Глава вторая. В поисках компромисса

В предварительных ночных переговорах представители думскаго комитета отвергли непредрешенческую формулу решения вопроса о государственной власти, предложенную делегатами Совета,– отвергли потому, что Врем. Ком., по словам Милюкова, уж предпринимал меры к замене Николая II Михаилом. К сожалению, Милюков сам не разсказал, какие были сделаны в этом отношении конкретные шаги, и потому остается неизвестным, что именно имел в виду здесь историк-мемуарист. Представители революционной демократии, как пытаются утверждать мемуаристы и историки леваго сектора нашей общественности, вообще не интересовались в это время Царем и династией, «не придавал всей этой политической возне никакого значения» (Чернов). До такой степени все «само собой разумелось», вплоть до «низложения Николая II», что в «эти дни, – вспоминает Суханов, – никто из нас не заботился о практическом и формальном осуществлении этого «акта»: никакия усилия, никакая дипломатия, никакия козни «праваго крыла» тут ничего не могли изменить ни на иоту».

В действительности такое отношение объяснялось в гораздо большей степени неопределенностью положения, когда практически не исключалась возможность даже гораздо большаго компромисса, чем тот, который формально представителями демократии намечался в часы ночных переговоров. В «записках» Суханова имеется одно мемуарное отступление, как-будто верно передающее настроение некоторых кругов демократии: «я даже немного опасался, как бы вопрос о династии не вытеснил в порядке дня проблему власти, разрешавшуюся совершенно независимо от судьбы Романовых. В этом последнем ни у кого не было сомнений. Романовых можно было возстановить, как династию, или использовать, как монархический принцип, но их никак нельзя было уже принять за фактор создания новых политических отношений в стране». Современники передают (в частности, Зензинов), что сам Суханов в эти первые дни в интимных беседах не проявлял большого политическаго ригоризма, считая кандидатуру в. кн. Михаила фактически вполне благоприятствующей для «дальнейшей борьбы демократии», т. е. допуская, что отречение имп. Николая II может и не предрешать собой еще «формы правления» в ближайшем будущем. Составители «Хроники февральской революции», сами непосредственно участвовавшие в советской работе того времени, формулировали вопрос так: «поглощенный непосредственной организационной работой в городе, он (т. е. Исп. Ком.) как-то не интересовался вопросом о форме власти, о Царе, династии. Предполагалось, что вопросы этого рода входят, естественно, в компетенцию Врем. Комитета». Позднейшия утверждения (их можно найти у Чернова и др.), что «цензовая демократия» скрывала от «советской демократии» свои переговоры со старой властью, надо считать ни на чем не основанными... Косвенныя данныя указывают на то, что деятели Исп. Ком. были в достаточной мере осведомлены о «закулисных переговорах». Это не делалось официально, как и всё в те дни... И, быть может, разговоры в «частном порядке», как выражается большевицкий историк Шляпников, являвшиеся суррогатом открытой и определенной постановки вопроса, надо признать одной из роковых черт тактики первых дней революции.

Опираясь, очевидно, главным образом на показания Суханова, авторы «Хроники» говорят, что вопрос о Царе перед Исп. Ком. встал «совершенно случайно» утром 1-го марта в связи с предположенной поездкой Родзянко на ст. «Дно»: для непосредственных переговоров с носителем верховной власти. Родзянко не мог де выехать, так как железнодорожники не дали ему поезда без разрешения Исп. Ком.» Из праваго крыла Таврическаго дворца для урегулирования недоразумения был прислан некий полковник. «Вопрос о поезде Родзянко был решен очень быстро одним дружным натиском», – утверждает Суханов. Он лично говорил: «Родзянко пускать к Царю нельзя. Намерений руководящих групп буржуазии, «прогрессивнаго блока», думскаго комитета мы еще не знаем и ручаться за них никто не может. Они еще ровно ничем всенародно не связали себя. Если на стороне Царя есть какая-нибудь сила, – чего мы также не знаем, – то «революционная» Гос. Дума, ставшая на сторону народа, непременно станет на сторону Царя против революции». Решено было в поездке Родзянко «отказать». Через короткое время в комнату влетел бледный уже совершенно истрепанный Керенский. На его лице было отчаяние... «что вы сделали?...» – заговорил он прерывающимся, трагическим шепотом. «Родзянко должен был ехать, чтобы заставить Николая подписать отречение, а вы сорвали это... Вы сыграли в руку монархии». Керенский в обморке или полуобморке упал на кресло⁴⁹. Когда его привели в чувство, он произнес речь о необходимости контакта между правым и левым крыльями Таврическаго дворца и требовал пересмотра принятаго решения. В результате всеми голосами против трех поезд Родзянко был разрешен; «Родзянко, однако, не уехал. Времени прошло слишком много, а снарядить поезд было можно не так скоро»... Царь не дождался Родзянко на ст. Дно и выехал в Псков. Так повествует полумемуарист, полуисторик первых дней революции.

Нет основания целиком отвергать разсказанный эпизод, проходящий в том или другом виде через ряд мемуаров, – правда, с очень существенными и коренными противоречиями. Как. всегда, эпизод приобретает особо заостренный характер у Шульгина. Этот мемуарист вообще изображает председателя Думы вне себя от негодования на «мерзавцев из числа «собачьих депутатов»⁵⁰ независимо даже от афронта полученнаго им в первоначальном решении Исп. Комитета фактически отменить поездку на встречу с Императором. Такая характеристика очень мало вяжется с отзывом, идущим с противоположной стороны, т. е. от тех именно «мерзавцев», как образно именует чуть не попавший в революционное правительство Шульгин представителей «советской» общественности. Родзянко «не был ни агрессивен, ни безтактен по отношению к Совету», утверждает Суханов, разсказывая о выступлениях председателя Думы перед демонстрирующими полками; он старался «облечь в возможно более дипломатическия формы, окутать демократическими лозунгами свою агитацию, направленную к одной цели, бьющую в единый или двуединый пункт: сплочения вокруг Врем. Правительства для борьбы с внешним врагом». Родзянко, «выполнял свою миссию добросовестно и удачно», – заключает первый советский историограф. Для подтверждения своей характеристики Шульгин применяет прием, явно непригодный в данном случае. Он передает негодующий разсказ Родзянко о том, как после очередной его речи к депутации, прибывшей из одной воинской части, один из «мерзавцев» стал задавать ему каверзные вопросы о «земле». «Вот, председатель Думы все требует от вас, чтобы вы, товарищи, русскую землю спасали. Так, товарищи, это понятно... У господина Родзянко есть, что спасать... не малый кусочек у него этой самой русской земли в Екатеринославской губернии... Так вот Родзянкам и другим помещикам Гос. Думы есть что спасать... Эти свои владения, княжеския, графския и баронския... они и называют русской землей... А вот вы спросите председателя Гос. Думы, будет ли он так же заботиться о спасении русской земли, если эта русская земля... из помещичьей... станет вашей, товарищи» и т. д. Нечто подобное, очень, впрочем, далекое от пошлой демагогии и грубой красочности шульгинскаго беллетристическаго повествования, произошло на собеседовании с одним полком, когда Чхеидзе председателю Думы, действительно, задал вопрос о «земле». Родзянко тогда удачно парировал удар (Мансырев и Суханов). Но только этот диалог происходил 15 марта, а не перваго, и он тогда же нашел отклик в газетах (напр., в «Бирж. Вед.»). Это было, таким образом, не на третий день революции и не в той обстановке, которую мы описываем. У Шульгина вся сцена отнесена непосредственно к моменту, последовавшему за отказом Исп. Ком. в поезде. Совершенно ясно, что это не мемуарный отклик, а непосредственное воздействие текста воспоминания самого Родзянко, допустившаго хронологическую ошибку в своем позднейшем разсказе. «Сегодня утром, – добавлял, по словам Шульгина, Родзянко, – я должен был ехать в ставку для свидания с Государем Императором, доложить Его Величеству, что, может быть, единственный исход – отречение. Но эти мерзавцы узнали... и сообщили мне, что ими дано приказание не выпускать поезд... Они заявили, что одного меня они не пустят, а что должен ехать со мной Чхеидзе и еще какие-то... Ну, слуга покорный, – я с ними к Государю не поеду... Чхеидзе должен был сопровождать батальон революционных солдат. Что они там учинят... Я с этим скот...» Тут Шульгина яко бы вызвали по «неотложному делу», касающемуся Петропавловской крепости⁵¹.

