I. Царствование Императора Александра I (1821–1825)

Именным Высочайшим указом 3 июля 1821 года архиепископу Ярославскому Филарету, как отмечено было выше, повелено было быть архиепископом Московской епархии и Свято-Троицкой Сергиевой Лавры священно-архимандритом, с оставлением в звании члена Святейшего Синода и с присутствованием в Московской синодальной конторе. Прежде всего естественными представляются вопросы: как сам Филарет принял свое новое назначение? И как отнеслась к этому назначению его новая паства?

Уже в начале нашего настоящего исследования мы выразили мысль, что сам Филарет в душе не мог не радоваться своему новому назначению на епархию, в которой для него было так много родного и дорогого. Здесь, в Коломне, была его родина. Здесь же, в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, нашел он себе вторую, духовную, родину под невидимым покровом преподобного Сергия и под видимым отеческим покровительством митрополита Платона. Свои мысли и чувствования относительно родины Филарет вполне излил на другой год своего свидетельства в Москве по прибытии в Коломну в конце мая 1822 года. «В 1822 году, 27 мая, – читаем в воспоминаниях современника об этом событии, – прибыл в Коломну, вечером, преосвященный Филарет, архиепископ Московский и Коломенский. По въезде в родной город, он направил путь свой к тамошнему Успенскому собору, в котором почивают некоторые архиереи святой памяти. Приложась в древнем соборе к местным образам, Филарет начал было говорить проповедь с амвона, но, сказав не много слов, прервал ее, по причине народного шума, и произнес уже на другой день, во время им совершенной Литургии, в том же соборе».¹⁶

Здесь разумеется «Слово в неделю всех святых, при посещении города Коломны», говоренное 28 мая 1822 г. и напечатанное во всех собраниях проповедей Филарета. «Увидев впервые после [многих] лет свою милую родину, – пишет по этому поводу Н. В. Сушков в своих Записках о жизни и времени Филарета, – проповедник исполнился мирною радостью, сладостными воспоминаниями о детских днях, о близких его сердцу».¹⁷ Самую проповедь свою, имеющую в основании текст: Иже любит отца или мать паче Мене, несть Мене достоин; и иже любит сына или дщерь паче Мене, несть Мене достоин (Мф.10:37), он так начинает: «По неисповедимым судьбам Божиим, видя себя вновь посреди сего града, в котором суждено было мне в первый раз увидеть свет и от которого течением происшествий увлечен я был так, что никогда уже видеть его не чаял, – сверх чаяния, вновь находясь посреди братий и ближних, в сообществе которых получил первые приятные ощущения жизни, – желал бы я совершенно предаться сильному влечению любви к отчизне. – Любви, по которой, как изъясняется некто из иерусалимлян, дети Иерусалима благоволиша камение его, и персть его ущедрят (Пс.101:15), то есть самые камни отечественного града им любезны, мил даже прах путей его. Сердце мое готово теперь воспевать сему граду песнь, которую они воспевали своему Иерусалиму: Вопросите, яже о мире Иерусалима: и обилие любящим тя! Буди же мир в силе Твоей и обилие в столпостенах твоих. Ради братий моих и ближних моих, глаголах убо мир о тебе (Пс.121:6–8). Но что я слышу? – взывает проповедник, останавливая поток личных чувствований и мыслей. – Сию сладкую песнь пресекает грозный глас заповеди Христовой, которая, как будто по особенному намерению, ныне оглашает меня среди сего храма. Иже любит отца или матерь паче Меня, несть Мене достоин. Что же буду делать? Восприиму иную песнь песнопевца Израилева: Не Богу ли повинется душа моя (Пс.61:2)? Покорю любовь к ближним и братиям, – покорю любви к Богу и Христу; забуду люди моя, и дом отца моего, и потщуся помнить токмо людей Господних и дом Отца небесного. В сем расположении духа и прерванную Иерусалимскую песнь продолжать мне позволено: Дому ради Бога нашего взысках благая тебе (Пс.121:9). Боголюбезный граде! Ради святой Церкви, которая есть дом Божий, ради православных чад ее, которые суть присные Богу, желаю я тебе благ; и поскольку желаю для Бога, то и благ желаю Божественных, мира Божия, превосходящего всяк ум, веры Божией, которая есть Божий дар любви Божией, изливающейся в сердца наши Духом Святым¹⁸.

И затем, на основании текста, от которого исходит проповедь, вития поучает жителей родного города, братий и ближних своих о любви к Богу и Христу.¹⁹ Эта проповедь произвела такое впечатление на слушателей, так плодотворно подействовала на умы и сердца их, что они желали еще и еще слушать и читать ее, для духовного назидания своего, и потому потребовалось напечатать ее в достаточном числе экземпляров, как это видно из писем Филарета к родным его, обитавшим в то время в Коломне.²⁰

Не раз и после того посещал святитель Московский родной город свой, именно в 1828, в 1848 и в 1853 и других годах. Не оставлял его в эти разы и без проповедания слова Божия, причем в 1828 году в своей проповеди на «неделю дванадесятую», произнесенной 5 августа и исходящей от текста Сказую же вам, братие, благовествование и пр. (1Кор.15:1–2), он между прочим обращает внимание на благочестие жителей города. «Се, – говорит он, – под руководством Апостольским, вкратце напоминательно, сказал я вам, братие, благовествование, еже благовестиша нам богомудрии отцы наши, еже, как то видимо есть, и приясте, в немже, уповательно, и стоите, имже – о, если бы и остальное мог я присовокупить с полною уверенностью о всех вас! Имже и спасается! Ведут меня к вожделенному о вас упованию и чистое исповедание веры, вами содержимое, и святыми ее таинствами в вас запечатлеваемое, и древнее благочестие, плодоношением и добродеянием во святых храмах, и делами человеколюбия, до ныне между вами свидетельствуемое».²¹

Подобное же читаем и в сказанном 7 сентября 1853 года слове «по освящению храма Введения во храм Пресвятой Богородицы в городе Коломне».²² Так относился Филарет к родине своей. Чувствования же свои и мысли относительно Свято-Троицкой Сергиевой Лавры с ее окрестностями и впечатления юношеской жизни там он выражал не раз и в частных, личных сношениях с более или менее близкими к нему людьми и в проповедях своих. Преосвященный Никодим (Казанцев), бывший епископ енисейский и красноярский, в своей «Памяти о Филарете, митрополите Московском» пишет: «Преосвященный Евгений Ярославский сказал мне Филаретово признание: «Когда я в первый раз вошел в комнаты митрополита в Лавре преп. Сергия, у меня покатились слезы, горькие, сладкие. За 12 лет пред сим я входил сюда с трепетом, как один из малых подчиненных митрополиту Платону. Мог ли я вообразить, что сам буду на его месте?» Филарет с Евгением, яко товарищи, – добавляет Никодим, были во всегдашнем братстве».²³ Здесь речь о первом посещении Филаретом, как архиепископом Московским, Свято-Троицкой Сергиевой Лавры в 1821 году по случаю праздника преподобного Сергия 25 сентября.²⁴

Не менее Свято-Троицкой Сергиевой Лавры и окрестности ее: Корбуха, Вифания и другие места, где Филарет нередко бывал в 1800–1808 годах, ознаменованы были для него также многими весьма приятными воспоминаниями. Здесь, на Корбухе, вместе с своими товарищами по семинарии, он проводил рекреационное время в скромных играх и забавах. Здесь, близ Корбухи и Вифании, он «потешался ловлею рыбы: смело с рыбачьей сетью, впереди своих товарищей, на заводи, или, как говорится у рыбаков, на крыле, носился юноша по вифанским глубоким прудам. Как кстати это занятие рыбной ловлей, это содружество с любезной благословенным рыбарям-апостолам стихией в преемнике их, по рукоположению святительства!

Позже, покинув отроческие забавы и устраняя праздность от головы и сердца, даже в краткие часы отдыха от молитв и уроков он употреблял их обыкновенно то в головоломную игру в шахматы, – это для упражнения ума, то на извлечение стройных звуков из дедовских гуслей, – это для занятия души. С детства прислушивался внук к игре на них своего деда и перенял от него искусство бряцать по струнам царя-пророка».²⁵ Любовь «питомца к своему духовному тайно-наставнику» святому Сергию, к месту своего окончательного воспитания и к освященным окрестностям Лавры, к Вифании и Гефсимании, основанной на месте и отчасти близ прежней Корбухи, к учителю и покровителю своему митрополиту Платону и другим лицам, имена которых связаны с воспоминаниями о тех местах, выражается и в проповедях его.

Мы не будем говорить о составленном им на первых же порах святительства в Москве, по примеру митрополита Платона, Житии преподобного Сергия, присоединенном к проповедям его, произнесенным за первый год управления Московскою паствою (издание 1822 года). Равно так же мы только укажем на множество (26) проповедей Филарета, сказанных в честь и память преподобного Сергия, ряд коих начинается 1821 годом и кончается 1858 годом.

Мы приведем отрывки из тех проповедей его, которые прямо касаются воспоминаний его жизни за 1800–1808 годы. Сюда ближе всего относятся следующие слова из произнесенной 27 сентября 1860 года «Беседы по освящении храма святого праведного Филарета Милостивого, в Гефсиманском ските», воздвигнутом, как мы заметили выше, на месте и отчасти близ прежней Корбухи, представляющие собой начало этой Беседы: «Место, где мы теперь находимся, в продолжении шестидесяти лет знаю, как очевидец: и сверх того, когда пришел я сюда в первый год текущего столетия, встретил здесь ясные следы и воспоминания прошедшего столетия. Да не покажется то праздным словом, если возобновлю теперь некоторые из сих воспоминаний. Это будет не мимо нынешнего праздника. Здесь был дом изящного зодчества, который устроением своим показывал, что он назначен был не для постоянного жительства, а только для летних увеселительных посещений. Здесь был сад, в котором растительная природа слишком много страдала от искусства, ухищрявшегося дать ей образы, ей не сродные. Для чего это сделала обитель монашествующих? Как взирал на сие преподобный Сергий, любитель простоты и никак не любитель роскоши и чувственных удовольствий? Как допустил он сие в своей области, так близко к нему? – Во-первых, думаю, он снисходительно смотрел на дело потому, что имел в виду намерение, которым или оправдывалось, или извинялось дело. Урочище сие было украшено для царских посещений. Тогда как высота царская смирялась пред смирением святого; тогда как благоговение меньших сынов преподобного Сергия соединялось с благоговением державных, в молитве о спасении душ их и о благе царства их: верноподданническая любовь желала проявить себя и в том, чтобы представить царским взорам некие черты обычного для них благолепия и великолепия²⁶. Во-вторых, преподобный Сергий без прещения допускал, чтобы в области его являлись некоторые виды мирского великолепия, думаю, потому, что смотрел на них, как на пробегающую тень; и, как таинник провидения Божия, предоставлял себе в последствии времени открыть здесь иные, духу его свойственные виды. – Внешние обстоятельства Свято-Троицкой Сергиевой Лавры изменяются. Ее древнее достояние вземлется от нее²⁷, и чрез то снимаются с нее многие мирские обязанности и заботы. Прежнее великолепие становится ненужным, так как и не возможным. Здешний царский дом и сад делаются местом скромного отдохновения наставников и учеников духовного училища, которое Лавра основала в своих стенах, на своем иждивении, во дни своего изобилия. По времени увеселительного дома не стало: сад, уступленный искусством природе, обратился в лес. Таким образом, преподобный Сергий достиг того, что упразднилось здесь мирское, допущенное на время; и, как бы желая вознаградить себя за сие допущение, благоизволил, чтобы здесь водворилось духовное. Родилась мысль в уединении сего урочища устроить малый храм, при котором поселились бы несколько братий, особенно расположенных к безмолвию и к более строгому отречению от своих желаний и собственности, и в котором сверх обычных молитвословий и тайнодействий Псалтирь Давидова день и ночь издавала бы свои святые и освящающие звуки, сопровождаемые молитвою о мире и благе Церкви, Царя, Отечества, великой обители и благотворящих ей».²⁸

Затем в 1844 году 1 ноября в «Слове по освящении храма святителя Николая в доме Московской духовной семинарии» Филарет, обращаясь к воспитанникам последней, между прочим говорил: «Дети! Спросите родителей или отцов их: с такою ли, как ныне, многообразною заботливостью были они призреваемы, когда, полувеком ранее, проходили поприще, вами теперь проходимое? Из неблагоустроенных жилищ нередко целыми поприщами измеряли мы неблагоустроенный путь до дома учения; и случалось, что только в поучении нашем разгорался огнь (Пс.38:4), когда в согревающем или освещающем огне нуждалась учебная храмина. Воспоминаю сие не для того, – добавляет проповедник, – чтобы возбуждать упреки прошедшему, которое имеет свои добрые и достопочтенные воспоминания, но чтобы отдать справедливость настоящему».²⁹

Изречение: в поучении моем разгорится огнь, при указанных в проповеди Филарета обстоятельствах, не раз повторял митрополит Платон при своих посещениях классов в Троицкой лаврской семинарии³⁰, что и припоминает Филарет в своей проповеди. Недаром и митрополит Платон как бы предчувствовал, что Филарет некогда займет его место в Московской епархии, когда жителям Коломны, просившим определить окончившего курс в Троицкой лаврской семинарии Василия Дроздова во священники к одной из Коломенских церквей, сказал: «Дам я вам его; я его берегу на свое место»³¹. В 1821 году и осуществилось это предчувствие старца Платона. И оттого-то проливал Филарет «горькие, сладкие слезы», когда впервые в сем году посетил покои митрополита Платона.

Но вместе с чувством радости о перемещении на родную епархию, у новоназначенного архиепископа не могло не соединяться и чувство невольного страха от представления о великой ответственности, которую он брал на себя, вступая на такую кафедру, которую занимали святые святители: Петр, Алексий, Иона и др. и которую еще так недавно и с такою славою занимал знаменитый митрополит Платон (Левшин). Это чувство Филарет прямо и выразил в своем вступительном слове, более выдающиеся места которого мы приведем в свое время; выражал и во многих других проповедях, сказанных в разное время во дни памяти означенных святых святителей, особенно же во дни памяти св. Алексия митрополита, которого Филарет особенно часто чтил словом с церковной кафедры. Во всех этих случаях Филарет ясно выражал мысли о своем недостоинстве к занятию этой кафедры.³² «Сохрани меня Бог, – писал Филарет вскоре по назначении своем на кафедру Московскую, именно от 11 июля 1821 года к графу С. П. Потемкину, – чтобы я, как говорите, отвергал вас, то есть Москву. Я отвергал сам себя. Но и отречение мое не помогло. Жребий, который мне выходил и который я хотел опять положить в урну, вынут рукою, от которой нельзя уже не принять его. Теперь не отвергните меня вы».³³

В то же время Филарет, как само собою понятно, весьма интересовался сведениями о том, что думают о его новом назначении в самой Москве и как относятся к этому назначению. Вот что писал он к тому же графу Потемкину от 19 июля того же 1821 года: «Искреннейше благодарю ваше сиятельство за участие в новом явлении судьбы моей. Никто из Московских не упредил вас, и я писал пред сим к вам первому туда, сделавшись тамошним. Особенно благодарю, что не кроете от меня разных по сему случаю мнений. Я хотел предварительно уклониться от сих многих над одним судов, но теперь должно предать себя им, когда так Богу угодно. Может быть, и самые строгие право судят; всем сердцем утешаюсь, что есть открытая душа, которая не таит от меня обличения моего, надобно слушать и исправляться! Не напрасно в предыдущем письме изъявил я желание обличения».³⁴

Как же в действительности отнеслась паства московская к назначению нового для нее архипастыря? Из приведенного выше ответного письма самого Филарета на письмо графа Потемкина видно, что не одна радость сопровождала собою весть об этом назначении. Без сомнения, многим, ввиду того что Филарету в то время не было еще и 40 лет от роду, казалось, что он слишком молод для одной из старейших кафедр, для кафедры в первопрестольном граде. Не удивительно, что некоторые считали его поэтому за выскочку³⁵, движимого лишь покровительством сильных – вроде князя А. Н. Голицына.

Но, с другой стороны, и то несомненно, что слава Филарета гремела уже давно и повсюду, далеко упредив собою его назначение на кафедру Московскую. «Прежде, нежели поступил Филарет на Московскую кафедру, – пишет о нем в своих воспоминаниях раньше упомянутый епископ Никодим (Казанцев), – я, будучи еще отроком³⁶, слышал от моего дедушки, священника в г. Рузе, о Филарете следующую речь: «Говорят, будто этот Филарет насквозь видит человека».³⁷

А вот отзыв светского лица: «Еще в детстве я много слышал от отца моего о Филарете как о знаменитом проповеднике. Две отдельно напечатанные его проповеди – одна надгробная по князе Кутузове, а другая – при вступлении на Московскую паству – лежали постоянно на письменном столе у моего отца; он по нескольку раз читал их и меня заставлял читать, так что я десяти лет от роду рассказывал наизусть по целым страницам, особенно из надгробного слова. В 1822 году я в первый раз видел преосвященного Филарета, уже архиепископа Московского. Федор Александрович Голубинский взял меня на публичный экзамен Московской духовной академии, при окончании третьего учебного курса. Тут, кроме местного владыки, было еще два архиерея: Симеон Ярославский и Парфений Владимирский. Несколько часов просидел я, слушая внимательно и весьма мало понимая, а после экзамена, в кельях ректора Кирилла, когда я принимал благословение преосвященного Филарета, он спросил Федора Александровича: «Что за мальчик? – и после прибавил: – Слушал внимательно, но понял ли что?». Я сначала сконфузился, потом сказал, что понял рассказ о Моисее и странствиях израильтян в пустыне. Владыка с улыбкою заметил: «Довольно и того для его возраста». Мне было десять лет, но я был мал ростом и казался моложе. Возвратясь в деревню³⁸, я все это рассказал моему отцу, он был в восхищении и сказал мне: «Ты счастливее меня: видел Филарета, а я не видал и, может быть, не увижу его». Так действительно и случилось».³⁹

Вот как был известен Филарет еще до назначения своего архиепископом Московским. Понятно, что в общем и встречено было это назначение соответственно уже приобретенной им славе, то есть восторженно. Наилучшим и полнейшим выражением этого может служить следующее «Письмо членов Московской духовной консистории», с Андрониевским архимандритом Гермогеном (Сперанским) во главе, к преосвященному архиепископу Филарету от 14 июля 1821 года: «Высокопреосвященнейший Владыко, Милостивейший Отец и Архипастырь! Восхищаясь вожделенным событием, увенчавшим желания паствы, верховным Промыслом вверенной управлению Вашему, – в лице оной осмеливаемся открыть пред Вами сыновние чувства. Имея предметом распространение живых истин, почерпнутых Вами из источника жизни, Вы всегда были украшением Церкви истинно верующих. Просвещение, распространяемое Вами, как примером назидательной жизни, так и образованными произведениями озаренного свыше ума Вашего; кротость, свойственная Вашему духу, и мудрые распоряжения, принимаемые Вами к утверждению порядка, одушевляют и нас надеждою ответствовать благим начинаниям Вашим. Сладостно хотя несколько содействовать намерениям такого архипастыря, который поставляет существенною для себя обязанностью назидать и действовать по правилам любви христианской. Простите, милостивейший архипастырь, выражениям, вытекающим из сердец, всегда с удивлением почитающих украшающие Вас совершенства. Удостойте принять простое сие приветствие, сопровождаемое усердным молением к Пастыреначальнику, чтобы Он сохранил жизнь Вашу под кровом Своей благости, ко благу Церкви и всей паствы вашей⁴⁰.

Филарет от 19 же июля из Петербурга послал в Москву на имя архимандрита Гермогена следующий ответ: «Преподобный отец Архимандрит! Возлюбленный в Господе брат! В лице Вашем да будет мне позволено ответствовать Вам вместе с сотрудниками Вашими по консистории на общее письмо Ваше. Письмо сие принял я как начаток общения Московской Церкви с моим недостоинством. Господь да благословит сей начаток и да совершит нас всех в общение истинное, чистое и полное! Доброе мнение и надежды, коими Вы, без заслуги моей, меня предваряете, признаю я со стороны Вашей за действие благого ока, которое ищет доброго и не примечает недостатков, а в отношении ко мне и наставление и побуждение к тому, к чему я стремиться должен. Споспешествуйте мне, отцы и братия, молитвами Вашими, да будет служение мое неосужденно пред Богом и угодно великой Церкви Московской». При этом Филарет добавляет: «Каждый день помышляю о пути к вам; но, кроме других препятствий, к сему пути мне нужно прежде благословение достопочитаемого предшественника»⁴¹.

Какие же это препятствия, которые, помимо неприбытия из Москвы в Петербург предшественника Филарета, митрополита Серафима⁴², задерживали Филарета в Петербурге и замедляли его вступление в ближайшее общение с новою паствою? – Препятствия заключались ближе всего, конечно, в делах синодальных; а из этих дел за то время самое главное было уже известное нам по исследованиям нашим о предшествующих двух периодах проповеднической деятельности Филарета, совершавшееся под ближайшим наблюдением последнего дело перевода Библии на русский язык. Именно в июле 1821 года Филарет доканчивал просмотр русского перевода Псалтири⁴³ и составлял проект предисловия к нему, которое и подписано им было 2 августа, а затем, по одобрении Государем как перевода, так и предисловия 2 авгус1та, вошло и в печатное издание русского перевода Псалтири⁴⁴.

