Глава VIII. Угрешский монастырь в 1834 году; состояние оного при поступлении отца Илария. Казначеи: Иоанникий, Филарет и Серафим; ксёндз Семашко; Макарий и разбойники, его два ученика. Кончина архимандрита Поликарпа. Поездка в Вологду в 1840 году; архимандрит Феофил; его рассказ; иеромонахи

По распоряжению епархиального начальства назначено было отцу Платону, архимандриту Даниловскому, ввести отца Илария в управление Угрешским монастырем, и они положили ехать туда 14-го марта, а меня отправили накануне, что пришлось в понедельник второй седмицы Великого поста, со Сретенским иеромонахом Викентием, временно заведовавшим обителью Угрешской.

Как сейчас помню, мы приехали в монастырь в 2 часа пополудни и прошли прямо в настоятельские келии, где жил один только послушник, Леонтий, которого вся братия называла Левушкой. Он был лет 25, невысокого роста и весьма белокурый, скудобрадый и маловолосый. Келии были почти пусты: едва-едва нашлось несколько столов, столь же плохих и ветхих, как полдюжины просиженных и негодных кресел и стульев, самовар и чайный прибор, и все было старо и никуда негодно. Должно думать, что во время отсутствия настоятеля все это было подменено. В 4 часа я стал ставить самовар, тоже изогнутый и еле-еле служивший. С самоваром мне пришлось идти мимо церковной двери. Это было время повечерия: в церкви шла служба и, идя мимо, я услышал сквозь двери пение, которое произвело на меня такое умилительное впечатление, что я и по сие время не могу позабыть тогдашнего ощущения, ни отдать себе отчета, что могло умилить меня до такой степени, что я даже прослезился. Я поставил самовар на площадке сеней и стал прислушиваться к пению. Поющих было всего много-много, 4 или 5 человек, пели весьма посредственно, но мне казалось, что я слышу самое сладостное пение. Что это такое? Было ли это предчувствие, что этот монастырь будет во всю жизнь моим жилищем, и я радовался, что достиг мирного пристанища? Чтобы то ни было, но это воспоминание о пении в Угрешском монастыре, которое мне впервые пришлось мельком слышать сквозь двери, останется навсегда в душе моей неизгладимым. С тех пор прошло 40 лет, и я должен сознаться чистосердечно, что никогда, ни прежде, ни с тех пор, никакое пение не производило на меня такого сильного впечатления.

На следующее утро, часов в 10, прибыли отец Иларий, архимандрит Даниловский Платон и Сретенский игумен Сергий, который впоследствии был архимандритом Пешношского монастыря. Отслушав преждеосвященную обедню и потрапезовав в настоятельских келиях, отец Иларий начал принимать монастырь. Сдавал отец-игумен Сергий, а отец-архимандрит Платон только присутствовал. Церковная и служебная утварь была достаточная и ценная, но ризница обиходная была весьма скудна: самым лучшим облачением считалось белое парче-вое с золотыми разводами, но оно было уже очень ветхо, и как у ризы, так и у стихаря, были спереди заплаты из тафты, а галун был до того изношен, что только кое-где местами оставались еще признаки золота; ко всем облачениям для настоятеля был всего-навсего один только подризник, собранный из разной старой материи.

Успенская теплая церковь, какой я застал ее, была вполовину меньше теперешней: иконостас был простой, досчатый, белый, а карнизы и окаймления около икон золочены поталью; стены просто выбелены мелом; а так как для кадил горнила не было и ставилась жаровня с углями, то от копоти своды и стены были сильно закопчены и иконостас утратил свой первобытный цвет. Вход в Успенскую церковь был с наружного каменного крыльца, и дверь в верхние сени была там, где теперь окно, что возле свечного ящика. В теперешних церковных сенях с полуденной стороны одно окно выходило в пригороженный чулан, принадлежавший к настоятельским кельям, и в нем хранились всякие съестные припасы; а где ныне изображение Страшного Суда, там была дверь в небольшую настоятельскую кухню, за которой была деревянная лестница и крыльцо, называвшееся задним.

Братская трапеза находилась там, где ныне келарская келия, а поварня, где теперь хлебная; и в той и в другой было по два окна; а где в настоящее время (1874 года) поварня, там были сени. Под настоятельскими кельями помещались погреба и мучные амбары, там где теперь просфорная.

Колокольня была всего в три яруса: два нижние, строенные в царствование Императрицы Елисаветы Петровны, остались и теперь без изменения, как были в то время, но третий, верхний ярус, который теперь снят, был весьма низок, некрасив и мало соответствовал двум нижним. Палатка на колокольне, где ныне церковь во имя Усекновения главы Предтечи и Крестителя Иоанна, была устроена, но церкви не было.

Братский корпус, двухъярусный и имевший в протяжении своем 21 сажень, с южной стороны примыкал к колокольне. В оном было 12 жилых келий; входных наружных дверей было три в нижний этаж, а четвертая на крыльцо, откуда была лестница наверх. Но были там и еще келии пустые, негодные для житья, потому что не имели дверей и в которых не было и полов. Каменная древняя около монастыря ограда, на протяжении 330 сажень (по описи 1763 года), была весьма ветха; башни, крытые тесом, имели остроконечные кровли до того изветшавшие, что птицы летали туда прямо.