Сам Родзянко в своих воспоминаниях ни одним словом не обмолвился об этом инциденте, хотя забыть его едва ли он мог. Да такого эпизода и не могло быть в том виде, как изобразил Шульгин. Чхеидзе фактически не мог бы сопровождать Родзянко с батальоном солдат, если бы даже Исп. Ком. и пожелал принять непосредственное участие в переговорах об отречении Царя. Он был бы безсилен отправить изолированный отряд на территорию, на которой центр, т. е. новая революционная власть, не мог еще распоряжаться железными дорогами. Материал для фантазии, вышедшей из-под пера Шульгина, очевидно, дали изданныя раньше (в 1922 г.) воспоминания другого виднаго члена прогрессивнаго блока и участника Врем. Ком. – Шидловскаго. Вот этот текст своеобразно и расцветили беллетристическия наклонности Шульгина. Воспоминания Шидловскаго, написанныя в других, спокойных тонах, не могут, с своей стороны, служить vade mecum при разрешении спорных вопросов, хотя в данном случае, казалось бы, мемуарист и был заинтересован в особливой точности и мог обладать большими данными, нежели другие свидетели: по его словам, он должен был сопровождать Родзянко в его предположенной поездке. Dichtung в этих воспоминаниях выступает с большой очевидностью. «Как-то раз, – разсказывает Шидловский (очевидно, это могло быть только 1-го утром), – пришел я во Вр. Ком. часов в семь утра... Сразу же Родзянко сказал мне, чтобы я готовился через час ехать вместе с ним к Государю, предлагать ему отречение от престола» (Автор утверждает, что к этому времени «было решено» потребовать отречение Николая II от престола). «Вопрос о поездке был решен поздно ночью в мое отсутствие и разработан был весьма мало. Не были предусмотрены возможность нашего ареста, возможность вооруженнаго сопротивления верных Государю войск, а, с другой стороны, предусматривалась возможность ареста нами Государя, причем в последнем случае не было решено, куда его отвезти, что с ним делать и т. д. Вообще предприятие было весьма легкомысленное... Проходил час, другой, третий, неоднократно звонили по телефону на станцию Николаевской жел. дор., спрашивали, готов ли поезд, но из этого ничего не выходило, и всегда по каким-то причинам ничего не было готово. Наконец, пришел во Врем. Ком. председатель Совета Раб. Деп. Чхеидзе и объявил, что Совет решил не допускать поездки Родзянко к Государю. Во Врем. Ком. был уже заготовлен черновик этого документа, кажется, составленный Милюковым и изложенный в двух абзацах. Первый заключал в себе самое отречение от престола, а второй передачу его сыну. Чхеидзе было предложено ознакомиться с содержанием документа здесь же и затем распорядиться предоставлением нам поезда. Чхеидзе ответил, что он не может дать своего заключения по содержанию и форме документа без предварительнаго разсмотрения его в пленуме Совета... Чхеидзе взял с собою упомянутый черновик и пошел в Совет... Время между тем шло; прошел день, наступила ночь, а Чхеидзе обратно не являлся. Наконец, поздно вечером пришел Чх. и довел до нашего сведения решение Совета, который обезпечивал возможность проезда Родзянко при соблюдении двух условий. Во-первых, с нами должен поехать и Чхеидзе, против чего мы совсем не возражали, а, во-вторых, Совет соглашался только на первый абзац нашего текста, а второй отвергал совершенно. Тогда Родзянко и я заявили, что такого отречения мы Государю не повезем... На этом предприятие и закончилось, и Родзянко никуда не поехал». Не будем специально разбирать версии, данной Шидловским, – вся необоснованность ея в деталях выступит сама по себе в дальнейшем изложении, но и так уже ясно, в каком непримиримом противоречии стоит она с последовавшими затем ночными переговорами членов Врем. Ком. с представителями Совета. Никакого решения об отречении императора ночью 28-го не было принято, никакого соответствующаго документа во Временном Комитете составлено еще не было, ни Испол. Ком., ни Совет подобных предложений, поступивших со стороны «цензовой общественности», не обсуждали. В хронологической мешанине, представленной Шидловским, предположения и разговоры выданы за решения.

Один однородный мотив проходит через все приведенныя версии, вышедшия с двух противоположных сторон: вмешательство Исп. Ком. так или иначе помешало поездке Родзянко. Шляпников от себя еще добавил, что после инцидента с Родзянко Исп. Ком. решил изолировать Царя и его семью, и группе членов Исп. Ком. было поручено произвести соответствующий арест. Несуразица утверждения мемуариста слишком очевидна: он явно спутал и постановления Исп. Ком. 3-го марта и даже 6-го, о которых речь впереди, и которыя были приняты уже в иной совсем обстановке, отнес на первое марта. У мемуаристов леваго сектора инициатором возбуждения вопроса о разрешении Родзянко выступают железнодорожные рабочие: их революционная последовательность, бдительность и предусмотрительность клали де препоны закулисным компромиссным интригам буржуазии. В февральские дни превносится нечто из обстановки позднейшаго октябрьскаго большевицкаго переворота, когда «Викжель» играл решающую роль в вопросах продвижения поездов. Подобное утверждение решительно противоречит воспоминамиям тогдашних вершителей железнодорожной политики – члена Гос. Думы Бубликова, назначеннаго Вр. Ком. комиссаром в мин. путей сообщ. и его помощника инженера Ломоносова. В их руках была вся инициатива.

В историю продвижения императорскаго поезда, вышедшаго из Ставки по направленно к Царскому Селу в момент получения сведений о начавшихся безпорядках в столице, надо внести существенный корректив по сравнению с трафаретным изображением, присущим революционной историографии. Царский поезд в действительности без видимых затруднений повернул с Николаевской линии и через ст. Дно прибыл в Псков. Ниже придется вернуться к «последнему рейсу» Императора. Сейчас история этих перипетий может интересовать нас только со стороны технических условий поездки Родзянко. Получив сообщение о том, что импораторский поезд подошел около 4 ч. утра 1 марта к ст. М. Вишера на Николаевской ж. д., Бубликов запросил инструкций от Врем. Комитета. Пока там обсуждали, что делать, поезд повернул обратно на Бологое, куда прибыл в 9 час. утра. Из Думы последовало распоряжение: «задержать поезд в Бологом, передать Императору телеграмму председателя Думы и назначить для этого последняго экстренный поезд до ст. Бологое⁵². Однако, поезд под литерой А, не дожидаясь «назначения» из центра, тотчас же направился по Виндавской дороге через Дно в сторону Пскова. Тогда начальствующие в железнодорожном центре решили искусственным путем задержать поезд и лишить Императора возможности «пробраться в армию». Для истории сохранился документ в виде телеграммы Бубликова нач. движения Виндавской дороги от 11 час. утра перваго марта, в которой предписывалось загородить товарными поездами какой-либо перегон «возможно восточнее ст. Дно и сделать физически невозможным движение каких бы то ни было поездов в направлении от Бологое в Дно». «За неисполнение или недостаточно срочное исполнение настоящаго предписания, – заключала телеграмма, – будете отвечать, как, за измену перед отечеством»⁵³. Из этого плана ничего не вышло, и поезд под литерой А без осложнений продолжал свое продвижение.

Между тем на Николаевском вокзале в Петербурге стоял готовый экстренный поезд и в присутствии самого Ломоносова ждал приезда Родзянко. Из Думы систематически отвечали: Родзянко выедет через 1/2 часа. Время шло. Тогда, по разсказу Ломоносова, было решено перехватить Императорский поезд на ст. Дно, куда Родзянко должен был выехать по Виндавской дороге. Родзянко послал «вторую телеграмму» Царю. Может быть, эта «вторая телеграмма» была в действительности единственной. – только она одна среди официальных документов до сих пор опубликована. Вот ея текст: «Станция Дно. Его Императорскому Величеству. Сейчас экстренным поездом выезжаю на ст. Дно для доклада Вам, Государь, о положении дел и необходимых мерах для спасения России. Убедительно прошу дождаться моего приезда, ибо дорога каждая минута». Ломоносов передает записку, полученную по телефону: «Литерный поезд прибыл на Дно. Государь Император прогуливаются по платформе и ожидают прибытия председателя Думы». В ответ на очередный звонок в Думу Ломоносов получает непосредственное от Родзянко распоряжение: «Прикажите доложить Его Величеству, что чрезвычайныя обстоятельства не позволяют мне оставить столицу. Императорский поезд назначьте, и пусть он идет со всеми формальностями, присвоенными императорским поездам». Вместе с тем якобы тут же Родзянко сообщил, что должен быть готов поезд на Псков, так как туда поедут «члены Думы с поручением особой важности».

