Глава V. Хождение в Киев; Пешношский монастырь; Оптина пустынь; исторические сведения; отец Леонид; ученики его; старцы: Диомид, Вассиан; Гавриил-пустынник; свойства отца Леонида; действие умной молитвы: Матрона; Киев; Софрониева пустынь, порядок в оной; отец Иоасаф; отец Феодосии; Глинская пустынь; возвращение в Оптину пустынь.

После кончины старца Феофана я продолжал жить в Новоезерском монастыре еще с полгода. В начале июня я возвратился домой, в Вологду, а в первых числах июля собрался на богомолье в Киев. Пока я снаряжался в путь, пришли в Вологду два послушника, возвращавшиеся из Соловецкого монастыря и шедшие в Москву. Оказалось, что один из них был племянником Горицкой монахини Клеопатры, мне известной, с ним вместе я и сговорился идти. Когда мы уже совершенно приготовились в путь, мои родные пошли провожать нас до Московской заставы и, не доходя до нее, мы зашли в дом умалишенных, находившийся от нее неподалеку. В ту пору там временно содержался один юродивый, некто Николай Матвеевич Рынин. О нем рассказывали, что он будто бы предузнает будущее, почему мои родные и стали спрашивать его обо мне: о моем вступлении в монастырь, о путешествии в Киев и прочее, и всем им и на все вопросы он повторял все одно и тоже: «Никола никуда не ходит, Никола не ходит», и при этом делал рукой движение, как будто стучит палкой об пол.

Ежели этот юродивый имел дар предведения и можно верить подобным предвещаниям, то на мне действительно сбылось по его слову. Я вскоре после того поступил в Угрешский монастырь, и с тех пор безвыходно живу сорок лет в обители Святителя Николая. По пути мы заходили в Корнилиев монастырь²⁰, хотя и штатный, но благоустроенный и чистенький. Он был в то время под управлением отца игумена Израиля.

Оттуда мы пошли к Павлу Обнорскому²¹. Монастырь тоже штатный и игуменский. Игуменом тогда был отец Макарий, из священников. Повидимости, монастырь казался не очень благоустроенным и, хотя зданий каменных было очень довольно, но у некоторых крыши были прогнившие, во многих келиях окна были без рам и рамы без стекол, братии было мало.

В Ярославле мы пробыли всего трое суток, поклонялись святым иконам и мощам Ярославских чудотворцев. В то время в Спасском монастыре, что при архиерейском доме, только что окончено было украшение церкви стенным писанием работы художника Медведева. В Ростове мы провели несколько дней и посещали все монастыри: Богоявленский²², Петра Царевича²³ и Яковлевский²⁴, и отправились далее в Переяславль Залесский. По пути заходили в монастыри Троицкий Данилов²⁵ и Никитский²⁶, названные так по имени своих основателей, преподобного Даниила, жившего во дни княжения великого князя Василия Васильевича, и Никиты Столпника, преставившегося, как полагают, около 1186 года. Данилов монастырь в полутора верстах от Переяславля, а Никитский в 3 верстах.

Мы остановились на квартире близ Феодоровского²⁷ монастыря и ходили осматривать развалины старого Горицкого или Горийского, монастыря, основанного, как рассказывают, преподобной Евфросинией, супругой великого князя Дмитрия Донского. В этом монастыре полагал начало наш Вологодский угодник преподобный Димитрий Прилуцкий. Главная церковь обращена в городской собор, монастырь упразднен в 1764 году.

В Феодоровском монастыре игуменией была тогда Серафима, и в то время проживала там некая особа, по имени Фотина, покровительствуемая графиней Анной Алексеевной Орловой, так как она была ученица архимандрита Фотия. Первое время ее пребывания принесло обители великую пользу: она исправила все ветхости и привела оную в благолепное состояние, при помощи графини, снабжавшей ее средствами. О Фотине было много толков; она жила в отдельной келье и окружала себя какой-то таинственностью, впоследствии она уехала в Санкт-Петербург и, говорят, окончила жизнь в миру.

