XXXVI. Лихолетье
Ещё в октябре 1609 года, когда Скопин занял Александровскую слободу, пришло известие о том, что король польский Сигизмунд прибыл под Смоленск и осадил его. Предстояла неизбежная война с Польшей.
Сигизмунд рассчитал, что это время всеобщего шатания и раздоров в Московском государстве было самым подходящим для исполнения заветных желаний Польши и Рима, ополячения и окатоличения Москвы, и он объявил ей войну. Что именно эти причины заставили его поднять оружие, это он сам подтвердил в своём письме к папе Павлу V от 30 октября 1610 года. „Хотя я не сомневаюсь, – писал он, – что вашему святейшеству известны причины, побудившие меня объявить войну Московскому государству, но здесь будет уместно повторить их вкратце для того, чтобы окончательно выяснить их. Причины эти следующие: распространение истинной христианской веры и польза моего государства, неприкосновенность моих владений и сохранение пограничных городов, которые неприятель собирался, по-видимому, разорить, пуская для этого в ход тайные козни, захват исконных владений королей польских, совершенный изменническим образом тираном Василием Ивановичем, наконец, тиранство стольких самозванцев, которые, будучи увлечены страстным желанием царствовать, выдавали себя за потомков великих князей московских, разоряли Россию, как завзятые разбойники, и усеяли её могилами своих жертв, угнетая в то же время подданных моего королевства и нарушая вместе с тем мои права на наследие великих князей московских». Папа одобрил побуждения Сигизмунда, благословил войну и послал ему нарамник и меч, как защитнику „истинной» веры. Сигизмунд решился отвоевать как можно больше областей у Московского государства и объединить под одной короной Польшу, Литву и Москву, и потом общими их силами добыть себе и Швецию.
16-го сентября 1610 года король Сигизмунд III с главными силами своими прибыл под Смоленск, и началась знаменитая осада сего города. Королевское войско окружило его несколькими отрядами. Во главе его были: сам Король, гетман Жолкевский, канцлер Сапега, Стaдницкий, Потоцкий, Дорогостайский, Гонсевский и др. Но во главе смоленских сидельцев стоял мужественный воевода, боярин Михаил Борисович Шеин, и смольняне решили умереть, но не сдавать полякам своего города. И им пришлось перенести все бедствия, нераздельные с осадой злобного, мстительного и вероломного врага. Силы были неравные, врагов было больше, но осада не приносила успеха. Тогда король решил привлечь на свою службу те польские войска, которые тогда стояли под Москвой и служили Тушинскому вору. В декабре 1609 года прибыло под Москву торжественное королевское посольство, которому поручено было вступить в переговоры не только с поляками и русскими, служившими вору, но и с Москвой, и с самим царём Василием, если он согласится на уступку областей. Лишь с самозванцем король не хотел вступать ни в какие сношения. Тогда самозванец, живя в недостатках и тревоге от Скопина, видя всю шаткость своего войска и „бояр“, готовых бросить его в беде, терпя оскорбления, решился уйти из Тушина в более надёжное место и тайком бежал в Калугу около 6 января 1610 годи. За ним ушли казаки, и оставшиеся поляки и русские колебались между королём, вором и выжиданием обстоятельств. Польские послы уполномочены были предложить тушинским боярам отдаться под власть короля и обещать им сохранение всех их прав, новые льготы и пожалования. После бегства симозвинца русские люди немедля укрепились договором между собой и с польским войском в том, что им не отъезжать „к Василию Шуйскому и Михайле Скопину», и также Шуйских „и из иных бояр московских никого» на государство не хотеть. А затем они завели переговоры с Сигизмундом о том, чтобы он пожаловал на Московское государство своего сына. От поляков и от русских тушинцев было отправлено к Сигизмунду посольство, которое прибыло в королевский стан под Смоленском в середине января 1610 года и договорилось там об условиях, на которых мог бы Владислав занять русский престол. Послы русские требовали, чтобы сохранены были в целости православие и стародавний московский порядок. В договоре, заключённом с ними от имени короля, вопрос о принятии Владиславом православия обойдён полным молчанием, а давалось только согласие, чтобы он был коронован в Москве русским патриархом. Греческая вера, по договору, должна остаться „ни в чём ненарушимой». Всякий католик может входить в православный храм, но смиренно, а не в шапках и не с собаками, и во время службы не сидеть. Для людей римской веры в Москве должен быть построен костёл. Русские люди также „с учтивостью“ могут входить в костёл. Но ни король, ни сын его не будут никого принуждать к переходу из греческой веры в римскую. В договоре подтверждались права церквей, духовенства, бояр, служилых людей и ограничивалась власть царя боярскою думою. Король обещал исполнить договор и просил бояр потребовать от Шеина сдачи Смоленска. Шеин отказал наотрез.
