Глава VII. Угрешские игумены: Ионафан и Амвросий; Израиль и Аарон
Прежде чем начну подробно говорить об Угрешском монастыре и в каком состоянии я его застал, думаю, не излишним упомянуть о двух его настоятелях последнего времени, Иоанафане и Амвросии, наиболее принесших пользы монастырю своим настоятельством, и о двух последних предместниках Илария, игуменах Израиле и Аароне, которых настоятельство, наоборот, и в нравственном и вещественном отношении довело обитель до самого плачевного положения. Первых двух знаю по документам монастыря и понаслышке от старожилов, которые их лично знали, а последних двух: Израиля я знал еще в Вологде, где он находился в Семигородной пустыни, а последний, Аарон, многократно бывал при мне в Угрешском монастыре.
До 1764 года обитель Угрешская имела более 3 700 душ крестьян, рыбные ловли на Волге, соляные варницы в Тотьме, две приписных пустыни, а впоследствии времени и Кременской посад, не говоря уже о лесных дачах, считавшихся верстами. С учреждением штатов монастырь лишился всего, и его владения ограничились землей, находившейся в черте ограды. Отец Иоанафан поступил в настоятели в 1791, находился до 1803 года; он своим неусыпным старанием умел возвратить монастырю из его отобранных земель до 40 десятин удобной и неудобной земли около самой ограды, и мы и по сие время, благодаря ему, пользуемся землей, при нем возвращенной. Говорят, недешево обошлось ему это; ибо едва не поплатился он жизнью, радея монастырю: крестьяне тех селений, к которым отписаны были монастырские владения, сильно озлобившись на него, грозили убить его.
Игумен Амвросий, сперва правитель, а потом настоятель, с 1804 по 1821 год, был весьма любим и уважаем блаженной памяти митрополитом Платоном. Что особенного сделал он для внешнего благосостояния обители мы не видим, но я знаю, какую прекрасную память оставил он по себе; потому что, будучи сам монахом, он действительно радел о внутренном, нравственном благосостоянии обители. Я застал еще старожилов, которые его помнили и с похвалой о нем отзывались и, кроме того, я лично знал двух из его Угрешских постриженников, архимандрита Феофила, бывшего настоятелем Тверского Отроча монастыря, и Пахомия, иеромонаха, находившегося впоследствии в Симоновом монастыре.
Преемником отца Амвросия, которого перевели архимандритом в Серпуховский Высоцкий монастырь (где он впоследствии и скончался) был отец Израиль. Он поступил из Московского Сретенского монастыря, где был настоятелем. При вступлении его на Угрешу казначеем был Варфоломей, всей братии было человек с 20, и когда они узнали о назначении его, старшие и лучшие братия по-разошлись в другие монастыри, и осталось всего только 12 человек, а отец Варфоломей как казначей только дождался, чтобы сдать монастырь и также не замедлил перейти в Московский Андроньев монастырь, где и был принят.
Наслышавшись об Угрешском монастыре, скудном средствами, но, сравнительно с прочими штатными монастырями, все-таки отличавшемся своими старцами и братией, отец Израиль, приехавши, не нашел ожидаемого и, к довершению всего, и казначей тоже вышел. Это его до крайности раздражило. Думая воспрепятствовать казначею переместиться в другую обитель, он вошел в Московскую Духовную консисторию с рапортом о неисправной сдаче казначеем монастырского имущества; в исчислении находилось показанным, между прочим, следующее: 1) кухонная посуда деревянная и глиняная битая; 2) чугун без ушков; 3) переломленная кочерга; 4) железный фонарь без дверок, изломанная лопата и т. п. мелочи. Это дело было оставлено консисторией, как не заслуживающее внимания без последствий, и уже гораздо спустя, именно в 1837 или 38 году, по поводу другого, дело было возобновлено и, по определению начальства, решено было взыскать за битые горшки и прочее 540 рублей ассигнациями, но только не с обвиняемого, Варфоломея, а с доносчика, игумена Израиля, коего уже несколько лет и не было на Угреше, но деньги его (как я скажу далее) отобраны были конситорией, где хранились. Это неожиданное и весьма значительное вознаграждение было для Угреши при тогдашнем оскудении великим подспорьем; мы подивились премудрости судеб Божиих, что Израиль, нимало не имевший в виду выгод обители, но из личной неприязни преследовавший казначея, и совершенно неожиданно, но все-таки принеся пользу обители, и доносчик, вместо обвиняемого, поплатился из своих денег. Мы и радовались полученным 540 рублям и жалели, что отец Израиль не побольше насчитал всяких мелочей, которые так дорого оценились.