Из Переяславля мы пришли в Троицкую Лавру. Я в ней никогда еще не бывал и, сравнивая ее с нашими убогими иноческими обителями, я был поражен каким-то благоговейным страхом при виде ее величественности и благолепия, так что даже не смел и думать о том, чтобы знакомиться с кем-нибудь из монашествующих.

В Москве мы пристали на Пятницкой улице, на постоялом дворе.

Посетивши соборы и поклонившись Кремлевской святыне, я отправился с теми же двумя послушниками в Николо-Пешношскую пустынь, основанную учеником Преподобного Сергия, Мефодием, находящуюся в 80 верстах от Москвы и в 25 от уездного города Дмитрова. У спутника моего, послушника Евфимия (племянника матери Клеопатры) был там дядя, иеромонах Димитрий, ризничим. Настоятельствовал в то время отец-строитель Максим, родом из Тверских купцов и в 1790 годах постриженный на Пешноше. Он полагал начало при известном старце схииеромонахе и архимандрите, Санаксарском постриженнике, Макарии, при котором Пешношская обитель процвела и прославилась.

Отец Максим был несколько лет братским духовником, потом строителем Московского Сретенского монастыря, казначеем Берлюковским, а с 1819 года Пешношским строителем по смене Пахомия. Казначей был Варсонофий. В то время там жительствовал на покое бывший Даниловский архимандрит, прежний наместник Чудова монастыря и числившийся игуменом Угрешским, Феофилакт; он скончался в Пешноше в 1841 или 1842 году.

Порядок по церкви и по трапезе я нашел такой же, как и в Новоезерском монастыре.

Тогда кое-кто из братии рассказывал нам, что незадолго до нас в обитель приезжал известный Оптинский старец, отец Леонид, который оставил неизгладимое воспоминание о своем духовном ведении и старческой опытности. Он пробыл на Пешноше более недели и занимался с братией, и от его прозорливого духовного ока не могли укрыться некоторые из монашеских недостатков обители, не замечаемые тамошними старцами, которые, однако, в то время пользовались всеобщим уважением. В числе братии находился там некий брат, которого имени я теперь и не припомню. Все его считали за подвижника, взирая на его строгую жизнь, но иначе судил старец Леонид. По неоднократном беседовании с ним, прозорливый старец убедился, что мнимый подвижник одержим духом прелести, и потому, призвав братского духовника, советовал за означенным братом бдительно следить и охранять его, говоря, что он близок к опасности.

И действительно, предсказания старца Леонида сбылись: немного времени спустя после его отъезда, несчастная смерть постигла брата, заподозренного в прелести: его нашли повесившимся. Вот каково было духовное ведение старца и вот что значит проходить опасный путь подвижничества не с истинным духом кротости и смиренномудрия!

Возвратившись с Пешноши в Москву, я расстался с моими двумя спутниками: они пошли к себе на родину, в Смоленск, а я один отправился пешком в Оптину Козельскую пустынь, на Калугу.

Я имел от отца Игнатия (Брянчанинова), игумена Лопотова Пельшемского монастыря, письма к двум старцам Оптиной пустыни: отцу Леониду (выше помянутому) и отцу иеромонаху Иларию (Младшему).

Благодаря их содействию мне дозволено было пожить на пасеке, близ скита, у отца Диомида. Я провел там время более трех недель и, пользуясь благорасположением старца Леонида, ходил к нему на полунощное правило и на откровение помыслов.

В то время настоятелем Оптиной пустыни был старец-строитель Моисей, а брат его, отец Антоний, начальником скита.

Прежде чем стану говорить о моем пребывании в скиту и о старцах, скажу несколько слов о самой пустыни, о строителе Моисее и о скитоначальнике Антонии.

Оптина пустынь, как гласит предание, была основана в XV столетии, но кем и по какому поводу, неизвестно; во время самозванцев была разорена, потом возобновлена; в 1717 году упразднена; при Императрице Екатерине I снова восстановлена, но в продолжение почти 70 лет, весьма оскудевшая и обнищавшая, она еле-еле существовала до 1796 года, пока не обратил на нее внимание блаженной памяти преосвященный Платон, архиепископ Московский и Калужский. Он прислал в Оптину пустынь строителя из Николо-Пешношского монастыря и поручил архимандриту Пешношскому Макарию следить за обителью. С этого времени обитель стала благоустрояться и достигла до того цветущего состояния, в котором видим ее теперь. В 1820 годах, во время управления Калужской епархией преосвященного Филарета (впоследствии митрополита Киевского), игуменом Оптинским находился Даниил, бывший эконом в доме архиерея. Владыка любил посещать Оптину пустынь и в 1821 году пожелал устроить при оной скит.