Поляки требовали преимущественно вознаграждения себе, но события в Тушине разбили и мечты их, и их отряды. Когда казаки ушли в Калугу, их хотел остановить Рожинский, погнался за ними и разбил их. После этого Марина не сочла возможным долее оставаться в Тушине и в середине февраля, переодевшись в гусарскую форму, тоже бежала в Калугу. Тогда Сапега со своим отрядом, побывав предварительно под Смоленском, перешёл на службу к вору под условием, ничего не предпринимать против короля. Рожинский, после того, зажёг свой табор в Тушине, захватил с собой русских тушинцев и перешёл в Волоколамск. Здесь разбил поляков Валуев и отнял у них митрополита Филарета. Тушино больше не существовало, но беда грозила Москве из Смоленска и из Калуги.
Во главе московского войска после Скопина поставлен был брат царя, Димитрий Шуйский, который выступил в поход против короля и остановился в Можайске. Навстречу ему шёл гетман Жолкевский с отрядами польского войска. Враги сошлись у Клушина, и гетман неожиданным нападением разбил Шуйского наголову. У царя Василия более не существовало армии, и Жолкевский оставшиеся части её, а равно и попутно забранные города заставил присягнуть Владиславу. Остановившись в Можайске, он завёл сношения с Москвой, имея в виду овладеть ею без кровопролития. С другой стороны, к Москве подошёл из Калуги тушинский вор и расположился лагерем в селе Коломенском. В Москве, оказавшейся между двух огней, поднялись раздоры и волнения. Войска можно ещё было набрать тысяч до тридцати человек, но не было воеводы, который бы объединил всех, воодушевил и стал во главе освободительного движения. Царя Василия почти перестали слушать. В Москве начались народные сходки. На одну из таких сходок явились прислужники вора и предложили москвичам:
– Вы убо оставите своего царя Василия, и мы такожде своего оставим, и изберём вкупе всею землёю царя и станем обще на Литву.
Такое предложение сулило внутренний мир и единение измученной смутами земле. Не предвидя обмана, москвичи увлеклись лукавым советом и 17-го июля 1610 года подняли мятеж. Народное скопище с Красной площади перешло за черту города, за Арбатские ворота, и там, несмотря на противодействие патриарха Гермогена, решило просить Шуйского, чтобы он „царство оставил». К царю послан был от народа его свояк, князь И. М. Воротынский с „заводчиками» (Захар Ляпунов, Ф. Хомутов, И. Н. Салтыков и др.). Они отобрали от Василия Ивановича знаки царского достоинства и вывезли его с супругой на его старый боярский двор, и арестовали его братьев.
Шуйский был низложен, и многие верили, что вор так же легко будет свергнут казаками, как легко москвичами был „ссажен” царь Василий. Они отправились 18-го июля за Москву реку, за Серпуховские ворота, к Даниловскому монастырю, на переговоры с тушинцами, но там узнали, что обмануты: „воры» предлагали им признать царя „Димитрия». Тогда лишь поняли в Москве, что „Московскому государству с обеих сторон стало тесно» и что падение Шуйского не только не предупредило бедствий, но само ещё стало тяжёлым осложнением. Тогда патриарх Гермоген начал думать о восстановлении Шуйского и даже „молить весь народ, дабы паки возвести царя». В то же время и сим Шуйский принимал меры к тому, чтобы с помощью стрельцов вернуть себе власть. Всё это заставило „заводчиков» мятежа 17-го июля довершить начатое дело. Они силой постригли царя Василия в иноки и заточили его в Чудове монастыре.
