Глава II. Мое рождение; учительница; крестный ход в холеру 1830 года; строение нового острога; смешной случай; Машурин; намерение вступить в монастырь; знакомство с Дмитрием Александровичем Брянчаниновым

Я родился 10 августа 1810 года в самой Вологде, в приходе Николы на площади, в старом дедовском доме: тогда отец мой и дядя владели еще им сообща, но вскоре после того братья между собой разделились, и батюшка купил себе отдельный дом у Николы на Глинках, куда меня и перенесли еще в пеленках. О том, что было до 1817 года, я ничего не помню; но с этого времени все становится ясно в моей памяти. Я был весьма дик и застенчив. Когда мне было лет около 10, меня стали учить грамоте. Народных училищ у нас в то время в Вологде не было, и потому каждый учился грамоте где кто мог; большей частью люди были безграмотные, а учили преимущественно или причетники, или мастерицы. Для дворян существовала только одна гимназия да пансион для благородных девиц; содержателем оного был некто немец Дозер, поселившийся в Вологде между 1825 и 1830 годами.

В соседстве с нашим домом жила одна старушка, духовного звания, Зырянка, из города Никольска, и с ней три дочери, уже довольно пожилые девицы. Сама старушка занималась тем, что пекла сдобные витушки; старшая дочь, Пелагея Егоровна, была портниха, вторая, Татьяна Егоровна, и меньшая, Степанида Егоровна, башмашница, неугомонная певица. Пелагея Егоровна и была моей учительницей в грамоте. Учившихся нас было всего двое: я и Андрюша, также вологодский уроженец. Комната, в которой мы учились была о двух окнах, у одного за столом учились мы, а у другого одна из сестер Пелагеи Егоровны башмашничала. Ежели когда случалось, что Пелагее Егоровне нужно было что-нибудь на столе кроить или гладить, то мы со своими книгами перебирались к окну, и на нем усаживались. Должно думать, что недостаточен был запас познаний нашей учительницы, или, как выражаются ученые, нехорош метод ее преподавания, потому что, проучившись у нее более двух лет, мы все-таки, ни Андрюша, ни я, ничему не выучились. Андрюшу отдали в медники, а меня поместили к моему двоюродному деду, матушкиному дяде, Феодору Ивановичу Скулябину. В то время (1821 год) ему было за 80 лет; он был старик высокого роста, худощавый и простосердечный, весьма строгой жизни. Он провел всю свою жизнь в приказчиках, и до самой своей старости постоянно ездил в Сибирь, к китайской границе и обратно, и возил товары. Он очень любил поговорить о том, что видал на своем веку, и весьма охотно рассказывал о китайцах и особенностях их обычаев. Очень жаль, что я теперь не припомню его рассказов, а очень были любопытны.

В 1830 году холера не миновала и Вологды. Набожные жители возымели желание поднять святую и чудотворную икону Успения Богоматери, писанную святым Дионисием Глушицким, находящуюся в Семигородной пустыни, в расстоянии 70 верст от Вологды. Тогдашний владыка наш, преосвященный Стефан¹⁵, благословил благое намерение граждан, и губернатор наш, Николай Петрович Брусилов, также изъявил свое согласие. О нем сохранилось в Вологде доброе воспоминание, ибо город много обязан ему своим благоустройством. Жена его, Анна Лонгиновна, была одной из жертв смертоносного поветрия, и хотя (как англичанка) она и не была православного исповедания, но, по желанию мужа, погребена в одной из церквей Прилуцкого монастыря, и впоследствии над ее могилой устроен придел во имя святой праведной Анны, ее ангела.

Смерть губернаторши сильно поразила весь город, и с общего согласия положено было безотлагательно отправить выборных для поднятия иконы из Семигородной пустыни, что было в летнее время. Кроме посланных, шло много и усердствовавших из жителей города; в числе богомольцев был и я. В пустынь пришли на другой день к вечерне, отдохнули и пошли к всенощному бдению, которое совершалось соборно. Настоятелем был тогда игумен Макарий. Наутро, после литургии и трапезы, настоятель и братия отправились с крестным ходом в путь.

В числе братства той пустыни находился тогда бывший прежде настоятель Николаевского Угрешского монастыря, отец Израиль. Он жил там под запрещением как в служении, так и в ношении монашеского одеяния. В числе прочих, следовавших за крестным ходом, находился и он, и шел рядом с исправником, говорил громко с жаром и запальчивостью, сопровождал по временам свой говор размахиванием рук и подобными телодвижениями, доказывавшими его раздраженное состояние. На нем был плисовый подрясник весьма поношенный и от времени порыжевший, довольно широкий, обличавший прежнюю тучность отца Израиля. Роста был он среднего, лицо имел белое, круглое, волосы рыжеватые, короткие, с большой лысиной на голове; на вид ему можно было дать лет 55. Думал ли я тогда, что через четыре года придется и мне быть в этом монастыре, и что впоследствии буду там не только монахом, но даже одним из его преемников, настоятелем Угрешским? Об отце Израиле буду говорить впоследствии подробно.

