Глава IV. Богословский факультет. Белград
Напутствуя меня перед отъездом в Югославию, Митрополит Дионисий сказал:
– Не забудьте, что в Белграде наряду с Богословским факультетом находится живая Духовная Академия – Митрополит Антоний. Посетите и возможно чаще навещайте его. От него почерпнете много знаний и мудрости.
И я в первые же дни пребывания в Югославии посетил в Сремских Карловцах Блаженнейшего Авву Антония (Храповицкого), бывшего главой Русской Зарубежной Церкви.
Встреча незабываемая. Вхожу в комнату и вижу в кресле сидящего, убеленного сединой Старца. Рядом с ним стоит, наклонившись и запустив руку свою в карман митрополита, громадный мужчина в духовной одежде. Это был добрейший келейник Владыки архимандрит Феодосий. За столом сидит убого одетый батюшка, приехал он к своему Авве за советом. На столе кипящий чайник, чашки, хлеб.
Я растерялся, поразили меня простота Аввы Антония и скромная обстановка. Испросив благословение, передал я привет от Митрополита Дионисия.
– А знаешь ли ты, что твой Митрополит был моим любимым учеником в Академии, я и сейчас глубоко уважаю его, он в сложной обстановке мудро ведет церковный корабль. Я поражаюсь его энергии: возглавляет Церковь, ведь четыре епархии, а пятой сам управляет, ведет Богословский факультет, преподает Пастырское богословие, как член Археологического общества участвует в раскопках и пишет труды по археологии. А теперь садись, угостись чайком, расскажи мне подробно твою биографию, – ласково сказал Авва Зарубежной Церкви Российской.
Подробно рассказав о нашей семье, что знал – о предках, я замолк.
– А есть ли у тебя фотография твоего отца, покажи мне его. Дал я Владыке карточку моего папы. Внимательно всмотревшись в его лицо, Владыка сказал:
– Человек он суровый, по фотографии – пророк Илия, но вот скажи мне – всех ли твоих родных ты мне перечислил, не родственник ли тебе о. Владимир Зноско, проживающий в Берлине?
– Да, – ответил я, – это мой родной дядя.
– Почему же ты скрыл его от меня?
– Ваше Блаженство, простите. Зная о том, что дядя Володя был не в ладах с Митрополитом Евлогием и судился с преосвященным Тихоном Берлинским, я умышленно, из боязни потерять Ваше ко мне отеческое отношение, скрыл его имя в числе моих родных.
– А это напрасно, уже хотя бы потому, что в своей тяжбе с архиереями твой дядя был прав.
Набравшись смелости, я задал Авве Антонию вопрос:
– Если мой дядя был прав, почему же Вы, Владыка, не заступились за него, его не защитили?
– Напрасно думаешь, что я не делал попытки защитить твоего дядю, а вопрос этот задал ты мне по твоей юности, ты не знаешь ни канонов церковных, ни границ моей власти как Митрополита, ни прав епархиального архиерея. В делах административных я могу лишь дать совет, высказать мое мнение епархиальному архиерею, но не могу приказывать – он князь своей епархии.
Пережив в Америке позор Сан-Францисского случая, аргентинской и австралийской историй, когда я пишу эти строки, невольно вспоминаю мудрые слова великого Аввы Митрополита Антония. По его мудрому определению, руководитель центрального административного органа Зарубежной Церкви, Правитель дел Синодальной Канцелярии, низведший некоторых епархиальных архиереев на степень благочинных Синодальной Канцелярии, юнцом оказался.
Прибыл я в Белград в неудачное время, происходили бурные студенческие демонстрации, направленные против Короля Александра и его правительства. Университет был закрыт. Из газеты «Политика» узнали данные о вдохновителе и руководителе демонстраций: им оказался студент – венгерский еврей под фамилией Патэрностер (отче наш).
Что делать? Сидеть в Белграде? За советом обратился к Патриарху Варнаве.
– Езжайте на отдых в монастырь, – сказал Святейший и направил меня в монастырь Беочин.
Согретый вниманием патриарха и любовию Аввы Антония, отбыл я в монастырь Беочин, обещая Владыке Антонию часто его навещать.
