Глава IX. Обновление Николаевского собора; Авдотья Ивановна Рыбникова; две старые могилы; освящение собора митрополитом Филаретом в 1843 году
В1837 голу, с разрешения епархиального начальства, перестраивалось наше Московское Ильинское подворье. В то время я был еще послушником и келейником у отца игумена. К концу октября того же года подворье было вчерне достроено, но монастырь, не имея средств отделать внутренности здания, вынужден сделать публикацию, что сдает подворье внаймы с условием, чтобы годовая плата была внесена вперед. К этому пришлось потому прибегнуть, что не на что было отделать. Епархиальное начальство определило произвести торги на отдачу дома в монастыре, и в сам день переторжки (это было в осеннее время, в 9 часов утра, перед обедней), совершенно для нас неожиданно приехал покойный владыка митрополит Филарет, а вслед за тем съехалось и несколько купцов, желавших снять дом. Не могу сказать, известно ли было владыке по газетным объявлениям, что должно было происходить в этот день в монастыре, или это была случайность, но вышло очень хорошо, что приезд его совпал с этими торгами и, как бы с его благословения, торги были так удачны, что превзошли всякое ожидание: с 6 500 рублей ассигнациями цена вдруг возвысилась до 15 125 рублей ассигнациями, что при существовавшем тогда лаже составило почти около 20 тысяч рублей ассигнациями. Вероятно, это улучшение средств обители внушило владыке мысль о возможности обновить наш собор, который был действительно ветх, тесен и сыр. До этого посещения никогда не было и речи о соборе, но в этот раз владыка сказал игумену: «У меня во всей епархии нет беднее и хуже ваших церквей». И это было сказано с таким выражением, что после этого отцу игумену и оставалось только помышлять о возобновлении собора.
Сперва составили было план на трехпрестольный собор, но владыка плана не одобрил и благословил оставить собор без изменения; но отнявши старые низменные паперти, окружавшие его с трех сторон, пристроить, с западной стороны паперть, ту самую, которая существует и поныне. Губернский архитектор Дмитрий Фомич Борисов составил план. Владыка, предварительно рассмотрев его, представил в Петербург на утверждение; после чего завязалась продолжительная переписка, дело тянулось около трех лет, так что Высочайшее разрешение последовало уже только в исходе 1840 года.
Когда дело начиналось, я не мог в нем принимать участия, так как был еще только послушником; а когда пришлось приступать к постройке, то я был уже иеромонахом и казначеем, и волей-неволей, должен был приняться за дело, для меня вовсе чуждое. До этого времени у нас в монастыре никаких значительных построек не было; бывали только поправки и поновления, а тут приходилось строить вновь. Отец игумен, глубоко проникнутый духом монашества, любил жизнь келейную и, будучи строгим подвижником, мало заботился о внешнем благосостоянии обители. Кроме того, он был весьма несведущ во всем, что касалось хозяйственной стороны; в производстве и цене работ, в качестве и стоимости строительных материалов не имел ни малейшего понятия, и вообще уклонялся от всего, что касалось вещественных потребностей жизни. Об этом я могу судить лучше, чем кто-либо; ибо не только жил при нем 18 лет, но дело делал, и бывало когда приходилось мне или объяснять ему что-нибудь, или испрашивать благословение, то я помню, с какой осторожностью принужден я был действовать, опасаясь расстроить отца игумена, который терпеть не мог всех этих забот и хлопот хозяйственных, казавшихся ему обременительными и приходившихся ему не по сердцу.
Припоминая теперь все обстоятельства того времени, я сам себе нередко дивлюсь, как, по своей неопытности, я нимало не задумался и имел отважность решиться на дело весьма значительное и требовавшее и умения, и терпения. Хотя до этого времени я и не имел никаких особенно важных поручений от отца игумена, тем не менее по моему желанию быть полезным для обители, я решился просить его мне дозволить заняться этим делом, и отец игумен со своей стороны, сознаюсь в этом, поступил весьма смело, так как нимало не испытав моих способностей, все-таки мне поручил такое дело. Вижу теперь, что он имел ко мне доверие больше, чем сколько можно было бы ожидать. Нимало не подозревали мы, какой подлежали ответственности, так как план был Высочайше утвержден; и точно по наветам недоброжелателей, мы подверглись следствию: для ревизии собора была наряжена коммисия, состоявшая из двух архитекторов и академика, нарочно для того присланного. Но оба мы действовали в простоте сердечной, и Господь, видя это, от того, вероятно, и благословил намерения наши, и привел видеть благополучное окончание начатого предприятия, и избавить нас от всяких неприятностей.