В то время в Смоленской губернии, в Рославских лесах, в 40 верстах от города Рославля, в имении владельца Броневского (где издавна подвизались знаменитые старцы: Варнава, Никита, Иаков, Василиск, Зосима и другие), жили: иеросхимонах Афанасий, Дорофей, Досифей, Тимофей и Александр. Их часто посещал один из великих старцев Оптинских, отец Феофан, в 1819 году отошедший ко Господу.

В 1820 году отец Тимофей посетил Оптину пустынь и был представлен преосвященному Филарету игуменом Даниилом, и владыка предложил ему переместиться из Рославльских лесов и заняться устройством Оптинского скита, и в 1821 году отец Тимофей (впоследствии строитель Моисей), брат его Александр (Антоний), Иларий и Савватий, прибыли в Оптину пустынь и положили основание скиту. В следующем, 1822, году преосвященный постриг в монашество Тимофея, назвав Моисеем, а Александра – Антонием. Когда в 1825 году отец игумен Даниил был переведен архимандритом в Лихвинский Добрый монастырь, на его место строителем Оптиной пустыни был определен отец Моисей, а отец Антоний – скитоначальником, хотя еще он был только иеродиаконом; во иеромонаха его посвятили уже два года спустя.

Отца Макария (который был начальником скита после отца Антония) в то время еще не было: он находился тогда в Площанской пустыни Орловской епархии, где полагал начало, и перешел оттуда в 1834 году, когда, после вторичного моего пребывания в Оптиной пустыни, я оставил ее с отцом-иеромонахом Иларием.

Старец, иеромонах Леонид, к которому я имел письмо от отца Игнатия, был уроженцем города Корчевы, по фамилии Наголкин. Он родился в 1769 году и, следовательно, когда я стал знать его, имел уже с лишком 60 лет от рождения. Он полагал начало в Оптиной пустыни, куда поступил в 1797 году, потом перешел в Белобережскую пустынь, в которой и был пострижен в монашество и посвящен во иеромонаха. Жил несколько времени в Чолнском монастыре, где тогда жительствовал старец Феодор, ученик Паисия Величковского; был настоятелем Белобережским в течение нескольких лет и, отказавшись от настоятельства, со старцами Феодором и Клеопой пустынножительствовал в уединенной келии; жил неподолгу в Валаамском монастыре, в Палеостровской пустыни, в обители преподобного Александра Свирского (где старец Феодор и скончался), находился в Площанской обители и, наконец, в 1829 году прибыл в скит Оптиной пустыни.

Отец Леонид был ростом выше среднего, довольно полный, лицо имел круглое, взгляд быстрый и проницательный, бороду небольшую, седую и волосы густые, длинные, спускавшиеся на плечи. Келия старца находилась тогда на пасеке, по причине мирских посетителей. Она была небольшая, но, впрочем, довольно вместительная, и разделялась на 4 отделения, или комнатки, а через сени – кухня, в которой жил Георгий (во иночестве Геронтий, и впоследствии игумен Тихоновой пустыни). Келия старца никогда не запиралась, ни днем, ни ночью, и к нему доступ был свободен во всякое время, приходил, кто хотел, и он принимал каждого, выслушивал внимательно и врачевал духовно недуги душевные и сердечные, но были случаи, что и немощам телесным приносила помощь его молитва. По болезненности своей старец все более лежал. Стены его келии были бревенчатые, ничем не покрытые, ни украшенные; в переднем углу находились две большие иконы в рост: преподобного Александра и ангела-хранителя; перед ними горела неугасимая лампада и стоял аналой с крестом и Евангелием; перед ними совершалось полуночное правило. Приходившие к старцу ученики на откровение обыкновенно становились на колени и так исповедывали свои помыслы и согрешения. Это была повседневная исповедь, тщательное очищение совести, приучавшая каждого ко внимательному блюдению за собой и охранявшая молодых послушников от пагубной мысли, что малые грехи неважны: кто бдительно следит за помыслами своими, тот, конечно, не совершит никогда и предосудительного действия.