Воспоминания Ломоносова вообще требуют поправок и, как увидим ниже, местами очень существенных. Последняго разговора с Родзянко в такой форме, как он изложен мемуаристом, не могло быть в это время. Фактически Царь, не дождавшись Родзянко на ст. Дно. приказал дворц. коменданту Воейкову телеграфировать председателю Думы о том, чтобы тот приехал в Псков. Ответ Родзянко, о котором упоминает Ломоносов, и был направлен в 8 час. 41 м. веч. в Псков: «чрезвычайныя обстоятельства не позволяют мне выехать, о чем доношу Вашему Величеству». Одно не может вызвать сомнений в воспоминаниях Ломоносова: экстренный поезд ждал Родзянко, и эта поездка никакого активнаго противодействия со стороны железнодорожных рабочих не встречала⁵⁴. Бубликов, с своей стороны, разсказывая о «колебаниях» Родзянко, говорит, что он «держал для него под паром три экстренных поезда на каждой из прилегающих к Петербургу дорог». Почему же все-таки Родзянко не поехал? Совершенно очевидно, что обстановка, в которой происходило обсуждение поездки Родзянко в Псков, не могла помешать ему выехать из Петербурга для переговоров с Царем, так как версия Суханова о затяжке со снаряжением экстреннаго поезда должна быть отвергнута. Не могло быть у Родзянко и внутренняго отталкивания, ибо он более чем кто-либо, готов был выступить (и выступил в эти дни) парламентером между верховной властью и возставшим народом. В напечатанных воспоминаниях Родзянко довольно глухо говорит, что по «сумме разных причин» он не имел возможности «ни на один миг оставить столицу». В разговоре с ген. Рузским ночью с 1-го на 2-е (около 3 час.) на просьбу последняго сообщить для «личнаго» его сведения «истинныя причины» отмены поездки в Псков⁵⁵, Родзянко подробнее и с некоторой большей, но очень все же недостаточной отчетливостью пояснил: «С откровенностью скажу, причины моего неприезда две: во-первых, эшелоны, вызванные в Петроград, взбунтовались, вылезли в Луге из вагонов, объявили себя присоединившимися к Гос. Думе и решили отнимать оружие и никого не пропускать, даже литерные поезда. Мною немедленно приняты были меры, чтобы путь для проезда Его Вел. был свободен, не знаю, удастся ли это; вторая причина – полученныя мною сведения, что мой отъезд может повлечь за собой нежелательныя последствия и невозможность остановить разбушевавшияея народныя страсти без личнаго присутствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания». События в Луге, неверныя сведения о которых дошли до Петербурга, сами по себе не могли помешать поездке Родзянко. Поэтому приходится толковать слова Родзянко скорее всего так: он хотел сказать, что при изменившихся условиях отпадала возможность его мирнаго посредничества; это следует, как увидим дальше, из всей конъюнктуры разговора. Под «нежелательными последствиями» можно, конечно, подразумевать противодействие Совета, но в действительности область этих «нежелательных последствий» надо значительно расширить. Сопоставил: двойной текст Милюкова – историка и мемуариста. В качестве историка он ограничился лишь расплывчатой оговоркой, что «отъезд из Петрограда председателя Думы в то время, как только что сформировалась новая революггионная власть, признан был небезопасным». На первый взгляд здесь нет двусмысленности, и замечание историка совпадает с заключением председателя Думы в приведенном разговоре с ген. Рузским. Но, как мемуарист, впоследствии Милюков пояснил, что поездка Родзянко считалась нежелательной, ибо боялись его авторитарности: «Мих. Вл. уже чувствовал себя в роли диктатора русской революции», – боялись, что Родзянко окажется в «сговоре с вождями армии». Другими словами, часть Думскаго Комитета, склонявшаяся уже к более радикальному решению конфликта с верховной властью, выдвигала против поездки Родзянко приблизительно те самые аргументы, которые, по словам Суханова, он высказывал в Исп. Ком.

В таком свете несколько по иному приходится разсматривать то, что происходило, по разсказу Суханова, в Исп. Ком. в связи с прениями по поводу поездки Родзянко на встречу Царя. По утверждению другого участника Совещания, члена Гос. Думы Скобелева, Керенский прибыл на заседание не по собственной инициативе, а был вызван Исп. Ком., который был осведомлен железнодорожниками⁵⁶ о том, что готовится по требованию Врем. Ком. экстренный поезд. По словам Скобелева, Керенскаго вызвали для того, чтобы узнать, кто в сущности поедет к Царю. Керенский усмотрел в этом недоверие к себе, контроль над его действиями, отвечал «вызывающе»... В конце концов, мы не знаем, что именно говорилось в Исп. Ком., но приходится усомниться, что Керенский доказывал необходимость послать Родзянко для того, чтобы добиться отречения Николая II. Более правдоподобно предположить, что Керенский мотивировал аргументом противоположным, т. е. тем, что поедет не Родзянко, склонявшейся к компромиссной тактике. Приписывать Родзянко мысль поехать к Царю с предложением отречься от престола, как это делает Шидловский, невозможно, – днем перваго марта он психологически даже не был подготовлен к подобному радикальному решению. Какой путь намечал Родзянко? Вот что записал английский посол перваго марта: «Великий князь Михаил, проживавший на частной квартире около посольства, попросил меня зайти к нему. Он сказал мне, что, несмотря на случившееся в Бологом, он все-таки ожидает, что Государь приедет в Царское около 6-ти вечера, и что Родзянко предложит Его Вел. для подписи манифест, дарующий конституцию и возлагающий на Родзянко избрание членов новаго правительства. Сам он вместе с вел. кн. Кириллом приложили свои подписи к проекту манифеста, чтобы придать просьбе Родзяпко больше весу»⁵⁷. Это был тот самый проект ответственнаго министерства, который был составлен 28 февраля в квартире в. кн. Павла Александровича и вручен перваго марта Врем. Комитету «под расписку» Милюкова. Конечно, не только Родзянко во Врем. Ком. сочувствовал такому именно разрешению государственнаго кризиса, и поэтому нет основания приписывать ему особую «собственную политику» как это сделал Щеголев в довольно развязно написанном этюде «Последний рейс Николая Второго⁵⁸. Недаром в. кн. Павел в письме к своему племяннику Кириллу 2 марта отмечал «новое течение», которое накаyне к вечеру стало намечаться во Врем. Комитете. Он писал: «Ты знаешь, что я через Н. И.⁵⁹ все время в контакте с Госуд. Думой. Вчера мне ужасно не понравилось новое течение, желающее назначить Мишу регентом. Это недопустимо и возможно, что это только интрига Брасовой. Может быть, это – только сплетни, но мы должны быть на чеку и всячески, всеми способами сохранить Ники престол. Если Ники подпишет манифест, нами утвержденный, о конституции, то ведь этим исчерпываются все требования народа и Времен. Правительства. Переговори с Родзянко и покажи ему это письмо»⁶⁰.