Губернатор и граждане вышли за заставу и встретили крестный ход до его вступления в город. Чудотворная икона пробыла в городе целый месяц.

Во время губернаторства Н. П. Брусилова в Вологде вместо старого острога выстроили новый. Прежний находился на улице, идущей от реки Золотухи ко Всемилостивому Спасу мимо Духова монастыря. С правой стороны, на перекрестке в Казелене, напротив острога, через переулок, был частный дом 2-го квартала, а налево второй дом был дом моего деда. В старом остроге старанием Брулисова, была устроена церковь во имя Чудотворной иконы Всех скорбящих, находившейся до того времени в том месте, где содержались в заключении правнуки великого князя Дмитрия Донского: Углицкий князь Иван Андреевич, в иночестве Игнатий, и брат его, князь Дмитрий Андреевич, скончавшийся, не принявши иноческого сана¹⁶. Брусилов был и старостой оной церкви, и когда он пойдет бывало с блюдом по церкви, то в угождение ему, клали покрупнее монеты, и за то одни его хвалили, а другие порицали.

Во время строения нового острога (за Московской заставой, у большой дороги) был смешной случай, оставшийся у меня в памяти. Брусилов находился однажды на стройке: какой-то проезжий мужичок остановился со своим возом напротив строения и смотрел с удивлением, вероятно, думая сам про себя, для кого бы это было такое здание? Брусилов, заметив удивление проезжего, спросил его: «Что ты, мужичок посматриваешь?» – «Да что, батюшка, – отвечал тот, скидавая шапку – смотрю и дивлюсь и думаю: про кого бы такая хоромина строится?» – «Для кого, – возразил губернатор ласково и шутя, – разумеется, для вас!» – «И, батюшка, – сказал мужичок, – в евдаких хоромах это вряд только впору для вашей милости».

Напротив нашего дома на Глинке, на месте, называемом Мыс, издавна стояла небольшая избушка с волоковыми окнами, и ею всегда владели бедные люди. Эта хижина, нисколько не замечательная по своей наружности, вот почему, однако, достойна внимания. В конце прошлого столетия она принадлежала некоему чиновнику Машурину. Он был человек семейный и окончил жизнь свою весьма плачевно: по ошибке, принявши его за кого-то другого, убили на соборном Пятницком мосту. После его смерти жена его осталась непраздной. Она была сильно поражена своим несчастием, и часто хаживала на кладбище Рождества Богородицы тужить и плакать на могилу мужа. И вот однажды, когда она шла с кладбища обратно, на Копанке, близ Татарских Гор, ей представился на коне юноша, который стал увещевать ее не скорбеть, но уповать на Господа, и предсказал ей, что она родит сына, которому имя будет Георгий, и вдруг стал невидим. Этот предсказанный младенец сделался впоследствии столь известным под именем Георгия – затворника Задонского монастыря. Хижина эта, никому не ведомая весьма долгое время, стала известна по жизнеописанию затворника Георгия, которое, прочитав один из преемников Брусилова, на свой счет хижину возобновил, но она впоследствии сгорела.

Я часто хаживал к богослужению в Духов монастырь, и стал замечать там одного весьма благообразного старца, которого звали Григорий Васильевич, и я с ним познакомился, весьма часто бывал у него и возвращался от него с душевной отрадой, почерпнутой в беседе со старцем. Жил он в особой келейке, выстроенной для него на дворе у неких боголюбивых и пожилых девиц Алябьевых.

С 1827 года я стал ежегодно посещать Новоезерский монастырь, хотя единожды, а иногда и дважды в год, и стал ближе всматриваться в жизнь монастырскую, которая меня привлекла. Хотя мне было всего 17 лет, но не лежало мое сердце к миру, и я нередко размышлял о суетности всего мирского. Чтение Алфавита Духовного еще более утвердило меня в моих мыслях о суете житейской. Прочитав эту книгу, я еще более охладел ко всему мирскому, к торговле, и чувствовал, что усилилось во мне желание вступить в монашество; но зная нерасположение отца моего, не осмеливался высказать, что таилось у меня на душе. Случай помог мне и вывел меня из затруднения: в конце 1830 года мои две младшие сестры опередили меня, вступивши в Горицкий монастырь. Это несколько примирило отца моего с монашеством, предуготовило мне пути и дало мне впоследствии возможность, по примеру их, осуществить и мое давнее желание, но по различным причинам это не могло быть приведено в исполнение прежде 1832 года, в июне месяце.