Возвращаюсь к Израилю. Он был из духовного звания Московской епархии, уроженец Дмитровского уезда. Кто был его отец, не сумею сказать, но знаю, что мать его была просфирницей при домовой церкви графини Варвары Петровны Разумовской, урожденной Шереметевой, жены графа Алексея Кирилловича; ее дом находился на углу Маросейки и Лубянки, тот самый дом с круглым углом, где ныне (в 1875 году) гостинница Еремеева и который напротив нашего монастырского подворья.
Отец Израиль получил образование в Духовной семинарии, но он не успел окончить своего учения, как рассказывали люди весьма коротко его знающие, потому что с ним был несчастный случай: он имел родного дядю, заштатного причетника, которого толкнул с крыльца, и тот, упавши, убился до смерти. Смущаясь совестью и опасаясь преследования, отец Израиль поспешил вступить в монашество. Вот что побудило его оставить мир; по мнению людей, он вступил на путь спасения во искупление, быть может, неумышленного греха, но «ин суд человеческий и ин суд Божий»; и последующая его жизнь вполне доказала, что человек, как бы ни избегал наказания за совершенное им зло, рано или поздно, все-таки примет от правосудия Божия правильное возмездие, ежели не искренне было его раскаяние, и отец Израиль под старость все-таки не миновал того наказания, от которого ему удалось избегнуть в молодости.
Он был настоятелем менее трех лет, с 1822 по 1825 год, но оставил по себе память на многие десятки лет, и к сожалению, должно сказать, что эта память о нем весьма неодобрительна. Чтобы дать понятие о нем, приведем некоторые черты из его жизни, в которых выказывается человек. Я застал в Угрешском монастыре отца Сергия, иеродиакона, поступившего еще до 1812 года и умершего в 1837 году. Вот что он рассказывал об отце Израиле. Однажды посадили кого-то из иеромонахов в сторожку; отец Сергий шел мимо, сжалился над заключенным и принес ему винца. Отец Израиль узнал это и, чтобы наказать его за непрошенное участие, придумал весьма жестокое наказание: велел одеть его в подрясник и камилавку, руки связать назад и привязать изломанную церковную кружку, и так сопровождаемого четырьмя штатными с дубинами, велел вести в Московскую консисторию при рапорте. Можно себе представить, какое впечатление произвело подобное шествие по Московским улицам; народ толпился и бежал смотреть на связанного монаха. На Солянке народу собралось премножество, и случайно какая-то барыня, знакомая с покойным владыкой, проезжавшая в то время по этой улице, увидела это дикое зрелище. Пораженная тем, что видит, она остановилась, велела распросить в чем дело, и поспешила на Троицкое подворье к преосвященному Филарету, бывшему тогда еще архиепископом. Выслушав, владыка послал отыскивать Угрешского арестанта, которого между тем уже успели привести в консисторию, но так как там почему-то его не приняли, то и повели его в Чудов монастырь, где, наконец, и нашел его посланный от владыки.
Еще рассказывают, что однажды, в летнее время неизвестно что побудило отца Израиля отправиться в одно большое селение на границе Московской и Смоленской губерний, где была раскольническая молельня. Поехал он в большой коляске четверней, сопровождаемый четырьмя штатными, ехавшими по сторонам коляски верхами. На игумене, не имевшем наперсного креста, надеты были крупные перламутровые четки, на которые надет был большой серебряный крест. Это было днем, и хотя большая часть народа и была, должно думать, в поле, но и в деревне было народа немало. Игумен, поровнявшись с часовней, велел остановиться, потом приказал вынести все иконы и после того скомандовал, чтобы часовню ломали. Народ оторопел и молча повиновался, воображая, что он действует по воле высшего начальства, и, когда часовня была разломана, отец Израиль отправился обратно. Гораздо спустя уже узнали жители упомянутого селения, что совсем не по воле начальства разломана их часовня, а просто игумен Угрешский, Израиль, по своему собственному усмотрению, заблагорассудил так сделать.
Еще много и много можно было бы о нем порассказать, но и мирскому человеку неприятно слушать о подобных сумасбродствах, а монаху и вовсе неприятно вспоминать; однако о некоторых чертах из его жизни все-таки упомяну.
