Новая заповедь

«Заповедь новую даю вам, да

любите друг друга; как Я возлюбил

вас, так и вы да любите друг друга».

(Ин. 13: 34).

«Если любите Меня, соблюдите

Мои заповеди».

(Ин. 14: 15).

Все гениальные мысли и открытия отличаются тою замечательною особенностью, что они всем представляются необычайно простыми и ясными. Вот чем это объясняется: как неправде со всех сторон грозит обличение и ниспровержение, так и истине везде свойственно находить себе новые и новые подтверждения и доказательства. Таково существенное свойство истины; она везде как бы просиявает и свидетельствует о себе в отображении своем на предметах и явлениях, как лучи света – об источнике его. Часто даже бывает, что люди еще не познали, где и в чем истина, а она сама настойчиво говорит о себе во множестве разнообразных свидетельств, и люди не сомневаются уже в ее бытии, оставаясь, однако, еще при своем незнании ее сущности. Вот в чем тайна «простоты» и гениальных мыслей и открытий; на самом деле, простота эта только видимая, и не без причины, очевидно, все подобные мысли и открытия принадлежат всегда выдающимся в умственном отношении людям; если же они действительно представляются всем простыми и ясными, то это объясняется именно тем свойством истины, благодаря которому она как бы неприметно входит в сознание человеческое, еще до полного своего открытия и познания, отображаясь на предметах и явлениях мира и свидетельствуя о себе в них.

Напоминанием об общем и основном законе истины – везде встречать себе подтверждение и таким образом свидетельствовать о себе людям еще даже тогда, когда им не открыта сущность ее, – представляется наиболее удобным начать рассуждение о новой заповеди Господа нашего Иисуса Христа, потому что к ней, как к величайшей нравственной истине, в особенности приложимо все сказанное. Необычайной глубиной мысли отличается именно наименование Господом Своей заповеди о любви – новою; в этом наименовании внимательное и благоговейное размышление усматривает то величайшее открытие в мире нравственном, Виновник которого поистине должен быть признан не гениальным только человеком, но и всеведущим Богом. Если каждое истинно великое открытие отличается, как сказано, видимой простотой, при действительной глубине заключенной в нем мысли, то что с одной стороны, может быть, по-видимому, яснее, проще и понятнее наименования Христовой заповеди о любви новою, и что, с другой стороны, может сравниться с необъятной глубиной мысли, заключенной в этом названии?.. О всей многознаменательности его многие и очень многие даже не подозревают; истина столь ясно отобразилась в живой действительности и столь настойчиво говорит о себе в множестве разнообразных свидетельств, что им ошибочно кажется, будто она принадлежит к числу истин обычных и столь же легко постижима и в самой своей сущности, – но ошибочность такого предположения тотчас же открывается, когда обращаются к непосредственному созерцанию истины и к точному определению ее содержания.

Посмотрим, прежде всего, как ясно общечеловеческое сознание отметило качество заповеди Иисуса Христа, как заповеди новой; едва ли, впрочем, для этого потребуется много доказательств. Разве то же общечеловеческое сознание не усвоило значения христианской религии, религии любви по преимуществу? Разве может кто-либо непредубежденный смешать в жизни любовь во имя Христа и по Его заповеди – со всякой другой любовью? Разве сами проповедники и поборники социализма, гуманности, альтруизма и других родов любви не стремятся освятить своих учений в глазах человечества сближением с заповедью о любви Христа и не показывают тем, что только любовь по Его заповеди есть та любовь – особая, преимущественная, воистину новая, которая одна имеет непобедимую власть и обаяние над сердцами людей? Но, в еще большее подтверждение такого достоинства ее, никому не удается обмануть подобным образом тех, на душах которых напечатлелась новая заповедь их Учителя; да и пред общечеловеческим сознанием ложь отождествления заповеди Христовой с указанными учениями любви уже настолько ясна, что все попытки поддержать ее являются безуспешными и скоро совсем должны прекратиться.

Так, по-видимому, единодушно признание за заповедью Христа того достоинства ее, по которому она именуется заповедью новою. Но вот пытливая мысль обращается к истине непосредственно, стремясь изучить и определить ее в самом ее существе, и тот час же, вместо единодушия, является крайнее разногласие, вместо ясности суждения – полная путаница отдельных мнений и догадок, и, наконец, на место верного, по крайней мере, понимания действительности является отрицание самой очевидности, – когда за новой заповедью Христовой прямо и косвенно начинают отрицать это достоинство ее. Но таким именно образом и свидетельствуется вся глубина смысла, заключенного в наименовании ее самим Господом новою.