В общем, недолго пришлось ему ожидать меня. Не привыкший к ежедневному употреблению вина и, тем более, к более острым спиртным напиткам, я смутился, когда послушник приносил мне в келлию вино и ракию трижды в день: утром, в обед и к ужину. Не прикасался я к ракии, употребляя во время обеда лишь каплю вина.
Возмущенный, видимо, неподчинением местному монастырскому порядку, игумен вызвал меня к себе и упрекнул, что я ставлю всю братию в неловкое положение:
– Вы разыгрываете из себя трезвенника, а мы что – алкоголики?
Вот и поехал я к Авве Антонию за советом. Рассказал ему этот случай, а Авва мне в ответ:
– Ты же не отцовские деньги на напитки транжиришь, а в чужой монастырь со своим уставом не лезь, да и не осуждай. Дают вино – пей, но не упивайся, возвращать же нетронутым, конечно, оскорбительно братии.
Все годы моего пребывания в Югославии владыка Митрополит Антоний относился ко мне, как и ко всем студентам, с отеческой любовью, ласково называя меня «голубенькие глазки». Проводя в Сремских Карловцах по несколько дней/а в летние месяцы по несколько недель, я ежедневно бывал у Владыки. Ежедневно бывал у него и в дни пребывания его в Белграде.
Как дорогого гостя, встретил меня в Беочине настоятель обители архимандрит Иоаким и лично ввел меня в предоставленную мне комнату.
В первую же ночь странный сон лишил меня покоя. Снится мне: выхожу после обеда на монастырский двор и вижу сидящего там молодого человека, черты лица и рост которого четко запечатлеваются в моей памяти; вижу, как входит он в обитель, игумен вызывает меня и заявляет, что мою комнату займет сей молодой человек – мне отводится другая комната.
Сон, как сон, но этот сон оказался вещим. Месяца через два после моего прибытия в обитель скоропостижно скончался архим. Иоаким. Меня поразило, что на отпевании никто из братии не попрощался со своим почившим настоятелем, я единственный поцеловал его оледеневшую руку.
Не прошло и недели после кончины настоятеля обители, как прибыл на отдых виденный мною во сне молодой человек. После обильной праздничной общей трапезы выхожу и вижу во дворе знакомого незнакомца. Вспомнил сон, думаю: что же будет дальше? и отправился в лес на прогулку.
Вернувшись с прогулки, прилег отдохнуть. Не успел вздремнуть – вызывает меня новый игумен. Тоном, не допускающим возражения, игумен велит мне освободить комнату, так как он поселяет в ней новоприбывшего гостя, а мне предоставляется другая комната, меньшая и не такая шикарная в смысле оборудования, с окнами на монастырский двор.
Все разыгрывается точно так, как видел я во сне. Игумен кричит, но не силен он отменить распоряжение Святейшего, пойти и против почившего своего настоятеля.
Из Беочина совершил я поездку в м. Горняк и в Новый Сад. Настоятелем монастыря Горняк был архимандрит Серафим (Палайда), карпаторосс. Прибыл я в обитель по его приглашению к Успенскому посту и сразу потянуло меня к валаамскому старцу, увлекшему меня красочными рассказами о валаамских подвижниках. Старец сидел на берегу реки, я слушал его стоя.
Пост в обители был суровый: без сахара, без елея, вместо хлеба – «качамак», суп без круп (крапива вместо них). Не выдержал я, в конце первой недели поста, слушая старца, упал в обморок, а когда через два дня случился второй обморок, старец отказал мне в благословении остаться в обители до Успения, велел немедленно отбыть в сербский монастырь.
– Там не так строго соблюдают посты, – сказал он. Покинув Горняк, явился я к Авве Антонию за советом и благословением. Выслушав меня, Авва Антоний сказал:
– К мудрому старцу ты попал; он благословил – в моем благословении нет нужды.
И снова очутился я в Беочине, где укрепил свое здоровье.
Прибыв в г. Новый Сад в полуденное время и закусив в ресторане, зашел я в кафедральный храм преосвященного Иринея, посетил и провел в беседе с этим образованным и достойным архипастырем более часа и направился в римско-католический собор.