Соборная церковь была тоже очень ветха; ее окружали с трех сторон паперти без сводов; крыши были на железных стропилах.

Колодезь был там, где ныне за собором крест под шатром.

От настоятельского крыльца вправо и от собора к водяным задним воротам тянулся деревянный палисадник, отделявший от монастыря плодовитый сад. Там, где оканчивался братский корпус, на протяжении 20 сажень, были высокие бугры щебня, поросшие травой и березками, остатки разобранных зданий, равно и вся монастырская площадка была усеяна кучами старого мусора, давно поросшего густым дерном.

С северной стороны зимней церкви и колокольни, напротив настоятельских келий, была, говорят, прежде березовая роща, которую в 1820 годах игумен Израиль спилил на дрова, тут же при стене была и братская деревянная баня. Игумен Аарон (с 1826 по 1833 год), преемник Израиля перенес ее на другое место, а вместо березовой рощи, насадил яблоневый сад. Каменная стена ограды тянулась от беседки, что при настоятельских кельях, направо и налево, то есть на север и юг, так что нижняя роща и средний пруд были уже за оградой. От входных святых ворот по направлению к колокольне, с левой стороны (на том же самом месте, где и теперь) был конный двор, а где ныне иконная лавка, там была сторожка вратарей. Конный двор перегораживала на две части небольшая поперечная каменная стена, как бы на два двора: меньший был конным, а больший дровяным, или банным. На этом последнем, возле самой колокольни, в которую он упирался к востоку, был небольшой погреб, а рядом с ним каменное здание – прежняя кузница, впоследствии погреб, и возле деревянная баня.

В 1834 году гостиницы при монастыре уже не было, хотя в прежнее время, при царях, когда Угреша была часто посещаема боярами и вельможами, и даже впоследствии, как видно из старых описей, гостиница существовала и примыкала к одной башне, и как видно из надписи, изсеченной на каменной плите, вделанной в стену на лестнице, была строена при Патриархе Иове, следовательно, между 1589 и 1605 годами. Монастырь, пришедший мало-помалу в упадок, был уже очень редко посещаем, и потому, вероятно, эта гостиница как ненужная и была упразднена и обращена в конюшню, а верх – в сеновал. Когда случайным и редким посетителям нужно было пристать где-нибудь, то они останавливались у штатных служителей: эти имели три домика совершенно обветшавшие и покривившиеся, которые были через дорогу, напротив святых ворот.

Соответственно бедности монастыря было всего две лошади и две коровы. Одна лошадь гнедая, другая белая, очень престарелая, а должность кучера исполнял Матвей, старый отставной солдат, имевший одну из рук разбитую параличем. Летний экипаж – была крытая повозка, нечто вроде коляски, с оглоблями, на рессорах только сзади, а спереди рессор не было; для зимы были санки с кожаной кибиткой: они были очень узки, так что и двоим сидеть в них было тесно. Коров было две только, но обе прекрасные – дар графини Анны Алексеевны Орловой; одна краснопегая, другая чернопегая; у первой было молоко очень густо, у второй пожиже; с новотела они давали молока ведра по три в сутки. Ходила за ними женщина из семейства штатного Василия Крутого; она казалась на вид не весьма опрятной. По недостатку людей в монастыре, я, хоть и был келейником настоятеля, но вместе с тем исправлял и должность трапезного, а потому заведывал и молоком. Весь удой приносили ко мне в монастырь, и я им распоряжался. По хозяйственной части мне много помогал старик Ефим Зиновьич, наемный повар. Я всегда вспоминаю о нем с особым уважением и благодарностью; он меня многому научил: и как обращаться с молоком, как приготовлять творог, сметану и как их хранить. Молоком я распоряжался года с полтора; вероятно, заведывал бы и долее, но вот какой случай избавил меня от излишних хлопот. Так как молока накоплялось иногда по несколько кринок и неудобно было носить их поодиночке, то я придумал ставить эти кринки на доску и так нашивал их с погреба на поварню. В один день, это было в Петров пост, игумен только что отправился в Москву, а я, управившись в келье, пошел в погреб, наставил на доску кринок и несу их на голове. В это время, приехавшая из Москвы, Авдотья Васильевна Аргамакова (одна из немногих наших посетительниц), попалась мне навстречу, посмеялась, что я исправляю должность молочницы, и вскоре после того прислала к нам из Москвы свою крепостную старуху, Минодору, которая и жила у нас за монастырем лет с 9 и весьма добросовестно исполняла возложенную на нее должность и здесь и умерла.

В следующие дни, по принятии монастыря, отец Иларий и я ходили осматривать все здания подробно, между прочим, лазили с фонарем и под собор и паперть, так как нижние окна собора были засыпаны щебнем и заросли кустарниками. Привожу на память все эти мелочные подробности потому, что помню те впечатления, которые я ощущал; все, что я видел, монастырское было мне также близко и дорого, как будто оно было моей собственностью, родовым моим наследием, мною полученным. Последствие времени доказало, что действительно есть в душе нашей вещий глас, таинственно предвозвещающий нам о сокровенном грядущем...

На четвертой неделе я подал прошение о приуказке к монастырю и о причислении меня к братии. Я приехал из Вологды в подряснике из толстого черного сукна оптинского покроя и в кожаном поясе, какие известны под названием соловецких. Угрешские братия очень смеялись надо мной, говорили, что такого одеяния в штатном монастыре никогда и никто не носит и называли его кожухом.

