„Перелом.“ Б.М. Маркевича
(Москов. Ведом. 1882 годa.)
Этот последний роман г. Маркевича (только что изданный отдельно и очень красиво г. Сувориным) есть ни что иное как продолжение другого прекрасного произведения его – Четверть века тому назад.
Почитатель таланта г. Маркевича (таланта в одно и то же время столь изящного и столь сильного) с радостию встречает в Переломе прежних знакомых своих: красавицу и умную авантюристку Ольгу Ранцеву, ее простого и благородного мужа; отвратительную и вместе с тем крайне забавную княгиню Аглаю Шастунову (мать идеальной Лины, умершей в первом романе); ее неизменного Зяблина; Ашанин, привлекательный, красивый и добрый московский Дон Жуан, тоже является здесь, хотя и на десять лет позднее, но почти всё тем же. Юношу Славянофила Гундурова, сосланного в первом романе, по проискам графа Анисьева, в Переломе мы видим деятельным членом коммиссии по крестьянскому вопросу. Политическая роль его похожа на ту, которую играл Юрий Федорович Самарин в деле освобождения крестьян.
В новом романе мы, между прочим, присутствуем при весьма печальной кончине отца г-жи Ранцевой, исправника старого стиля, эстетика и взяточника, Елпидифора Мартыновича Акулина, и знакомимся с исправником новой либеральной формации – Факирским (в романе Четверть века он был, кажется, мечтательным студентом). – Красивый „преторианец“ Анисьев теперь уже достиг высших должностей...
Сверх всех этих прежних знакомых наших, до конца очень верно выдержанных автором, мы здесь встречаем много новых лиц, отчасти очень умно задуманных и художественно изображенных, отчасти же чуть-чуть не прямо списанных с весьма известных особ. Из числа лиц новых и вымышленных особенно замечательны: Троекуров, кавказский молодой герой, богач, истый барин русский, патриот и отличный мировой посредник; влюбленная в него энергическая и оригинальная княжна Кира Кубенская и пожилой придворный, граф Наташанцев, поклонник Ольги Ранцевой.
К числу же почти портретов, как говорят, надо отнести государственных деятелей: графа Вилина, блистательного VIавлинова, Ягина и отчасти даже знакомого нам еще из „25 лет тому назад“ – графа Анисьева. Потом – художников (уж не литераторов ли?): ядовитого и остроумного Топыгина, пустого болтуна Гаврилкина и Самурова, „старого монархиста, сочувствующего нигилистам“, даровитого и тонкого, но, по безхарактерности, желающего и в „легальности“ пребыть, и угодить либеральному сброду, всем стремлениям которого он сочувствует...
За сходство ненадежного „художника“ Самурова и непоколебимого, угрюмого графа Вилина, с их действительными оригиналами, пишущий эти строки может ручаться, так как ему пришлось видеть и знать несколько и того, и другого: и тяжелого, строгого государственного мужа, и того „русского Мессонье“, которого имел в виду г. Маркевич, – весьма симпатичного и весьма ненадежного...
Всё это в высшей степени любопытно и занимательно. Прочтя первые главы Перелома, оторваться уже нет возможности. Автор приковывает вас к своей книге, и первое впечатление, особенно при непрерывном чтении отдельного издания, таково, что критиковать „рационально“ нет ни малейшей охоты, а является одно желание воскликнуть: „Прекрасно! Прекрасно! и, подумав, прибавить еще:
– Нет, не оскудела еще Русская земля литературными силами!
Уже потом, позднее, являются какие-то поползновения на более внимательную критику.
Например, если сравнивать г. Маркевича с самим собою, то можно найти, что Перелом выше всех прежних его сочинений, за исключением Четверти века назад... Роман Четверть века написан с необычайною теплотой, удивительною искренностью и правдой поэзии. Если у графа Льва Толстого в „Анне Карениной“ нас поражает особенного рода удивительный, безпристрастный, почти научный по своей истине и тонкости психический анализ самых разнообразных оттенков, за то у г. Маркевича мы найдем больше лиризма и движения, больше любви к изображаемой действительности.
В Переломе, пожалуй, движения драматического еще больше, чем в Четверти века, но теплоты и живописной поэзии гораздо меньше.
Чему это приписать, не знаю: тому ли, что автор время, изображаемое в Четверти века, любит гораздо больше, чем шестидесятые года; тому ли, что и в самом деле то время было лучше (в эстетическом, по крайней мере, отношении); или, наконец, просто самому сюжету и месту действия. (Подмосковное княжеское имение 50-х годов...) Не знаю!
Впрочем, и в Переломе есть страницы полные чувства и глубокого драматизма: таковы сцены смерти Ольги Ранцевой и сцена прощанья севастопольского героя с несчастным мальчиком-сыном, которого совратил гнусный Овцын в нигилизм.
Роман этот, сверх того, имеет и достоинство историческое. Автор близко знаком с жизнью высшего Петербургского круга, и многие действительные и драматические черты той эпохи, которая на этот раз избрана г. Маркевичем, будут, благодаря его блестящему произведению, сохранены для потомства...
О нигилисте Овцыне мы умалчиваем. Он здесь очень кстати; он даже необходим. Но этого рода молодые русские люди до того в действительности грубы и как-тο мерзостно–несложны, что их изображать в романах довольно верно стало так же легко, как изображать карандашом и красками какого-нибудь пьяного, старого пролетария, с красным носом и в лохмотьях, выходящего из кабака.
У Овцыных есть только одно подобие качества – это их смелость. Но ведь и урод Ферсит (презрительный Терзит, по выражению Жуковского) был довольно смел, грубил даже царям и т.п.; но это не мешает ему казаться рядом с Ахиллом и Диомедом столь же гадким, сколько кажется нам противным революционер Иринарх рядом с Троекуровым, Ашаниным, Гундуровым и со столькими порядочными людьми, изображаемыми г. Маркевичем в его превосходных произведениях.