Часть первая. О знании объективном

Все ли чувственное, чувством постигаемое, объективно?

Для возможно-точного анализа, решению этого вопроса ми должны предпослать другие вопросы:

1) Сколько у нас чувств и какие именно?

Чувства разделяются на внешние и внутренние. Разделение это, с эмпирической точки зрения, не строго точно. В отношении к воспринимающему субъекту, все чувства суть внутренние, внутри субъекта действующие, как физиологически, так и психологически: все ощущения суть деятельности, происходящие внутри субъекта. Только в отношении к воспринимаемым предметам это разделение чувств на внешние и внутренние может быть удержано: из предметов, действующих на чувства, одни находятся вне чувствующего субъекта, а другие внутри его.

К так называемым внешним чувствам обыкновенно относятся пять: зрение, слух, вкус, обоняние и осязание, причем осязание должно быть понимаемо широко, как общая, в разных местах разно степенная, восприимчивость всей поверхности человеческого тела.

К внутреннему чувству, понимаемому в обширном смысле, – как оно является не в школьных системах, а в факте ощущения, – должно отнести: 1) низшую степень ощущения физического, как-то: боли, голода, усталости и т. п. и 2) высшую степень ощущения душевных движений и деятельностей: страха, радости, тоски, умиления, любви, разнообразных движений воли и мысли, – и самого ощущения, которое в этой сфере, в сфере мышления, переходит в сознание и самосознание.

2) Вопрос: все ли чувственное объективно – значит: так ли существуют в действительности предметы, как свидетельствуют нам наши чувства, – имеют ли объекты в себе те свойства, какие придаются им ощущениями?

Здесь нужен точный анализ.

Сначала рассудим о внешнем чувстве: объективно ли его свидетельство?

Свойства предметов, открываемые в них чувством вкуса, совершенно субъективны. Ощущения вкуса: сладкое, кислое, горькое и т. п. – это состояния, принадлежащие ощущающему рту; они свидетельствуют об объекте только то, что он имеет в себе какое-то свойство, в данный момент, способное производить в моем рту известное ощущение. Крайняя субъективность свойств, открываемых в предметах чувством вкуса, доказывается тем, что 1) у одного и того же человека, в разных возрастах, положениях и состояниях, ощущения вкуса, как по степени, так и по привлекательности и даже по значению своему, весьма изменчивы, – 2) у разных людей, по различию рас, развития и состояний, различны и 3) у животных, как, напр., у лошади, свиньи и т. п., отличны от ощущений у человека.

О свойствах, открываемых в предметах чувством обоняния, должно сказать тоже самое, что и о чувстве вкуса. Запахи суть возбуждения обонятельного нерва каким-то свойством частиц, механически отделяющихся от обоняемого тела: эти ощущения у животных, у людей и даже у одного и того же человека различны.

Свойства, открываемые в предметах чувством слуха, субъективны до того, что в предметах, можно сказать, не существуют. Звук в звучащем предмете есть только движение частиц, которое становится звуком только в слуховом нерве, сотрясаемом этим движением. В природе же, вне слухового нерва, нет звуков; немая, она только движется. Субъективность свойств, открываемых этим чувством, видна из того, что 1) у животных, у которых слуховой орган устроен далеко не сходно с нашим, как то у рыб, ощущения звука должны быть весьма отличны от нашего, тем более, что на значение звука у водяных животных должна много влиять среда, в которой они живут; 2) у животных высших, каковы птицы и млекопитающие, ощущения звука должны быть не одинаковы по напряжению (собака, кошка слышат, что нужно им слышать, лучше человека) и привлекательности (если животные и могут различать тоны, чего отрицать нельзя, то едва ли эти тоны имеют для внутреннего ощущения животного то же значение привлекательности, как для человека; можно даже сказать решительно, что не имеют); 3) у разных людей ощущения звука различны по степени напряжения, по значению (некоторые, и при том весьма многие, люди мало восприимчивы к различению тонов, напр., дикари, огрубелые поселяне), по привлекательности (дикарям, даже нередко нашим поселянам, нравятся безмерно нескладные сочетания звуков в местных народных песнях, и, конечно, решительно непонятны сонаты Бетховена и т.п.); 4) у одного и того же человека эти ощущения могут разнообразиться, опускаться и подниматься в своем качестве весьма много, – с одной стороны, до глухоты и немоты, а с другой – до крайней степени тонкости и раздражительности слухового нерва.

Подобным же образом и свойства, открываемые в предметах чувством зрения: также весьма субъективны, и субъективны во многих и разнообразных отношениях. 1) Нет возможности поверить, одинаково ли, по размерам, по цвету и, даже по форме, не говоря уже о привлекательности цветов и сочетаний их, представляются предметы животным и человеку. Несомненно, что некоторым животным, напр., ночным птицам, нетопырям и т.п., предметы должны представляться иначе, чем человеку. 2) В отношении к человеку, на свойства предметов, открываемые зрением, влияет, во-первых, внешняя среда, через которую смотрим: а) день светлый, или пасмурный, б) лунное и солнечное затмения, в) времена дня: день и ночь, утро и вечер, г) времена года: весна и осень, лето и зима, д) географические пояса и страны света, е) положение зрителя в разных слоях атмосферы: у горизонта, на высоте полета аэростатов, на крайнем пределе атмосферы, где исчезает свет: вне атмосферы нет ни солнца, ни звезд, а в атмосфере они являются всегда и неизбежно под влиянием атмосферной аберрации; 3) ...влияет среда зрительного органа: доказано, что отпечаток предмета, действующий на зрительный нерв, получается именно в глазе и при том чувствуется в глазе, -отпечаток представляется в обратном виде, движение отпечатка в глазе происходит обратно движению предмета в действительности, отпечаток предмета всегда бывает меньше предмета и больше или меньше, смотря по расстоянию, – одним словом, зритель, касаясь падающего от предмета светового луча, по отражению этого луча на зрительном нерве, субъективно приучается приписывать предметам величину, известное положение и известное движение; 4) доказано, что цвета вовсе не принадлежат предметам: им принадлежит только способность принять светящий луч, всегда часть его поглотить и затем, преломив его, отразить в одном ли то направлении (как отражают полированные плоскости, хотя и те никогда не отражают луч абсолютно в одном направлении) или в разных направлениях, – отразить луч в возможно целостном его виде или разложив его на элементарные цвета, – отразить все разложенные элементарные цвета, или только некоторые, или даже один только луч, в чистом ли виде одного из радужных лучей, или в смешанном; 5) не говорим уже о напряжении ощущений зрения, о значении и привлекательности как отдельных цветов, так и сочетания их у разных людей: у одного и того же человека эти ощущения бывают различны по возрасту, душевному развитию, по состоянию здоровому или болезненному, по внешней среде, через которую человек смотрит: – очки, зрительные трубы и т. п.

Наконец, самое, по-видимому, непосредственное чувство осязания – и то дает нам свойства предметов больше субъективные, чем объективные, так что и здесь трудно, если только возможно, определить, что есть здесь объективного и что субъективного. Этим чувством мы определяем в предметах степень температуры, гладкость и шероховатость, упругость, твердость и фигуру. Но 1) тепло и холод, степени температуры, в природе не существуют: там есть только движение частиц тела, большее или меньшее расширение или сжатие их; 2) ощущение степеней температуры, гладкости и шероховатости, даже упругости, твердости и фигуральности тел у разных людей и, даже у одного и того же человека, в разных положениях, весьма различны; а у человека и животных различия до того, что некоторые из названных свойств животным более или менее недоступны, по несуществованию у них специального чувствилища осязания, подобного нашим пальцам: атласистая гладкость тел для животных не существует; упругость воды и воздуха для рыб, плавающих и летающих птиц, для животных живущих на суше, весьма различна; даже фигуральность тел для одного осязания животных, вне связи с чувством зрения, должна быть весьма мало доступна. Самым объективным ощущением для чувства осязания остается ощущение твердости тел, когда оно переходит в ощущение неподатливости тела (упругости), непроницаемости. Но и это ощущение, рассматриваемое только как ощущение, не касаясь его субъективности, его существования только внутри чувствующего субъекта, у разных ощущающих существ, человека или животных (напр. медведя, гнущего в дугу дубину, как прутик), должно быть различно. Субъективность ощущения даже твердости, непроницаемости тел тем несомненнее, что абсолютная непроницаемость тела до сих пор есть только физическое предположение, но не эмпирический факт, так-как предел сжимаемости тел, под влиянием холода, с одной стороны, а с другой (напр. в сжимаемости глины) под влиянием высокой температуры, – а также под влиянием высокого давления, напр., в сжимаемости воздуха в трубке под влиянием внешнего давления, пока еще не установлен. Можно мыслить даже то, что если бы в природе абсолютно воцарился холод, – сила тожественная мировой силе притяжения и противоположная мировой расширяющей силе тепла, – то все мировое вещество сжалось бы до атома, иначе сказать, – до ничтожества...

Субъективность данных, получаемых из ощущений внешних чувств, доказывается еще тем, что, как доказано теперь наукою, чувствует в нас собственно центральное чувствилище, головной мозг со своим продолжением, – спинным мозгом, хотя нам кажется, будто ощущение получается на конечных узлах чувствующих нервов: в глазах, ушах, пальцах, ноздрях, во рту, на поверхности кожи, будто именно эти нервы прикасаются к объектам, тогда как, отделенные от общего чувствилища, они не чувствуют, и объекты, со своими свойствами, перестают для них существовать. И наоборот, общее чувствилище может быть возбуждаемо не в самых органах внешних чувств, а получать ощущения как будто в самых органах, напр., ощущение света в зрительном нерве, без светящего предмета и отражения его в глазе, ощущение осязания предметов, когда пальцы отрезаны и т.п.

Крайне ненормальное развитие подобной неправильно действующей чувствительности оканчивается болезненными галлюцинациями чувств и не одного, но всех чувств, не только вкуса и обоняния, но и слуха, и зрения и даже осязания. При этом, сознание чувствующего, большей частью или, по крайности, весьма часто, никак не может отрешиться от уверенности в бытии ощущаемых предметов с их свойствами.

Итак, принимая во внимание, что 1) все ощущения внешних чувств суть деятельности внутренние, совершающиеся внутри чувствующего субъекта, что 2) формулируются они в определенные, доступные сознанию, ощущения не иначе, как в центральном чувствилище головного мозга с его продолжением, – спинным мозгом, 3) формулируются в определенные ощущения, как бы воспринимаемые от существующих вовне предметов, нередко при несуществовании не только предметов, но и самых подлежащих органов чувств, 4) что целые области свойств, открываемые чувствами в предметах, или не принадлежат предметам, или имеют в действительности иную форму существования, напр., а) свойства, относящиеся к определению температуры, в объективном бытии суть только разные перемещения частиц тела; б) цвета суть движение эфира, возбуждаемого светящими телами или, даже истекающего из светящих тел, а в телах темных цветов нет; с другой стороны, если свет светящих тел не отражается в не светящих, то и светящие тела для нашего чувства исчезают: вне темной земной атмосферы нет ни солнечного, ни звездного света; в) звук в природе есть только известного рода немое движение частиц тела: звука в природе, вне чувств слуха, нет; г) точно так же, вне чувств вкуса и обоняния, нет ни горького, ни кислого, ни благовонного, ни зловонного; есть только опять-таки только известного рода перемещение частиц, при чем ощущаемый предмет в ощущении перестает быть тем, чем был до ощущения, механически и химически соединяясь с соками рта, или носа; 5) для чувства животных многие свойства тел или не существуют, или существуют иначе, нежели для человека. Так: а) вкусы и запахи для животных имеют иное значение; даже невозможно увериться, существуют ли для птиц, рыб и пресмыкающихся сладкое, кислое, горькое, розовое, фиалковое и т.п.; б) для рыб, не говоря о пресмыкающихся, звуки должны иметь иное значение; в) для рыб, нетопырей, ночных птиц и т.п. цвета должны иметь иное значение, а некоторые цвета, без сомнения, вовсе не существуют; картинность, как и музыкальность, для животных, даже высших, едва ли существуют; г) для рыб, птиц и четвероногих животных степени температуры и упругости должны быть различны, а свойства гладкости, шероховатости, фигуральности для животного осязания, если и существуют, то в весьма малой мере; 6) и у людей, и даже у одного и того же человека, в разных положениях, ощущения различны и переменчивы, так что, можно сказать, некоторые свойства предметов для целых классов людей, в известных состояниях, не существуют: а) для людей, живущих в зловонии зловонное не зловонно, сильное благовоние только благовоние, тонкое благовоние не существует; б) для рта грубых людей тонкости гастрономии неуловимы: в) картинность, высокая музыкальность для них вовсе непостижима: г) атласность поверхностей, тонкая фигуральность (вроде грамоты доступной для слепцов) недоступны; 7) для самого обширного по деятельности в сфере опыта и наиболее изученного чувства зрения существуют не предметы с их свойствами, а отображения их на сетчатой нервной оболочке глаза, отображения в уменьшенном, сравнительно с предметами, виде и обратном положении отображения, движущиеся на нервной оболочке обратно движению предметов и существующие не иначе, как внутри глаза, на сетчатой оболочке, хотя отображенный предмет и отстоял бы от глаза так далеко, как самое дальнее из туманных звездных пятен; представления же величины, расстояния, положения и движения предметов суть только чисто субъективные умозаключения, как человек привыкает делать на основании отпечатков видимых предметов в глазу, -принимая все это во внимание, мы должны утвердительно сказать, что все свойства, приписываемые объектам на основании ощущений внешнего чувства, решительно субъективны, так что о некоторых нельзя сказать, существуют ли они в известном объекте или нет, о других же можно сказать, что существуют только в субъекте, но не в объекте.

Но этого мало. Известно и очевидно, что ощущение само по себе как ощущение, бессознательно; сознательным становится оно с того только момента, как, посредством чувственного воззрения или восприятия, оно, в вид представления, является в области сознания, где воспринятые через ощущение отдельные черты предметов мгновенно сливаются в конкрет, который, в дальнейшей деятельности рассудка, становится конкретной схемой, поставленной под известное, видовое или родовое и т.д., понятие. Это превращение чувственного восприятия в конкретное представление, в обособленный индивидуум, оттененный видовой и родовой схемой, совершается в нашем сознании с быстротой молнии, двумя путями или методами: 1) путем восхождения, собирания, индукции и 2) нисхождения, аналогия, дедукции: напр., этот лимон желт, бугрист, кисел, пахуч, овален, другой лимон желт, бугрист, кисел, пахуч, овален, – след., все лимоны кислы, пахучи, бугристы, желты, овальны, – индукция; дедукция, аналогия: этот предмет желт, бугрист, овален, значит и кисел, и пахуч, значить это лимон, причем под этот конкрет мгновенно подкладываются схемы: тропический, садовый, фрукт, растение, органическое, материальный предмет известного времени, пространства и т. д., – причем все общие свойства видов и родов, под которые мы подводим этот индивидуум, мы мгновенно усвояем и ему, хотя бы в нем непосредственным восприятием и не усмотрели этих общих видовых и родовых свойств. Не будем здесь¹ воскрешать столько же старый, сколько и неразрешимый, и потому бесплодный, между номиналистами и реалистами, равно как современными нам идеалистами и позитивистами, спор о том, прирождены или нет, общие схемы, категории понятий, или приобретаются нами из опыта, – существует ли напр. в природе время и пространство или это только общие, прирожденные человеку, формы чувственного воззрения. Но то дознано и общепринято, равно как и очевидно, что 1) с одной стороны, ни один конкрет не может быть адекватен представляемому предмету, что чем индивидуальнее предмет, тем необъятнее содержание соответствующего ему понятия, неуловимее, безмернее количество принадлежащих ему свойств и признаков, – что наиболее конкретные понятия мыслятся в нашем уме не иначе, как под более или менее обобщенною схемою, напр., Зефиров – III курса студент Казанской Духовной Академии, духовный, воспитанник, русский, европеец, XIX века, человек и т. д., а 2) с другой стороны, никакое родовое или видовое понятие не может быть представляемо в нашем сознании иначе, как в конкретированной, ни одному индивидууму точно не соответствующей, субъективно формулированной форме; напр., человек не может быть представлен только как животное разумное, но без носа, головы, рук, ног и т.д., и именно известных носа, головы, рук, ног и т.д. Отсюда следует что ни наиболее конкретное понятие не бывает так полно по содержанию, как представляемый предмет, ни самое высшее общее понятие так скудно по содержанию, как хотел бы того рассудок: – те и другие понятия не адекватны своим предметам, иначе сказать – не объективны, но формулируются в нас произвольно субъективно, – иначе сказать, – все наши понятия, представления предметов, как индивидуальные, так и общие, как конкретные, так и отвлеченные, субъективны.

По всем этим соображениям оказывается, что res in se, объекты, с реальными их свойствами, для нас недоступны, как учит Кант, после которого Фихте утверждал, что разум наш есть сила не теоретическая, а практическая, творящая не только субъективный, но и объективный мир по прирожденным ей законам мышления, – вслед за чем, вынуждаемый крайностью теории, измышленной Фихте, Шеллинг провозглашал теорию абсолютного тожества, равновесия в универсе объективного и субъективного, что, в свою очередь, вынудило Гегеля утверждать, что идеи и объекты соотносительны, что ни субъект, ни объект не реальны, а реально только отношение их, идея, – что все есть идея, отчуждающаяся от себя в форме инобытия в природе, возвращающаяся к себе в форме для себя – бытия в абсолютном сознании истины всего бытия. Во всяком случае, позитивный анализ деятельности наших внешних чувств и основанной на них первичной работы рассудка вынуждает сознаться, что внешние наши чувства свидетельствуют не о свойствах бытия объектов, но о свойствах, производимых объектом в субъекте, внутренних состояний, на основании которых рассудок, составляя понятия об объектах, формулирует их по законам мышления не адекватно действительному бытию предметов, т. е. опять не объективно, а субъективно.

Таким образом, что же можно, если только можно что-либо признать объективным в сфере действия внешних чувств, в области внешнего опыта? – 1) Доказано, что чисто объективного понятия ни у одного человека нет ни одного; 2) опыт показывает и греческая философия справедливо провозгласила еще искони, что человек есть мера всех вещей; 3) это совершенно справедливо, во-первых, в отношении к каждому частному лицу: каждый человек невольно верить тому, о чем настойчиво свидетельствуют ему его внешние чувства, – и это справедливо до того, что даже высоко развитым людям часто трудно бывает убедиться разумным сознанием в доказанной свидетельством других галлюцинации чувств; 4) человечеством же признается за объективное то, что обще-субъективно, но, при этом должно сделать следующее различение понятий: а) нет ни одного ощущения, которое было бы абсолютно тожественно и само себе равно у всех людей; б) относительно ощущений, которые признаются наиболее тожественными, невозможно увериться, что они тожественны у всех людей, потому что для подобного уверения нет масштаба; даже может быть мыслимо, что напряжение и даже, быть может, значимость чувствительности в человеческом роде изменяется: у дикарей граничащая с животными инстинктами чувства несравненно острее, даже инороднее, чем у цивилизованных; зато, в свою очередь, у цивилизованных развились такие тонкости чувств, каких у людей не развитых, наиболее близких к материальной природе, можно сказать, нет и не было; в) относительно простых ощущений обыкновенно признается объективным то, что одинаково чувствовалось всегда и чувствуется везде большинством здоровых людей, г) относительно же высших, сложных ощущений признается объективным то, что чувствуется большинством более развитых людей. Так, в тонкостях вкусов, напр., гастрономических, в тонкостях запахов, напр. косметических, в музыкальности звуков, в привлекательности цветов и сочетаний видимых форм объективно не то, что чувствует или, лучше сказать, чего не чувствует масса неразвитых людей, но то, что чувствует более развитое, утонченное меньшинство человеческого рода, и против их ощущений хотя бы стояла с отрицанием вся масса огрубелого человечества, начиная от первых потомков Каина и кончая сотнями миллионов дикарей и современных простецов Европы, Азии, Африки, Америки и Австралии, должно быть признано объективным то, что открывается в предмете чувствами лучшей части человечества, особенно если оно опирается на свидетельство чувств лучшей части человечества всех веков.

Перейдем теперь к внутреннему чувству и сравним его свидетельство со свидетельством чувства внешнего, в отношении к объективности или субъективности.

А) Разделив внутреннее чувство на две области: 1) низшую область физических ощущений и 2) высшую область ощущения движений и деятельностей душеных и полагая источником этих ощущений, вложенные в нашу природу, телесные и душевные потребности, мы усматриваем следующие виды ощущений: 1) в низшей области: а) проистекающие из потребности питания, ощущения голода и утоления его, также ощущения жажди и утоления ее; б) из потребности дыхания легкими и всей поверхностью кожи, особое ощущение спокойствия при дыхании, посредством дыхательных органов и кожи, благорастворенным воздухом, и ощущение асфиксии при затруднении или остановке дыхания; в) из потребности движения, ощущения особого удовольствия или неудовольствия при умеренном движении и усталости, при недостатке или избытке движения; г) из потребности правильного хода всех жизненных отправлений тела известные ощущения здоровья, спокойствия или страдания, боли и т.п.; 2) в высшей душевной области: а) происходящие из потребностей высшего душевного эстетического чувства, в случае их удовлетворения, ощущения душевной тишины, веселия, радости, восхищения, восторга, привязанности, любви, самоотвержения, умиления, благоговения, всесовершенного погружения в созерцаемое, при созерцании прекрасного, благородного, великого, высокого, бесконечного, и обратного свойства ощущения при неудовлетворении сердечных потребностей; б) проистекающие из потребностей воли, ощущения спокойствия и одобрения совести, при созерцании в себе ли, или в других, хорошего нравственного поступка, и обратные ощущения при нарушении нравственного идеала; в) наконец, из потребностей ума, проистекающие ощущения удовлетворения, при сознании правильного и успешного хода умственных работ, и неудовлетворения, при расстройстве, ложном направлении и бесплодности этих работ. Над всеми же этими, как низшими, так и высшими, ощущениями должно поставить особое чувство внутреннего душевного зрения: сознание и самосознание, которым субъект прикасается к своим собственным состояниям, как будто вне его существующим объектам.