Келейническое послушание при отце Иларии я исправлял в продолжение пяти с половиной лет; кельи особой у меня не было, и я жил в передней, за ширмами, которыми отгораживался угол и окно, что тотчас влево от входной двери, где теперь залавок, и тут прожил я первые пять лет моего пребывания в Угрешском монастыре.

По малочисленности братии, которая состояла всего из десяти человек, и за недостатком людей, я имел несколько послушаний:

1) я был келейником настоятеля, 2) трапезным, 3) погребничим, а за неимением другого келаря, и 4) свечником.

Так как по большей части келейником я бывал один, а послушания были очень разнородны, то для исполнения оных, я распоряжался в праздничные дни следующим образом: в то время, как настоятель готовился к служению (ибо до самого своего выхода к обедне он никогда не отворял своих дверей), я мог свободно отлучаться и распоряжался выдачей всего нужного для трапезы. По существовавшему издавна обычаю на Угреше, после обедни у настоятеля поставлялась закуска, которой озаботиться приходилось мне же. Сделав то и другое, я подготовлял самовар: наливал в него воду, всыпал уголья, клал лучину и даже серные спички и шел в церковь, где по должности свечника приготовлял налепки, и когда отец Иларий уходил в церковь для служения, я запирал келью и отправлялся в трапезу набирать стол. Потом я снова возвращался в церковь и становился к свечному ящику для продажи свечей, и оставался там до причастного стиха, тогда я запирал свечной ящик и шел в келью, клал огонь в самовар и приготовлял чай для угощения братии. По окончании чая и закуски я оставлял в настоятельской передней кого-нибудь повернее из послушников, а сам спешил на поварню для того, чтобы распорядиться по трапезе. Эти закуски в праздничные дни продолжались несколько лет, но один неприятный случай положил им конец. Случилось именно вот что. Однажды, в какой-то праздничный день, один из иеромонахов и белый диакон (тогда живший в монастыре) пришли в трапезу уже довольно выпивши, а во время обеда, как говорится, вино их еще более разобрало, так что на возвратном пути дорогой они крепко поспорили и наконец подрались. Было сделано следствие, и так как они оба показали, что выпили вина только по две рюмки у настоятеля на закуске, то покойный владыка (митрополит Филарет) во избежание повторения подобных случаев, на будущее время и указал отменить эту праздничную закуску.

Первые из поступивших при нас в течение поста были два послушника из Новоспасского монастыря, родом из мещан Смоленской губернии, по имени Николай и Захарий: первый пел басом, второй – тенором; а перед Святой неделей к нам прислали под начало одного священника города Дмитрова, сына тамошнего протоиерея, Михаила Кузьмича. Страстная Неделя и первый день Пасхи прошли благополучно, но во второй день к вечеру эти трое перепились, повздорили не на шутку, подрались и выбили раму, вследствие чего послушники были высланы из монастыря, а священник, по распоряжению владыки, послан в Екатерининскую пустынь. Когда отец Иларий стал словесно докладывать об этом происшествии владыке, то он, припомнив священника, сказал: «За него будет отвечать отец его, потому что, когда он был еще студентом семинарии, до меня доходили слухи, что он ходит по трактирам. Я говорил об этом отцу его, но он меня уверил, что это несправедливо; на чем основываясь, я и допустил его до священства». Действительно, в то время считалось зазорным, ежели молодой человек ходит в трактир.

В мае владыка, находившийся тогда на череде в Святейшем Синоде, возвратился из Санкт-Петербурга, и отец Иларий отправился представляться к нему и в первый раз явился с иконой и просфорой. Владыка очень обласкал его и заметил ему, между прочим, что он еще довольно молод, и спрашивал его, не найдет ли возможности устроить на Угреше общежития, которое могло бы послужить ко благоустроению обители, внутреннему и внешнему?

Несмотря на всю его монашескую опытность и расположение к старчеству, отцу Иларию не суждено было исполнить желания владыки и совершить этого преобразования на Угреше.

При нашем приезде казначеем монастыря был иеромонах отец Иоанникий, человек весьма неблагонадежный; почему отец Иларий и стал просить владыку уволить его от должности и удалить из монастыря, что и было сделано. Его послали в Белопесоцкий монастырь, под Каширу.

При этом отец Иларий сделал большую неосмотрительность: вместо того, чтобы предоставить самому владыке выбор нового казначея, он имел неосторожность предложить одного иеромонаха из Чудова монастыря, по имени Филарет, которого знал он весьма немного, познакомившись с ним во время своего пребывания в Чудове монастыре, где провел не более недели.

Когда отец Иларий назвал владыке иеромонаха, желаемого им в казначеи, владыка пристально на него посмотрел и спросил его: «Довольно ли хорошо ты знаешь того, которого избираешь себе в казначеи?» – «Как же, владыко святый, знаю!» – «Ну, коли знаешь, сказал владыка, так бери же его на свои руки!» Отец Иларий не понял всего смысла, заключавшегося в этих кратких словах, владыка, сам всегда весьма осторожный и осмотрительный в выборе должностных лиц, не любил, когда и настоятели действовали опрометчиво и сами по своему усмотрению избирали людей, а не ожидали непосредственного назначения от него. Может быть, владыка и знал, что за человек отец Филарет, но, желая проучить отца Илария, он не противоречил ему, и в мае отец Филарет был определен к нам в казначеи.

