Глава IV. Кириллов Новоезерский монастырь: архимандрит Феофан Соколов, игумен Лука; братия: игумен Аркадий, отец Вениамин; казначей Авраамий, Комаровский – послушник, потом игумен; Чихачов; Яковлев; архимандрит Феофан, его жизнь и кончина

При моем поступлении в Новоезерский монастырь, в июне 1832 года, уже 6 год был настоятелем игумен Аркадий, живший в казначейских келиях, потому что настоятельские занимал предместник его, находившийся на покое, архимандрит старец, Феофан¹⁹. Он поступил в Новоезерский монастырь из настоятелей одного из Новогородских монастырей, а до того времени был келейником митрополита Гавриила (Санкт-Петербургского и Новогородского 1763 г.) и милостынедателем, и владыка заметил, что пока он раздавал милостыню, у него никогда не было недостатка в деньгах, а когда на место отца Феофана поступил другой, то митрополичья казна стала оскудевать. В Новоезерские настоятели он был назначен еще в конце прошлого столетия, в 1793 году, из настоятелей, на место игумена Гедеона, смененного за слабое правление и посланного в Кириллов Белоезерский монастырь, где он и умер. Он не был заранее предуведомлен о приезде отца Феофана, и так как вел жизнь ни чем не лучше прочей братии и подолгу отлучался из монастыря, то и на этот раз его также там не случилось, вся братия была в разброде, так что новый настоятель нашел монастырь почти пустым, в совершенном упадке: строения валились, а поддержать их было нечем. О жизни братии лучше ничего не говорить: до того велика была их распущенность. Помолившись угоднику Божию, преподобному Кириллу, и все осмотрев, отец Феофан поехал обратно в Белоезерск, потому что, видя, в каком положении находился монастырь по нерадению игумена Гедеона, он убоялся остаться, отчаяваясь в возможности восстановить обитель. Когда Белоезерские боголюбивые граждане узнали, что отец Феофан возвратился в город и какая была тому причина, они собрались к нему и стали его убеждать, чтобы он не отказывался от Новоезерского монастыря, к которому они имели великое усердие, хотя, к сожалению, оно совершенно не приносило для обители никакой пользы по милости настоятеля. Они было порадовались, что туда назначили человека, о котором слышали как о подвижнике, отличавшемся строгостью своей жизни, и вот вдруг все их надежды рушились. Убеждаемый Белоезерскими гражданами, обещавшими отцу Феофану дать средства возобновить запустелый монастырь, он должен был сдаться и, видя всеобщее желание и готовность помогать ему, решился возвратиться в монастырь, сопровождаемый туда едва ли не всем городом. Более всех пожертвовал Г. Маньков: он дал деньгами 5 000 рублей и обещал отдать свой дом в городе под монастырское подворье; глядя на него, жертвовали и все другие, кто что мог: кто муку, кто рыбу, лес, известь, холст, даже деревянную посуду; из Белоезерска потянулся целый обоз.

Вот что я запомнил из рассказов монастырских старожилов.

Я нашел в монастыре братии человек до 70, в том числе 9 иеромонахов и 7 иеродиаконов.

Отец игумен Аркадий был тогда лет 60, ростом выше среднего, весьма благообразный и весь белый как лунь, к братии он был добр, к церкви прилежен и строго поддерживал порядок, установленный старцем Феофаном, и по монастырю, и по церкви. Он был из духовного звания; родные его жили неподалеку от Новоезерского монастыря, которым он управлял 6 лет при жизни отца Феофана и 12 лет после его смерти; он умер, будучи архимандритом.

В 1820 годах он был ризничным, а казначеем был тогда из Вологодских граждан отец Вениамин, который при старце Феофане весьма долго исправлял эту должность и был правой его рукой, почему и пользовался всем его доверием.

По соображениям и общему мнению братии, ему следовало быть преемником старца, так как Аркадий был тогда только еще ризничим и, кроме того, никогда не имел особых поручений. Иначе судил старец и выбор его по времени вполне оправдался. Отец Аркадий 18 лет правил обителью с великой для нее пользой и с честью окончил свою жизнь, всеми любимый и уважаемый, а отец Вениамин, от которого столько ожидали, глядя на его способности и на то полное доверие, которое имел к нему старец, благословивший его на начальство в Новогородские монастыри, но не в Новоезерский, был по времени игуменом Валаамским, но терпел великие скорби и искушения, вследствие чего и окончил свою печальную жизнь в архиерейском доме, в Костроме.