Однако уже и в Петербурге, среди забот и хлопот по делу перевода Библии и по другим делам синодальным, Филарет не мог не заботиться и о новой своей пастве. Так уже в письме от 11 июля к графу Потемкину, хлопотавшему об устройстве у себя домовой церкви, Филарет выражает свое участие к этому делу и, говоря, что уже докучал им, кому следует, добавляет: «Завтра представлю еще, что на устроение домовой церкви в Москве и местный архиерей согласен»⁴⁵. Равно также к ответу на вышеприведенное приветственное письмо членов консистории Филарет в виде post-scriptum приписывает следующие слова: «Если время и у вас так дождливо, как здесь, то, думаю, совершаются моления».⁴⁶

Но само собою разумеется, что вся масса дел епархиальных и личных по этим делам сношений обрушилась на Филарета по прибытии его в Москву⁴⁷, куда он выпросился на год и прибыл в конце первой половины августа 1821 года.⁴⁸ «На другой же день» по прибытии своем, именно 14 августа, Филарет «в Успенском соборе после совершенной им Литургии сказал вступительное слово о Благодати и мире как предметах желания»⁴⁹. Это слово поставлено во главе II тома вышеозначенного нами последнего издания сочинений Филарета (Москва, 1873–1885) и помещено во всех собраниях проповедей святителя, вышедших в свет за время архиерейского служения его на кафедре Московской, именно в собраниях 1821, 1822, 1835, 1844 и 1848 годов. В этом слове своем великий святитель сразу заявил себя тем, чем отличался во всю свою жизнь: благодатным величием, как оно определяемо было выше, согласно его же собственному учению, и в то же время глубоким смирением. Он исходит от текста: Благодать вам и мир от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа (Рим.1:7) и начинается следующими словами: «Так некогда святой апостол Павел приветствовал Церковь державного Рима, вступая с нею в общение посредством послания. Так при сем первом общении лицом к лицу приветствовать Церковь, сего престольного града, и я дерзаю. Но кто я, дерзнувший возглашать столь великое слово среди столь великой Церкви? Среди Церкви, которая, кроме славы, заимствуемой от древнего царского престола, еще прежде имела славу некоторым образом приготовить у себя место для сего престола и доныне сохранила благодать преподавать венценосцам священный венец и помазание на царство; – среди Церкви, которая обыкла слышать живые и сильные гласы Божественного слова, в которой сияли столь многие светильники православной веры, не угасшие и во гробах, но оттоле еще сияющие светом будущего века, в которой предстояли в молитвах, дознанные после, небесные споспешники наших земных молитв; – здесь, где древняя святыня еще недавно вновь ознаменовала себя и очистительным посещением, и чудесным избавлением, и праведным отмщением;⁵⁰ – как дерзнул я предстоять толикому сонму Божию в священнодействии таинства веры и как паки дерзаю начать священнодействие слова истины? Немощным гласом недостойных уст как дерзаю колебать самый сей воздух, исполненный благоуханием святыни?».⁵¹

В этих кратких, но сильных словах обрисованы все главнейшие моменты церковной и политической жизни Москвы, этого «города чудного, города древнего», по выражению одного русского поэта. Ввиду столь великого значения Москвы и столь малого, как казалось смиренному проповеднику, значения его самого для такой кафедры, он и уничижает себя до забвения действительного своего достоинства. Поэтому же далее он и говорит в своем слове, как поистине, он сам относился к назначению своему на эту кафедру. «О Владыко Господи! – взывает он вслед за вышеприведенными словами. – Ты видишь глубину сердец; Ты слышишь движение помышлений; Ты зрел сие смятенное сердце, когда только еще даваемы были жребии сего служения; Ты слышал трепетное воспоминание оного древнего гласа: избери могуща иного, его же послеши (Исх.4:13). Но когда, по неисследимым судьбам Твоим, чрез священную и державную Власть, жребий сей пришел и не возвратился, аз же кто есть, могий возбранити Бога (Деян.11:17)? И ныне, Господи, да будет воля Твоя, ибо уже и бысть воля Твоя⁵². Укрепи, Боже, сие, еже соделал еси в нас (Пс.67:29). Ради народа Твоего многого даруй благодать служению сему; ради славы Твоей, сугубо дивной в ничтожных орудиях, соверши силу Твою в немощи сей. Даждь гласу Твоему глас силы (2Кор.12:9; Пс.67:34) и в недостойных устах, да приемлющие слово слышания Твоего от нас, приемлют не аки слово человеческо, но яко-же есть воистинну, слово Божие, и да действуется оно в сих верующих (1Сол.2:13)»⁵³.

Исповедав таким образом пред своею новою паствою сокровенные мысли и чувствования, руководившие его и испытанные им при вести о назначении и вступлении на кафедру святителей Петра, Алексия, Ионы и других, Филарет затем обстоятельно излагает самое содержание своей проповеди о желаниях благодати и мира пастве и заключает эту проповедь следующими, не менее приведенных замечательными словами: «Будучи призван принести ныне Господу начаток общения с сею Церковью, по воле Его, молю всех, Богоугодно стоящих теперь в сем общении, соединить взаимно все сердца в крепком желании благодати и мира от Бога Отца нашего и Господа Иисуса Христа. Единодушная молитва сопастырей и всех верных да привлечет свыше благодать и мир новому пастырю, дабы он силою и действием мог возвещать пастве благодать и мир. Благодать Господа нашего Иисуса Христа с духом вашим, братие (Гал.6:18); и мир Божий, превосходяй всяк ум, да соблюдет сердца ваша и разумения ваша о Христе Иисусе (Флп.4:7). Сам Господь мира да даст вам мир всегда во всяком образе (2Сол.3:16), как во внутреннем, так, по действию внутреннего, и во внешнем. Мир пасущим стадо Божие, – в христианском послушании пасомых; мир пасомым, – в отеческом и братском попечении пасущих. Мир начальствующим, – в верности подчиненных; мир подчиненным, – в мудрости и кротости начальствующих. Мир судящим, – в непритворной искренности судимых; мир судимым, – в прозорливости и беспристрастии судящих. Мир продающим и купующим, – во взаимном отвращении от лукавства и обмана. Мир делающим и трудящимся, – в благословенном успехе полезного делания и в обильном плоде труда праведного. Мир всем! Аминь».⁵⁴

Такова была исповедь, таковы благожелания, такова программа действий и требований нового архипастыря Московского по отношению к новой пастве. И святитель Филарет, как истинный раб Божий, всего себя посвятил делу нового служения своего; несмотря на слабость здоровья, которою он и тогда отличался,⁵⁵ как во всю жизнь свою не мог похвалиться им, он не тяготился множеством дел епархиальных и разнообразнейших личных сношений, участием в общественных церковно-гражданских церемониях и т.д. Так, например, вот что пишет сам он деду своему от 6 октября того же 1821 года: «Не ответствовал я вам долго за суетами по новости. Много дел, много праздников, много людей, отнимающих время. Надобно было и в Лавру ехать на праздник, что и сподобил Бог исполнить».⁵⁶ Нужно было частью поддерживать старые добрые отношения, частью вступать в новые такие или иные отношения с разными лицами как по долгу службы, так и по долгу старого знакомства. В видах сокращения объема нашего исследования мы не будем раскрывать подробно этих отношений, которые, впрочем, отчасти выяснятся и из последующего. Мы только скажем, что со своей стороны Филарет старался о том, чтобы эти отношения были сколько возможно более добрые, несмотря на разность чувств и расположений, которые питали к нему те или другие лица.

Само собою разумеется, что из дел нового служения проповедничество архипастырь считал наряду с важнейшими. Кроме вступительной проповеди, о которой мы знаем, он произнес и еще несколько проповедей в том же 1821 году. Таковы: а) Слово в день торжественного венчания и священного помазания на царство государя императора Александра Павловича, говоренное 15 сентября в Успенском соборе; б) Слово о нетлении святых мощей, на память преподобного Сергия, говоренное в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре 25 сентября; в) Слово в день собора св. архистратига Михаила, говоренное в Архангельском соборе 8 ноября; г) Слово к восприемлющим обет сердобольных вдов, сказанное в Мариинской церкви Императорского вдовьего дома 12 декабря; и, наконец, д) Слово на Рождество Христово и на воспоминание освобождения Церкви и державы Российской от нашествия Галлов, говоренное в кафедральном Чудове монастыре 25 декабря.⁵⁷ Итого, вместе со вступительною, шесть проповедей в менее нежели полугодичный остаток одного 1821 года; и притом среди массы разнообразнейших других дел и личных сношений, и отношений, среди посещавших Филарета время от времени недугов!

Так, например, о проповеди на 8 ноября Филарет сам от того же числа пишет больному графу Потемкину следующее: «Вы без сна; а я много спал, как здоровый, а встал хуже прежнего, почти кривой дописывал утром, что сегодня для праздника сказать надлежало, в службу от стрельбы часто закрывал рукою глаз. Слава Богу, что дело как-нибудь закончено. Но завтра необходимо нужно мне остаться дома. Решился и не читать, и не писать, кроме самой необходимости. Завтра увижу, надобно ли кланяться и лекарю».⁵⁸

А между тем, проповеди его, особенно после митрополита Серафима, далеко не часто проповедовавшего, да и не славившегося проповедничеством, слушались с жадностью, еще в рукописном виде читались с величайшим вниманием и по настойчивым побуждениям с разных сторон отдаваемы были в печать, что также сопряжено было с немалыми хлопотами между прочим и для самого святителя. Так, например, вот что пишет сам он по поводу проповеди своей на 25 сентября, говоренной в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, к наместнику последней Афанасию от 8 октября 1821 года: «Проповедь некогда было написать порядочно; а после уже и рук не приложишь; теперь же и рукописи нет у меня в руках. Когда возвратится, может быть, напечатаю как есть»⁵⁹.

И действительно, только уже «13 октября от высокопреосвященнейшего Филарета архиепископа Московского и кавалера прислано было к члену духовно-цензурного комитета Успенскому протопресвитеру Иакову это слово о нетлении мощей», «для рассмотрения цензурного и препровождения оного к напечатанию в Московской духовной синодальной типографии на кошт его высокопреосвященства, сколько ему экземпляров иметь угодно будет»; а означенным протопресвитером того же числа и препровождено в «Московскую духовную цензуру».⁶⁰ Того же 13 октября препроводительная бумага о. протопресвитера была заслушана в Московской духовной цензуре и составлен о том протокол; а 14 октября слово сие, «яко ничего противного данным духовной цензуре предписаниям в себе не заключающее, на основании указа Его Императорского Величества из Святейшего Правительствующего Синода от 5 июня 1805 года за № 1464 последовавшего», препровождено из цензуры, при отношении за № 24, в Московскую синодальную типографскую контору для напечатания.⁶¹ На основании того же указа 1805 года, 5 июня за № 1464 цензура от 24 октября того же 1821 года за № 26 послала о сем в Св. Синод репорт.⁶² Подобная же процедура была и с другими проповедями Филарета, которые все были печатаемы⁶³.

Кроме того, и в то же время осени 1821 года Филарет приготовлял к изданию в свет 2-е собрание всех прежних своих проповедей, со включением и двух московских, именно: «Слова при вступлении в управление Московскою паствою» и «Слово о нетлении святых мощей». Это собрание вышло в свет под следующим полным заглавием: Поучительные слова, говоренные в разные времена синодальным членом Филаретом архиепископом Ярославским, что ныне Московский и Коломенский. Издание второе. В Санкт-Петербурге, при Святейшем Синоде, 1821 года.

Слава Филарета, как знаменитого проповедника, как глубоко ученого богослова, как мудрого правителя дел церковных и т.д. к этому времени настолько упрочилась, что, несмотря на его 39 лет, почитатели его начали подумывать и о биографии архипастыря. Так, историк русской литературы и известный составитель русской грамматики Н. И. Греч, приготовляя к изданию свою Историю русской литературы, просил самого Филарета сообщить ему сведения о своей жизни, для помещения его имени в число имен писателей духовных. И вот ответ, данный Гречу Филаретом от 29 января 1822 года по этому случаю: «Милостивый Государь, Николай Иванович! Угодно было вашему высокоблагородию требовать от меня материалов для составления моей биографии. Простите меня, что я умедлил ответом на сие. Не употреблю обыкновенного извинения делами. Справедливее сказать, меня отталкивала от сего дела мысль, к чему годится моя биография! Наконец я вас послушал и поручил о. ректору здешней академии⁶⁴ написать, что он знает. Оказался послужной список, с прибавлением некоторых выражений, которые по всей справедливости надлежало вычеркать. Как времени прошло много – то, не отлагая еще, я препровождаю к вам, милостивый государь, сию черненную и потом не переписанную записку, для употребления или истребления, как вам рассудится. Написал был я строку, хотев сказать, что я сподоблен был сделать первый опыт перевода Евангелия от Иоанна на русское наречие: но сей опыт был потом в столь многих руках, что было бы хищение, если бы кто по сему захотел приписать мне сей перевод напечатанный, и потому лучше и справедливее молчать о сем. Настоящую биографию трудно написать рано; а еще труднее написать свою беспристрастно. Если вам угодно иметь мою краткую биографию от меня, то вот она. Худо был учен; хуже учился; еще хуже пользуюсь тем, чему был учен и учился; многая милость Господня и снисхождение людей. – При сем, по обычаю моему, препровождаю вашему высокоблагородию несколько напечатанных проповедей моих, говоренных в Московской епархии».⁶⁵ При этом разумеются, конечно, раньше исчисленные проповеди 1821 года. Так кончился 1821 год.

Наступил 1822 год. В самом начале его, именно 13 января, во время служения в Успенском соборе, по случаю дня рождения Императрицы Елисаветы Алексеевны, Филарет простудился и проболел несколько времени. Но ему и болеть было некогда. «Суетам меры и конца нет», – писал он от 19 января наместнику Лавры Афанасию, несколько пооблегчившись от болезни⁶⁶. И эти «суеты», т.е. те же, что и прежде, дела, личные сношения и проч. не оставляли святителя Московского в покое и во все остальное время пребывания его на епархии в 1822 году, продолжавшегося до половины июля сего года.

Помимо разнообразнейших других дел, святитель нашел время посетить некоторые места в епархии, более или менее отдаленные от Москвы. Так, именно 4 мая он совершал освящение храма и открытие основанного княгиней Евдокиею Николаевною Мещерскою (в монашестве Евгениею) и в этом году Высочайше утвержденного Борисоглебского женского общежития в Аносине Звенигородского уезда, при чем говорил и слово⁶⁷. 9 мая, в праздник святителя Николая, совершал священнослужение и говорил проповедь в Николаевском Перервинском монастыре⁶⁸. В конце мая, как мы знаем, посетил он родину свою, Коломну, где также говорил проповедь 28 числа, а на другой день после этого был в коломенском духовном училище в классное время и произвел испытание в знании учениками предметов училищного курса и в письменных упражнениях.⁶⁹ На обратном пути из Коломны Филарет посетил Серпухов, где в Высоцком монастыре говорил проповедь 2 июня.⁷⁰ Наконец, 5 июля он снова посетил Свято-Троицкую Сергиеву Лавру⁷¹ и также говорил там проповедь.⁷² Это была последняя проповедь его за 1822 год.

Кроме того, в самой Москве за первую половину 1822 года произнесено было им семь проповедей, начиная с 12 февраля и кончая 20 мая – днями памяти святителя Алексия. Все эти проповеди, вместе с проповедями 1821 года и житием преподобного Сергия, изданы были Филаретом по прибытии его в Петербург особым собранием под следующим заглавием: Слова к московской пастве, в первый год управления ею говоренныя, и житие преподобного Сергия Радонежского и всея России чудотворца, из достоверных источников почерпнутое,⁷³ Синодальным членом Филаретом архиепископом московским. В Санкт-Петербурге, при Святейшем Правительствующем Синоде 1822 года». Изданием их Филарет занимался в октябре и ноябре, о чем и писал к своей родительнице из Петербурга от 3 ноября: «Между делом, занимаюсь печатанием прошлогодних проповедей по благословению и на иждивении Святейшего Синода: таким образом будете иметь и ту, которая говорена в Коломне».⁷⁴ А в декабре того же 1822 года это издание и вышло из печати.⁷⁵ Этим, собственно, закончился первый год управления Филарета московскою паствою, – год, который можно назвать образцовым для всей дальнейшей деятельности его как архипастырской вообще, так и проповеднической в частности, который, в свою очередь, служил примером выполнения программы, намеченной во вступительной проповеди Филарета.

Между тем, если мы припомним из обозрения Тверского и Ярославского периода проповеднической деятельности Филарета, уже в 1820 году в Синоде поднят был вопрос о лучшей постановке дела катехизических поучений. В руководство для составления их тогда же рекомендованы были, между прочим, катехизисы Петра Могилы, Димитрия Ростовского, а из древних – Кирилла Иерусалимского⁷⁶. Но не только эти катехизисы, а гораздо позднее их составленный и до последнего времени употреблявшийся катехизис митрополита Платона во многом не соответствовали потребностям времени, как в отношении учебном, так и в отношении к составлению поучений по руководству их. Давно сознанная потребность составления нового катехизиса назрела к рассматриваемому времени, – и вот, по предложению Святейшего Синода, святитель Филарет решился удовлетворить этой потребности.

Нелегкое дело составления катехизиса Филарет совершил в ту же свою бытность в Петербурге в 1822–1823 году. История составления и судьба катехизиса Филаретова, как пространственного, так и краткого, подробно рассмотрена нами в другом нашем исследовании.⁷⁷ Мы теперь отметим лишь ту особенность того и другого, что тексты Священного Писания в них, согласно обстоятельствам того времени, приведены в русском переводе.

Между тем Филарет, по составлении катехизисов и по одобрении их высшею церковною и высочайшею Властью, а также по завершении других дел синодальных, имея в виду духовные нужды своей епархии, испросил себе разрешение отправиться в свою епархию «на два года» и, по получении этого разрешения, отправился в Москву в августе 1823 года.⁷⁸ Это отбытие Филарета из Петербурга, продолжившееся потом, помимо его воли, и еще на два года, имело роковое для него значение. Уже с 1821 года начавшаяся глухая борьба против Библейского общества и против главнейшего дела его, которое было делом и Филарета, – перевода Библии на русский язык, теперь усилилась еще более. Страсти, сдерживаемые в присутствии сильного умом, словом и делом защитника мысли о переводе Библии – Филарета в Петербурге, не имели для себя никакой задержки в его отсутствие, хотя до времени все дело, по-видимому, шло в прежнем порядке. Перевод продолжался не только в 1823, но и в 1824 году; равно так же продолжаемы были и отчеты, и известия Библейского общества как в центральном управлении последнего в Петербурге, так и в провинциальных отделениях его, между прочим, и в Москве, где вице-президентом был, по принятому порядку, на место митрополита Серафима, Филарет. Не чувствуя за собою лично никакой вины и глубоко убежденный в важности и великости дела перевода Библии на русский язык, как наилучшего и ближайшего способа к уразумению ее, Филарет с спокойною совестью деятельно споспешествовал ходу дела сего и дел Библейского общества вообще.

Так, уже вскоре, по вступлении своем в управление московскою паствою, именно 17 сентября 1821 года, он, в качестве вице-президента, составил заседание по делам означенного общества.⁷⁹ Затем в начале 1822 года, на годичном заседании московского комитета того же общества, Филарет произнес речь, в которой, сопоставляя сокровища вещественные (деньги и вещественные приношения) с сокровищем духовным – словом Божиим, естественно указывает на малозначительность первых по сравнению с последним и призывает к исканию сего последнего. Затем тут же говорит, что «цель Библейского общества доставить душеспасительные книги Священного Писания каждому желающему на том языке и наречии, на котором он удобнее разуметь может».⁸⁰ В начале 1823 года, когда Филарет был в Петербурге, на годичном заседании московского комитета речь произносил, по поручению Филарета, викарий его Афанасий (Телятев).⁸¹ Но в 1824 году Филарет опять сам произносил таковую речь.⁸² Между тем, конечно, недаром уже в 1822 году Филарет, в речи своей на годичном заседании московского комитета Библейского общества, говорил:

«Есть люди, которые на Библейское общество, для них незнакомое, смотрят с недоумением и заботливостью потому самому, что Библия для них драгоценна, христианство любезно, и потому они опасаются, чтобы сие сокровище не было расточено неправильным употреблением, чтобы святыня сия не была нарушена недостойными руками. Таким образом, они заботятся о христианстве. Но не о том же ли заботится и Библейское общество? И так в основании разномыслия открывается единомыслие. Кого же здесь осуждать?

Но как единомыслие, совершенное лучше, нежели смешанное с разномыслием, и уверенность лучше, нежели сомнение: то должно стараться, чтобы не подавать никакого случая к разномыслью, и не должно коснеть в сомнении, но употреблять пристойные средства, чтобы достигнуть уверенности. Сказать ближе к настоящему делу: Библейское общество во всяком случае должно и хранить, и являть чистоту своего намерения и действования; а недоумеющие о нем, дабы сомнение их не обратилось в несправедливое обсуждение невинного и доброго дела, пусть примут труд внимательно рассмотреть и исследовать то, о чем сомневаются, к чему дверь им всегда отверста. Мы сие и делаем, говорят они; пусть же скажут нам, для чего сие новое заведение в деле, столь древнем, и не подлежащем изменению, как христианство и Библия?

Сим вопросом начаться может отчет,⁸³ который не скоро может кончиться. Не думаю, чтобы совместно было войти в него в сие время в присутствии многих, которым он не нужен., однако, несколько слово для некоторых, может быть, не излишни будут.

Для чего сие новое заведение? – спрашиваете вы. Но что здесь новое? Догматы? Правила жизни? Но Библейское общество не проповедует никаких, а дает в руки желающим книгу, из которой всегда истинною Церковью были почерпаемы и ныне почерпаются и православные догматы, и чистые правила жизни.

Новое общество? Но сие не вносит никакой новости в христианство, не производит ни малейшего изменения в Церкви. Какая в том разница, типография ли, как было прежде, своим иждивением и трудом, печатает и приводит в употребление священные книги под наблюдением церковного начальства или то же самое делает общество, под тем же наблюдением церковного начальства? Разница только та, что общество, при обилии средств, может сие делать успешнее прежнего. Неужели новый успех в обыкновенном деле есть новость, достойная осуждения?