Вскоре после того, июня 2 1834 года, скончался в Москве председатель Государственного Совета и канцлер, князь Виктор Павлович Кочубей. Тело его отпевали весьма торжественно в Чудове монастыре, а для сопровождения тела из Москвы в Сергиевскую пустынь (где семейный склеп Кочубеев в великолепной церкви, на их иждивение выстроенной), владыке угодно было назначить нового Угрешского казначея отца Филарета. От семейства покойного князя отец Филарет получил в благодарность за проводы золотые часы и сто рублей деньгами. Это обстоятельство весьма надмило отца казначея, и без того уже слишком склонного к превозношению; а так как отец Иларий не был еще совершенно утвержден в должности настоятеля, но только числился управляющим, то отец Филарет, надеясь на свои способности, на известность владыке как Чудовский иеромонах и возымел намерение перебить дорогу отцу Иларию, бывшему только внове настоятелем и не доказавшему еще своего умения в деле управления.

В первых числах сентября отец Иларий отправился в Москву по какой-то монастырской надобности, и совершенно для него неожиданно, 5 сентября, владыка посвятил его в игумена Угрешского на Троицком подворье.

После этого отец Филарет, отчаявшись быть настоятелем Угрешским, решился во чтобы то ни стало вытеснить отца игумена, хотя бы то было сопряжено даже и с собственной его погибелью. Но так как отец казначей имел слабость, то есть был подвержен нетрезвости, доходившей до исступления, то все его предположения и замыслы сами собой рушились. Вот что с ним случилось и было причиной печальной развязки его горестной судьбы: в день Пасхи 1835 года, напившись весьма сильно, он похвалялся при посторонних поджечь монастырь, и в глубокий вечер того же дня найден он на конном дворе возле крыльца на сеновале; неподалеку от него лежал подсвечник, взятый им в поварне, а свечка, выпавшая из оного, найдена на лестнице, как это впоследствии открылось при дознании. Таким образом разрушились все его мечты. Он рыл яму отцу игумену, и сам в нее попал. По этому делу, производившемуся следственным порядком, он был запрещен в служении и в ношении монашеского одеяния, отправлен сперва в Екатерининскую пустынь, потом в Давыдову, а после переведен в Старо-Голутвин монастырь, где, проживши 18 лет, умер 68 лет, в марте 1857 года.

Преемником отца Филарета был отец Серафим, иеромонах Вологодского Прилуцкого монастыря; в 1838 году он был переведен в Московский Знаменский монастырь.

В 1836 году прибыл на Угрешу один из старинных знакомых отца игумена, живший с ним в Белобережской пустыни, отец Иоанникий, бывший игумен Небино-Троицкого Сергиева-Торопецкого монастыря³⁵, человек весьма умный, в монашеской жизни опытный и по строительной части очень искусный. Он был из купеческого звания, лет 50, черноволосый, худощавый. В бытность его на Угреше по его совету и чертежу вновь перекрыта башня, что при настоятельских кельях. Прежде она была с тесовой остроконечной крышей, от времени совершенно обветшавшей. При всем желании отца игумена Илария иметь при себе отца Иоанникия, он должен был воздержаться от определения его в число братства вследствие открывшихся недостатков.

До 1836 года монастырское подворье, что в Москве, на углу Маросейки и Лубянской площади, было в следующем виде: состояло из двух домов; на самом углу снизу была часовня, приносившая ежегодно сбору рублей до 200 ассигнациями или с чем-нибудь, а наверху были кельи для приезда настоятеля и братии. Часть, выходящая на Лубянскую площадь, была занята вверху трактиром, а внизу харчевней, которую более 30 лет содержал один крестьянин, по прозванию Максим Большая Закуска. Это прозвище было дано ему потому, что приходившим выпить он подавал закуску более обыкновенной. В ознаменование своей благодарности, что Господь благословил его труды, он поусердствовал слить колокол в 130 пудов в церковь, что рядом с подворьем, называемую Никола, что в Клинниках (а настоящее название в Блинниках). Часть подворья, примыкающую к этой церкви, составлял небольшой двухэтажный дом; вверху жили шорники, а внизу – хлебники. Со всего подворья, кроме часовни, доходу собиралось не более 6 500 рублей ассигнациями. Вследствие обветшалости зданий разрешено было от епархиального начальства все перестроить по новому плану, и после того дом был отдан с торгов за 15 125 рублей ассигнациями (4 322 рубля серебром). При перестройке часовня упразднена, а иконы, в оной находившиеся, возвращены в обитель.