Привык я к посещению римско-католических храмов. Посещал их в Бресте в мои гимназические годы, в дни выступления с проповедями искусных ораторов-иезуитов слушал их в храме св. Флориана в Варшаве, на Праге, нередко заходил в p.-к. храм в Белграде на Крунской улице.
Руководило мною желание не ограничиться книжным ознакомлением с римским католичеством, но и проникнуть в дух его, в его сущность.
И та кощунственная картина, увиденная в их соборе в Новом Саду, внесла в мое представление о Ватиканском вероисповедании тяжелый новый штрих.
Вошел я в собор, на скамьях в сосредоточенной молитве сидят несколько человек верующих. Щеткой на длинном шесте сторож опыляет стены храма. И вдруг... на глазах молящихся, взгромоздился он в грязной обуви на св. Престол, шагая по Престолу – опыляет потолок... Со стороны молящихся не последовало никакой реакции, ни возмущения, ни замечания!
На ночлег остановился я в лучшей гостинице, взял дорогую комнату – «с удобствами», не зная, что в статью «удобства» входит и ночная встреча с «феей». Быстро и крепко заснул.
И вдруг, чувствую, кто-то нежно гладит мое лицо. Слышу мягкий голос:
– Ты священник?
– Да, – ответил я.
«Фея» говорит:
– В таком случае я здесь не нужна («онда ништа нэче бити»). И удалилась. Это была, несомненно, верующая, не лишенная «страха Божия» женщина. Борода сыграла свою положительную роль!
Время, проведенное в Беочине, использовал я для изучения сербского языка и через полгода после открытия Университета мог приступить к экзаменам по предметам, подготовку к которым начал еще в Варшаве.
В составе профессуры Богословского факультета в Белграде было несколько профессоров старой русской Академии: проф. А. Доброклонский, С. Троицкий, проф.-прот. Ф. Титов. Слушал я в Белграде приезжавшего из Парижа проф. В. Зеньковского, познакомился с С.С. Безобразовым (впоследствии епископ Касьян).
Близко познакомился с иеромонахом Иоанном, бывал в доме его родителей, был на его хиротонии во епископа Шанхайского, был на хиротонии епископа Виталия (Максименко), создавшего в Бронксе (Нью-Йорк) твердыню Православия, в «День Скорби и Непримиримости», по инициативе прот. Г. Граббе, кощунственно руками «белоризников» разоренную...
Это был для Православия скорбный в США год. В намоленное здание разоренной православной святыни вошли сектанты и в нем собираются на свои молитвенные собрания.
С владыкой Иоанном Шанхайским я поддерживал связь и, будучи священником в Польше, получил от него несколько писем и проповедей.
Настроенный к принятию монашества, сразу по прибытии в Белград отпустил я бороду. Неоднократно профессора на лекциях и во время экзаменов спрашивали меня, не священник ли я. Их удивлял студент с бородой. И для проживающей в Королевском Академическом доме массы студентов, видимо, странно было видеть в своей среде бородатого коллегу. Решили они заставить меня сбрить бороду.
В один прекрасный день выхожу утром из моей комнаты (на третьем этаже) в столовую к завтраку. Увидав меня, вся масса студентов, направлявшихся в ту же столовую впереди меня, дружно начала скандировать: «Попэ, попэ, мэ-э-э... попэ, попэ, мэ-э-э». И так продолжалось, пока не вошли в столовую.
Ровно месяц – и утром, когда шли к завтраку, и в обед, и вечером – повторялась эта картина. Прекрасно понимая, что издевка эта относилась ко мне, я шел, окруженный чудаками, без тени смущения и возмущения на лице. Надоело им, перестали, но не оставили мысли лишить меня моей бороды.
В один из вечеров лежу в моей комнате с книгой в руках. Вошли трое студентов: румын и два серба. У одного из них ножницы в руках. Предложили мне мирно снять бороду, на что я не согласился. Тогда попытались добиться своей цели силой. Я, как вьюн завертелся на кровати, отбиваясь от них, и вышел победителем.