Вместо того, чтобы сдавать работу подрядчику, решено было у нас с отцом игуменом нам самим распорядиться работой, имея в виду не столько дешевизну, сколько прочность. Перед масленицей мы отправили для найма рабочих во Владимир весьма благонадежного человека, послушника Егора Егоровича (ныне отец архимандрит Галактион, наместник Саввы Сторожевского монастыря). Он нанял двенадцать самых лучших каменщиков на все лето, отчего они и называются «полетовщиками»; цена большой руки им была от Вешнего Николы и до осенней Казанской от 160 и до 175 рублей, а малой руки от 100 и до 130 рублей ассигнациями, на монастырских харчах. Кроме того, было выговорено еще пять недель работы во время Великого поста, за сколько, теперь не упомню. Рабочие пришли на второй неделе, погода была снежная и ветреная. Они начали подготавливать белый камень для цоколя, тесать его. Когда я пришел посмотреть на работу, время было ненастное и холодное, рабочие были одеты и грязно, и бедно, едва не в рубищах с заплатами, казались неуклюжими, речь их была грубая, ответы их были для меня на все дело, для меня вовсе чуждое, и я пришел в недоумение: неужели придется мне иметь дело с такими людьми и сумеют ли они что-нибудь сделать? Время сблизило меня с ними, я с ними свыкся; мало-помалу, как будто стоявший туман стал рассеиваться, первое впечатление сгладилось, и то же самое стало мне казаться совершенно иначе. Эти оборванцы, как будто какие нищие и бродяги, к которым я не имел доверия, оказались не только работяжными и мастерами, но даже великими художниками в своем деле, в чем я впоследствии времени мог вполне убедиться, потому что никогда с тех пор, в продолжение более тридцати лет, я таких искусных мастеров не видывал. Эти-то оборванцы и были моими первыми учителями и наставниками и в строительном деле, потому что приглядевшись к ним и освоившись с ними, я наторел в распознавании работ и, мало-помалу ознакомившись с каменщиками, стал уже более сведущ и в других работах. Мы решили нанять полетчиков, имея в виду единственно прочность постройки; но мне никогда и не приходило на мысль, чтобы этот способ работы мог иметь для меня лично великую важность, потому что, изучая при этом работы, я приобрел некоторую опытность и, привыкнув уже действовать самостоятельно, впоследствии, когда 10 лет спустя после того мне пришлось обстраивать монастырь, я не чувствовал уже нужды прибегать к помощи архитекторов. По открытии весны в свое время приступили к работе. Когда паперти от собора отняли, то оказалось, что окна под собором были завалены мусором, отчего собор и был сыр. Отваливши весь этот сор и щебень, стали делать дознание, каково основание, и нашли два ряда больших диких камней, называемых валунами: верхний был в уровень с поверхностью земли, а второй ниже, оба ряда были залиты глиной, но без всякой пробутки; далее внизу были сплошные сваи; они были дубовые, длиной от 3 до 5 четвертей, или правильней сказать, тесаные чурбаки, к низу заостренные, толщиной вершков в 8 и более. Те из них, концы которых коснулись сырого грунта, уцелели, а все, что было выше, от времени совершенно истлело. Удивительно, на чем держался собор: основание было самое непрочное, стало быть масса, скипевшаяся, держалась сама собой. Стали по частям разбирать фундамент: дикие камни выбрали, заменили их белым камнем и заливали известью и, когда основание было все совершенно исправлено, тогда приступили к исправлению самого собора. Правый столб за клиросом на два аршина от пола оказался ветхим, потому что известь вся иструхлявила. Мы весьма затруднялись, что нам оставалось делать, но недоумение наше разрешил один из числа рабочих (к сожалению, не припомню, как именно его звали): он подал весьма мудрый совет, указав на средство нисколько не затруднительное, именно: старый кирпич стали выбирать с угла не более четвертой части в ширину, и в вышину на четыре ряда, заменили новым кирпичем, а для кладки и заливки употребляли чистый алебастр, на горячей воде, без примеси извести, и так исправивши один угол, переходили к другому, третьему и далее, а в середине они сходились вместе и старого внутри ничего не оставляли. Так окончивши один ряд, переходили к следующему, и всю эту работу весьма быстро, без малейшей перебежки, окончили не более как в 3 или 4 часа. Потом собор опоясали в двух местах железными связями и, так совершенно укрепивши его, приступили к кладке паперти. Грунт оказался слаб и понадобилось вбивать сваи и, выкопавши земли на 3 аршина, вбивали 8-аршинные деревья.