Б) Объективно ли свидетельство этих внутренних ощущений? Это значит: имеют ли в себе объекты: те свойства, какие придаются им этими ощущениями? Скажем решительно, что свидетельства этих чувств более объективны, по крайней мере, более обще-субъективны, чем свидетельства чувств внешних. И утверждаем это относительно чувств не только а) низших физиологических, но и б) высших душевных.

а) Сначала оценим достоверность свидетельства низшего физиологического чувства.

аа) Какие свойства это чувство открывает в предметах?

1) Чувство, проистекающее из потребности питания, открывает предметы, имеющие свойство утолять физиологический голод и жажду; 2) проистекающее из потребности дыхания открывает предметы, имеющие свойство поддерживать дыхание легкое, правильное, а с другой стороны, предметы, имеющие свойство асфиксировать или портить дыхание, как в легких, так и на поверхности кожи; 3) проистекающее из потребности движения – открывает предметы или акты, имеющие свойство утолять томительное чувство недостатка или избытка движения; 4) наконец, разнообразные чувства, проистекающие из потребности общего благосостояния чувствующей особи, открывают в предметах свойства и условия, содействующие этому благосостоянию или подрывающие его, или даже разрушающие.

бб) Утверждаем, что указания этих чувств наиболее объективны. Это видно из того, что никаким рассудочным отвлечением нельзя подвергнуть сомнению принадлежность предметам тех свойств, какие открываются в них этими чувствами. Напротив того, более чем что-либо несомненно, что предметам, которым названными чувствами приписываются подлежащие свойства, эти свойства действительно принадлежат: 1) утоляющим голод и жажду – свойство утолять голод и жажду, – 2) поддерживающим правильное дыхание – свойство поддерживать правильное дыхание, – 3) утоляющим потребность движения – свойство утолять эту потребность, – 4) соответствующим потребности родопродолжения – свойство соответствовать этой потребности, – 5) поддерживающим общее благосостояние организма и отвращающим от него всякого рода искажения и страдания – свойство поддерживать общее благосостояние чувствующей особи и отстранять от нее разные страдания. – Здесь представляется вопрос: отчего происходит сравнительно более близкая объективность свидетельства этих чувств, чем указаний чувств внешних? От двух главных, очевидных причин: от того 1) что внутренние физиологические чувства наиболее непосредственно соприкасаются с действующими на них предметами, – гораздо непосредственнее, чем чувства внешние: от зрения видимые предметы часто отстоят на беспредельное расстояние, непосредственно же у глаза вовсе не могут быть видимы; от слуха звучащие предметы находятся, большей частью, вдали и иногда весьма далеко, а звучащие непосредственно около самого уха производят фальшивое ощущение, из внешних чувств наиболее соприкасающиеся с предметами чувства осязания, обоняния и вкуса, совершенно почти сливаются в своих отправлениях с отправлениями внутреннего органического чувства и, имея специальное назначение, наряду с чувством внутренним, служит общему благосостоянию организма, наименее дают материала для познания и имеют наиболее животно-практический характер; оттого и показания их ближе к объективности и менее могут быть подвергаемы оспариванию посредством рассудочного анализа, чем показания чувств наиболее дающих материала для познания, именно чувств слуха и зрения; оттого 2) что внутренние физиологические чувства имеют почти исключительно животно-практический характер, приближаясь к чувствам вкуса, обоняния и осязания, и наименее теоретический свойственный чувствам зрения и слуха, руководствуясь в своей деятельности задачей разобрать не столько то, что такое вещь сама в себе и для себя, Ding an und fur sich, сколько то, что такое вещь для нас, в отношении к чувствующему субъекту. На этот-то практический вопрос физиологическое чувство и отвечает с наибольшей непогрешимостью, что т. е. «данный предмет действует на чувство таким-то известным образом». Имеет ли оно, однако же, какое-либо теоретическое значение, открывает ли в предмете какое-либо объективное свойство? Бесспорно, открывает большую область действительно реально принадлежащих предметам свойств действовать на чувство известным образом, и принадлежащих тем более непререкаемо, что в отправлениях физиологического чувства непосредственно действующий на него объект, в наибольшей части случаев, переставая быть самим собою, сливается с чувствующим субъектом, следовательно, субъект, в момент такого слияния, начинает знать об объекте непосредственно, как о себе самом. В самоощущении же человек не обманывается, так что самый скептический идеалист может быть вынужден согласиться, что ощущение есть ощущение и что известный объект действует на нею известным чувствуемым образом.

вв) Утверждаем, что указания внутреннего физиологического чувства как более объективны, точно так же и более обще-субъективны, чем свидетельства внешних чувств. Не говорим: 1) о согласии ни всех без исключения, ни огромного большинства людей в признании известных предметов имеющими способность удовлетворять требованиям физиологического чувства в человеческом организме; 2) не говорим о том, что и животные ближайшего к человеческому органического строения признают, очевидно, те же, или аналогичные предметы способными удовлетворять тем же самым или аналогичным с ними потребностям 3) но кроме того утверждаем что здесь есть больше возможности поверить согласие или даже тождественность ощущений у разных людей, чем там, в отправлениях чувств внешних. Никакой нет возможности увериться, что А) мое зрение видит предметы на том же расстоянии, в тех же размерах и в тех же цветах, как эти предметы представляются другим людям; напротив того, опыты показывают, что более выпуклым, близоруким глазам предметы должны казаться ближе и больше, чем дальнозорким, плоским; – острому зрению предметы представляются яснее, светлее, чем тупому; разноцветно окрашенным внутри глазам предметы должны представляться более или менее оттененными разноцветностно, как это замечается иногда даже у одного и того же субъекта, при различии в устройстве одного глаза от другого. – Невозможно увериться, что Б) моему слуху звуки представляются не только в одинаковом напряжении, но и на одинаковой высоте: опыт нередко заставляет предполагать противное. Так, в вокальных хорах слишком часто замечается явление, что известные слухи, голоса в пении, не доносят, по техническому в хорах термину, а другие переносят – явление отражающееся в голосе, но корень свой, по тесной связи голосовых нервов с нервами слуха, имеющее, без сомнения, в слухе, и именно в том, что одному слуху известные тоны слышатся выше, а другому ниже, чем всем прочим певчим. В) Относительно остальных трех чувств: вкуса, обоняния и осязания должно сказать тоже. Факты показывают значительное неравенство в чувствительности органов этих чувств, так что некоторые ощущения, существующие для большинства людей, не существуют для меньшинства; и наоборот, ощущения меньшинства не существуют для большинства. Господствующая же тожественность ощущений внутреннего физиологического чувства нагляднее и принудительнее, чем тожественность ощущений чувства внешнего, может быть проверена: 1) тожественностью явлений предшествующих, сопутствующих и последующих удовлетворению чувства, например, чувств голода, жажды, асфиксии, изнурения от утомления, болезни и т.п., а потом 2) особенно резко и принудительно сказывающимся сочувствием одного чувствующего субъекта с другим в тожественном или аналогичном состоянии чувства. Таким образом; в отправлениях именно этих внутренних органических чувств единство законов природы сказывается наиболее или просто-безусловно принудительным образом, как явление не только субъективное, или более или менее обще-субъективное, но непререкаемо объективное, которое становится основанием веры, начальным исходным пунктом убеждения, что тем же единством законов природы проникнуты отправления и внешних чувств во всем человеческом роде, несмотря на разные проявления в них значительной разностепенности, недоразвитости, угнетения и аномалий.

б) Приступим теперь к оценке достоверности, т. е. большей или меньшей объективности и обще-субъективности свидетельства внутренних душевных чувств.

аа) Первым делом здесь, с наибольшей позитивной точностью, следует определить, что в сфере душевных деятельностей и сил должно назвать чувством. Как в деятельности разных сил природы, как, напр., на притяжение или отталкивание электричества, магнетизма и т.д., замечается поляризация, т.е. такое коренное свойство, которому каждая из этих сил, будучи сама в себе единством, проявляется в деятельности более или менее сказывающимся двойством двух противоположностей, – точно так же нечто подобное замечаем мы и в деятельности единой силы человеческого чувства, именно, при основном единстве, некоторое ощутительное двойство, две стороны единой деятельности и силы: теоретическую силу и практическую, которые, будучи существенными единством, в проявлении взаимно себя связывают, проникают и определяют. Одна из этих сил – сила теоретическая, определяет, что такое предмет есть; а другая, практическая, – как предмет относится к чувствующему субъекту. Так 1) в чувствах внешних, каждое из них есть единство той и другой силы: теоретической и практической; тем не менее, в некоторых чувствах, именно в чувстве вкуса и обоняния, ощутительно преобладание характера практического, – в чувстве зрения и слуха преобладание характера теоретического, а в осязании как-бы равновесие того и другого; 2) в отдельных проявлениях внутреннего физиологического чувства, хотя не замечается так отчетливо преобладание одной из этих сторон над другой как в отдельных проявлениях чувства внешнего, т.е. чтобы в одном из особого рода внутренних органических чувств преобладал характер практический, а в другом теоретический, – тем не менее, однако же, мы ощутительно замечаем в них те же две стороны действия их: при господстве практической стороны, которая определяет или, скорее пассивно ощущает, как предмет действует на чувство, замечаем действие и теоретической стороны чувства, которая, посредством свободного чувственного воззрения, на основании пассивных чувственных восприятий, определяет, как предмет есть; 3) ту же аналогию усматриваем мы в отправлениях и душевного чувства: в его целостном единстве видим раздвоение его на те же две стороны: практическую и теоретическую, из которых одна определяет пассивно, как предмет чувствуется в душе, а другая, свободным воззрением, как предмет есть. Но здесь, в душевном чувстве, раздвоение этих сторон чувствуется еще резче, чем во внутреннем физиологическом чувстве, и, по меньшей мере, также ощутительно, если только еще не ощутительнее, чем в чувстве внешнем. Именно, в области душевных деятельностей, отнесенных к сфере сердца или эстетического вкуса, мы видим преобладание характера практического, пассивно указывающего, как предметы относятся к общему строю нашего душевного благосостояния, причем теоретически анализ ощущения противоборствует ему, ослабляя его цельность; в области деятельностей, отнесенных к сфере воли, видим равновесие характеров, практического и теоретического, где, при посредстве совести, взвешивается, как известный нравственный акт относится к душевному нашему ощущению и каков потому он сам по себе: наконец, в области деятельностей, отнесенных к сфере познавательной силы, видим преобладание характера теоретического, который, при посредстве сознания, определяет как предмет сам в себе есть, хотя не исключает, а, напротив того, в корне всякого убеждения, предполагает решение и практического вопроса: как познание известного предмета относится в нас к чувству истины, удовлетворяющим или раздражающим образом. При этом следует помнить, что, при дроблении душевных сил, весьма важном и нужном в школах и системах, в действительности является единая, разносторонне, неуловимо-раздельно и неуловимо-слитно, проявляющаяся душа. В системах принято разделение души на три главные области: познавательную, желательную и чувствующую, и принято, конечно, только в видах возможно-обстоятельного обследования, по господству в известной области душевных явлений характера познавательного, в других желательного, а в третьих чувствующего. Но, на самом деле, все эти три силы взаимно себя проникают, и коренная сила души есть чувство, так-как, по божественно-философскому изречению божественной премудрости, от сердца исходят помышления злая, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, татьбы, лжесвидетельства, хулы. Это, на школьном языке, значит, что и ум, и воля, в корне своем, суть чувство. Ум есть сила, имеющая свои стремления, чувствующая свои потребности; и воля есть сила, имеющая свои стремления, чувствующая свои потребности, точно также, как и сердце; равным образом и то, и другое, и третье (и ум, и воля, и сердце) испытывают, каждое по своему, ощущение удовлетворения при удовлетворении своих потребностей, при достижении цели своих прирожденных стремлений, и обратное ощущение неудовольствия при неудовлетворении потребностей. Чувство сердца есть, как принято называть, вкус, чувство воли – совесть, чувство ума – сознание. Эстетический вкус, совесть и сознание суть разные проявления единого коренного душевного чувства, суть чувства, точно так же, как физиологические внутренние, и как внешние чувства единой целостной души.

бб) Какие свойства открываются этими чувствами в предметах? – Всякое чувство указывает предмет, ему подлежащий, тогда как, наоборот, предметы, не подлежащие ему, для него не существуют, и успокаивается или даже сочувственно возбуждается, когда открывает в предметах стороны ему самому (чувству) сродные, сочувственные, нужные и способные удовлетворить его. Таким образом, 1) чувство сердца или, в обширном смысле понимаемый, эстетический вкус ищет и открывает в предметах прекрасное в разнообразных его видах; 2) чувство воли, совесть, ищет и указывает нравственно-доброе; а 3) чувство познавательной силы ищет и открывает в предметах истинное, согласное с законами мышления и бытия, действительно-сущее реальное, соответствующее в предметах требованиям нашего ума, объективное, исключающее всякие несовпадения объективного с обще-субъективным, абсолютное.

вв) Объективны ли показания внутреннего душевного чувства? Есть ли в объектах, находящихся вне мыслящего субъекта, свойства, открываемые этими чувствами? Есть ли вне человека прекрасное, нравственно благое, истинное? Или эти ощущения прекрасного, благого, истинного суть только состояния, происходящие внутри чувствующего субъекта? Но этот вопрос равняется аналогичному вопросу относительно как внешнего, так и внутреннего органических чувств: есть ли вне чувствующего субъекта, в объектах, кислое или горькое, благовонное или зловонное, атласистое или шероховатое, дискантовое или басовое, голубое или зеленое, хлебное по вкусу или рыбное, жгучее или нежащее и т.д.? Обо всех подобных, чисто физических, ощущениях должно сказать, что они суть состояния, происходящие внутри чувствующего субъекта, – и хотя в большей части случаев они производятся прикасающимися к чувству предметами, но тем не менее, не могут быть приписаны, в цельном своем виде, предметам, как свойства, им присущие независимо от чувствующего субъекта, а, напротив того, иногда посредством рассудочного анализа можно доказывать, что находимые чувством в предмете свойства ему решительно не принадлежат, как, напр., звук звучащему телу, цвет предмету красному, а только отражающему солнечный красный цвет, гладкость гладкому предмету, который, под микроскопом, является изрезанным горами и рытвинами, ущельями и долинами. По этой, строго позитивной, аналогии, точно так же и о свойствах предметов, открываемых душевным чувством, справедливо спрашивать не то, есть ли эти свойства в предметах, а то, есть ли вне чувствующего субъекта предметы, возбуждающее в нем определенные душевные чувствования, соответствующие ощущениям прекрасного, нравственно доброго и истинного? На этот вопрос человечеством уже отвечено, что такие объекты есть. Вне меня, во внешней природе и в человеческом обществе, есть предметы, возбуждающие во мне ощущения, соответствующие присущей моему духу идее прекрасного, благого, истинного. При этом, в объективности этих свойств в существовании их вне меня, я убеждаюсь: 1) совпадением отражения названных идей в явлениях природы и человеческого общества с отражением их в моей собственной деятельности. Так, напр., а) если известный предмет является моему вкусу красивым в природе, напр., картина вечерней зари, то, осуществляя сам эту идею в том же очертании, я создам живописную или описательную картину вечерней зари; если построенный мною дом или храм кажутся мне грандиозными, то подобное и во внешней природе представляется мне грандиозным, напр., вековой раскидистый дуб, гора, небесный свод; б) если моей совести чувствуется не хорошо, когда я дерусь насмерть со своим братом, а, напротив того, хорошо, когда я берегу и защищаю ближнего, – то подобное, не только в человеческом обществе, но и во внешней природе, производит на меня ощущение мирового зла, когда напр., два родственных животных дерутся насмерть, мирового добра, когда, напр., мать питает, греет и защищает своих детенышей; в) если моему сознанию обидно, что я 20 лет разделял с другими убеждение в истинности лапласовой и дарвиновой теорий, которые ниспровергнуты теперь фактически, – то мне также мучительно сознание, что эта юная особа ищет своего счастья там, где даже нельзя найти забвения ожидающего ее горя, как обидно также глядеть на мечущуюся во время пожара скотину, неудержимо рвущуюся в пылающий уже хлев; 2) в объективности этих свойств меня убеждает невозможность подвергнуть сомнению, посредством рассудочного анализа, принадлежность этих свойств предметам, в которых открывает их мое чувство, подобно свойствами предметов, открываемыми посредством внутреннего физиологического чувства. Как невозможно доказывать мне, вопреки настойчивому свидетельству моего физического чувства, что известный предмет утоляет мой голод и жажду, известный затрудняет мое дыхание, известный жжет, точно также абсолютно невозможно доказать, что данный предмет, в данную минуту, в данном состоянии моего духа, не производит во мне душевного восторга, нравственного успокоения, умственного удовлетворения. Если же и возможно самообольщение, в котором мне чувствуется, будто известное душевное ощущение происходит во мне от известного предмета, тогда как оно происходит от другого, вне или внутри меня находящегося, то подобное же самообольщение возможно в ощущениях и внутреннего органического, и внешнего чувств. Самообольщение это может касаться не ощущения моего самого в себе, как ощущения, а только связи его, как известного явления или действия, с той или другой причиной: чувство мое открывает во мне известное явление ощущения, указывая для него и причину известную; здесь чувство, как чувство, не ошибается, подобно и внешнему чувству, которое в красном предмете чувствует источник красного цвета, происходящего от солнца, а ошибается рассудочный анализ, который, если ему угодно, нужно и возможно, должен изыскать другую верную причину несомненного факта ощущения, которое приписывает известному предмету известное объективное свойство известным образом действовать на чувство субъекта; 3) если преимущественную перед свидетельством внешнего чувства объективность свидетельству внутреннего органического чувства мы приписываем, между прочим, по тому, что ощущения этого чувства имеют господствующей животно-практический характер, руководствуясь в своей деятельности задачею разобрать не столько то, что такое вещь сама в себе и для себя, сколько то, что такое вещь для чувствующего субъекта, приближаясь к внешним чувствам вкуса, обоняния и осязания и отдаляясь от чувств, имеющих более теоретический характер слуха и зрения, – то тоже преимущество должны мы приписать и душевным ощущениям эстетического вкуса и совести из которых в первом мы нашли преобладание, а во второй – равновесие с теоретическим, характера практического, направленного к различению в предмете того, что такое он не как res in se, но как вещь для чувствующего субъекта. Причем на этот практический вопрос и душевное чувство, подобно внутреннему органическому, должно отвечать с наиболее непререкаемой непогрешимостью, что данному предмету принадлежит свойство действовать на чувство известным образом. Если же, при этом, в третьей, специально-познавательной, области душевного чувства, сознании, преимуществует характер теоретический, направленный к разрешению вопроса что такое res in se, – то должно сказать, что вообще душевное чувство имеет наивысшее преимущество перед чувствами не только внешним, но и внутренним органическим; 4) в преимущественной непосредственности соприкосновения чувствующего субъекта с чувствуемым объектом. Эта преимущественная непосредственность открывается из того, что а) в деятельности внешнего чувства, от двух самых важных, в теоретическом отношении, чувств: зрения и слуха, предметы отстоят, большей частью, далеко. Всеми пятью внешними чувствами душа прикасается к внешнему миру только с внешней его стороны, причем чистому отражению и этой внешней стороны в чувстве и сознании часто препятствует среда, через которую предметы действуют на чувство, – и притом, для более правильного и сильного действования чувства зрения нужны бывают телескопы и микроскопы, и разного рода увеличительные и уменьшающие зрительные стекла с искусственным освещением, – для слуха нужны слуховые трубы и другие акустические инструменты, – неточность ощущений осязания должно поправлять зрением, особенно же усиленным зрительными инструментами, так что где палец не ощупывает, да и простой глаз не видит ничего, там, как, напр., в незаметной капельке воды, вооруженный глаз открывает целые семейства инфузорий; тупость указаний вкуса и обоняния необходимо бывает изощрять разными чистительными химическими средствами; для возможного проникновения внутрь чувственной природы ее нужно бывает анатомировать, рассекать, расчленять, разлагать химически, причем чувство опять-таки проникает только до поверхности уже расчлененной природы, которую расчленить до последних, уже более неделимых, частей ее до сих пор пока не удалось. При этом, нашему чувству подлежит только бесконечно малая часть и этой поверхностной стороны вселенной, так- как и на этой пылинке универса, на земле, чувству доступна только поверхность ее; внутренность же, глубже нескольких сот футов, останется навсегда недоступной; а поверх земли, за атмосферной ей оболочкой, только чувство зрения ловит мелькающую тень исчезающего в беспредельной дали бытия, для прочих же чувств вкусы и запахи, температура и упругость веществ даже ближайшего к нам небесного тела, луны, гадательно улавливаемые только рассудочным анализом, навсегда останутся неуловимыми – равно как и ухо наше никогда не услышит гармонии небесных сфер которую душевным слухом слышал Пифагор. В этом отношении, душу не без основания сравнивали с хозяйкою безысходно пребывающей в доме, в теле, на земле, из которого она соприкасается с внешним миром не иначе, как посредством пяти внешних чувств, как-бы окошек в доме, проводов и продушин: что и как прикоснется к этим проводам продушинам, что и как видно из этих окошек, то, так и в такой степени становится доступно и сознанию души. А Платон еще глубже философски сравнивал душу с узницей в пещере, прикованной цепями к стене так, что лицом она обращена не к отверстию пещеры, а к стене, причем она видит мелькающие на тускло через отверстие освещаемой стене тени бытия и по ним гадает об истинно сущем. Это глубоко философское сравнение совершенно точно не только по отношению свидетельства наших внешних чувств о неизменной и непостижимой сущности бытия, – по отношению к идеям, но также и по отношению беспредельности бытия к малости того, что доступно нашему внешнему чувству. По мелькающему отражению несущейся мимо нас количественной и качественной беспредельности бытия в ничтожно малой сфере земной атмосферы, вне и мимо которой ничто даже зрению нашему, – не говоря о прочих внешних чувствах, – недоступно, в безмерно малейшей еще сфере нашего тела, с его чувственными органами, узник прикованный к стене тускло освещенной пещеры, или точнее, заключенный в стеклянный тусклого матового стекла шар, или еще точнее, в тесную с тусклыми закоптелыми окошечками темницу, – мыслящий дух гадает о действительном бытии безграничного универса. б) В деятельности внутреннего органического чувства оказывается другая своя невыгодная сторона: при непосредственности соприкосновения с ощущаемым предметом, особенная тусклость и слитность чувственного свидетельства, так что все органические процессы, возбуждающее это чувство, подлежат ему только самой незначительной своей долей и отражением своим в чувстве дают, положим, самую важную, но количественно весьма скудную долю материала для своего определения в области рассудочного анализа. В чем, например, состоят процессы питания, пищеварения, кроветворения, кровообращения и выделения из крови, – процессы дыхания, окисления крови кислородом, выделения воздушного азота и угля крови в виде углекислоты и других частей тела в виде испарений кожи, – процессы, мускульного движения, плодотворения, нервного ощущенья и т.д., это непосредственному внутреннему ощущению определить крайне трудно: можно только весьма немногое, хотя и самое существенное, все же остальное должно определять по наблюдению, посредством внешних чувств, над строением органов и совершением аналогичных процессов, как в человеческом, так и в других животных телах, – по наблюдению, которое раздвигает область познания о внутренних органических наших процессах безмерно далее пределов, очерчиваемых непосредственным внутренним ощущением. в) В длительности же душевного чувства эти неудобства чувств внешнего и внутреннего органического не существуют: в этой области чувствующий субъект и чувствуемый объект суть единство, сам человеческий дух со своими проявлениями и действиями, силами и законами. Если же здесь предметом ощущения бывает и то, что проявляется во внешнем мире, в природе и человеческом обществе, то прекрасное, благое и истинное вне меня тожественно с прекрасным же, благим и истинным внутри меня, а не тожественное не может для меня существовать: вне меня отражающаяся идея чувствуется мною настолько, насколько сливается с моей аналогичной идеей. И потому, здесь никакая среда, никакое расстояние не отделяет субъект от объекта, не затемняет, не окрашивает объект не свойственным ему светом: может окрашивать только рассудочный анализ, на основании ложно понятого чувства, но не самое чувство. Субъект насквозь пронизывает, в каждом пункте проникает и собственным светом озаряет чувствуемый объекта: никакие вспомогательные, увеличивающие чувствительность, инструменты здесь абсолютно не уместны, – никакое анатомированье или химическое разложение, никакое расчленение души, возможное для рассудочного анализа, для чувства невозможно; возможно только разве более тщательное и точное чувственное воззрение в известный, менее других освещенный сознанием, угол души. Но и здесь это освещение опять же ни под каким видом не может быть позаимствовано извне, а должно быть не иначе, как из того же чувства, хотя и может быть усилено особым, даже, искусственным (как, напр., в сомнамбулизме) возбуждением чувств. Наконец, если и возможно в деле изучения душевных процессов вспоможение душевному чувству со стороны чувств внешнего и внутреннего физиологического, посредством наблюдения над отражением моей собственной души в моем теле, равно как и над проявлениями души в других людях, – то внешнее и внутреннее физиологическое чувство во мне самом, как неотделимое в действительности продолжение единого моего чувства, настолько помогает в познании души, как и во всяком другом, чувству специально душевному, насколько отражается в общем фокусе чувств, – в сознании; а в наблюдениях над проявлениями души других людей помогает настолько, насколько эти проявления могут если не точно тождественно повториться, то, по закону однородности человеческих душ, хотя бледно отразиться аналогичными ощущениями в моем собственном чувстве: без этого же отражения, чуждые душевные состояния были бы абсолютно недоступны и сознанию моему, и рассудочному анализу. – Наконец, сверх всего этого, внутреннему душевному ощущению не полагается никаких пределов: от центрального фокуса внутреннего субъективно-реального мира в сознании, по распространяющимся во все стороны бесконечным радиусам, душевное чувство, не стесняясь, углубляется до недоступного всякому другому чувству центра земли и всякого атома, пронизывает насквозь луну и солнце, звезды и туманные звездные пятна и летит за пределы мироздания, в идеально-реальную беспредельность, со своим непреложным и бесконечным математическим вычислением, со своими непререкаемыми рассудочными категориями; со своими неотступными, не уступающими никакому скептицизму идеями, постулатами, ощущениями единого бесконечного, высокого, прекрасного-блаженного, благого-праведного-святого, истинного идеально и реально всеведущего-всепроницающего-творческого, неизменного-первоисточного корня и центрального фокуса всякого бытия, абсолютного, – смело прикладывая законы бытия субъективного к условиям бытия объективного и получая, при строгом мышлении, нередко результаты сколько изумительные, столько же и непреложные, силясь увлечь за собою иногда, быстрейшее и обширнейшее из внешних чувств, чувство зрения и, во многих случаях, как показал прогресс науки, не без успеха, так что прежде непроглядная для всего человечества даль, или малость вселенной, становилась физически прозрачною, открывая изумленному взору неисчислимые, беспредельно великие и беспредельно малые миры, оправдывая объективными открытиями идеальные гадания и предчувствия души, и, что всего ценнее, – утверждая веру нашей души в непреложность всех ее законов и основных чаяний.