Ночной разговор Родзянко с Рузским по прямому проводу довольно отчетливо рисует психологию, на почве которой родилось то «новое течение» во Врем. Комитете, о котором говорится в письме кн. Павла. Первостепенное значение имеет то обстоятельство, что разговор мы можем воспроизвести не в субъективном восприятии мемуаристов, а по объективному документу, который передает стенографическую запись телеграфной ленты. Значение документа тем большее, что это единственный источник, свидетельствующий о непосредственных переговорах Родзянко с командным составом армии севернаго фронта – никаких «безконечных лент разговоров со Ставкою», о которых сообщает Шульгин, не было. Имеющийся в нашем распоряжении документ анулирует легенды, в изобилии пущенныя в обиход безответственными суждениями мемуаристов, и потому надлежит напомнить содержание хорошо уже известнаго разговора. Рузский передал Родзянко, что Царь согласился на ответственное министерство, что поручение образовать кабинет дается Родзянко, что спроектирован манифест, который может быть объявлен немедленно, если намерения Царя найдут соответствующий отклик. – «Очевидно, что Е. В. и вы не отдаете отчета в том, что здесь происходит. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не легко... Государственной Думе вообще и мне в частности оставалось только попытаться взять движение в свои руки и стать во главе для того, чтобы избежать такой анархии при таком разслоении, которая грозила гибелью государству. К сожалению, это мне не удалось... Народныя страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно, войска окончательно деморализованы; не только не слушают, но убивают своих офицеров, ненависть к Государыне Императрице дошла до крайних пределов; вынуждеп был, во избежание кровопролития, всех министров, кроме военнаго и морского, заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограничено в своих требованиях. Считаю нужным вас осведомить, что то, что предлагается вами, уже недостаточно и династический вопрос поставлен ребром. Сомневаюсь. чтобы возможно было с этим справиться». На замечание Рузскаго, что «на фронте» до сих пор обстановка рисовалась «в другом виде» и что необходимо найти средства «для умиротворения страны», так как анархия «прежде всего отразится на исходе войны», Родзянко добавлял: «еще раз повторяю, ненависть к династии дошла до крайних пределов, но весь народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам, войскам, решил твердо войну довести до победнаго конца и в руки немцам не даваться... нигде нет разногласия, везде войска становятся на сторону Думы и народа, и грозное требование отречения в пользу сына при регентстве Мих. Алекс. становится определенным требованием»... «Присылка ген. Иванова с георгиевским батальоном, – заключал Родзянко, – только подлила масла в огонь и приведет только к междоусобному сражению... Прекратите присылку войск, так как они действовать против народа не будут. Остановите ненужныя жертвы».

«Этот вопрос ликвидируется», – пояснил Рузский: «Иванову несколько часов тому назад Государь Император дал указание не предпринимать ничего до личнаго свидания... Равным образом Государь Император изволил выразить согласие, и уже послана телеграмма два часа тому назад, вернуть на фронт все то, что было в пути», Затем Рузский сообщил проект заготовленнаго манифеста. Как реагирует Родзянко? – «повторяю вам, что сам вишу на волоске. и власть ускользает у меня из рук; анархия достигает таких размеров, что я вынужден сегодня ночью назначить временное правительство. К сожалению, манифест запоздал, его надо было издать после моей первой телеграммы немедленно... время упущено и возврата нет».

Несомненно в этом разговоре поставлен вопрос об отречении, но, впервые, как «требование» гласа парода⁶¹. Для самого Родзянко все-таки вопрос еще окончательно не решен. «Последнее слово, скажите ваше мнение, нужно ли выпускать манифест?» – настойчиво допрашивает Рузский. «Я, право, не знаю, – говорит Родзянко с сомнением, – как вам ответить? Все зависит от событий, которыя летят с головокружительной быстротой». Едва ли Родзянко мог бы дать такой уклончивй ответ, если бы еще утром перваго марта с готовым проектом манифеста об отречении собирался ехать навстречу Николаю II?

Легко усмотреть в информации, которую давал Родзянко Рузскому, резкую двойственность – переход от крайняго пессимизма к оптимистическим выводам. «Молю Бога, чтобы Он дал сил удержаться хотя бы в пределах теперешняго разстройства умов, мыслей и чувств, но боюсь, как бы не было еще хуже». И тут же, «наша славная армия не будет ни в чем нуждаться. В этом полное единение всех партий... Помогай Вам Бог, нашему славному вождю, в битвах уничтожить проклятаго немца». «Насильственный переворот не может пройти безследно», – замечает Рузский: «что если анархия, о которой говорите вы, перенесется в армию... подумайте, что будет тогда с родиной нашей?». «Не забудьте, – спешит подать реплику Родзянко, – переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех и тогда все кончится в несколько дней, – одно могу сказать: ни кровопролития, ни ненужных жертв не будет, я этого не допущу». Самоуверенность преждевременная в обстановке, которая могла грозить самому Родзянко, по его мнению, Петропавловской крепостью! Информация полна преувеличений в обе стороны. – то в смысле нажима педали я сторону «анархии» , то роли, которую играет в событиях председатель Думы: «до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания». Говорил Родзянко не по шпаргалке, заранее обдуманной, – это была импровизация, непосредственно вытекавшая из разнородных переживаний в сумбурную ночь c 1-го на 2-е марта. Суханов, может быть, до некоторой степени и прав, указывая, что Родзянко описал положение дел под впечатлением той беседы, которая была прервана вызовом председателя Думы для разговора по прямому проводу со Псковом. Родзянко был взволнован наличностью параллельной с думским комитетом силы. Мемуарист, по обыкновению, сгущает краски, когда разсказывает, что Родзянко требовал от делегатов Совета предоставления ему охраны или сопровождения его самими делегатами во избежание возможности ареста. Родзянко, чуждый предреволюционным заговорщицким планам, должен был почувствовать с развитием событий, как почва из-под ног его ускользала даже во Временном Комитете. Довольно метко эту эволюцию, выдвигавшую на авансцену «левое» крыло думскаго комитета⁶² в противовес его «октябристскому» большинству, охарактеризовали составители «Хроники февральской революции»: «октябристы были в первые же два дня отстранены от власти, и Милюков, бывший 27-го только суфлером Родзянко, 28-го негласным вождем, уже 1-го марта без всякой жалости разставался с Родзянко». В лихорадочной сутолке, может быть, Родзянко не отдавал себе яснаго отчета или не хотел признать крушение своего компромисснаго плана. Отсюда преувеличения, которыя давали повод говорить о «диктаторских» замашках и личных честолюбивых замыслах председателя Думы. Была и доля сознательной тактики в некоторых из этих преувеличений: говорил Родзянко с явной целью воздействовать на верховное командование, от котораго, действительно, в значительной степени я этот момент зависело «безболезненное» разрешение государственнаго кризиса. Родзянко, однако, проявил себя реалистом. Ночное бдение, когда «ни у кого, – по утверждению Милюкова, – не было сомнений, что Николай II больше царствовать не может», убедило Родзянко в неизбежности отречения от престола царствовавшаго императора, и в утренние часы 2-го марта, как мы знаем, с одной стороны, он настаивал на завершении переговоров с левой общественностью, а с другой, писал в. кн. Михаилу: «Теперь, все запоздало. Успокоит страну только отречение от престола в пользу наследника при Вашем регентстве. Прошу Вас повлиять, чтобы это совершилось добровольно, и тогда сразу все успокоится. Я лично сам вишу на волоске и могу быть каждую минуту арестован и повешен(?!– очевидно, словоупотреблению Родзянко в то время не надо придавать большого значения). Не делайте никаких шагов и не показывайтесь нигде. Вам не избежать регентства»...

Когда Родзянко в разговоре с Рузским оценивал «глас народный» в смысле династическаго вопроса, он заглядывал в будущее, правда, очень близкое: этот «глас народный» явно еще не выражался. Династическим вопросом в массах «как-то» мало внешне интересовались⁶³, и видимое равнодушие способно было обмануть не слишком прозорливых политических деятелей. К числу таковых не принадлежал член Временнаго Комитета Шульгин. Он в мартовские дни 17 г. предвидел то, что позднее подсказывало ему необузданное воображение мемуариста эмигранта в 25-м году. Уже'27-го, ночью перваго дня революции усматривая полную невозможность разогнать «сволочь» ружейными залпами, он задумывается над тем, как спасти «ценою отречения... жизнь Государя и спасти монархию». «Ведь этому проклятому сброду надо убивать. Он будет убивать... кого же? Кого? Ясно. Нет, этого нельзя. Надо спасти».

