XXIII. К методологии исторической критики (к стр. 362)

«Век исторической критики, XIX-ый, изменил характер нападок неверия против Церкви и из области философии перенес борьбу в область истории. Подлинность или неподлинность того или другого исторического памятника – вот преимущественный предмет горячих пререканий в XIX-м веке. Но самая острота этих споров заставляет думать, что молчаливою, общею предпосылкой спорящих сторон было предположение, что можно убедить друг друга, что то или другое мнение рано или поздно непременно возьмет верх и, притом, с непреложностью «объективной» научной теоремы, независимо от общих убеждений каждой из спорящих сторон. Этот исторический рационализм, т. е. убеждение в рациональной доказуемости исторических тезисов есть, конечно, не более как методологическая наивность. В корне же ее лежит невнимание, некритическое отношение к понятию «вероятности» и его производным, в особенности же к понятиям «математического ожидания» ⁸⁸⁸ и «ожидания нравственного», ⁸⁸⁹ разработанным формально в теории вероятностей и представляющим явно или подспудно основные понятия всякой исторической науки.

В самом деле, недостаточно сказать «знаю», но нужно еще определить степень знания, необходимо охарактеризовать «количество знания». ⁸⁹⁰Другими словами, здравый смысл, которым довольствуется историческая наука, должно, по меткому слову Лапласа «перевести на вычисление» ⁸⁹¹ и тем впервые получить возможность отнестись к своему знания сознательно. Так понятно, что, сознавая неполноту своего знания мы должны стараться уяснить себе меру его. Век XIX-ый ознаменован в самом начале своем критикой знания, ХХ-ый же производит критику методов знания. Итог этой критики – тот, что в настоящее время не нуждается уже в подробном объяснении мысль, высказанная ранее блестящим Стенли Джевонсом, а именно, что «почти каждая проблема в науке принимает форму балансирования вероятностей» ⁸⁹² и что, следовательно, не может быть рациональной уверенности в том или другом решении наук апостериорных, но – лишь та или иная степень вероятия. Заключение от следствий к причинам и от фактов к их генезису всегда только вероятно, и вероятность эта определяется законами, открытыми Бернулли, Чебышевым и др. Только бесконечный опыт мог бы дать достоверное знание; вероятность же в нашем знании и есть отражение потенциальной бесконечности опыта. Это относится и к физике, и к астрономии, и к химии, и, в особенности, – к историческим дисциплинам. Однако, в дисциплинах исторических вопрос ставится по-особому. Ведь тут наука имеет дело не с тезисом, более или менее безразличным для духовной культуры, а с духовною ценностью, в охранении или в ниспровержении которой каждый непременно заинтересован, – так или иначе. Поэтому, мы не в силах, да и не в праве, рассматривать ту или иную гипотезу касательно исторической данности безотносительно к ценности, которую имеет в нашем сердце эта данность при сделанной гипотезе; и следовательно, когда задаемся мы той или иной гипотезой относительно некоторого памятника духовной культуры, то мы безусловно не можем, – да и нисколько не должны – обследовать ее вне своей оценкиэтого памятника, хотя и самая оценка тоже, в свою очередь, зависит от характера гипотезы. Конечно, во всякой науке есть прагматический момент; но в науках о культуре он относится не только к целому мировоззрению, но и к каждой частности его.

В науках естественных известные основные положения обосновываются прагматически, следствия же чисто внешне, логически, вытекают из предпосылок. В науках же о культуре каждое положение, каждый шаг вырабатывается целестремительно. Тут – такая же разница, как между механизмом и организмом. В первом лишь общий план целесообразен, а части – чисто внешне сцепляются друг с другом; во втором же нет ни одной клеточки, которая бы сама не была целестремительной, и весь насквозь он организован. Может быть, мы можем приблизительно «объективно» учитывать вероятность гипотезы (– всегда лишь гипотезы! –) о составе того или другого минерала; но было бы явною нелепостью притязать на «объективное» обсуждение подлинности какой-нибудь реликвии, происхождения Св. Писания или, даже, времени написания диалогов Платона или поэм Гомера. И, кто вообразит, что в этих вопросах он что-то «доказал» с непреложностью, тот очевидно никогда еще даже не ставил себе критической задачи о сущности исторических методов. Должно решительно отказаться от каких бы-то ни было пререканий с ним до тех пор, пока он, хотя бы элементарно, ни проштудирует теории вероятностей, – этого «самого величественного из созданий ума». ⁸⁹³