Оставили меня в покое, когда у одного из них потекла кровь из носа. На этом и успокоились господа студенты, подчеркнуто выражая свое уважение к победителю: ни один из студентов, сидевших в столовой за столом, за который я усаживался, не наполнял свою тарелку, пока я свою не наполнил.
Протест против моей бороды заявил однажды и секретарь посольства Польской республики, когда зашел я к нему по личному делу. Это было мною принято «как кощунственное вмешательство во внутренние дела Православной Церкви».
Жизнь в Студенческом доме обходилась мне в месяц в 350 динар. Оставалось ежемесячно на мелкие расходы 650 динар. Чуждый расточительности, 150 динар в месяц расходовал я на свечи, на сладости и разные мелочи, а 500 динар откладывал на сберегательную книжку, обеспечивая тем первые шаги самостоятельной жизни по возвращении в Польшу.
Вся моя жизнь в Югославии была поглощена лекциями, библиотекой, неопустительно ежедневным, утром и вечером, посещением служб в Свято-Троицком храме, посещением духовно полезных лиц, чтением и подготовкой к экзаменам.
Принимая участие в студенческом хоре в Варшаве, пел я баритончиком. Перед отъездом в Белград подвергся операции горла (удаление гланд). Мое постоянное место в Троицком храме в Белграде было у Распятия, тут же и мраморная плита над могилой барона генерала П. Врангеля.
Как-то батюшка о. Владислав, совершая каждение, подходит ко мне:
– Молодой человек, Ваше место на клиросе...
Не принял я к сведению слов батюшки. Но он снова и снова подходит ко мне с теми же словами. Заговорила во мне совесть, пошел я на клирос.
– Каким голосом поешь, – спросил на клиросе стоявший протодиакон.
– Сам не знаю, – сказал я и в ответ на хохот протодиакона запел тенором.
После операции изменился голос. Никогда не отличался я ни музыкальностью, ни слухом. Случилось как-то на вечерней службе пасхальной седмицы мне сфальшивить. И тот же протодиакон, на допущенную мною в пении фальшь, ответил таким ударом меня кулаком под ложечку, что дух захватило. Я не мог больше петь. Что делать? Уйти с клироса? Нет, это жизненный экзамен. Удивились клирошане, снова увидав меня на клиросе.
Самыми близкими мне по Богословскому факультету в Белграде были мои однокурсники Владимир Иосифович Вишневский, бывший товарищ прокурора в Москве, Феодор Феодорович Раевский, учитель сербской гимназии, закончивший еще до революции Юридический факультет в Варшаве, впоследствии – Австралийский архиепископ Савва, и прот. Флор Жолткевич.
Все они были старше меня на 15–25 лет, но всех их я особенно почитал, с ними общался, а В. Вишневского любил, как родного, посещая его по несколько раз в неделю.
Как очутился сей товарищ прокурора г. Москвы на Богословском факультете? Вот что сам он мне поведал: узнав из газет о закрытии в СССР всех духовных учебных заведений, крайне тем возмущенный, я решил протестовать, но как и чем выразить протест? Писать в газеты? Люди более компетентные напишут лучше меня. Что же делать?
За ответом пошел я в храм, и там осенила меня мысль: в знак протеста поступить на Богословский факультет, заняться изучением «науки наук», приобщиться к высшему знанию и углубиться в духовную жизнь. И пошел я из храма домой, достал из сундучка свои документы, отнес их с прошением в секретариат Университета и с того дня стал вашим коллегой...
Выпросив у Владимира Иосифовича ключ от его квартирки, якобы для того, чтобы время от времени у него отдохнуть, заходил к нему, чистил-убирал квартиру, мыл посуду, с радостью принимал участие в жизни любимого одинокого друга.
Первый дом, в который попал я по приезде в Белград, был дом Ф. Раевского. Его жена, милейшая Нереида Милановна, приветствовала меня и со мною прибывшего товарища из Польши, по сербскому обычаю, стаканом студеной воды с вареньем, затем подала по рюмочке ракии.