В летнее время он дозволял себе снимать монашескую одежду и одевался в какое-то шутовское скоморошеское одеяние: голубые шаровары, шелковую рубашку с галунами, на голове бархатная феска, шитая золотом и таковая же золотом шитая обувь. В подобное же одеяние облечены были и приближенные его четыре рослых штатных, исправлявшие при нем должность телохранителей, потешников, которые едва ли не были сродни опричникам Грозного. Они его тешили и исполняли все его дикие прихоти, рассказ о которых покажется многим невероятным.
Разодетый в такой шутовской наряд, он выходил за святые ворота и ложился на проезжую дорогу, а потешники его стерегли проезжавших, и ежели кто проезжал мимо, они тотчас на него наскакивали под предлогом, что едва не задавил игумена или запылил его. Кто мог, откупался добровольно, а то и самовольно любимцы игуменовы любопытствовали, что у проезжих в карманах и шарили, нет ли чего годного для них на возах. Ежели тощ оказывался кошелек и скудна кладь, в вознаграждение себе за плохую добычу игуменовы защитники потешались, щедро наделяя неосторожных хорошими побоями и пеньками.
Слух о подобных вылазках Угрешского игумена и верных его спутников наводил такой страх на большую часть жителей околодка, что они, по возможности, избегали слишком близко подъезжать к Угреше, как будто обитель превратилась в вертеп злодеев. И точно, не всем удавалось счастливо проезжать мимо. Так, однажды крестьянин из села Острова (принадлежавшего графине А. А. Орловой), ехал мимо; опричники игуменовы напали на него: «Откупайся!» – кричали они ему Но у бедного мужичка ничего не было ни в карманах, ни на возу, и потому решено было привязать его к дереву, продержав его целый день в таком принужденном положении и порядком помяв его, наконец отпустили.
Приближение покосного времени служило новым поводом к разным неистовствам. Отец Игумен не любил без нужды затрачивать лишнюю копейку по хозяйству, а потому и прибегал к следующему способу: он собирал помочь, и чтобы на угощение и попойку не расходовать своих денег, он предварительно говорил своим четырем клевретам: «Промышляйте, тогда-то будет помочь!» Они знали, что это значит и что нужно было делать: они самовольно загоняли в монастырь соседние стада, а ежели не удавалось, так отдельно где корову или лошадь, или овец и свиней, словом, они ничем не брезгали, и потом заставляли собственников загнанных скотин выкупать их, и на эту выкупную сумму делалось угощение. Само шествие на сенокос происходило следующим порядком: все приглашенные женщины собирались в монастырь. Игумен становил их в шеренгу попарно, они брали грабли на плечо и, предшествуемые игуменом и его ассистентами (в праздничных нарядах и с бичом на плече), при пении тропарей, выступали за ограду и шли на монастырский сенокос; обратное шествие совершалось тем же порядком.
О всех безчинствах отца игумена все рассказы об оных считаю излишним передавать, и потому, ограничившись рассказанным, перехожу к тому обстоятельству, которое решило навсегда судьбу его и положило преграду его дальнейшей настоятельской деятельности. Июля 1, 1825 года, игумен Израиль утром отправился в Москву. К поздней обедне приехало из Москвы четверо богомольцев, все неизвестные. По окончании литургии они просили отслужить им молебствие запрестольной иконе Божией Матери, и сказывают, что они весьма усердно молились и прикладывались к иконе. После того они вышли за монастырь и неподалеку от святых ворот, где стояла их бричка, они расположились пить чай и закуской угощали некоторых из братии и при этом не забыли и монастырских штатных, которые были и привратниками, и караульными монастыря, и около полудня уехали обратно.
В тот же день, вечером, в обычное время чередной караульный, заперши ворота, отнес ключи казначею и, постучав в доску, пошел в обход. Когда пришел к собору, то увидел, что входной двери замок сшибен и дверь открыта. Он поспешил уведомить казначея, и по осмотру оказалось, что как у соборной двери, так и у ризничной палатки замки поломаны и обе двери раскрыты. Тотчас послали уведомить отца игумена в Москву. Он поспешил возвратиться и, приехавши, пошел осматривать ризницу один, не пригласив никого с собой, а вслед за тем донес формально, что расхищена ризница и что не оказалось 5 000 рублей ассигнациями монастырских денег. В то время обер-полицеймейстером был известный Шульгин, а сыщиком – Яковлев. Всех похитителей и вещи отыскали на четвертый день. В числе воров был купеческий сын, Масленников, и один чиновник, более года перед тем проведший под началом на Угреше, и так как он знал, что в ризнице есть 5 000 ассигнациями, то он этим и заманил прочих и, зная местность, указал им, как взяться за дело. Для того же, чтобы им еще лучше ознакомиться с местностью, они и придумали служить молебен запрестольной иконе.