Но для чего сие заведение иностранного происхождения? – говорят еще. – В ответ на сей вопрос можно бы указать любезным соотечественникам на многие вещи, с таким же вопросом: для чего они у нас не только иностранного происхождения, но и совершенно иностранные? Но, чтобы не удаляться от настоящего предмета, – самое искусство печатать книги не иностранного ли происхождения? Отвергли ли за то сие полезное искусство благочестивые предки наши? И теперь, что нужды, если иностранцам прежде нас пришла мысль усилить печатание священных книг и облегчить приобретение их? Да и прежде ли нас? Не была ли сия мысль в действии у нас в России еще прежде, нежели в Англии родилось от нее Библейское общество? Например, в 1803 году, когда экземпляр отпечатанной в то время Библии синодальной типографии стоил самой типографии 9 руб. 50 к., Высочайшим указом на доклад Святейшего Синода повелено продавать по 7 руб. 30 коп. за экземпляр. Но дабы, – присовокуплено в сем указе, – сею дороговизною не затруднить способов приобретать священную сию книгу и самого бедного состояния людям, то всемерно стараться, кроме сего издания, о другом, которое бы дешевизною своею позволило пользоваться оным и сему состоянию. Кто не видит из сего примера, что дух, которым теперь одушевляется Российское Библейское общество, совсем не есть чуждый, но тот же самый, которым еще прежде всех Библейских обществ одушевлялось и действовало благочестивое правительство Российское». Затем оратор указывает на пользу, которую уже успело принести общество распространением Библии и заключает свою речь следующими словами: «Бог Слово да ниспошлет мощное благословение Свое на всякое благонамеренное усилие к распространению между человеками слова спасения и разума, яже по благочестью».⁸⁴

Так уже в начале 1822 года приходилось вести борьбу с противниками Библейского Общества, притом не только кабинетную, а и публичную. В последующие же годы восстание против Библейского Общества стало еще более сильным и открытым. Главными вождями его явились: адмирал А. С. Шишков и Юрьевский архимандрит Фотий, коих помощью воспользовался граф Аракчеев для свержения ненавистного ему и могущественного за то время при Дворе покровителя Филаретова князя А. Н. Голицына. Пришлось много вытерпеть, конечно, и Филарету, как одному из видных деятелей Библейского Общества. Так, несмотря на то, что в 1823 году Филарет, пред возвращением своим из Петербурга во вверенную ему епархию, от 2 июня награжден был орденом св. Александра Невского «за деятельное служение Церкви и духовному просвещению, как в прохождении пастырского поприща в разных епархиях, так равно и по званию члена Святейшего Синода и Комиссии духовных училищ, за назидательные труды в поучение пастве и начертание по духу Православной восточной Церкви и в разуме евангельской истины катехизиса, одобренного Святейшим Синодом»,⁸⁵ а затем, по особенному к нему Высочайшему доверию, посвящен был в государственную тайну о престолонаследии после бездетного императора Александра Павловича, – несмотря, говорим, на все это, уже в это же самое время слышались голоса, указывавшие на шаткость и его положения. Например, близко знакомый с тогдашними делами и лицами, бывший участником дела перевода Библии на русский язык и притом человек искренно расположенный к Филарету, заместитель его на кафедрах Тверской и Ярославской архиепископ Симеон Крылов от 4 июня 1823 года писал к епископу Владимирскому Парфению Черткову: «Жаль, что о Московском неприятно говорят: эти слухи, конечно, доходят и до него».⁸⁶ И от 26 июня тому же лицу: «Московский едет на два года, а мне сказывал князь Голицын, бывший здешний⁸⁷ губернатор, недавно возвратившийся из Санкт-Петербурга, что и долее пробудет. Мода с него спала, как говорят».⁸⁸

Неблагоприятные для Филарета слухи из Петербурга доносились и в Москву; неблагоприятно для него действовали и на духовенство, ему подведомое, и на паству, ему вверенную. Отголосок такого настроения жителей московских относительно Филарета слышится между прочим в следующих словах письма архиепископа Евгения Казанцева, – в то время Псковского, к родственнику его московскому священнику И. А. Благовещенскому от 29 мая 1823 же года: «Замечание московского духовенства, что по вступлении нового архипастыря много померло из духовных, меня изумило. Это неблагоприятный знак. Ибо толковать приключения природы на счет лица есть знак неблагорасположения. Да сохранит вас Господь от такового разделения сердец между начальником и подчиненными».⁸⁹

От острого взора святителя московского, хотя и спокойного в своей совести по незнанию за собой никакой вины, конечно, также не могло укрыться такое настроение. Этим объясняется характер его проповеди, сказанной 15 августа 1823 года в московском Успенском соборе «по возвращении к своей пастве из Санкт-Петербурга». В этой проповеди он радостно, как отец своих любимых чад, встречает своих пасомых такими словами:

«Что мне сказать? Откуда начать или куда обратить слово, которому и предшествующее время, и настоящий день, и побуждение сердца, и обязанность служения вдруг представляют многие предметы и указывают различные пути.

Первее всего – благослови душе моя Господа и вся внутренняя моя Имя Святое (Пс.102:1)! Благословен сохраняющий полноту Церкви Своея, Небесный Пастырь и Посетитель душ, и в отсутствии земных пастырей пасущий стадо Свое; и пастырей, яко агнцев, водящий жезлом невидимым, призывающий и посылающий, удаляющий и возвращающий, разлучающий и паки соединяющий!

– Величает душа моя и Тебя, Благословенная Матерь Божественного Агнца и Пастыря, дивно некогда Успением Твоим собравшая полный собор апостолов и ныне к сему торжественному воспоминанию Твоего Успения сподобившаяся меньшего из служителей Церкви сей прийти в полноту сего священного собора⁹⁰.

Обращаюсь к вам, Боголюбезные братия и чада Церкви сей, не умолчу ныне о том, о чем умолчал здесь за год пред сим⁹¹, – о скорби разлучения с вами, которую тогда понес отсюда в стесненном сердце; не хотел я прикосновением раздражать рану, которой не мог уврачевать. Поскольку не в моей было власти отвратить самое разлучение: то не стал уже я расточать слова бесполезного сетования о том; и в безмолвной покорности вручил недавно восприятое стадо благодари Пастыреначальника и молитвам пастырей: Петра, Алексия, Ионы и Филиппа, которых помощь также благодарно исповедую и паки призываю к соблюдению стада, с вящщим преспеянием, даже до дня Иисус Христова.

Что касается до продолжительности отсутствия моего, скажу со Апостолом: не хощу не ведети вам, братие, яко множицею восхотех приити к вам, и возбранен бых доселе (Рим. 1:13). Чем возбранен был? Возбранен тою же священною властью, тем же законом послушания, которые и в начале меня сюда привели, и вскоре отсюда воззвали, возбранен бых тем же самым делом служения, которым возбуждалось и желание прийти к вам. Неволя святая! Беззаконно было бы рваться из нее в свою волю с нетерпеливостью или упорством. – Наконец пользуюсь, – добавляет вития, – дарованною свободою прийти к вам, и притом не на краткое время».

Но в то же время святитель не скрывает и своей заботливости о положении своем среди паствы, не таит своих опасений относительно настроения по крайней мере части пасомых и подчиненных в отношении к нему. «Скажу ли, – говорит он вслед за приведенными сейчас словами, – что пользуюсь оною (т.е. свободою) с радостью? Не скажу: потому что не знаю, послужит ли сие к истинной радости вашей, а без сего радость моя была бы неосновательна и суетна: ибо как нас учили нашу радость и самую жизнь нашу полагать в вашей радости о Господе и в вашей жизни по вере: ныне живи есмы, аще вы стоите о Господе (1Сол.3:8). Таким образом, после минувшей скорби разлучения, после окончившихся трудностей отсутственного попечения о Церкви, у меня остается одна беспокойная забота, забота неизвестности: будет ли продолжение служения моего благоугодно Богу, полезно Церкви, спасительно душам вашим. Итак, скажу паки со апостолом: исполните мою радость (Флп.2:2). Облегчайте до всех вас касающуюся заботу, во-первых, общими молитвами, во-вторых, облегчайте сию необъятную заботу – малыми⁹² заботами, каждый о своей душе, не теряя данного для спасения ее времени, которого каждому из нас остается не более, как несколько десятилетий, а иному только несколько лет или даже, может быть, несколько дней и которое, быв однажды потеряно, ниже ценою вечности выкуплено быть не может».⁹³

Так проповедник незаметно, но весьма искусно дает понять своим слушателям, чем следует им заниматься вместо нередко в среде их занятий пересудами, да еще над архипастырем своим. И за тем «кстати», как он далее выражается сам, – и подлинно во всех отношениях весьма «кстати», – воспоминает «о смерти» и предлагает поучение о ней, о необходимости непрестанного помышления о ней и приготовления к ней. Это как нельзя лучше согласовалось как с мыслью о празднике Успения Божией Матери, так и с собственным душевным настроением проповедника в настоящие минуты жизни его, кроме утешительных представлявшим много и неутешительных сторон.⁹⁴

Но худшее для Филарета ожидалось еще впереди. Остальная половина 1823 года прошла без всяких более или менее чувствительных для него неприятностей. Напротив, поощренный милостивым вниманием монарха, оказанным ему пред отъездом в Москву, Филарет с надеждою на лучшее взирал в даль будущего. Для передачи вышеозначенной тайны государственной на хранение в московский Успенский собор, государь, вскоре по возвращении Филарета на свою епархию, именно в ночь с 24 на 25 августа⁹⁵ сам прибыл в Москву. «На другой день, – читаем в «Московских ведомостях» за 1823 год – изволил слушать обедню в Успенском соборе, где высокопреосвященнейший Филарет встретил Его Величество приветственною речью»⁹⁶ следующего содержания:

«Пред Богом сретаем Тебя, благочестивейший Государь! И благодарим Его, что утешает нас Тобою; и молим Его, да утешит и Тебя нами. – Воззри еще на сей царелюбивый народ и утешься его любовью, которая и скрываемому в глубокой нощи пришествию Твоему не допустила утаиться, но восприяла Тебя гласом восторга. – Воззри еще на сей многовековой царственный град, который дано Тебе, в краткое время, из развалин и пепла возродить; и утешься сим, как знамением того, что Бог, посетивший неправды наши, еще сохранил здесь благословение праведных: ибо в благословении правых возвысится град, говорит слово правды (Притч.2:11). – Бог благословений да споспешествует Тебе выну и в важнейшем царственном зиждительстве Твоем, – в зиждительстве и возвышении нравственного и духовного порядка, в утверждении веры и правды, которыми и цари велики, и царства непоколебимы. – Господи! спаси царя, и благослови, и сохрани вхождение Его и исхождение Его, ко спасению царства».⁹⁷

«По окончании Божественной литургии, – замечается как бы с особым намерением в современном событию листке, – государь Император изволил ходить в прочие соборы»⁹⁸. Шесть дней пробыл Государь в своей древней столице и «в день тезоименитства своего 30 августа изволил в Успенском соборе слушать Божественную литургию, которую совершал высокопреосвященнейший Филарет с знатнейшим духовенством».⁹⁹ На Государе в это время была надета «лента Александра Невского».¹⁰⁰ Филарет при этом встретил его следующею речью: «Благочестивейший Государь! Тогда как вся Россия приносит Богу радость о благоденствии Твоем и молитву о продолжении оного, мы, обитатели сей столицы, имеем еще то дополнение радости, что видим Тебя самого участвующего в нашей молитве и что Ты можешь видеть нашу радость. – Тот, Который обещал исполнить молитву двух или трех человек, приносимую в вере и единодушии, да совершит молитву, которую ныне единодушно приносят о Тебе многие миллионы Твоих верноподданных, а нам да дарует чаще наслаждаться сей полнотой радости в твоем лицезрении».¹⁰¹

К сожалению, этому последнему желанию не суждено было осуществиться. Государь пробыл весь день 30 августа в Москве, вечером удостоил своим присутствием бал в Благородном собрании; а на другой день 3 авгус1та в 7 часов утра отбыл из Москвы,¹⁰² – и с тех пор до самой кончины своей уже не посещал более своей древней столицы.¹⁰³ С тем вместе и Филарета как бы покинул на время ангел-хранитель спокойствия его на земле.

В отсутствие митрополита Филарета из Петербурга направленная против него буря все крепчала и крепчала, волны вздымались все выше и выше, пока не разразились в 1824 году крушением дела, которое он защищал, и оскорблением его незапятнанной ничем дотоле чести. Фотий все более и более приобретал влияния на дела и лица, стоявшие во главе управления и все более и более настойчиво ратовал против Библейского Общества и лиц, стоявших на стороне его. Так, архиепископ ярославский Симеон к епископу Парфению от 20 ноября 1823 года писал: «Дивлюсь отзывам старца о Фотии.¹⁰⁴ Кажется, он не стоит их».¹⁰⁵ И подлинно Фотий был только орудием в руках более сильных и искусных. Его настраивал граф Аракчеев, привлекший к содействию себе еще, как замечено было выше, адмирала А. С. Шишкова, человека честного, но до фанатизма неумеренного ревнителя старины и противника новизны, между прочим, и Библейского Общества. Помогали еще и некоторые иные по разным, большею частью своекорыстным целям.

Общими усилиями прежде всего удалось им склонить на свою сторону митрополита Серафима, а затем, в мае 1824 года,¹⁰⁶ свергнуть князя А. Н. Голицына. Последний вынужден был оставить должности министра духовных дел и народного просвещения, а равно и президента Библейского Общества, оставшись лишь при управлении почтовою частью. Должность министра духовных дел была уничтожена, а значительнейшая доля прав и обязанностей по этой должности перешла к обер-прокурору Святейшего Синода, которым остался князь П. С. Мещерский. Должность министра народного просвещения поручена была Шишкову, – а должность президента Библейского Общества, которое Государь не хотел уничтожить, вопреки желаниям противников его, – митрополиту Серафиму. Аракчеев же удовольствовался тем, что ему было желательнее и нужнее всего, – исключительною близостью к Императору и влиянием на все отрасли управления, каковое влияние и значение при дворе доселе разделял с ним князь Голицын.

Несмотря на противление государя закрытию Библейского Общества, лица, ставшие теперь во главе управления и желавшие этого закрытия, особливо же Шишков,¹⁰⁷ не только не стали тормозить ход дел этого Общества, но и всякими мерами способствовать уничтожению всего, чего оно доселе достигало великими жертвами и усилиями, стали, так сказать, способствовать своего рода самоумерщвлению этого Общества. А при этом, как само собою понятно, нельзя было не потревожить и лица, так или иначе прикосновенные к Обществу и по неведению ли о переменах в управлении делами или по убеждению в правоте своего дела, способствовавшие процветанию его.

Весьма много пришлось пострадать и Филарету. С верою в правоту дела, на стороне которого он стоял в отношении к Библейскому Обществу, с верою в справедливость людей, стоявших до и после майской перемены во главе управления, которым он, кроме добра и уважения, никогда ничего не оказывал и из которых, по крайней мере князя Голицына и митрополита Серафима,¹⁰⁸ он считал даже искренне расположенными к себе, святитель московский с неуклонной правильностью совершал дела пастырского служения своего, право правил слово истины и вообще вполне честно исполнял все так или иначе возложенные на него обязанности.

Конечно, по-прежнему одним из главнейших видов деятельности святителя было ревностное проповедание слова Божия, не только в самой Москве, но и по епархии. В проповедях его за вторую половину 1823, и за весь почти 1824 год, конечно, главное содержание составляет изложение истин слова Божия и применение их к тем или другим слушателям. Но при этом невольно иногда прорываются у проповедника (которому, как само собою понятно, не могли быть неизвестны и те петербургские события, кои, не касаясь пока его самого лично, касались, однако, же Библейского Общества и его ближайших деятелей) выражения, хотя и весьма осторожные, характеризующие то или другое настроение его по поводу событий, которыми сопровождалось постепенное, так сказать, умирание Библейского Общества.

Таковы, например, слова: «В день собора святого Архистратига Михаила», говоренное в Архангельском соборе 8 ноября 1823 года, о препирательстве Михаила с диаволом о Моисеове телеси (Иуд.1:9); «В день обретения мощей св. Алексия митрополита», говоренное в Чудовом монастыре 20 мая 1824 года на текст «Блаженни плачущии ныне, яко воссмеетеся» (Лк.6:21); «В Неделю по Воздвижении», произнесенное в 1824 году (но, по показаниям Евреиновского сборника, произнесенное не осенью, а весною, именно в Неделю Крестопоклонную 9 марта)¹⁰⁹ и приглашающее слушателей к тому, чтобы «внимательно размыслить, что значит «постыдиться Сына человеческого и словес Его» (Мк.8:38) и как можно впасть в сие преступление¹¹⁰ и т.д.

Так, в первом из этих слов мы читаем: «Если представим одного из первых друзей царевых и одного из последних рабов, обличенного в преступлении и осужденного, разность между сими очень еще мала в сравнении с разностью между Михаилом Архангелом и диаволом. Много ли позволит пред собой вельможа осужденному преступнику? Но Михаил Архангел позволяет диаволу препираться с собою. Когда повествователь о сей распре замечает, что Михаил не навел хульного суда, сие дает разуметь, что диавол произносил же хульный суд. Архангел Михаил! Он не смел отвечать безумному по его безумию.

Посмотрели бы на сию Ангельскую распрю люди, принимающие себе высокие звания, которые, однако, же не выше земного, и вспомнили бы при сем, как иногда обращаются они с людьми, которых почитают ниже себя. Как часто даже не за вину и не в распре унижают подобных себе укоризненными и хульными названиями.¹¹¹ И далее как бы кто ни рассуждал о предмете сего спора, никто не усомнится в том, что на стороне Михаила была совершенная правда, а на стороне противника его несправедливость совершенная. Несмотря на то диавол препирается, а Михаил Архангел не смеет. Мы, за которых так же, и, без сомнения, многократно, Ангелы Хранители наши препираются и сражаются с диаволом, дабы сохранить нас, не по нашему достоинству, но по их небесному человеколюбию, подражаем ли в наших земных спорах терпению и кротости небесных защитников наших? Терпим ли и тогда, когда совершенно уверены в несправедливости препирающихся с нами? Сохраняем ли кротость и против явной наглости? Не часто ли, напротив того, с упорством и ожесточением препираемся за то, в справедливости чего сами не уверены»¹¹² и т.д.

Или из слова на 9 марта 1824 года: «Войдем в какое-нибудь из обыкновенных собраний в доме или на преддвории; поищем христиан между сынами века сего; вслушаемся в разговоры. Тотчас услышим ласкательство, злоречие, голос тщеславия, корысти, смех легкомыслия, вопли нетерпеливости, суждения о всем, что знают и чего не разумеют».¹¹³

А вот еще выдержка из проповеди, сказанной 20 мая того же 1824 года, то есть тогда, когда уже состоялось падение князя Голицына, следовательно, когда такие лица, как известный основатель и деспотический распорядитель военных поселений, известный своею близостью ко двору вельможа граф Аракчеев и его сподвижники, не уступавшие друг другу в упорстве при защите своих мнений, хотя бы и неосновательных, архимандрит Фотий и адмирал Шишков, уже торжествовали свою победу. Разумеем проповедь, сказанную на текст: Блаженни плачущии ныне, яко воссмеетеся, и приглашающую слушателей подумать «о смехе мира – без смеха, и о плаче Евангельском – без уныния».¹¹⁴

В этой проповеди наше внимание обращают на себя в настоящую минуту особенно следующие слова: «Подумайте, смеющиеся ныне, живущие только настоящим удовольствием, какое странное и неуместное явление вы представляете из себя ныне, хотя бы ничем не угрожало вам будущее! Не напрасно мудрец входит в распрю против смеха и веселия: «Смеху рекох: погрешение, и веселю: что сие твориши» (Еккл.2:2) («Я сказал смеху: ты безумствуешь; я сказал веселию: что ты делаешь?»). Испытав приятное во всех на земле видах, он узнал, чтó в любезном смехе мира кроется ныне и чтó из него после откроется. «Даже среди смеха, – говорит он, болит сердце, – последние же радости в плач преходят» (Притч.14:13),¹¹⁵ то есть чувственное удовольствие и само в себе всегда не чисто, но смешано с неприятностью, и утомительно, и в своих последствиях бедственно; ибо не только исчезает, но и превращается, наконец, в противное».¹¹⁶

В этом отрывке из проповеди, которая, с другой стороны, ввиду текста, лежащего в ее основании, направлена к утешению скорбящих, кроме предостережения людям, предававшимся смеху и веселию, быть может, насчет скорби, плача других; примечательно то, что проповедник предлагает русский перевод славянского текста Священного Писания и сверх того принимает во внимание еврейский текст. Для людей, знающих, из-за чего и в какой степени упорно ратовали такие лица, как Фотий и Шишков, против Библейского Общества и одного из главнейших дел, последнего перевода Библии на русский язык, понятно будет наше настоящее замечание.

Но поспешим к изображению того, чтó, собственно, Филарет испытал за тот же тяжкий 1824 год. В марте 1824 года он созвал членов Московского отделения оного на генеральное собрание для выслушания отчета за истекший 1823 год. При этом он, по «принятому обычаю», произнес также и речь, в которой, упоминая о различного рода отчетах (работный, хозяйственный и нравственный), которых собрание вправе требовать от комитета, останавливается долее всего на отчете нравственном, то есть на отчете «в том, какую нравственную прибыль принесло Библейское Общество христианскому человеческому обществу».¹¹⁷

Как же оратор нам отвечает на этот вопрос? «На требование» такового отчета, говорит он, «ответствовать можно, во-первых, что так как существенный плод, который принести может и приносит Библейское Общество чрез распространение книг Священного Писания, а чрез них истинного христианского учения, рождается в сердцах», то «един Сердцеведец может верно исчислить и оценить плод духовный, какой в сердцах рождается». Впрочем, «самое желание читать священные книги, во многих возбудившееся по случаю столь гласного их распространения, есть уже залог нравственного их улучшения, подобно как в телесных болезнях возбуждающееся желание пищи и правильный вкус полагается между признаками выздоровления.

Во-вторых, на требование нравственного отчета в продолжающемся ныне распространении чтения священных книг, можно сказать, что сей отчет получат в свое время потомки. Кто весною посеял семя травное, у того следующею осенью можно спросить, сколько он собрал: но кто посеял семя плодовитого дерева, у того и после нескольких лет иногда еще рано спрашивать, с избытком ли заплачено ему плодами за иждивение и труды сеяния и возращения. Сеющий семя слова Божия сеет для вечности: не поздно будет, если сильный всход посеянного более окажется во втором, нежели в первом роде, от семени, которое падет на мягкую землю юных сердец при улучшенном воспитании.

В-третьих, если бы кто захотел настоятельно требовать, чтобы ему показали, какое приметное действие произведено усилиями здешнего Библейского Общества в тех наипаче людях, которые более близки, и по некоторому предварительному образованию более кажутся способными к принятию от оного желаемых впечатлений: да будет нам позволено сей настоятельности противоположить некоторую смелость, и просить вопрошающих, чтобы они размыслили, кто кому более обязан в сем случае отчетом: Общество ли людям, для которых и между которыми оно действует, или напротив они Обществу? Если бы в стране, страждущей скудостью хлеба, состоялось общество пропитания, собрало пособия, открыло по местам продажу хлеба по умеренной цене, а для неимущих – безденежную раздачу оного, чего более можно требовать от сего благотворительного общества для сей страны? Обязано ли оно еще ответствовать, если кто захочет лучше питаться кореньями, или чем-нибудь подобным, нежели покупать чистый хлеб, или если в каком присоединившаяся к голоду болезнь совсем угасила желание пищи? Так, когда Библейское Общество, с своей стороны, повсюду предлагает священные книги для напитания страждущих гладом слышания слова Божия: должно ли оно еще ответствовать, довольно или не довольно пользуются сею здравою и спасительною пищей? Не более ли напротив оно в праве, после десяти своих отчетов¹¹⁸, хотя однажды предложит тем, для которых оно трудится, чтобы и они подумали, не обязаны ли отчетом, если не Обществу, по крайней мере себе самим, в том, как пользовались доброжелательными для них усилиями Общества?»

И далее, в пример требования подобного отчета, оратор приводит слова св. Иоанна Златоуста из 2 и 5 бесед на Евангелия от Матфея о потребности чтения Священного Писания и поучения в нем и для мирских людей, а не для одних монахов, причем добавляет, что неисполнение этого требования во дни Златоуста могло еще иметь извинение для себя в том, что тогда не было книгопечатания и, следовательно, не было столь удобного способа к умножению и распространению экземпляров книг Священного Писания, как в настоящее время.