Казначеем я нашел отца Авраамия, ему было лет 40 (впоследствии строитель Дымского монастыря). Ризничим был отец Герасим, духовниками: отец Арсений (братский) и отец Анастасий (более для мирян), оба они были старые духовники. Гробовыми при мне были: Епифаний, мантийный монах (который при мне и умер), потом Мартирий, Питирим, также мантийный монах, ученик Макария, архимандрита Николо-Пешношского, пономарем, уставщик и головщик был Иларион, лет 60, левым клиросом правил иеродиакон Сергий, по времени жил в Сергиевской пустыне, а после того был наместник Толгского

монастыря.

При мне был весьма замечательный голос на левом клиросе (октава) – Вологодский купеческий сын, послушник Николай Иванович Венедиев, впоследствии иеродиакон Нафанаил, но вскоре умер. Рухлядный Иринарх оставил по себе добрую память: он перешел в Валаамский монастырь к (бывшему Новоезерскому казначею) игумену Вениамину, был сделан наместником, но во время искушения, нашедшего на Валаамский монастырь, пострадал и он и кончил дни свои в Архангельской епархии. До меня был келарем Амфилохий, который приобрел всеобщую любовь, и братия долго– долго вспоминала его хлебосольство; он был после того игуменом Коневским и архимандритом, а при мне келарем был немолодой послушник лет 40, Илья Иванович. Он был из Костромских купцов, роста небольшого; малого пострижения он почему-то не желал, но впоследствии был пострижен под именем Иоасафа. Этот человек мог служить примером во всех отношениях: жизни он был воздержной, честный, благонамеренный и благодушный, неоценимый и незаменяемый. Когда кто-нибудь из братии приходил к нему и выпрашивал для себя кусочек рыбки или булки, он приходил в великое затруднение и не знал, что ему делать, дать или отказать. Откажешь, пожалуй, оскорбишь брата, а дашь – сделаешься самочинным распорядителем монастырской собственности, и он от этого до того смущался, что потом, бывало, пойдет для успокоения совести к старцам на откровение и просит разрешить его недоумение.

Из иеродиаконов упомяну о Нифонте и Мефодии.

Нифонт был из Вологодских купеческих детей, по фамилии Заволожский. Когда ему было еще лет 17 от рода, он имел уже сильное желание вступить в монашество, но у него недоставало решимости осуществить своего намерения, и вот какой случай ускорил время его вступления в монастырь: во время утрени, при слушании чтения Великого канона, на 5 седмице Великого поста, он до того был сильно поражен прекрасными и умилительными словами канона, что тут же, не выходя из церкви, решился идти в монастырь и, не возвращаясь домой, зашел в чужой приход, купил разрешительную молитву, которую читают над покойником, и с ней–то, вместо паспорта, никому не сказавшись, отправился в Новоезерский монастырь, где и остался жить. При моем поступлении он был уже несколько лет иеродиаконом, и ему было тогда около 35. Иеромонашества он не принимал, был всеми весьма любим, так как характер имел кроткий. Честный, трезвый, деятельный и преданный обители, он ревностно заботился об ее пользе, и нравственной и вещественной, и в каком бы послушании ни потребовалось человека, он, не взирая на свою степень иеродиакона, шел безотговорочно исполнять волю монастырского начальства. Впоследствии, при архимандрите Иакове, он не пожелал остаться в монастыре, перешел в скит Нила Сорского.

Мефодий, из духовного звания, находился в Новоезерском монастыре лет около 50; в первые годы своего иеродиаконства он первенствовал, исполнял клиросное послушание и был уважаем от старца Феофана как за свою трезвость, так и за ученость и способность, почему старец и делал ему некоторые отличия от прочих. Но он не умел воспользоваться его к себе благорасположением и, возмечтав о себе, впал в высокоумие: «Господь же, хотяй всем спастися и в разум истины приити», попустил на него болезнь расслабления, продолжавшуюся около 20 лет и подавившую все его мечтания. После этого ему, казалось бы, только и оставалось, что смириться, но он впал в другую крайность: не имея более возможности похвалиться своими способностями, он обратил свои недуги себе в промышленность, выпрашивал у богомольцев пособия деньгами и вещами, и таким образом скопил немалую сумму. Он умер в 1831 году, почти в одно время со старцем Феофаном, отошедшим ко Господу 4 декабря, а он – 6-го. По его смерти келия его оказалась наполненной всяким хламом, в том числе было несколько мешков и кульков с сухарями, и когда стали разбирать в келии случайно брошенный бурачок с серными спицами, то он оказался не только вместилищем спичек, но и хранилищем собранных Мефодием сокровищ: из бурачка посыпались деньги: мелкого серебра было на 500 рублей ассигнациями. Ежели бы старец Феофан не предварил его своей кончиной и узнал бы об этом обстоятельстве, оно бы весьма его оскорбило, ибо он был о Мефодий совершенно иного понятия.

