, что непосредственная политическая борьба с переворотчиками кончилась, и ставка уже делалась только на будущее Учредительное Собрание. Вновь выступает Городской Голова уже с программной речью, определяющей путь, по которому надлежит идти «русской политической массе». Руднев обосновывает не столько тактическую линию городского муниципалитета, сколько партийную позицию наиболее многочисленной думской политической фракции. «Бледные слова», вызванные былой депрессией первых дней, исчезли. Оратор очень резко, в терминах Астрова – бандиты, предатели и пр., характеризует ту «кучку авантюристов», которая захватила власть грубой физической силой, кучку «частью, может быть, ненормальных людей, частью фанатиков, частью темных и преступных личностей». Но Городской Голова предостерегает, что «было бы чрезвычайно опасно для соответствующих политических выводов останавливаться только на чисто поверхностной оценке событий». Процесс, приведший к событиям конца октября во всей России – «явление глубокое и сложное», происходящее «на фоне не завершенной, не исчерпавшей еще своих основных задач революции, революции с большими социальными заданиями». «Мы должны отдать себе отчет в том, что русская революция имеет 8 месяцев бытия, только теперь приступает к разрешению основных проблем этой революции, и в том, что эти проблемы не могли быть поставлены до настоящего времени, заключается одна из тех главных причин, которые могут быть изжиты не путем только разоблачения лжи и миража большевизма, а разрешением основных проблем, стоящих перед русским народом⁴²⁴. Все эти вопросы и должно разрешить Учредительное Собрание». Тут представитель партии с.-р. становился на очень опасный путь – тактика политических партий при разрешении основных проблем должна решительно измениться. Руднев полагал, что в Учредительном Собрании «невозможны будут те методы и комбинации различных партийных группировок, которые являлись до сих пор попытками вывести страну из тупика переходного времени». «Будущее страны полностью будет отражать господство того направления, которое будет иметь большинство в Учредительном Собрании». Партия с. р. пойдет «изолированным путем». Таким образом, заранее объявлялось, что У. С. будет в значительной степени партийным делом, и что партия с. р., если получит большинство, будет проводить партийную программу, а не попытается реализовать платформу, приемлемую для объединенной демократии. Так как вместе с тем Руднев указывал, что само У. С. – «единственный выход из положения», – становится уже «под угрозой насилия над ним», и что надо организовать защиту этого символа народной власти, таким образом, заранее ограничивались перспективы этой возможной защиты: инакомыслящие должны будут защищать только партийное дело.

Программная речь Руднева была не ко времени и не могла быть даже обсуждена во всем объеме в заседании Городской Думы с представителями общественно-политических организаций. ВРК еще до заседания 15-го ноября предъявил требование передачи Городской Управой всех дел Совету районных дум и постановил не допускать собраний Думы и работы старой управы, не останавливаясь перед самыми решительными мерами и применением военной силы. К концу речи Городского Головы в здание университета Шанявского были уже введены солдаты. Дума, как мы знаем, приняла резкую резолюцию протеста и обратилась ко всем городам и земствам с призывом поддержать ее заявление и принять самое активное участие в выборах в Учредительное Собрание, «несущее родине освобождение и прочный демократический порядок». Заседание Думы 15 ноября превратилось в тем более яркую демонстрацию, что солдаты из отряда ВРК заявили, что они были посланы без предупреждения о том, что они должны разогнать силой Городскую Думу, и один за другим стали выходить из залы залы заседаний, а после заняли места среди гласных. Присутствовавшие могли видеть наглядную иллюстрацию того, какое пропагандирующее значение может иметь слово. Проникновенная речь гласного Думы с. р. Евгении Ратнер, обращенная непосредственно к вооруженной силе, устыдила солдат, посланных ВРК.

Дума не успела обсудить тактики своей на ближайшие дни. Между тем вопрос об этой определённой недвусмысленной тактике стоял остро перед городскими служащими. «Дайте нам свой авторитетный голос», – взывал представитель служащих, Зимин, в заседании 15-го ноября: «в противном случае мы останемся без руля и без ветрил». «Будьте уверены, – говорил с преувеличенным оптимизмом представитель домовых комитетов, – что ни один гражданин, ни один обыватель не пугается штыков и по первому вашему зову пойдет за вами. Он только должен знать, куда ему нужно следовать».

Только через неделю собралась вновь Дума и уже в последний раз. В заседании 22-го надо было поставить последнюю точку и определить тактику до того момента, когда великий хозяин земли русской – Учредительное Собрание – «вернет населению Москвы завоевания революции, попранные и растоптанные нынешними властителями-большевиками». Перед собранием конкретно ставился вопрос: «целесообразно ли или нецелесообразно в настоящий момент путем забастовки городских служащих поддержать... политическую борьбу за восстановление попранных общенародных прав». «В управе, – говорил Городской Голова, – на этот счет сложилось мнение, что накануне созыва У. С., по адресу, которого раздаются уже недвусмысленные угрозы разгона и роспуска, перед всем народом, перед всеми ответственными общественными элементами стоит основная задача – охранить У. С., в котором последняя надежда и последнее упование русского народа». Защита должна идти во всероссийском масштабе; к этой защите должны быть призваны все общественные ответственные элементы; поэтому «растрачивать силы до того времени, когда эта реальная угроза разгона У. С. станет на очередь, до тех пор, пока около этой борьбы не будут объединены все силы российской демократии», представляется «преждевременным». В соответствующем духе и была принята Думой резолюция, предостерегающая городских служащих «от возможности преждевременной растраты сил в политической борьбе». «Вокруг У. С. должны сосредоточиться все силы народа в готовности объединенным, единодушным и твердым выступлением стать на защиту высшей воли народа». Но в душах были заложены сомнения. Можно ли призывать «все общественно ответственные элементы» для защиты партийного дела? Ближайшая практика объединения сил «российской демократии» для защиты Учредительного Собрания еще больше увеличила эти сомнения. Организованная революционная демократия в своем большинстве при резком протесте народных социалистов не допустила представителей партии народной свободы, имевшей свою фракцию в У. С., в организовавшийся союз защиты этого высокого учреждения. Такой нонсенс ставил под сомнение целесообразность вообще всей тактики борьбы. 28-го, в день формального открытия Учредительного Собрания, москвичи также могли видеть не слишком внушительную демонстрацию, продефилировавшую под нестройное пение «Интернационала» по Тверской мимо дома Советов, где все еще находилась большевистская штаб-квартира, к зданию университета Шанявского, сделавшемуся центром нелегальной Думы. Многим было ясно уже тогда, что масса, голосовавшая за лозунг «земля и воля», не сумеет организовать активной защиты Учредительного Собрания. Военные кадры, вооруженной рукой могшие защитить хотя бы «символ идеи» народной власти, в значительной степени отметались тактикой революционной демократии. Партийное дело не могло создать необходимого пафоса борьбы. Переходное время затянулось на целых два месяца. Настроение падало. И почти понятной становится пессимистическая отметка в одной из декабрьских записей в дневнике моего современника: «Мы перестаем верить в Учредительное Собрание»...

Наступила новая эра в борьбе с надвигающимся на Россию большевизмом. И молодые самоотверженные защитники Москвы потянулись в одиночку на юг для того, чтобы встать под славные знамена Добровольчества, возглавляемого Алексеевым и Корниловым.