«Наконец» оратор считает нужным «упомянуть о последнем отчете, от которого уже никому не можно будет уклониться, когда он будет потребован. Его потребует само Слово Божие, по непреложному изречению Иисуса Христа: не приемляй глагол Моих имать судящаго ему: слово еже глаголах то судит ему в последний день (Ин.12:48). Какой дадим мы Ему отчет, если оно некогда скажет нам: по правосудию, вы достойны были того, чтобы странствовать от моря до моря, и от севера до востока, и обтекать, ищуще словесе Господня, и не обрести (Ам.8:12); но по милосердию к вам, Я странствовало по вашим городам и весям, ища вас; почто вы Меня или не принимали, или не довольно искренно принимали? Почто не учились от Меня мыслить, чувствовать, действовать, жить, умирать и восставать в воскресение жизни?». И заключает свою речь таким знаменательным обращением к самому Слову: «Божественное Слово, живое и действенное и судительное помышлением и мыслям сердечным! Приемлет Тебя сердце наше, и руки наши, по возможности, передают Тебя братиям нашим. Наставляй всех нас, живи и действуй во всех нас, суди и исправляй наши помышления и расположения сердечные, и, по благодати Отца Слова, не осуди нас в последний день»¹¹⁹

Кроме генерального собрания членов московского отделения Библейского Общества Филарет и после майской перемены министерства и главного управления делами Общества, именно 12 августа того же 1824 года, пригласил членов на заседание для обсуждения текущих дел. Выписка из журнала этого заседания напечатана была потом в № 69 Московских Ведомостей за тот же год под 27 августа. И вот это-то обстоятельство, не особенно важное и в существе своем вполне законное, – так как Российское Библейское Общество юридически еще существовало во всей своей организации и со всеми своими прежними отправлениями, – подало повод новому министру просвещения, адмиралу Шишкову, разразиться бурным потоком негодования на архиепископа московского, в письме на имя графа Аракчеева от 13 сентября того же года. Аракчеев сообщил содержание этого письма митрополиту Серафиму, как президенту Библейского Общества. Митрополит Серафим, в свою очередь, от 16 сентября писал письмо Филарету на латинском языке, убеждая его «не посылать ничего в газеты, для напечатания, о делах библейских, как то сделано было им в предшествовавшие дни, а в случае надобности присылать в Петербург для напечатания в известиях Библейского Общества»¹²⁰.

В том же смысле и около того же времени писал Филарету и бывший ученик его и неизменный друг, в то время викарий Серафима, Григорий Постников, с добавлением известия, что «Шишков, слыша о том, что происходило в Москве по библейскому делу, послал в университетскую типографию приказ, чтобы там не печатали, ежели что будет прислано из Библейского Общества»¹²¹ А вот как около того же времени Юрьевский архимадрит Фотий писал к Симоновскому в Москве архимандриту Герасиму: «Православие торжествует. Порадуйся, старче преподобный! Нечестие пресеклось; армия богохульная диавола паде, ересей и расколов язык онемел, общества все богопротивные, якоже ад, сокрушились. Министр наш один Господь Иисус Христос во славу Бога Отца, аминь. P. S. Молися о А. А. Аракчееве; он явился раб Божий за св. Церковь и веру, яко Георгий Победоносец. Спаси его Господи»¹²²

Но и это еще не все. С 1 ноября начинается со стороны того же адмирала Шишкова ярое нападение на катехизисы Филарета (главным образом за то, что в них тексты Священного Писания приведены в русском переводе) кончившееся запрещением продажи их.¹²³ В своем неумеренном, фантастическом противоборстве делу, мало понятому, Шишков с своею партиею вздумал коснуться и проповедей Филарета, благо сам проповедник был вдали от Петербурга. «Несбыточная молва о катехизисе, – со скорбью писал Филарет митрополиту Серафиму от 14 декабря того же 1824 года, – которая, однако, сбылась, делает сбыточною молву, которая теперь идет о проповеди моей в день Благовещения, что она будет запрещена. Не имея дерзости доверять исправности собственного дела, озаботился бы я, может быть, сим случаем; но не без промысла, думаю, Божия так устроилось, что спокойствие совести моей в сем случае подкрепляется и утверждается двояким свидетельством вашего высокопреосвященства. Во-первых, сохранилась у меня рукопись сей проповеди, на которой ваше высокопреосвященство собственною рукою исправили одно выражение, и не более, печатание произведено согласно с сею рукописью и с вашим исправлением. Во-вторых, сохранилось у меня собственноручное ваше письмо, в котором сделанный вами о сей проповеди отзыв столь благосклонен, что я в другом случае не отважился бы обнаружить оный, опасаясь тщеславия, но теперь принуждаюсь¹²⁴ выписать. Вы пишите: «проповедь Вашу на Благовещение я читал: она, по моему мнению, есть самая лучшая из всех проповедей ваших». После сего не мое маловажное дело, но важное свидетельство вашего высокопреосвященства защищать должно, если только нужно защищать в деле сего рода суждение первенствующего члена Синода против возражения одного светского человека, который, по своему произволу, произвел себя не только в богослова; но и в судию веры и Церкви. Не называю его,¹²⁵ потому что говорю за истину дела,¹²⁶ а не против человека, каков бы он ни был против моего дела и против меня, но он вашему высокопреосвященству известен и наименован в одном из писем ваших ко мне, с справедливым замечанием о источнике его ревности.

А если и было бы нужно защищать такое суждение против такого возражения, и сие не трудно. Возражение состоит в том, что в проповеди моей Иосифу, до явления ангела, приписывается неведение о тайне Богоневесты. Но если меня осудить должно за то, что я не от себя, но по изъяснению слов евангельских приписываю Иосифу неведение в сем случае, то гораздо более осудить должно святого Златоуста, который в сем же случае, в приведенных мною словах его, приписывает Иосифу не только неведение, но и зазрение. Гораздо также более, нежели мою проповедь, осудить должно богородичный акафист, в котором приписывается Иосифу не только неведение, но и сомнение, которое притом выражено в кондаке четвертом следующими резкими чертами: бурю внутрь имея помышлений сумнительных, целомудренный Иосиф смятеся, к тебе зря небрачней, и бракообрадованную помышляя, непорочная и прочее. Если Златоуст прав, если акафист священ, то и согласная с ним проповедь, вашим высокопреосвященством одобренная, одобрена в совершенную сообразность с учением православной Церкви. Повторяю, что писал уже к вашему высокопреосвященству, по случаю катехизиса.¹²⁷ Если сквозь дело хотят уязвить¹²⁸ лице, пускай; но должно ли попускать, чтобы подкапывали твердость и доверенность церковного правительства, чтобы возмущали мир Церкви? – Дело правде, а себя милости вашего высокопреосвященства предая, с глубоким почтением и преданностью долгом поставляю пребыть вашего высокопреосвященства, милостивого архипастыря и благодетеля, всепокорнейшим слугою, Филарет, архиепископ московский»¹²⁹ Из нескольких проповедей Филарета на Благовещение за рассматриваемый период, в настоящем случае разумеется проповедь, сказанная в 1824 году в Благовещенской церкви Чудова монастыря. Не даром митрополит Серафим с такою высокою похвалою отзывался об этой проповеди. Это – перл истинного церковного витийства. Она сказана не текст: и рече Мариам: величит душа моя Господа, и возрадовася дух мой о Бозе Спасе моем: яко призре на смирение рабы своея: се бо отныне ублажат мя вси ради (Лк.1:46–48). Тема же ее выражена в словах проповедника: «Вслушаемся в молчание Мариино, и поучимся от нее бережливо употреблять сокровище слова»¹³⁰. К сожалению, в настоящее время, в виду значительности объема ее, мы не можем сделать из нее выдержку больше, нежели сколько потребно собственно для уяснения спорного в ней места.¹³¹ Вот это место, в сущности бесспорное, но в 1824 году подвергшееся спору благодаря людям любоспорливым. Говоря с похвалою о молчании Мариином, проповедник не забывает и молчания Иосифова: «Иосиф видит, – читаем у него, – в Мариами, чего не ожидал, и чего понять не может: но молчит, и не вопрошает ее... Где Ангел Хранитель Иосифа? Почто он так долго не является и не предохраняет праведника, когда чистая душа его столь удобно может омрачиться мыслью неправедного, и даже богохульного подозрения? И – если не дерзновенно вопрошать о сем – почто так долго безмолствует и Сам Посылающий Ангелов? Почто медлить просвещать своего праведника, и спасать Ту, в которой спасение мира? – Зри, восклицает святой Златоуст, указуя на Иосифа в сих обстоятельствах, зри мужа кротость: не токмо, яко не мучи, но яко ниже изрече кому, ниже самой зазираемой, но в себе помышляше, и от самыя Девы тщася укрыти вину. Ниже бо рече, яко отринути ю хотяше, но отпустити. Толико бе кроток и тих муж. И еще: егда бо держати ю в дому, законопреступно быти видяшеся; обличите же и на судище вести, смерти предати нужда бяше: он же ничто же от сих творит, но выше закона уже себе устрояет. Подобаше бо, благодати пришедшей, многим быти уже высокого жительства знамениям (Беседы на Матфея, 4). Подлинно, видно, сердце праведника уже предчувствовало Христовы заповеди, чтоб иметь око простое (Мф.6:22) и не судить, дабы не быть судимым (Мф.7:1). Потому, он видит признаки матери, и, однако, не хочет предаться помыслам подозрения о Деве; имеет закон, уполномочивающий супруга, и, однако, не хочет судить обрученную.¹³² Не хотя Ее обличити восхоте тай пустити ю. Видите, какие возвышенные добродетели заключает в себе молчание Иосифа. Но еще выше, – продолжает вития, – молчание Мариами. Тот молчанием облегчает затруднение чужое, и в то же время находит средство прекратить свое затруднение: а сия в молчании носит свою опасность, и с каждым днем молчания увеличивает свое затруднение». Получив Божественную тайну о рождении от Нее – Девы Сына Божия, Она, по словам проповедника, хранит ее даже от столь близкого к себе человека, как обрученный ей Иосиф, таится «от него» с явною для себя опасностью не только обличения, но, как изъясняет святой Златоуст, с опасностью суда и смерти… В сем молчании совершается непрестанная, чистая, великая жертва Богу Слову. Не удивительно, что и Божественное откровение на время безмолствовало, чтобы дать созреть, и в наставление наше открыться, столь великим добродетелям. Безмолвная жертва Мариам совершилась; мысль Иосифа решительно утвердилась в бесстрастии; тогда слово небесное приспело увенчать подвиг молчания, прекращением затруднения Мариам, и открытием Иосифу велией тайны благочестия. Сия же ему помыслившу, се Ангел Господень во сне явися к ему, глаголя: не убойся прияти Мариам жены твоея: рождшеебося в Ней от Духа есть свята (Мф.1:20).¹³³ И так это то место из проповеди Филарета, вполне согласное с Священным Писанием и Церковным Преданием, и послужило целью для метания стрел со стороны врагов Филарета. Так как проповедь по началу вращалась лишь в кругу московских читателей богословов и не богословов по наряду, а в Петербурге была известна только цензору ее – митрополиту Серафиму, то застрельщиков, если позволено будет продолжение сравнения, нужно искать в самой же Москве. Из вышесказанного мы уже знаем, что в числе лиц московского даже духовенства, не говоря о светских лицах, были такие, которые рады были унижению своего архипастыря и готовы стать в ряды клевретов Фотия и Шишкова и врагов Филарета. Для сего припомним хотя письмо Фотия к Герасиму. А у жизнеописателя Филарета Н. В. Сушкова находим даже прямое указание на лица, которые нам нужны в настоящее время. «Во время нападения на его катехизисы, говорит Сушков, одним из неугомонных клевретов Шишкова был некто Смирнов (Степан); на него-то указано во втором письме владыки к митрополиту Серафиму.¹³⁴ Смирнов, послужив под начальством князя Голицына, вышел в отставку, переселился в Москву и стал смелее производить свои набеги и на перевод Библейским Обществом нового завета и на проповедь, о которой упоминается в том же втором письме московского архиепископа, и на катехизисы его. Один священник, при храме Положения ризы Иисуса Христа, за Москвой рекой, сдружился со Смирновым и также стал намекать в своих проповедях на мнимые ошибки и небывалые заблуждения своего архипастыря!.. но архипастырь не препятствовал ему толковать о себе, что и как угодно; он хранил молчание, что̀ бы два друга ни взводили на него.¹³⁵ И только тогда уже святитель московский обратился к своему старейшему собрату по архиерейству с словом в защиту себя, когда увидел, что дело грозит выйти из пределов московской епархии и из Петербурга возвратиться в нее в сопровождении такого же указа, какой произвел запрещение катехизисов. Чем же увенчан был «подвиг молчания» самого Филарета? – Увы! до полного увенчания было еще далеко, и терпению его еще не приспел конец. По крайней мере, что отвечал Филарету на письмо его митрополит Серафим, которому он доверил защиту себя от непризванных судей? «Два письма ваши, – писал он ему во второй половине декабря того же 1824 года, – одно от 8-го, а другое от 13-го¹³⁶ сего месяца, получил я в один день. Ответствую на первое, яко важнейшее». И далее разъясняет историю запрещения катехизисов. А о проповеди в день Благовещения – ни слова. Впрочем, в заключение письма утешает святителя московского следующими искренними словами участия к нему: «будьте уверены, что принимаю в вас дружеское участие, искренно желаю вам всякого добра. По сим чувствам дружбы и любви моей к вам, как прежде сего поступал я, так и теперь следую им неизменно. Я чувствую, что положение ваше тяжело и скорблю о сем от всего сердца, что не имею возможности облегчить вас от бремени. И так потерпи, пастырь добрый, – терпение не посрамит; оно доставит вам опытность, которая впоследствии времени крайне полезна вам будет, что я имел случай и сам над собою дознать»¹³⁷ Терпение, подлинно великое терпение потребно было безвинно страдавшему святителю московскому; и невольно навязывался вопрос: когда же конец этому терпению? Еще в мае 1824 года, при вести о падении князя Голицына, Филарет мог, по крайней мере, несколько развлечь себя поездкой по епархии, каковую поездку он и совершил в первой половине июня, как о том свидетельствуют проповеди его, говоренные 6 июня при посещении города Вереи, – 8 июня при посещении г. Можайска и 12 июня при посещении города Волоколамска.¹³⁸ А теперь была зима, когда, при своем хилом здоровье, Филарет остерегался выезжать куда-либо из Москвы. Душно было среди той атмосферы, которая окружала его в Москве, полной слухов и толков, неблагоприятно касавшихся его личности и бывших один другого неприятнее.¹³⁹ Душно было и в кельи при безотвязных мыслях о том, что ожидает впереди, и тем более, что враждебное министерство только еще недавно вступило во власть; а по всему заметно было, что и на самого государя оно, хотя бы и чрез Аракчеева, производило сильное давление в том же неблагоприятном для деятелей Библейского Общества смысле.¹⁴⁰ И без сомнения, оно влияло на то, что государь не только в 1825, но и в 1824 году по лету и осени, проезжая мимо Москвы, не заезжал в нее.¹⁴¹ Оно же влияло на то, что и в состав членов Святейшего Синода, вместо расположенных к Библейскому Обществу Амвросия (Протасова), архиепископа Казанского и Ионы (Павинского), архиепископа Тверского, к началу 1825 года вызван был неблагорасположенный к Библейскому Обществу и неблагосклонный к Филарету митрополит Киевский Евгений Болховитинов.¹⁴² Таким образом, отовсюду неслись слухи и вести к святителю московскому, внушавшие ему доселе одно лишь терпение и терпение…, однако, нужно было ему что-нибудь и делать среди этих слухов и вестей, и именно в тех видах, чтобы поддержать свое архипастырское достоинство хотя бы пред своею паствою, смущаемою таковыми слухами и вестями. Публично наносимые, хотя и несправедливые оскорбления, и укоризны, требовали публичного же и действия к их устранению. И вот Филарет прежде всего и ближе всего в проповеди на Рождество Христово, сказанной в конце того же 1824 года, разъясняет дело о том, что послужило поводом к обвинению его в проповеди на Благовещение того же года. Проповедь говорена была в Успенском соборе, следовательно, при большом стечении народа на такой великий праздник, как Рождество Христово. Она исходит от текста: сие-же все бысть, да сбудется реченное от Господа пророком глаголющим: се Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил: еже есть сказаемо, с нами Бог (Мф.1:22–23). Таким образом уже самый текст для проповеди выбран был такой, что мог служить и для разъяснения вышеупомянутого дела, хотя темою проповеди поставлено собственно рассуждение «о точном исполнении пророческих слов, относящихся к Рождеству Господа нашего Иисуса Христа»¹⁴³ Как же проповедник приступает к нужному для иной цели рассуждению и разъяснению? Первее всего в самом начале проповеди он говорит в виду текста следующее: «Неоднократно замечает святой евангелист Матфей, что все обстоятельства и происшествия, которыми ознаменовалось рождение на земли воплощенного Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, были не просто стекшиеся обстоятельства и происшествия, но точные события пророческих предсказаний. Замечание, – (добавляет проповедник, как бы указывая на недавно совершившиеся события своей жизни), – важное не для одних иудеев, которые и на то, что можно рассмотреть простыми глазами, не иначе хотели смотреть, как сквозь зрительное стекло пророков, но и для всякого, кто желает в перепутанных случайностями путях человеческих¹⁴⁴ открывать следы Провидения, и в происшествиях мира усматривать дела Божии»¹⁴⁵ Затем, продолжая вступление, вития касается и спорного предмета проповеди на Благовещение в следующих словах: «Смотрите, – говорит он, – как подлинно Господь Сам ответствует за верность слова пророческого. Дух святый найде на Марию, и сила Вышняго осени ее (Лк.1:35), и она прияла во чреве, пребывая девою, и соделавшись материю Сына, тем не менее осталась девою. Чтобы незнающие тайны сего зачатия не могли оскорбить¹⁴⁶ зачавшую, она обручена мужу прежде сего зачатия: а дабы всякому здравомыслящему явно было сие знамение Господне, что дева зачала без мужа, зачатие последовало за обручением, прежде даже не снитися има (Мф.1:18), прежде нежели Иосиф приял жену свою (Мф.1:24) в дом свой. Иосифу, чтобы он не остался в недоумении,¹⁴⁷ открыть сию тайну, и указать сие знамение, послан был Ангел: а для прочих, которые не могли видеть и слышать Ангелов, не менее Ангела верным свидетелем знамения и вестником тайны был самый Иосиф, всем известный, как праведный (Мф.1:19), который потому не мог обманывать людей, и тем еще более не мог клеветать на Бога и на Святого Духа»¹⁴⁸ Таким образом, здесь дано было проповедником и успокоение для умов, напрасно смущавшихся проповедью на Благовещение, и разъяснение, а равно и подтверждение учения, предложенного в этой последней проповеди. Далее, «по сему же случаю в день святителя Алексия, – говорит современник печальных для Филарета событий 1824 года, – сказано было им слово в Чудовом монастыре на текст: не мнози учители бывайте, много бо согрешаем вси»¹⁴⁹ Разумеется слово, сказанное 12 февраля 1825 года и подлинно являющееся хорошим уроком для лиц, подобных Шишкову и Смирнову. «По наставлению Апостола, – скромно и осторожно говорит слушателям своим наш проповедник, – предлагаю вам один из способов чтить достоинство Евангельского учителя. Если ты священным почитаешь царское достоинство, то не дерзнешь возложить царский венец на себя, или подобного тебе подданного. Если уважаешь власть, то не отважишься, не призванный, вмешиваться в дела ее; напротив того, со всякою готовностью исполнять будешь обязанности подчиненного. Подобно сему, если ты чтишь достоинство учителя, установленное в Церкви Христовой: то не должен ты своевольно вторгаться на место учительское, или легкомысленно бегать за учителями, которых никто не поставил, и за пророками, которых Бог не посылал, но должен в кротости и послушании проходить звание ученика Евангельского, под руководством поставленных от Бога и Церкви учителей, страшась быть учителем и сам для себя, а тем более, без высшего призвания, руководствовать других, или переучивать учителей, от Бога и Церкви поставленных. Не мнози учители бывайте, братия моя»¹⁵⁰ И далее: «люди, которые предприемлют учить, не быв призваны к тому, обыкновенно думают оправдаться тем, что, хотя дерзновенно их предприятие, но дело их спасительно. Апостол разрушает сию мечту, вводя их в познание самих себя, и представляя им последствия их неуместной деятельности. Ведяще, говорит, яко большее осуждение приимем: много бо согрешаем вси»¹⁵¹ Затем, приведши в пример первенстволюбца Диотрефа (3Ин.1:9), проповедник говорит: «смотрите какие нелепые и Богопротивные дела, какие разрушительные беспорядки производит в Церкви желание быть первым по собственному счету, и похищенная независимость от поставленных учителей, мнящаяся быть довольною для себя и других; смотрите, и будьте осторожны. Не мнози учители бывайте, братия моя»¹⁵² Наконец еще яснее указывает проповедник на цель своего поучения, когда говорит: «На кого сие слово? думают, вероятно некоторые из слушающих; – мы не учители и не ищем сего звания. На вас, если угодно; и точно на вас сие слово, когда вы так думаете. Ученику свойственно принимать для себя всякое слово учения, как земля принимает всякую каплю дождя, или всякое зерно сеющего, а не стараться отводить от себя обличительные слова, как громовые удары, и не осматриваться вокруг себя, на кого падут оные. Если в слове учащего, какое бы оно ни было, менее искали вы для себя, а более для других: то вы слушали оное менее, как ученик, а более, как учители других, или как судии учащего. В таком случае именно на вас сие слово: не мнози учители бывайте, братия моя. Слушайте учение, как ученики, для вашего сердечного назидания, а не как учители, для мысленного разбирательства, как учение предлагается, или до кого кроме вас относится»¹⁵³ В тоже время святитель московский в своих проповедях взывал о любви ко врагам, как необходимой принадлежности истинного христианина,¹⁵⁴ о смирении, без которого мудрость есть тоже, что сад без земли¹⁵⁵ и т.д.¹⁵⁶ С другой стороны, Филарет стал осторожнее как во всех своих словах и действиях, так и в проповедях, справедливо почитая делом Провидения посланное на него испытание и извлекая отсюда полезные для себя уроки, согласно тому как писал к нему митрополит Серафим в декабре 1824 года, что «терпение доставит» ему «опытность, которая в последствии времени крайне полезна» ему «будет». Он стал реже прежнего пускать свои проповеди в обращение среди публики, по произнесении их, для прочтения. В виду этого именно архиепископ Евгений Казанцев и писал от 19 июня 1825 года своему родственнику, московскому протоиерею И. А. Благовещенскому: «о поучениях вашего архипастыря не печальтесь, что не дает читать. Они будут тем чистейшее золото, что льются теперь через огонь. А придет час – и будут на свете»¹⁵⁷

При всем том положение святителя московского и в 1825 году до времени не изменялось к лучшему. «Стрелы», по выражению неизменного друга Филаретова Евгения Казанцева, «сыпались» на него и в сем году.¹⁵⁸ Враги все жаждали еще бóльшего и бóльшего унижения его. «От вас, – пишет тот же Евгений к тому же своему московскому родственнику в письме от 4 июля 1825 года, – наносят все невеселые новости, будто, будто, будто. Пора бы им утихнуть. Видно враги не уснут, пока не насытятся кровью. Да сохранит вас Господь. Цену почувствуете, когда лишитесь. Но да сохранит Господь от столь не соразмерной кары»¹⁵⁹ И это продолжалось во весь почти 1825 год, до самого начала нового царствования. Только вера в Бога и надежда на Его правосудие в более или менее отдаленном будущем подкрепляла невинного страдальца и оживляла его настроение душевное, его энергию в неустанной, как и всегда, деятельности. «С нами Бог чрез Иисуса, – говорил он в этом смысле, проповедуя на день Рождества Христова в 1824 году, – если только желает того, во всех состояниях и приключениях жизни нашей; так что даже страждем ли, можем с Ним страдать, да и с ним прославимся (Рим.8:17); умираем ли, можем умирать Господеви (Рим.14:8)»¹⁶⁰ – «Человек, постигнутый бедствием, страданием, печалью! – говорит он так же в проповеди на 25 сентября 1825 года. – Тебя не нужно испытывать, находишься ли ты, и полагаешь ли себя в числе труждающих и обремененных.¹⁶¹ Опасаться должно не того, что ты не довольно сие знаешь, но того, не чрезмерно ли сие чувствуешь; и избытком сего чувствования не затрудняешь ли сам для себя познание средств успокоения. Единственное верное средство само себя тебе открывает; собери остатки расточенных сил; приближся узнать и принять оныя; прииди труждающийся и обремененный. – Приидите ко Мне вси труждающиися и обременении, и Аз – глаголет Иисус Христос – упокою вы. Прибежище верное! Пристанище безопасное! Помощь всесильная! Защита всепобеждающая! Облегчение небесное! Покой Божественный! Только приидите. Только не отрекитесь… Иисус Христос облегчает и упокоивает бедствующих, страждущих, печальных: ибо не только, яко избавитель, всегда может Он отвратить или пресечь бедствие, прекратить страдание, уничтожить причину печали; но, яко совершенный победитель зла, в самой области зла устрояющий собственное царство блага, Он может среди самого бедствия открыть в человеке чувство благополучия, самое страдание растворить удовольствием, самой печали дать вкус радости. Его сие дело, что Иов, после безвинной потери имения и детей, благословляет Бога, и в несносной болезни, на гноище, не соглашается роптать; – что Петр, в темнице и в оковах, как будто в праздник, поет всенощную песнь; – что Павел радуется в страданиях; – что Киприан, на смертный о себе приговор, ответствует: слава Богу!»¹⁶² – Так мог говорить только на себе испытавший все это.