Таким образом оказывается, что, по вопросу объективности своею свидетельства, внутреннее душевное чувство совершенно аналогично с чувствами как внутренним органическим, так и внешним, и в одних отношениях равнозначительно с ними, а в других – выше их, выше их уже как корень, как гнездилище, как фокус всех отправлений чувства. Рассудочная же поверка достоверности душевного, равно как и органического внутреннего и внешнего чувств, возможна не столько в области объективного прикладывания ощущений к предметам, сколько в области обще- субъективного признания, что именно известные предметы имеют свойство производить именно известные душевные ощущения.

гг) Но есть ли в показаниях внутреннего душевного чувства что-либо обще-субъективное? – Есть ли что-либо общепризнанное: 1) в сфере эстетического вкуса, в области ощущений собственно сердца? – Есть, и это доказывается существованием в роде человеческом общепризнанных идеалов прекрасного, высокого, дивного, осуществленных и осуществляемых в архитектуре, пластике, живописи, поэзии, вообще в слове, в снаряде всяких житейских удобств, в устроении общественного и в общем частного человеческого счастья, в культурном эстетическом развитии частных лиц, народов и всего человечества, в религиозных учреждениях, как в целых державах, так и в особых с возвышеннейшими целями и характерами религиозных общинах, – существованием общепризнанных идеалов прекрасного, величественного, высокого, целесообразного, приспособленного к общечеловеческому счастью, созерцаемых в известных определенных явлениях внешней природы, – наконец, существованием общепризнанных идеалов божественно-прекрасного, всесовершенного, бесконечно-блаженного, вседовольного, безболезненного, безмятежного, беспечального, бессмертного, вечного, всем человечеством чаемых в жизни горней. – 2) Есть ли что-либо общепризнанное в сфере ощущений, испытываемых человеческой совестью? Есть больше, чем в какой-либо другой сфере или, по крайней мере, столько же, что доказывается основным единством общечеловеческой морали, поразительным сходством основ нравоучения и законодательства во все века и у всех цивилизованных народов, – общим непререкаемым признанием высоконравственных идеалов, какова, напр., истинно Богочеловеческая жизнь Искупителя человеческого рода и других менее совершенных идеалов праведника, подвижника, бесстрастного, нестяжательного, милосердного, самоотверженного, любвеобильного героя, патриота, гуманного, честного рыцаря без страха и упрека, истинного философа-мудреца, несмотря на различие в этих идеалах национальных и вероисповедных оттенков, будь это Сократ или Нафан-мудрец, Саладин или Баярд, Конфуций или Вашингтон, Галилей или Ньютон, Сперанский или Филарет, – наконец, всеобщим возношением общечеловеческого духа к премирному небесному идеалу всесовершенного, всесправедливого, всеблагого, бесконечного милосердия, беспредельной любви. 3) Есть ли, наконец, что-либо общепризнанное в сфере сознания? – Да, – все, что общепризнано человечеством за истинное в сфере всех трех чувств, как внешнего, так и внутреннего, внутреннего как низшего физиологического, так и высшего душевного, потому что признак самого конкретного простейшего чувственного представления за истинное составляется, положим, при помощи чувства внешнего, но не иначе, как в сфере чувства высшего, душевного, – в сознании. Но есть ли что-либо общепризнанное за истинное в сфере именно этого высшего душевного чувства, в признании чего за истинное низшие чувства принимали бы наименее или даже нимало не принимали бы участия?

Здесь нужно коснуться спора между материалистами и идеалистами, метафизиками и позитивистами так называемой априорности понятий, прирожденности идей, о способности человеческого ума иметь трансцендентные, независимые от внешнего опыта, познания. Это спор старый, как старо в человечестве начало философствующей мысли и, даже до настоящего времени, неоконченный, – явный знак, что – и бесплодный. Сократу и Платону казалось, что основные понятия, идеи, мы приносим с неба в высшей части человеческой души, вселяемой в вещественное тело; а Аристотелю уже приписывается, хотя и ложно, учение о tabula rasa и положение: nihil est in intellectu quod non fuerit in sensu. Зная это, как и всю предшествующую философию, Кант допускал априорные понятия; позитивисты же их отрицают, утверждая, что даже математические понятия человек приобретает из опыта, – даже высшие категории, как, напр., категорию причинности отвлекает от внешних явлений, – не говоря уже об идеях, которые, в некоторых развитых людях, суть продукт долгого культурного развития всего человечества, а в большинстве человеческого рода вовсе не существуют, – что, одним словом, никаких прирожденных идей или понятий в душе человека нет. Весь этот старый бесконечный спор ведется, с той и другой стороны, не от недостатка эрудиции, наблюдений, данных опыта, но от различного толкования непосредственных данных опыта, многочисленных, сделанных над познавательной силой, непосредственных наблюдений. Но так-как здесь различно толкуются самые непосредственные опытные воззрения, то нам с надеждой на безусловную победу продолжать этот спор, эту и без того бесконечную серию опровержений и доказательств, не приходится², – а остается только стать под то или другое, или третье знамя, по непосредственному влечению нашего личного сочувствия, – что мы и сделаем. Итак, наше сочувствие клонит нас пройти серединою между крайними идеалистами и позитивистами, не теряя, однако же, надежды, что мы и здесь останемся на строго позитивной почве. Есть ли врожденные представления у животных? Вот этот цыпленок, вылупившийся из яйца без матери, всматривается пристально в раскрошенные перед его клювом печеные яйца, в ползающую перед его клювом муху или мелкое насекомое, – и вдруг, у него рождается представление, что их можно съесть, тогда-как ничто несъедобное, очевидно, не возбуждает в нем подобной идеи. В первый раз выпускают его на двор и, увидев сор, он, очевидно, комбинирует в своей, голове представление, что этот сор можно рыть ногами, что там окажется червяк, которого можно будет съесть, которого он действительно отыскивает и съедает, тогда-как о самом соре он, очевидно, знает, что глотать его не следует. Эта ласточка, оторванная от родителей, от гнезда, осенью, без всякого научения, комбинирует идею, что надо улетать на юг и летит по прямой линии меридиана к экватору, а весною, по той же прямой линии, возвращается не в иное место, как именно в Казань, или в другую подобную местность. На основании бесчисленного ряда подобных фактов, мы своим сочувствием располагаемся утверждать, что животным почти все их представления прирождены и что они, при благоприятных данных, непременно и совершенно правильно у них и развиваются до известной, указанной природою, грани. Есть ли прирожденные идеи у растений? Эта груша, своевременно на одном сучке привитая отростком от другой, хорошо во многих поколениях воспитанной, груши, дает, в благоприятный год, с привитого сучка груши доброго качества, а с не привитого груши же, но дикого качества, – во всяком же случае, никак не капусту; а в другой благоприятный год она не дает ни того, ни другого; а вот другая груша выросла, от неблагоприятных обстоятельств, совершенно бесплодной. На основании бесчисленного ряда подобных фактов, мое сочувствие нудит меня утверждать, что груше прирожден закон, вложена в ее природу предначертанная высшим творческим разумом идея производить по роду своему, конечно бессознательно, именно груши, а не капусту, и культивированной груше – груши хорошего качества, а дикой – дикие груши; но той же самой породы груша, при неблагоприятствующих обстоятельствах, не приносит своих плодов, несмотря на лежащий в ее природе закон, несмотря на прирожденную ей творческую идею проносить плод по роду своему. В этом же смысле наше сочувствие побуждает нас признать многое прирожденным и человеку. Разве человек не есть существо органическое, подобно растению и животному? На это и самый строгий позитивизм должен отвечать утвердительно. Разве нет в природе человека предначертанных Зиждителем природы идей, которые человек осуществляет в жизни то бессознательно, как груша, то полусознательно, как цыпленок или ласточка, то сознательно, как существо высшее всех существ видимой природы, существо разумное? Бессознательно в подробностях развития осуществляет он закон или прирожденную идею плодоприношения по роду своему, подобно груше, и другие подобные, – с чем и позитивизм не может не согласиться. Сначала бессознательно, а потом полусознательно ребенок, – что очевидно и для позитивиста, – носит прирожденную ему творческую идею питательной материнской груди, которую с великой прирожденной ловкостью и эксплуатирует в пользу продолжения своей жизни, а если дадут ему в рот что-либо непитательное, он кричит, выражая ощущение неудовольствия, что ему дают не то, что следует. И подобных инстинктов у человека немало. Бессознательно, полубессознательно и, наконец, сознательно человек носит в своей природе и осуществляет в жизни прирожденные ему законы и формы мышления, относительно которых питает прирожденную ему веру, что они, при правильном приложении, непременно должны совпадать с природными законами и формами объективного бытия; прилагая же одни к другим, первые к последним, по прирожденному ему стимулу развивать свое познание, подобно прирожденному ласточке стимулу вить гнездо, воздвигает в себе громадное здание субъективного, соответствующего объективному бытию, мира, в основу и расчленение которого, как черты основного плана, кладутся наиболее общие схемы понятий: категории рассудка, когда, в то же время, животворящей душой, основным стимулом и верховною целью является в этом умственном мире идея бесконечно-истинного и вообще бесконечно-совершенного. Ясно, что в этом строении умственного нашего мира есть и прирожденное, и благоприобретенное из опыта; неразрешимое же затруднение заключается только в том, как отличить одно от другого. Пускаясь за разрешением этого неразрешимого затруднения в частности, позитивисты утверждают, что и математические понятия не суть априорные понятия, – что и они извлекаются не чисто из природы человеческого ума, а непременно из внешнего опыта, – с чем и мы согласны, но только на половину, полагая, что эти понятия, по единству и совпадению законов природы и ума, суть априорные и апостериорные, в чем мы убеждаемся тем, что человек, в истории развития своего ума, настроил много математических, совершенно непогрешимых комбинаций, которые взял чисто из своего ума, как в свою пору доказывали еще Сократ и Платон, – из гипотетического склада умственных предугадываний, которые только уже впоследствии и часто не вдруг блистательно оправдались в приложении и к опыту. Льюису и другим позитивистам угодно производить математические понятия из опыта потому, что человек научается считать: два, три, четыре, 375 и 375 по сложению 750, а не 740; известному же Кантом доказанному положению, что все, без исключения, математические, разумеется, правильные положения всеобщи и безусловно категоричны, позитивисты противопоставляют положение, что всякая и опытная истина, напр., что огонь жжет человеческое тело, всеобща и категорична также, как и математическая. А нам представляется, что Кантово положение позитивными соображениями не опровергнуто. Это видно из того, что не только простые и ясные сами по себе математические положения, но и самые тонкие и сложные математические выводы, как те, какие уже сделаны человечеством до настоящего времени, так и те, какие еще будут когда-либо вновь сделаны, если только были и будут сделаны, по логическим законам, математически правильно, были и будут безусловно всеобщи всегда и везде, тогда как об опытных наиболее всеобщих положениях Кант утверждал, что в отношении к ним всегда мыслится возможность исключений. И это совершенно основательно. Возьмем одно из наиболее всеобщих опытных положений, что огонь жжет человеческое тело, а вода топит, как и воздух на себе не держит, тем не менее здесь возможны тысячи исключений в отношениях нашего чувства и вообще нашего существа к предметам. Всегда ли огонь жег человеческое тело, всегда ли будет жечь? Всегда ли у всех людей ощущение жжения было, есть и будет тожественно? Ощущение жжения есть ощущение прикосновения высокой температуры к человеческому телу. Но всегда ли и у всех ли людей тело относилось, относится и будет относиться к степеням температуры одинаковым образом? Известно, что это и прежде бывало, и теперь бывает не всегда. Негр выносит свой тропический жар, в котором лапландец растаял бы, а лапландец выносит холод полюсов, в котором негр замерз бы. Ощущение температуры известным образом относятся к температуре крови; но температура крови у всех ли людей была, есть и будет одинакова? Теперь, известно, она неодинакова, хотя разность эта и незначительна, колеблясь между известными, высшими и низшими, градусами средней температуры. Но позитивисты, утверждая чуть не вечное существование человеческого рода, по крайней мере современность его с мамонтами, в то же время утверждают, что на земле были периоды и высокого тропического жара и, так называемый, ледяной. Ужели же оба эти периода, – продолжительность которых позитивисты определяют, по меньшей мере, десятками тысяч лет, – люди или вообще животные, и температуру крови имели всегда одинаковую и относились своим ощущением к температуре внешней совершенно одинаково? Ужели вообще, на всем пространстве органического бытия животного и человеческого царств, всегда отношение животного – человеческого чувства к свойствам вещей было не только равнокачественно, но и равномерно? Ведь Дарвин, и по принципам, и по методу исследования, хочет же быть позитивистом, и позитивисты преклоняются же перед его авторитетом. Но если так, то ужели сотни тысяч лет тому назад, когда, по Дарвину, природа только еще приспособлялась сделать только первую завязь нервной системы, что и тогда уже первые зачатки человеческого организма также относились своим чувством к свойствам предметов, как относятся теперь вполне развитые человеческие нервы? Да на этот вопрос, впрочем, не ходя так далеко, за сотни веков назад, приблизительный ответ мы можем получить и из современного нам опыта. Растения в огне горят, но не чувствуют жжения; подобным же образом и человек, если существовал на свете когда-либо с крайне слабо развитой нервной системой³, без сомнения, имел слабейшую восприимчивость в отношении к влияниям внешней природы, сравнительно с восприимчивостью нервов в настоящем состоянии. А дважды два четыре было аксиомой, как и все математические положения были непреложными категорическими положения и в те доисторические периоды, и будут такими же всегда, даже в тот чаемый позитивистами золотой век, когда человеческий организм так утончится, что станет далеко выше настоящего вредного влияния стихий, когда и огонь не станет так жечь и вода, напротив того, равно как и воздух станут носить на себе паровидное, световое человеческое тело. – Крайним позитивистам хотелось бы также, чтобы все так называемые категории человек производил также из опыта, – чтобы, например, категории причинности и целесообразности опытно приучался извлекать из простейшего природного явления, из простой последовательности явлений одного после другого, которые беспрерывным своим последовательным учащением приучают человека впадать в обольщение, будто некоторые явления вытекают не только после других, но именно из других и для других явлений. Мы же опять склоняемся нашим сочувствием приписывать и категориям некоторую долю прирожденности по тому, что, несмотря, напр., на такую простую очевидность – постоянной последовательности некоторых явлений одного за другим, человек не может отрешиться от стимула искать именно причинной и целесообразной связи явлений, происхождения одного из другого и для другого -тем более, что действительно, тогда как некоторые явления вынуждают его усматривать между ними связь только последовательности, другие вынуждают, именно вынуждают, видеть между ними связь не только последовательности, но и причинности, и целесообразности. Напр., птица свила гнездо под окном дома и дом загорелся, – здесь только последовательность; птица свила гнездо и снесла яйцо, из которого вывела птенца, – здесь и причина, и целесообразность, – еще тем более, что, после бесплодных усилий в бесчисленных случаях связать явления нитью причинности и целесообразности, человек, несмотря на это, испокон века силится связать нитью разумности все миросозерцание и миробытие, в чем успеть когда-либо и не отчаивается. – Касаясь существования в нашем сознании идеи бесконечно-истинного и вообще бесконечно-совершенного, позитивисты желали бы, чтобы эти идеи были не более, как бессодержательным отвлечением от конечного и, в той силе, как это угодно идеалистам, чтобы вовсе не существовали, будучи представлениями чисто отрицательными, т.е. будто бы мы можем иметь представления только о конечно-великом и большем и большем без конца, но всегда и исключительно только о конечном; о бесконечном же не можем иметь будто бы никакого представления. Но наше сочувствие клонит нас в самой сущности этого возражения видеть его логическое ниспровержение и подтверждение нашего убеждения в прирожденности идеи бесконечного, в возникновении ее именно из недр человеческого духа, а не из отвлечения от опытных наблюдений над природою: в этом убеждаемся мы соображением, что действительно, мысля ли бесконечное в его целости, расчленяя ли его на частнейшие понятия бесконечно-истинного, бесконечно-доброго, бесконечно-прекрасного, мы получаем представление только большего и большего, высшего и высшего, совершеннейшего и совершеннейшего, но не бесконечного, т.е. представления (в акте самого мышления, а не слововыражения) отрицательные не бесконечные. Однако же, при всем том, в акте составления таких отрицательных представлений большего и большего, а не бесконечного, мы, в каждый момент остановки полета нашей мысли в разностороннюю беспредельность, сравниваем пройденное великое не бесконечное с не пройденным бесконечным и положительно усматриваем, что пройденное еще не бесконечно, а не пройденное впереди еще так же велико, как будто мы и не начинали идти, т.е. бесконечно. Имеем ли мы, после этого, положительное представление о бесконечном? Очевидно, имеем, – хотя очевидно и то, что вошедшее в пределы нашего представления, несмотря на всю свою громадность, которую мы можем увеличить без конца, не беспредельно. Эту коллизию, по-видимому, несовместных противоречий философы издревле мирили в человеческом сознании тем, что отделяли рассудок от разума и затем отличали рассудочное понятие о бесконечном от разумной идеи бесконечного, считая первое рассудочное отрицательное понятие отвлечением от опытного наблюдения над великими и высокими предметами, а разумную идею прирожденной человеческому разуму. И делали это не без основания, так-как несомненно существующую в разуме положительную идею бесконечного отвлечь из ограниченного во всех отношениях пределами опытного мира никаким образом невозможно, – хотя, в тоже время, учили и всячески доказывали, что бесконечное и конечное неразрывно связаны как в мышлении, так и в бытии, что бесконечное становится доступным сознанию через отрицание себя, через постановление себе предела, через ограничение, – что, таким образом, через отрицание абсолюта, ограничение абсолютного бытия абсолютным небытием, через соприкосновение бесконечного со своим ограничением, через умножение бесконечного на ничто, происходит бытие ограниченное, что – в самой крайней глубине человеческого мышления подтверждается, в некотором роде, математически аксиоматическим, хотя и непостижимым положением, что как 1/∞ = 0, так и ∞ . 0 = 1, и опять 1/0 = ∞; что, одним словом, и бесконечное становится доступным сознанию через отрицание себя, через конечное, – и конечное становится бытийным, а, следовательно, и сознанию доступным не иначе, как через отрицание или, что тоже, через ограничение бесконечного, как учили древние неоплатоники, а из новейших Яков Бем, Фихте, Шеллинг, Гегель и разные древние религиозные философемы. – В том же направлении, на подобных же основаниях, философы и всякие высшие мыслители учили, что идея высшего блага есть премирная идея, что человек природою, а не навыком научается ценить изящное, не навыком научается приходить в восторг при виде ночного ясного неба или прекрасного весеннего утра, которым, очевидно, восторженно сочувствуют и бессмысленные животные – что от высокой музыки может прийти в восхищение развитый человек, который прежде не слыхал никакой музыки, – что голос совести есть голос Божий, – что глагол Божий близок природе человека, что он вмещен во устах его и сердце его, – что нравственный закон начертан в сердцах людей, – что некоторые сочувственные нам проявления мирового добра возникают и из животной природы, где все не искалеченное искусственным влиянием человека прирождено. Так мы видим, что и животным убийство однородных противоестественно, а, напротив того, естественно защищать друг друга в опасности, естественно питать и беречь детей; в значительной части животных родов естественно целомудрие, парность и верность полов, причем резко проявляющаяся ревность мужского пола бессознательно знает физиологический закон, что безразборное смешение с другим полом вредит не только крепости, но и чистоте прокреации, – что смешение двух полов есть совокупление в единство существенно важное не только для взаимного влияния друг на друга двух особей, мужеской и женской, но и для продолжения рода, как показывают зоологические факты, что самка, имевшая первый плод от одного вида, а потом понесшая от другого вида, рождает и второй плод иногда с резким отражением первого вида, что можно объяснить не иначе, как существенным влиянием первого мужского вида на самую природу женского, чем даже в царстве животных подтверждается и выясняется божественное слово, изреченное относительно людей: будета два в плоть едину, Бог сочета, – со всеми относящимися сюда предписаниями божественного закона, имеющего, очевидно, вопреки тенденциям современного позитивизма, свою основу в природе вещей; равно как очевидно в природе же человека лежат заповеди почитать родителей, не убивать и не обижать ближних, заповеди относительно умеренности и обуздания страстей и т.д., со всеми относящимися сюда разветвлениями нравственного закона.