При допросах во время следствия виновные во всем сознались и показали: 1. Что в 7 часов вечера они перелезли через ограду, и так как собор с трех сторон был окружен папертью и, кроме того, плодовитым садом, то им удобно было пробраться и совершить взлом, не будучи никем замечены. 2. Они сознались, что заранее у них было положено, ежели бы кто им стал препятствовать, положить на месте, что им нетрудно было бы, так как их было пять человек вооруженных кистенями и ломами, а братии всего-навсего десять человек, рассеянных по кельям. 3. Подробно рассказав все обстоятельства похищения, они все единогласно отрицали, чтобы похищены были ими 5000 рублей ассигнациями, сознаваясь чистосердечно, что они за деньгами-то именно и шли но, не нашедши оных, от нечего делать уже, чтобы их труды не пропали, принялись за ризницу. Чистосердечное показание подсудимых убедило следователей, что похитители ризницы не воспользовались пропавшими деньгами, и это подало повод заподозрить игумена Израиля тем более что, возвратясь из Москвы, он почему-то один, не пригласивши братию, вздумал идти осматривать ризницу. Впоследствии было дознано, что деньги вовсе не хранились в сундуке, но лежали в камилавочнике, которого похитители не заметили, и потому не тронули, как показал ризничий, а после осмотра игумена камилавочник найден отпертым и пустым, и в довершение всего, для совершенного обличения игумена, случилось так, что один из братии, отец Нифонт, незамеченный игуменом, случайно был там и видел, как он открывал камилавочник и что-то из него поспешно сунул в карман. Несмотря на явные улики, игумен все-таки не сознался, был оставлен в сильном подозрении, удален от должности, запрещен в служении и послан на Перерву.
Побывши на Перерве недолгое время, переведен в Иосифов Волоколамский монастырь под особый надзор настоятеля, отсюда удалец в Вологодскую епархию, в Семигородную пустынь, где я и видел его в 1830 году, уже с запрещением в ношении монашества, а потом был отправлен в Спасо-Каменный монастырь, что на Кубенском озере, и там не знаю, за что именно, лишен в 1837 году монашества, сослан в Томск, где и умер, говорят, в 1860-х годах.
Так сбылось на отце Израиле слово Писания: кто в чем согрешает, тот тем и наказуется. Он имел большие деньги, соблазнился монастырскими пятью тысячами, за которые, без сомнения, так жестоко и пострадал. При отрешении его от должности настоятеля Угрешского монастыря, у него отобран билет суммой в 16 тысяч рублей ассигнациями и взят в обеспечение денег и вещей, похищенных у монастыря; кроме этого билета, у него оказалась еще значительная сумма, что и подало повод Духовному начальству допросить его, откуда мог он накопить такой капитал. Он показал, что ему благодетельствовала графиня Варвара Петровна Разумовская, а так как ее в живых уже не было, то допросили ее управляющего, Ивана Ивановича Сырова, и тот подтвердил, что действительно, по приказанию графини, он много раз выдавал ему значительное количество денег, но, впрочем, не знает, кому были назначаемы: ему ли самому или монастырю.
Такова была жизнь отца Израиля в Угрешском монастыре, где он настоятельствовал неоступно три года, и ежели в это короткое время он успел наделать столько предосудительного, что же пришлось бы рассказать, ежели бы кто стал описывать его жизнь с самого начала? Вероятно, и в Сретенском и Чудове монастыре его пребывание ознаменовалось многими действиями, подобными описанным. Но всего страннее и удивительнее то, что, в сущности, он был человек от природы весьма неглупый, человек трезвый, а дозволял себе такие действия, которые несовместны с здравым рассудком, и не будь он одержим недугом сребролюбия, много объясняющим, то можно было бы подумать, что он не в здравом уме.