Печально было положение святителя московского за последние годы царствования Александра I. Не много радостного было и в общем состоянии России за время с 1821 по 1825 год, притом, как в отношении к внешней политике, так и в отношении к внутреннему состоянию ее. Обратим внимание, ближе всего, на внешнюю политику, и посмотрим, как относился к ней в своей проповеди святитель московский. Внешняя политика России за все рассматриваемое время характеризуется, как политика мира: охранение всеобщего спокойствия народов и политического равновесия держав было главною целью политики императора Александра I. Но для него и этого было мало. По его инициативе 14 сентября 1815 года в Париже тремя могущественнейшими государями континентальной Европы: им самим, императором австрийским и королем прусским, подписан был начертанный Александром I акт так называемого священного союза. Монархи согласились: «как в управлении собственными подданными, так и в политических отношениях к другим правительствам руководствоваться заповедями св. Евангелия, которые, не ограничиваясь приложением своим к одной частной жизни, должны непосредственно управлять волею царей и водительствовать их деяниями, как единственное средство, утверждающее человеческие постановления и вознаграждающее их несовершенства. Вследствие сего положили: соединиться узами неразрывного братства и оказывать друг другу во всяком случае, во всяком месте, взаимную помощь и доброжелательство; подданных же своих считать, как бы членами одного семейства и управлять ими в том же духе братства, для охранения веры, правды и мира». Акт священного союза был обнародован Александром, по возвращении из Франции в отечество, в день Рождества Христова, его читали в церквах.¹⁶³ Все остальные государи Европы один за другим также приступили к этому союзу, кроме короля английского, который, признавая святость правил, провозглашенных российским государем, в силу конституции не мог, однако, же дать формального обязательства для вступления в союз. Цель священного союза с большею точностью определена Ахенским конгрессом 27 сентября 1818 года. Декларация, написанная рукою Александра и обнародованная от имени пяти держав: России, Австрии, Англии, Франции и Пруссии, возвестила Европе, что священный союз не клонится ни к новым политическим соображениям, ни к перемене отношений, определенных существующими трактатами, что единственным предметом действий его всегда будет соблюдение тишины и утверждение постановлений, которые служат основанием и залогом спокойствия народов, что союзные монархи признают непременною обязанностью своею следовать неуклонно указаниям народного права и что они почтут себя счастливыми, если попечением их умножится внутреннее благосостояние государств, процветут мирные искусства гражданские и утвердятся в сердцах народов спасительные чувства веры и нравственности, коих благодетельное действие столь видимо ослабе­ло в наши злополучные времена, (по словам декларации)¹⁶⁴ Вот сущность так называемого священного союза. И со стороны, по крайней мере, императора Александра, этот союз не был какою-либо игрою фантазии, «порождением фантастической мечтательной головы единичного человека, порождением, не имевшим ни малейшего значения и практического смысла», как думали некоторые даже умеренные историки и публицисты,¹⁶⁵ а вытекавшим из его искреннейшего убеждения и глубоко-жизненных основ. У Александра I слово не противоречило делу. Чтобы не увеличивать объема нашего настоящего исследования сторонними подтверждениями этой истины,¹⁶⁶ мы будем брать доказательства из проповедей Филарета. В 1823 году император, как нам уже известно из предшествующего, в конце лета посетил Москву, приехал сюда ночью и пробыв 6 дней, оставил ее 3 авгус1та. 15 же сентября сего года был день венчания на царство и миропомазания императора Александра Павловича. Филарет в этот день служил в Успенском соборе и говорил проповедь на текст: молю убо прежде всех творити молитвы, моления, прошения, благодарения, за вся человеки, за царя, и за всех, иже во власти суть: да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте (1Тим.2:1–2). Во вступлении к этой проповеди он говорит между прочим: «совершая молитвы, моления, прошения, благодарения за всех человеков, особенно мы приносим оные за помазанного ныне Богом Царя нашего, который не только скипетром и мечем ограждает нашу жизнь и безопасность, но духом и всею жизнью своею подвизается, дабы проводить нам жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и чистоте.¹⁶⁷ Не благодарно было бы пред Богом и пред ним не вспомнить теперь, какой недавно пример подал он нам в деле молитвы, когда, не смотря ни на утомление от пути, ни на многоразличные занятия кратковременного пребывания в обширном городе, в шесть дней четырекратно посетил здешние храмы в часы возношения бескровной жертвы. Как приятно должно быть подданным молиться за царя, который так прилежно молится за подданных!¹⁶⁸ И который властью и примером утверждает и распространяет благочестие!»¹⁶⁹ Или вот еще изображение черт личного характера Александра и притом теперь уже прямо в связи с идеей священного союза, которое мы находим в проповеди Филарета на день тезоименитства Государя Императора 30 августа 1824 года, сказанной в Успенском соборе. Проповедь сказана на текст: воссияет во днех его правда и множество мира дóндеже отымется луна (Пс.71:7). Объяснив в начале проповеди это изречение Давида о Соломоне, служившем прообразом Христа в этом отношении, проповедник затем говорит: «Не сему ли подобным счастьем счастливы мы, Россияне, когда, предстоя в молитве о царе нашем, в тоже время можем соединить с нею не предчувствование, ожидание, надежду Богом благословенного и христо-подобного царствования, сияющего правдою и множеством мира, но чувствование наслаждения сим благом, радость и благодарность за оное к Богу, дающему суд Свой Цареви, и правду Свою сыну цареву! (Пс.71:1). Победил царь наш врагов своего царства, и вместе врагов правды и мира. Победил не столько силою, которая была у врагов наших несравненно более нашей, сколько правдою, которая на страну правого дела нашего привлекла всемогущую правду Божию, и потом вложила в самых врагов наших доверенность к нам и миролюбивое расположение. Победив врагов на брани, он победил еще самую брань: ибо множество мира, наполняющее душу его, воссияв от нее, образовало светлый, то есть искренний, на правоте и любви основанный, не омрачаемый своекорыстием, незатмеваемый притворством союз, который со дня на день заграждает разные устья бездны, из которой брань выходила на землю христианскую. Если он окружает себя воинами, то для того, чтобы они были стражами его правды, телохранителями его мира. – Будем, Россияне, достойны счастия, или точнее сказать, благословения Божия, которое имеем в благочестивейшем самодержце нашем. Достойны же сего будем, если каждый, по своей возможности, будет соблюдать правду, которая сияет от престола царя нашего и распространяет мир»¹⁷⁰. И далее в той же проповеди: «Итак, повторяю, будем, Россияне, достойны благословения, дарованного нам от Бога в царе, которого престол сияет правдою, дабы грады и веси, домы и хижины его державы наполнить множеством мира, подобно как он наполнил множеством мира царства и народы»¹⁷¹ Наконец вот и еще слова проповеди Филарета, сказанной в день тезоименитства Государя Императора в Успенском соборе 30 августа 1825 года, последнего года жизни императора, в истинном смысле благочестивейшего: «В радости проводим мы настоящий день: потому что на нем написано возлюбленное имя Александра, верховного для нас на земли виновника победных и мирных радостей общественных, охранителя и распространителя непорочных радостей семейственных и личных, собственную радость и покой приносящего в жертву, да мы под его державою тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте (1Тим.2:2).¹⁷² Желаем ли сию возвышенную на земле радость еще возвысить некоторым образом в достоинство небесной радости? Мы имеем и для сего твердое основание: ибо нет сомнения, что радостотворное для нас имя Александра, благословенное в делах благословенных, написано на небесех (Лк.10:20), откуда благословляется благое, откуда не видимо управляются правительства сего видимого мира, откуда исходят судьбы людей и народов.¹⁷³ Или в проповеди года неизвестного, тем не менее из настоящего же периода: «если о некоторых особенных жертвах должно упомянуть особенно, как величественна та умилостивительная жертва, когда в годину искушения, пришедшую на все царства Европы, решительно и совершенно Ты (обращение к императору) пожертвовал безопасностью – правде, расчетами человеческого мудрования – безусловной надежде на Бога, собственными выгодами – спасению царей и народов! Или та благодарственная жертва, когда во дни побед и славы, всю славу побед приносил Ты Единому Господу сил, или та, подлинно мирная жертва, приносимая за внешний и внутренний мир столь многих царств, для которой неизвестным до Тебя искусством, создал Ты жертвенник на хартии священного союза и которая до сего дня столь очевидна благоугодна Христу, Царю и Богу!¹⁷⁴

Таковы были намерения Александра Благословенного и такова идея установленного им священного союза. Но, к сожалению, далеко не все даже из союзников одинаково с ним мыслили, не говоря с одной стороны о народах, революционные вспышки которых обратились в своего рода хроническую болезнь, а с другой о народах, над которыми тяготело даже и не христианское, а мусульманское иго и к которым не применим был этот союз в его основной идее. Революционные вспышки первых и страдания последних отравляли спокойствие миролюбивой души Александра до конца его жизни, доводили ее до изнеможения в изыскании мирных средств к улучшению положения дел и согласованию его с требованиями идеи священного союза. Дух революции, как тлетворная язва, заразил многие умы не только во Франции, главнейшем гнездилище ее, но и в Италии, Испании, Португалии, даже Германии. Ниспровержение прав законной верховной власти и предоставление власти демагогам, под видом возвышения власти собственно народной – вот обыкновенные явления революции. Так было в Испании в правление короля Фердинанда VII, в королевстве Неаполитанском в правление Фердинанда IV и в других государствах. Конгрессы в Троппау (в ноябре 1820 г.), в Лайбахе (в 1821 г.) и в Вероне (1822 г.), на которых главнейшая роль опять принадлежала Але­ксандру, имели целью подавление революций в означенных странах, восстановление нарушенного спокойствия и прав верховной власти в них. Между тем, пока совершались подобные явления на западе Европы, Греки, измученные непрестанными угнетениями со стороны турок, постепенно подготовляли восстание для свержения с себя турецкого ига. К 1821 году это восстание созрело для своего осуществления, и вождем восстания явился сын молдавского господаря, самым вероломным и зверским образом умерщвленного по воле султана турецкого, Александр Ипсиланти, по смерти отца вступивший в русскую военную службу. «Александр тогда находился в Лайбахе. Озабоченный мятежами в Испании, Португалии, Неаполе и Пиемонте, он с огорчением услышал о восстании греков, которое, казалось, было следствием революционных покушений, колебавших западную Европу, и торжественно изъявил свое неудовольствие. Князь Ипсиланти был исключен из русской службы, а Порте дано было знать чрез российского посла барона Строганова, что Государь не только не одобряет мятежа, столь несогласного с его правилами, но и предлагает свое содействие к восстановлению тишины в пределах Оттоманских, в полной уверенности, что турецкое правительство, наказав виновников бунта, окажет пощаду людям невинным.¹⁷⁵ Но скоро Александр увидел истинное положение дел; – увидел, что к Турции и ее подданным неприменимы основные положения трактатов, опиравшихся на хартии Священного союза, что для обуздания деспотизма Турецкого и для избавления от этого деспотизма страдавших под его игом народов нужны далеко не мирные, основанные на законе христианской любви, средства. Исполнение закона правды в этом случае должно было добываться посредством оружия и ценою крови, так как султан не слушал никаких, ни единичных, ни коллективных убеждений со стороны государей Европы и их представителей при блистательной Порте. И миролюбивейший, великодушнейший из императоров уже возвестил Европе о своем намерении добиться удовлетворения правде силою оружия, как смерть его в Таганроге остановила исполнение сего намерения. Зоркий ум нашего проповедника не мог не видеть тех язв, которые разъедали организмы иностранных государств и которые могли так легко перейти и на тело русского государства; не мог, говорим, не видеть тех революционных затей, которые колебали престолы государств западных и о подавлении которых так заботился император русский. Но касаться этих язв в проповедях, предназначенных для круга слушателей разнообразнейшего состава, настроения, степени образования и т.д., нужно было с величайшею осторожностью. Нужно было не столько раскрывать сущность революционных затей, развивать планы разрушения существовавших порядков или описывать успехи действий революционеров, сколько, указывая на это лишь в общих чертах, раскрывать положительные основы истинного учения о государственной, верховной власти и государстве, в противовес революционным учениям. Так и поступает Филарет. Уже вскоре по вступлении своем на московскую кафедру, он делает это в своей проповеди на «день торжественного венчания и священного помазания на царство благочестивейшего государя императора Александра Павловича», сказанной в Успенском соборе 15 сентября 1821 года. Проповедь исходить от текста: не прикасайтеся помазанным Моим (Пс.104:15). Объяснив в начале ее самое понятие о помазанных Божиих, вития говорит: «не удивительно, что громовым гласом нужно было возвещать сию заповедь народам языческим, глухим для кроткого слова Божия. Кто бы подумал, что для христианских народов нужно будет вновь написать ее кровию христианских народов? Но она написана кровью и огнем на жесткой скрижали Европы; и в просвещенном веке есть мудрецы, которые доныне еще не умеют прочитать сих грозных и вместе спасительных письмен! – Благочестивые Россияне! кто, как вы ныне, творит молитвы, моления, прошения, благодарения за Помазанного Царя и за всех иже во власти суть (1Тим.2:1–2): тот, если делает сие искренно и усердно, являет делом, что на сердце его написан закон благоговения и любви к помазанным Божиим. По сему можно быть уверену, что здесь нет никого, для кого бы нужно было заповедь о неприкосновенности помазанных Божиих проповедовать, как новую заповедь. Но как во время заразы, желающие предохранить себя, умножают очистительный огнь и курение, так во времена, когда зараженный дух века распространяет мнения тлетворные, не бесполезно и нам размышлением воздувать хранящуюся у нас искру истины, дабы чистыми и неповрежденными сохранить чувствования сердечные». И тотчас же предлагает положительное учение о неприкосновенности помазанников Божиих, говоря: «Если бы слово Божие не провозглашало неприкосновенности помазанных Божиих: тем не менее надлежало бы обществу человеческому законом постановить и освятить неприкосновенность власти государственной. Правительство, не огражденное свято почитаемою от всего народа неприкосновенностью, не может действовать ни всею полнотой силы, ни всею свободою ревности, потребной для устроения и охранения общественного блага и безопасности. Как может оно развить всю свою силу в самом благодетельном, ее направлении, когда его сила непрестанно находится в ненадежной борьбе с другими силами, пресекающими ее действие в столь многоразличных направлениях, сколько есть мнений, предубеждений и страстей, более или менее господствующих в обществе? Как может оно предаться всей своей ревности, когда оно по необходимости должно делить свое внимание между попечением о благосостоянии общества, и между заботою о собственной своей безопасности? Но если так не твердо правительство, не твердо также и государство. Такое государство подобно городу, построенному на огнедышущей горе: что значат его твердыни, когда под ним кроется сила, которая может каждую минуту все превратить в развалины? Подвластные, которые не признают священной неприкосновенности владычествующих, надеждою своеволия побуждаются, домогаться своеволия; власть, которая не уверена в своей неприкосновенности, заботою о своей безопасности побуж­дается домогаться преобладания: в таком положении государство колеблется между крайностями своеволия и преобладания, между ужасами безначалия и угнетения, и не может утвердить в себе послушной свободы, которая есть средоточие и душа жизни общественной». Затем, изложив учение слова Божия о неприкосновенности власти помазанников Божиих, вития продолжает: «опять удивляюсь и сетую, воспоминая, как некоторые, вопреки столь ясному учению первых, истинных, Богодухновенных учителей христианских, что власть от Бога (Рим.13:1), среди христианства вздумали учить, что власть от народа. Спросил бы я сих людей, которые сами себя провозглашали мудрецами за то, что по обдуманному плану были совершенными невеждами в христианстве, и учили сему невежеству других; – спросил бы я их: где же видели вы народ, который бы сперва не имел над собою власти и потом сотворил ее для себя? В каких местах? В какие времена? Не думаю, чтобы вы решились указать на скопища беглецов или разбойников, как на первоначальный и совершеннейший образец общества человеческого. Можете ли вы хотя в другом роде вещей показать нам образ того, как, по вашему понятию, происходит власть в обществе? Если, например, уподобим общество зданию, а власть сравним с основанием, которым все поддерживается, или со сводом, который все покрывает: здание ли полагает свои основания или возносит над собою свод? Не художник ли устрояет все сие? Или, если представим себе общество в виде членовного тела; и власть, как орудие управления и охранения, как возбудительную силу общественной жизни и деятельности, назовем главою или сердцем: глава и сердце рукам ли и ногам обязаны своим происхождением и достоинством? Не основательнее ли признать общее и высшее начало образования для всего состава членов? – Но поспешим опять, по совету апостола, уклониться от прекословий лжеименного разума (1Тим.6:20) и внимать учению (1Тим.4:16). Изыскателю беспристрастному не трудно уразуметь, каким образом власть, по ученью христианскому, происходит от Бога. Откуда сие множество людей, соединенных языком и обычаями, которое называют народом? Очевидно, что сие множество народилось от некоего меньшего племени, а сие произошло от семейства. Итак, в семействе, собственно так называемом, лежат семена всего, что потом раскрылось и возросло в великом семействе, которое называют государством. Следственно там должно искать начатков и первого образа власти и подчинения, видимых ныне в обществе. Отец, который естественно имеет власть дать жизнь сыну и образовать его способности, есть первый властитель; сын, который ни способностей своих образовать, ни самой жизни сохранить не может без повиновения родителям и воспитателям есть природно-подвластный. Но как власть отца не сотворена самим отцом и не дарована ему сыном, а произошла вместе с человеком от Того, Кто сотворил человека: то и открывается, что глубочайший источник и высочайшее начало первой, а следственно и всякой последующей между человеками власти есть в Боге. Из Него, во-первых, как изъясняется апостол, всяко отечество на небесех и на земли именуется (Еф.3:15); потом, когда сыны сынов разрождаются в народ, и из семейства возрастает государство, необъятное для естественной власти отеческой, Бог дает сей власти новый искусственный образ и новое имя, и таким образом Его премудростью царие иарствуют (Притч.8:15); и далее сколько бы ни продолжались народы, как бы ни изменялись государства, всегда посредством вседействующего Промысла владеет Вышний царством человеческим (Дан.4:22). Поскольку во времена неведения, как человеки забыли Творца своего, так и общества человеческие не познавали верховного своего Владыки: то Бог, вместе с другими тайнами Своими, и тайну происхождения придержащих властей, даже чувственным образом представил пред очи мира в избранном для сего народа еврейском. В Аврааме чудесно вновь сотворил Он качество отца и постепенно произвел от него племя, народ и царство; Сам руководствовал патриархов сего племени; Сам воздвигал вождей и судей сему народу; Сам царствовал (1Цар.8:7) над сим царством; Сам воцарил над ним царей и долго являл над ними чудесные знамения Своей верховной власти. Если таким образом всякая предержащая власть открыто, или сокровенно, исходит от Бога, и Ему принадлежит: то как дерзнуть прикасаться к ней? Если мы требуем, чтобы наше произведение неприкосновенно было для других, и наша соб­ственность ненарушима: кто может ненаказанно нарушить устроение и собственность Вседержителя? Другое основание неприкосновенности предержащих властей вития находит в том именно, что они суть помазанные от Бога, как то сказано даже о языческом царе Кире (Ис.45:1) и потому добавляет: «если таков может быть даже неведущий Бога: не много ли паче священно величие тех помазанников, которые познали Помазавшего их, и дар помазания не только прияли для других, но и для себя объяли верою и благочестием, как Давид, Иосия, Константин Великий, помазанные для того, чтобы с собою воцарять благочестие, и – не усомнимся присовокупить – как Александр Благословенный, помазанный разрушить мятежное могущество нечестия в сие последние времена»¹⁷⁶ Затем так как восточные дела, – разумеем вышеупомянутое восстание греков, – при Александре I не вызвали еще деятельного вмешательства России, которое последовало лишь в царствование Николая Павловича, то и Филарет в своих проповедях считал пока неблаговременным касаться их. Поэтому и мы оставим до своего места и времени подробное рассмотрение этих дел со стороны отношения к ним Филарета в его проповедях. Обратимся к внутреннему состоянию империи.