При келиях старца находились в то время следующие из его учеников:

1) послушник Павел (Петрович) Тамбовцев, из купеческого звания, лет 25 или около того, от природы весьма умный и даровитый, получивший некоторое образование в миру, но более самообразовавшийся под мудрым руководством опытного старца, человек ласковый и приветливый, но, как мне казалось, не вполне искренний (быть может, и грешу против него). Он был письмоводителем старца, писал его письма, делал выписки и отчасти был и келейником. Отец его был Белогородский купец, сперва весьма богатый, потом разорившийся, и вследствие того, в порыве отчаяния, сам прекративший свою жизнь. Мысль, что отец его, которого он нежно любил, самоубийца, его терзала и не давала ему покоя, он медленно гас и года через два после того, как я его стал знать, он скончался лет 26 от рождения.

2) Георгий, второй келейник старца и его повар, мне пришелся весьма по сердцу; он был человек весьма радушный, добрый, простосердечный и очень словоохотливый. В монашестве названный Геронтием, он был впоследствии игуменом Тихоновой пустыни.

3) Рясофорный монах Александр, впоследствии Авраамий.

4) Другой Александр, уроженец города Мологи, по фамилии Мальцов, из купеческого звания, и 5) монах Макарий Грузинов, из крестьян Вологодской губернии, были ближайшими учениками старца Леонида.

Старец Диомид, у которого я жил на пасеке в келии, был весьма добрый и простой человек, имевший много странностей, что, впрочем, не мешало ему быть подвижником. Когда он говорил, бывало то не знаешь, говорит ли он шутя, или вправду. Мне случилось однажды надеть его сапоги, но носить их не было возможности: по всей подошве изнутри были преострые гвозди.

При поварне поваром был послушник Николай (Демутье), в иночестве Никодим, впоследствии архимандрит Малоярославецкого монастыря.

В числе клиросных был послушник Михаил (Иванович), как по фамилии – не упомню (брат теперешнего игумена Оптинской пустыни), из купеческого звания, из Белгорода. Он имел прекрасный характер и был весьма хорошей нравственности; впоследствии времени екклесиарх и архимандрит Киево-Печерской Лавры. Мне случилось однажды у него в келии пить чай, и его беседа была так усладительна, что и по сие время у меня сохранилось о нем самое приятное воспоминание.

Вассиан, старец-схимонах. Мне сказывали, что он жил на пасеке, когда еще не было и скита; при нем из Рославльских лесов пришли Моисей и Антоний, еще не постриженные тогда, и потому, по старой памяти, он и впоследствии времени обходился с ними попросту и продолжал их называть «брат Моисей и брат Антоний». Он был уже преклонных лет, характера строптивого и в обхождении очень суров, роста был высокого и крепкого телосложения. Между прочими особенностями он имел еще и странный обычай: прибивать деревянные кресты на высокие сосны, которые оттого скоро засыхали, и как его ни уговаривали не делать того, он никого не слушал и все-таки делал по-своему. Несмотря на все свои странности, он был любим и уважаем митрополитом Киевским Филаретом, который знал его еще в бытность свою епископом Калужским; он и постригал старца в схиму и когда, бывал в Оптиной пустыни проездом из Киева, всегда беседовал с ним и ласкал его. Я был у старца в келии: он обошелся со мной приветливо и водил меня даже к себе в подполье, где у него стоял гроб; но, впрочем, он этим нисколько не кичился, не вменял за великое, что приготовил для себя гроб и, свыкнувшись с памятованием о смерти, в гробу, как в простом ящике, берег огородные овощи.