Собор наш был весьма ветх, так что пришлось местами разбирать стены по причине трещин, но своды верхние оказались прочными, и потому переделывать их не предполагалось. Ветхость их обнаружилась совершенно неожиданно, и едва не поплатился я при этом жизнью. Это было в 1842 году, в летние месяцы, я осматривал работы и шел по своду, что над алтарем, вдруг моя правая нога провисла сквозь свод, а левая подогнулась и я упал на свод. Я встал совершенно невредим, не скажу даже, чтоб это меня очень испугало. Не прошло после того и трех часов, и весь свод над алтарем обрушился. К счастью, это случилось в то время, когда рабочих не было, а то многие бы пострадали. Это обстоятельство меня сильно потрясло, и я в продолжение двух недель опасался ходить по лесам. Старую штукатурку внутри обрубали и кирпич обтесывали топорами. В составе прежней штукатурки оказались какие-то волокна, что заставило меня задуматься и распросить у штукатуров, что бы это такое могло быть. Рассмотрели и нашли, что это шерсть. Воспользовавшись этим неожиданным, но весьма полезным открытием, я велел класть рубленную паклю в штукатурный раствор, и этим способом оштукатурил всю внутренность храма.
Стоимость материалов в 1840 году была следующая: 1) кирпичи мы брали в Коломне и на Боровском перевозе с доставкой на место и платили 14 рублей ассигнациями; 2) известь брали в Мячкове по 3 рубля ассигнациями; 3) белый камень мячковский трехчетвертной по 20 копеек, а аршинный по 40 копеек ассигнациями. Решетки в окна куплены старые из дома Румянцева на Маросейке (ныне принадлежащего Каудину).
Главу переделали и украсили крестом с яблоком, звезды и прочие украшения медные золочены под кремень. Крест вызолочен в три листа, а звезды – в два трехчетвертным золотом. Работали мастера из села Преображенского, Битюгины, а деньги, по 1 000 рублей серебром, пожертвованы одной благочестивой старицей, Авдотьей Ивановной Рыбниковой. Я познакомился с ней в 1841 году, будучи уже казначеем. Она и сестра ее, Пелагея Ивановна (которой я уже в живых не застал), жили в своем собственном доме, неподалеку от Покровского монастыря. Авдотья Ивановна была лет 80, роста среднего, худенькая старушка, весьма умная, одаренная необыкновенной памятью и удивительным даром слова. Она очень любила потчевать меня сладким ржаным хлебом, который действительно был вкусен. Она и покойная сестра ее были ученицы отца Ионы, архимандрита Покровского монастыря, им восстановленного. Он заслужил благословение высшего начальства и был в свое время весьма уважаем всем городом. Авдотья Ивановна была расчетлива, вела жизнь самую простую, походившую скорее на деревенскую по своему складу, чем на городскую, и носила не платье, а сарафанчик. Она сама изъявила желание пожертвовать на обновление и украшение соборной главы, но деньги выдавала все понемногу, а не вдруг, по мере надобности. Однажды, выдавая мне деньги для уплаты мастеровым, она мне сказала: «Ты, батюшка, пожалуйста и не думай, что это ты у меня выпросил денежки; ан нет: еще прежде тебя побывает у меня сам Никола Чудотворец, да постучит мне в сердечко и скажет мне: «Ты, Авдотьюшка, пожертвуй на обитель-то!» Вот ты и пришел уже за готовыми денежками; а кабы не это, ни копейки бы тебе не дала».