В отношении к внутреннему состоянию России за время 1821–1825 годов в ней частью продолжалось и развивалось прежнее, о чем нами уже говорено было при обозрении петербургского периода проповеднической деятельности Филарета,¹⁷⁷ частью же совершилось нечто новое. Само собою разумеется, что в настоящем нашем исследовании мы обстоятельнее будем излагать лишь это последнее, а в отношении к первому ограничимся лишь теми указаниями, какие заключаются в самых проповедях святителя московского за рассматриваемое теперь время. Мы помним, что составленною на Ахенском конгрессе 1818 года декларацией, служившею точнейшим определением акта Священного союза, государи Европы заявляли, что они «почтут себя счастливыми, если попечением их умножится внутреннее благосостояние государств, процветут мирные искусства гражданские и утвердятся в сердцах народов спасительные чувства веры и нравственности, коих благодетельное действие столь видимо ослабело в наши злополучные времена». Само собою разумеется, что писавший эту декларацию император Александр I более всего имел в «попечении» прописанное в ней в отношении ко всем сословиям своей империи, ко всем отраслям деятельности гражданской, военной и т.д.¹⁷⁸ Кроме улучшений по части народного просвещения, промышленности, торговли, искусств и т.д., по части судебной, военной и т.д., кроме умножения учреждений по всем этим частям, особенно умножилось число благотворительных учреждений. Этому последнему обстоятельству содействовали как благие намерения самого императора, выразившиеся между прочим и в вышеприведенных словах акта Священного союза и декларации Ахенской, так и чувства, намерения его доброй супруги и особенно главной покровительницы всех благотворительных учреждений – вдовствующей императрицы матери его Марии Феодоровны. Между такими учреждениями в Москве были: Воспитательный дом, Вдовий дом и основанный позже, а открытый лишь в 1824 году Дом трудолюбия. Упоминаем только эти учреждения единственно потому, что их только касаются проповеди Филарета за рассматриваемый период, как мест произнесения самых проповедей. Таковы например две проповеди, произнесенные в Мариинской церкви Императорского вдовьего дома – 12 декабря 1821 года¹⁷⁹ и 12 же декабря 1824 года¹⁸⁰ и речь произнесенная при открытии Дома трудолюбия 10 августа 1824 года.¹⁸¹ Но мы прежде всего обратим внимание на одну проповедь святителя московского, в которой он, соответствуя благим намерениям Благословенного Монарха, выставляет на вид своим слушателям общее требование внутреннего, религиозно-нравственного улучшения со стороны всех граждан Государства, Государем которого состоит такой Монарх, каким был Александр I. Это именно проповедь в день тезоименитства Государя Императора 30 августа 1824 года, из которой выше мы уже делали извлечение в видах изображения характера внешней политики императора, т.е. проповедь на текст: воссияет во днех его правда и множество мира. Приглашая Россиян быть достойными «счастия, или точнее сказать, благословения Божия, которое имеем в Благочестивейшем Самодержце нашем», проповедник указывает к тому средство: «достойны же сего будем, если каждый, по своей возможности, будет соблюдать правду, которая сияет от престола Царя нашего и распространяет мир». И далее развивает эту мысль сперва в общих чертах, а потом и в применении к частным состояниям в обществе. «Обыкновенная о правде мысль в обществе, – говорит он, – та, что правду соблюдать должны правящие, а подчиненные и все общество имеют право требовать и ожидать ее от правящих. Мысль справедливая: но в ней только половина той правды, которою благоустрояется общество, и потому от нее не может произойти полного мира: как можно примечать на самом опыте, что люди требующие от правящих правды, как от подданных дани, без всяких других рассуждений, при малейшем виде, или даже только подозрении неправды, подымают ропот, начинают судить судей, и хотят писать новые законы правителям. Приложим другую половину, чтобы составилась целая правда общественная, которая бы могла осиять общество до самых дальних его пределов, до самых нижних его состояний и, как богатую жатву, произвести множество мира. Правду соблюдать должны все и каждый, по своей возможности, в своем круге; и с большею строгостью должны требовать правды от самих себя, нежели от других». За тем, указав подробнее благие последствия и вытекающую из самого понятия правды необходимость ее для правящих, судящих и всего народа вообще. Проповедник показывает в частности, каким образом должны «соблюдать правду» в государстве те или другие люди, составляющие из себя граждан его. «Покажем сие, – говорит он, – для примера в некоторых особенных званиях и состояниях. Начну с себя, дабы кто не ускорил обличать меня чрез Апостола в сей, по моему званию, неправде: научая инаго, себе ли не учиши (Рим.2:21)? – Священницы твои, Господи, облекутся правдою (Пс.131:9). Так, братия сослужители, правда для нас должна быть облачением или одеждою, которая бы облекала все члены существа нашего, все орудия нашего действования, дабы ничто в нас не являлось в наготе неправды к соблазну народа. Великое требование правды: от самих правящих в круге гражданском едва ли столько требуется. Или представим, если угодно, закон правды для нашего звания в виде более ограниченном: служащии алтарю, говорит слово правды, с алтарем делятся (1Кор.9:13). Вот наша правда! Вот свое каждому! От нас служение пред алтарем, умилостивляющее Бога о наших гресех и о людских неведениях. Нам от алтаря питание, потребное для жизни. Если мы, по выражению пророка, млеко ядим и вóлною одеваемся, а овец Господних не пасем; если питаемся хлебом алтаря, а приходящих к нему не питаем словом жизни, ненапаяем духом молитвы; если других учим, а сами поступаем вопреки учению нашему: какая здесь правда? И может ли в сем случае служение наше быть служением мира для народа? В царствах земных были уже опыты, что в таких случаях он (народ) начинал пренебрежением служащих алтарю, а оканчивал отпадением от веры и разрушением алтаря. Должно нам служить алтарю всеми нашими силами и способностями, всем нашим временем, всею нашею жизнью: такова правда, которою должны быть облечены священники Господни! Воинствует кто? Правду сего звания Иоанн Креститель изображал в следующих словах: никого же обидите, ни оклеветавайте: и довольни будите оброки вашими (Лк.3:14). Или иначе сказать: от воина обществу безопасность и охранение, от общества воину честь и довольство. Но, если тот, который должен охранять мирного гражданина от обид внешних врагов во время брани, будет во время мира обижать его, или вынуждать из него для себя то, на что даются ему оброки от правительства; или если оружие, вверенное воину на защиту отече­ства, соделается в его руках орудием частного гнева и мщения в домашних несогласиях, и слепой меч, или огнестрельное орудие поставится судиею и решителем распрей: какая и здесь правда! Если так: то на что закон и порядок общественный, начто царственное правосудие? Предоставим все силе, гневу и мщению каждого; но тогда, говорит апостол, аще друг друга угрызаете и снедаете, блюдитеся, да не друг от друга истреблени будете (Гал.5:15). – Гражданин ли кто, живущий торговлею или художеством? Правда его звания есть доставлять произведения, или приобретения своей деятельности имеющим в оных нужду, за справедливую цену; а от них, – то, что называют прибылью, получить, как воздаяние за свой труд, или лучше, как средство своего пропитания. Если продающий захочет брать столько прибыли, сколько позволит неведение или невнимательность покупающего, если, умножив свою прибыль, он не удовольствуется пристойным содержанием себя и своего семейства, но захочет вельможам подражать в великолепии: какая и здесь правда? И могут ли от сего произойти плоды мира для общества? Торговля, получившая качество уполномоченного обмана, сделает торгующего презрительным в глазах других членов общества; те, с которыми он хочет спорить в великолепии, но которые, по роду и званию своему, почитают себя обязанными превзойти его в оном, сделают для сего чрезмерные усилия, и расстроят тем свое состояние; долги сделаются обыкновеннее богатства; взаимная доверенность оскудевает; кратко сказать, неправда будет рождать неправду, потом неправда будет сражаться с неправдою, и все неправды различных званий и состояний будут иметь одно согласное направление, чтобы разрушать мир, или благоденствие общества»¹⁸² Мы помним также заключение вступительной проповеди Филарета о благодати и мире, как предметах желания его новой пастве, где проповедник, преподавая мир всем званиям и состояниям в своей новой пастве, в тоже время искусно выражает и требования, соединенные с каждым из этих званий и состояний,¹⁸³в совершенном согласии с началами, положенными в основу Священного союза относительно внутреннего благосостояния государств. Что же касается проповедей, относящихся до вышеупомянутых благотворительных учреждений, служивших выражением таких же начал внутренней политики царствования Александра I, то для настоящей нашей цели вполне достаточно будет сделать небольшую выдержку из начальной части «Слова к восприемлющим обет сердобольных вдов», говоренного в Мариинской церкви Императорского вдовьего дома декабря 12 дня 1821 года и исходящего от текста: вдовицы чти сущия истинныя вдивицы (1Тим.5:3). «Дабы правильно разуметь, говорить наш проповедник, «изречение апостола, надлежит знать, что в первые времена христианства, кроме известного, никогда неизменяемого чина священно-начальственного и священно-служебного, учрежден был в Церкви некоторый особенный разряд служебных лиц из женского пола, которые назывались вдовицами потому, что избираемы были действительно из вдовиц, а иначе диакониссами, то есть служительницами потому, что должность их была, служить Церкви по некоторым ее поручениям. Им поручаемо было между прочим попечение о бедных, хождение за больными, и особенно во времена гонения на Церковь, посещение исповедников веры в темницах. Сим вдовицам, и ради сих полезных служений, оказывать уважение завещал апостол, когда писал к Тимофею: вдовицы чти. – Прошли времена гонений. Христианское человеколюбие могло действовать свободнее прежнего. Казалось, менее нужными сделались и особенные служительницы христианского человеколюбия. Между тем соблазны между самыми христианами умножались. Казалось, нужнее сделалось удаление от обращения в смешанном обществе христиан, большею частью слабых и ложных. Апостольское уч­реждение вдовиц скрылось в уединенных обителях и пустынях. – Теперь смотрите, как дух истинного христианства, проходя сквозь изменения времен, сквозь разнообразие народов, остается, однако, всегда одинаков и сам себе подобен; как еще и ныне возобновляет он первые свои благотворные действия в подобном прежнему виде и в подобной силе. Монархиня, Матерь Благословенного из монархов, следственно Благословенная из матерей, с сей высоты земного благополучия, глубоко нисходит к страждущему человечеству, и является Материю сирот, вдовиц, оставленных, беспомощных, болящих.¹⁸⁴ Будучи не только человеколюбива, но изобретательна в человеколюбии, Она из призренных человеколюбием устрояет себе новые орудия человеколюбивого призрения. Так между призренными ею вдовицами Она взыскивает истинных вдовиц, способных и расположенных верно проходить служение человеколюбия; по чувствованиям собственного сердца нарекает их сердобольными,¹⁸⁵ и торжественно посвящая их в служение болящим, ради пользы, трудности и святости сего служения, чтит их особенною честью, утвержденною Державным соизволением Благочестивейшего Монарха».¹⁸⁶ Но вот в то самое время, когда из Петербурга уже сыпались стрелы на неповинную главу святителя московского со стороны Шишкова и его партии, самый Петербург посетило величайшее бедствие, потребовалось усиление благотворительности и дел человеколюбия. Разумеем наводнение 7 ноября 1824 года, «небывалое в Петербурге с 1777 года»¹⁸⁷ Не находя возможным описывать здесь все ужасающие подробности страшной картины разрушения, произведенного этим наводнением, а равно и отношение человеколюбивейшего из монархов ко всему этому, мы удовольствуемся лишь следующими немногими строками бессмертного поэта, писанными уже в царствование Николая Павловича:

.... В тот грозный год

Покойный царь еще Россией

Со славой правил. На балкон

Печален, смутен вышел он

И молвил: «С Божией стихией

Царям не совладать!» он сел

И в думе скорбными очами

На злое бедствие глядел.

Стояли стогны озерами

И в них, широкими реками,

Вливались улицы. Дворец

Казался островом печальным…¹⁸⁸

Нет надобности говорить о том, с какою сострадатель­ною нежностью человеколюбия отозвалось сердце Императора к пострадавшим от наводнения. Послушаем, как изо­бражает это нам вития в своем «Слове в день рождения Благочестивейшего Императора Александра Павловича», говоренном в Мариинской же церкви императорского Вдовьего дома вскоре после Петербургского наводнения, именно 12 декабря того же 1824 года. Исходя в этом слове от текста: пощадит нища и убога, и души убогих спасет (Пс.71:13) и изложив сначала те величественные черты, которыми в начальных (Пс.71:1, 4, 7–11) стихах псалма, из коего взят этот текст, изображается царь, а потом указав и на заключающуюся в приведен­ном тексте черту, как дополнительную, вития продолжает: «Примечайте, Россияне, как тот же вседействующий Дух Божий, Который в песни Давида тростью и письменами на­чертал образ благословенного царя, – в том же виде, тот же образ начертывает событиями и делами в жизни Благословенного Александра. Приемля от него данный ему от Бога суд и правду, видев его далекие наследствен­ные пределы своей державы относящего еще далее, врагов его, поверженных пред ним в персть, преклоняющихся пред его доблестями царей и народов,¹⁸⁹ – мы уже могли думать, что не оставалось еще добродетели, которая могла бы просиять в жизни его новым, необыкновенным дотоле светом; но пришел невидимый художник, и наложил но­вую, глубокую черту, которая из мрака отражает усугубленный свет. Внезапное посещение Божие на новую столицу простирает священную тень сострадательной скорби по челу Государя Отца: из мрака и волн общего бедствия в новом живейшем сиянии восходит озаряющее, согревающее и оживляющее солнце его человеколюбия. Он сыплет сокровища, спасая души многих бедствующих; собственными стопами измеряет все следы общего бедствия; смешивает свои слезы со слезами последнего из своих подданных; всенародно пред Богом оплакивает жертвы смертоносного дня, которые, и при благоприятнейших обстоятельствах смерти, многих бы имели оплакивающих; меняясь взаимно с августейшею материею своею наследованными от нее чувствованиями человеколюбивого сердоболия, вместе с нею щадит с нежностью семейственной любви, жалеет нища и убога, и души убогих спасает, учреждая и облегчая самые подробности их пропитания, одеяния и водворения»¹⁹⁰ Последними словами проповеди намекается на учрежденный по Высочайшему повелению тотчас же по окончании наводнения, под председательством князя А. Б. Куракина, комитет о пособии разоренным наводнением Санкт-Петербурга, в каковой комитет Филарет и с своей стороны еще 20 ноября 1824 года препроводил три тысячи рублей «на предназначенное благотворительное употреб­ление»¹⁹¹

В свое время мы говорили, что во времена Александра I «пробуждению в обществе филантропической инициативы» и потому усилению благотворительной деятельности, умножению благотворительных учреждений особенно содейство­вало мистическое направление.¹⁹² Сам император был одним из влиятельнейших представителей этого направ­ления и сильнейшим двигателем всего лучшего на пути, которым шло это направление. В существе дела и в глубине души своей он остался верен этому направленно и до конца своей жизни, хотя обстоятельства, вызвавшие майскую (1824 год) перемену министерства и следовавшие за этою переменою заставляли его, нередко прямо против убеждения, иногда подписывать бумаги, ниспровергавшие то, что прежде утверждаемо было на основании начал этого направления, каравшие лица, преданные этому направлению. Но некоторых бумаг, как например, о закрытии Библейских обществ, и при всей своей уступчивости противникам мистического направления, каковыми были: Аракчеев, Шишков, Фотий и другие из их партии, он так и не подписал, не смотря на настойчивость сейчас названных лиц в проведении этих бумаг в дело¹⁹³.

Такое положение вещей, такой разлад внутренний не мог не влиять дурно на бла­городную натуру великодушного монарха и несомненно мно­го способствовал тому печальному настроению в каком он находился в последние годы своей жизни. В свое же время мы говорили, что Филарет также был сторонником мистического движения в его лучшем направлении, отнюдь не противоречившем духу православной Церкви.¹⁹⁴ Поэтому-то противники мистического направления были вместе и про­тивниками Филарета, как то можно видеть и из названных сейчас имен их. Но эти противники не понимали того, что Филарет и сам как был, так и остался противником того же направления в его крайностях: в пренебрежении к внешним, историческим формам религии, при стремлении искать ее только во внутреннем взаимоотношении с Богом, в забвении церковного предания и т.д. Так еще в 1822 году, при освящении храма Живоначальной Троицы в Аносинском Борисоглебском общежитии, говоря в своей проповеди о святости храма Божия, наш вития прямо восстает против этих крайностей. «Напрасно люди, говорит он, которые думают мудрствовать выше, нежели учит премудрость Божия, говорят, что им не нуж­но искать присутствия Божия во храме, потому что они познали вездесущие Божие. Что вы говорите? Разве Бог не знает Своего вездесущия? Не сказал ли Он чрез пророка: небо престол Мой, земля же подножие ног Моих: кий дом созиждете Ми, и кое место покоища Моего (Ис.66:1)? Неужели Он забыл о сем вездесущии Своем, когда Сам сказал Соломону о храме: будут очи Мои ту, и сердце Мое во вся дни (3Цар.9:3). Конечно никакое особенное место не нужно для вездесущия Божия: но для ограничен­ности человеческой нужно, по крайней мере до некоторой степени усовершения, иметь известный предел, где бы со­вершалось прикосновение к беспредельному. Знаем и мы, что будет некогда святый град, в котором не видно бу­дет храма: Господь бо Бог Вседержитель храм ему есть (Откр.21:22). Но град сей должен снити от Бога с небеси (Откр.21:10): не созиждет его надменное мудрование человеческое, которое мнимым познанием вездесущия Божия хо­чет разрушить храм Божий; ничего не созиждет оно, кроме Вавилона»¹⁹⁵ И наоборот, он обстоятельно, глубоко­мысленно и в тоже время увлекательно раскрывает уче­ние об истинном озарении души светом Божественным, вопреки также крайностям мистицизма, в своем «Слове в день святой Пасхи», говоренном 29 марта 1825 года в Успенском соборе на текст: тогда отверзе им ум (Лк.24:45). Так как это слово напечатано и в Христианском Чтении за 1842 год и в собраниях слов и речей Филарета, изданий 1844 и 1848, как и 1874¹⁹⁶ годов, то мы не будем приводить здесь выдержек из не­го, отсылая желающих познакомиться с ним к поименованным изданиям, тем более, что выдержку пришлось бы сделать большую, а исследование наше и без того обещает быть великим. Мы теперь еще, преследуя ту же цель, скажем, что в противовес крайностям мистициз­ма, Филарет и за 1821–1825 годы, как прежде, в своих проповедях делает нередко более или менее про­странные выдержки из церковного предания: церковно-богослужебных книг и творений святоотеческих.

Так например, в относящейся к 1821 году проповеди на память преподобного Сергия 25 сентября о нетлении св. мощей святитель московский ссылается на предание церковное о буквенном изображении имени Иисуса Христа, найденном в сердце св. Игнатия Богоносца после мученической кончины его;¹⁹⁷ в относящейся к 1825 году речи к новопосвя­щенному викарию своему Кириллу Богословскому-Платонову ссылается на то же предание в рассуждении о приемстве епископского рукоположения от апостолов;¹⁹⁸ в относя­щемся к 1825 году слове на Успение Богоматери ссылает­ся на то же предание в доказательство истинности такого, а не иного празднования Церковью праздника Успения¹⁹⁹ и т.д. Более или менее пространные выдержки из творений св. Дионисия Ареопагита, Василия Великого, Григория Бого­слова, Иоанна Златоустого и т.д. находим во многих проповедях Филарета, притом относящихся не только ко временам министерства Шишкова, но и ко временам предше­ственника его князя Голицына, известного представителя и про­водника, а также и покровителя мистицизма, даже иногда крайнего. Для примера мы укажем хотя бы на раньше поименованную, доставившую Филарету столько хлопот, проповедь на день Благовещения 1824 года, где он приводит слова Златоуста.²⁰⁰ Так здраво в чисто православном духе относился святитель московский к мистическому движение, охватившему, особливо со времени войны 1812 года, почти всю так называемую интеллигентную Россию, не исключая и правительства, и далеко несвободному от крайностей.

Но не даром, конечно, и такие люди, как Шишков и Фотий, с своей стороны, жестоко ратовали против мистицизма во всех его видах; не даром они видели в нем рассадник крамолы, карбонариев и под. Вина их неразумной ревности заключалась только в том, что они, как гово­рится, рубили с плеча и во что ни попало, без всякого разбора, почему попали к ним в немилость и князь Го­лицын и даже Филарет. Но хотя мистическое движение явилось главным образом и в противовес неверию XVIII века, породившему революцию с ее карбонариями и в лучшем своем направлении действительно служило в сильный противовес ему, однако, частью под личиною сего движения, а частью и в некоторых разновидностях са­мого этого движения скрывалось иногда нечто подлинно зло­качественное даже и в политическом отношении, не говоря об отношении к православию. С особенною яркостью рас­крылось это в декабрьских смутах 1825 года. Началь­ные проявления этих смут относятся уже к рассматриваемому нами периоду. И если майская перемена министер­ства 1824 года, тесно связанная с вопросом о судьбах мистического движения в его лучшем направлении, сильно огорчила великодушного императора, то еще более должно было огорчить его открытие подобных проявлений, которые, правда, будучи плодом фантазии лишь немногих более горячих голов, однако, с одной стороны разрушали наилучшие его стремления и идеалы государственного благоустрой­ства, а с другой давали пищу противникам мистического движения в лучшем направлении последнего. «Последние дни жизни императора Александра, – читаем в истории того времени, – были ознаменованы тяжким сердцу его от­крытием. Известно ему было уже за несколько лет, что горесть бессмысленных людей думала в своем дерзком безумстве преобразовать правление государства, в подра­жание извергам Франции в конце XVIII столетия; но сердце государя, предпочитавшее всегда милость строгости, взирало на сие гибельное начало глазами великодушия и по­лагало, что время излечит людей, из коих многие, по образованию и способностям ума, могли еще быть полез­ными государству. Государь терпел и хранил известное ему и весьма немногим доверенным в глубочайшей тай­не, но бдительно следил за происходящим».²⁰¹ Не только организация тайного общества с целью преобразования го­сударственного строя в России, но и мысль о цареубийстве в этом обществе и первая попытка к ее исполнению восходят уже к концу второго десятилетия царствования им­ператора Александра I, как оказалось из следствия над декабристами.²⁰² Наконец, открылось ему, что великоду­шию его настало время положить конец и извещенный о замышленном цареубийстве и более, и более распростра­няющейся наглости заговорщиков, государь повелел захва­тить главные тогда известные лица. Сие повеление было по­следнее, данное им, и ему обязана Россия предупреждением гибельных замыслов, которых одни только част­ные попытки ознаменовали последние числа 1825 года.²⁰³ Как ни хранилось в тайне то, что замышлялось и дела­лось крамолою, однако, так или иначе, в той или другой степени это не могло быть неизвестно и обществу; не со­крыто было и от святителя московского. И вот не даром этот святитель, едва лишь вступил на кафедру московскую, как произнес уже известную нам проповедь «в день торжественного венчания и священного помазания на царство благочестивейшего государя императора Александра Павло­вича» о неприкосновенности помазанных, именно в Успенском соборе 15 сентября 1821 года. Припомним слова его из этой проповеди: «можно быть уверену, что здесь нет ни­кого, для кого бы нужно было заповедь о неприкосновенности помазанных Божиих проповедовать, как новую заповедь. Но как во время заразы желающие предохранить себя умно­жают очистительный огнь и курение, так во времена, когда зараженный дух века распространяет мнения тлетворные, не бесполезно и нам размышлением воздувать хранящуюся у нас искру истины, дабы чистыми и неповрежденными со­хранить чувствования сердечные»²⁰⁴ Далее в проповеди на день Благовещения 1825 года, сказанной в Чудов монастыре, поучая, в виду примера Приснодевы Богоматери, «смиренной мудрости и мудрому смирению»,²⁰⁵ наш вития между прочим говорит: «что произвело столько разнооб­разных мнений о истине, которая есть одна, столько спо­ров за мнения, столько заблуждений? Что произвело в фи­лософии секты, в Церкви ереси, в гражданских общест­вах возмутительных умствователей о преобразованиях, в царстве Божием безбожников, между ангелами диавола? Что? Мнимая мудрость, мнимая, а не истинная, именно по­тому, что сей не доставало смирения. Мнимые мудрецы зем­ные вместо земли насаждали вертоград свой в воздух, а диавол насадил его в огне, то есть легкомыслие и гордость вздумали сделать грунтом мудрости». И за тем, так как непризванные преобразователи кичились тем, что служили выразителями последнего слова науки, то вития делает та­кое тонкое внушение: «Если, христианская душа, ты услышишь голос приветствующий тебя каким либо успехом в делах духа, и каким либо совершенством, хотя бы то было даже благодатью: не спеши предаваться радости; желаю тебе лучше смущение Марьи, то есть Ее смирение, чтобы дух лести не похитил тебя на высоту, под которою нет ничего, кроме бездны»²⁰⁶ В эту бездну, как известно, многие из преобразователей и упали во время бунта декабристов. Но так как при жизни Александра I еще не пришло время такого падения, то и проповедник наш не раскрывает своих мыслей о крамоле более подробно за то же время.