Любостяжательность этого старца напоминает мне еще одного корыстолюбца, Новоезерского рясофорного послушника, отца Афанасия. Он был родом из крестьян и 20 лет отдан в солдаты, причем отец его дал ему в награждение 500 рублей ассигнациями, которые он сумел сберечь в продолжении 27 лет, что, конечно, было дело нелегкое, потому что, вероятно, он терпел и нужду, видел и искушения, но страсть сребролюбия все в нем превозмогла и давала ему силы все побороть, так что, вышедши в отставку и вступивши в монастырь, он все-таки не мог отрешиться от этой страсти. Когда он пришел в монастырь, отец игумен Аркадий принял его, яко единого от убогих, дано было ему послушание прислуживать в кухне. Деньги свои (500 рублей ассигнациями) он вмазал в изразчатую печь и почитал их в безопасном месте, но, к его обличению, Господь попустил подобного человека подсмотреть, где клад у старца, и он им воспользовался. Эта утрата денег до того его поразила, что, несмотря на все увещания старцев покориться воле Божией и благодушно перенести эту потерю, он не мог себя пересилить, все продолжал скорбеть, пришел в помешательство и вскоре после того умер.

Из младшей братии я застал в монастыре между прочими: Комаровского Александра Федоровича, Чихачова Михаила Васильевича и Яковлева Павла Петровича.

Комаровский, родом из Белоезерских дворян, был лет 22 или 23, и уже года с три находился в монастыре. Мать его жила в Горицком монастыре при игумении Маврикии. Александр Федорович Комаровский имел характер кроткий смиренный, услужливый, за что был всеми и любим, и уважаем, и не только братией, но и самим игуменом Аркадием. Старец Феофан считал его своим самым искренним учеником, видимо, отличал его от прочих и, глядя на это особое к нему расположение старца, бывало, невольно ему позавидуешь. Многие про него говорили, что он со временем будет для обители вторым старцем Феофаном, и всеобщее расположение к нему было таково, что не будь он так молод его готовы были бы избрать себе в настоятели. Впоследствии времени это всеобщее желание видеть его начальником обители и осуществилось, но не на пользу ему, а к явному вреду обители и к великой скорби всей братии, к которой он видимо, изменился. Всех старших братий, напоминавших ему о прежних порядках, установленных старцем Феофаном, он стал преследовать и мало-помалу их вытеснил, окружил себя людьми неблагонадежными и неодобрительного поведения и в непродолжительное время до того расшатал Новоезерскую обитель, что теперь действительно ей остается ожидать только, чтобы Господь снова послал ей человека, подобного первому Феофану, но не второму. Вот что значат два разных человека и в одном и том же месте, и при одних и тех же условиях: один все разоренное и расстроенное воздвиг с великим трудом, другой все воздвигнутое с великим трудом и усовершенное многим временем поколебал и расстроил.

Шестнадцать лет спустя, когда в 1848 году я посетил Новоезерскую обитель, где Комаровский был уже игуменом (а я Угрешским казначеем), к крайнему моему сожалению, я не нашел в нем ни единой черты, которая бы могла мне напомнить, каким я его оставил. Вместо благообразного и смиренного юноши с белокурыми волосами, невольно каждого к нему располагавшего, я увидел перед собой тучного человека, черты все огрубели, волосы стали рыжеватыми; вместо мягкого голоса я слышал голос и хриплый, и резкий, и во всех движениях и приемах его, когда-то и тихих и смиренных, проглядывало что-то жесткое и самонадеянное.

За несколько дней до моего приезда (так как это было около 20 марта), только что окончилась Алексеевская ярмарка, с которой сбор бывает преимущественно медью, и я застал игумена, поверяющего ярмарочную выручку.