Гавриил-пустынник. Он был родом молдаванин, но кто он был и откуда, мне не известно. Его келия была в лесу, с версту от монастыря, обнесена забором досчатым с маленькой калиткой, на которую привешивался ярлычек с надписью: принимает ли он посетитей или нет. Келия была деревянная, разделенная на ровные четыре части, печь была посередине и нагревала все четыре комнатки. Первая была передняя, вторая, где он готовил кушанье; тут был у него и колодец, третья, где он принимал посетителей, и четвертая – его спальня. В подполье у него также был деревянный гроб и было устроено вроде молельни. Пустынник имел лет около пятидесяти от рождения, был темнорусый, в разговоре весьма боек и более говорил о своих мирских знакомых и благотворителях. В монастыре его не одобряли, называли его самочинником, потому что он жил по своему уставу, не подчиняясь монастырскому, и вообще мало относился к старцам. Впоследствии он из пустыни вышел и вступил на путь странничества.

Оптинские старцы отзываются о пустынниках не весьма одобрительно и, быть может, не без основания. Вот случай, о котором мне рассказывали: некто поселился пустынножительствовать верстах в трех от монастыря; сделал себе землянку и, когда уже совсем устроился, пришел к старцу Леониду за советом и за благословением на жительство в пустынной келье. Старец, выслушав его и разобрав все его обстоятельства и намерения, не одобрил его и не благословил его оставаться в пустыни. Много прошло времени, и так как он вторично к старцу не приходил, то и вздумалось отцу Леониду послать одного из учеников своих узнать, принял ли приходивший к нему отшельник его совет? Доискались места, где находилась пустынная келия, и оказалось, что землянка стояла обрушенная, и в ней останки пустынника уже полуистлевшие. Неизвестным осталось: сперва ли умер отшельник, и обрушившаяся землянка прикрыла его уже мертвое тело, или смерть его приключилась от падения на него хижины.

Вот что значит жить самочинно и не следовать старческому совету. Быть может, и даже весьма вероятно, что отец Леонид провидел, что пустынническая жизнь не будет отшельнику на пользу, и потому-то и не советовал ему подвизаться на этом поприще. В последние годы своей жизни отец Леонид не мог уже столько заниматься своими учениками, ибо велико было стечение к нему мирских людей изо всех местностей России и всех сословий и званий. В особенности же был велик наплыв из некоторых женских монастырей инокинь, которые считали себя ученицами отца Леонида. В том числе были монахини пустыни Борисовки, находящейся в Курской губернии (и состоящей на содержании графов Шереметевых в их собственных владениях, ими основанной на их иждивение). Эта женская обитель, весьма многочисленная, была разделена на два старчества: одна половина, и в том числе тогдашняя настоятельница, находилась под старчеством отца Леонида Оптинского, а другая была под духовным руководством Филарета, старца Глинской пустыни, и обоим старцам было немалое затруднение умиротворить обе стороны, но, при всем их старании, они не могли достигнуть того, чтобы единомыслие утвердилось в монастыре. Для знавших старца Леонида нимало не удивительно, что столько отовсюду боголюбцев стекалось к этому духовному и (мы, не обинуясь, скажем) прозорливому мужу. Долговременная жизнь, проведенная им в постоянном трезвении ума, весьма обширного от природы и одаренного необыкновенной памятью, но еще более обогатившегося вследствие непрерывного упражнения в чтении отеческих книг, развила в старце способность, как будто в отверстой книге, читать в судьбах человеческих. Припоминая случившееся, обсуживая могущее быть и сопоставляя в разные времена сбывавшееся, он выводил свои заключения о исходе того или другого дела и в данном случае умел прилагать с пользой плоды своих долговременных наблюдений, хранившихся в запасах его обширной памяти. Природная проницательность вследствие долгого навыка и всегдашнего упражнения ума, доходившая до прозорливости, действовала в нем, конечно, не без особой благодати Божией, которая, видимо, опочила на сем незлобиво-кротком и богомудром старце, тщательно приумножавшем дарованные ему десять талантов, и потому он действительно был опытным духовным руководителем. Многие из его предсказаний сбывались и еще более подтверждали всеобщее мнение, что не одними человеческими силами приводилось в исполнение совершаемое отцом Леонидом, но особым содействием Божиим, дивным во святых своих. Говоря об отце Леониде, упомяну об одной из его учениц, пришедшей мне на память. Этот рассказ относится к давнему времени, именно к тому, когда отец Леонид жительствовал еще в Свирском монастыре.