Варенье было подано в вазочке. Не скрыла она своего удивления, увидав, что «русы» не съели все им поданное варенье. Каждый из нас положил в свой стакан одну-две чайные ложечки.
– Знаете, – сказала милая хозяйка, – впервые заходя в сербский дом, русы обычно съедают всё им поданное варенье...
В первый год пребывания в Югославии пришлось побывать в гостях в доме белградского доктора-серба. На первый день Рождества пригласил он в гости студентов-богословов, прибывших из других стран. Тут узнал я, что такое славянское гостеприимство! Все красиво сервировано, изобилие закусок, напитков, холодные и горячие блюда, радушие хозяев, сердечная атмосфера – открытая славянская душа.
Все мы, гости-иностранцы, чувствовали себя так, как будто сотый раз гостишь в этом доме, таким теплом и простотой веяло на всех дыхание хозяйских сердец.
Вспоминаю и пребывание дважды в Королевском Дворце, на приеме у Короля Александра студентов-иностранцев, обучавшихся в Белградском университете. Очаровательная личность самого Короля, простота и умение с каждым студентом найти общий язык, заинтересовать разговором, а затем – уютная обстановка в самой трапезной, где студенты дали себе волю в питии и в закусках...
Король Александр – это не только мудрый правитель, народный Вождь, это выдающаяся светлая личность. Не потому ли в заговоре против него переплелись нити, шедшие и из Кремля, и из Ватикана, и из Германии, и из ряда социалистических правительств?
В течение 1 года человечество потеряло троих великих Мужей: Короля Александра, Короля Альберта Бельгийского и архиепископа Иоанна Латвийского, ставших жертвою злобы одного и того же Зверя, направляющего мир по пути, марксовым социал-интернационалом начертанному.
Не пришлось мне видеть лично ни Короля Альберта, ни архиепископа Иоацна, но сердце подсказывало, что это Божии мужи, на которых Свыше пал жребий священной борьбы и преодоления воцарившегося в России и по всему миру расползающегося сатанизма. Долго оплакивал я их трагическую смерть.
Самым дорогим местом был для меня в Белграде Свято-Троицкий храм с его уставными службами, прекрасным хором. Из чтецов особо выделялся Лева Бартошевич, в то время студент. Бывало, стоишь в храме, на первой седмице Великого поста, за утренней великопостной службой. Служба длинная, а усталости не чувствуешь. Быстрое четкое чтение на клиросе заставляет тебя невольно участвовать в богослужении, обогащая сердце все новыми и новыми переживаниями.
Так мог читать только Лева Бартошевич, музыкально одаренный, любимец Митрополитов Антония и Анастасия, в котором Митрополит Анастасий видел своего преемника на великой свещнице Первоиерарха Русской Зарубежной Церкви. Об этом говорил мне уже в США сам владыка Анастасий. Лева – епископ Леонтий – в молодом возрасте скоропостижно скончался в Женеве.
Чудотворный образ Курско-Коренной, знамена Российской Императорской Армии, служение Митрополита Антония и его проповеди, состав духовенства во главе с незабываемым о. Петром Беловидовым – все это влекло в Троицкий храм молодое сердце, ищущее в жизни не видимости счастья, а счастья реального, непреходящего.
Все в храме дышало любовью, на лицах молящихся – устремленность ввысь, к подлинной реальности. Передо мной и сейчас трогательная картина верности в любви к России, павшей по милости американо-европейского капитала под натиском марксова интернационала: входят в храм бывшие военные в своих старых шинелях и мундирах; приложившись к святым образам, подходят к знаменам и, осеняя себя крестным знамением, целуют древка знамен; на их лицах слезы покаяния и боли за Россию.
Нередко, возвращаясь после вечерних лекций восвояси, при виде открытых дверей храма или света в окнах заходил я в храм. Там гроб, в нем неизвестный мне почивший, ставлю свечу и читаю над покойным Псалтирь.
Курсовые экзамены проходили довольно успешно. Готовился я к педагогической деятельности, поэтому особое внимание уделял курсу психологии, педагогики и методики преподавания. Педагогику и методику слушал у проф. Йордана Илича. Он был моим любимым профессором, несмотря на то, что по русскому языку, который он же преподавал в Университете, получил я всего лишь 8 из 10. А ведь я отлично окончил русскую гимназию!