В той комнате, в которой сидел отец Феофан, четыре послушника считали насыпанные на полу медные деньги, а на столе я увидел грибную закуску и графин с водкой. Послушники попеременно, то один, то другой, подходили к игумену, жаловались, что у них заболела спина, считаючи деньги, и просили благословения подкрепиться (то есть, выпить водки), и игумен соизволял. Мне стало противно смотреть на эти проделки и я, не вытерпевши, сказал отцу Феофану: «Зачем это, отец игумен, делаете вы такие послабления и дозволяете в этих келиях поставлять водку? Помните вы, когда здесь жил блаженной памяти старец Феофан, с каким благоговением переступали мы его порог? Бывало придешь к двери и со страхом, и трепетом берешься за скобку, тихонько сотворишь молитву где страх там и благочестие. И в этих-то келиях, где жил старец Феофан, вы дозволяете теперь пить водку!»

Мое замечание не очень понравилось игумену, и он мне на это сказал: «На все есть свое время, и что возможно было тогда, того нельзя нам требовать теперь: не должно возлагать на слабого бремена неудобоносимые... Что всякое излишество предосудительно, я не отрицаю, но лучше слабость, чем высокоумие: кто ничего не пьет, тот гордится, а кто испивает, тот лучше смиряется...» – «Поставить вино было очень легко, – сказал я ему, – и вы едва ли встретили в этом сопротивление, а теперь попробуйте-ка убрать, так вот увидите, что выйдет. Вы этим поколеблете всю обитель до основания». Мои слова, к сожалению, осуществились. После этого моего свидания с отцом Феофаном нам уже не суждено было более видеться.

Главные его отступления от устава преподобного Кирилла и от постановлений старца Феофана, перед которым и он сам, казалось, благоговел, состояли в следующем: 1, он допустил в обители винопитие, строго воспрещенное основателем ее, преподобным Кириллом, и обновителем оной, старцем Феофаном; строгость, которую и ему надлежало бы усвоить, будучи сам воспитан в этом духе; 2, невнимательность к нравственности братии, что повлекло ко всеобщей распущенности, и, наконец, 3, несоблюдение Устава Церковного, и вследствие всего этого обитель стала, видимо, оскудевать в своих средствах. Но на этом не остановилось дело: вскоре у настоятеля с братией вышли несогласия и раздоры. Не постигаю, что могло побудить его к тому, чтобы уклониться от тех строгих правил подвижничества, которые внушал ему старец Феофан и которым он и сам столько лет следовал! По неведению? Но какой же настоятель может оправдываться тем, что по неведению избрал такой опасный путь, одинаково гибельный как для него самого, так и для обители?

Впоследствии обстоятельства так его стеснили, что, не имея возможности ни отклонить их, ни оправдаться в своих делах, он был постоянно вынуждаем прибегать к косвенным мерам, чтобы замять то и другое дело, и так как он имел людей искусных, которые за него действовали, то и вполне преуспел и избавился от дальнейших преследований. Он был переведен в Большой Кириллов Белоезерский монастырь, но это ни к чему не послужило, ибо и здесь ожидала его таковая же участь: избежав суда человеческого, он не избегнул суда Божия. Господь поруган не бывает. Он долго терпит о согрешениях наших, но всему есть мера и долготерпению, как оно ни велико. Чаша горечи, им самим для себя растворенная, отклоненная им в Новоезерском монастыре, продолжавшая наполняться в Кирилло-Белоезерском, его окончательно все-таки не миновала, и суждено ему было, по правосудию Божию, до дна испить ее в обители Соловецкой, куда, после долгих домогательств, он был, наконец, переведен и где его плачевная жизнь окончилась в 1871 году.

Чихачов Михаил Васильевич, из весьма древнего и известного дворянского рода, был лет 22, роста весьма высокого, видный и красивый юноша, говорил очень скоро и пел октавой. Волосы имел черные и в молодых его летах уже чрезвычайно скудные. Он был весьма добр, обходителен, простосердечен и ко всему временному и мирскому совершенно беспристрастен и равнодушен. Послушание он имел – клиросное пение, а когда ему приходилось читать сутки, то, так как он был весьма близорук и читать на обыкновенном аналое не мог, по благорасположению к нему настоятеля, для него был сделан превысокий аналой, соответственный его высокому росту. За свой добрый характер он был всеми весьма любим. Друг и товарищ отца Игнатия Брянчанинова, когда тот был сделан настоятелем Вологодского Лопотова Пельшемского монастыря (находящегося в 40 верстах от Кадникова), он перешел к нему и последовал за ним и в Сергиевскую пустынь (что на Петергофской дороге), когда отец Игнатий был переведен туда архимандритом в 1833 году. Здесь постриженный отцом Игнатием, Чихачов был назван Мисаилом. Священства он не желал и никаких видных должностей в монастыре никогда не принимал, вел жизнь уединенную и воздержную, и в Сергиевской пустыни, как и в Новоезерском монастыре, был всеми любим. Единственный его недостаток, впрочем, не от него зависевший, а происходивший от природных способностей, это слабость характера и неимение собственного своего суждения, почему и в старческих, преклонных летах он остался в этом отношении совершенным младенцем. При преемнике отца Игнатия Брянчанинова он пожелал воспринять схиму и при пострижении снова назван мирским своим именем, Михаилом. Он скончался в 1873 году, прожив в одном монастыре 40 лет, ничего не желая и ничего не добиваясь: воистинно великая заслуга!