Свержение московского государя было последним ударом московскому государственному порядку. Страна имела лишь претендентов на власть, но не имела действительной власти. Западные окраины государства были в обладании иноземцев, юг давно отпал в воровство, под столицей стояли два вражеские войска, готовые осадить её. Остальные области государства не знали, кого им слушать и кому служить. Правление государством перешло в руки боярской думы, „семибоярщины», во главе которой стоял князь Мстиславский, но без руководителя она была бессильна. Москве предстояла теперь двоякая задача: восстановить власть и прогнать врагов. Но как восстановить власть и кого призвать к ней? Сначала, после свержения Шуйского, московское население думало восстановить порядок признанием унии с Речью Посполитой и поэтому призвало на московский престол королевича Владислава. Когда власть Владислава выродилась в военную диктатуру Сигизмунда, московские люди пытались создать Национальное правительство в лагере Ляпунова. Когда же и это правительство извратилось и, потеряв общеземский характер, стало казачьим, последовала новая, уже третья, попытка создания земской власти в ополчении князя Пожарского. Этой земской власти удалось, наконец, превратиться в действительную государственную власть и восстановить государственный порядок.
Тотчас по низложении Шуйского Москва целовала крест „боярам», государевой думе, прося их „за Московское государство стоять и нас всех праведным судом судить, и государя на Московское государство выбрать с нами, со всякими людьми, всею землёю, сослався с городы».
Жолкевский, узнав о свержении Шуйского, поторопился к Москве и 24 июля расположился станом около села Хорошова. Бояре вынуждены были вступить с ним в переговоры и согласились признать царём королевича Владислава, причём выработаны были и условия такого избрания, которыми, как и отправленными из Тушина, имелось в виду охранение и обеспечение основ московского церковного, государственного и общественного порядка. Оградив национальную московскую самостоятельность прежде всего требованием, чтобы королевич принял православие, бояре точно указали и границы правительственной власти королевича. Он должен был править с боярской думой и земским собором. Гетман согласился почти на все условия, лишь перемену веры оставил на усмотрение короля. Он присягнул на соблюдение условий. Присягнули и бояре Владиславу, а затем стали приводить к присяге и весь народ в Успенском соборе. Таким образом Владислав был объявлен царём московским.
Первым результатом этого избрания было бегство вора снова в Калугу, вместе с Мариной и казаками, во главе с Заруцким. Вор узнал, что бояре настаивали на помощи Жолкевского против него, и не верил преданности окружавших его поляков.
Тотчас же после удаления вора Жолкевский настоял, чтобы бояре не медлили более отправкой московского торжественного посольства к королю Сигизмунду III по поводу избрания в цари королевича Владислава. В состав избранного посольства вошли: митрополит Филарет, Спасский архимандрит Евфимий, троицкий келарь Авраамий Палицын, князь В. В. Голицын, князь Д. И. Мезецкий, В. Б. Сукин, дьяки Луговский и Васильев. Посольство получило подробный наказ, помеченный 17-м числом августа 1610 года и состоявший из длинного ряда условий, которые посольство должно было предъявить королю и королевичу. От Владислава требовали немедленной перемены веры, чтобы он крестился у ростовского митрополита Филарета и смоленского архиепископа Сергия, и в Москву прибыл уже православным, и чтобы здесь „его, государя, встретить с чудотворными образами, честными и животворящими крестами патриарху и всему освященному собору».
Будучи царём, Владислав не должен был бы сноситься с папой или принимать от него благословение; тех людей московских, которые по своему малоумию отступят в римскую веру, он должен казнить смертью, и имущество их отбирать. Когда Владиславу придёт пора жениться, то ему выбрать себе супругу на Москве греческой веры. Далее шли условия о том, чтобы Владислав не приводил много поляков и литовцев с собой, чтобы король вышел в свою страну, чтобы города были очищены от поляков, пленные были разменяны и т. д.