По педагогике и методике оказался я у него лучшим студентом. Когда я покидал Белград, проф. Илич устроил мне прощальный ужин, предвещая большие успехи на педагогическом поприще. «Человек предполагает – Бог располагает». Так вышло и со мной. От меня не зависящие жизненные обстоятельства поставили меня на тот путь, от которого хотел я любой ценой уклониться, путь тяжелый, крестоносный путь приходского священника. Мечтал я о преподавании в Духовной Семинарии, а может быть, и на Богословском факультете.
Знакомил меня Промыслитель со сложностью жизни и в период моего пребывания в Югославии, проводя чрез ряд испытаний и искушений. В начале 1934 года получил я от секретаря Варшавской Консистории частное письмо, в котором автор извещал меня о том, что мне следует готовиться к отъезду из Югославии.
В Министерство Исповеданий кто-то сообщил, что я якобы веду в Белграде антиправительственную агитацию, и граф Потоцкий решил меня немедленно отозвать в Варшаву, лишая возможности закончить курс учения.
Что делать? Не раз возникал передо мною этот вопрос. Сам Господь выводил меня из трудного положения. Долго проверял я мои отношения со студентами и в Варшаве и в Белграде, проверял разговоры с ними, ночи не спал в поисках виновника клеветы и... нашел: он сидел в Варшаве.
Не ожидая нежелательного письма из Министерства, решил я немедленно предстать пред очи графа с оправдательными бумагами. Директор Королевского Студенческого дома, которому я подробно изложил нависшую надо мной угрозу, охотно выдал мне свидетельство о том, что я веду среди студентов большую работу по ознакомлению их с польской культурой и историей.
С этой бумажкой в руках (хранится она у меня до сего дня) я без особого труда получил нужное короткое свидетельство и от секретаря польского посольства, недавно оскорбившего меня требованием сбрить бороду.
С такими документами и отправился я в Варшаву. Явился к доктору Загуровскому с просьбой разрешить мне остановиться в общежитии студентов-богословов. Не скрыл он своего удивления, увидав меня перед собою, удовлетворил мою просьбу и сказал:
– А знаете ли Вы, г. Зноско, о том, что ведете Вы себя за границей неподобающе?
– В чем дело? – спрашиваю я.
– Вы там выступаете как враг Польской республики. Завтра к 10 часам утра извольте явиться к графу Потоцкому в Министерство Исповеданий.
На следующий день предстал я пред ясные очи графа. Слышу от него то же, что сказал мне накануне д-р Загуровский. Решительно отрицая клевету, говорю графу, что у меня есть убедительные доказательства того, что обвинение является клеветой и называю имя студента-иностранца, от которого, по чувству обиды, мог исходить подобный донос.
Граф нерешительно отрицает участие в доносе названного много лица и просит представить ему через д-ра Загуровского доказательства моего лояльного к государству поведения за границей. На следующий день являюсь к д-ру Загуровскому и вручаю ему привезенные из Белграда оправдательные документы.
– Странно, вы в порядке, – сказал мне д-р Загуровский, ознакомившись с содержанием представленных ему двух бумажек.
И на сей раз оградил меня Промыслитель от тяжелых возможных последствий клеветы человеческой.
На втором году пребывания в Югославии подошел ко мне в Троицком храме незнакомец: разрешите с Вами познакомиться. Это был Алексей Юлианович Г-ский, русский патриот, борец за Православие, гонимое в Чехословакии и Польше. Сам он уроженец Прикарпатской Руси. Тема его жизни: борьба за Православие, за гонимую Церковь Христову, за сохранение исторического русского облика Прикарпатской Руси.
Постоянно жил Алексей Юлианович в США, где занимал видное положение в жизни американской Руси, а летние каникулы проводил в Югославии. Король Александр и Патриарх Варнава заступились за него, когда он, преследуемый чешским правительством, бежал из Чехии в Югославию.