Отец игумен Аарон, преемник отца Израиля и предместник отца Илария, был из духовного звания; в 1794 году он поступил в Иосифов Волоколамский монастырь, где был пострижен; в 1800 году перешел в Московский Богоявленский, и в оном посвящен во иеродиакона в апреле 1805 года, а в мае того же года во иеромонаха и определен ризничим и казначеем. В 1812 году, во время неприятельского нашествия, архимандрит Богоявленский, Лаврентий, увозил ризницу в Вологду, а казначей оставался в Москве.
Так как в Богоявленском монастыре всегда было много помещений, занятых товарами, и различных складов, то в 1812 году, по выходе неприятеля из Москвы, казначей Аарон, говорят, воспользовался многим. Что он имел весьма значительную сумму, обнаружилось следующим образом. Когда после 1812 года было выдано от правительства более двух миллионов рублей ассигнациями для возобновления монастырей и вспомоществования духовенству, потерпевшим во время неприятельского нашествия, была учреждена комиссия под председательством преосвященного Августина, а после того назначена ревизия, то и оказался недочет весьма значительный и в числе прочих был замешан секретарь консистории, Савва Васильевич... его имущество было описано, причем в числе его бумаг хранился и билет в 80 тысяч рублей ассигнациями, принадлежавший Богоявленскому казначею Аарону. Эти деньги и поступили в казну и как легко достались, так легко и пропали. Но эта потеря весьма значительная, хотя и была очень чувствительна для отца казначея, и он было сначала думал отстаивать свою собственность, но когда ему растолковали, что его деньги были приобретены неправильными путями, то он замолчал и стал даже отпираться от потери, опасаясь преследований со стороны начальства. Впрочем, его отчасти утешало в потере то, что это были не последние его деньги.
В 1818 году он был переведен настоятелем в Перервинский монастырь, потом был наместником Чудова монастыря; в 1826 году поступил на место выбывшего Израиля, где и находился по 1833 год. Отец Аарон принял Угрешский монастырь в весьма не цветущем положении и братство далеко неблагоустроенное.
Я стал знать его года три спустя по его выходе с Угреши, то есть в 1836 году; ему было тогда лет около 70. Роста он был высокого, плечистый, лицо продолговатое, не очень благообразное, черты грубые, большой нос, волосы, борода русая с проседью не очень великая, голос хриплый и басистый, правая рука в локте не гнулась; в одежде был весьма неряшлив и ни разу не довелось мне его видеть в клобуке: летом он носил шляпу, а зимой шапку.
В продолжение своего семилетнего правления он не только не исправил тех неустройств, которые он застал, но они еще более возрастали; ибо его предместник, Израиль, любил по крайней мере служить, и в церкви был порядок, а он, по болезни руки, не мог служить более 4 раз в год; Израиль был трезв и строго взыскивал за пьянство, а отец Аарон был весьма подвержен и этой слабости. Он имел страсть к рыбной ловле: возьмет с собой штатных служителей, боченок для рыбы и боченок с вином и на несколько дней отправится из монастыря в окрестные селения, где озера и реки, ловить рыбу, а монастырь между тем оставался без призора. Вообще он к монастырю был весьма не расположен, а монашеством как будто бы даже и тяготился, потому что в монастыре никогда подолгу не оставался, но все более ездил по соседству. Имея большие деньги, нимало не помышлял о нуждах монастырских, но деньги отдавал в рост и должников своих часто посещал и считал себя членом их семейств. Я лично знал некоторых из них, заимообразно получавших деньги от Аарона, и все они разорились, их семейства расстроились, как будто эти игуменские деньги палили все дома, куда проникали. Так говорится в Отечнике, что «монашеское имение – огонь все попаляющий». Эти деньги не пошли впрок ни должникам, ни заимодавцу, потому что розданные им по рукам по большей части без расписок, распропали.