Поразительно действительно различие мнений относительно значения этого наименования; даже исчислить все представляется затруднительным.¹²³) Иными новая заповедь Христова толкуется в таком смысле, будто до Христа человечество и не знало ничего о любви, так что даже законодательство Ветхого Завета рассматривается не как раскрытие заповеди о любви к Богу и ближнему, согласно учению Самого Христа Спасителя, а как прямая противоположность в этом отношении Новому Завету, как выражение духа жестокосердия, ненависти и неприязни. Другие, напротив, утверждают, что ничего нового в нравственном учении Христа Спасителя собственно нет, и заповедь Его о любви или не имеет права на название новою, или может быть названа так лишь по какому-либо случайному признаку, а не по самому существу: таково суждение всех людей неверующих, и иным оно и быть не может, как это мы увидим ниже; оно высказывается ими прямо (Ренан) или косвенно. Между этими двумя крайностями располагаются прочие, весьма разнообразные, мнения.

Если нет возможности исчислить все эти мнения, то тем более невозможно все их рассмотреть и подвергнуть должной оценке, да это было бы и бесполезно, потому что суждение о них определяется суждением о двух выше указанных крайностях, смотря по тому, в сторону какой крайности каждое из них склоняется. Впрочем, и из двух крайних мнений – о первом также нет нужды говорить, потому что его ложность совершенно обличается словами Самого Иисуса Христа, в любви к Богу и ближнему указавшего сущность ветхозаветного закона; если это мнение и является теперь ходячим в обществе, то все же оно имеет значение лишь как показатель разве скудности богословских знаний в нашем обществе.

Противоположное крайнее мнение изобличается в своей несостоятельности, мы сказали, самой действительностью и общечеловеческим сознанием; тем не менее мы не можем отказаться от рассмотрения его, потому что, как становится очевидным, и самая действительность может истолковываться различно, откуда возникает необходимость истинного ее истолкования, и общечеловеческое сознание, для усвоения ему силы полной убедительности, нуждается в логическом обосновании и подтверждении непререкаемыми доказательствами, без чего и оно некоторым, наиболее надменным умам может представиться лишь как общечеловеческий предрассудок и суеверие. Сверх того, подтверждение достоинства заповеди Спасителя о любви, как заповеди действительно новой, при несомненной известности ее и в древнем мире, а особенно в ветхозаветном законодательстве, относится, очевидно, к самому существу и собственной нашей задачи.

Но, обращаясь к миру дохристианскому и прежде всего к миру языческому, с целью рассмотрения проявлений и действий любви в этом мире, мы предварительно должны оговориться, что разумеем под любовью. В известном смысле любовь всегда, конечно, свойственна была человеку, и предполагать ее отсутствие в какой-либо период в мире человеческом было бы невозможно потому, что в таком смысле она свойственна и животным, а человек, как бы ни было глубоко его падение, ниже животного никогда не становился. Но, с другой стороны, на низшей ступени своей любовь граничит с эгоизмом, так что самое имя любви, усвояемое ей, не может быть признано точным; к этому именно роду любви и должна быть отнесена любовь в мире животных и всякая вообще любовь, порождаемая и руководимая только инстинктом. Такова у животных любовь родительская и любовь супружеская (особенно наблюдаемая в царстве пернатых); ей, по-видимому, свойственны и подвиги самоотвержения, и, тем не менее, она представляет собою только подобие истинной любви. Даже и тогда, когда она заставляет жертвовать жизнью за любимых, действительного самоотвержения в ней столько же, сколько и в смертельной борьбе за себя самого, за свою жизнь и благополучие; под влиянием инстинкта детеныш например, для матери – самки является как бы частью ее самой, и потому она жертвует жизнью в действительности не за него, а за себя саму. Можно сказать, что в животных в этом случае действует как бы некоторая физическая сила природы, и усвоять этой силе имя любви в действительности почти то же, что видеть любовь в законе притяжения, или химическом сродстве; некоторое только оправдание для принятого словоупотребления можно находить в том, что та же слепая сила природы в существах разумнонравственных преобразуется в любовь в собственном, истинном смысле.