Яковлев Павел Петрович, находящийся еще и поныне в живых. Он был родом из дворян, уроженец Костромской губернии, в 1832 году ему было лет за 20. Не очень высокого роста, приятной наружности и характера самого уживчивого, мягкого. Он был письмоводителем отца игумена и имел почерк весьма четкий и красивый и, кроме того, он пономарил ранние обедни у преподобного Кирилла. Впоследствии и он перешел в Сергиевскую пустынь, где и по сие время находится и много трудится для обители с великой для нее пользой, и это говорю не как похвалу, но как истину.

В мою бытность в Новоезерском монастыре поступил туда один из владельцев Череповского уезда, некто господин Каменев, человек уже весьма преклонных лет, почему и не имел никакого послушания, но просто жил в монастыре и ходил в церковь молиться Богу. Будучи весьма крепок на ухо, он всегда становился возле самого чтеца, что не всем нравилось. Всю какую он имел движимость, скот, лошадей, все отдал в монастырь при своем поступлении. Понятия у него были совершенно своеобразные: так, например, он пожелал однажды по своему усердию бывшие в церкви местные свечи заменить новыми и при этом распорядился так, чтобы свечи были неравной величины: самую большую – Спасителю, несколько поменьше – Божией Матери, а к иконе преподобного Кирилла и еще менее, и когда его стали спрашивать, для чего он так сделал, то он отвечал весьма простодушно: «Ведь не могу же я их всех равнять».

В заключение воспоминаний моих о Новоезерском монастыре, скажу еще все, что знаю и что слышал о старце Феофане, находившемся там настоятелем более 30 лет и б лет пребывавшем на покое. В мое время ему было лет 80 или более; роста он был среднего, весьма погорблен, бороду имел большую, окладистую, но волосы небольшие, брови нависшие, лицо белое, глаза быстрые и проницательные. Палки или трости он не употреблял, но его под руку водил келейник, носил он всегда креповый клобук и рясу, а не мантию, и всегда был с архимандричьим крестом. Говорил он негромко, но внятно, ясно и с расстановкой, по большей части заимствуя слово от Божественного Писания.

В последние годы его образ жизни был следующий (как мне рассказывали другие и что отчасти мог усмотреть я и сам): ко всем службам он всегда приходил до начала, стоял в алтаре, в отсутствие игумена назначал чтение Пролога и Благовестника. Установленный им порядок по церкви при нем иснолнялся в точности, пение было чисто столбовое. Вероятно, все это введено ко времени открытия им общежития в 1790-х годах. В последние годы, живя на покое, в братскую трапезу он не ходил; пишу употреблял единожды днем и пил чай в три часа и после того принимал тех, которые приходили к нему, чтобы получить благословение и желали слышать слово на пользу. Многие из посетителей сообщали некоторым из братии, что испытывали на себе, как сбываются его предсказания. Всеобщее доверие к нему было так велико, что в важных случаях предварительно прибегали к его советам и не предпринимали никакого дела без его благословения. Современники его прежней жизни сказывали, что он в труде был неутомим: выстаивал все службы; после утрени отдыхал всего только один час; шел к ранней обедни, после которой оставался в церкви и, по желанию богомольцев, не переставал служить молебны и панихиды до самой поздней обедни.

Воздержание его было таковое: в святую и великую Четыредесятницу он употреблял пишу только дважды в седмицу – в субботу и в неделю, а в прочие дни пребывал совершенно без всякой пищи; но при том, когда случалось, что кто-нибудь из богомольцев приглашал его к себе на гостинницу и предлагал ему чай, он никогда не отказывался; и были такие случаи, что ему приходилось от богатых богомольцев переходить по приглашению к самым беднейшим, и он безразлично принимал угощение у каждого ему предлагаемое.

Так мирно текли его дни, и он не имел никаких недугов телесных, кроме старости, сохранив до кончины твердую память, зрение и слово.