Шульгин любит драматизировать свои, иногда воображаемыя, переживания. Выступая в роли историческаго повествователя, он не считает нужным вдуматься в тот факт, что «сброд», к которому он так презрительно относится, был совершенно чужд мысли о цареубийстве – в течение всей революции периода Врем. Правительства мы не услышим призыва: «смерть тирану» – нигде и никогда . Но этот лозунг получал актуальное значение в атмосфере предфевральских планов дворцоваго переворота, и к нему склонялся, как. утверждает в. кн. Ник. Мих., не кто иной, как националист Шульгин, этот «монархист по крови», с трепетом приближавшийся к «Тому, кому после Бога одному повинуются». Поэтому так фальшиво для первых дней революции звучат патетическия слова Шульгина. Засвидетельствовал предреволюционное настроение волынскаго депутата в. кн. Ник. Мих. не в воспоминаниях, а в дневнике. 4 января 17 г. опальный историк из царской семьи, отправленный в ссылку в свое имение, после «беседы» в Киеве, записал в вагоне поезда: «какое облегчение дышать в другой атмосфере! Здесь другие люди, тоже возбужденные, но не эстеты, не дегенераты⁶⁴, а люди. Шульгин, – вот он бы пригодился, но конечно, не для убийства, а для переворота! Другой тоже цельный тип. Терещенко... верит в будущее, верит твердо, уверен, что через месяц все лопнет, что я вернусь из ссылки раньше времени... Но какая злоба у этих двух людей к режиму, к ней, к нему, и они это вовсе не скрывают, и оба в один голос говорят о возможности цареубийства!» Шульгин, по его словам, никакого непосредственнаго участия в осуществлении проектов организации дворцоваго переворота не принимал. Поверим ему, но в ходячих разговорах того времени общественные деятели давно уже свыклись с мыслью устранения царствовавшаго монарха. И поэтому довольно естественно, что на третий день революции, когда стала понемногу выясняться складывавшаяся конъюнктура, имевшая уже традицию, схема стала занимать умы совершенно независимо от презумпции специфической кровожадности современных тираноборцев. «Эта мысль об отречении Государя была у всех, но как-то об этом мало говорили», – вспоминает Шульгин... «обрывчатые разговоры были то с тем, то с другим, но я не помню, чтобы этот вопрос обсуждался комитетом Гос. Думы, как таковым. Он был решен в последнюю минуту».

Такой «последней минутой» и надо считать то вмешательство Гучкова в наметившееся соглашение между Врем. Ком. и делегатами Совета, о котором разсказывал Суханов. В показаниях 2 августа Чрез. След. Ком. Гучков, говоря об участии в подготовке дворцоваго переворота, так формально изложил свою точку зрения: ... «Самая мысль об отречении была мне настолько близка и родственна, что с перваго момента , когда только что выяснились... шатание, а потом развал власти, я и мои друзья сочли этот выход именно тем, что следовало искать. Другое соображение, которое заставляло на этом остановиться, состояло в том, что при участии сил, имевшихся на фронте и в стране, в случае, если бы не состоялось добровольное отречение, можно было опасаться гражданской войны... Все эти соображения с самаго перваго момента, с 27–28 февраля, привели меня к убеждению, что нужно, во что бы то ни стало, добиться отречения Государя, и тогда же в думском комитете я поднял этот вопрос и настаивал на том, чтобы председатель Думы Родзянко взял на себя эту задачу⁶⁵... Был момент, когда решено было, что Родзянко примет на себя эту миссию, но затем некоторыя обстоятельства помешали. Тогда 1 марта в думском комитете я заявил, что, будучи убежден в необходимости этого шага, я решил его предпринять, во что бы то ни стало и, если мне не будут даны полномочия от думскаго комитета, я готов сделать это за свой страх и риск, поеду, как политический деятель, как русский человек, и буду советовать и настаивать, чтобы этот шаг был сделан. Полномочия были мне даны... Я знал, что со стороны некоторых кругов, стоящих на более крайнем фланге, чем думский комитет, вопрос о добровольном отречении, вопрос о тех новых формах, в которых вылилась бы верховная власть я будущем, и вопрос о попытках воздействия на верховную власть встретят отрицательное отношение».

Из осторожных и несколько уклончивых показаний Гучкова перед следственной революционной комиссией следует, что автор показаний ночью с 1-го на 2-е марта, действительно, как бы форсировал вопрос и добился решения о поездке в Псков за отречением, будучи заранее уверен в противодействии со стороны советских кругов. Как-будто бы это своего рода coup d'état в момент не окончившихся еще переговоров. Так и выходит под пером Шульгина. «Кажется в четвертом часу ночи вторично приехал Гучков». – разсказывает Шульгин. «Нас был в это время неполный состав... ни Керенскаго, ни Чхеидзе не было. Мы были в своем кругу. И потому Гучков говорил совершенно свободно». «Гучков был сильно разстроен», – речь его Шульгин изображает в излюбленной для себя манере под стать своим личным позднейшим переживаниям. «Надо принять какое-нибудь решение», – говорил («приблизительно») Гучков. «Положение ухудшается с каждой минутой. Вяземскаго убили только потому, что офицер⁶⁶... То же самое происходит, конечно, и в других местах. А если не происходит этой ночью, то произойдет завтра... Идучи сюда, я видел много офицеров в разных комнатах Гос. Думы они просто спрятались сюда... Они боятся за свою жизнь... Они умоляют спасти их... В этом хаосе... надо, прежде всего, думать о том. чтобы спасти монархию... Можем ли мы спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда весь этот революционный сброд начнет сам искать выход... И сам расправится с монархией... это неизбежно будет, если мы выпустим инициативу из наших рук...» И Гучков предложил «действовать тайно и быстро, никого не спрашивая...ни с кем не советуясь... Надо поставить их перед совершившимся фактом... Надо дать России новаго государя... Я предлагаю немедленно ехать к Государю и провести отречение в пользу наследника»... Шульгин вызвался сопровождать Гучкова. По словам Гучкова, он просил послать с ним Шульгина. «Я отлично понимал, излагает последний мотив своего решения, – почему я еду... Отречение должно быть передано в руки монархистов и ради спасения монарха... Я знал, что офицеров будут убивать за то... что они захотят исполнить свой долг присяги... Надо было, чтобы сам Государь освободил их от присяги. Я знал, что в случае отречения в наши руки, революции как бы не будет. Государь отречется от престола по собственному желанию, власть перейдет к Регенту, который назначит новое правительство. Государственная Дума... передаст власть новому правительству. Юридически революции не будет». Для осуществления «всякаго иного плана» «нужны были немедленно повинующиеся нам штыки, а таковых-то именно и не было».

Вся эта аргументация представляется в большой мере придуманной post factum. Психология действовавших лиц в предразсветные часы 2 марта рисуется значительно проще. В окружавшей обстановке, прежде всего, не было того зловеще страшнаго, о чем говорят некоторые мемуаристы – напротив, на третий день революции стал намечаться некоторый порядок и успокоение в взбаломученном море стихии. На основании фактов, как увидим, это можно установить с достаточной определенностью. Поэтому инициатор решения 2 марта о необходимости немедленно добиваться отречения монарха вовсе не был, повидимому, в том разстроенно-паническом состоянии, как представляет нам мемуарное перо Шульгина, – напр., упоминавшийся выше Мстиславский, активный член советскаго повстанческаго «штаба», слившагося с думской военной комисеией под общим руководством Гучкова, рисует настроение последняго и всего его окружения из офицеров ген.штаба в критические дни 28 февраля и 1 марта «оптимистическим и самоуверенным». Быть может, такая оценка не так далека от действительности, – ведь надо было обладать большой дозой спокойствия и уверенности в будущем для того, чтобы в атмосфере нависших угроз, о которых говорит Шульгин, руководитель внешней обороны революции мог провести шесть часов в уютной обстановке частной квартиры в академической беседе о русских финансах, – так разсказывает гр. Коковцев о посещении его Гучковым в 8 час. вечера 28 февраля а даже «быть может » в решающую ночь перваго марта. Именно самоуверенность должна была скорее побудить Гучкова форсировать в думском комитете вопрос о поездке в Псков тогда, когда по позднейшему уверению Милюкова, несколько персонифицированному, ни у кого уже не было сомнения в том, что Николай II больше царствовать не может. Эта убежденность в окончательной форме могла, конечно, сложиться под давлением левых кругов. Отпадала компромиссная тенденция, представителем которой был Родзянко, и очередной становилась проблема отречения. Естественно, отходила на задний план и кандидатура уступчиваго Родзянко и выдвигалась кандидатура человека, известнаго своим враждебным отношением к личности монарха, способнаго действовать следовательно более решительно и проявить большую настойчивость в достижении поставленной цели, согласно плану, разработанному им еще до революции. Возлагались надежды и на отношения его с представителями верховнаго командования в армии. В этой комбинации понятно и выдвижение монархиста Шульгина, связаннаго с участниками заговора.