Во всяком случае, более правы были древние, когда они не одним словом обозначали любовь, свойственную как человеку, так и животным, и ту любовь, которая преимущественно отличает человека. Первая любовь – низшая, чувственная, животная, именовалась эрос (ερως); вторая, нравственная или любовь в собственном смысле, – агапи (αγαπη).¹²⁴ От любви животных последняя любовь отлична тем, что она сознательна; она не только исходит от сердца, но и руководится разумом и направляется нравственным чувством; отсюда она не есть только случайно возникающее влечение, но и некоторое постоянное, устойчивое настроение, обнимающее всего человека.

Нельзя отрицать способности такой любви и у невозрожденного человека, жившего в мире языческом, но только именно способности. Чтобы эта способность любви перешла в любовь действенную, необходимо было некоторое животворное начало (принцип), которое возобладало бы над всей душевной жизнью человека и, подобно солнцу, своим теплом и светом вызывающему из земли растения, возрастило бы семена любви, глубоко заложенные в душе человека. Язычёство не давало и не могло дать человеку такого именно начала, и истинной любви не могло быть поэтому в среде языческой; все высокие примеры самоотверженной, по-видимому, любви и героизма в истории древних народов (Леонид при Фермопилах, Муций Сцевола, кладущий руку на пылающую жаровню, Сократ, бестрепетно умирающий в темнице за истину ит. д.) нисколько не говорят против этого. Истинная любовь, как ясно из сделанного определения ее, характеризует усвоившего ее человека во всей его жизни и деятельности, а не в единичных только исключительных поступках или даже подвигах его, в которых отражается лишь именно способность его к любви, громко заявляющая о себе при случайных благоприятных обстоятельствах, как бы пробуждающих ее. Между тем, в мире языческом постоянно наблюдалось, что самоотверженный, например, герой, бестрепетно на войне шедший навстречу смерти за свое отечество, за свой народ, – в остальное время являлся неукротимым деспотом и тираном, который не знал удержа своим страстям, тонул в оргиях и разврате, представлявших поругание человеческого достоинства и его самого, и его ближних; честь и даже жизнь других людей часто гибли по одному его капризу и прихоти: можно ли сказать, что он имел истинную любовь? Его подвиг был ли действительно подвигом любви?.. Таков, однако, был обычный тип героя древности, как изображает его беспристрастная история.¹²⁵ Можно сказать даже, что герои древнего мира всегда были исполнены не любви, а жестокости: жестокими они были к себе, когда жертвовали своей жизнью, жестокими к другим; когда ни во что ставили и их жизнь. Справедливо, поэтому, блаженный Августин языческие добродетели называет блестящими пороками: внешний, показной блеск в самых высоких проявлениях героизма в язычестве прикрывал убожество нравственных мотивов к ним и положительное отсутствие любви.

Есть у истинной любви некоторый необходимый спутник и в то же время не обманчивый признак ее: это духовная радость, которая, вместе с нею, составляет общее настроение живущего любовию человека. Где нет истинной, т.е. постоянной, устойчивой, над всем торжествующей радости, там нет и любви; добродетели вообще свойственно носить в себе начала внутреннего удовлетворения и счастья, любви же это свойственно в высшей степени, как высшей добродетели и, по Апостолу, союзу совершенства (Кол. 3:14). С другой стороны, радость духовная и сама служит началом для любви, сообщая ей особую энергию и напряженность, так что обе добродетели являются действительно нераздельно связанными между собою. Вот почему и Сам Спаситель, после настойчивого увещания к ученикам Своим пребывать в Его любви, непосредственно говорит им в прощальной беседе Своей с ними: сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет, и радость ваша будет совершенна (Ин. 15:11 ср. Ин. 12:20–24). Вот почему и апостол Павел в перечислении даров духовных радость поставляет непосредственно после любви (Гал. 5:22); вот почему преисполнено такого духовного восторга и его описание в первом послании к Коринфянам свойств истинной любви (Ин. 13 ср. 1Ин. 4:17–18).