Теперь, разлагая на элементы общий вывод, который мы считаем достаточно позитивно обоснованным из всего этого рассуждения о прирожденности высшему душевному чувству человека и вытекающей оттуда общесубъективности высших идей, понятий и т.п., мы усматриваем в них следующие частнейшие положения: А) как в природе растений есть прирожденный творческие идеи или законы, выполняемые ими в своем развитии бессознательно, – как в природе животных есть подобные же прирожденные творческие идеи или законы, выполняемые ими в своей жизни полубессознательно, – так и в природе человека есть прирожденные идеи, выполняемые им то бессознательно, то полусознательно, то вполне сознательно. Б) Прирождены человеку коренные законы и формы мышления, высшие понятия, категории рассудка и высшие основные идеи разума. В) Прирожденность ручается и за всеобщность их, т.е. не только за существование их во всех людях, но и за общеобязательность их для всех людей. Несуществование их, например, идеи бесконечного или сложных математических понятий, необязательность их, напр., законов мышления, у некоторых людей и для некоторых людей, напр., простецов и дикарей, доказывается у новейших позитивистов такими поверхностными и ребяческими соображениями, которые не только после Канта, но и после Платона и Аристотеля, повторять стыдно, без опасения повергнуть серьезную мысль в опасении, что ум человеческий, как расплывающаяся вода, ширясь, испаряется и мельчает, – тогда как существование идеи бесконечного у самых неученых людей доказывается невольным парением мысли, даже детской, далеко-далеко, высоко-высоко, без конца, – доказывается строением безмерно разнообразных воздушных замков, к которому способен всякий дикарь, – доказывается безграничной туманностью многих всех самых детских народов, туманностью, упирающейся в беспредельные идеи хаоса, Кроноса, Парк, Рока, Судьбы, Нирваны, Будды, китайского неба и т.д., – тогда как Кант доказал трансцендентную категоричность, безусловную общеобязательность для ума человеческого не только законов и правильных форм мышления, что известно еще со времен Аристотеля, но и бесконечного ряда математических понятий, все равно, ясно ли они представляются сознанию известного человека, или не ясно: выясненные, они безусловно обязывают человеческий рассудок, и, что всего важнее, категорически исключая всякие исключения. Г) Вообще можно решительно сказать, что если бы прирожденные законы и формы мышления, основные категории рассудка и высшие идеи разума не были общеобязательны для человечества, – то тогда ничего в нашем уме не было бы общеобязательного, никакого Stand-Punct-a для установки общечеловеческой мысли, никакой надежды найти общепризнанную истину. Д) Будучи же общеобязательными, прирожденные законы и формы мышления, коренные категории и идеи, хотя в целое здание умственного мира развиваются при помощи как внешнего, так и внутреннего физиологического чувства, но сами в своем бытии и проявлениях обнаруживаются, главным образом, если только не исключительно, внутреннему душевному чувству, равно как тому же чувству подлежит и самый субстрат не только всякого, внешнего и внутреннего, чувства, но и всех душевных сил и свойств, и законов, и внутреннего идеального содержания, т.е. человеческая душа. Е) Не предрешая здесь вопроса, что такое человеческая душа, есть ли она особое субстанциальное существо, самостоятельный субстрат и носитель душевных деятельностей и состояний, или только конгрегат душевных явлений, субстанциальное седалище которых есть не иное что, как человеческий организм, но ставя только вопрос, каким чувством душа чувствует себя: высшим ли душевным, или внутренним органическим, или даже внешним, скажем положительно, стоя на позитивной точке зрения, что душа чувствует себя и внешним чувством, в той мере, в какой она же – душа видит, слышит, осязает, обоняет и различает вкусы, и внутренним органическим, в той мере – в какой она же ощущает и голод, и жажду, потребности дыхания и движения, здоровье и боль и прочие органические состояния. Но как сила сознающая, самосознающая, мыслящая, нравственно-деятельная, эстетически-чувствующая, душа чувствует себя, бесспорно, внутренним высшим душевным чувством. Следовательно, есть, бесспорно, целая и громадная область мыслимых предметов, подлежащая, то главным образом, то исключительно, высшему душевному чувству, и в этой области не только есть весьма много общепризнанного всем человечеством за истину, но здесь покоится последнее основание того, почему что-либо признается человечеством за истинное.

III) Чтобы теперь осветить отношение высшего душевного чувства к низшим: к внутреннему органическому и внешнему, и чтобы показать общеобязательную и общесубъективную достоверность показаний первого, должно сказать, что – а) не внешнее и не внутреннее низшее чувство есть носитель высшего душевного, а, наоборот, высшее душевное – носитель низших чувств. Это открывается из того физиологического факта, что как внешнее, так и внутреннее физиологическое чувство чувствует не органами в которых, по-видимому, сосредотачивается чувствительность, не глазом светлое, не пальцами шероховатое, не желудком голод, даже не сердцем радость или печаль, а центральными чувствилищем, – мозгом. Это доказывается тем, что когда у животных срезывается известная часть мозга, то в животном прекращается всякое ощущение и сознание, хотя на некоторое время и остается еще жизнь, т. е. кровообращение и движение организма. Эти опыты показывают не только то, что седалище чувствительности находится в мозгу, но и то, что чувство и сознание суть единство, что сознание есть чувство и чувство – сознание, – что как чувствительные нервы концентрируются в мозгу, без которого не могут исполнять надлежащих отправлений, так и разнородные чувства тела концентрируются в сознании, без которого перестают быть чувствами, тогда как сознание без многих, если не без всех, чувств, продолжает еще быть сознанием, что подтверждается состоянием летаргии, сомнамбулизма, лунатизма, глубокой задумчивости и т.п. – б) что даже низшие чувства: внешнее и внутреннее органическое, более суть душевные чувства, чем органические, так-как все они показывают не столько, даже крайне мало, то, какой при известном ощущении происходит процесс в организме (как, напр., при зрении преломляется и отражается видимый луч в глазу, как при ощущение вкуса элементы вкушаемого химически разлагаются и соединяются с соками языка, как при насыщении – пища соединяется с соками желудка и т.д.), сколько то, как известное ощущение и воспринимаемое им свойство предмета отражаются в высшем душевном чувстве, которое, в свою очередь, имея своим непосредственным органом центральное чувствилище – мозг, вовсе не интересуется происходящими в нем при душевной деятельности процессами, даже не особенно способно чувствовать их бесконечное разнообразие, кроме разве общего ощущения возбуждения мозга при начале работы приятной и утомления при конце работы долгой, процессы же собственно душевные, при всем бесконечном разнообразии и беспрерывной текучести отправлений мышления, желания, чувствования, проникает все насквозь, осматривая их всесторонне, и в беспредельной дробности, и в общих схемах, и в господствующих характерах, служащих основанием к различению в душе главных способностей, и в основных законах и главных целях каждой из этих сил, как-бы внутренним душевным зрением. в) Отсюда открывается, что сознание или вообще внутреннее душевное чувство есть совершенно аналогичное внешнему внутреннее зрение, или вообще чувство, – и, в то же время, корень, центр и душа всех низших чувств, и производимое ими ощущение есть в собственном смысле ощущение, воззрение есть чувственное воззрение, наблюдение есть чувственное непосредственное наблюдение, а рассудочно скомбинированная совокупность этих наблюдений есть внутренний душевный психологический опыт. И все, что открывается этим внутренним опытом, имеет, по меньшей мере, столько же общесубъективного, равно как и объективного значения, сколько принадлежит его и низшему чувственному, внутреннему органическому и внешнему, опыту, или даже еще больше значения.

Подведем здесь несколько итогов всему вышесказанному о сравнительном значении свидетельств чувств внешнего и внутренним, низшего органического и высшего душевного; проведем между ними несколько параллелей. 1) Что внутреннее душевное чувство может открывать в предметах объективные свойства, в этом мы убеждаемся невозможностью подвергнуть, посредством рассудочного анализа, сомнению принадлежность свойств предметам, в которых наше душевное чувство их открывает, подобно свойствам предметов, открываемым посредством внутреннего физиологического чувства, – тогда как относительно свидетельств внешнего чувства эта возможность есть даже тогда, когда оно действует совершенно нормально. Это преимущество внутреннего душевного чувства перед внешним проистекает из преимущественной непосредственности соприкосновения чувствующего субъекта с чувствуемым объектом, так-как от двух, самых важных в теоретическом отношении, чувств, зрения и слуха, предметы отстоят большей частью вдали, причем чистому их действованию сколько помогает, столько и препятствует среда, – всеми пятью внешними чувствами душа прикасается к внешнему миру только с внешней его стороны, между тем как и этой поверхностной стороны вселенной им подлежит только бесконечно малая часть. Ощущения внутреннего органического чувства, при непосредственности соприкосновения чувства с ощущаемым предметом, тусклы и слитны, так что все органические процессы, возбуждающие это чувство, подлежат ему только незначительной, по количеству, своей долей; в деятельности же душевного чувства чувствующий субъект и чувствуемый объект суть единство – сам человеческий дух, внешне возбуждающие это чувство объекты должны быть тождественны с такими же внутренними и чувствуются в такой степени, в какой – они сливаются в это тожество: – субъект насквозь пронизывает, в каждом пункте проникает и собственным светом озаряет чувствуемый объект. Сверх всего этого, когда прочие чувства, внешние и внутреннее физическое, ограничены определенными, более или менее тесными сферами, внутреннее душевное чувство не встречает себе окончательного предела нигде, ни на земле в земном, ни выше земли в небесном, ни, наконец, в духе и в сфере духов, чувствуя в себе аналогичность видимых миров с землею, а относительно мира духов аналогичность их с человеческим духом, и непреложность в приложении основных законов и форм, коренных категорий и высших идей человеческого разума даже к самым отдаленным и таинственным сферам миробытия. 2) Что в свидетельстве высших душевных чувств есть показания общесубъективные, общеобязательные, общепризнанные, это доказывается существованием общепризнанных идеалов прекрасного и высокого в сфере эстетического вкуса, в области собственно сердца, – единством основ морали и законодательства всех веков и народов, равно как и существованием общепризнанных нравственных идеалов праведного и святого, – словом всем, что признано человеком за истинное в сфере сознания, в области всех трех чувств внешнего и внутреннего, низшего и высшего, – доказывается в сфере особенно высшего душевного чувства бесспорным существованием прирожденных общеобязательных законов и форм мышления, основных категорий рассудка и высших идей разума. 3) При этом должно иметь в виду, что, чувствуя себя, и внешним чувством и внутренним органическим, как сила видящая, слышащая, осязающая, ощущающая голод и жажду и т.д., душа, как сила самосознающая, мыслящая, нравственно деятельная, эстетически чувствующая, чувствует себя собственно высшим душевным чувством. Это душевное чувство есть носитель низших чувств, внутреннего физического и внешнего, что доказывается физиологическими опытами отделения чувствующих нервов от мозга и срезыванием мозга, откуда открывается не только то, что седалище чувствительности находится не в органах чувств, а в мозгу, но и то, что чувство и сознание суть единство и что чувства без сознания перестают быть чувствами, тогда как сознание без многих, если только не без всех, внешних чувств, по крайней мере, с сильным ослаблением их и задержкою, как, напр., в летаргии, продолжает еще быть сознанием. Даже и низшие чувства суть более душевные чувства, чем органические, так-как все три чувства, весьма мало способные определять происходящие при ощущениях органические процессы, безмерно способнее указывать то, как воспринимаемое свойство предмета отражается в высшем душевном чувстве и в фокусе его, сознании: откуда открывается, что сознание или вообще внутреннее душевное чувство есть совершенно аналогичное внешнему внутреннее зрение или вообще чувство и, в то же время, есть корень, центр и душа всех низших чувств. 4) Если в сфере высшего душевного, равно как и в сфере внешнего чувства, с одной стороны, можно сказать, нет и одного ощущения абсолютно тожественного, самому себе равного у всех людей, – то и с другой стороны также справедливо сказать о нем, как и о чувстве внешнем, что объективным, в сфере простейших душевных ощущений, должно признавать то, что одинаково чувствовалось и чувствуется всегда и везде большинством здоровых людей, как, напр., восхитительность хорошего весеннего утра, а в сфере более сложных душевных ощущений – то, что чувствуется большинством более развитых людей (как, напр., безусловная обязательность всех положений чистой математики), особенно же если оно опирается на свидетельство чувств лучшей части человечества всех веков (как, напр., в признании обязательности нравственной идеи вообще, или закона целомудрия, в частности). 5) В то же время справедливо и то сказать о высшем душевном чувстве, как сказано о чувстве внутреннем физиологическом, что тождественность высших душевных ощущений у разных людей может быть, наглядно и принудительно для каждого личного чувства, поверена тождественностью явлений предшествующих, сопутствующих и последующих удовлетворению потребностей чувства, а также особенно резко и принудительно сказывающимся сочувствием одного чувствующего субъекта с другим в тождественном или аналогичном состоянии чувства (как напр., в состоянии религиозной экзальтации, театральных увлечений, народных торжеств и т п.). 6) Если, поэтому, в отправлениях внутреннего органического чувства единство законов природы сказывается безусловно-принудительным образом, как явление не только субъективное, или более или менее общесубъективное, но и как непререкаемо объективное, которое принудительно становится основанием веры, что тем же единством законов природы проникнуты отправления и внешних чувств во всем человеческом роде и что вообще вся природа своим бытием и свойствами соответствует отражению ее в человеческом чувстве; – то тем с большею настоятельностью должно сказать тоже о высшем душевном чувстве, потому во-первых, что А) именно это чувство, как доказано, есть носитель и объединитель, корень и центр не только внешнего, но и внутреннего органического чувства, следовательно, единый основной закон их общего действования должен иметь свой источник именно в высшем душевном чувстве; – далее потому, что Б) именно этим чувством ощущаются прирожденные человеку всеобщие общеобязательные, принудительно действующие законы и формы мышления, коренные категории рассудка и высшие идеи разума; – и, наконец, по тому, что В) именно этим чувством носится наиболее ясное, наиболее неотступное, наиболее тождественное и себе равное у всех людей, наиболее коренное – центральное ощущение, – это именно ощущение Я с коренными принудительно определяющими деятельность этого Я его законами и требованиями, с возникающими из исполнения этих коренных законов и потребностей коренными ощущениями этого Я, из которых самым первичным ощущением один великий мыслитель (Декарт) признал: «Я мыслю, следовательно, существую»; а другой (Фихте) «Я есмь Я, – Я есмь», – справедливо видя в этом первичном положении абсолютную истину, основание и критерий всякой истины, а в основанном на нем законе тождества – первичный абсолютный закон не только познания, но и бытия.

Постараемся теперь дать возможно связный, со строго позитивной точки зрения, ответ на вопрос: все ли чувственное объективно?

Чувств три: внешнее, область которого ограничивается, с одной стороны, туманными звездными пятнами, а с другой – поверхностью человеческого тела, – внутреннее органическое, область которого ограничивается внешней сферой и центральной осью человеческого организма, – и высшее душевное, область которого начинается от центра души и теряется в беспредельности. Всю чувственную область, крайней границей которой можно признать туманные звездные пятна, мы можем разделить на две части, из которых одна лежит по сю сторону очерченной нами сферы туманных пятен, а другая по ту сторону.