Чем же мог я, студент, заинтересовать Алексея Юлиановича? Ему нужны были документы о гонении на Православие в Польше. Эти документы можно было найти только в архивах Духовных Консисторий. О доставке ему в копиях этих документов и просил он меня.
Познакомившись, сидели мы с ним в ресторане за «русским чаем» с хорошей закуской, а прощаясь, он поздравил меня «с почетным сотрудничеством в Божием деле».
Все наши встречи происходили в отдельной комнате одного из лучших ресторанов Белграда. Чем и как мог, старался помочь Алексею Юлиановичу.
По окончании учения в Белграде, за два месяца перед моим отъездом в Польшу состоялась наша предпоследняя встреча. На ней Алексей Юлианович предложил мне в благодарность за сотрудничество двухгодичную стипендию в Оксфордском Университете в Англии.
Обрадовало меня такое внимание и возможность продолжить образование, к тому же и изучить английский язык. Но... Кто же мой подлинный благодетель, кому должен я руку пожать, поблагодарить за такую жертвенность? С этим вопросом и обратился я к Алексею Юлиановичу.
– Что за вопрос, я устраиваю Вам стипендию, Вам никого не надо благодарить, – говорит он мне.
– Нет, – отвечаю, – я никак не могу в жизни играть вслепую, я должен знать моего благодетеля.
Алексей Юлианович убеждает меня в том, что это лишнее и не нужно, я настаиваю на своем: скажите, кто мой действительный благодетель. И в конце концов задаю ему вопрос:
– Скажите, Алексей Юлианович, не связаны ли Вы с какой-либо масонской организацией?
Смутился он и спрашивает меня:
– Скажите, Митрофан Константинович, что дурное видите Вы в этой всемирной благотворительной организации?
Этим вопросом он поставил точку над «і». Сославшись на необходимость получить от папы благословение на поездку в Оксфорд, обещал через недели 2 зайти к Алексею Юлиановичу с ответом. Через 2 недели сообщил ему об отрицательном ответе отца. И только теперь, когда прошло 50 лет со дня последней встречи с Алексеем Юлиановичем Г-вским, думаю: не допустил ли я ошибку? Быть может, с большим уважением относилось бы ко мне некое лицо, со сродники его, из Церковного Управления Зарубежной Церкви, без малого 50 лет досаждающее мне своей злобной гордыней и клеветой.
Закончив в 1934 году экзамены, сдал я в декабре свою дипломную работу и, вооруженный дипломом, начал готовиться к возвращению в родной мне Брест-Литовск. Нанес благодарственный визит Святейшему Патриарху Варнаве, Декану Богословского факультета, некоторым друзьям и завершил пребывание в этой уютной славянской стране посещением Митрополита Антония.
– Сейчас мы с тобой побеседуем, – сказал Владыка Антоний, – а в путь и на подвиг служения Церкви благословлю тебя после прощальной трапезы, на которую и тебя прошу пожаловать.
На прощальную трапезу пригласил Владыка своих друзей – по храму знакомых мне студентов и дочь прот. Иоанна Сокаля, Нину. За трапезой Владыка обратился ко мне с теплым отеческим напутственным словом, а в конце трапезы отметил присутствие за архиерейским столом, впервые в его жизни, девушки, и подчеркнул: это ради тебя.
Никогда в разговорах со мною не затрагивал Владыка темы о принятии мною монашества. Смутили меня слова Владыки о том, что «ради меня» к архиерейскому столу приглашена девушка, и решил: воля Владыки быть этой девушке спутницей моей жизни. На следующий день прибыл я в дом о. Иоанна. После короткой с ним беседы, говорю:
– Батюшка, я пришел просить руку Вашей дочери. И... получил отказ.
– Рука моей дочери принадлежит другому, – сказал мне о. Иоанн.
– Кто же этот счастливец? – спросил я почтенного протоиерея.
– Ее рука принадлежит Леве Бартошевичу...
Через несколько лет узнаю о том, что Лева Бартошевич принял монашество с именем Леонтия. Пережив, как я думал, неудачу, решил, что Господь направляет меня на путь иночества, и с этой мыслью покинул Югославию.