Языческому миру была не свойственна истинная радость, – это служит новым подтверждением того, что не свойственна была ему и истинная любовь. Язычество по преимуществу отличается глубоко пессимистическим характером, и это естественно. Могли ли быть счастливыми и радостными люди, резко делившиеся на угнетателей и угнетенных; возможна ли была истинная радость в среде, где бесправие личности (высшим выражением которого являлось рабство) полагалось в основу общественного устройства, где и, в качестве единственного утешения среди всех зол, порождаемых несправедливостью общественной жизни, предлагалось учение о неумолимом роке, слепой судьбе?..¹²⁶

Несравненно сложение и труднее вопрос об отношении новой заповеди нашего Спасителя к законодательству Ветхого Завета, которое, по Его же изъяснению, было лишь раскрытием заповеди о любви к Богу и ближним (Мф. 22:40). Святые отцы решение вопроса усматривают в указании Господа на Свой собственный пример: как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга. А так как Господь Иисус Христос показал любовь, больше которой нет, положив – именно – душу Свою за друзей своих (Мф. 15:13), то и сущность Его новой заповеди полагается в требовании самоотверженной любви, той любви, которая для ближнего заставляет делать больше, чем для себя самого, и жертвует самой жизнью. «Итак, – пишет святой Кирилл александрийский, рассматривая отношение новой заповеди Христовой к закону ветхозаветному, – нова степень любви».¹²⁷ «Хрисстос, – изъясняет Иоанн Златоуст, – сделал заповедь новою по образу (τω τροπω) любви, поэтому присовокупил: как Я возлюбил вас».¹²⁸

Такое решение вопроса по всей справедливости должно быть признано не только верным,¹²⁹ но и единственно возможным. Если и несомненно, что законодательство Ветхого Завета было раскрытием оснований заповеди о любви, то, с другой стороны, нельзя отрицать возможности различной степени совершенства и в раскрытии одного и того же предмета, из какой бы области он ни был взят. В Ветхом Завете сказано было: возлюбиши искренняго твоего, яко самъ себе, а Христос, указывая на Свой собственный пример, заповедует: «любите друг друга больше себя, любите до положения за них самой жизни своей: вот Моя новая заповедь; большей этой любви – нет». Нет и не может быть, конечно, никакого противоречия между нравственным учением Ветхого и Нового Завета; более того: в Ветхом Завете также указывалось на безграничный идеал нравственного совершенства вообще и любви в частности, когда избранному народу от лица Божия заповедовалась святость по примеру призвавшего их Святого (1Пет. 1:15–16); но в Новом Завете Христом Спасителем учение о сомоотверженной любви предлагается не в качестве непостижимого безграничного идеала (подобного: будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный), а в качестве определенной заповеди: этого в Ветхом Завете не было. Посему и наименовал Господь Свою заповедь новою.

Но нам могут возразить, что новая заповедь уже исполнялась людьми и до Христа, в Ветхом Завете, и, следовательно, на самом деле не может быть названа новою, получившею известность только в христианстве. Это прежде всего подтверждается действительными примерами самоотверженной любви в Ветхом Завете, а потом и словами самого апостола Иоанна Богослова, который есть, конечно, первый истолкователь передаваемых им слов Господа.

Из действительных примеров самоотверженной любви в Ветхом Завете достаточно указать на Моисея, который, в печали о грехе народа своего, столь огорчившего его своей жестоковыйностью и непослушанием, молился к Богу: прости имъ грехъ ихъ, а если нетъ; то изгладь и меня изъ книги Твоей, в которую Ты вписал (Исх. 32:32), т. е.: или прости им грех их, или погуби и меня с ними! – Он столь любил этот малодушный и непокорный народ, как своих братьев, что воистину готов был положить за них душу свою.

Однако же, столь великая любовь Моисея, как и подобная ей любовь к Богу и ближним некоторых патриархов и пророков в Ветхом Завете, есть исключение, не противоречащее общему суждению и только подтверждающее, что праведнику, как говорит Апостол, закон не лежит (1Тим. 1:9); великие праведники и в Ветхом Завете жили уже не по закону, а выше закона, как бы преступая границы его в стремлении к бесконечному совершенству; они исполняли новую заповедь, когда она не была еще заповедью и не могла быть ею для всего человечества. Слово Божие ведет нас, впрочем, и к еще более глубокому разумению; оно внушает нам мысль, что самое исполнение новой заповеди праведниками Ветхого Завета зависело от того, что они, при озарении и просвещении от Духа Святого, в некотором смысле являлись чадами уже Нового Завета. Об Аврааме, величайшем служителе заповеди о любви в Ветхом Завете, Сам Господь сказал иудеям: «Авраам, отец ваш, рад был увидеть день Мой; и увидел и возрадовался» (Ин. 8:56); но для того, для кого, чрез пророчественное созерцание пришествия Христова, доступной стала совершенная радость, открывшаяся в Новом Завете, не естественна ли была (в силу указанной уже между ними связи) и совершенная любовь, по новой заповеди Христа?.. То же должно думать о боговидце Моисее и о прочих богопросвещенных мужах Ветхого Завета.