Начнем с первой, которая по эту сторону. Отделим область чувства зрения от других чувств. Центром области зрения будет человеческий глаз, а крайней сферой проведенная нами там, где крайние туманные пятна, черта. В этой области зрения все чувствуемое или чувственное, в объективном смысле, есть чувственная фикция. Прежде всего, в этом геометрически правильном шаре два центра, два зрачка глаза, – что составляет математический абсурд, тогда как чувствуется один центр; предметы отражаются в глазах вдвойне; если же отображение получается одиночное, то это только навык умозаключения, который некоторым людям, при беспечности или недостаточной концентрации глаз, и изменяет так, что предметы представляются вдвойне. Кажется, будто чувствует глаз и именно его поверхность, тогда как чувствует сетчатая оболочка внутри глаза, или лучше – мозг. Кажется, будто чувствуется предмет, тогда как чувствуется отображение предмета в глазу, так что ощущения расстояния предмета, – при существовании отображения внутри глаза, – величины, при сравнительной малости отображения, – движения и положения, при движении и положении отображения внутри глаза обратном движению и положению предмета, суть чувственные фикции. Чувствуется бытие во вселенной тихого света, тогда как света, и особенно тихого стоячего света, в природе нет; есть, или основательно предполагается, только чрезвычайно быстрое движение эфира, возбуждаемое раскаленным состоянием светящих тел, происходящим от высокой температуры веществ светящего тела, возбуждаемой силою в больших массах сконцентрированного в солнце электричества или магнетизма; тогда как опять магнетизм и электричество, будучи тоже, что теплота и свет, являются чувству нетождественными; тогда как высокое каление, высокая температура есть опять нечто отличное по природе от ощущаемого, есть только известное движение частиц вещества. Чувствуется мгновенное распространение света, тогда как ему нужны промежутки времени для прохождения пространства. Чувствуется, что все пространство до солнца и звезд светло, тогда как, на самом деле, это не так: светло только в области мрака – темных тел, в низших слоях атмосферы, верст до 10 вверх, не больше, – а далее совершенно темно, и ни солнца, ни звезд не видно. Атмосфера кажется, по большей части, голубой, иногда серой, иногда красной, лиловой и т.д., – тогда как она сама ни светла, ни сера, ни красна, а просто темна, – разность же ее цветов есть только различное разложение в ней солнечного луча, белого в своей цельности. Где с высоты полета аэростатов чувствуется прекращение освещенной атмосферы, там это не значит, что атмосфера прекращается, так-как тою же атмосферой, только в более разреженном виде, наполнено все небесное пространство, – даже не значит, что там прекращается и свет, а значит только, что в изреженной атмосфере небесного пространства наш глаз не видит света равно – как и грудь наша в изреженной атмосфере не может дышать. Чувствуется в конце атмосферы и притом весьма недалеко, светло-голубая плотная сфера неба, по которой, на одинаковой дальности от земли, раскиданы солнце, луна и звезды, – тогда как нет ни плотного неба, ни светло-голубой сферы, тогда как небесные светила светят на землю не с гладкой светло-голубой поверхности неба, а из беспредельных глубин небесного мрака, отстоя одно от другого на безмерные расстояния. Одни и те же небесные светила, в разные времена дня и года и в разных пунктах земных поясов, кажутся разноцветными, тогда как эта разноцветность происходить не от них, а от состояния атмосферы; – кажутся самосветящимися, тогда как многие из них темны. Звезды и планеты кажутся только светящимися точками, а луна и солнце незначительными и почти одинаковой величины кругами, тогда как все они суть шары громадных размеров и крайне различной величины. Звезды кажутся почти одноцветными, тогда как они весьма разноцветны, – кажутся одиночными, тогда как между ними много двойных – кажутся по числу весьма исчислимыми, тогда как они бесчисленны. Метеоры представляются столь же или даже еще более, и блестящими, и большими, чем звезды, тогда как они и светят светом заимствованным или даже светом каления, происходящего от трения их с атмосферой, и по размерам своим в действительности весьма малы. Кометы кажутся такими же большими, как и звезды, и столько же, или еще больше яркими, тогда как они и светят светом заимствованным, и гораздо менее по размерам, равно как и меньшую имеют плотность. Звезды кажутся меньшими по размерам и по светлости не только в сравнении с солнцем, но и с луною, тогда как все они безмерно больше луны, а некоторые больше и светлее и самого солнца. Туманные пятна кажутся только бледными пятнами света, тогда как они суть целые мариады миров, и такими пятнами застлана, как бисерным ковром, вся крайняя сфера, отделяющая чувственную область от недосягаемой для телесного чувства. Хотя чувству чувствуются, в голубой сфере неба, большие, ничем будто бы не наполненные, промежутки, однако же, направляясь по бесконечным радиусам от центра нашего глаза, ни на одну точку неба нельзя указать, чтобы не встретить целого мира в каждой точке. За крайнюю сферу крайних туманных пятен уже не проникает ни зрение, ни другое какое-либо из внешних чувств: там чувствуется пустота; но и это опять несправедливо, так-как и там должна быть беспредельная полнота.... Полетим назад на землю, остановимся, на минуту, чтоб успокоиться. Вот все эти мириады светил испускают лучи по прямой линии к центру моего глаза; но и это опять обман: только вот эта одна звездочка, стоящая прямо над головою, пускает свой луч по прямой лиши радиуса; все же прочие испускают своп лучи по изогнутой атмосферической аберрацией круговой; но и это только при неподвижном состоянии атмосферы, чего не бывает почти никогда, так-как атмосфера волнуется то общими пассатными, то частными и местными течениями ветра, – колебание же атмосферы доносит луч до глаза по линии спиральной и даже изломанной, чего уже не избегает и эта одна, прямо в зените стоящая, звездочка. Звезды, и солнце кажутся с земли стоящими на определенном месте; но и это обман чувств: они не там, где видит их глаз. В звездных расстояниях это расстояния громадные, неизмеримые даже миллионами миль. В данном месте эта полярная звезда чувствуется в нескольких аршинах от зенита, на северном полюсе, в зените у экватора она исчезает, а за экватором не может быть и видима. Равным образом и солнце в Казани в полдень равноденствия видится приблизительно на половине прямого угла, образуемого линиями вертикальной и горизонтальной, у экватора в зените, а у полюсов – почти у горизонта. Вот с палубы корабля видится, что солнце взошло; но это обман: оно еще за горизонтом и по прямой линии видимо быть не может, – а вечером хотя и видится, что солнце еще не потонуло в море, но и это опять обман: уже несколько минут тому назад оно потонуло. Луна, или лучше – атмосфера насчет времени восхождения и захождения луны – обманывает также, как и видимость солнца. А со звездами она поступает еще хуже, не дозволяя им будто бы, как видится глазу, доходить и до горизонта, тогда как они доходят, но только у горизонта бывают слабо или вовсе не видны от густоты атмосферы и слабости световых лучей. В небесном же звездном времени и отношении его к звездным пространствам, эта чувствуемая разность времени и места со временем и пространством действительными ведет к большим результатам в отношении даже к ближайшим светилам: луне и солнцу; в отношении же к дальнейшим, неподвижным звездам, ведет к обману едва вообразимому по своим размерам, но тем не менее, однако же, несомненному. Так-как свету нужно время для прохождения известного пространства, между тем как чувствуется будто бы он распространяется мгновенно, – то вот это туманное пятно светит моему глазу, точно так же, как светят и солнце, и луна теперь, но это опять обман: от луны этот светлый луч отделился, положим, теперь, от солнца несколько минут назад, а от туманного пятна несколько тысяч лет тому назад. Вот эта неподвижная звезда, загоревшись ярким светом, потухла, – полагают, – от великой катастрофы, от возгорания на ней водорода. Случилось это, по-видимому, сегодня; но и здесь обман и притом громадный: свет от этой звездочки доходит до земли в 3000 лет; звезда эта потухла 3000 лет тому назад, и, потухши, светила человеческому глазу целых 3000 лет! Из этих. мириад одновременно теперь светящих звезд многие тысячи, без сомнения, уже целые тысячи лет назад потухли; вместо них другие тысячи загорались на доступном земному зрителю расстоянии, но для нашего глаза еще не горят и не будут гореть еще тысячи лет, потому что от них свет доходит до земли в тысячи лет и пока еще не дошел! Итак, глаз видит то, что не существует, a то, что существует, не видит. Если при этом взять безмерно разные расстояния небесных светил от земли, то настоящий чувственный вид звездного неба есть невообразимый обман, в каждом своем пункте, в соотношении каждой звезды к каждой другой относительно мест и времени. Что было и исчезло, или переместилось в каждую из минут, составляющих целые тысячелетия, то наше чувство пригвоздило в определенный занимаемый будто бы и до настоящего времени пункт пространства и в один будто бы настоящий момент времени! Но спустимся опять, из этой превыспренней сферы хаотического обмана, вниз, в атмосферу. Здесь, в атмосфере только и видим, что эти громады облаков, такие грозные массивные твердыни; но это обман: это туман, улетучивающийся по мере нашего к нему приближения. Больше в атмосфере мы не видим ничего; сама она, для нашего зрения, нечто не существующее до самой поверхности земли. Нам кажется, будто мы видим предметы в атмосфере; а не атмосферу, но это также обман: атмосфера не только существует, но и есть грубо материальное тело, способное механически производить те ужасные сокрушительные действия, какие мы видим в бурях, вихрях и ураганах; во всякое же вообще время она обнаруживает страшное давление на все находящиеся на земле предметы. И все небесные цвета суть цвета атмосферы, так-как она преломляет и разлагает солнечные лучи, наравне со всеми прозрачными телами, водою, стеклом и т.п. Но, что всего поразительнее, атмосфера есть тело, переполненное неизмеримыми массами воды и землистых веществ, неисчислимыми мирами растительных и животных спор, целыми родами летучих растений и инфузорий. Вот глаз опять видит и признает за действительно существующее безмерное разнообразие цветов, представляемых безмерным разнообразием предметов; новый грубейший обман: предметы, быть может и существуют, но не для глаза, – а что для глаза в них существует, т. е. цвета, то в них не существует, то есть атрибут солнечного света, только отражаемого, так сказать -отталкиваемого прочь от себя предметами. На поверхности земли все так, по-видимому, мирно, спокойно, довольно неподвижно, – опять обман невообразимый. В этих так называемых твердых, по-видимому, наиболее неподвижных в своем составе, телах, в каждый момент времени, мириады частиц твердых, жидких и газообразных механически и химически разлагаются, смешиваются, улетучиваются, поступают вновь; в жидких и газообразных телах, при общей их текучести, частные смешения и разложения совершаются еще с большей и совершенно невообразимой быстротой и повсюдностью. Эта гладкая неподвижная поверхность моря,-эта обозреваемая глазом вдаль и вширь волнующаяся даль суши, то зеленая от общего колорита зелени, то желтая от массы солнечных лучей, отражающихся на песке или на созревшей ниве, то тускло-серая суглинисто-черноземная, – эта сумрачная глубь недр земных, освещаемая, большей частью, искусственными светильниками, изредка у поверхности земли или в выносимых на свет божий своих частях освещаемая солнечным светом, – та, и другая, и третья, во всяком случае, довольно однообразная, – какое закрывает она от глаз невообразимое количество всяких механических изменений, химических процессов, органических рождений и смертей, возрастаний и разложений! Вот эта морская поверхность издает по ночам сильный сплошной свет: это мириады инфузорий, из которых ни одной нельзя видеть простым глазом. Вот белая меловая гора: это не что иное, как мириады панцирей мириад инфузорий, некогда живших, которые и под микроскопом различаются плохо. Вот листья этих растений покрылись красноватым отблеском: – это, мириады живых сплошною массой залегших микроскопических паразитов! На каком-нибудь едва заметном для глаза паразите свои паразиты, едва заметные для микроскопа, а на тех свои паразиты весьма даже заметные для сильного микроскопа и так дальше, без конца, и целые миры этих существ со своей весьма сложной организацией, со своим размножением, развитием, моментальной жизнью, исчезновением и все это простой невооруженный глаз давно уже, на пределе еще весьма крупных сравнительно существ, перестал видеть; все это для него гладь и небытие, как небытие начинается для него и с того предела крайней, весьма не глубокой, сравнительно с длиною земного радиуса, глубины, до которой человек успел врыться в землю. Там для глаза преисподний аид, не имеющий и теней блуждающих. Возникая оттуда вверх опять, мы видим, что земля стоит спокойно и неподвижно, а небесная сфера совершает вокруг нее свое суточное вращение и совершает так медленно, что это вращение едва едва может быть замечено в течение целых часов, по медленному перемещению светил в отношении к неподвижным пунктам на земле, причем все части небесной сферы хранят между собою вековечно пропорциональное и почти неподвижное положение; все это обман невообразимо грубый, так-как земля беспрерывно движется и, качаясь окружностью по меридиану взад и вперед и, в то же время, вращаясь на своей оси, она бежит вперед всею своею массою, со скоростью десятков верст в секунду, совершая годичное свое течение вокруг солнца, в то же время, со скоростью еще не измеренной и неизмеримой, бежит вслед за солнцем, как луна вслед за землею, вокруг другого неведомого средоточного светила, или просто вокруг центрального для самого солнца пункта небесного равновесия, – вслед за этим центром, быть может, опять бежит около другого массивнейшего или могущественнейшего без массы центра небесного тяготения и т.д. И все это, все эти до единого небесные тела несутся и несутся со скоростью буквально не вообразимой, действительно даже немыслимой, не только что не чувствуемой, но тем не менее, несомненно действительной, так что для человеческого глаза нигде во вселенной нет пункта стояния. Если же глаз такие пункты указывает, то обманывает!... И счастье наше, что обманывает, что глаз чувствует то, чего нет, и не чувствует того, что есть. Иначе у человека закружилась бы голова от этого всеобщего, повсюдного, всестороннего, неудержимого движения, как кружится на увлекаемом быстрыми полетом аэростате...

Счастливее ли в своей области ухо? – Область чувства слуха простирается от уха человеческого, как центра, до сферической окружности, заканчиваемой высотою разряжения электричества в громовых тучах и разрыва аэролитов, а также высотою поднятия аэростатов и незначительной высотой над ними, с которой могут быть слышны на аэростатах редкие звуки, происходящие в высших слоях атмосферы, которыми может быть только треск разрывающихся аэролитов. В этой звуковой сфере фикции ощущений весьма аналогичны с фикциями ощущений зрения. Во-первых, в слуховой правильно геометрической сфере два центра, два слуховых органа у одного и того же человека. Если звуки в слухе человека не двоятся, то причина этому не в двух его ушах, а наоборот, не смотря на два его уха, в единстве центрального чувствилища, в мозге. Тем не менее, бывает, что звуки двоятся в ушах, при разности одного уха от другого в чувствительности, что случается весьма часто, – а также при редкой, но возможной, разности самого значения звуков для каждого из ушей одного и того же человека. Вся совокупность звуков, почти без исключения, происходит на деле не так, как отражается в нашем чувстве, – не в той силе, степени, даже значимости. Вот раздаются, напр., в ушах, в одном или обоих, звуки труб и литавр, тогда как причина всему этому несколько лишних капель крови, беззвучно приливающей к голове. Вот раздается треск, будто бы медведь в лесу ломает сучья чащи; но это мелкое насекомое ворочается, случайно заползши в ухо. Вот раздается выстрел из пушки; но это опять кто-либо заговорил над самым ухом. Не в одинаковой силе звуки чувствуются не только у разных людей, при разной остроте слуха, но и у одного и того же человека, при неодинаковой чувствительности того уха и другого. Мыслимо, хотя и не может быть проверено, по недостатку масштаба для подобной проверки, что один и тот же звук чувствуется разными людьми не в одинаковой значимости, напр., несколько выше или несколько ниже, что может быть ощущаемо и одним человеком, при различной чувствительности одного уха сравнительно с другим, что обнаруживается также и в том факте, что одни и те же звуки одному и тому же человеку кажутся чище и гармоничнее в том состоянии его здоровья, когда его собственный голос чище, сильнее и свободнее, и, наоборот, менее гармоничными и чистыми, когда его собственный голос не чист и горло затруднено, что зависит от связи голосовых нервов со слуховыми. Большей частью также звуки чувствуются не в то же время, когда происходят в природе, так-как дрожащей волне воздуха нужно известное время, чтобы пройти известное пространство и достигнуть слуха, и не в том соотношении звуков, как устанавливается оно в природе, потому что правильному отражению массы звуков в слухе мешает разность времени, нужного для достижения уха звукам не только ближайшим и дальнейшим, но и сильнейшим и слабейшим, высшим и низшим, мешает разность и разное состояние среды, через которую звук проходит, так-как проводящими звук средами бывают, кроме воздуха, вода, земля, металлы, камень. В свою очередь, воздух может быть чист или наполнен парами и пылью, может быть теплый и холодный, спокойно стоящий или находящийся в движении; а все эти состояния влияют на разность передачи звука, равно как на то же влияют и разные расположения около нашего уха разных отражателей. Вот, напр., последний отчаянный крик утопающего; но вы слышите его лишь тогда, когда человек уже утонул. Вот звук выстрела; но он достигает слуха, пораженного этим выстрелом уже тогда, как тот лишился жизни. Вот молния уже пролетала по комнатам и только после этого уже гром потрясает стены вашего дома. Вот издали долетает до слуха гармония, но не совсем ясная именно по тому, что звуки долетают до слуха смешанными влиянием среды, которую им нужно было проникнуть, чтобы достигнуть уха. Вот страшный вопль в лесу, раздающийся хохотом лешего; но это разносимый лесным эхом голос самой невинной птицы. Наконец, звук есть величайшая из загадок природы и науки, потому что звука в природе нет; там есть только дрожательное, в разные стороны распространяющееся, движение частиц вещества. В безвоздушном пространстве, в верхних слоях атмосферы звук ослабевает или совсем даже исчезает, как и свет: на вершине высоких гор выстрел раздается не слышнее хлопанья в ладоши; под воздушным колоколом, при вытягивании воздуха, звук колокольчика ослабевает, а потом почти совсем исчезает; на аэростатах, чтобы один человек услышал другого, нужно кричать над самым ухом. В известных пределах, царство звука, царство сущего для человеческого слуха оканчивается, оканчивается там, где в действительности, без сомнения, не оканчивается, – а, наоборот, где едва ли не начинаются две великие гармонии природы, одна в малом, а другая в великом: с одной стороны, тот гармонический говор растущей травы, который слышен был вещему уху Одина, который слышен и нашему уху в тихую весеннюю ночь, тогда как днем его не слышно, а с другой стороны, та «божественная гармония небесных сфер», которую слышал Пифагор, гармония не только поэтическая, но и действительно позитивная, так-как земля и мириады других громаднейших небесных тел, рассекая невообразимой быстротой своего полета и громадностью масс, атмосферу, разлитую везде в небесных пространствах, должны производить невообразимую массу дрожательных волн не только в этой атмосфере небесных пространств, но и в собственном составе, подобно летящим бомбам, – та радужно-гармоническая музыка солнечных лучей, которая с восходом солнца слышалась в статей Мемнона, которую могли бы слышать все и везде, если бы люди выучились делать такие же микроскопы для уха, какие изобретены для глаза, – так-как масса солнечных лучей, распространяясь дрожательными волнами с необычайной быстротой, пронизывая атмосферу, приводит в движение и трепетный восторг не только всякую жизнь на земле, но и самую землю, как и другие тела солнечной системы, – та божественная гармония, которую поют, в хвалу Богу, солнце и луна, все звезды и свет, как и все сотворенное, которую слышал вдохновенно-вещим ухом и Давид-пророк. А наше грубо позитивное ухо для этих наиболее таинственных звуков тупо: для него они не существуют.

Сфера чувства осязания, начинаясь поверхностью человеческого тела, оканчивается теми пределами, каких может достигнуть человеческая рука со своими средствами исследования, т.е. оканчивается известной глубиной морского дна и разрытых недр земли, а с другой стороны, известной высотой полета аэростатов. Подобно чувствам зрения и слуха, и это чувство не мало обманывает нас в указании объективных свойств предметов, так-как степени температуры в природе не существуют: там, вместо того, есть только большее или меньшее расширение и сжатие частиц вещества; да и, кроме того, собственно ощущаемое осязанием расширение или сжатие частиц вещества происходит не в прикасающемся к нашему телу предмете, но вследствие этого прикосновения, внутри нашего тела. Другие производимые этим чувством ощущения фигуральности предметов, шероховатости или гладкости, даже упругости и мягкости, будучи разнозначимы у разных людей, очень рано оканчиваются у всех, – так что это чувство отказывается служить человеку там, где чувство вооруженного зрения только что начинает указывать целые микроскопические миры. Так, палец, напр., едва ощущает на гладкой поверхности сырость, которая кишит микроскопическими животными, – рука ощущает только легкое прикосновение разбегающегося, вдыхаемого и выдыхаемого человеком, воздуха, будучи вовсе неспособна найти в нем что-либо осязаемое, тогда как каждый вздох несет опять мириады микроскопических существ; даже вообще тупо чувствуется осязанием материальность и самое бытие воздуха, когда он тих и имеет подходящую к человеческому телу температуру, не говоря уже о бесконечном разнообразии его содержания.

Сфера чувств обоняния и вкуса, начинаясь внутренними оболочками носа и рта, как центральными пунктами, ограничивается теми же крайними пределами, какими ограничивается сфера и осязания. Тогда как в чувствах зрения и слуха преобладает теоретический характер, направленный к решению вопросов, что такое res in se (вещь в существе своем), в этих двух чувствах вкуса и обоняния начинает преобладать характер практический, направленный к решению вопроса, что такое вещь не столько в себе и для себя, сколько для нас; между тем как в чувстве осязания видится равновесие обоих характеров. Но и эти чувства в отношении к решению вопроса: принадлежат ли предметам те свойства, которые им приписываются, обнаруживают свои неудобства в том, что у различных людей они значительно разностепенны и даже разнозначущи. Кроме того, они вводят нас в обольщение тем, что относят к предметам свойства, которые больше, если только неисключительно, суть состояния субъекта, чем свойства объекта, – которые, по крайней мере, единственно и исключительно суть отношения между субъектом и перестающим быть собою объектом, как, например, сладость сахара есть свойство не того сахара, который мы держим в руках, но того химического соединения, которое совершилось на языке, с разрушением почувствованной нервами языка части сахара.