Посольство было отправлено к королю под Смоленск, и вслед затем настало в Москве полное торжество поляков. Жолкевский предвидел неудачу посольства и торопился овладеть Москвой. Он убедил бояр в большой опасности для них от черни и от вора и в необходимости полякам занять столицу. Обсудив дело и убедив патриарха, совсем не хотевшего этого допустить „Литву» в столицу, бояре открыли Жолкевскому ворота Кремля. Последствия такой оплошности не замедлили сказаться. Не бояре стали владеть делами в Москве, а то войско, из которого они думали создать себе опору и орудие. В Москве водворилась военная диктатура польских вождей, под тисками которой бояре, по их словам, „в то время все живы не были».
Для поляков между тем наступило настоящее торжество. Жолкевский немедленно известил короля об одержанном мирным путём столь изумительном успехе. Гетман был настолько хозяином положения, что к нему привезли Василия Шуйского из монастыря и его двух братьев из тюрьмы и отдали их в его полное распоряжение, предоставив ему решить их дальнейшую участь. Жолкевский взял Шуйского, как завидный трофей, с собой, решив не медлить отъездом в стан к королю, от принятия которым условий зависел успех поляков. Но король не принял условий избрания Владислава и желал собственного воцарения на Московском государстве. Посольство отказывалось затевать другие дела, кроме порученных. Лишь некоторые члены уступили угрозам, главнейшие же, Филарет и Голицын, остались непреклонными и очутились в положении пленников. Вместе с распадением московского посольства под Смоленском распалось и само правительство в Москве. При помощи происков поляков правление в Москве очень скоро перешло в руки угодных им и услужливых лиц. Бояре потеряли всякое правительственное значение, всем распоряжались поляки при помощи своих ставленников. Московское государство и без войны оказалось в плену у поляков.
Между тем в конце того же самого 1610 года, когда распалось московское правительство и заменено было польскими ставленниками, в Калуге неожиданно не стало вора. 11 декабря он полупьяный выехал на охоту и был убит Урусовым из личной мести. Марина с новорождённым сыном Иваном заключена была под стражу.
Когда опасность со стороны Калуги миновала, Москва начала понемногу оправляться и подыматься, чтобы нанести решительный удар и главнейшему своему врагу, полякам.
Когда попытка посадить Владислава на престол не удалась, когда свободная уния с Речью Посполитой грозила перейти в формальное подчинение ей, на спасение Московского государства явилась новая сила, могучая и надёжная.
Население Москвы и всего государства видело полное распадение думы и чувствовало, что, по слову современника, „оскудети премудрые старцы и изнемогоша чудные советники и отъя Господь крепкого земли“. Митрополит Филарет, князья Шуйские и В. В. Голицын были в польском плену. Князья И. М. Воротынский и А. В. Голицын сидели в Москве „за приставами». Прочие бояре или должны были служить полякам, или потеряли всякое влияние на дела. Народ считал одних бояр страдальцами, других изменниками и понимал, что отныне боярская дума перестали быть руководительницей общественной жизни и правительственной власти. Всем правил начальник польского гарнизона в Москве, Гонсевский, и два его приспешника, изменники Михаил Салтыков и Фёдор Андронов.