Апостол Иоанн Богослов так пишет о любви в своем первом послании: Возлюбленные! пишу вам не новую заповедь, но заповедь древнюю, которую вы имели от начала (1Ин. 2:7 ср. 1:5). Этих слов Апостола нельзя истолковывать в том смысле, будто под древнею заповедью он разумеет заповедь о любви Иисуса Христа, а под новою – свое учение о ней; подобное противоположение было бы невозможно для Апостола, да и несогласно с обычным у него значением слова «начало» (αρχη: от начала – απ αρχης); сверх того, пример несоблюдения «древней» заповеди апостолом указывается уже в поступке Каина (1Ин. 3:11–12). Но, с другой стороны, нельзя допустить и того предположения, будто Апостол новую заповедь Иисуса Христа называет «древней» потому, что она не впервые возвещена была Христом, а была уже известна и до Него; при таком толковании выходило бы, что слова апостола Иоанна составляют прямое противоречие словам его Божественного Учителя: мысль, очевидно, невозможная. Обращаясь же к общему значению слова начало (αρχη) у апостола Иоанна и истолковывая прежде всего эти слова его: «которую (заповедь) вы имели от начала» (потому что в этих словах лежит ключ к разумению всего места, а они и при последнем толковании остаются неизъясненными), должно иметь в виду, что в них не разумеется какое-либо действительное начало, т. е. определенный момент времени; это начало – то самое отвлеченное понятие до – временного бытия, какое раскрывается и в первых словах Евангелия Богослова: в начале было Слово. Таким образом, общая мысль Апостола в приведенных словах его послания – та, что любовь безначальна, как безначально Слово, как безначален Бог, потому что и Сам Бог есть любовь (1Ин. 4:8). Исходя из вечного источника Божества, любовь и есть изначальный закон творения: в этом смысле она для всего творения есть самая первая, самая древняя заповедь. Но с тех пор, как этот основной закон бытия был нарушен противоположным ему стремлением к самообожанию, сначала со стороны дьявола, а затем человека; с тех пор, как в мире возник грех, который, по самому существу своему, есть отрицание любви и выражение самолюбия и эгоизма, – с тех пор древняя, ветхая заповедь как бы умерла, как бы потухла в душах людей. Ее оживил вновь снисшедший на землю Сын Божий; Им она возвещается поэтому как заповедь новая.

Вопрос о значении наименования заповеди Господа Иисуса Христа о любви новою не исчерпывается, однако, таким формальным определением превосходства ее пред понятиями о любви в язычестве и Ветхом Завете; весьма мала была бы заслуга того, кто только высказал бы учение о любви, хотя бы самой возвышенной и самоотверженной, – кто поведал бы миру и раскрыл только отвлеченное понятие о ней. Нет ничего невозможного в том, что такие проповедники новой заповеди у человечества были и до Христа,¹³⁰ в особенности же много явилось их после Него¹³¹, но, с истинно Божественною властью и всеведением, Спаситель наш новую заповедью называет именно Своею заповедью (Ин. 15:12) и исполнение ее поставляет истинным признаком Своих именно учеников: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин. 13:35). Очевидно, что дать миру новую заповедь не значит только возвестить учение о ней, но главное – заставить принять ее, усвоить и ввести в жизнь, как новое начало ее; в этом-то смысле заповедь самоотверженной любви действительно принадлежит единому Господу Иисусу Христу и Им впервые дана и возвещена как новая заповедь, хотя бы бесчисленны были проповедники ее еще до Его явления в мир.

Если для доведения прирожденной человеку способности любить до истинной любви необходимо, действительно, некоторое животворное начало, какое обняло бы всю душевную природу человека, то, очевидно, именно Господь Иисус Христос дал человечеству это начало, когда возжег в сердцах людей священный пламень истинной, самоотверженной любви. Отсюда становится ясным, что наиболее важным в рассуждении о новой заповеди Христовой является решение вопроса об этом начале самоотверженной любви христианской, или, иначе, о том основании, на котором зиждется самая новая заповедь.