Таким образом, объективность показаний внешнего чувства, основательно и разносторонне разрушаемая рассудочным анализом, который справедливо показывает, что это чувство, большей частью, с предметом непосредственно не соприкасается и что приписываемые им свойства предметам не принадлежат, была бы крайне сомнительна, – если бы деятельность этого чувства не была тесно связана с деятельностью чувства внутреннего физиологического, если бы непререкаемая достоверность показаний этого последнего чувства не переносилась, в некоторой мере, и на первое т.е. внешнее чувство.

Относительно достоверности показаний внутреннего физиологического чувства сомневаться труднее, потому что никаким рассудочным анализом нельзя подвергнуть сомнению принадлежность предметам тех свойств, какие открываются в них этим чувством. Это чувство наиболее непосредственно соприкасается с действующими на него предметами и, нося в себе, главным образом, практический характер, с задачей решать о предмете не столько то что такое он сам в себе, сколько то, как он относится именно к чувству, в самоощущении не ошибается тем более, что действующий на него предмет, в наибольшей части случаев, переставая быть самим собою, сливается с чувствующим субъектом. В отправлениях этого чувства единство законов природы сказывается безусловно принудительными образом, как явление не только субъективное, или более или менее общесубъективное, но непременно объективное. Оно то принудительно становится основанием философской веры, что тем же единством законов природы проникнуты отправления и внешних чувств, во всем человеческом роде, и что вообще вся природа своим бытием и свойствами соответствует отражению ее в человеческом чувстве. Но, в то же время, внутреннее физиологическое чувство дает показания о явлениях, внутри человеческого организма происходящих, тусклые и слитные, так что все возбуждающие его ощущение органические процессы подлежат ему только весьма малой своей долей, узнаются же больше посредством внешних чувств. Сверх того; область этого чувства переполнена таким же неисчислимым количеством бытий и процессов, как и область внешнего чувства: части человеческого организма, то существенно к нему относящиеся, то паразитные в неизмеримом количестве, ежеминутно меняются, вновь поступают, образуются, отлагаются и исчезают; органические, химические и механические процессы, в неуловимом разнообразии, без остановки несутся через тело человека один за другим, один в другом и один вопреки другому, рядом с полетом самого времени; общеорганическое человеческое чувство проносится над ними – нельзя сказать – весьма поверхностно, но весьма обще, не имея способности даже прикоснуться к миллионам внутренних бытий и совершающихся в них изменений, а не то, что раздельно осветить их для сознания. В то же время, при миллионах бытий и процессов в области этого чувства, самые ощущения его, как и прочих чувств, опять мелькают беспрерывной слитной вереницей, причем даже в одном человеке одно индивидуальное ощущение абсолютно не может быть адекватно другому, – а индивидуальное представление о каждом отдельном ощущении еще менее может быть адекватно представляемому, – а тем менее может быть адекватно целому возбуждающему отдельные ощущения процессу, как необъятной сумме отдельных изменений, происходящих в необъятной же сумме отдельных, участвующих в процессе, бытий. Поэтому и внутреннее физиологическое чувство не давало бы нам не только объективного, адекватного неуловимой текучести включенных в наш организм бытий и процессов, но положительно никакого разумного познания, если бы деятельность этого чувства не была органически связана с деятельностью высшего внутреннего, душевного чувства.

Но душевное чувство в своей области находит уже не один особый мир души, а целых три мира: подлежащий внешнему чувству внешний мир, подлежащий внутреннему физиологическому чувству мир органических процессов и частей человеческого тела, наконец, специально подлежащий душевному чувству мир души, с взаимными их, т. е. всех этих трех миров, отношениями и отражением в сознании. Но этого мало. Душевному чувству, и ему одному исключительно, подлежит особый мир чувственного небытия и бытия абсолютного. Область этого чувства, начинаясь от центрального седалища человеческой души, – центральной оси человеческого тела, простираясь далее через внутренность и самый центр, равно как и внешнюю атмосферическую оболочку земного шара, через поверхности, внутренности и центры всех подлежащих и не подлежащих внешнему зрению миров небесного пространства, объемля все неорганические и органические находящиеся на этих мирах существа, с законами и свойствами их бытия, простирается до сферы дальнейших доступных зрению туманных пятен, но не останавливается и здесь, а устремляется в безбрежную даль беспредельности, где чувство допытывается, что такое там, конец ли материального мира, или только берег нового безбрежного океана материальных миров, – есть ли что-либо помимо материального бытия, т.е. есть ли миры чисто духовные, с живыми существами аналогичными нашему духу, проходит ли по всему этому бесконечному разнообразию бытий единство бытия, – царит ли над множественным бытием единое, над изменяющимся неизменное, над ограниченным беспредельное, над условным безусловное. И что именно чувствует это чувство в своей безграничной области? Что чувствует внешней своей стороной, внешним чувством? Заметим, что ощущения внешнего, точно также как и внутреннего чувства, будучи внутренними состояниями чувствующего субъекта, свидетельствуют, все до одного, о том, как объект действует на чувство, а не о том, что он такое как res in se, – что зрение и слух не соприкасаются с самыми предметами, – что осязание, подходя к предмету, по-видимому, ближе некоторых чувств, касаясь его почти непосредственно, определяет тонкости подлежащих ему свойств хуже даже не вооруженного, а не только что вооруженного зрения, – что обоняние и вкус, касаясь предметов непосредственнее прочих чувств, разрушают его механически и химически и ощущают собственно не предмет, а смесь объекта и субъекта, – что свойства, открываемые внешним чувством в объектах, могут быть от объекта отделяемы и оспариваемы, как им не принадлежащие, – что внутреннее органическое чувство дает показания о предметах его области слитные, тусклые и общие, весьма мало проникая в совершающиеся в человеческом организме процессы, весьма мало прикасаясь к находящимся в нем особым бытиям. При всех этих ограничениях, стесняющих возможность получить внешней своей стороной, т. е. внешним чувством, объективную и вообще какую бы то ни было истину, чувство душевное испытывает бесконечное количество отдельных ощущений, соответствующих безмерному количеству отдельных бытий внешнего мира, с беспрерывным их и повсюдным течением, так-как, не стоя ни секунды, луна бежит около земли, а земля, в свою очередь, качаясь на полюсах, вертясь около оси, бежит кругом солнца, – солнце аналогичным образом бежит около своего центра, – неисчислимые мириады видимых и невидимых солнц бегут за своими центрами куда-то в безбрежную даль, без какого бы то ни было пункта стояния в универсе, – точно также, как в этих далеких мирах, и на нашей земле все, равным образом, не стоя ни мгновения, движется; силы земные: магнетизм, теплота, электричество и другие только и знают, что двигаться и двигать; атмосфера во всех своих частях движется; твердые, жидкие и газообразные тела беспрерывно мимо друг друга и внутри друг друга движутся; организация, жизнь потому и есть жизнь, что в мириадах существ, органических частей и процессов происходит разнообразное движение. Везде вне человека головокружащее движение. Но не может ли голова отдохнуть на самом человеке, на человеческом организме? Нет. И здесь тоже головокружащее движение. В дыхании человека, в крови, во всех жидкостях мириады паразитных живых существ, как рыб в море, – мириады органических особей, принадлежащих к строению самого организма, – мириады особых и собственных, и паразитных органических процессов: во всех этих отправлениях бесконечно больше движения, чем сколько можно вообразить. Но нет ли тишины, покоя, отдохновения хотя в глубине человеческого духа? – Нет, и здесь тоже бесконечно пестрое и бесконечно быстрое мелькание ощущений, представлений, образов, понятий, желаний, стремлений, и здесь вечное, бесконечное вращение, и ни секунды стояния! При таком вечном и бесконечно пестром мировращении, при взаимной условности всех частей миробытия и миросозерцания, ни одно индивидуальное явление, как и соответствующее ему отражение его в нашем духе, не может быть абсолютно тожественно с другим; ни одно индивидуальное представление, соответствующее индивидуальному ощущению, по безмерному количеству относящихся к нему в самом исследуемом факте признаков, не может быть адекватно ощущению; предмет несется мимо ощущения и не точно отражается в нем; ощущение пронеслось мимо представления и не точно отразилось в нем; на представлении обосновалось понятие и опять не во всей точности согласно с представлением. Дух человеческий вечно кружится в сфере мелькающих теней, клубящегося тумана, одуряющего чувственного обмана.... О том ли тут спрашивать, так ли все это существует как чувствуется? Не скорее ли о том, существует ли все это, или только исчезает, как спрашивали первые философствующие мыслители, древние греки?! Да остановись же исчезающее, не бегите тени.... Но, увы, все течет, – плакался еще древний мыслитель Гераклит. За что же ухватиться, чтобы сдержать неудержимый бег увлекающей и самого человека и человеческое чувство необъятной вселенной?... За Я. Вот центр моего миросозерцания, если не миробытия. Все течет, но в моем духе все течет мимо моего Я, – говорят, новейшие отражения Гераклита, Фихте, Шеллинг и Гегель. Вот наиболее центральное, тожественное, наиболее само себе равное, наиболее в своем стержне неизменное, наиболее принудительное, для меня лично наиболее объективное, в человечестве наиболее общесубъективное, наиболее безусловно категоричное, наименее терпящее ограничений и исключений, ощущение: это ощущение Я, с первичной завязью концентрирующихся около него ощущений, понятий и суждений: «Я, Я есм Я, Я есм, Я существую, Я мыслю, Я чувствую, Я стою среди вращения всего внутри и вне меня». Вот ощущения, понятия, суждения наименее пререкаемые, наиболее основные, непосредственно безусловные.

От этого центра протянуты, сквозь сумрак мелькающих ощущений и явлений, неподвижные нити в виде прямолинейных радиусов, а поперек их концентрические круги более и более расширяющееся и теряющиеся в безбрежной дали миросозерцания и миробытия. В эти круги, в эти формы мое Я вкладывает текучее, исчезающее миробытие и таким образом, созидает свое, по возможности, неподвижное миросозерцание. Такая основная тенденция ума: противопоставить неподвижность миросозерцания быстротечности бытия – и отразилась в истории развития философствующей мысли, ясно сознанная еще первыми греческими мыслителями, как сознавалась и до ближайших к нам времен Гегеля, как сознается и до наших дней самими позитивистами, которые, вслед за всеми естественниками, силятся уловить, среди бега природы, не иное что, как всеобщие основные законы и нормальные формы бытия.

Но не удаляется ли, в этом случае, ум наш от цели, вместо того, чтобы идти к цели? Да. Эта основная тенденция всех познавательных работ человеческого ума показывает, что он стремится как будто в противоположную сторону от направления мирового бытия: мир бежит, а ум хочет хотя внутри себя его остановить. Тем не менее, однако же, в нашем духе лежит другое основное требование, чтобы наше миросозерцание было, по возможности, точным отображением миробытия. Отсюда-то и истекает требование истины миросозерцания и истины именно объективной, по возможности, адекватной объекту, действительному образу миробытия.

Возможна ли истина адекватная предмету? Достижима ли она? Решению этого вопроса мы должны предпослать разрешение другого, именно: что служит в духе человеческом мерилом истины? – Не иное что, как душевное чувство, чувство истины. Как мерилом объективности основного понятия Я, равно как и наиболее основных непосредственно безусловных, суждений о Я: «Я есм Я, Я есм, Я существую, Я мыслю, Я чувствую» служит не иное что, как непосредственное ощущение моего Я и связи его не только с самим собою в вид предиката: Я есм Я, но и с другими непосредственно ощущаемыми в нем предикатами: Я есм, Я существую, Я чувствую, Я мыслю: – подобным же образом мерилом и всякой другой истины, как субъективной (отношения известного предиката к субъекту), так и объективной (отношения известного предиката к объекту), служит наше же внутреннее душевное чувство. Разница в приложении этого мерила к истинам заключается только в том, что к истинам одного рода мерило чувства истины прилагается более непосредственно, а к другим более посредственно.

Более непосредственно мерило душевного чувства истины прилагается именно к самому чувству, причем определяется отношение данного предмета к чувствующему субъекту, иначе сказать, – к самому чувству. Это область истин субъективных, истин практических, истин того разума, который Кант⁴, а за ним Фихте, называли разумом практическим. Это область истин наиболее непогрешимых, наиболее непосредственных наиболее непререкаемых и принудительно достоверных, – и область, по размерам своим, не только громадная, но беспредельная, проникающая деятельность всех трех чувств души, внутреннего, собственно душевного, внутреннего физиологического и внешнего, область, включающая в себе именно ту сторону деятельности всех трех чувств, которую мы назвали выше стороной практической, которая определяет не то, как предмет есть в себе, но то, как предмет относится к нашему чувству. В решении этой практической задачи принудительно достоверны и непогрешимы все три чувства, не только внутренние: душевное и физиологическое, но и внешнее, – и каждое из этих чувств непогрешимо во всех своих обособленных проявлениях, именно: в проявлениях как чувства собственно душевного, в сознании, совести и в эстетическом вкусе, – так и в проявлениях внутреннего физиологического чувства, проистекающих из органических потребностей – питания, дыхания, движения и других, – и даже чувства внешнего: не только в обонянии и вкусе, но и в осязании и даже в слухе и зрении. Как внутренние органические обособленные чувства и ближайшие к ним, по сродству, чувства внешние: вкус и обоняние, непогрешимы в решении вопроси, как подлежащие им объекты на них действуют, в определении свойств этого действования, что именно такой-то предмет производить ощущение сладкого, другой ощущение запаха розового, третий, четвертый и пятый разнообразные ощущения утоления голода, жажды и т.д., подобным же образом в решении этого практического вопроса непогрешимы и осязание, и слух, и зрение, и именно в определении подлежащих качеств действования на них подлежащих им предметов. Так: напр., и осязание непогрешимо в определении подлежащих ему качеств предметов: шероховатости, известной фигуральности и т. д., и слух в определении качеств звука, музыкальности или трескучести, известной тонкости или грубости, – известной высоты или низости звука и т.д., и зрение в определении цветов, а по цветам, – фигуральности предметов, прозрачности, плотности, качеств поверхности предметов и т.д. Подобным же образом обособленные отрасли и внутреннейшего душевного чувства, не только эстетический вкус и совесть, но и сознание, непогрешимы в определении тех качеств, какими подлежащие предметы, вне ли, или внутри чувствующего субъекта находящиеся, производят подлежащие ощущения, именно в определении того, что, напр., известный объект производит в эстетическом вкусе ощущение восхитительного, в совести – такое или другое ощущение доброго, достойного, праведного, – в сознании – такое или другое ощущение такой, или другой являемости предмета в сознании. Одним словом, в определении практических свойств, какими предметы относятся к нашему чувству, принудительно обязательное мерило истины есть чувство, – и для каждого отдельного субъекта его личное чувство, – для целого общества одинаково культированных людей одинаковое у них общесубъективное чувство, – для всего человечества общесубъективное, общечеловеческое чувство. Но так-как, при разностепенности во всем человечестве разных чувств до безусловной тождественности того или другого чувства у всех людей добираться трудно, – то, в таком случае, общеобязательным показанием должно быть признано обще-принудительное ощущение лучшей, более нормальной и культированной части человечества, у которой известные чувства находятся на высшей степени нормального развития, что обыкновенно, большей частью, и признается за общеобязательное не только в сфере деятельности душевного внутреннего чувства, напр., в признании общеобязательности законов и форм мышления, высших норм или идей истинного, доброго и прекрасного, – но и в сфере чувства внутреннего органического, напр., в признании большей питательности животных питательных веществ сравнительно с растительными, что лучше чувствуется утонченными желудками, или в признании большей годности для дыхания воздуха чуждого животных испарений, сравнительно с воздухом нечистым, что опять также лучше чувствуется тонкими нервами, – и даже в сфере деятельности так называемого внешнего чувства, напр., в признании видимости предметов; слышимости звуков, обоняемости запахов, которые могут быть чувствуемы только изощренным, близким к нормальному животному, чувством людей наиболее близких к природе, – в признании видимости тонких оттенков в сочетании фигур и цветов, слышимости тонких качеств отдельных звуков и сочетаний их, – в ощутимости тонких вкусов и запахов, – в осязаемости малейших заметных шероховатостей на наиболее гладких поверхностях, какие могут быть ощущаемы только утонченными высшей культурой нервами, – в признании видимости предметов и слышимости звуков, которые видятся и слышатся экзальтированному, особенным образом возбужденному чувству сомнамбул, вещих людей, даже иногда и самых обыкновенных здоровых людей в особом настроении и напряжении чувствительности, когда видимое и слышимое такими людьми подтверждается несомненными свидетельствами, – наконец, в признании видимости предметов и слышимости звуков, которые ощутительны зрению и слуху только при содействии усиленных искусственных средств с помощью зрительных и слуховых инструментов. И, обратно, если за общеобязательную истину признается ощущаемое лучшей, более нормальной и образованной частью человечества в области действий даже внешнего чувства, – то самая справедливая аналогия требует признать за общеобязательную истину и то, что чувствуется лучшего, более нормальной и по человечески образованной частью человечества и в специальной сфере действий высшего душевного чувства, в признании свойств истинного, доброго и прекрасного, открываемых в предметах высшим вкусом, совестью и сознанием. Принудительная обязательность практических истин проистекает из сущности их практического характера, по которому чувство, не определяя ни того, что такое объект, как res in se, ни даже того, что такое субъект, как res in se, определяет только взаимное отношение субъекта и объекта. Одно это отношение между субъектом и объектом: идею, идеальное Гегель и считал сколько истинным, столько же и реальным, тогда как Шеллинг утверждал, что истинное в субъекте должно быть истинно и в объекте, по абсолютному тожеству обеих этих реальностей, субъекта и объекта, во всем реальном и идеальном, – тогда как напротив того, Фихте утверждал, что мы не можем знать и не знаем никакого объекта, который потому для нас и не существует, как по тому же самому не существует и объективная теоретическая истина, что потому-то именно для нас существует только истина практическая, субъективная, так-как несомненно существует только субъект, – Я со своими атрибутами; тогда как Кант учил, что практическая истина истинна для нас только в постулате, в реальном же бытии она, быть может и не истинна, так-как не может быть проверена чувственным (разумеется – низшим) опытом, – истинна же только теоретическая истина, не субъективная и тем более не объективная, но представляющая химическое соединение непременно двух факторов: чувственных восприятий и прирожденных рассудочных форм мышления; тогда как позитивисты, очевидно, гонятся за объективной истиной, хотя и своеобразно понимают ее, считая всякую настоящую истину продуктом здравого опыта и признавая философским излишеством допытываться, почему, на каком метафизическом основании объективная опытная истина признается за такую истину. В этом, как показывает предшествующей анализ, позитивисты, очевидно, сильно заблуждаются: опытное чувственное далеко не всегда истинно.