Но если пало боярское правительство, если земский совет при боярах был разогнан „изменниками» или милостиво распущен Сигизмундом из его королевского стана, то ещё было цело правительство церковное и не был поколеблен патриарший авторитет. Патриарх выступал теперь на первое место и не мог, если бы и хотел, уклониться от действия в такую минуту, когда не стало вовсе государственной власти. „Ныне, по греху нашему, мы стали безгосударны, и патриарх у нас человек начальный», говорили тогда русские люди. Однако, патриарх не сразу занял подобающее ему место, но лишь после того, как стали обнаруживаться гибельные для Москвы последствия призвания Владислава. Водворение у власти в Москве „изменников-воров», тушинских дьяков и „верников» Сигизмунда, холодный приём, оказанный великому посольству королём под Смоленском, унижение и аресты московских бояр, слухи о том, что Сигизмунд сам желает московского престола, – всё это были такие признаки грядущих бед, которые должны были встревожить самые беспечные умы. Московские люди не могли не понимать, что их собственное правительство было упразднено, властью овладели
недостойные и беззаконные руки, государству грозила зависимость от чужеземной и иноверной силы, которая не желала связать себя законом и правом. Национальное и религиозное чувство заговорило в московских людях громче других чувств, личных и мелких. Русские люди начали отрезвляться от собственной смуты, когда почувствовали над собой чужую руку. Везде в государстве созревал нравственный перелом, везде общая опасность заглушала личные страсти и вожделения и вызывала более высокие и благородные порывы народного чувства. В конце октября 1610 года послы из-под Смоленска уже шлют в Москву патриарху и боярам тайную грамоту с извещением об угрожающем обороте дел. Филарет и Голицын находят в себе силы стать на охрану высших интересов своей родины и защищают их до потери собственной свободы. Их тайные письма в Москву, Смоленск, Ярославль и в другие города, предостерегая об опасности, будят народное чувство в других деятелях. В самой Москве появляются люди, готовые устно и письменно возбуждать народ против поляков и раскрывать в истинном свете намерение короля Сигизмунда. Они составляют и распространяют по Москве и по всему государству подмётные письма и патриотические грамоты от имени страдающих под Смоленском и в самой Москве русских людей. В этих писаниях они горячо призывают московских людей на освобождение родины. Со всех сторон слышатся встревоженные голоса, говорящие об опасности для всего государства и всего народа; и все эти голоса обращаются прежде всего к патриарху, раньше других вспоминают именно о нём. На Гермогена и на его личную стойкость с надеждой начали смотреть все патриоты, считая, что в ту минуту именно патриарх должен был стать первым борцом за народное дело. Он представлялся теперь провидцем, который противился избранию королевича и вступлению в Москву польских войск не по простому упрямству, а в предчувствии той беды, которая была ещё скрыта от сознания прочих.
И святейший Гермоген понял своё значение. Сбывались его опасения. На его плечи ложилось тяжкое бремя забот о пастве, потерявшей своих правителей. Сам он, несмотря на старость, готов был нести это бремя, но в окружающей среде не находил никакой поддержки и оставался „един уединен»: „иному некому пособити ни в слове, ни в деле». Не в освященном соборе и боярской думе и в не столичном московском населении должен был искать Гермоген своих помощников. Москва вся была „прельщена» и „закормлена» или же запугана королевскими слугами. Помощь патриарху могла идти только из-за московских стен, оттуда, где ещё было цело и могло действовать привычное земское устройство, не задавленное польской властью. Служилые люди, державшиеся вокруг городских воевод, поставленных ещё при Шуйском, да тяглый городской люд с своими выборными старостами, – вот те общественные силы, на которые мог рассчитывать патриарх Гермоген, задумывая борьбу с врагами. Необходимо было сплотить эти силы, организовать их в видах борьбы за народную независимость и с помощью их решить вопрос о восстановлении государственного порядка. Святейший Гермоген совершенно правильно поставил задачу, но не сразу получил возможность приступить к её исполнению.
Первые признаки смуты в занятой поляками Москве появились в октябре 1610 года, когда князья Воротынский и А. Голицын были посажены на их дворах за приставами по обвинению в сношениях с вором. За их делом возникло дело стольника В. И. Бутурлина, обвинённого в том, что по соглашению с Пр. П. Ляпуновым он „в Москве немцев тайно подговаривал» на избиение поляков. Неизвестно, основательны ли были подобные обвинения, но польский гарнизон счёл их достаточным поводом для того, чтобы вмешаться „в справы московские»: захватить „ключи от ворот городовых», привести весь город на военное положение, запереть наглухо добрую половину городских ворот, в остальных воротах и на стенах поставить караулы, а по улицам посылать патрули. Москва приняла вид завоёванного города: населению запрещено было носить оружие, у улиц были уничтожены охранительные решётки, в город не пускали подгородных крестьян, ночное движение по городу было запрещено, так что даже священникам не давали ходить к заутрене. Добровольное подчинение „царю Владиславу» становилось похоже на позорный плен и иноземное завоевание. В те же самые дни, когда в Москве водворился этот военный порядок, там получены были первые тайные письма от великих послов, посланные ими 30-го октября, с предупреждениями о планах Сигизмунда. Насилия в Москве таким образом связывались с известиями о насилии под Смоленском. 21-го ноября последовал штурм Смоленска, который, однако, не удался. Известие о нём должно было потрясти московские умы, не постигавшие каким образом мог король продолжить военные действия во время переговоров о мирном соединении государств: „так ли сыну прочити, что всё наконец губити?» Пролитие крови под Смоленском было для русских людей доказательством двоедушия короля и побуждало окончательно не верить ни королю, ни его московским слугам.