Насколько справедливы были слова старушки, известно только единому Сердцеведцу, но нельзя не соглашаться, что действительно, при ее особой расчетливости, доходившей до скупости, трудно было бы ожидать от нее какого-либо пожертвования без особого на то сильного побуждения.
Рассказывая о перестройке собора, упомяну о двух гробницах, выкопанных в то время, как рыли ров для бута под фундамент. Одна из них находилась возле входа на паперть. Гроб был совершенно истлевший, кости обнаженные, без малейших признаков одежды, ни обуви; ничего не сохранилось, но под костями найдены крест золотой шитый и такая же звезда, какие обыкновенно бывают на священнических одеждах, и около – остатки голубой шелковой клетчатой материи, не утратившей даже своего цвета. Как сохранились крест и звезда, и кругом материя, когда вся риза и все прочее истлело? Это была могила одного старца священника, пребывавшего на покое у нас в монастыре и умершего в 1805 году.
Другая могила была несколько далее. Над ней был сложен каменный свод, гроб был совершенно цел и прикрыт вместо крыши одной очень толстой доской, которая к гробу и не была прикреплена ничем; по снятии этой доски оказалось, что это был гроб монаха, потому что мантия и клобук из очень тонкого камлота были совершенно целы, на лице небольшой параманд черный с изображением креста; под клобуком камилавка бархатная и, должно думать, была не черная, но лиловая; вместо сандалий на ногах была обувь, похожая на коты, с прекрасной строчкой и с весьма острыми и загнувшимися концами (как это было в царствование царя Алексея Михайловича), под мантией подрясник такой же камлотовый, кожаный пояс и кости остова. Волосы уцелели: они были светлорусые, очень длинные, густые, волнистые, борода такая же русая, и усы и брови; судя по ним, можно думать, что этому монаху было лет около тридцати. Гроб был шире нынешних и почти прямой, наподобие ящика, какие в употреблении были лет за двести тому назад. По оставшемуся небольшому лоскутку черной ткани видно было, что вся внутренность гроба была выложена черным. В изголовье лежавшая подушка, должно полагать пуховая, от долгого времени и сырости превратилась в несколько весьма тонких слоев, слипшихся вместе; внизу видно была подослана цыновка довольно сохранившаяся.
На паперти, над тем местом, где был погребен этот неведомый инок, на стене было написано изображение великого князя Владимира, а под оным стояла гробница из-под мощей благоверного князя Черниговского, Святослава-Панкратия Давыдовича, известного в иночестве под именем преподобного Николы Святоши. Должно полагать, что этот инок был схоронен еще в царствование царя Алексея Михайловича, судя по остроконечной его обуви, но после 1655, когда во время первого пребывания Патриарха Антиохийского Макария прежние камилавки с окруженным верхом были заменены по желанию Святейшего Никона Патриарха теперешними. По всей вероятности, этот инок был какой-нибудь весьма знатный родич, или очень значительное лицо.
Собор был окончательно исправлен не ранее, как в 1843 году. Иконостас, оставленный в прежнем его виде, весь вновь вызолочен; но стены паперти не были расписаны и оставались в таком виде до 1848 года. Икон не возобновляли, но выписали искусных иконописцев из Владимира, и они на месте иконы вычистили, олифу сняли и вновь покрыли. И владыка за это похвалил, прибыв в монастырь для освящения собора сентября 2 дня поутру. По приезде прошел прямо в собор, все подробно осмотрел и весьма остался доволен. Вышедши из собора, он спросил: «Какова лестница на колокольню?» и ,узнав, что она хороша, пошел осматривать новую церковь Предтеченскую, которую еще не видал; и, несмотря на то, что она была очень проста, похвалил ее. Всенощное бдение слушал у себя, в игуменских кельях. На следующее утро совершено было освящение. С владыкой в служении участвовали: 1) благочинный, архимандрит Высоко-Петровский Гавриил; 2) архимандрит Знаменский Митрофан; 3) игумен Перервинский Пармен и 4) игумен Угрешский Иларий. Игуменов владыка в этот день наградил палицами; по случаю обновления храма говорил слово. Откушав в кельях, перед вечером уехал в Перервинский монастырь.