Итак, возможна ли объективная истина? – Вопрос этот выяснится, когда выясним себе другой вопрос: в чем заключается существенное отличие объективной истины от субъективной, – разница, существующая в факте, а не основанная только на игре школьных понятий и терминов? Мы стоим на том, что достижимая для человека объективная истина есть та же субъективная истина, только более или менее общесубъективная, – что она измеряется и принимается за истину тем же последним мерилом, – внутренним нашим душевным чувством истины, как и субъективная истина, с той только разницей, что к субъективным истинам это мерило прилагается более непосредственно, а к объективным, и то не ко всем, а только некоторым, более посредственно, – что истины из области так называемого теоретического разума, в конце концов, суть истины из области разума практического, – что основательное, правильное отношение известного предиката к объекту, требуемое объективной истиной, есть, в конце концов, отношение того же предиката к действованию объекта на субъект, иначе сказать, – к чувству субъекта, причем истина теряет искомый теоретически и приобретает чисто практически характер. Если же получает она и теоретический характер, то не иначе, как в практическом, в ближайшем возможно непосредственном отношении предмета к чувству субъекта, – что помимо этого чисто субъективного ощущения возможно непосредственного отношения субъекта к объекту нет другой истины, как доказали Фихте и Гегель, – или лучше, истая, существенная истина чувствуется всегда впереди, но в настоящем состоянии человека она недостижима, как учил Платон и как учит Божественное Откровение. Представим позитивные доказательства тому, что именно всякая объективная истина, в конце концов, есть субъективная, и, наоборот, общесубъективная истина есть объективная, что, одними словом, – безусловно непререкаемое и единственное мерило истины есть чувство человека, но чувство не внешнее, а именно внутреннее, которого само внешнее чувство составляет как доказано, только внешнюю, а вовсе не коренную, центральную часть. Так: 1) из отраслей специального душевного чувства, эстетический вкус говорит, что весеннее утро прекрасно, – совесть говорит, что акт спасения утопающего сторонним человеком, с риском для собственной жизни, есть поступок хороший. В этих показаниях мое чувство свидетельствует о собственных благоприятных, удовлетворяющих его состояниях; – эти показания для моего сознания суть, конечно, истины субъективные, но, в то же время и по тому же самому, и объективные, так-как я сам не могу, в данную минуту, сознавать эти предметы такими и не такими. Эти же самые показания, сделанные чувствами другого, третьего и четвертого человека, становятся истинами общесубъективными, а в тоже время, в силу того же признания, и непререкаемо объективными, – конечно, объективными только в том, а не ином смысле, что данный предмет имеет свойство, в данных тождественных обстоятельствах, производит возможно-тожественное ощущение на общечеловеческое чувство. 2) Об отношении чувства внутреннего органического к признанию истины, по возможности, общесубъективной объективною должно сказать то же, что сказано о чувстве специально душевном. 3) Переходя к анализу внешнего чувства его отношений к другим чувствам и, частнее, к анализу тех случаев, когда субъективная истина не признается объективной, здесь усматриваем мы три рода случайностей: – А) когда свидетельство одного чувства поверяется и поправляется тем же самыми чувством, тщательнее, непосредственнее приложенными к объекту, – Б) когда свидетельство одного чувства поверяется свидетельством другого чувства, также непосредственнее приложенного к объекту, – В) наконец, когда свидетельство чувства одного субъекта поверяется свидетельством чувств других субъектов. Так, в первом роде случаев, при проверке одного чувства более тщательным непосредственным приложением того же самого чувства, прикладывая, напр., обоняние к розе, я получаю ощущение известного запаха; завтра, послезавтра – то же, но на четвертый день получаю ощущение отсутствия этого запаха, положим – от расстройства обоняния, на пятый – присутствие запаха и т.д.; – из многих случаев узнаю, что отсутствие известного запаха в розе есть мое фальшивое или не точное, не здоровое ощущение, откуда получаю субъективное убеждение в свойстве розы производить известное ощущение на мое нормально действующее чувство, – а отсюда принудительно получаю веру и в объективную принадлежность розе этого свойства. Подобным же образом сами собою поверяются ощущения и чувств вкуса, осязания, слуха и зрения. Но почему подвергается преимущественному сомнению объективность свойств, открываемых именно чувствами слуха и зрения? – Прежде всего, по более тщательному, всестороннее приложенному к объектам, ощущению тех же чувств. Так, например, слух говорить, что дрожащий от ударов колокольчик звенит; но слух же свидетельствует, что тот же колокольчики, поставленный под воздушный колокол или поднятый на аэростате в разреженную атмосферу, дрожа от ударов по-прежнему, перестает звучать, потому что ухо не воспринимает его дрожания в волнах дрожащего воздуха. Отсюда заключение, что колокольчик, звуча, дрожит, но не всегда, дрожа, звучит... Зрение говорит, что известное дерево зелено; но тоже зрение говорит, что в пасмурный день дерево выглядывает тусклее, при ночном свете кажется таким, при ночном лунном – другим, а при освещении темноты огненными светильниками еще иным, в высших же слоях атмосферы, где исчезает солнечный свет, тускнеет и еще особым образом, – откуда проистекает субъективное убеждение в том, что первичный источник цвета заключается не в нем самом, не в дереве, а в том или другом самосветящем теле, свет которого известным образом в дереве преломлен, разложен и отражен. Во втором роде случаев, при проверке одного чувства другим, не касаясь слишком известных обыденных обманов чувств, проверяемых одно другим, – более общие явления, напр., то, что в ощущениях слуховых принадлежность звучащим предметам, напр., струн, собственно движения, а не самого звука, проверяется чувством зрения, – что точно так же чувством зрения исправляются неточные показания чувства осязания, напр., в вопросе о гладкости или шероховатости предметов, даже о бытии предметов, напр., инфузорий, – что, в свою очередь, осязание, кроме бесчисленного множества обыденных случаев, помогает зрению в бесчисленных тоже случаях миражей, в определении плотности предметов и даже бытия их, напр., в случаях галлюцинаций, – все эти явления показывают, что, в бесчисленных случаях, одно и то же объективное явление, подлежа ощущению разных чувств, к одному из чувств может быть приложено непосредственнее, чем к другому, причем наше внутреннейшее чувство истины склоняется более верить чувству, более непосредственному, чем менее близкому к предмету, например, в явлениях миражей верить больше чувству осязания, а в явлениях микроскопического мира, напротив того, более чувству зрения. Третий род случаев, при проверке свидетельства чувств одного человека свидетельством чувств других людей, когда первый перестает считать свое субъективное убеждение за объективное, на основании субъективных же убеждений других людей, слишком известен. Но следует заметить, при этом, что и здесь человек перестает считать свое субъективное убеждение за объективное не иначе, как уверившись собственным же чувством, по сравнению условий правильного его действования с данным случаем, в ненормальности его действования в этом случае, т.е. опять же путем субъективным. Если же в субъективных состояниях собственного чувства он не находит никакого основания для признания известных свойств в предмете, то эти свойства навсегда останутся недоступны его сознанию. Так человек ослепший верит относительно видимости предметов не своему ощущению, но ощущению зрячих людей, потому что собственное зрение, некогда здоровое, теперь у него уже не действует; но люди слепые, глухонемые, от рождения лишенные обоняния, бессильны даже при усилиях сознания исправить свое убеждение относительно свойств предметов, которые их собственному ощущению никогда не были доступны. Те же три случая проверки чувств, через более тщательное непосредственное приложение одного чувства другим, через проверку чувств одного человека чувствами других людей, имеют место в деятельности чувств не только внешнего, но и внутреннего, внутреннего не только физиологического, но и душевного. При этом скептический ум на всем пространстве истории человеческого развития, обнаруживал слабость проверять высшие чувства низшими. Ошибка капитальная, указывающая нужду предосторожностей, чтобы относительно высших чувств строгий смысл поступал со справедливостью аналогичной отношениям его к чувствам низшим: именно а) чтобы более тщательное и непосредственное приложение одного и того же душевного чувства было именно таким, именно более тщательным и более непосредственным, имея в виду аналогию, что, напр., глаз не будет непосредственнее приложен к подлежащему предмету, если предмет далее известной линии будет придвинут к глазу или удален, затемнен, или фальшиво освещен, или же отцвечен; так и душевное чувство может быть фальшиво направлено, поставлено и освещено; б) чтобы одно чувство проверялось другим относительно свойств, которые подлежат этому последнему подлежат более, чем первому, имея в виду аналогию, что, напр., слухом нельзя определять питательность известного предмета, или изящество картины; точно также несправедливо проверять предметы и свойства, подлежащие душевному чувству, чувством внешним; в) чтобы чувства одного человека проверялись чувствами других людей нормальнее развитых и культированных, – имея в виду аналогию, что тонкие свойства предметов не существуют даже для внешних чувств загрубелых людей, напр., известные сочетания цветов, форм и звуков, известные тонкие вкусы и запахи, известная нежность поверхностей, объективное существование которых, однако же, невозможно отрицать; точно так же возвышеннейшие и тончайшие душенные ощущения не всегда бывают доступны чувствам людей диких, огрубелых, оземленившихся, погрязших в грубой чувственности... Во всяком случае ясно, что признание истины за объективную основывается на субъективном признании того, что известному предмету принадлежит свойство, в известных условиях, известным образом действовать на чувство субъекта, – на субъективном признании известного отношения объекта к субъекту, всякое признание чего-либо за истину есть известное чувствование или, что то же, известное состояние моего Я, принудительно действующее на мое убеждение; усвоение известного предиката объекту есть не иное что, как усвоение того же предиката чувствующему субъекту. Например, ощущение и, вследствие того, усвоение известного состояния бледного света самому дальнему из туманных пятен есть ощущение известного состояния зрительных нервов в глазу, чувствующих нервов в мозгу, воспринимающей силы в сознании. Но не уместно ли здесь различение, что объект есть деятельная, а субъект пассивная причина известного ощущения? Нет, и то излишне, так-как всякое, самое грубое, ощущение есть продукт смешения двух факторов, известных свойств объекта и субъекта. Как известное ощущение обоняния или вкуса, с одной стороны, есть продукт смеси из частиц и свойств объекта, а с другой – известных соков и свойств чувствующих нервов в субъекте, так и ощущение света есть продукт смеси из дрожания световой волны и аналогичного дрожания зрительного нерва, – и ощущение слуха есть смесь из дрожания звучащей воздушной волны и аналогичного дрожания слухового нерва, – ощущение осязания есть продукт взаимного дрожательного задевания осязательных нервных сосков и выпуклостей материальных поверхностей, – равно как и все прочая ощущения. Одним словом, все свойства объектов суть состояния субъекта, во всех производимых объектами, ощущениях, субъект чувствует самого себя. В абсолютном широком смысле, без чувствующего субъекта нет в объекте никаких свойств, без зрительного нерва, нет ни цветов, ни света, без слухового нерва нет звуков, без осязательных нервов нет ни твердого, ни жидкого, ни газообразного, нет ни гладкого, ни шероховатого, – нет ни теплого, ни холодного; без нервов обоняния и вкуса нет ни вкусов, ни запахов; без внутренних органических чувств нет подлежащих им свойств в предметах; без чувств душевных, без сознания ограниченного ли то, или абсолютного нет ни цели, ни гармонии, ни смысла во вселенной. Если бы было поспешностью здесь сказать, что без разума нет бытия, то совершенно уместно и справедливо сказать, как говорили древние греки, как учили отцы Церкви, что без νοῦς-а, без λόγος-а нет κόσμος-а. Как душа есть душа человеческого тела, так человек, разумное существо, есть, в известном относительном смысле, душа мира и мир есть тело человека, тесно органически связанная с ним его оболочка. Как всякий предмет природы есть продукт взаимодействия всех сил природы, – так еще тем более человек: человек есть центральный фокус отражения всех сил природы. Как самосознание нашего Я есть центральный фокус всех чувств, всех изменений сознания, так и человеческое разумное сознание – есть самоощущение мира. Я есть центральный фокус всего отражающегося в центральном чувствующем мозгу; мозг есть центральный фокус всего отражающегося в целой системе нервов, распространенной от центральной оси до поверхности человеческого тела. Система нервов, распространенных по поверхности человеческого тела, есть центральное чувствилище всей жизненности, разлитой на поверхности земного шара, до крайних слоев земной атмосферы. Между шаро-и-стекло-видной атмосферой и человеческим глазом есть близкая аналогия: как в том, так и в другой лучи света, чтобы быть видимыми, должны преломиться и отразиться; – как без глаза, так и без атмосферы нет света, и свет мы чувствуем сперва через посредство атмосферы, а потом через посредство глаза. Далее шаровидная поверхность земного шара есть центральное чувствилище всех жизненных вещей, какие только вместе со светом доходят до земли, от самых крайних туманных пятен; проведенная нами по отдаленнейшим видимым туманным пятнам сфера есть центральное чувствилище всех материальных жизненных влияний, разлитых в мировой безграничности. Одним словом, мое Я есть центральный фокус миросозерцания: Я созерцаю мир в самом себе. Все это и сознавалось философами искони. В личном человеческом Я видели центральный фокус миросозерцания, высшее отображение всех сил природы, микрокосм, совершеннейший образ абсолютного, все великие мыслители, от Платона и до Фихте, Шеллинга и Гегеля, что, в известном смысле, не противно и Божественному́ Откровению.

Какими же, спрашивается, приемами и способами человек строит свое неподвижное миросозерцание, среди абсолютной движимости во вселенной? Как он устанавливает неподвижность умственного мира, среди подвижности мира объективного и, в то же время, достигает, если только достигает, сходства одного с другим? Или, несмотря на принудительное влечение его чувства верит в совпадение субъективного убеждения с объективным бытием, ум человеческий находится в безвыходном самообольщении и объективная истина ему абсолютно недоступна? Нет, объективная истина доступна. Но, чтобы яснее представить это употребим здесь сравнение, хотя не совсем эстетическое, но не негодное к объяснению кое-чего. Побуждаемый влечением своей природы, паук концентрическими кругами растягивает, изнутри себя самого, свою паутину, для ловли мух, и, поймав муху, съедает ее не всю, потому, что не может и не хочет, так-как не нуждается в этом, а высасывает из нее только самую суть, нужную для поддержания его собственной жизни. Побуждаемый внутренними потребностями своей природы, человек от своего Я, как неподвижного центра, изнутри самого себя, во все стороны, в беспредельную даль пространства и времени, бесконечности и вечности, протягивает, для ловли истины, умственные нити, которые, на основании прирожденных его уму законов и форм мышления, он ткет из основных категорий рассудка. В эту беспредельную, всестороннюю, умственную сеть несутся искомые предметы, бесконечной вереницей. Это беспрерывный ряд впечатлений человеческого чувства, получаемых от мира как внешнего, так и внутреннего, эмпирического – органического и душевного. И нами выше раскрыто, и в философии принято, что в эмпирическом мире все течет и движется, все бежит и исчезает. Эмпирический мир – это необозримое множество вещей и явлений, ощущений и восприятий, ежеминутно происходящих, непрестанно изменяющихся и то исчезающих, то убегающих от нашего чувства, чтобы снова и в новом виде поразить его в другое время. Уловить мир в его беге, в его изменчивости, в его неуловимом разнообразии, ум не может. А чтобы в непрестанной текучести предметов схватить и удержать в сознании хоть что-либо, ум должен поступать так, как поступает живописец, т.е. должен брать каждый предмет или его свойство – 1) в то самое мгновение, когда усмотрен объект, потому что в другое мгновение чувству пришлось бы найти его иным, – 2) в том самом месте, где усмотрен объект, потому что в другом месте чувство нашло бы его в других отношениях и с изменившимися в целом признаками, – и 3) в том самом образе, в каком усмотрен объект, потому что объект, изменивший свою форму, в отношении к чувству, есть уже иной объект. Таким образом, уже в этом первичном акте умственной обработки, выхваченный из эмпирического мира объект является уже иным, чем был в объективном бытии, – является как бы мухою без свободы и движения, со спутанными умственной паутиной рассудочных категорий крыльями, начинает подвергаться рассудочной абстракции, – начинает умирать, переставая быть живым. Рассудочная абстракция живых неделимых объектов есть отвлечение жизни. И тем более объекты удаляются от жизни, от живых, в эмпирическом мире являющихся индивидуальных типов, чем более обобщаются в мышлении. Но в рассудочной обработке понятий, построение даже наиболее конкретного, наиболее индивидуального понятия, есть уже абстракция, исключение из умопредставляемого объекта бесчисленного количества свойств и принадлежностей эмпирического объекта. Возьмем наиболее конкретное понятие – определенного человека, напр., Зефирова. Это понятие есть уже обобщенная схема, так-как в нем, – будь оно основано даже на самом близком знакомстве с предметом и обнимай собою даже наиболее полное и всестороннее содержание предметных признаков, – во всяком случае, будут только некоторые, хотя и весьма многие, признаки предмета, но не все. А что они будут не все – это произойдет от того, что 1) ограниченный человеческий ум абсолютно бессилен обнять все признаки индивидуума, так-как это доступно только уму абсолютному, потому что количество признаков во всяком индивидуальном предмете беспредельно, и постигнуть Зефирова во всех его признаках – это значило бы не только проникнуть умственным зрением каждый атом его телесного состава и каждый изгиб его души, но схватить всеведением все изменения составляющих его элементов, на пространстве целой вечности, – от того далее, что 2) человеческий ум, не имея силы, по ограниченности своей, и не хочет, не чувствует нужды обнимать индивидуальный предмет, абсолютно во всех его проявлениях, – например, относительно данного индивидуальная предмета не чувствует потребности изучать этого человека, Зефирова, в каждом атоме, в каждой черте его существа, например, в составе только что выдохнутого им воздуха, который секунду тому назад вращался в крови его, принадлежал к его существу, но силится узнать в нем только существенное. Это существенное в индивидуальном предмете будет не общее только, хотя общее, видовое и родовое, в отношении к индивидууму, непременно будет и существенным, но и частное, характерное, отличающее именно этот предмет, напр., этого Зефирова, от всех других однородных предметов, – хотя самые частности его непременно должны быть больше или меньше обобщены, скомпонованы в один определенный характерный образ, напр., известные более выдающиеся черты лица, звук голоса, склад ума и характера и т.п. Таким образом, – в строении одного этого понятия мы исключили уже бесчисленное множество частнейших жизненных признаков объекта, как для нас необъятное и непосредственно ненужное, а оставили в понятии только определенное количество признаков обобщенных, общих и частных, – только существенное. Здесь само собою очевидно, как выше было замечено, что это понятие, как и все самые конкретные и неделимые понятия, не адекватно предмету, как субъективная абстракция. Но чем выше обобщение предметов, тем опустошительнее должна быть абстракция. В понятии – Зефиров, объем понятия заключается в одном индивидууме, а содержание признаков огромно; в понятии видовом – студент XV (по счету, от начала Академии) курса Казанской Духовной Академии – объем понятия 20-ть индивидуумов, а содержание общих признаков будет уже меньше; в понятии – студент Казанской Духовной Академии – объем дойдет до нескольких сот индивидуумов, а содержание общих признаков еще сократится; в понятии – студент – обратно-пропорциональная разность между объемом и содержанием раздвинется еще больше; в понятии – образованный молодой человек, затем – молодой человек – еще больше; в понятии – человек, объем будет состоять из биллионов единиц, а количество признаков, еще весьма великое, еще более сократится; в понятиях – органическое существо, земное существо, материальное существо, реальное существо, а не идеальное, объем будет расширяться до неисчислимости, а содержание будет стесняться до крайней ограниченности, так-как, напр., понятие – существо реальное, а не идеальное, в объеме будет содержать всю без численность существ реальных, а в содержании только – существующий реально, а не идеально, и только, – больше этих трех или двух признаков, или даже одного положительного признака: существа реального, найти здесь ничего нельзя, значит, понятие не дает о своем предмете почти никакого понятия, не приписывает объекту никакого предиката, а разве только повторяет в определяющем предикате значение самого подлежащего, самого объекта. А самое высшее общее понятие бытия, бытия, ни реального, ни идеального, при абсолютно безграничном объеме, не заключает уже ни одного положительного признака или, точнее, заключает один только положительный признак – бытие есть бытие, – который уничтожается в понятии равнозначущим отрицательным признаком, так-как бытие есть и небытие, потому что и небытие (в идеальном смысле) есть, в свою очередь, бытие.

Вот значение самой строгой, самой правильной, самой логической рассудочной работы! Вот что стоить в конце строжайшего позитивного метода, самого правильного восхождения, по лестнице индукции, до высшего понятия бытия! Там ничтожество, там смерть, там бездна не-бытия и лжи, чисто субъективной фикции, абсолютного отсутствия какой бы то ни было объективности, сходства миросозерцания полного смерти и ничтожества с миробытием полным жизни и жизней!

Здесь то, в этой прирожденности естественной лживости самому правильному, строго-логическому, мышлению лежит тот краеугольный камень претыкания и соблазна, о который претыкались и разбивались в прах, до абсолютного скептицизма, самые крепкие умы, со времен Аристотеля и даже раньше Аристотеля, до наших дней. В самой строгой логике гордого холодного рассудка нет истины! Разум кичит, любы созидает. Бог любы есть. Не любяй Бога, не позна Бога истины.... Нет в такой логике истины не только объективной, но и субъективной, от которой в системе Гегеля с отвращением отвернулись все умы, как от чего-то сатанински гордого и холодного, адски-лживого и пустого, мертвого и всемертвящего.... На этом камне столкнулись Аристотель с Платоном, средневековые номиналисты с реалистами, материалисты конца XVIII века с идеалистами начала XIX века, как и ныне сталкиваются позитивисты последних дней с метафизиками всех веков.

Было бы, конечно, нескромностью, да и поздно, мирить Аристотеля с Платоном, равно-как не менее бесплодной и неуместной была бы попытка помирить и номиналистов с реалистами средних веков. Тем не менее, однако же, с позитивной точки зрения новейшей науки, можно усматривать пункт соприкосновения между этими старыми борцами, как и новейшими продолжателями их борьбы, – пункт, которому прежде, по-видимому, не давали достаточного значения, по недостатку естественно-научных данных. Говоря прямее, мы намерены утверждать здесь ни более, ни менее, как то, что объекты, соответствующе не только индивидуальным но и общим видовым и родовым понятиям, существуют реально, хотя утверждаем это и не без оговорки: существуют реально, но не в понятиях отвлекающего рассудка, а в идеях созерцающего в живом целом разума. Известно, что, несмотря на усилия не только позднейших историков философии, но и самого Аристотеля, представить его систему, особенно в учении об идеях, какой-то противоположностью системе Платона, та и другая системы, в существенных положениях миросозерцания, даже относительно значения идей в миросозерцании, совершенно сходны. 1) у Аристотеля материя – нечто совершенно бескачественное, неопределенное, безразличное, субстрат изменения, в возможности все, в действительности – ничто, нечто противоположное форме (идее); и у Платона тоже; 2) у Аристотеля форма (ἐιδος) есть то, что делает материю различным, определенным, качественным, действительным, сила, деятельность, душа вещи, источник движения и образования; у Платона тоже – идея (ἐιδος); 3) у Аристотеля – лестница восхождения форм, так что низшая форма бывает материей формы высшей, а высшая формою формы (ἐιδος ἐιδους); – у Платона такая же лестница идей; 4) у Аристотеля – последняя высшая форма форм, первое движущее, источник всякой действительности, отрицание всякой бескачественной материальности и материальной бескачественности, высший абсолютный разум, безусловная истина – Бог; – у Платона тоже идея идей, разум, высшее благо, Бог. Отсюда ясно, что самые идеи в системах обоих философов, в последних выводах, имеют одинаковое значение. Тем не менее, в гносеологических основаниях своих, эти системы различны. По крайней мере, Аристотель усиливался отвергать гносеологические основания Платоновой системы, – учение именно об идеях. У Платона, идеи суть реальные сущности, отражающиеся в вечно текучем материальном бытии, но не изменяемые им, вечно себе равные; при этом Платон доказывал бытие особой, отличной от чувственного изменчивого бытия, идеи не только для всякого рода или вида существ, но и для каждого индивидуума. Аристотель же утверждал реальное бытие чувственных вещей, а Платоновы идеи считал общими понятиями, – «увековеченными вещами», которые не существуют. За Аристотелем и позднейшие исследователи утверждали, как и утверждают, что Платоновы идеи суть те же общие понятия, которые, при реальном существовании одиночных вещей, реального существования не имеют, за что так долго и упорно ратовали средневековые номиналисты, – за что, как за наиболее очевидную истину, находят даже уже излишним ратовать новейшие реалисты, считая всякую погоню человеческого ума за идеальным, за истинно сущим, за сущностями, абсолютно бесплодной. Тем не менее, однако же, мы утверждаем, что 1) Платонова идея, в реальном факте и отдельна, и отлична от понятия, – 2) что всякий предмет, не только общий вид или род предметов, но даже индивидуум имеет свою идею, и 3) что идеи как индивидуумов так и видов и родов имеют гораздо более объективного реального значения, чем общие и вообще всякие, как общие, так и индивидуальные понятия.