Когда 30-го ноября М. Салтыков явился к патриарху с каким-то разговором о короле, желая, вероятно, склонить Гермогена на уступки Сигизмунду, „всё на то приводя, чтоб крест целовать королю самому», то Гермоген дал волю своему негодованию и отказался от всяких уступок. Ни другой день к патриарху пришли и другие бояре, с Мстиславским во главе, и стали просить патриарха, чтобы он „благословил крест целовать королю». Святейший отказался, и между ним и Салтыковым произошли бурная ссора.
– Стану писать к королю грамоты, – отвечал патриарх, – и духовным всем властям велю руки приложить, если король даст сына на Московское государство, крестится королевич в православную христианскую веру и литовские люди выйдут из Москвы. А что положиться ни королевскую волю, то это ведомое дело, что нам целовать крест самому королю, а не королевичу, и я таких грамот не благословляю вам писать и проклинаю того, кто писать их будет; а к Прокофию Ляпунову напишу, что если королевич на Московское государство не будет в православную христианскую веру не крестится и Литвы из Московского государства не выведет, то благословляю всех, кто королевичу крест целовал, идти под Москву и помереть всем за православную веру.
Салтыков бранил Гермогена площадной бранью, даже бросался на патриарха с ножом. Патриарх, осенив его крестным знамением, сказал:
– Крестное знамение да будет против твоего окаянного ножа; будь ты проклят в сем веке и в будущем.
Салтыков опомнился и „прощение попросил» у патриарха, оправдываясь тем, что „шумен был и без памяти говорил»; но для святейшего Гермогена этот случай имел решительное значение. Он немедля послал „по сотням» и собрал московских гостей и торговых людей в Успенский собор. Там он прямо объяснил им положение дел, запретив присягать королю, и по его слову московские люди „отказали, что им королю креста не целовать». Так выступил патриарх Гермоген на открытую борьбу с королём Сигизмундом, а во второй половине декабря 1610 года решился и на то, чтобы открыто призвать свою паству к вооружённому восстанию на утеснителей. Он начал посылать по городам свои грамоты, в которых объяснял королевскую измену, разрешал народ от присяги Владиславу и просил городских жителей, чтобы они, не мешкая, по зимнему пути, „собрався все в сбор со всеми городы, шли к Москве на литовских людей». На святках 1610 года и в начале января 1611 года им были отправлены грамоты в Нижний Новгород и к Просовецкому в Суздаль или Владимир. Главным же образом патриарх рассчитывал на Пр. Ляпунова и подчинённых ему рязанских служилых людей. К Ляпунову он обратился раньше, чем ко всем прочим, и Ляпунов поднял знамя восстания уже через две-три недели после смерти вора, около 1-го января 1611 года.
Изменническое московское правительство тотчас же узнало о деятельности патриарха и не остановилось перед тем, чтобы немедля употребить силу против великого пастыря. Для того, чтобы он не мог ссылаться письменно с городами, у него были „дияки и подъячие и всякие дворовые люди пойманы, а двор его весь разграблен». О таком насилии 12-го января 1611 года уже знали в Нижнем. В те же дни пришла о том весть и к Пр. Ляпунову. Он тотчас же заступился за Гермогена и послал грамоту „к боярам о патриархе и о мирском гонении и о тесноте». Его грамота подействовала: „с тех мест патриарху учало быти повольнее и дворовых людей ему немногих отдали». Но это было лишь временное послабление: Гермоген до конца своих дней оставался под тяжёлым надзором и томился в Кремле, „аки птица в заклепе». Одинокий, никем не поддержанный старец лишён был возможности действовать, как бы хотел, и ему оставалось только твёрдым словом своим возбуждать и одобрять народное движение, поднятое им самим.