Внешния условия (реальныя, а не воображаемыя) поездки Гучкова весьма мало подходят к акту, которому приписывают характер coup d'état⁶⁷ и который прикрывают пеленой большой таинственности. И это делает не один только Шульгин, показания котораго, как непосредственнаго участника псковскаго действия, заслуживали бы особаго внимания. Но мемуарист остается верен себе. «В пятом часу ночи мы сели с Гучковым в автомобиль, который по мрачной Шпалерной, где нас останавливали какие-то посты и заставы... довез нас до квартиры Гучкова», – повествует Шульгин.... «Там А. И. набросал несколько слов. Этот текст был составлен слабо, а я совершенно был неспособен его улучшить, ибо все силы были на исходе». Гучков в своих показаниях засвидетельствовал противоположное: «Накануне, – говорил он. – был набросан проект акта отречения Шульгиным, кажется, он тоже был показал и в комитете (не смею этого точно утверждать). Я тоже его просмотрел, внес некоторыя поправки». Припомним, как, по словам Стеклова, в ночном собеседовании с советскими делегатами сам Шульгин упоминал, что рука его писала отречение⁶⁸.

«Чуть серело, – продолжает разсказ Шульгин, – когда мы подъехали к вокзалу. Очевидно, революционный народ, утомленный подвигами вчерашняго дня, еще спал. На вокзале было пусто. Мы прошли к начальнику станции. А. И. сказал ему: «Я – Гучков. Нам совершенно необходимо по важнейшему государственному делу ехать в Псков... Прикажите подать нам поезд...» Начальник станции сказал: «Слушаюсь», и двадцать минут спустя поезд был подан». Вот это «чуть серело́' сразу выдает беллетристическое измышление... По свидетельству Гучкова «делегаты» думскаго комитета выехали в 1 час дня, а по свидетельству других официальных лиц из железнодорожнаго мира около 3 часов. (По документу, воспроизводящему разговор по прямому проводу Ставки со штабом Севернаго фронта, можно точно установить, что гучковский экстренный поезд вышел из Петербурга в 2 часа 47 мин.). Любопытно, все для того же Шульгина, что мемуарист забыл даже о том, что он сам в марте 17 года в циркулярном информационном разсказе, переданном представителям печати по возвращении из Пскова, говорил о выезде думской «делегации» из Петербурга в 3 часа дня.

Вопреки очевидности версия о «секретной» поездке Гучкова и Шульгина утвердилась в литературе и стала почти общепринятой не только у мемуаристов, но и в работах, претендующих на изследовательский характер. Мы имеем яркий пример того, как на другой день после события рождается легенда. Эту легенду сотворили члены обоих политических лагерей, – конечно, по весьма отличным внутренним побуждениям. Для Шидловскаго поездка Гучкова так до конца и остается частной антрепризой, предпринятой инициатором ея на свой риск после того, как Родзянко отказался везти проект отречения в форме, якобы предложенной Советом. Неожиданно «пропал куда-то Гучков, назначенный военным министром», – разсказывает Шидловский. Без военнаго министра было очень трудно принять необходимый меры к успокоению гарнизона, и поэтому «Гучкова искали по всему городу днем с огнем, но отыскать, либо узнать, куда он пропал, не удавалось. Точно также исчез с горизонта и Шульгин. Спустя день обнаружилось, что Гучков с Шульгиным без ведома временнаго комитета и Совета рабочих депутатов умудрились похитить на Варшавском вокзале паровоз и вагон и укатили я Псков, откуда весьма скоро возвратились, привезя с собой подлинный акт отречения Государя»⁶⁹. «Шульгин мне разсказывал, – добавляет мемуарист, – как все произошло».

«Категорически утверждаю, – заявляет с противоположной стороны Суханов, – что Исп. Ком. узнал о поездке «только на следующий день», «уже получив акт об отречении, не зная, при каких условиях он был подписан, и ничего не подозревая ни о миссии, ни о поездке Гучкова и Шульгина». «Со стороны Гучковых и Милюковых эта поездка была не только попыткой «coup d'état», но и предательским нарушением нашего фактически состоявшаяся договора. Допустим, вопрос о «третьем пункте», о форме правления оставался открытым до момента формальнаго окончания переговоров, но, ведь, Гучков и Милюков предприняли свой шаг за спиной у Совета – в процессе самих переговоров...» В официальном докладе, сделанном Стекловым от имени Иcп. Ком. в Совещании Советов и совпадающем с общей оценкой Суханова, можно найти, однако, решительное противоречие с категорическим утверждением, что Исп. Ком. узнал о поездке Гучкова лишь «на следующий день». «Мы на этом пункте (т. е. форме власти) разстались», – докладывал Стеклов о ночной с 1-го на 2-е-марта. «Мы не поставили ультиматума на этом пункте по той простой причине, что слишком хорошо знали, что... русския трудящияся массы и, вероятно, значительная часть русской буржуазии не будут отстаивать... монархии... во всяком случае... и не сомневались, что в ближайшие дни, по мере того, как волны русской революции будут докатываться... до других центров русской жизни... общим кличем русской страны будет демократическая республика» и поэтому..., не добившись от них включения этого пункта, все-таки могли понимать результат наших переговоров так, что они не предпримут никаких шагов, хотя они... не дали никакого ручательства, но большинство министров, с которыми мы говорили, – так как и на другой день эти переговоры продолжались, – нас заверили, что они от этого воздержатся и повлияют и на Милюкова в этом направлении. Вы можете поэтому представить себе, как мы были поражены и возмущены, когда узнали, что Гучков и Шульгин едут в Ставку, чтобы там заключить с Романовыми какой-то договор... Тут-то наш Совет(?) проявил «двоевластие», ибо дал повеление своим комиссарам остановить поезд, который заказали Гучков и Шульгин, и ни в коем случае не допустить их до поездки. Должен сказать, к чести рабочаго класса, что именно рабочие сев.-зап. жел. дорог первые подняли тревогу, узнав о поездке Гучкова и дали знать Исп. Ком.. К сожалению, каким-то образом эти господа проскочили»...

Тенденция докладчика выступает определенно, когда он пытается действия Исп. Ком., которыя, по утверждению мемуаристов, были предприняты 1 марта в отношении проектировавшейся поездки Родзянко, отнести к осуществленной 2 марта поездке Гучкова и Шульгина. Это «проскочили» становится общим местом. Если Суханов ограничивается осторожным замечанием. что он не знает, как поездка Гучкова была «организована с технической стороны», то остальные мемуаристы того же политическая круга следуют за Стекловым и высказываются весьма безаппеляционно: Гучков «конспиративно, чтобы не сказать обманом, пробрался в Псков», – утверждает Мстиславский. Тогда же сообщали – добавляет Шляпников – что думские посланцы выехали «на автомобилях». Выступавший в качестве историка революции Чернов, безоговорочно принимая шульгинскую версию, через 15 лет после события, говорил, что послы от Думы «контрабандой проскочили через проволочныя заграждения революции». И нет никому дела до того, что неоспоримым фактом является установленное уже документом обстоятельство, что посланцы Времен. Комитета выехали не на разсвете, а днем, не на автомобиле, а поездом. Французский посол уже тогда в дневнике от 2 марта занес более правдоподобную версию: Гучков и Шульгин выехали в 9 часов утра при содействии инженера, ведающаго передвижением на жел. дорогах; они получили специальный поезд, не возбудив недоверия социалистических комитетов⁷⁰.

Из непосредственнаго свидетельства «инженера» мы знаем, что стоявший под парами экстренный поезд ждал выезда делегатов «с поручением особой важности» еще задолго до решения, принятаго во Врем. Ком. на разсвете 2 марта. По воспоминаниям Ломоносова все это происходило совершенно открыто и не сопровождалось каким-либо давлением бдительнаго революционнаго ока со стороны железнодорожных рабочих или протестом со стороны руководящих кругов Исп. Ком. Напротив, – утверждает, по крайней мере, Ломоносов,– дело организовывалось как бы по взаимному, даже не молчаливому, соглашению. И, действительно, так выходит, судя по всей внешней обстановки, в которой протекала ответственная поездка в Псков думских посланцев, и которая была до чрезвычайности далека от какой-либо конспиративной скрытности.