Выше уже поставлен в ясность признанный психологический гносеологический факт, что всякое, самое конкретное, самое индивидуальное понятие есть уже более или менее обобщенное понятие, – что оно заключает в себе только некоторые, хотя часто и весьма многие признаки индивидуального предмета – что быть абсолютно полным, равным предмету оно абсолютно не может, – что оно не адекватно предмету и, значит, не объективно. В тоже время, в факте мышления о том же предмете, напр., об этом человеке, Зефирове, мы, кроме рассудочного понятия, имеем другое представление, которое отлично от понятия и всегда впереди его, – представление, с которым мы сравниваем наше понятие и находим, что понятие не достигло до дельной полноты этого предшествующего представления, – к которому наше понятие мы силимся приблизить больше и больше, но, в каждый момент такого приближения, видим, что понятие, хотя делается полнее и полнее, ближе и ближе к объективности, однако же, так же далеко отстоит от того представления, как и при начале своего к нему приближения. Это-то представление и есть идея, сущность абсолютно адекватная объекту, абсолютно объективная. Этот психологический факт еще яснее обозначается в сопоставлении общего видового или родового понятия, с идеей вида или рода. Известно, что рассудочное логическое понятие вида или рода известных предметов, включая свое содержание только общее, должно исключать из себя все частные признаки этих объектов. Так, напр., в общее родовое понятие – человек входят немногие родовые признаки, отличающие этот предмет от однородных, соподчиненных высшему родовому понятию, предметов: разумное, животное, известного органического строения, но не могут войти в это понятие признаки частные, напр., цвет кожи или волос, даже самые волосы на голове потому, что человек бывает и лыс и т.д. Такое понятие, как абстракция от жизни, существует только в логическом построении мышления, но не в реальной действительности, и значит, как такое, оно не адекватно предмету, не объективно. Таков уже всеобщий закон миробытия, что всякое отражение должно быть слабее, бледнее отражаемого предмета: мышление, как отражение миробытия, должно быть бледнее действительности, а слово, составляющее отражение мышления, бледнее и мертвее самого мышления. Отсюда то и проистекает та печальная неизбежность, что совокупность слов человеческого языка не может быть адекватна своему первообразу, совокупности логических понятий, а совокупность логических понятий, в свою очередь, бессильна быть адекватной своему первообразу, системе миробытия. Таким то образом и поэтому именно, словесное определение человека, как выражение общего понятия: человек, разумное животное известного органического строения, есть не более, как скудное отражение понятия, показывающее скорее, что такое человек не есть, т. е. его отрицательную сторону, чем положительную, т. е. что он такое есть, как и принято в логике и метафизике признавать, что всякое определение есть отрицание; а понятие в уме, в мысли есть крайне бледное и скудное отражение предмета в действительности. Точнее же нужно сказать, что точно соответствующий этому понятию живой предмет в действительности не существует, даже более, – живое представление такого отвлеченного общего предмета в психическом факте невозможно. В факте единственно возможно только конкретированное представление всякого самого отвлеченного, наиболее общего понятия. Возьмем то же понятие –человек. Человека я вынуждаюсь представлять с головою, ногами, руками и т.д. и притом с известного рода головою, руками, ногами; – могу также представить его и без головы, и без рук, и без ног, но опять не иначе как в конкретированном очертании не другого какого-нибудь предмета, а именно человека. Возьмем совсем абстрактное понятие: слышимость. Это понятие я опять вынуждаюсь представлять в виде ли то какого-либо конкретного предмета звучащего, прикладываемого конкретным образом к известному конкретному уху, или в виде конкретной литеральности этого слова, отражения его в известной форме букв, или иначе как-нибудь, – но непременно под конкретной формой. Самые высшие абстрактные понятия: бытие и небытие мы представляем опять-таки не иначе, как под действительно существующей какой-либо конкретной формой, напр., целого мира или мрачной пустоты определенных очертаний. В тоже время, в каждый момент мышления об известном виде или роде объектов, мы сравниваем как самое логическое понятие об объекте, так и это образное фантастическое представление понятия или объекта с другим, присущим нашей душе, внутреннейшим представлением объекта, и усматриваем что и то, и другое, – и логическое понятие, и образное представление объекта, – бесконечно далеко отстоят от этого последнего внутреннейшего представления. Оно-то и есть платоновская идея: сущность вида, или рода. И эта идея, сущность рода или вида, адекватна объекту, объективна, тогда как общее логическое понятие, как мертвая абстракция, не объективно, не адекватно объекту, и тем менее адекватно объективности, чем абстрактнее. Этого мало. Тогда как родовое или видовое понятие в действительности не существует, идея, сущность вида или рода, реальна точно также, как идея, сущность, и всякого индивидуального предмета.

Несколько новой и достаточно основательной постановке этого решения помогла новейшая естественная наука, раскрыв теорией происхождения видов, что каждая видовая или родовая особь, происходя из одного корня, существует отдельной реальной жизнью, как и индивидуальная особь, – что индивидуальная особь может жить не иначе, как жизнью особи родовой, и не для чего иного, как для поддержания этой родовой жизни, – индивидуальная особь иногда бывает так тесно привязана к видовой или родовой особи что трудно указать предел, где оканчивается одна – индивидуальная, видовая или родовая, особь – и начинается другая, – что есть поразительные случаи, в которых индивидуальная особь является не иным чем, как не отделимым членом видовой или родовой особи, – что, в подобных случаях, как обособленные члены имеют свой источник в общем стволе и корне их семьи, так и обособленные индивидуумы всех видов и родов, прикрепляясь к общему стволу, имеют свой жизненный источник в общем корне вида или рода, – что между видовыми и родовыми особями, даже между царствами природы, невозможно положить точной грани, – что всякая обособленная жизнь и сила восходят к единству жизни и силы, к единой мировой сущности. – Вот, напр., относящееся сюда самое обыденное явление: самое обыкновенное зерно, лопнув в недрах почвы, выпускает два ростка, один вверх, а другой – вниз. Наукой доказано, что эти два ростка в строении своем совершенно аналогичны, откуда следует, что корни растений аналогичны по своему строению с ветвями; вышедший из ночвы росток выглядывает на Божий свет первым листком, а за ним вторым, третьим и т.д., из которых каждый будет тождествен с первым листком, причем из наслоения их будет образовываться главный ствол дерева, аналогичный но своему строению с первым, вторым и т.д. листками, из которых, аналогичным же образом, развиваются ветви, из ветвей новые тожественные с первыми листки, из листков аналогичные со всеми цветы и плоды, чем и завершается годичный, а иногда и весь вообще цикл жизни растения; многолетние же растения продолжают тот же процесс образования новых листьев, стволов, ветвей, цветов и плодов в другой, третий и т.д. годы. Спрашивается теперь: это упавшее с дерева яблоко есть ли индивидуум? Есть, и притом индивидуум аналогичный всей этой яблони. А это висячее на дереве яблоко? Тоже. А этот отпавший лист? Тоже. А этот висячий на дерева лист? Тоже. А эта отломанная ветка? Тоже. А эта не отломанная? Тоже. А этот ствол? Тоже. А этот корень? Тоже. Выходит, что эта яблонь есть совокупность совершенно аналогичных индивидуумов, из которых каждый живет своею индивидуальной жизнью, – есть цельное обобщение аналогичных индивидуальностей.

А сама эта яблонь есть ли индивидуум? Без сомнения. Есть ли реальный предмет? Без сомнения. Представим пример более поразительный, – сделаем выписку из одной самой современной естественно-научной статьи ⁵ .

«Теперь уже никто не сомневается в том, что понятие о животном и растительном царствах не соответствует какому-нибудь резко очерченному кругу явлений. В настоящее время всюду проникло убеждение, что границы между животными и растениями не существует, – что эти два так называемые царства связаны друг с другом множеством переходных форм, которые, в одних случаях, носят на себе несколько более растительный, а в других несколько более животный характер. Некоторые низшие растения (напр., водоросли) имеют подвижное состояние, когда они быстро плавают в воде, с помощью мерцательных волосков. Но, в то время, как эти самые растения большую часть жизни проводят в неподвижном вегетативном состоянии, целый ряд других переходных организмов превращается из подвижного в вегетативное состояние сравнительно на очень короткий срок. То же самое мы видим и у некоторых простейших животных, из класса инфузорий. У них также есть подвижное и вегетативное состояние, но у них преобладает первое, а у растений – второе. Различие, в этом отношении, является только количественным, и, подобно всем количественным отличиям, постепенно сглаживается... К сходному результату приходит наука и относительно отношения неорганического мира к органическому. В настоящее время известно несколько кристаллических веществ, которые образуются внутри клеточек и которые состоят из белковидных веществ, сходных с жизненной материей, протоплазмой. Известно также, что неорганические вещества (напр., известь) могут, в некоторых случаях, получать строение, сходное со строением крахмальных зерен... Современная наука показывает, что не только такие общие понятия, как понятия об органическом мире, о животном и растительном царствах, связаны переходами, но что и понятия, по-видимому, гораздо более определенные так же не имеют резких границ... Сначала понятие – вид казалось чем-то очень определенным, но потом мало-помалу обнаружилось, что все в отдельности взятые атрибуты его не представляют ничего специфического. Оказалось, что понятие о виде, с одной стороны, непосредственно переходит в понятие о роде, тогда как, с другой стороны, столь же незаметно переходит в понятие разновидности. Научное исследование убеждает и в том, что понятие об индивидууме не представляет резких границ непосредственно переходя, с одной стороны, в понятие о двойне и колонии, а с другой – в понятие об органе. Между низшими животными существует множество колониальных форм, размножающихся продольным делением тела, которое, в различных случаях, останавливается на более или менее поздней стадии развития. Такое размножение представляют нам полипы, живущие (за немногими исключениями) целыми колошами, имеющими всегда общее нераздельное основание. В таких случаях отдельные члены колонии почти ничем не отличаются от настоящих индивидуумов особняковых полипов. Но дело совершенно изменяется в тех случаях, когда члены колонии соединяются друг с другом не только общим основанием, но еще и частью туловища: при этом только верхние половины тела каждого члена остаются свободными, все же остальное составляет общее достояние. Наконец, в третьего рода примерах, мы видим, что деление остановилось еще на более ранней стадии, вследствие чего, только верхние концы членов колонии представляют нам некоторую индивидуальность. Очевидно, что все эти примеры полипов указывают нам на существование переходов между настоящими особями, или настоящими колониями. Тоже самое доказывается и многими уродствами различных высших животных и, между прочими, человека. Постепенное увеличение частей зародыша ведет к тому, что у него сначала появляются лишние пальцы, потом лишние конечности (руки и ноги); при дальнейшем развитии уродства, развиваются голова и некоторые части туловища. Вследствие таких процессов, мы получаем такого рода двойниковые уродства, как, напр., сиамские близнецы. Если же в этом случае мы можем говорить о двух особях, -то мы не имеем никакого права смотреть, как на двойню, на таких уродов, у которых существуют одно туловище и две головы, или одна голова и двойное туловище и проч. Последние примеры будут, очевидно, переходными формами между особью и двойней, соответственно нормальным явлением у полипов. Подобно тому, как особь может переходить, с одной стороны, в двойню (т.е. в колонию, состоящую из двух членов), также точно они, с другой стороны, связана переходными формами с органами. Наиболее ясные примеры подобных переходов представляют нам низшие организмы, называемые гидрополипами. Эти животные образуют почки, которые, в одних случаях, превращаются в самостоятельные особи, в медузы, а в других – в бугорки, похожие по устройству на медуз, но не имеющие всех атрибутов их; в третьих случаях, почки еще ранее останавливаются в развитии и соответствуют ранним стадиям медузы; наконец, в четвертых, сходные почки имеют вид простых бугорков, представляющих настоящие половые органы. Собственно говоря, гидрополипы представляют даже не четыре, а гораздо более различных форм, показывающих, со всей очевидностью, что между полной особью (медузой) и пузыреобразным органом (половым органом) существует неразрывная цепь переходных состояний. Тоже самое доказывается такого рода уродствами, когда зародыш, вследствие усиленной деградации, превращается в бесформенную массу, похожую на некоторые опухоли. В результате выходит, что в сущности понятие об особи отличается только количественно, а не качественно, от соседних понятий о колонии и об органе, также точно, как количественно отличаются друг от друга тепло и холод, свет и тьма и проч... Современная биология должна быть полным рядом доказательств, что все наши понятия соединены друг с другом неразрывной цепью переходов, которые только могут дать надлежащее представление об общем развитии."

Это именно и нужно для нашей цели, – именно, что современная наука доказывает, что понятие о роде существ иногда незаметно переходит в понятие о виде, или о разновидности, далее – в понятие колонии, двойни, развитой особи, недоразвитой особи и, наконец, даже в понятие об органе, откуда следует обратное, совершенно позитивное, заключение, что как отдельный член и недоразвитая и развитая особь суть предметы реальные, живущие своей обособленной жизнью, как каждая двойня и каждая колония есть предмет не только реальный, но и индивидуальный, живущий своей обособленной жизнью, – так и семейство каждой разновидности и вид, или даже род, есть предмет не только реальный, но и индивидуальный, живущий своей обособленной жизнью. Так, орган медузы есть предмет реальный и индивидуальный, недоразвитая медуза тоже, развитая медуза тоже, колония полипов, соединенных нижними концами в общее туловище, – тоже, – колония целых полипов, имеющих одно общее основание, – тоже. Каждый вид, каждый род, имеющий, в конце концов, общий корень происхождения, есть точно также – предмет не только реальный, но даже индивидуальный, живущий обособленной жизнью. Лист кактуса есть объект реальный и индивидуальный, куст кактуса тоже, дерево кактуса тоже, лист кактуса тоже, вид или род кактуса тоже – предмет реальный и индивидуальный, живущий обособленной жизнью. Тоже видим и в человеке: лист кактуса, раздвоившийся на два кактуса, есть точная аналогия матери, носящей и износящей плод своего чрева. Род человеческий есть тоже предмет не только реальный, но и индивидуальный, развивающийся родословным деревом из одного корня, из одной пары прародителей, сплетающийся единой общей жизнью не только в этом корне, в прародителях, но и в главных ветвях, в смешении крови народов, и в отдельных ветвях, семейных родословных деревах, наконец, в листьях и в плодах, отдельных лицах, в которых одна и та же кровь, одна и та же жизнь переливается миллионами каналов, перепутывается миллионами узлов, во всех индивидуальных единицах, как и в целом человеческом роде, направляясь к единой цели: поддержанию единой во всех, общей всем, родовой жизни. Так связываются между собою индивидуальные члены и виды и прочих животных родов, – прежде всего и неизбежно, в единстве семени и корня, а потом в половом скрещивании и т.п. Отдельные роды животных, сходясь в единстве корня, сближаясь в переходных гранях, замыкают собою единое царство животных. Это царство, в свою очередь, сближаясь в переходных гранях, сходясь в единстве семени и корня с царством растительным, вместе с этим последним замыкают собою единое царство органическое. Органический мир, сближаясь переходными гранями с миром неорганическим, снова сближается с этим миром в общем источнике физико-химических, мировых планетных сил: притяжения, отталкивания, света, теплоты, электричества, магнетизма и т.д. Различно проявляясь для нашего чувства, эти мировые силы, в свою очередь, опять, как показывает естественная наука, сближаются переходными гранями в единство, исходя разными руслами или ветвями из единого корня или источника единой планетной силы, которая, в свою очередь, снова слагаясь из планетной земной, планетной – лунной, марсовой, венериной, солнечной и т.д. сил, представляет в источнике единую мировую силу, которая движет, организуя и воодушевляя, всю материальную вселенную.

Это реально-идеальное восхождение от единичных жизней к единству жизни универсальной будет, с одной стороны, весьма аналогично рассудочно-логичному индуктивно-позитивному восхождению от понятий конкретных и индивидуальных к общим – абстрактным видовым и родовым, а с другой, – и отлично от него, до противоположности. Именно, как в рассудочно-логическом восхождении от низших частных к высшим общим понятиям больше и больше исключаются абстракцией признаки наиболее случайные, изменчивые, частные, и оставляются только признаки более и более обобщающееся, постоянные, существенные, так и в идеально-разумном восхождении от жизней наиболее частных к жизням более и более обобщающимся, до слития их в единстве универсальной жизни, всякая индивидуальная пестрота, всякая изменчивость, всякая кажущаяся случайность сливаются в единство универсального закона проявлений единой универсальной силы. Это – сходство одного восхождения с другим, – логического с идеальным. Но вот и различие, простирающееся до противоположности. Уже в первичном рассудочном обобщении отдельных чувственных восприятий, – понятии индивидуальном, оставляются только более постоянные признаки, тогда как бесконечное множество других, кажущихся более случайными, исключается из понятия; в видовом же понятии оставляются только видовые признаки, а частные исключаются, все до одного; точно также в родовом – оставляются только родовые, а все даже видовые признаки должны быть исключены; наконец, эта абстракция, восходя выше и выше, делается опустошительной до того, что высшее родовое понятие: понятие бытия исключает совершенно все, так что это бытие равняется ничтожеству: бытье есть бытие, т.е. ничто, – как доказал Гегель и как показано выше. В идеальном же восхождении мы видим совершенно обратное. Но раскрытие этой тонкости лучше начать с совершенно близкого сравнения. Мировую жизнь можно представить под видом единой равнодействующей силы, разложенной, по известному физико-математическому механическому закону разложения сил, на бесконечное множество и разнообразие частных жизней. Идеальное восхождение слагает всю совокупность этих сил, по закону сложения разложенных сил, в единство, – причем две силы, будучи сложены, равняются, с математической точностью, своей равнодействующей, – две другие, сложенные точно таким же образом, равняются своей равнодействующей, – каждые две другие из всей этой неисчислимости сил, своей равнодействующей, – равняются, опять повторим, с точностью математической. Далее идет сложение первой градации равнодействующих в следующую высшую градацию равнодействующих; затем продолжается сложение этой второй градации снова в высшую градацию равнодействующих, пока не дойдем до единой универсальной равнодействующей, с безусловной математической точностью, равняющейся всему бесконечному разнообразию всех мировых сил и жизней, законов и проявлений. Здесь, при таком восхождении от множества к единству, от разнообразия к постоянству, от изменчивого к неизменному, в идеальном созерцании единой универсальной силы останутся только наиболее близкие к абсолютности свойства единой, постоянной, неизменной первопричины, перво-силы, перво-цели и т.п.; но, в тоже время, эта неизменная единая перво-цель, перво-сила, первопричина будет с математической точностью равняться всей совокупности мирового разнообразия и условности, с метафизической необходимостью будет обнимать и содержать в себе все бытное, все происходящее, все случайное, будет абсолютно равнодействующей всему абсолютно, без всяких исключений.

Нам кажется, что здесь то именно скрывается и открывается ключ к разгадке совершенно естественных коллизий, искони обнаруживавшихся между позитивной логикой и истинной метафизикой, между рассудочной индуктивно-дедуктивной абстракцией и идеальным созерцанием. Абстракция, с каждым шагом вперед, под ногами теряет почву объективности, хотя представляет в себе неизбежное средство к обстоятельному изучению законов объективного бытия, подобно анатомии, мертвящей живое, но, в тоже время, представляющей важный способ к изучению жизненных отправлений живого организма; идеальное же созерцание, насколько оно доступно ограниченному уму, при всей своей большей или меньшей тусклости, адекватно объективному бытию, так что высшая идея высочайшего разума, высочайшей истины, высочайшего блага всегда представлялась всем высшим умам содержащей под собой и объемлющей собой всю совокупность преходящего условного бытия, причем безусловное светится сквозь условное, и условное созерцается, как истинное бытие, а не фикция, не исчезание, не ничтожество, не иначе, как только в безусловном⁶. Так учили Платон, Аристотель, Декарт и Мальбранш, Беркелей и Лейбниц, а под старость также Фихте и Шеллинг. Ту же идею дает и Божественное откровение. Аз есм истина, альфа и омега, начаток и конец, сый, и иже бе и грядый Вседержитель. Невидимая Его от создания мира твореньми помышляема видима суть, и присносущная сила Его и Божество.

Таким образом оказывается, что объективная истина вовсе не там, где хотят искать ее позитивисты, а, напротив того, чуть-ли не на противоположном конце. Посмотрим далее, счастливее ли они в своих поисках за знанием реальным или вообще за реальным. Решение этого вопроса – о реальном подведет нас к решению нашего главного вопроса о реальном бытии чего-либо сверхчувственного.