В 1836 году, в день памяти первосвятителя Московского Петра, день моих именин, отец игумен постриг меня в рясофор. В том же, 1836, году поступил к нам в число братства афонский иеромонах Серафим. Он был астраханский уроженец, лет 65, среднего роста и весьма благообразной наружности; имел наперсный крест; рясу всегда носил мухояровую, а при служении под ризу надевал аналав. По понедельникам молочного не употреблял. Келья, отведенная ему, находилась там, где ныне водяная башня, тогда еще не существовавшая; тогда были на том месте водяные ворота, а над ними вверху кельи. Отец Серафим жительствовал у нас около двух лет. Когда покойный владыка, временно пребывавший в Санкт-Петербурге, возвращался в Москву, он многократно докучал владыке своими сплетнями и доносами на всю братию и игумена. В жизни нельзя упрекнуть отца Серафима: он был весьма воздержен, но характер имел сварливый, раздражительный и неуживчивый, чем и вооружил против себя всю братию, и, окончательно лишившись доверия владыки, был уволен из Угрешского монастыря вследствие того, что однажды, во время служения, раздражившись на пономаря, он оставил служение литургии и разоблачился. Он поступил в Данилов монастырь, где также не ужившись, оставил Московскую епархию.

В 1837 году, по распоряжению начальства, к нам прислан был униатский ксендз Осип Васильевич Семашко, для увещания его в православии. Он был лет 50, среднего роста, приятной наружности и весьма обходительный и вежливый, но упорный в своих убеждениях; он оставался непреклонным и, несмотря на все увещания в монастыре, в консистории и лично у самого владыки, успеха не было. Как человек, глубоко проникнутый духом фанатизма, свойственным латинству, и как человек знатного рода и имевший связи и большие средства, которые он употреблял во зло, вооружая свою паству (в Волынской губернии), против правительства, был сослан в Соловецкий монастырь на заточение, и что с ним после того сталось, мне неизвестно.

В начале марта 1838 года мои родители приезжали навестить меня и провели в монастыре две недели. Это было последнее мое свидание с батюшкой; ему был 77-й год, и в мае 17 числа того же года он скончался.

Марта 26 (того же года), в Лазареву субботу, я принял пострижение и из Петра переименован Пименом. По пострижении я целую неделю безвыходно находился в церкви, то есть до Великой Субботы. Осенью, в том же году, в должности игуменского келейника меня сменил послушник Александр Вертинский, а меня перевели в одну из братских келий. Я удержал за собой все прежние мои послушания, вместо же келейного занял должность клиросного и стал мало-помалу привыкать к чтению в церкви. Отец игумен по возможности старался водворить церковный порядок и установил на полунощнице читать утренние молитвы, чего дотоле не соблюдали, и это казалось братии нововведением, против которого они сильно восставали. Помню, что однажды, когда была моя череда читать сутки (а в то время отца игумена не случилось в церкви), и я начал читать утренние молитвы, служивший иеромонах Тихон, вышедши из алтаря, оттолкнул меня от аналоя с разными укоризнами. Несмотря на столь явное сопротивление воле игумена, он, однако же, поставил на своем и настоял, чтобы введен был надлежащий церковный порядок в отправлении служб согласно церковному уставу. Этот случай привожу, как доказательство, что не следует уступать препятствиям, которые всегда встречаются во всяком благом деле. Нет никакого сомнения, что ежели бы отец игумен сделал после этого послабление, то, конечно, водворение желаемого порядка впоследствии сделалось бы немыслимым. Вот как настоятелю должно быть твердым в своей воле, когда он решился ввести что-нибудь полезное; уступчивость в подобных случаях весьма предосудительна; ибо явно влечет за собой неуважение власти и распущенность, и потому имеет самые вредные последствия.