Всякое суждение и всякое умозаключение в области исторических наук есть суждение с коэффициентом вероятности ⁸⁹⁴; если суждение и умозаключение выражается формулою

a Ɔ b,

то историческое суждение и историческое умозаключение, во всяком случае, должно выражаться формулою

a Ɔp b,

где символ

Ɔp

означает связку, как функцию параметра р, т е. вероятности связи «a Ɔ b». Язык подтверждает, что связка имеет степени вероятности, ибо дает множество речений, соответствующих различным оттенкам этой связки. Для наглядности, часть этих речений расположим в табличку, представляющую собою лестницу ступеней «нравственного ожидания» известной гипотезы, – так сказать, спектр степеней твердости нашей веры или нашего неверия в гипотезу. Вот эта табличка ⁸⁹⁵:

Итак, исследуя какой-либо памятник, мы имеем в виду его самого, как некоторую ценность α, и подлинность его, – никогда, впрочем, не безусловную, но всегда лишь более или менее вероятную, – степень подлинности, степень вероятности, измеряемую некоторым коэффициентом р. Но ни α, ни р не даются нам порознь, ибо мы не можем судить ни о ценности произведения, совершенно отвлеченно от вопроса о его происхождении, – ни о происхождении его, независимо от ценности. Эти величины р и α даются нам в действительной жизни всегда вместе, в виде произведения рα, носящего название «математическое ожидание»; выражение рα или Р и должно быть предметом обследования всякой сознательной критики; попытка же узнать значение отдельно р и отдельно α есть наивная мечта о невозможном, да и не нужном. – Для нас важно то, у чего значительно произведение Р. – Величина же Р определяется либо значительностью р, либо значительностью α, либо тем и другим зараз. При этом, р – всегда положительная, правильная дробь, т. е. большая нуля и меньшая единицы, – ибо никогда не исключен случай возможной подлинности известного творения и никогда не исключена безусловно возможность его неподлинности. Что же до α, то оно простирается от –∞ до +∞, так что:

0 < р < 1

и

–∞ < α < +∞.

Возможно, что в иных случаях вместо величины α должна быть взята бернуллиева ⁸⁹⁶ или, если считать ее недостаточно точною, еще какая-нибудь функции φ(α), так что вместо «математического ожидания» Р получается «нравственное ожидание» Q =рφ(α) или Q´=ψ(р, α).

Но, так или иначе, однако ясно, что при весьма большом α, т. е. при весьма ценном памятнике, даже малая вероятность его подлинности все же может сохранить значительное математическое Р или нравственное Q или Q´ ожидание его. Этот именно случай мы имеем в приведенном ранее Письме Божией Матери. Ведь если бы и впрямь его р было мало (– но оно, во всяком случае, не нуль –), все-таки α его так безмерно велико, что Р получается значительным. А т. к. α определяется не наукою, а другими деятельностями духа, – и в частности α духовных творений определяется Церковью, – то ясное дело, что, в конечном счете, всецело от Церкви же зависит сделать Р как угодно великим. Другими словами, лишь Церкви принадлежит удостоверение подлинности или неподлинности тех или иных памятников, но ни в коем случае – не наук. И потому, лишь вера в Церковь или невериев нее, а вместе с нею – и в ее творчество, – лишь они дают решающий поворот нашим историческим убеждениям, и тем определяют весь уклад научной мысли. В науке, как и в нравственности, есть «два пути»; один из них – путь веры, другой же – неверия, «и различие между ними большое».