Призыв святейшего патриарха пал на добрую почву и сейчас же дал плод. Население крупнейших центров готово было встать на защиту народной самостоятельности от иноземного покушения и по первому слову патриарха Гермогена рванулось к Москве с удивительной быстротой. Около Рождества 1610 года начал Гермоген свой открытый призыв к народу на Рязани и в Поволжье, а уже 8-го февраля 1611 года началось движение нижегородских отрядов к Москве; 21-го февраля ярославский передовой отряд, „первая посылка», выступил под Москву; 28-го февраля пошла и вся ярославская рать с орудиями; 3-го марта Ляпунов вышел к Москве уже из Коломны. Во второй же половине марта к Москве подошли уже многие земские и казачьи дружины, и у стен сожжённой столицы образовалось знаменитое подмосковное ополчение 1611 г. Салтыков пришёл к святейшему Гермогену и сказал:
– Ты писал, чтобы ратные люди шли к Москве; теперь напиши им, чтобы возвратились назад.
– Напишу, – отвечал Гермоген, – если ты, изменник, вместе с литовскими людьми выйдешь вон из Москвы; если же вы останетесь, то всех благословляю помереть за православную веру; вижу ей поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле пение латинское и не могу терпеть.
Патриарха отдали под стражу и никого не велели пускать к нему.
19-го марта, во вторник на Страстной неделе, поляки начали поголовное избиение русских людей и сожгли столицу. После трёхдневного пожара Белый и Деревянный город представляли груды дымящихся развалин. Поляки засели в Китае и Кремле, выгнав отсюда всех русских и излив свою злобу на святейшем патриархе Гермогене, которого бросили в тесное и мрачное заключение в Пудовом монастыре, не склонив его ни угрозами, ни насилиями не посылать благословения собравшемуся ополчению.
Стягивавшееся ополчение начало теснить поляков, хотя и стоило это великих усилий и жертв. Засевший на Сретенке князь Пожарский долго оспаривал у поляков прилегающую местность; но он был ранен, и его принуждены были отвезти в Троицкую лавру.
Москва опустела и подверглась совершенному разграблению со стороны поляков. Не были пощажены и храмы Божии, которые также были осквернены и разграблены поляками. Русских они нещадно избивали, а женщин насиловали. Москва скоро была совершенно опустошена, и поляки, засев в Кремле и Китай-городе и награбив всяких богатств и запасов, предались неистовствам. Это время хозяйничанья в Москве поляков и разных воров было разорением и лихолетьем для Москвы и для Московского государства.
В то время, как Москва была разорена, беды Московскому государству стали грозить с другой стороны. Летом 1611 годи, в начале июня, Смоленск пал, и мужественные защитники его пленены не столько силой неприятеля, сколько коварством изменников. Новгород Великий также при помощи измены был захвачен шведами, и там шведский королевич объявлен был кандидатом на русский престол. В Ивангороде объявился новый самозванец, третий Лжедимитрий. Говорят, что это был какой-то вор Сидорка, другие называют его Матвеем, который будто бы раньше был дьяконом в московской заяузской церкви. В конце марта он объявился в Ивангороде, назвал себя Димитрием, который царствовал в Калуге и будто бы не был убит, а снова чудесным образом спасся от смерти. Ивангородцы радостно приняли самозванца, звонили в колокола, палили из пушек, и около него скоро собрались значительные силы из разных воровских шаек, овладевшие даже Псковом и взволновавшие даже казачьи таборы под Москвой. Явился в это же время и четвёртый Лжедимитрий, астраханский, взволновавший почти всё нижнее Поволжье.