Около этого времени, то есть в 1838 году, в конце августа, поступил к нам из числа оптинской братии монах Макарий. Он был родом из дворовых людей (не упомню теперь чьих господ) и, отпущенный на волю, поступил в 1812 году в Старо-Голутвин монастырь, где по прошествии семи или восьми лет после того был пострижен. В то время Голутвинским строителем был отец Самуил (Пешношский постриженник); при нем-то и поступил Макарий в Старо-Голутвин монастырь и, прожив в самом монастыре года три или четыре, следовательно, около 1816 или 1817 года, был послан жить в монастырскую рощу, находящуюся в 15 верстах от обители, около селения Дарищи. Сперва он жил там в мазанке, а после того выстроил себе сторожку и благополучно жил в ней до 1834 года, когда его постиг несчастный случай, который он сам впоследствии времени нам рассказывал и который, насколько упомню, здесь передаю, как весьма назидательный для монаха вообще, а для людей самочинных и стяжательных в особенности поучительный. Отец Макарий почитал себя учеником отца Самуила, но в сущности, как доказали впоследствии обстоятельства, он жил более по своей воле; а так как всякое самочиние не согласно с духом истинного монашества, то и уклонился он от истинного пути, впал в самомнение и заразился любостяжательностью, которая побуждала его общаться с мирянами и преимущественно с богатыми гражданами города Коломны, приносившими посильные лепты этому пустынножителю. Разошлась молва, без сомнения, преувеличенная о стяжаниях его, а приманила к его уединенной отшельнической келье людей неблагонамеренных, решившихся его ограбить. Это было в начале апреля 1834 года; ночь была темная и везде лежал снег. Отец Макарий и два его ученика, послушник Филимон, из коломенских мещан, лет 30, и брат его, Левушка (мальчик лет 10), давно уже легли спать; в келии было темно. Вдруг под окнами послышался шум, топот лошадей, много голосов и стук в сенях. Макарий вскочил, выбежал и спрашивает: «Кто там?» – «Мы из Рязани, – отвечали голоса, – едем в Одессу, а к тебе заехали попросить хлеба». И при этом вошли в сени и в келью и стали просить огня. Макарий совсем растерялся и говорит: «Я оторопел, ничего не найду, не знаю, где что взять!» Неизвестные люди высекли огонь кремнем из огнива... «Давай свечей!» – кричали они. Макарий дал восковых свечей... Было шесть человек, с ружьями, с саблями и с преужасным кистенем, и у всех лица были обвязаны. «Подавай сейчас деньги! Где твои деньги? – кричали они. – Не то пришибем тебя сейчас, и дух вон!» «Какие деньги? – бормотал Макарий. – Откуда деньги; у нас денег нет, родные мои!!!» Разбойники всех перевязали. Филимона и брата его посадили на лежанку, а Макария повалили на пол и стали жечь на нем сено, допрашивая его, где его сундуки? «У меня сундуков нет, а есть ларь с бельем; что там есть, все берите!» Несчастного потащили, все повышвыряли из ящика; нашлось одно белье. Филимон между тем как-то сумел развязать руки и, выскочив в окно, бежал в лес, а Левушка забился подлавку. Долго терзали грабители Макария, опять его жгли сеном; вытащили и Левушку из под лавки и, разложив его на полу в одной рубахе, стали жечь сено на его животе; но странно, что мальчик остался почти невредим, как будто не был он подвергаем такой жестокой пытке. Долго свирепствовали разбойники и, не нашедши денег, кроме рубля, бывшего где-то на полке, связали Макария по рукам и ногам, заперли его и удалились. Макарий мужественно вытерпел все истязания и муки, но не ради Бога, а корысти ради, и не побежденный разбойниками, был побежден собственным своим сребролюбием. Однако не на пользу послужили ему и не пошли впрок деньги, из-за которых он претерпел такие ужасные мучения и пытки. Напуганный и застращанный случившимся, он возвратился жить в монастырь и, поживши там с год, переместился в скит Оптинской пустыни, куда с ним перешли Филимон и Левушка. Он дал Оптинскому настоятелю отцу Моисею до 700 рублей ассигнациями для построения ему кельи и поселился в ней со своими учениками. Привыкнув жить по своей воле, он не мог уже преодолеть себя, имея более 56 лет от роду, и подчиняться уставу Оптинского скита. Проживши там не более трех лет, он перешел к нам в монастырь, оставив при себе Филимона, а Левушка возвратился в Старо-Голутвин монастырь. Но, живя и на Угреше, он не успокоился: сребролюбие и здесь не дало ему покоя; он начал скорбеть о деньгах, потраченных им на построение кельи в Оптинской пустыни и, надеясь возвратить их, стал просить отца Моисея, но, конечно, получил отказ. Не удовольствовавшись этим, он обратился к Калужскому епархиальному начальству, которое точно также ему отказало. Видя и тут неудачу, он вздумал было утруждать владыку, расчитывая на его заступление, но в этом ошибся, и возвращения им потраченных денег не последовало. Да как владыка стал бы вступаться в дела монастыря не подведомственной епархии. Он намеревался войти с прошением прямо в Святейший Синод. Не могу сказать утвердительно, привел ли он в исполнение это намерение и что воспоследовало, потому что он, проживши у нас до 1845 года, возвратился опять в Старо-Голутвин монастырь, и там умер в 1855 году. Живя у нас, послушаний он никаких не исправлял; церковь посещал редко, братской трапезой оставался всегда недоволен, но, имея средства, что-то такое у себя стряпал, с братией не мирствовал, и вообще можно сказать, что он был в тягость себе и другим. Умирая, он все свое достояние передал ученику своему, Филимону, в 1840 году постриженному у нас на Угреше и переименованному Феодосием, который впоследствии был посвящен во иеромонаха и определен правителем Бобренева монастыря. По неизследимым судьбам Божиим и Феодосию не суждено было попользоваться наследством Макария. Сколько именно досталось ему по смерти того, неизвестно, но много ли мало ли, он носил доставшиеся ему деньги зашитыми в нагрудник, думая чрез то их лучше сберечь. Побыв недолгое время управляющим Бобреневым монастырем, он лишился рассудка и вместе с тем и всего своего достояния, отвезен в одну из Московских больниц и, не пришедши в лучшее состояние, в совершенном помрачении ума там умер в убожестве.

В первые годы нашего жительства на Угреше неоднократно посещал ее отец архимандрит Поликарп из Новоспасской обители, бывший перед тем ректором Московской Духовной Академии, и с ним вместе не раз приезжал и протоиерей Феодор Александрович Голубинский. Отец Поликарп был тогда лет 60, роста среднего, довольно полный; волосы имел светлорусые с проседью. Он был человек весьма ученый и предобрейший, готовый сделать для каждого, что только он мог. В последнее время своей жизни он весьма ослабел здоровьем и, когда был уже на смертном одре, дня за два до его кончины, ему явился в сонном видении святой великомученик Димитрий Солунский и сказал ему, «что он послан от Бога возвестить ему кончину», и назначил день и час смертный. Потом святой великомученик сказал ему: «Ты поручен мне от Господа, и хотя ты великий грешник, но Господь прощает тебе, так как за тебя много молящихся. Какое имеешь достояние, распорядись им». Отец Поликарп поспешил исполнить сказанное и действительно в назначенный день и час скончался*³⁶.