Не попустив крамоле достигнуть осуществления мысли о цареубийстве, Господь, однако, же благоизволил взять у России ее благословенного монарха раньше, нежели кто бы то ни было мог ожидать, в виду его телесного сложения и возраста. Супруга его Елисавета Алексеевна, по совету врачей, должна была провести осень и зиму 1825–1826 годов на юге России и именно в Таганроге. Государь сам нарочито отправился туда 1 сентября, чтобы все пригото­вить к ее приезду как на всем пути от Петербурга до Таганрога, так и в самом Таганроге. Чрез неделю после него отправилась и императрица, прибывшая в Та­ганрог 21 сентября. Здесь они вели жизнь тихую, уеди­ненную, свободную от всякого стеснительного этикета, по­свящая все заботы здоровью императрицы. Только в кон­це сентября и в начале октября и затем опять в кон­це октября и в начале ноября государь уезжал на не­сколько дней из Таганрога, сперва в Новочеркасск, Ак­сайскую станицу и т.д. места, а потом – в Крым. Эта последняя поездка имела для него роковые последствия. К застарелой внутренней болезни присоединилась получен­ная им в Крыму лихорадка, – и 19 ноября 1825 года не стало императора. Ни усилия медиков, врачебных пособий коих, впрочем, больной император, надеясь на свое креп­кое дотоле здоровье, долго не принимал, ни нежная за­ботливость его супруги, несмотря на свою болезнь, слу­жившей для него наилучшею сиделкой, не спасли его для супруги и России. Кончина его была истинно христианская и глубоко-назидательная. С глубоким религиозным чувством исповедавшись и причастившись Святых Таин, он умерь с словами молитв и псалмов на устах. «Последние взоры его были столь умилительны, говорит один из свидетелей его кончины, и выражали столь спо­койное и небесное упование, что все мы, присутствовавшие, при безутешном рыдании проникнуты были невыразимым благоговением. В выражении лица его не заметно бы­ло ничего земного, а райское наслаждение и ни единой чер­ты страдания. Дыхание становилось все реже и тише. Наконец в десять часов и сорок семь минут утра незаб­венный и великий монарх мирно и покойно испустил последний вздох... Государыня императрица, неотлучно сидевшая при августейшем умирающем ровно 12 часов, встала с своего места в этот торжественно ужасный момент, помолилась на коленях Св. Распятию, висевшему на стене пред усопшим; потом перекрестила императора, поцеловала его нежно, еще перекрестила его, закрыла веки глаз его; сложив свой платок, подвязала ему подбородок; наконец опять на коленях помолилась Св. Распятию, низко поклонившись усопшему и отерев свои слезы, вышла из кабинета в свои комнаты»²⁰⁷. Затем она присутствовала и на панихидах по императоре, а между тем тотчас же после кончины его написала по-француз­ски следующее, сделавшееся достоянием истории, письмо к вдовствующей императрице Марии Феодоровне: «наш ан­гел на небесах, а я еще прозябаю на земле. Мог ли кто подумать, чтоб я, слабая, больная, могла его пережить? Матушка, не оставляйте меня; я совершенно одна на этом скорбном свете. Лик нашего дорогого усопшего опять приняли свое приветливое выражение; его улыбка доказы­вает мне, что он видит нечто прекраснее видимого здесь на земле. Мое единственное утешение при этой не­вознаградимой утрате – в том, что я не переживу моего возлюбленного супруга. Во мне есть надежда, что я скоро соединюсь с ним».²⁰⁸ И действительно, оставшись, по сла­бости здоровья в Таганроге, когда 22 декабря похоронная процессия с телом покойного императора выступила из Таганрога для следования в Петербург, императрица про­жила там до весны, а весною выехала в Калугу, но не доезжая Калуги, в Белеве скончалась 3 мая 1826 года.²⁰⁹ Тело ее, также, как и тело августейшего супруга ее, было перевезено в Петербурге; но на пути сюда как то, так и другое не миновало, конечно, Москвы и московской епархии где святитель московский встречал и провожал то и другое не только священно-служением, но и словом проповеди. И здесь-то выразилось все благоговение Филарета к покойным августейшим супругам, все его глубокое понимание тайников души обоих, особенно же первого. Но будем по порядку вести речь об этих важней­ших моментах в истории и внутренней жизни Росси и проповеднической деятельности Филарета за рассматриваемое время. Когда тело покойного императора приближалось к пределам московской епархии, то «слухи в Мо­скве ходили очень неблагоприятные», по словам одного из современников события. «Говорили, что с прибытием тела его будет бунт в Москве; слухи эти так напугали жителей, что многие семейства собирались выезжать из Москвы». По этому поводу владыка Филарет от 28 ян­варя 1826 года разослал предписание ко всему московскому духовенству следующего содержания: «Братиям и сослужителям о Господе радоватися. Приближается время перенесения тела в Бозе почившего государя императора Александра Павловича чрез сей град. Чуждые народы сопровождают память его молитвою и оплакиванием; кольми паче отечество наше, кольми паче сей первопрестольный град. Устройте сердца ваши провести сие время во благоговении, в смирении пред судьбами Божиими, которые великими лишениями и скорбями посещают нас по грехам нашим, и в прилежных молитвах, да упокоит Всеблагий Бог душу представльшегося царя и да не престанет сохранять царство и град от сынов отступления, запечатленных печатью отчаяния, и от всякого зла. Внушайте и прочим православным людям, чтобы приготовляемых для царского величия почестей не делали для себя предметом одного праздного любопытства, но чтобы взирали на оные с умилением и благоговейным помышлением, как приходит земное величие, и как от великого царя до малейшего из подданных для всех одна не преходящая надежда есть Царствие Божие».²¹⁰ А между тем еще 25 января владыка отправил своего викария Кирилла (Богословского-Платонова) в пограничный с Тульскою епархией город Серпухов для встречи тела императора и для сопровождения его до Москвы,²¹¹ где имел и сам встретит это тело. 3 февраля тело прибыло в Москву и у Серпуховской заставы встречено было им и сопровождено до самого Кремля, где поставлено в Архангельском соборе, «под богато устроенным балдахином на возвышенном полу. Несмотря на распространившиеся слухи об имеющем быть возмущении в Москве» при этом, все было «очень спокойно».²¹² На другой день по привезении тела императора, т.е. 4 февраля, архиепископом московским «совершена была в Архангельском соборе заупокойная литургия и сказано им весьма красноречивое слово»²¹³ на текст: Подобен ему не бысть пред ним царь, иже обратися к Господеви всем сердцем своим и всею душою своею и всею силою своею. – Обаче не отвратися Господь от ярости гнева Своего великого (4Цар.23:25–26). Хотя это слово напечатано во всех собраниях слов и речей святителя московского, начиная с издания 1835 года, как напечатано была в свое время и отдельным оттиском, однако, в виду важности его для характеристики как личности и деятельности «императора Александра I, так и событий внешней и внутренней политики и жизни России за его время, а равно и в пополнение сообщенного нами по сему предмету выше, мы не можем не сделать выдержки из этого поистине, прекрасного и по мысли, и по изложению слова. «О Боже! Так ли неумолим гнев Твой?».

Так начинает его наш вития. – «Царь не только благочестивый, но и беспримерный в благочестии, царь, который сотвори правое пред очима Господними (4Цар.22:2), царь, который старался не только подвластную ему Иудею, но и всю землю Израилеву очистить от идолослужения, и просветить Богослужением истинным, который, как скоро узнал книгу Закона Божия, немедленно принес пред нею покаяние в беззакониях своего народа, и с тех пор не переставал быть ее учеником, исполнителем, защитником, проповедником, такой царь, с таким сердцем и душою, не мог отвратить Господа от ярости гнева Его великого; но гнев сей открылся раннею и внезапною смертью сего самого царя, – Иосии. О Боже! Так ли неумолим гнев Твой?». И затем делает приложение этого библейского события к современному: «Не таков ли гнев Божий над нами, Россияне? Ибо что значит сия, не угрожавшая нам, но уже действительная, кончина сего, поистине, благочестивейшего царя, – кончина, которой ни лета его не призывали, ни силы, по-видимому, не допускали, ни самая болезнь, в начале своем, не предвещала? Не то ли сие значит, что Бог нами прогневан, и не отвратися Господь от ярости гнева Своего великого?» Далее опять берется черта из той же библейской истории, и от нее опять делается приложение к современному событию: «Не познал Иудейский народ цены сокровища, которое имел в царе своем Иосии, не познал, когда имел, и не воспользовался сим сокровищем. Весь Иуда и Иерусалим плакаша о Иосии. И Иеремия возрыда по Иосии. И глаголаша вси князи и княгини плачь по Иосии (2Пар.35:24–25). Ах! Поздно большая часть из них плакали по Иосии, вместо того, чтобы прежде усерднее плакать вместе с Иосиею, когда сердце его сокрушалось покаянием, и смирялось пред грозным судом Божиим, когда он плакал пред Богом, и был услышан. Иеремия, без сомнения, лучше всех знал, почему рыдал, когда другие только плакали: он рыдал удвоенным плачем, плачем о лишении царя, и плачем о позднем плаче народа. «Народы», – обращается теперь уже исключительно к своим современниками, и современному событию наш вития, – которым Бог в день благословения Своего даровал Благословенного Александра! (ибо народам был он от Бога дарован, а не одному народу Российскому) Народы! Познали ли вы всю цену сего Сокровища? Упрочили ли для себя всю пользу, которою оно могло вас обогатить? Какое пророческое слово может ответствовать на сие? Время будет на сие ответствовать событиями. Вечный, владычествующий временами, да речет мир на Преемника могущества и добродетелей Александра, дабы возобновился и не умолкал глас радости и спасения в селениях праведных. – Но нам теперь говорить ли о великом сокровище? Оплакивать ли великую потерю? Говорить ли от избытка сердца печального? Или молчать от недостатка слова достойного? Дайте мне слово, или научите меня молчанию. Не умею говорить, и безмолствовать не умею. Отрекаюсь от необъятного подвига хвалить Александра, уже Благословенного: но нельзя удержаться от печального пред церковью размышления и слова о царе, который, подобно как Иосия, достоин, чтобы по нем рыдали пророки. – Представьте себе человека, который стоит над потоком, и видит, как его сокровище низвергается в глубину. Касаясь вод, оно производит звук, и рождает круги, один другого пространнейшие: но в то же мгновение скрывается в глубине, и только трепетание вод остается приметным зрителю. Подобно сему, кто может созерцать, пусть станет теперь над потоком времен, над водами народов, как изъясняется язык пророческий. Смотри, как драгоценная жизнь явилась; подвигла своею силою народы; наполнила своею деятельностью многочисленнейшие круги, один другого пространнейшие; произвела громкие звуки славы: но вдруг она погрузилась в вечность, и одно трепетное движение грозной нечаянности простерлось по всем известным народам. – Александр, еще в колыбели, радость и надежда отечества, – Александр, в Порфирородном семействе, утеха и любовь, – Александр, в начале века на престоле, как солнце на востоке, – Александр, в России, отец народа, спаситель Империи, – Александр в Европе, восстановитель царей, примиритель царств, душа царственных советов Европы, – Александр в царстве Божием, избранное орудие царя Христа, чтобы торжественно утешить и возвеличить христианство там, где оно торжественно было целым народом отвержено и поругано, плотоносный Архистратиг небесных на земле сил, побеждающий небесным оружием, кровью Агнца, кротостью и смирением; – какие светлые виды! Какие величественные образы! Но как внезапно все они закрываются одною мрачною чертою: Александр во гробе!». От этих общих черт изображения личности и деяний Александра вития переходит теперь к более частным, идя обычным ему путем восхождения от отдаленного к более близкому, от менее веского к более вескому и значительному. «Если в области природы, говорит он, есть предзнаменования и предчувствия необыкновенного и великого, подобно как в высшей области духа прообразования и пророчества: жизнь Александра многократно была оными ознаменована. Что значит, что его рождение было в день,²¹⁴ когда удаленное от нас солнце обращается к нам со своим светом; а вступление на престол империи, в то время²¹⁵, когда солнце, увеличив свет до равновесия со тьмою, начинает для наших стран весну, время развития и оживления земной природы? Так случилось? Покойный ответь для людей, которые труд рассуждать почитают излишним, и боятся, чтобы не узнать, чего необыкновенного, или чтобы не встретиться с Провидением! Не так ничтожны знамения времен для мудрого, который знает, что в руце Господни власть земли, и потребнаго на время воздвигнет на ней (Сир.10:4). Святый Амвросий Медиоланский, даже говоря о Рождестве Спасителя, столь обильном знамениями чудесными, не оставляет без замечания и сего естественного знамения времени, что с Рождеством Христовым день возрастает (слово на Рождество Христово). Что значила необыкновенно живая радость, о которой еще можешь вопросить старцев твоих Россия, и рекут, – необыкновенно, говорю, живая радость народа, при рождении Александра, когда родившийся младенец был только еще наследник наследника? Что и сие значило, когда внуки, как новосаждения масличные, окружали великую Екатерину, все прекрасны душою, все возлюбленны, Александр преимущественно был ее восхищением? Что значил восторг России, когда она увидела Александра на престоле? – Опыт дает право сказать, что то были великие предчувствия великой императрицы и империи. Сообразно с знамениями времен, одним из первых подвигов царствования Александрова было старание умножить свет в Севере, ему подвластном. Учреждения для просвещения народа умножены, ограждены постановлениями, расположены в правильных кругах, приведены к общему средоточию, находящемуся близ самого престола, украшены новыми предметами знаний, обогащены способами, возвышены в правах как для сообщающих, так и для приемлющих просвещение. Как распространился от сего свет, и сколько был он благотворен, пусть усматривают и определяют просвещенные. Царское дело создать обители просвещения прочно и благолепно, и покрыть своим высоким покровительством, а не преподавать учение, или руководствовать юношей»²¹⁶ – «Но особенное время» – переходит теперь вития от внутренних к внешним событиям, «выдвинувшим имя Александра I из ряда обыкновенных царей, – на которое имеющий в руце своей власть земли, как необходимо потребного, воздвиг Александра, было не тихое утро России, но бурный вечер Европы. Буря мятежа разрушила и престол царя и алтари Христовы у народа, который дотоле, по-видимому, дышал только легким ветром; и ужасные развалины омывал продолжительный дождь кровавый. Из порывов безначалия родился, как сильный вихрь, похититель власти, который то уносил престолы с мест, где они были, то поставлял их на местах, где их не было; и который, наконец, подняв большую часть Европы, нес обрушить ее на Россию. – Что, если бы на сие время, когда так укрепился и возвысился сей излишний на земле, – что, если бы не воздвиг Господь потребного на ней? Что было бы с народами, которые, со дня на день умножая собою число порабощенных, чрез сие самое умножали число орудий порабощения, и увеличивали силу поработителя, и которым он не хотел оставить другой безопасности, как войти в порабощение, ни другой чести, как быть орудиями порабощения? Что было бы с священным царским достоинством, которое не порфирородный царь оскорблял сугубо, и унижением порфирородных, и возвышением не порфирородных? Что было бы с народным духом, что было бы с просвещением и разумом образованнейшей части света, когда неограниченное самолюбие никаких границ не уважавшего властителя непременно требовало, чтобы все умело только раболепствовать пред ним, чтобы добродетель подвизалась только исполнять его волю, истина – ему ласкательствовать, знания – изобретать только средства для его целей, искусства – производить ему памятники его славы, или размножать его идола? Чего надлежало ждать и христианскому богослужению от мнимого в своей земле восстановителя оного, который дал ему вид восстановления только для того, чтобы чрез то получить себе вид освящения, который одною рукою воcстановлял алтарь Христов, а другою гораздо с большим усилием созидал синагогу христоубийственного народа? Что было бы с землею, столь много бедствующею, и еще более угрожаемою? – Какая бездна зол открывается при сем размышлении! Потому, какое беспредельное благодеяние Имеющего в руце Своей власть земли, что воздвиг на ней Александра, дабы заключить сию бездну? Чем бедственнее и ужаснее то, что было, и было бы без него: тем величественнее и благотворнее то, что чрез него последовало. – Бог, Который воздвиг Александра на время необычайных браней и подвигов, научил его противопоставлять оружиям воинства плотским не одни плотские, но наипаче духовные, даже, без несправедливой кому-либо укоризны, можно сказать, адским оружиям небесные, хитрости правду, дерзости твердость и терпение, надменности кротость и смирение, надежде на искусство и силы человеческие – упование на помощь и провидение Божие. И что же последовало? Идол Франции сокрушился о грудь России. Невольным поклонникам его дана свобода выйти из заблуждения. Союзом названные оковы многих царств распались. Александр с победою в столице врагов, разрушивших тебя, возрожденная потом столица Александра, и наказует их наказанием праведника, – милостью (Пс.140:5). Ни к чему не прикасается; ничего не требует; не показывает и не принимает славы победителя; дарит им пленных; воздает христианскую честь их царю-мученику;²¹⁷ дает им безопасность провозгласить изгнанного царя, и восстановить законный, но давно разрушенный престол. Какая необыкновенная победа, над врагами! И поскольку столь высокая победа ни на минуту не подвигла духа Александрова с глубокого основания смирения: то какая еще более необыкновенная победа над самою победою! И что еще! Слава побед, по правде, пред тем почти забытой, принесена Господу сил. Неукротимый дотоле дух браней связан. Союзам царей и царств, для которых не находили дотоле более приличного закона, как закон своекорыстия и взаимной зависти, Александр, сильным примером своим, положил в основание закон бескорыстия и благоволения, словом, закон христианский. Несогласия народов или прекращены, или обессилены. Крамолы, если не уничтожены, то приведены в отчаяние. Дела, которые решал меч, уже разрешаются советами. Многочисленное воинство Александра стоит в тишине, как величественная стража мира, не только России, но и Европы. Оградясь от врагов внешних, Александр, по собственному его изречение, обращается против врагов внутренних, против неправосудия, не благочиния, не благочестия; как солнце, правильными шествиями, обходит землю, ему подвластную, повсюду являя всех одушевляющий взор благоволения, пример благоговения к Богу, действия правды и милости. Мы наслаждались безопасностью и покоем; ожидали и требовали блаженства – увы! Может быть слишком нетерпеливо и с ропотом ожидали, не рассуждая о трудностях, какие встречают созидающие благо народов; – может быть, несправедливо требовали, будучи недостойны блаженства, сами препятствуя созиданию оного недостатком чистой и послушливой ревности к общему благу, истощая общее изобилие нашею роскошью, затрудняя законы и действие их приумножением беззаконий; – и видел Господь; и прогневался; и не отвратися Господь от ярости гнева Своего великого! Где сей новый Иосия, иже обратися к Господеви всем сердцем своим, и всею душою своею, и всею силою своею? Что принесло нам величественное шествие?²¹⁸ Что нашло наше ревностное сретение? Одно мертвенное, оставшееся от бессмертного. Да плачет вновь весь Иуда и Иерусалим – весь народ и град престольный! Да глаголют вси князи и княгини плачь! Да рыдают служители слова и таинств рыданием Иеремииным, или плачем Давидовым!». – Затем, в видах перехода от изложения к заключению проповеди, наш вития делает следующий замечательный ораторский оборот: «Слышу плач певца Израилева: горы Гелвуйския! да не снидет роса, ниже дождь на вас! За что сие проклятие на невинную природу? – Яко тамо повержен бысть щит сильных (2Цар.1:21), жалуется певец Израилев. Но сильные повергли щит, уступив сильнейшим в брани: за что же негодовать на место, которое приняло их в падении? Прииди певец скорби, я укажу тебе место, более достойное негодования. Прииди, помоги мне сетовать на горы Таврийские. Горы Таврийския! да не снидет роса, ниже дождь на вас! Не оружием врагов поражены тамо сильные, горный ветр пронзил главу священную.²¹⁹ Не малый щит, не многих сильных повержен тамо: великий щит благоденствия великой империи, крепкий щит мира Европы, проникнут стрелою невидимою. Не Саул оставленный ищет тамо смерти, которая окружает его: но возлюбленный Давид ищет жизни для возлюбленной болящей супруги; а никем не подозреваемая смерть его самого ищет. Горы Таврийския! да не снидет роса, ниже дождь на вас! Но тщетно и сие негодование, и может быть дерзостно. Смиримся под крепкую руку Божию (1Пет.5:6). И для нас, и для оплакиваемого нами лучше молиться, нежели жаловаться». И таким образом вития заключает свою проповедь возвышеннейшею молитвою: «Царю царей! Ты воздвиг его на время: Ты воззвал его к вечности. Приими то, что Ты даровал; не остави тех, которых лишаешь. Ты взял сего царя, как праведного от лица неправды (Ис.57:1), когда она готовилась вновь разродиться отступлением от царей; (ибо разрушителя крамол всемирных, надлежало устранить от тяжкой скорби, видеть их отрасль, проникшую даже в отечество;²²⁰ умилосердися, Господи, возьми сию неправду от лица оставшихся праведных! Христе, животе наш! В Тебе Едином искал он врачевства и жизни во дни болезни своея; сподоби его истее Тебе причащатися в невечернем дне царствия Твоего, в соборе царей, вечно с Тобою царствующих! Аминь»²²¹