Перед Следственной Комиссией Гучков показывал, что он телеграфно уведомил ген. Рузскаго о своем приезде, но для того, чтобы на телеграфе не знали о «цели» поезда, он пояснял, что едет «для переговоров по важному делу, не упоминая, с кем эти переговоры должны были вестись» Этот секрет полишинеля не раскрывается в опубликованных документах, т. к. среди них нет, странным образом, указанной телеграммы, но вся телеграфная переписка Ставки и штаба Северн. фронта не оставляет никакого сомнения в том, что приезд думской делегации носил совершенно официальный характер и мотивировался необходимостью непосредственных переговоров с Царем. По дороге Гучков послал другую телеграмму – ген. Иванову, «так как желал встретить его на пути и уговорить не предпринимать никаких попыток к приводу войск в Петроград»⁷¹. Гучков утверждал даже, что «дорогой пришлось несколько раз обмениваться телеграммами». По дороге в Псков, Гучков и Шульгин останавливались в Луге, что привело к значительному запозданию с их прибытием в Псков. Чем же вызвана была такая остановка? Гучков не упомянул об этой остановки в показаниях. Ничего не сказал специально о ней и Шульгин, упоминающий об информационном разговоре по прямому проводу с Ивановым и каких-то остановках на станциях, где Гучков «иногда говорил короткия речи с площадки вагона... это потому, что иначе нельзя было: во-первых, стояла толпа народа, которая все знала ... т. е. она знала, что мы едем к Царю... И с ней надо было говорить». Историк и мемуарист каждый по своему будут толковать остановку в Луге «контрабандой» выехавших из Петербурга думских посланцев. Ген. Мартынов, автор одной из наиболее ценных работ, посвященных февральскому перевороту, на основании неизвестных нам данных (автор имел возможность пользоваться и неопубликованными архивными материалами) изображает дело так, что делегаты были задержаны на ст. Луга «возставшими рабочими и солдатами», которых «с величайшим трудом удалось убедить в том, что поездка в Псков не преследует никаких контр-революционных целей. Инж. Ломоносов, имеющий тенденцию преувеличивать реальную опасность, которая грозила «революции» со стороны продвигавшихся с фронта эшелонов ген. Иванова, – опасность совершенно не эфемерную в обстановке 2 марта, – со слов правительственнаго инспектора Некрасова, который сопровождал гучковский поезд и систематически сносился с центром, задержку в Луге объяснял именно этим опасением. Будущий председатель местнаго совета солдатских депутатов ротм. Воронович даст совершенно иную версию. Утром 2-го в 9 час. с экстренным поездом из Петербурга прибыл в Лугу по поручению Врем. Комитета член Думы Лебедев в сопровождении полк. ген. штаба по фамилии тоже Лебедев. Эта миссия имела задачей наладить порядок в городе, организовать местную власть и обезпечить путь следования Императора в Царское Село. Лебедев объявил, что «через несколько часов из Петрограда выедут в Псков члены Думы Гучков и Шульгин, которым поручено вести переговоры с Государем, и результатом этих переговоров явится приезд Государя в Ц. Село, где будет издан ряд важнейших государственных актов». Военный комитет ответил Лебедеву, что «не будучи поставлен в известность относительно истинной цели поездки Николая II Царское, и не зная, как к этому отнесутся петроградские солдаты и рабочие, он отказывается дать сейчас какия-либо гарантии». (Ждали возращения из Петербурга специально посланнаго за информацией делегата). Пытался получить «гарантии» и прибывший затем Гучков, «более часа» ведший в «парадных комнатах» вокзала переговоры с представителями временнаго военнаго комитета «Расстроенному упорством комитета Гучкову так и пришлось уехать в Псков, не добившись успеха». Таковы пояснения Вороновича... По тем или иным причинам выезд делегатов из Луги носил более помпезный характер, нежели это рисовалось в Петербурге, – по крайней мере ген. Болдырев, занимавший пост ген.-кварт. штаба Севернаго фронта, в дневнике отметил, что Гучков и Шульгин прибыли в Псков в сопровождении «5 красногвардейцев» (так Болдырев назвал гучковскую свиту, потому что у них на груди были «красные банты»).

Верится с трудом, что советские деятели в Петербурге могли ничего не знать о только что описанном путешествии думских посланцев вплоть до момента, когда те вернулись из Пскова, но всетаки предположительно допустим такую возможность. По шульгинской версии, повторенной в записи Палеолога, поездка в Псков была решена и организована в отсутствие членов Врем. Комитета, принадлежавших к социалистической группе, т. е. Керенскаго и Чхеидзе. Поэтому особливо важно выслушать Керенскаго, тем более, что в «записках» Суханова ставится вопрос: «от чьего имени была организована поездка в Псков Гучкова и Шульгина? Если от имени Временнаго Комитета Гос. Думы, то известно ли было о ней его членам Керенскому и Чхеидзе? Если им было об этом известно, то почему не было доведено до сведения Исп. Комитета?» Керенский, как мы знаем из собственнаго его признания, совершенно не интересовался разговорами во Врем. комитете о форме правления и не трудился даже представлять свои возражения, так как он ни минуты не думал, что проекты о сохранении монархии могут осуществиться. Поэтому сам по себе вопрос о поездке Гучкова совершенно исчезает из орбиты внимания мемуариста. Возможно, что Керенский в момент, когда решался окончательно вопрос, действительно, не был в Таврическом дворце, – он отправился (впервые за эти дни) домой, чтобы в иной обстановке наедине обсудить вопрос о своем участии в правительстве⁷². То, что разсказывает Керенский, еще более запутывает вопрос. Он вспоминает, как «утром» 2 марта случайной, текущей толпе, заполнявшей Екатерининский зал Думы, Милюков объявил о создании временнаго правительства и о регентстве Мих. Алекс. (О речи Милюкова будет сказано дальше, – необходимо отметить только, что произнесена она была не «утром», как изображает Керенский, а в 3 часа дня, т. е. в момент, когда экстренный поезд Гучкова «прорвался» уже через Гатчину). Заявление Милюкова вызвало взрыв негодования среди демократических элементов Таврическаго дворца. Исп. Ком. поспешил собрать внеочередное собранiе и подвергнуть Керенскаго пристрастному, почти враждебному («des plus hostoles») допросу. Керенcкий отказался вступать в дискуссию и ограничился заявлением, которое и приводится (в кавычках) в воспоминаниях⁷³: «Да, такой проект существует, но он никогда не будет реализован. Он не осуществим, и нет основания волноваться. Со мной не советовались по вопросу регентства, и я не принимал никакого участия в спорах по этому поводу. В крайнем случае, я могу всегда потребовать от правительства отказа от этого проекта или принятия моей отставки»... Тем не менее Исп. Ком. решил предпринять меры для противодействия осуществлению думскаго проекта о регентстве. Он пожелал послать собственную делегацию в Псков одновременно с Гучковым и Шульгиным, которая должна была выехать в «тот же день⁷⁴, а при невозможности это осуществить, лишить «наших делегатов», как выражается мемуарист, возможности выезда. отказав им я подаче поезда». Никто из других мемуаристов леваго политическая сектора прямо не упоминает о таком заседании Исп. Ком., и, как мы увидим, в дальнейшем к разсказу Керенскаго приходится относиться весьма скептически, насколько он касается перипетий, связанных с поездкой в Псков. Перед нами лишь новая форма все той же легендарной версии. Однако, Керенский не только не отрицает факта, что он знал о поездке Гучкова и Шульгина, но и того, что фактически об этой поездке были осведомлены представители Исп. Ком. Надо думать, что они были осведомлены раньше, ибо из речи Милюкова отнюдь не вытекало сообщение. что Гучков выехал в Псков или готовится к отъезду, – вытекало совсем другое: «И вот теперь, когда я в этой зале говорю, – сказал Милюков, – Гучков на улицах столицы организует нашу победу». Керенский заканчивает свой разсказ лаконическим заявлением: «mais. tout finit par s'arranger».