Чтобы сделать приводимые здесь соображения совсем наглядными, поясним сказанное аналогией. Представим себе, что мы владеем некоторым имуществом, которое у нас хотят оттягать. Но вообще ни про одну тяжбу нельзя сказать, что она закончится непременно в интересах истца, как ни про одну нельзя сказать и того, что ответчику обеспечен его интерес. Тяжба есть балансирование вероятностей, и потому, как бы ни было мало надежды у ответчика на проигрыш дела истцом, никогда не исключена возможность, что он не лишится имущества, которым владеет. Итак, если дело начинается, то неужели он бросит свое имущество из-за возможного проигрыша? И если вероятность удержания за собою этого имущества α есть p, то степень твердости р, с которою он будет защищать свое право на имущество, выразится вовсе не через р, а через р.α или через р.φ(α), – чрез «математическое» или чрез «нравственное» ожидание выигрыша процесса. А пока что, он будет пользоваться имуществом. Точно так же, владея духовным капиталом и угодьями духовной культуры, Церковь вовсе не отказывается от них из-за того, что неверием возбужден иск против нее. Она продолжает пользоваться ими, а степень ее стойкости в борьбе за свое имущество выражается величиною тематического или нравственного ожидания выигрыша ею этого процесса.

Onus probandi лежит на вчиняющем иск, и верующему беспокоиться о том, написана ли Книга Бытия Моисеем столь же мало подходит, как помещику начать беспокоиться, прадедом или прапрадедом приобретено поместье, полученное им в наследство. Чем более ценность этого поместья, тем менее у него будет охоты уступать свое право, и потому тем менее убедительными будут для него аргументы противника. Если же эта ценность бесконечно велика, то даже тень надежды, даже ничтожнейшей вероятности выигрыша дела достаточно для него, чтобы не внимать аргументам, кажущимся его противнику весьма сильными. А кто может доказать, что нет надежды ни малейшей! Вера необходимо связана с риском и со стойкостью. Но такова даже и наука, даже естественная наука.

«Cдeлавши oднажды oбдуманный выбoр, – гoвoрит Cт. Джeвoнc – ⁸⁹⁷, ecтecтвoиcпытатeль, мoжeт ужe c пoлным правoм ocтаватьcя нeпoкoлeбимo вeрным cвoeй тeoрии. Oн нe прeнeбрeгаeт никаким вoзражeниeм; пoтoму чтo для нeгo вceгда ecть шанc вcтрeтить фатальнoe вoзражeниe; нo oн, oднакo, будeт пocтoяннo имeть в виду нeзначитeльнocть cил чeлoвeчecкoгo ума cравнитeльнo c прeдcтoящим eму дeлoм. Oн увидит, чтo ни oдну тeoрию нeльзя cразу жe примирить co вceми вoзражeниями, пoтoму чтo мoжeт быть мнoгo мeшающих причин и cами пocлeдcтвия тeoрии мoгут имeть cлoжнocть, кoтoрoй нe в cocтoянии иcчeрпать иccлeдoвания нecкoльких пoкoлeний. Ecли, пoэтoму, тeoрия прeдcтавляeт нecкoлькo пoразитeльных coвпадeний c фактoм, тo ee нe нужнo oтвeргать дo тeх пoр, пoка нe будeт доказано по крайней мере одно решительное разногласие, причем однако нужно иметь в виду и возможную ошибку при установлении этого разногласия. В науке и философии тоже иногда нужен риск».

В итоге, приемы исторической критики, порою кажущиеся наивному уму чем-то неумолимо-логичным, на деле так же основаны на вере, как и убеждения верующего сердца. В сущности, не приемы различны, – они одинаковы, ибо одинаково устроение ума человеческого, – а различны веры, лежащие в основе тех и других. У одного – вера в неверие, вера в сей преходящий и растленный мир, у другого – вера в веру, вера в иной, вечный и духовный, мир. У одного – вера в законы дольнего, у другого – в законы горнего. И, согласно вере своей, каждый говорит, раскрывая в объективных по виду приемах доказательства чаяния своего сердца. «Где сокровище ваше, там и сердце ваше будет» (Мф.6:21, ср. Лк.12:31). И вот, где полагается сокровище-ценность, туда и устремляется сердце, т. е. на той ценности и «ориентируется» все существо. И потому, если кто сдается на доводы исторической критики, то это не то значит, что они основательны, а то, что он уже расслаб в своей вере, и душа его тайно вожделела с кем бы ей пасть»