В числе прочих книг, принадлежавших отцу моему, была большая Библия Киевской печати, елисаветинского времени; я принялся читать эту книгу и мало-помалу прочитал ее всю, от доски до доски, и многое из читанного мной тогда и поныне еще сохранилось в моей памяти.

К этому времени, предшествовавшему моему вступлению в монашество, относится мое знакомство с Дмитрием Александровичем Брянчаниновым, бывшим впоследствии преосвященным Игнатием, епископом Кавказским и Черноморским. Дмитрий Александрович родился в 1805 году в селе Покровском, принадлежащем и поныне отцу его Александру Семеновичу, одному из весьма значительных Вологодских землевладельцев. Восприемником его при святом крещении был Дмитрий Иванович Самарин, тоже один из почтенных и очень уважаемых туземных владельцев. Крещение совершал священник отец Александр Юшков, который впоследствии, поступив в монашество, был пострижен под именем Арсения, был иеромонахом Невской Лавры и умер там, будучи настоятелем Киновии. Он был нашим приходским священником в приходе у Николы на Глинках, где был дом моего родителя. От отца Александра услышал я в первый раз о Брянчанинове в 1829 году. В то время он возвратился из Площанской пустыни и гостил в Вологде у крестного своего отца Самарина.

В первый раз довелось мне увидеть Брянчанинова на набережной реки Золотухи: я был на левом береге, а он шел по правому. Как сейчас вижу его: высокого роста, стройный и статный, русый, кудрявый, с прекрасными темно-карими глазами; на нем был овчинный тулуп, крытый нанкой горохового цвета, на голове послушническая шапочка. Это было во время зимы 1830 года.

В том же году на Сырной неделе я отправился на богомолье в Глушицкий монастырь, к которому Брянчанинов был приукажен. В то самое время, как я пришел в монастырь и подходил к гостиннице, Брянчанинов садился в сани (наподобие длинной лодки, какие в употреблении у чухонцев) и отправлялся в Семигородную пустынь, куда и я также направлялся. Переночевав в Глушицком монастыре, с четвертка на пяток, я наутро отправился пешком и пришел в Семигородную пустынь уже в субботу и пристал на гостинице, а Брянчанинов, гораздо заранее до меня приехавший, остановился у настоятеля, игумена Мельхиседека, в так называемых архиерейских покоях. В субботу я ходил к вечерне и под воскресенье был у утрени.

Церковь там трехпрестольная, довольно обширная, настоящая во имя Успения Пресвятой Богородицы и аркой отделяется от трапезной, в которой по сторонам – приделы, а посередине – столб, поддерживающий своды, и на этом столбе устроен киот с Чудотворной иконой Божией Матери, именуемой Семигородной, праздненство оной совершается в Успениев день. В Прощальное Воскресенье я был у обедни. Когда я пришел в церковь, Брянчанинов был уже там и стоял в настоящей церкви за правым клиросом, а я стал за столбом, налево, под аркой. Во все время обедни Брянчанинов ни разу не обернулся и, следовательно, не мог видеть, что кто-либо стоит за ним. Ему поднесли просфору, и когда по окончании обедни служащие и братия пошли в придел совершать установленное молебствие, которое там всегда бывает после литургии, Брянчанинов обернулся и, подошедши прямо ко мне, дал мне просфору и, спросив меня, где я остановился, сказал мне: «Я к вам приду». Мы друг друга совершенно не знали и до этого никогда не разговаривали. Я был поражен от удивления... Он вышел, а я остался дослушивать молебен, и когда пришел на гостиницу в свой номер, то нашел его уже у себя, меня поджидавшим.

Мы посидели весьма недолго и, немного поговоривши, расстались, потому что скоро ударили к трапезе; я отправился в братскую трапезу, а Брянчанинов пошел к настоятелю и обещал мне, что как только отобедает, то пришлет за мной.

Выходя из-за трапезы, я действительно увидел игуменского келейника, присланного за мной, и он повел меня к Брянчанинову. Беседа наша началась, может быть, в 1 или во 2 часу дня и продолжалась пока не ударили к утрени. Не взирая на его молодые еще лета, видно было, что Брянчанинов много читал отеческих книг, знал весьма твердо Иоанна Лествичника, Ефрема Сирина, Добротолюбие и писания других подвижников, и потому беседа его, назидательная и увлекательная, была в высшей степени усладительна. Эта продолжительная беседа его со мной еще более утвердила меня в намерении удалиться из мира и вступить в монашество. Поутру мы расстались: мой собеседник отправился обратно в Глушицкий монастырь, а я пошел в Спасокаменный.