Мало, что отец Аарон был не расположен к монастырю, можно сказать без преувеличения, что он был и не вполне добросовестен относительно монастырского имущества, из которого старался при случае извлечь для себя выгоды. Так, например, в монастыре был старинный прекрасный каменный корпус длиной на 40 саженях, примыкавший к колокольне. Весь корпус был крыт тесом, и хотя кровли были ветхи, но сам корпус был еще весьма прочен. Все здание, которое было двухэтажное, и внизу и вверху, могло приблизительно совместить до 40 келий, но отделанных было только 11, прочие были без полов и без оконных рам. Вместо того, чтобы исправить здание, тем более, что монастырь имел нужду в кельях, отец Аарон в корыстных видах половину здания разобрал, что стоило монастырю до 2 тысяч рублей ассигнациями, без всякой прибыли, потому что продаваемый кирпич не записывал в приход, обращая вырученное в свою пользу. Впрочем, он имел еще и другую причину не отделывать порожних келий: он опасался, чтобы какой-нибудь настоятель не вздумал проситься на покой на Угрешу. Нерасположение его к обители простиралось и на московских богомольцев, хотя и редко, но все-таки от времени до времени посещавших ее, так что когда он видел несколько более значительных посетителей, то смущался, опасаясь (может быть, и не без основания), что впечатления, вынесенные из Угреши, будут не в его пользу, и чтобы это какими-нибудь путями не дошло до владыки.
Он всячески старался не возвысить, но понизить обитель, и своим обращением отдалял тех, которые вызывались благотворить; так, например, графиня Орлова, тогда владевшая Островом, присылала к отцу игумену выразить желание быть храмоздательницей в Угрешской обители, но он графиню отклонил и напрямик отказал Ирининскому священнику, желавшему в колокольне, в пустой палатке, для церкви предназначенной, устроить церковь на свое иждивение.
Еще рассказывал мне священник села Копотни, Алексей Васильевич, что игумен Аарон всячески старался представить обитель начальству в таком виде, чтоб ее упразднили и обратили в приходскую церковь по причине ветхости зданий, скудости средств и по неустройству братии. Священник отговаривал его не начинать подобного дела, опасаясь, чтобы Угреша, обращенная в приходскую церковь, не сделалась селом вместо Копотни, и говорил ему: «Ну что тебе толку, что монастырь закроют? Тебя ведь попом не сделают, а мою деревянную церковь, пожалуй, снесут и переведут приход к вам, и я останусь без места!»
Это было в 1833 году; истекал седьмой год со времени вступления Аарона; а со времени вступления Израиля – десятый год, и в это последнее десятилетие обитель до того, и внешне и нравственно упала и была во мнении Москвы на таком дурном счету, что и само начальство затруднилось и пришло в недоумение, что делать с Угрешой, и не на шутку стали поговаривать, что Угрешский монастырь скоро упразднят.
В 1833 году игумена Аарона отрешили от должности и удалили в Московский Данилов монастырь с запрещением священнодействовать, а из числа Угрешской братии лишено монашества 7 человек. Аарон был переведен в Бер-люки, а потом в Екатерининскую пустынь, где он жил до 1840 года, но умер не в монастыре, а в Москве, в мирском доме, где смерть застала его неожиданно, во время его посещения, и был он погребен в Покровском монастыре, что на убогих домах. По смерти его у него ничего не нашлось, ни денег, ни вещей.
Описание жизни этих двух игуменов покажется, быть может, некоторым соблазнительным, и меня осудят, что я рассказываю подобные обстоятельства, и потому (прибавлю в свое оправдание), что не ради осуждения тревожу я память своих предместников, но ради назидания читающим, дабы показать в резких чертах, до чего может уклониться человек, в каком бы звании он ни был, ежели он не будет постоянно блюсти себя, и в особенности, ежели монах не будет непрестанно памятовать своих обетов. Вступление в монашество есть действие совершенно добровольное; произнесение нами обетов совершается по свободному нашему произволению; почему и должны мы неусыпно блюсти себя и всеми силами стараться оградить себя от вредного влияния страстей, дабы не допустить их воспреобладать над нами; ибо строго судит Господь и жестоко наказует Он инока, уклонившегося от правой стези.
Как отец Израиль, так и отец Аарон, вступивши в монашество, позабыли, как видно, какие они имели побуждения оставить мир и, добровольно избравши жизнь монастырскую, к сожалению, мало ею дорожили; произнесли обет нестяжательности, его не хранили; поддались страсти сребролюбия и всем ей жертвовали; и чем же окончилась их жизнь? Один вовсе лишился монашества, другой умер с запрещением в служении, оба умерли не в обителях монашеских, а в мирских домах, в бесчестии и почти в нищете, сугубо наказанные таким образом от правосудия Божия за то, что они бесчестили монашество, которым вовсе не дорожили, и лишась идола своего стяжания, на которое надеялись и которому всем жертвовали.