Что же должны были привезти из Пскова «наши делегаты»? В изложении Керенскаго, естественно, это не совсем ясно. В то время, когда Гучков давал свои показания Чр. Сл. Комиссии, член последней Соколов (тот самый, который вместе с Сухановым участвовал в ночных переговорах) пытался Гучкова уличить не то в противоречиях, не то в двойной роли, которую он сыграл, проводя после соглашения с Советом свою линию в Пскове. В ответе Гучкова имелось нечто существенное , Гучков утверждал, что, когда он ехал в Псков, «самый вопрос о формировании правительства, самый момент формирования не был решен». «Мы стояли между двумя возможностями – или добровольнаго, на известных началах, сохранения монархии, провозглашения какого-то лица будущим государем и между возможностью свержения и всяких иных политических форм»... «Предполагалось, – показывал Гучков, – рекомендовать Государю назначить только одно лицо, именно председателя. Лицо это должно договорился с теми, кого оно желает пригласить, а те могут ставить свои условия относительно того, о кем они хотят итти и по какой программе»... « Я имел поручение от Врем, Ком. дать совет Государю назначить председателем Совета министров кн. Львова». Относительно всего остального «были тогда одни предположения». «При известных комбинациях, при извеестных условиях» Гучков соглашался войти в правительство в качестве военнаго министра. Вернувшись в Петербург и увидев на расклеенных плакатах свою фамилию среди лиц, вошедших в правительство, Гучков был удивлен, ибо для него «это было «неожиданностью»,– он думал, что «тот Временный Комитет, тот кружок лиц, который предполагал войти в состав правительства», дождется его «возвращения итого акта», который он вёз.

Такою же «неожиданностью» для Гучкова был и «акт соглашения» между двумя комитетами, вернее, та комбинация, при которой Исп. Ком. Совета Р. С. Д. являлся одним из решающих «факторов» в строении государственной власти... На вопрос Соколова, как же все это могло быть «неожиданностью», раз Гучков участвовал в совещании в ночь с перваго на второе, Гучков отвечал: «Условия, которыя легли потом в основание, я нашел, когда я вернулся, окончательно скрепленными, видел их раньше, как проект, но проекты были разные, даже помню, что против некоторых я возражал, но соглашение состоялось в моем отсутствие со 2-го на 3-е, в то время, когда я был в Пскове⁷⁵...

«Ваши товарищи по министерству, – продолжал вновь Соколов, – не указывали, что они другого от вас ожидали, что вы привезете отречение в пользу наследника... и не высказывали они вам, что этим привозом иного манифеста вы преступили полномочия, данныя вам Времен. Комитетом?» «Члены Комитета нет. – пояснял Гучков, – а на совещании у в. кн. Михаила Алекс. А. Ф. Керенский мне говорил, что я нарушил полномочия , но я заявил, что я мог привезти только тот акт, который мне дали. Этот акт там оставить и ничего не привезти я не считал себя в праве»⁷⁶.

Не всегда искренния, сознательно подчас уклончивыя, не всегда вполне точныя показания Гучкова тем не менее довольно определенно рисуют задачи, которыя возлагались на посланцев Врем. Комитета, Одна дошедшая до нас посторонняя запись отчетливо вскрывает подноготную, которую в революционное время, подлаживаясь под господствующей тон, современники затушевывали. 14 июля в. кн. Андрей Влад. занес в дневник подробный разсказ о «псковской трагедии», выслушанный им в течение четырех часов непосредственно в Кисловсдске от ген. Рузскаго. Разсказ заканчивается упоминанием о речи, произнесенной Гучковым перед «толпой», собравшейся у царскаго вагона после подписания манифеста об отречении, Гучков будто бы сказал: «Господа, успокойтесь, Государь дал больше, нежели мы желали». «Вот эти слова Гучкова остались для меня совершенно непонятными», – добавлял Рузский: Ехали ли они с целью просить об ответственном министерстве или отречении, я так и не знаю. Никаких документов они с собой не привезли, ни удостоверения, что они действуют по поручению Гос. Думы, ни проекта об отречении. Решительно никаких документов я в их руках не видел. Если они ехали просить об отречении и получили его, то незачем Гучкову было говорить, что они получили больше, нежели ожидали. Я думаю..., что они оба на отречение не разсчитывали «, Свидетели слишком часто передают слышанное не точно. Безоговорочно, конечно, нельзя принимать запись Ан. Вл. сообщающую как бы во второй инстанции то, что говорил Гучков в Пскове⁷⁷. Но смысл сделаннаго им заверения представляется соответствующим действительности. Миссия от думскаго комитета носила двойственный характер: Гучков и Шульгин должны были добиваться отречения, но, очевидно, допускалась возможность и иного исхода в неопределившейся еще окончательно обстановке. До последняго момента перед выездом Гучкова позиция Временнаго Комитета была колеблющаяся, но и в левом секторе далеко еще неясен был путь, по которому твердо надлежало итти. Много позже в некрологе, посвященном Милюкову и напечатанном в 5 кн. американскаго «Новаго Журнала», Керенский изобразил Гучкова cпециальным делегатом, который был послан в Псков Временным Правительством. Это уже идет совсем наперекор тому, что было.

* * *

Противоречия, которыми полны показания людей, примыкавших к левой общественности, скорее доказывают, что руководящее ядро Исп. Комитета в той или иной мере было осведомлено о поездке думских делегатов и отнюдь ей активно не противодействовало. Можно сказать, что оно молчаливым признанием, в сущности, санкционировало компромиссный план и тактику, наметившуюся во Времен. Комитете. Только в такой концепции можно попять однородныя утверждения у мемуаристов, принадлежащих к разным общественным формациям, о соглашении, которое было установлено в течение дня перваго марта между думскими и советскими кругами. Формальную историю переговоров, т. е. официальную их сторону, повидимому, довольно точно передал Суханов. К утру 2 марта они не были закончены, и нам предстоит еще к ним вернуться. За кулисами шли частные разговоры, и этот обмен мнений молва, зарегистрированная в дневниках и воспоминаниях, выдавала за принятыя решения. Так, французский посол, связанный с либеральными кругами и оттуда черпавший свои информации, под четвергом 2 марта помечает: «Исполнительные Комитеты Думы 'и Совета депутатов рабочих согласились на следующих пунктах:

1. Отречение Императора,

2. Возведете на престол Цесаревича,

3. Регентство в. кн. Михаила, брата Императора,

4. Создание ответственнаго министерства,

5. Учредительное Собрание, избранное всеобщим голосованием.

6 Равенство народов перед законом».

Ломоносов со слов все того же Рулевскаго, сообщавшаяся по телефону с «друзьями» из Совета, говорит о вечере перваго марта: «весь в Думе.. спор... шел о том, что делать: предлагали низложение, отречение или внушение, т. е. заточение Царицы и назначение ответственнаго министерства Остановились на среднем». Припомним запись Гиппиус, помеченную «8 часов», о том, как «развертывается.,, историческое двуглавое заседание»: «начало заседания теряется в прошлом, не виден и конец; очевидно, будет всю ночь». Вот почему 3 марта, когда стало известно отречение Царя, и когда Суханов сделал «внеочередное» сообщение и передал, по его словам, в Исп. Ком., полученную им от доктора Манухина информацию о поездке Гучкова в Псков, которая была организована за «спиной» Совета думским комитетом, «особаго значения этому делу никто не придавал» и «официальнаго обсуждения никто не потребовал». Вот почему в то время никому «не пришло в голову» вменить в вину членам президиума Совета, состоявшим одновременно и членами думскаго комитета, соучастие в попытке «плутократии» сохранить я последний момент монархию и династию. Это равнодушие Суханов старается объяснить тем, что не стоило уже обращать внимание на «хитроумный махинации» думских «политиканов», которыя «пошли прахом и разсеялись, как дым». Явно придуманное искусственное объяснение, ибо 3 марта, когда Исп. Ком., по словам Суханова, не уделил «ни малейшаго внимания самому факту отречения», им одновременно было внесено постановление об аресте, отрекшагося от престола императора. Об этом постановлении, выступающий в качестве почти официальнаго историка деятельности Исп. Ком в первые дни революции, мемуарист умолчал.

Ничего подобнаго не могло бы быть, если бы безответственные закулисные переговоры, неясные, неопределенные, противоречивые, принимавшие внешне форму какого-то coup d'état, были заменены с самаго начала определенной договоренностью по основному, поставленному революцией вопросу. Можно ли было в действительности сознательной волей тогдашних политиков соединить две припципиально непримиримыя позиции? Как-будто бы приходится признать, что принципиальная непримиримость в те дни вовсе не означала тактическаго ригориpзма, но деятели Совета оказались формально не связанными с теми переговорами, которые в заключительной стадии привели к реальному отречению царствовавшаго монарха. Мы должны выяснить теперь, что повлияло на изменение психологии «верховников» леваго сектора, ибо от молчаливаго признания думской тактики до решения арестовать носителя верховной власти после благополучнаго завершения компромисснаго плана – дистанция огромнаго размера.