Господь Иисус Христос указывает и это начало, это основание, когда говорит о Себе: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин. 14:6). И еще: Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди (Ин. 14:15). Господь не требовал любви, построенной на отвлеченных каких-либо суждениях и понятиях, так как в них одних не может заключаться животворное начало любви, которая, хотя и руководится разумом, но исходит из сердца. Он ведал, что такая любовь невозможна, и истинное начало для безграничной любви среди людей Он указал в Себе Самом. Он есть живая, действительная Личность (только личность именно и может быть предметом любви) и притом Личность исключительная, способная любовь к себе со стороны человека возвысить до восторженного благоговения, притрепетного обожания, и тем вообще оживить способность любви в человеке, возводя ее на степень истинной, новой любви. Изъяснение же такого несравненного значения личности Иисуса Христа заключается в догмате о Его Богочеловечестве.

Рассмотрим, каким образом Богочеловечество Иисуса Христа есть животворное начало для любви верующих в Него.

Если начало всякой истинной любви есть любовь к Богу (потому что в Боге мыслятся высшее совершенство и красота, объемлющая собою все частные проявления совершенства и красоты, какие только могут становиться предметом любви); то необходимым условием сознательной, т. е. истинной, любви является, бесспорно, понимание любимого любящим; отсюда, если первая заповедь Бога к человеку есть заповедь о любви к Нему, то, с другой стороны, возможность исполнения этой изначальной заповеди дана была в творении человека по образу и по подобию Божию; человек по самой природе своего духа располагается любить Творца своего. Однако же, безмерное расстояние, разделяющее всесовершенного Бога и ограниченного человека, – и при богоподобии последнего, требовало особого снисхождения Божия для развития к Нему любви со стороны человека, и Бог, как повествует Бытописатель, действительно являл Себя некоторым особым образом еще первозданным людям в раю: по толкованию святых Отцов, Он являлся им именно в образе человеческом. Становится понятным, насколько же нуждался человек для развития своей любви к Богу в подобном откровении Его, по грехопадении своем, когда самый голос искаженной грехом природы его не мог уже столь ясно говорить ему о Творце и располагать к любви в отношении Его. А между тем именно после грехопадения человека невозможны стали прежние образы явления ему Бога, потому что невозможной стала для него прежняя непосредственность общения с Ним.

И вот, располагаемый любить Бога самой природой своего духа (даже и искаженной грехом) и, вместе с тем, удаленной от Бога, а чрез то, в равной мере, и от возможности истинной и совершенной любви к Нему, человек, до пришествия Христа Спасителя в мир, старался хотя мысленно приблизить к себе Бога, представляя Его в таком виде, который наиболее располагал бы к любви в отношении Его. И так как, действительно, для человека наиболее понятным, а потому и наиболее располагающим к любви является бытие, подобное его собственному, человеческому бытию: то отсюда – человекообразное представление Божества проникает собою и язычество, и ветхозаветную религию, с той, конечно, разницей, что в язычестве это было следствием измышления самого человека, а в ветхозаветном Откровении – делом снисхождения Божия к слабости человеческой: Бог нарочито открывал Себя в формах человекоподобного бытия, чтобы тем сильнее расположить человека любить Себя. Излишне говорить, что ложь языческих представлений о Боге не могла внушить человеку истинной любви к Нему и удовлетворить незаглушимую потребность ее; но и ветхозаветная религия не могла достигнуть этого в достаточной степени, ибо все человеческое, что приписывала она Богу, было лишь одним пока образом, а не самой действительностью.

Образ и сень истиной и действительностью явились во Христе; Он в истинном смысле есть чаяние языков, ибо в Его лице Бог действительно стал Человеком и жил среди людей, исполняя пламенное желание: Господи, преклони небеса и сниди, и осуществляя идею, которой жило человечество во всей многовековой истории своей до явления Его. Обитающий в неприступном свете и имеющий непостижимые образы бытия – как человек с человеком поживе; невидимый и непостижимый – снисшел до того, что наши очи, как пишет Апостол, видели Его, и руки наши осязали Его (1Ин. 1:1). Тот, кто выше мира и Кем «мир бысть», – как истинный сын человеческий, в смиренном виде обитал на земле...