Вот последний случай в его жизни, еще более подтверждавший всеобщее мнение, что он имел дар предведения (это было в день Введения Божией Матери, ноября 21, 1832 года): после братской трапезы разнесся слух, что старец Феофан едет в Горицкий монастырь, а было весьма холодно, градусов до 30. Это всех встревожило, а в особенности отца игумена, который всячески старался отклонить старца от этой поездки, так как прежде он никогда туда не езжал зимой, но, несмотря на все доводы, старец остался непреклонным. Кое-как собрали ему кибиточку, в которой он поехал в Белоезерск и пристал на монастырском подворье, которым в это время заведывала одна купеческая вдова, Наталья Ивановна, и принимала богомольцев. Старец имел обыкновение, посещая Горицкую обитель, привозить ей в дар значительное количество пудов рыбы, велел и на этот раз купить в Белоезерске пудов с 20 рыбы, и из них пуда с 4 оставить на подворье в распоряжение Натальи Ивановны, которой сказал: «А вот у тебя будут проезжие гости, а ты потрудись их прими, не поскучай, это время будет непродолжительно».

Переночевав, отправился в Большой Кириллов монастырь и там, поклонившись святым мощам преподобного Кирилла, поехал далее, в Горицкий, до которого 7 верст. Столь неожиданный приезд старца встревожил весь монастырь. Заметив это, старец сказал им, что он посещает их в последний раз. Он располагал было провести там несколько дней, но, неизвестно почему, вдруг изменил свое намерение и пробыл только одни сутки. Во все это время он не давал себе ни малейшего покоя: обходил все монастырские заведения и, по возможности, келии, всем делал наставления и со всеми прощался, хоть, по-видимому, в его здоровье не было заметно никакого изменения, так что некоторые из стариц стали уже друг у друга спрашивать, да не оскорбился ли чем старец, что отказывается у нас впредь бывать?

На обратном пути в Белоезерск, он, переночевав, почувствовал себя до того нехорошо, что в алтаре стоять уже не мог, где ему казалось холодно, и через всю церковь идти было трудно, и потому становился у западной стены церкви между печей, но все-таки, невзирая на свою слабость, неупустительно ходил ко всем службам и в таком состоянии находился до 4 декабря, которое пришлось в субботу. В этот день игумена у утрени не было, и чтением Пролога и Благовестика распорядился старец Феофан. И вот какой особенный для меня случай сохранился в воспоминаниях об этом дне. В это время я находился в послушании при кухне помощника келаря. Желая получить благословение старца после утрени, я вышел в сени несколько ранее его выхода и остановился дожидаться его и когда он вышел, я поклонился ему в ноги и, приняв от него благословение, направился к лестнице, до которой было несколько шагов, а спустившись до половины лестницы, я приостановился, чтобы еще взглянуть на старца, уходящего в келию, но, к крайнему моему удивлению, я увидел его неподвижно стоящим на одном месте и пристально смотрящим мне вослед и когда я на него оглянулся, он тронулся с места и медленно побрел в свою келию. Это было последним его посещением церкви, и я его более уже не видал. После ранней литургии отец игумен с братией его соборовал и приобщал Святых Таин; к поздней обедне старец желал было идти, но его отговорили, а к вечерне он до того ослаб, что и сам почувствовал, что идти не в силах, и потому вечерню с канонами и акафистом у него правили в келии, и после того еще некоторые из братий его посещали, а отец игумен оставался при нем неотходно. Он со всеми мог еще разговаривать, и сказал, между прочим, что ежели он будет не в силах идти к утрене, чтобы ее справили у него в келии. В исходе 9 часа он до того ослабел, что пожелал, чтобы ему питали отходную... Двенадцать раз ударили в большой колокол... и весь монастырь узнал, что старца не стало в живых. Тело его простояло в келии 8 дней и нимало не изменилось; погребение последовало на 9 день, в воскресение, декабря 12-го; отпевание совершалось в теплой церкви Смоленской Божией Матери; по окончании отпевания тело вынесли из церкви, обнесли вокруг собора и в оный внесли и там предали земле, с левой стороны царских врат под аркой, с противоположной стороны святых мощей преподобного Кирилла. Отпевание совершал отец благочинный, архимандрит Кирилловский, Иннокентий, бывший прежде наместником в Невской Лавре. Богомольцев было многое множество, приезжали очень издалека. После его смерти все его келейные вещи, конечно незначительные, розданы многим на память о старце. После его смерти осталось духовное завещание, из которого видно было, что еще задолго до его смерти было ему особенно свыше указано место, где погребсти его.