Вот, что мне рассказывал отец Иларий. Верстах в 20 от Свирского монастыря, в одном крестьянском семействе была одна женщина, не очень уже молодых лет, по имени Матрона. Детей она не имела, а семейство ее состояло из мужа и свекра со свекровью. Первые годы своего замужества Матрона прожила довольно спокойно и мирно, но мало-помалу она стала примечать всеобщее охлаждение всего семейства, быть может, потому, что она была бездетной; и это нерасположение к ней мужа и его родителей дошло постепенно до совершенной ненависти, так что жизнь в семействе стала, наконец, для бедной женщины невыносимой. Соседи, видя ее горестное положение, посоветовали ей сходить в Свирский монастырь к старцу Леониду, известному во всем околодке своим подвижничеством и в простонародии получившему название вещуна, так как многие прибегали к нему не только в скорбях и болезнях душевных, которые он врачевал мудрым и простым словом своим, но он оказывал помощь и в недугах телесных, преимущественно употребляя святую воду и елей, и, по благодати Божией, болящие получали облегчение и совершенное здравие. Внимательно выслушав все обстоятельства жизни скорбящей Матроны, старец преподал ей совет все терпеть Бога ради и, вручив ей четки, научил ее творить Иисусову молитву. Возвратившись домой, подкрепленная духом, Матрона стала жить по совету старца, непрестанно творила втайне устную молитву Иисусову, от чего и стала ощущать спокойствие в душе и мало-помалу пришла в совершенное равнодушие ко всем скорбям своим, через что и взяла верх над семейством, которое, видя ее невозмутимое спокойствие, поневоле должно было ощутить нравственное превосходство и, быть может, не сознавая того, подчинилось ее влиянию. Так как она была бездетной, то и дали ей полную свободу удалиться из семейства, чем она воспользовалась и, поселившись в одной из ближайших к Свирскому монастырю деревень, вскоре сделалась совершенно ученицей отца Леонида. Должно думать, что прозорливый старец читал в сердце этой женщины и, проразумевая ее внутренние достоинства, признал ее способной к духовной жизни и нашел возможным, посредством глубокого смирения, отсечения воли и самосознания, руководить ее к стяжанию умной молитвы. Ожидания старца оправдались, хотя не скоро, но в продолжение 10 лет она достигла того духовного настроения, при котором получается дар умной молитвы.

К сожалению, в современном монашестве весьма редко приходится слышать о деятелях умной молитвы, которую почему-то считают несовместной с духом времени. Это происходит, без сомнения оттого, что дух наш слишком овеществился и плоть воспреобладала над духом.

После Успениева дня я отправился из Оптиной пустыни в Киев, куда пришел вечером августа 29-го и остановился в Печерской части города, на квартире против деревянной церкви святого Владимира, бывшей на плац-параде. Я ходил ко всем службам в Печерский монастырь и посетил все пещеры. В это время в числе богомольцев находился в Киеве иеродиакон Коневского монастыря Иона; я с ним познакомился и, пробыв две недели в Киеве, мы отправились в обратный путь. По дороге мы заходили в Софрониеву пустынь, в Путивльском уезде, при большом болоте, по имени Молче²⁸. Монастырь на возвышенной горе, в прекрасной местности. Он окружен с одной стороны кленовой, дубовой и липовой рощей, а с прочих сторон – плодовитыми садами, которых насчитывают до шести; в них есть и пчельники. Братия, преимущественно из малороссов, весьма радушна и гостеприимна. В порядке по церкви я нашел некоторое отличие от установленного в Новоезерском монастыре, и пение не столбовое, а Киевского напева. Во время «Хвалите имя Господне» за всенощным бдением два иеродиакона предшествуют иеромонаху и имеют на плечах серебряные фимиамницы с рукоятью, называемые кацеи. В братской трапезе порядок был следующий: по совершении трапезы до восстания передают по столу крошенку, в которую складывают оставшиеся укрухи; потом, когда все встанут и иеродиакон говорит ектению, в это время служащий иеромонах ударяет в колокольчик за вервицу.