Личность Иисуса Христа, истинного Эммануила (с нами Бога), Богочеловека, и есть святыня любви христианской и истинно животворное начало ее. В Нем недомыслимые и непостижимые свойства и совершенства Божества явились в том истинно человеческом виде, в каком они естественно располагают к самой пламенной, самоотверженной любви, исключающей страх (1Ин. 4:18) пред лицом Беспредельного, Непостижимого, Вышнего. Человеческая природа Христа Спасителя делает возможною ту, чуждую страха, любовь к Нему со стороны человека, какою он любит и подобных себе, дорогих и ближайших к нему людей: отца, мать, братьев и сестер, – но эта же самая любовь, не изменяя характера своего и не теряя его, переходит на высшую степень, претворяется в восторженное благоговение, когда человек за высшими пределами человеческого совершенства усматривает в Спасителе божественное совершенство и красоту, и когда стремление к Нему, как к подобному всем, но Совершенному Человеку, соединяется с лежащим в основе человеческой природы, влечением к Источнику своего бытия и Творцу всех – Богу.¹³²

По цели возбуждения любви к Богу со стороны человека, явление в мир Господа Иисуса Христа было истинным подобием райских богоявлений, но если и эти последние были делом великой любви и снисхождения Творца к человеку, то неизмеримо большие любовь и снисхождение явлены были в пришествии на землю Сына Божия во плоти; ибо здесь Бог, чтобы возбудить тем большую любовь к Себе в человеке, явился не только в образе Совершенного Человека, но и в образе поруганного и уничиженного, безвинного Страдальца. В этом скорбном Образе кротко отобразились черты божественного совершенства, неотразимо влекущие к себе умы и сердца человеческие и побеждающие их.

И только такой Образ и может не устрашать, а исполнять, действительно, бесконечной любовью падшего и обремененного скорбями и страданиями человека. С той поры, как горе и страдания вообще стали уделом человека, первым и в то же время сильнейшим проявлением человеческой любви сделалось сострадание, и это проявление нежной, святой любви прежде всего возможно в отношении к страждущему Спасителю. С другой стороны, человек сам нуждается в сострадании, – среди бедствий земной жизни человека нет для него добра, за которое он был бы расположен платить большей любовью, чем сострадание, и нигде не найдет он той силы сострадания к себе, как у своего Спасителя, который и Сам перенес и перестрадал все его горе и страдание, а потому, как пишет Апостол, быв искушен, может и искушаемым помочь (Евр. 2:18), – Который ко всем простирает зов Своей соболезнующей любви: прiидите ко Мне вси труждающiися и обремененнiи, и Азъ упокою вы (Мф. 11:28).

В особенности привлекает любовь человека ко Христу Спасителю дивное соединение в Нем тех страданий, той скорби, какие растворяют сердце человеческое в бесконечном сострадании к Нему, и того величия, той славы, какие не делают этой сострадающей любви безнадежной, но вносят в нее светлейшую радость, подающую ей непобедимую силу и дерзновение (1Ин. 4:17). Черты такого дивного соединения проникают все Евангелие, – – отчего, во всей видимой своей простоте, оно и получает такое обаяние для людей и исполняет их такой любовью ко Христу; но особенно заметно и ярко они выступают в евангельском повествовании о страданиях и смерти Сына Божия и Его воскресении. Чувства, возбуждаемые этим повествованием, известны христианам по возобновляющим и обновляющим их впечатлениям страстной и светлой седмиц; никогда не бывает столь ясною та истина, что в мире нет силы, которая, как пишет Апостол, могла бы отлучить верующее человечество от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем (Рим. 8:39), как в эти великие дни.

Но если Богочеловек Иисус Христос есть, действительно, святыня человеческой любви, то истинно и то, что Он есть и животворное начало ее, и только в любви к Нему лежит и будет лежать основание и к истинно братской, взаимной любви в человечестве, ибо только в ней впервые самая способность любви, врожденная человеку, переходит в истинную, совершенную любовь; полнота этой любви проявляется затем во всех уже отношениях. «Если любите Меня, говорит Христос Спаситель, соблюдите Мои заповеди... А заповедь Моя сия: да любите друг друга, как Я возлюбил вас» (Ин. 14:15; 15:12).