В последующем, 1839 году, февраля 23, в церкви Шереметевской больницы, что в Москве, преосвященный³⁷ Виталий рукоположил меня во иеродиакона. С ним служащими были Новоспасский архимандрит Аполлос и Андроньевский Гермоген. Об этом дне у меня осталось в воспоминании, что когда мне нужно было говорить ектению: «Прости приимше», в то время стоял у дверей диакон-старичок, который из алтаря дал мне тон, как будто угадывая мое внутреннее смущение, и я сказал ектению весьма спокойно.

В марте того же года, по предписанию епархиального начальства, я вступил в исправление казначейской должности, а в 1840 году, по собственному благоусмотрению владыки, я был посвящен в иеромонаха.

К 1840 году относится устроение новой церкви в палатке на колокольне, издавна для того предназначенной, но где по недостатку средств храма не было еще устроено. Эту церковь пожелали устроить Пятницкие, Иван Петрович, московский купец, и жена его, Анна Андреевна. Иконостас белый с золотом. Устраивать церковь начали в июне, а октября 22 дня совершено освящение.

В том же году, осенью, будучи уже иеромонахом, я отпросился у отца игумена побывать на родине. Батюшки уже не было в живых, но матушка и оба брата мои были еще живы. Жители Вологды мне весьма обрадовались, потому что меня знал почти что весь город.

В Спасо-Прилуцком монастыре в то время жительствовал на покое бывший Иркутский архиепископ преосвященный Ириней, родом серб, по фамилии Нестерович*³⁸; прежде он был архимандритом Толгского монастыря, хиротонисан во епископа Пензенского, потом был Иркутским архиепископом, а в 1830-х годах поступил на покой с пенсией 1 200 рублей. Впоследствии, в 1848 году, он получил в управление Толгский монастырь, что возле Ярославля. В 1840 году ему было около 60 лет, был высокого роста, волосы и бороду имел черные; вел жизнь самую подвижническую и много лет никуда не выходил за ворота своей обители. Он был весьма нестяжателен, всю свою пенсию раздавал нуждавшимся и помогал приходящим к нему не только лептой, но и врачеванием; вся Вологда почитала его праведным. С 1834 года по 1844 Толгским монастырем управлял пребывавший там на покое, бывший епископ Ярославский, Авраам, который в 1844 году скончался. Наместником в Толгском монастыре был хороший мой знакомый, отец Сергий, из иеромонахов Сергиевской пустыни: в 1833 году мы с ним жили вместе в Новоезерском монастыре.

В Вологде в 1840 году епископом был все тот же преосвященный Стефан, которого я с детства там всегда помнил. Я к нему явился и получил благословение служить в некоторых церквах. На следующий год преосвященного Стефана перевели архиепископом в Астрахань, где вскоре после того он скончался, а на его место поступил преосвященный Иннокентий, впоследствии епископ Харьковский, потом архиепископ Херсонский и Таврический, бывший столь известным проповедником.

В 1840 годах (но в котором именно, определительно сказать не сумею), в летнее время заезжал к нам на возвратном пути своем из Воронежа настоятель Тверского Отроча монастыря, Угрешский постриженник, отец архимандрит Феофил. На вид ему могло быть лет 60; роста он был среднего, довольно полный, седовласый, очень ласковый. Он рассказывал, между прочим, следующий случай, бывший в Угрешском монастыре: в 1821 году, при игумене Амвросии (он был уже в то время казначеем Иосифова Волоколамского монастыря), ему, Феофилу, довелось быть на Угреше, когда привезли новый колокол и напротив соборного алтаря случайно попали на такое место, где колесо глубоко врезалось в землю и как будто что продавило. По осмотре оказалось, что на том месте была плита, от времени вросшая в землю, а под ней склеп над могилой преосвященного Иосифа IV, архиепископа Коломенского, пребывавшего на Угреше на покое и скончавшегося июля 29 дня, 1682 года. Когда для возобновления склепа, с разрешения владыки Московского Серафима, приступили к разборке оного, оказалось, что верхняя доска гроба была повреждена, и надлежало ее переменить, почему и пришлось крышу снять, и увидели тогда, что святительские одежды остались совершенно целы и свежи и тело нимало не повреждено от времени, несмотря на то, что протекло без малого 140 лет со дня кончины преосвященного Иосифа. Упомянутый колокол, как значилось в надписи на оном, был слит апреля 30 дня 1821 года, а владыка Московский, митрополит Серафим, был переведен из Москвы в Санкт-Петербург в конце июня 1821 года; ибо июля 3, того же года в Москву был уже назначен на его место архиепископ Ярославский Филарет (Дроздов); следовательно, это событие, случившееся над могилой преосвященного Иосифа, могло быть в мае месяце, или в первой половине июня.

В непродолжительном после того времени в селении Лыткарине, находящемся от монастыря верстах в четырех, появилась повальная горячка на детей, опустошавшая это селение, и в то время одной матери явился во сне некий благообразный старец в иноческом одеянии, который ей сказал, чтобы она шла в Угрешский монастырь и отслужила бы панихиду по архиепископу Иосифу, взяла бы персти с его могилы, и что Господь всех их помилует. Эта женщина поспешила исполнить все ей сказанное, и действительно болезнь мгновенно прекратилась. В память этого события и из благодарности к милостивому предстательству святителя Иосифа, лыткаринские поселяне возымели желание поставить над его могилой памятник, сделанный из гранита, добываемого в их каменоломнях, существующий и поныне. В день преставления преосвященного Иосифа, июля 29 дня, обыкновенно совершается панихида над его могилой.