Пречистую не раздробляют, как везде принято, а обносят ее на панагиаре, и каждый отщипывает для себя частицу. Когда это кончится, служащий становится с иконой (перед которой поставляют два подсвечника), братия подходит прикладываться и становится после того в две шеренги по старшинству, а у самых выходных дверей повар в белом фартуке лежит ниц лицом и у всех исходящих просит прощения, и каждый отвечает ему: «Бог простит!» Пустынь эта очень многолюдна братией, средствами достаточна, но нимало не замечательна своими строениями; богомольцев и посетителей бывает довольно.

Между братией тогда хранилось еще предание о духе старчества, которым эта обитель славилась в прежнее время, и в конце прошлого столетия там были великие старцы. Один из настоятелей, по имени Иоасаф, невзирая на все тяготы начальственных трудов, выстаивал все церковные службы и, кроме того, по окончании дня, проводил ночи в списывании духовных книг до благовеста к утрени, после чего шел в церковь, отстаивал утреню, а для отдыха оставлял себе время между утреней и литургией; и таковую жизнь он провождал много лет. В один день он не пришел к утрени, а так как его отсутствие было дело необычное, казначей пошел к нему узнать о его здоровье и нашел его плачущим, и когда он стал расспрашивать его о причине этих слез, то настоятель сказал: «Как же мне, грешному и окаянному, не плакать? Какой я удостоился благодати, стою ли я этого? В сию ночь ко мне приходили 12 апостолов, и меня, недостойного и убогого, произвели в Патриархи». После того отец Иоасаф мало-помалу пришел в помешательство и умер в совершенном помрачении рассудка. Мне рассказывали, что в начале нынешнего столетия в этой обители был ужасный случай, который на долгое время не изгладится из памяти братии. Там был некто иеросхимонах Феодосий, славившийся своей строгой жизнью и, будучи сам подвижником, он имел и учеников, которые до того были уверены в непогрешимости его учения и в святости его жизни, что ожидали даже какого-нибудь знамения в час его кончины (в числе учеников его находился и Филарет, который впоследствии времени был настоятелем Глинской пустыни). Отец Феодосий жил на пасеке, поблизости от монастыря. Несмотря на строго подвижническую жизнь его, от опытного ока Софрониевских старцев не ускользнуло его духовное самообольщение: они усмотрели в нем признаки гордости. С общего совета настоятеля и старших братий определено было исследовать образ мыслей старца и, буде окажется нужным, прибегнуть к врачеству духовному. По приглашении его на собор и по испытании, опытные старцы удостоверились, что он действительно одержим духом самомнения и, по общему приговору, для уврачевания его гордости, ему предложили послушание принять на себя чтение в церкви псалтири. Старец Феодосий сильно вознегодовал и выразился так: «Разве только это-то и заслужил я, что меня, старика, вы равняете с послушниками, хотите заставить читать псалтирь?» Тут же он отринул от себя всех своих учеников, остался при своем мнении и, сколько старцы ни старались убедить его в явном его самообольщении, увещания их успеха не имели. Он даже до того раздражился против всех старцев, что стал упрекать их, высказывая каждому те недостатки, которые они имели. Прошло еще немного дней, и над монастырем разразилась страшная весть о несчастной кончине старца: нашли его в сенях его келии удавившимся, а на лавке возле него лежала его схимническая одежда. По общему совету старцев решено было лишить его всякого погребения, и потому в сенях выломали пол и вырыли глубокую яму под тем местом, где он висел, подрезали веревку так, чтобы он упал прямо в яму и ее засыпали; чтобы уничтожить память о старце и саму его келию определили сломать, даже то место, где она находилась, запахали, дабы не осталось и малейшего следа, напоминающего этого зло погибшего старца.

Это ужасное событие до того всех поколебало в обители, что и младшая братия и старшая пришла в совершенное недоумение: одни усомнились в пользе старчества, а другие спрашивали себя: как же им жить после этого: идти ли путем подвижничества или жить просто, не упражняясь в подвигах духовных? Избави, Господи, всякого от прелести духовной!