Так изъясняется новая заповедь нашего Господа; в ней заключается величайшее откровение не для нашей нравственности только, но и для нашего разума, равно как и для нашей веры в Богочеловеческое достоинство ее Провозвестника, ибо без этой веры новая заповедь действительно неизъяснима. Убедительно ясна та истина, что только Богочеловек мог дать эту заповедь и именно как заповедь новую, и что эта новая заповедь навсегда останется неразрывно связанной с Его именем, сколько бы ни было проповедников самоотверженной любви до Него и после Него. Очевидно вместе с тем и то, плодом какого глубокого недоразумения является обычное в наши дни преклонение пред высотой христианской заповеди о любви, признание ее истинно новым и необычным в мире явлением, и одновременное с тем отрицание Богочеловеческого достоинства Того, Кто возвестил ее. Недавно еще Дюма сказал, что «наш мир вступает в эпоху осуществления слов любите друг друга, без рассуждения о том, кто сказал эти слова, Бог или человек...» Трудно найти большее противоречие, и если это противоречие не для всех еще ясно, если, как показывает пример графа Толстого, можно быть еще и прославленным учителем нравственности и почитаться истинным истолкователем учения Христа, допуская столь очевидное противоречие, то должно надеяться, что скоро уже, с достижением большего развития нравственного сознания, новая заповедь Спасителя, особенно в ее действительном осуществлении верующими во Имя Его, для неверующих и отрицателей предстанет, как совершенно необъяснимое с их точки зрения явление, как некоторая таинственная, непостижимая, но вместе с тем великая, непобедимая сила, пред которой ничтожны будут все отрицания: в ней отобразится непреходящая истина основного учения христианства – о Богочеловечестве Христа, как тот живой факт действительности, отрицать который, прежде всего, ненаучно.¹³³

Таким образом оправдывается и иное значение новой заповеди Господа Иисуса Христа, также предуказанное Им Самим, ее значение, как верного признака Его последователей и учеников. По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою. Дивно и это значение новой заповеди, и исполнено Божественного величия и всеведения предуказание Его!.. Все человеческие общества и союзы в основу свою полагают любовь между входящими в состав их членами, все религии в том или ином смысле учат о любви, и о любви же говорят и говорили все выдающиеся нравственные учители в человечестве: но, как бы совершенно пренебрегая этим, Христос поставляет любовь истинным признаком Своих только учеников... Какою дерзостью это было бы со стороны обыкновенного учителя нравственности, со стороны всем равного и подобного человека!.. Как скоро надменность его была бы посрамлена и внушенная ею ложь его предположений обличена была бы самой жизнью и беспристрастной историей!.. Но истинная любовь действительно возможна только при вере в Богочеловечество Завещателя ее, – и вот Божественно величественное и властное предсказание Христа не разрушается, а лишь непрестанно подтверждается и жизнью, и историей, и не только само христианство с самых первых своих времен сделалось известным как религия любви, а его последователи как истинные исполнители закона любви,¹³⁴ но тогда же была изобличена и тщетность всякой подделки под христианскую любовь на почве нехристианской, и опытом доказана была невозможность истинной любви без веры в Богочеловека, без действительной принадлежности к числу Его учеников, которых признаком поставлена любовь. Мы разумеем деятельность императора Юлиана – Отступника: прозревая, в чем была великая сила новой религии, против которой он вступил в решительную борьбу, Юлиан вознамерился как бы похитить эту силу у нее и вдохнуть ее умирающему язычеству; он ошибочно полагал, – как то и по днесь многие полагают, – что новая заповедь может быть соединена с каким угодно учением; он не принял во внимание слов Спасителя (известных и ему), что новое вино в старые мехи не вливают. Истина решительнейшим образом свидетельствовала о себе, а ложь обличалась, когда все благотворительные учреждения, больницы, странноприимные дома и приюты для немощных и увечных, созданные Юлианом в подражание христианским, не пережили даже своего основателя и погибли, как гибнут роскошные цветы на чуждой им почве. Император Юлиан блестяще доказал, чего, конечно, не желал доказывать, что истинная любовь, во всех ее проявлениях, действительно возможна только в христианстве и действительно служит признаком только учеников и последователей Иисуса Христа, согласно Его пророческому предуказанию... В наше время, при бесплодных попытках водворить любовь в среде людей, устранив христианство, в проясняющемся все более и более сознании невозможности найти вне религии основ для нравственности – не повторяется ли признание разочарованного вероотступника – императора: Ты победил, Галилеянин?..

Такова, впрочем, и всегда судьба истин высоких, необычайных. Мнения обыденные, пошлые и скоро являются, и еще скорее распространяются: они всем понятны, всем ясны, и потому умам ленивым и грубым представляются не только бесспорными, а и возвышенными. Но и торжество всех таких мнимо высоких истин кратковременно; ложь обличает себя, и пред омраченным сознанием человечества в новом блеске выступают иные, вечные истины, которыми оно живет и не сознавая их, которые, в действительной возвышенности своей, требуют высокого духовного напряжения и развития для своего понимания... К их именно составу принадлежит и та высочайшая истина, которая заключена в наименовании Господом Иисусом Христом Своей заповеди новою, возможною только для Его учеников. Чрез девятнадцать веков эта истина не потускнела, она только еще проясняется пред сознанием человечества.