В Москве также, не было достигнуто единодушия и вскоре разыгрались кровавые события. Ляпунов, идя к Москве, не желал оставлять у себя на левом фланге и в тылу воровские казачьи шайки Заруцкого, продолжавшие и после вора представлять значительные силы в Калуге, Туле и других заокских и украинных городах. Поэтому он ещё в начале 1611 года завёл сношения с Заруцким в Туле и с „боярами» в Калуге. Мир и союз с воровской ратью был необходим Ляпунову, и ему удалось столковаться с Калугой и Тулой, и у новых союзников был выработан общий план действий: „приговор всей земле: сходиться в дву городех, на Коломне да в Серпухов». В Коломне должны были собраться особой ратью городские дружины с Рязани, с нижней Оки и с Клязьмы, а в Серпухове должны были сойтись, тоже особой ратью, старые тушинские отряды из Калуги, Тулы и Северы. Прежние враги превращались в друзей. Тушинцы становились под одно знамя со своими противниками на „земской службе». И те и другие были одинаково желанными борцами „за Московское государство“, одинаково стояли теперь „против разорителей веры христианские», за национальную независимость, за исконный государственный и общественный строй.
Но могли ли отстать казачьи ватаги от воровства, к которому привыкли за смутные годы? Заруцкий, захватив с собой Марину и её сына, пришёл к Москве, и вскоре же обнаружилась разладица между его казаками и ворами и народным ополчением Ляпунова. „Казакам даша волю велию, и быша по дорогам и по волостям грабежи великие». От казаков прежде всего стали страдать сами же русские люди, ожидавшие от них помощи. К этому нестроению прибавились своеволия воевод, расхищавшие государственные земельные имущества, „ратные ж люди под Москвой помираху с голоду». Чтобы достигнуть внутреннего согласия в самой рати и установить прочный порядок в государстве, было составлено особое постановление 30-го июня 1611 года, имевшее в виду ограничить своеволия казачества. Однако, цель не была достигнута. Казаки поняли стеснения и ограничения и не были склонны помириться с ними. Не имея законных средств повернуть дело по-своему и переделать приговор в свою пользу, они пошли на открытый мятеж против земской власти. Особенно раздражились казаки на того, кого считали виновником приговора, на Ляпунова, „и с тое же поры начаша над Прокофьем думати, како бы его убить». Поводом послужило деятельное применение постановлений 30-го июня, направленных против казачьих разбоев. Плещеев „поймал» 28 казаков и посадил их в воду. Товарищи их спасли и привели в таборы под Москву. В таборах поднялся бунт: „шумяху на Прокофья» и покушались его убить. Ляпунов даже решил бежать на Рязань и уже ушёл из своего стана. Его догнали и убедили остаться. Дело затихло, хотя и ненадолго. При новой вспышке страстей враги Ляпунова заманили его для объяснений в казачий „круг» и там изменнически убили 22-го июля 1611 года. Насилие было так возмутительно, что поразило даже врага Ляпунова, И. Н. Ржевского, типичного „перелёта» того времени, изменившего и Шуйскому, и вору, и Сигизмунду с Владиславом. Он „казаком стал говорить: за посмешно-де Прокофья убили, Прокофьевы-де вины нет», и был убит вместе с Ляпуновым.
Смерть Ляпунова послужила началом открытого междоусобия в подмосковном ополчении. Казаки не скрывали своей вражды к противной стороне и грозили служилым людям боем и грабежом. Служилые же люди, земская часть ополчения, были подивлены внезапным убийством своего вождя, растерялись и ударились в бегство: „мнози разыдошася от царствующого града», „отоидотa вси от Москвы прочь». Замосковные и рязанские ратные люди пошли из-под Москвы по своим местам, и с августа 1611 года под кремлёвскими стенами уже не стило земского стана и земского „совета всея земли». Остались только казачьи таборы и воровские казачьи власти. Правительственная власть перешла в руки воровских вожаков, и они получили возможность распоряжаться всей землёй. В этом была огромная опасность для государства. Оно имело теперь над собой два правительства: польско-литовское в Москве и под Смоленском и казацко-воровское в таборах под Москвой. И то, и другое сулили только окончательную гибель Московскому государству, тем более что Заруцкий желал посадить на Московский престол сына Марины и Тушинского вора, „ворёнка“, крещённого в православную веру и названного Иваном.