Из Софрониевской пустыни мы пошли, отец Иона и я, в Глинскую пустынь. Там был настоятелем отец-игумен Филарет (о котором мы выше упоминали, ученик Феодосия, постриженник Софрониевской пустыни). Ему было лет около пятидесяти. По церкви и по трапезе тот же порядок, что и в Софрониевой пустыни, только Глинская пустынь несколько скуднее средствами²⁹. Отец игумен Филарет был в свое время одним из самых искусных и лучших настоятелей, и его уважали не только монашествующие, но и сами иерархи.

В Глинской пустыни нас весьма радушно принял иеродиакон Евстратий, впоследствии времени настоятель Глинский. Он родом был из Казанских купцов (в 1855 году проездом на родину через Москву он дважды заезжал в Угрешский монастырь). При нем в Глинской пустыни выстроен новый соборный храм. Из Глинской пустыни я отправился далее с отцом Ионой; он пошел в Москву и поступил в Симонов монастырь, а я возвратился в Оптину пустынь, сентября 26-го, и был принят в монастырь.

Келию мне дали в монастыре, близ конного двора, в башне, а послушание на поварне, потом сделали столовщиком.

В Оптиной пустыни в то время пение зависело более от воли уставщика. Там жительствовал тогда на покое архимандрит Мелхиседек, постриженник Николо-Пешношского монастыря (архимандритом Игнатием). Он был впоследствии наместником Невской Лавры, игуменом Моденским, архимандритом Ростовского Яковлевского монастыря, Арзамасского Спасского и Суздальского Спасо-Евфимиевского. С 1824 года поступил в Оптину пустынь на покой, по слабости здоровья³⁰.

Казначеем при моем поступлении был иеромонах Серапион, лет 40 от роду и, как мне казалось, весьма исправный и скромный. Удаление его из обители было для всех совершенной неожиданностью. Вот как это случилось. Отец Моисей был в Калуге и, возвратившись в монастырь в 10 часов утра, накануне Казанской, октября 21, послал за казначеем и, совершенно для него неожиданно, объявил ему, чтобы он собирался выехать из пустыни, и чтобы к вечерни его уже не было. Делать было нечего: волей-неволей казначей подчинился приговору и, хотя погода была осенняя и дождливая, он собрался и через несколько часов оставил обитель. Что побудило отца Моисея поступить так строго, осталось тайной, и братия на него несколько даже пороптала. На место отца Серапиона поступил Варлаам, тоже иеромонах, седенький старичок, небольшого роста, человек очень добрый, приветливый и простой.

В числе учеников отца Леонида я забыл еще упомянуть о Гаврииле. Он был иеромонахом и сам имел учеников, человек добрый, благонамеренный и в высшей степени предупредительный, почему и говорили о нем, впрочем, не совсем без основания, что он иногда человекоугодствует.

Иеродиакон Мефодий, головщик по клиросу, был весьма способен, начальству благопокорен и, хотя он и имел некоторые слабости, его прекрасные качества их вполне искупали. Он заболел и во время своей болезни, продолжавшейся 17 лет, он стяжал глубочайшее смирение и великое терпение, потому что, несмотря на свое положение, постоянно благодушествовал и служил для братии назидательным примером. Он имел ученика, мальчика лет 13, по имени Николай, жившего в монастыре вместе с отцом своим, мещанином города Козельска, по прозванию Кудрявцев. Николай весьма скромный мальчик, хорошо знавший ноты и певший альта, когда достиг 18-летнего возраста, смутился и не захотел долее жить в Оптиной пустыни. Он был высокого роста, видный собой и красивой наружности, знаток пения и имел прекрасный голос. Ни слезы отца, который уговаривал его не уходить, ни увещания старцев, ни ласки настоятеля, не могли его удержать. Он ушел в Москву, поступил в Симонов монастырь, где уклонился от правил оптинской жизни, стал жить распущенно, впал в отчаяние и в ближайшей от монастыря деревне умер скоропостижно. Таковы пагубные последствия своеволия: ежели бы он внял просьбе отца и старческим увещаниям, не дошел бы до состояния отчаяния и, весьма вероятно, не постигла бы его столь печальная кончина.