В заключение этой главы, говоря о некоторых из братии, находившихся в Угрешском монастыре при моем поступлении э оный, упомяну еще о двух иеромонахах того же времени: отце Иоасафе и отце Иларии, братском духовнике. Иеромонах Иоасаф был родом малороссиянин, начало полагал в Площанской пустыни, где был и пострижен, посвящен в иеродиакона в штатном Лубенском Преображенском монастыре (Полтавской епархии), там прожил он 18 лет и почему-то, вышедши оттуда, определился в Угрешский монастырь, где был после того посвящен во иеромонаха. Так как он полагал начало в Площанской пустыни, общежительном и притом весьма благоустроенном монастыре, то отец игумен Иларий, думая найти в нем сочувствие к монашеству общежительному, однажды в разговоре с ним сказал ему, что хорошо было бы, ежели бы в Угрешском монастыре удалось устроить общежитие. Отец Иоасаф промолчал и не показал вида, что он этим смутился, но мысль о введении общежития его сильно встревожила, и на следующий день он не мог сдержать себя и не высказать своего раздражения в братской трапезе. Он до того взволновался, что вскоре после того занемог, был отправлен Москву, в Екатерининскую больницу, где и умер.

Отец Иларий, иеромонах, при поступлении моем на Угрешу в 1834 году, был более чем 70 лет, весьма дородный и, при нетрезвом поведении, буйного характера. Родом из духовного звания Калужской епархии, состоял некоторое время при архиерейском доме иподиаконом при преосвященном Феофилакте (Русанове), находившемся в Калуге с 1799 года, епископом и архиепископом, потом с 1809 – Рязанским, впоследствии (1817 г.) бывшем экзархом Грузии, а с 1819 – митрополитом, скончавшемся в июле 1821 года. В 1812 году отец Иларий был иеродиаконом в Москве, в Богоявленском монастыре, а после того в Златоустовском монастыре, в котором, в его бытность, в 1819 году, случилось похищение: на 29 августа, между малой вечерней и всенощной, пропала с иконы святого Иоанна Златоуста митра, венец золотой с драгоценными каменьями и панагия с частью мощей святителя и жемчужный убрус с Тихвинской иконы Божией Матери. Пропавшие вещи стоили, говорят, до 4 000 рублей ассигнациями. При всех розысканиях виновные не были открыты, остались только в подозрении один послушник, исполнявший пономарскую должность и еще другой, но впоследствии времени подозрение стало падать на двух иеромонахов, Илария и Макария, потому что у них стали появляться деньги в значительном количестве. Впрочем, это были одни только подозрения, улик никаких не было. Под конец жизни отца Илария у него оказалось до 3 000 рублей ассигнациями денег, и розданные им по рукам не послужили на пользу ни ему самому, ни тем, которые у него их оттягали. Иеромонах Иларий умер в 1850 году. Его кончина была болезненна и весьма мучительна. Хотя его и напутствовали христианскими таинствами, он, однако, жестоко мучился в продолжение трех суток: глаза его мало-помалу совершенно вытекли; ему тягостно было, когда ему на грудь полагали крест; он все силился сдвинуть его и без креста ему становилось как будто лучше, дышал свободнее. После трех суток страшных мук он умер и оставил в моем воспоминании тяжелое впечатление о своей кончине.

К слову, скажу мимоходом и об его товарище, Макарии. За свое неисправное поведение он был удален в Белопесоцкий монастырь и там умер скоропостижно. По смерти его у него денег не оказалось, тогда как все знали, что он имел деньги. По прошествии немалого уже времени иеродиакон Иосиф, помещенный в его келье, долгое время был смущаем помыслом доискаться в его келье, не осталось ли где денег, которые он, действительно, и нашел под полом в жестяном ящике, и воспользовался ими. Но, пользуясь неумеренно этими чужими деньгами, им присвоенными, он стал вести такую жизнь, что был лишен монашества, кроме того – судим светским судом, содержался в остроге, и там умер во время заключения.

Часть найденных денег по смерти Иосифа поступила брату его, которого конец был также весьма плачевен: он был найден удавившимся.

Отец Иларий (иеромонах) рассказывал, что когда он жил в Богоявленском монастыре, то слышал от старцев, что близ монастыря, на Никольской, прежде был огромный дом графа Шереметева Петра Борисовича, который в нем жил и в нем скончался 30 ноября 1788 года, и был последний схоронен в Богоявленском монастыре, в котором со времени чумы (1771–1772 гг.) никого уже не хоронили, но по просьбе семейства для Шереметева было дозволено Государыней Екатериной II схоронить его тело с телами предков там погребенных. Все, какие только нашлись в Москве в то время восковые свечи, и большие и малые, велено было купить и раздать их приходам и монастырям для поминовения графа. На похороны приглашены все преосвященные, все архимандриты и белое духовенство Москвы, и всем сделано новое облачение. После погребения графа его семейство уже не возвращалось более в дом, в котором он скончался, а по прошествии шести недель дом разобрали.