Эта замечательная проповедь должна была произвести сильное и глубокое впечатление на слушателей. А что она и действительно произвела такое впечатление, об этом вот современное свидетельство. Как мы заметили выше, она была вскоре же по своем произнесении напечатана и отдельно.²²² А между тем ее еще в рукописном списке послал к Тобольскому архиепископу Евгению Казанцеву московский родственник его, не раз упомянутый нами протоиерей И. А. Благовещенский при письме, в котором и описывал это впечатление. И вот что отвечал ему на это письмо и посылку Евгений в своем письме от 5 марта того же 1826 года: «особенно благодарю за проповедь преосвященного. Но вы едва ли выиграли, что послали письменную, если имели печатную. Печатное принимается на тяжелой почте по той же цене с фунта, что за письменное на легкой с лота. Впрочем, для меня нужна проповедь, не печать. Вы тем меня много одолжили. Весьма обрадовали и тем, что церковь вся плакала в проповедь. Мне сказали здесь, не помню кто, будто во всю печальную церемонию никто слезки. Это мне было больно – не плакать при гробе Отца»²²³ Не менее замечательно, в отношении к достоинствам церковного витийства, и «слово при гробе блаженной памяти государыни императрицы Елисаветы Алексеевны», говоренное Филаретом в Можайском Николаевском соборе, в присутствии государыни императрицы Марии Феодоровны, мая 26 дня. Еще 30 апреля Мария Феодоровна прибыла в Москву для следования в Калугу на встречу своей августейшей невестки; но, как мы сказали выше, эта последняя, едва достигнув Белева, скончалась. «Тело ее из Белева препровождено было в Петербург чрез Можайск, куда и императрица Мария Феодоровна отправилась; сюда же прибыл и архиепископ московский и служил в присутствии ее величества заупокойную литургию, после которой сказывал надгробное слово»²²⁴ на текст: Услыши молитву мою, Господи, и моление мое внуши, слез моих не премолчи: яко пресельник аз есмь у тебе и пришлец, якоже вси отцы мои. Ослаби ми, да почию прежде даже не отыду, и ктому не буду (Пс.38:13–14). Хотя это слово, составленное и говоренное проповедником «с больными глазами»,²²⁵ по его же собственным словам «не большое»,²²⁶однако, в виду нашей ближайшей задачи, и при всем том нам нет надобности делать из него столь обширного извлечения, какое мы делали из слова при гробе Александра. Мы извлечем из него лишь более важные для характеристики покойной императрицы, последних лет и дней жизни и кончины ее и ее отношений к супругу, а равно и взаимоотношений с русским императорским домом места. Оно начинается так: «Когда кто из высоких на земле, по судьбе, для земнородных общей, отходит в землю: при сем обыкновенно слышатся отголоски славы, которая сопровождала его во время земной жизни. Слышим оные и теперь; но величественнее самой славы слышится здесь – молчание. Дерзая говорить, колеблюсь опасением, чтобы не возмутить безмолвного сетования царицы-матери, – чтобы не нарушить последнего безмолвия царицы-дщери, которая и среди славы знаменитейшего из домов царских, во дни особенно громкие славою, любила погружаться в безмолвие. – Но слово молитвы, – продолжает за тем вития, – надеюсь не будет противно безмолвию, которое одушевляется молитвою».²²⁷ И далее погружается в «размышление» по предмету избранного для проповеди и составляющего собою молитву текста. А потом говорит: «После сего размышления не так тяжко мне коснуться предмета, который так болезненно сердец касается. – Государыня, которой душевные свойства и расположения были так же возвышенны, как сан ее; – которой ум светился и сквозь ее любимое молчание; – которой сердце, кроткое и человеколюбивое, как ни закрывалось скромностью, в самых ее взорах являлось, узнаваемо было наипаче страждущими и сострадательными, отверзалось к сострадательным для участия и покровительства в делах сострадания, к страждущим для благотворений, большею частью тайных; – которая в труднейших приключениях не только не изнемогала духом, но и одушевлялась неожиданною силою к труднейшим подвигам, как то, во времена болезней своего супруга, преодолевая и свою немощь, и свою печаль, так сказать, поселялась и жила при одре болящего; – такая душа не была ли достойна всего возможного на земли счастия? И не столько ли же она была окружена средствами счастия, сколько была оного достойна? Ах! если августейший супруг, преодолевая все трудности, перенесся с нею на край государства, чтобы доставить ей или здравие, или хотя облегчение и услаждение в тяжкой болезни; – если августейшая матерь, преодолевая все трудности, отторгая себя от другого, также матернего попечения, далеко текла ей на встречу, чтобы пролить отраду любви в ее многострадальное сердце; и оставленное возлюбленною душою тело другой раз далеко преследует, бесплодными уже, но еще вожделенными для матерней любви любезностями: то, чего не готовы были сделать Александр и Мария, чтобы Елисавета была счастлива долго, непрерывно, совершенно? При всем том судьба вела ее путем жизни не к великому, подобно ее добродетелям, счастью, но к величественному несчастью. Может быть природа, может быть воспитание, наконец, может быть, бесчадие, особенно несоответствующее желаниям на престоле, посеяло в сердце ее тайное, болезнетворное семя уныния.²²⁸ Бедственным потопом столицы²²⁹ напоено сие семя; и необычайно возбужденная сердечная скорбь сострадания прозябла и развилась в телесную болезнь сердца. В сердце супруга обрелось действительнейшее врачевство для ее сердца; но жизнь, которая любовию питала и поддерживала угасающую жизнь ее, внезапно сама угасла; и оставила ее в стороне пришельствия, как угасающий в тучах вечер оставляет истощившего силы странника в мрачной пустыне. – Благословенно могущество веры! Только ее небесный огнь мог воспрепятствовать смертному хладу вскоре объять сердце, которое болезнь стремительно приближала ко гробу, а любовь совсем полагала во гроб Александра. – Благость Брата и Преемника его подвиглась, чтобы беречь и утешать его вдовицу, и для сего, если можно, возвратить ее в недра семейства. Из отдаленного града пресельничества своего предприняла она возвратное странствование. На сем пути, как путеводительная звезда, по захождении солнца, как новая искра жизни блеснула ей надежда утешения от сердца матери Александра. Странствующая поспешает к сему вожделенному свету, напрягает останки сил; простирает объятия; августейшая Матерь взаимно их простирает. Достигай сих животворных объятий; почий хотя мало, в них, утомленная телесными и душевными страданиями Елисавета! – Увы! Упадают праздные объятия; Елисавета почиет не тем покоем, которого ждала в объятиях Матери, но тем, который ожидает седмерицею в скорбях очищенную душу ее в лоне Отца чистых сердцем.²³⁰ Не окончив странствования, Она перешла в отечество, из которого уже не странствуют: отъиде и ктому не будет». И затем вития обращается с молитвою к Отцу Небесному об увенчании покойной на небе «усугубленною славою, да безмолвная в земном страдании отверзет наконец уста свои в небесном веселии, чтобы благодарственно исповедать пред Ним «блаженную тайну сего страдания: по множеству болезней моих в сердце моем, утешения Твоя возвеселиша душу мою» (Пс.93:18) Но еще возвышеннее, еще обширнее по предмету продолжение этой молитвы и вместе заключение всей проповеди: «Еще же не одна царственная душа страждущая, целый Дом Царев, целое Царство Российское взывает к Тебе, Царю царей: ослаби ми, да почию! Еще не почило сердце наше от прежней печали, как постигла нас новая. Вся земля наша от края до края, от столицы до столицы, прочерчена погребальными путями Царскими. Довлеет, Господи! Да почиет гнев Твой; да почиет сердце наше пред Тобою. Довольно торжествовала смерть и печаль; посли торжества жизни и радости мужественному преемнику Александра, и августейшему Дому его, и России. Аминь».²³¹ Последние слова проповеди сказаны в виду приближавшихся дней торжества крещения великой княжны Елизаветы Михайловны²³² и затем коронации нового императора. Об ораторских достоинствах как той, так и другой надгробной проповеди Филарета по венценосным супругам могут дать понятие следующие слова современника событий, известного в истории русской словесности Сергея Н. Глинки, заключающиеся в посвящении митрополиту Филарету составленного им, Глинкой, сочинения: «Красоты духовного красноречия» (Москва, 1828): «посвящая вам (обращение Глинки к Филарету) красоты превосходнейших проповедников, я посвящаю оные тому духовному нашему витии, который у священного праха Александра и Елисаветы оживил красноречие Боссюэта и утвердил сими надгробными словами на поприще словестности Российской новую отрасль красноречия». – Чрез князя С. М. Голицына Филарет как ту, так и другую проповеди свои представил и ко Двору.²³³

В 1865 году, в виду прискорбного положения вещей во многих отраслях государственной и церковной жизни за то время, приближавшийся к могиле старец, великий святитель московский Филарет, писал А. Н. Муравьеву между прочим следующее: «когда великая война возбудила религиозный и патриотический дух; когда император Александр Благословенный, по окончании ее, возвратился в отечество исполненный религиозного чувства и веры во всеуправляющее Провидение Божие, я сказал владыке Амвросию,²³⁴ кажется, настает время благоприятное для Церкви, также как и для отечества. Он отвечал мне: ты еще не опытен; подожди и посмотри, что далее будет. Увы! Владыка был опытен, и прозревал в несветлую даль»²³⁵ Немного радостного, а больше печального нашли мы в личной жизни и отношениях святителя московского; немного больше первого, нежели последнего, нашли мы также во внешних делах и во внутренней жизни России за рассматриваемое время. Едва ли более радостного найдем и в жизни Церкви русской и московской епархии собственно за то же время. Не задолго до вступления Филарета на кафедру московскую скончавшийся первенствующий член Святейшего Синода всероссийской Церкви, знаменитый иерарх и проповедник митрополит Михаил пред смертью своею недаром жаловался государю императору на стеснение правильного хода дел и жизни Церкви русской, зависевшее от «слепотствующего», но всесильного за то время «министра духовных дел и народного просвещения» князя А. Н. Голицына, о чем мы отчасти знаем уже из предшествующего.²³⁶ Отсюда же мы знаем, однако, и то, что этот министр, несмотря на протест столь уважаемого и влиятельного лица, как митрополит Михаил, оставался во власти и в полной силе до половины мая 1824 года. А затем настали времена для Церкви, с другой стороны, как мы видели, представлявшие еще менее утешительного. Само собою разумеется, мы не будем представлять здесь полного изображения состояния Церкви русской за рассматриваемое время.²³⁷ Мы коснемся только важнейших моментов ее истории и особенно того, чего касается Филарет в своей проповеди. И это как относительно истории Церкви русской вообще, так и московской епархии в частности.

Можно смело сказать, что все печальное в истории русской Церкви за рассматриваемое время зависело от крайностей увлечения мистицизмом до половины мая 1824 года и от крайностей же противодействия ему после майской перемены 1824 года, равно как и наоборот все доброе в ней за то же время совершалось благодаря усилиям благонамеренных представителей Церкви быть в стороне от этих крайностей: так широко и неотразимо было влияние мистицизма за то время. Учрежденное в 1817 году и существовавши до самой половины мая 1824 года министерство духовных дел и народного просвещения, во главе которого поставлен был завзятый мистик кн. А. Н. Голицын, вполне едино мысленный с императором, также погружавшимся всем существом своим в глубины мистицизма, и потому, понятно, покровительствуемый им и поддерживаемый во всех своих действиях, было такою великою правительственною силою, пред которою должны были умолкнуть все попытки к ослаблению этого влияния. Под влиянием начал мистицизма, к сожалению, самим министром, не обладавшим твердостью рассудка и устойчивостью понятий, не всегда и не во всем верно понимаемого и правильно применяемого, совершалось едва ли не все, что касалось Церкви. Вызов в состав членов Святейшего Синода, перемены в иерархии, церковное законодательство того времени относительно тех или других сторон жизни и деятельности духовенства и общества, церковные учреждения, постановления касательно ересей, раскола и различных сект и т.д. – все это окрашивалось в той или другой степени оттенком влияния мистицизма до майской перемены 1824 года и наоборот – оттенком до крайности усиленного противодействия ему после означенной перемены. Для примера мы укажем, с одной стороны, на заседавших долго в Синоде ревностных сторонников мистицизма: Иону Павинского архиепископа Тверского и Димитрия Сулиму, архиепископа Кишиневского, а с другой стороны – на вызванного, вместо их, с началом 1825 года, митрополита Киевского Евгения Болховитинова, всегдашнего противника мистицизма. Затем, не даром, конечно, питомцы прежнего «Дружеского Общества» Михаил Десницкий и Серафим Глаголевский последовательно назначаемы были в первенствующие члены Синода (Михаил с 1818 по 1821 г., а Серафим с 1821 года) и наоборот, предшественник Михаила епископ Амвросий Подобедов едва только стал было более или менее настойчиво высказываться против мистицизма, как был удален на покой; а с другой стороны митрополит Серафим, после майской перемены министерства, должен был, даже и при значительно изменившемся не в пользу мистицизма образе мыслей своих, выдержать весьма упорный натиск двух генералов –адмирала Шишкова и генерала от артиллерии Аракчеева прежде, нежели окончательно не сдался им на капитуляцию. Не забыли мы, конечно, и судьбы Филарета при прежнем и новом министерстве. Из учреждений церковного характера нам известно уже Библейское Общество с его судьбой до и после 1824 года. Духовная литература, церковная проповедь того времени и т.д. также стояли под сказанным влиянием. Не только Сионский Вестник Лабзина, возобновившийся в 1818 году, но и Христианское Чтение за первые два-три (1821–1823) года своего издания также держалось мистического направления и наоборот, с майской перемены 1824 года во всей духовной литературе последовал заметный, а иногда и прямо крутой поворот в противоположную мистицизму сторону. То же и в проповеди. Не говоря о мистических (хотя и православно-мистических) проповедях митрополита Михаила, скончавшегося в 1821 году, даже и после него известный мистик, священник Малов, славившийся как проповедник, имел возможность издать свои проповеди в 1822–1824 годах, тогда как, напротив, после 1824 года проповедь мистиков умолкает совсем. Обратим ли внимание на самое состояние религии, – и здесь видим то же.

Под влиянием мистицизма и его сильною властью сторонников религия стала даже официально объявляться, как нечто универсальное, свободное от вероисповедных разностей, а стало быть не ограничивающееся и рамками строгого православия, исчезавшего таким образом во мраке этой космополитической религии. Так заявлялось во всеуслышание до мая 1824 года. И только изредка слышались отрезвляющие голоса со стороны тех или других, более мужественных представителей русской церковной иерархии. Но вот с 1824 года ревностный, но не всегда и во всем благоразумный защитник православия Шишков, нападая на все прежнее, не разбирает того, что заявлялось до него и доброго в отношении к религии, все прежние религиозные воззрения топчет в грязь, мало понимая в богословии, касается и этого последнего, смешивает предметы и понятия в церковно-богословской области и клеймит укоризною в не православии такие вещи, как катехизисы Филарета, его проповедь на Благовещение и т.п., православие которых утверждено на незыблемом основании.

Однако долго было бы перечислять все случаи, которые могут служить доказательством высказанной нами выше мысли о центральном, так сказать, положении мистицизма в состоянии русской Церкви за рассматриваемое время.²³⁸ Обратимся к тому собственно в этом отношении, чего касается Филарет в своих проповедях. Мы выше говорили, насколько православным, так сказать, мистиком является он в своих проповедях и за рассматриваемый, как и в Петербургский период. Войдем теперь несколько глубже в эту сторону дела, рассматривая мистицизм уже не как политическое явление, а как один из моментов религиозного сознания русского народа того времени. С самого начала своего в XVIII веке мистицизм явился у нас, как противовес, с одной стороны, непомерно широкому развитию порожденного Западом вольнодумства, основанного на сухом, хотя и нередко саркастическом, но все же чисто рассудочном отрицании всего сверхчувственного и всякой религии, а с другой – слишком узкому, чувственно-обрядовому, формальному направлению религиозности, господствовавшему в большинстве современного ему общества. Соответственно этому он поставил своею основною задачею, с одной стороны устранить, в деле религии, всякие мудрования человеческого разума, направленные не только против, но и в пользу ее и основать ее на одном откровении и вере, а с другой – показать истинную, возвышеннейшую сущность религии, именно как религии внутреннего откровения и веры сердечной и указать также внутренний путь к ней, как и путь развития ее в человеке. С этою целью мистицизм на все лады доказывал неудовлетворительность разума в деле религии, сознанную еще со времен Сократа, и необходимость откровения, но не внешнего, а внутреннего, постигаемого «разумом духовным», непосредственно обращенным к миру духовному, непосредственно созерцающим незаходимый свет внутренний и прямо от сего света получающим свое озарение. Этот разум заключается не в холодном рассудке, а в сердце человека, которое есть престол души и единственное вместилище самооткрывающегося человеку Божества, внутреннего слова, храм Божий, жилище Духа Божия. Путь такой религии, и притом единственный, есть путь внутреннего возрождения, средство – умная, внутренняя молитва, а цель ее – внутреннее же соединение с Божеством. Христос Сам совершает это возрождение Своею благодатию, как живущий в нас, и Сам совершает в нас добрые дела. Все внешнее само по себе ни к чему не ведет. В этом состоит вся сущность истинного христианства, по понятиям мистиков, а не в том, в чем находит ее православная Церковь. В Победной повести Юнга Штиллинга, которою зачитывались русские мастики, прямо говорится, что «светильник самой греческой Церкви уже сдвинут с места за ее крайнее повреждение» и что свет истины мерцает лишь у христиан из меннонитов, пиетистов, методистов, квакеров и гернгутеров. Те же мысли проводил и Сионский Вестник Лабзина.

Само собою разумеется, что Филарет не мог не видеть и добрых и худых сторон в этом учении современной ему мистики. Склонный в ее пользу по самому складу своей природы и своего настроения, а отчасти и под влиянием тех условий, в которые он поставлен был в самые же первые годы своего пресельничества в Петербурге, он однако же скоро острым умом своим прозрел ее крайности, ее слабые стороны даже в таких искусных защитниках ее и представителях, как Лабзин. Но последний на замечания Филарета по этому поводу обыкновенно отвечал: «Всякая птица своим голосом Бога хвалит»²³⁹. Однако, то было в Петербурге, где Филарет был лицом подчиненным и неответственным в иерархическом отношении. А в Москве, где также было много лиц, так или иначе относившихся к мистике и мистикам, ему, как архипастырю московскому, нужно было действовать в этом отношении тверже и определеннее, при том как вообще, так в частности и в проповеди. И Филарет, как истинно-православный архипастырь-мистик, подлинно так действует: не искореняя доброго в мистике, он крепко восстает против крайностей ее. В этом смысле он например не только не унижает, не преследует, а и напротив, удостаивает своего полного одобрения и внешних почестей известного сторонника Дружеского Общества, глубокого православного мистика, московского священника С. И. Соколова.²⁴⁰ В этом же смысле он проповедует и с церковной кафедры. Так еще говоря при гробе преподобного Сергия о нетлении мощей (25 сент. 1821 г.), он, между прочим, проповедует: «Иисус Христос вчера и днесь, Той-же и во веки (Евр.13:8). Он яко Бог действует вся во всех (1Кор.12:6), действует и ныне, подобно как действовал от начала, и действовать будет до конца; действует в малом, равно как в великом, действует как во всей Церкви, которая есть тело Его, так и во всех верующих, которые суть члены Его. Он воображается в них (Гал.4:19), живет в них (Гал.2:20), и как в Нем Самом живет всяко исполнение Божества телесне (Кол.2:9), так, по некоему образу сего Божественного таинства, и Он благоволит жить в избранных своих даже телесне, поколику обретает их способными ко внутреннему с Ним общению. Обретает ли Он ум, постоянно к Нему обращаемый благоговением и молитвою? Он воображается в уме, и исполняет его светом Своим, истиною Своею, безвестная и тайная премудрости своея являет ему (Пс.50:8). Обретает ли сердце, отверстое пред Ним покаянием, верою и любовию к Нему? Он вселяется в сердце (Еф.3:17), и с Собою вносит в него новую жизнь, вместо плотской духовную,²⁴¹ вместо земной небесную, преображает любовь человеческую в Божественную, и свойства человеческие в Ангельские»²⁴² Эти слова охотно поместил бы и Лабзин в своем журнале: Сионский Вестник, посвященном, согласно обозначению самого издателя, «Господу Иисусу Христу, вечному возродителю и обновителю всяческих»²⁴³ Но он, без сомнения, сразу преткнулся бы о слова, непосредственно за теми следующие: «обретает ли наконец и тело, в сообразность с душою, непрестанно очищаемое воздержанием и подвигами, и потому способное принимать и сохранять в себе как бы некие отпечатки и следы внутренних движений благодатных? И оно, некоторым образом, и даже в земной еще жизни, начинает быть Богоносным». Не даром проповедник далее и раскрывает заключающуюся в этих словах мысль с таким приступом: «сколь бы ни странною казалась для некоторых мысль о Богоносном теле земного человека: я не раскаиваюсь, что произнес ее; ибо не догадкой и соображением²⁴⁴ составляю сей образ, но обретаю его на самом опыте, который представили еще Апостольские времена, и о котором предание времена святых благоговейно сохранили». При этом он и сообщает уже известное нам предание о буквенном изображении имени Иисуса Христа в сердце св. Игнатия Богоносца.²⁴⁵ Потом в проповеди на день архистратига Михаила 8 ноября того же 1821 года святитель московский обстоятельно доказывает, вопреки вольнодумцам, бытие Ангелов, находя «удивительным, что забвение о небесных силах в некоторых из христиан простирается до того, что сомневаются даже о существовании невидимого мира»²⁴⁶ А в проповеди на Рождество Христово того же года, говоря «о славе Божией чрез воплощение Сына Божия», между прочим учит: «слава есть откровение, явление, отражение, облачение внутреннего совершенства. Бог от вечности открыт Самому Себе в вечном рождении единосущного Сына Своего, и в вечном исхождении единосущного Духа Своего; и таким образом единство Его во Святой Троице сияет существенною непреходящею и неизменяемою славою. Бог Отец есть Отец славы (Еф.1:17); Сын Божий есть сияние славы Его (Евр.1:3) и Сам имеет у Отца Своего славу, прежде мир не бысть (Ин.17:5); равным образом Дух Божий есть Дух славы (1Пет.4:14). В сей собственной, внутренней славе живет блаженный Бог превыше всякой славы, так что не требует в оной никаких свидетелей, и не может иметь никаких участников. Но как, по бесконечной благости и любви Своей, Он желает сообщить блаженство Свое, иметь благодатных причастников славы Своей: то подвизает Он Свои бесконечные совершенства, и они открываются в Его творениях; Его слава является небесным силам, отражается в человеке, облекается в благолепие²⁴⁷ видимого мира; она даруется от Него, приемлется причастниками, возвращается к Нему, и в сем, так сказать, кругообращении славы Божией, состоит блаженная жизнь и благобытие тварей»²⁴⁸. В слове на день Благовещения 1822 года наш проповедник, вопреки надмевавшимся разумом вольнодумцам и в согласии с мистиками, говорит: «конец самодеятельных изысканий, по признанию беспристрастнейшего из древних мудрецов, есть открытие того, что человек сам собою ничего не знает».²⁴⁹

Равно также в проповеди на день св. Николая 9 мая того же 1822 года говорит: «если ум твой прилагается в научения странна и различна (Евр.13:9), и не хочет отдать себя в свободный план и блаженное послушание вере: то не нужна ли тебе против тебя самого ревность святых отцов, которые силою веры низлагали взимавшияся на разум Божий возношения (2Кор.10:5) гордого разума ересеначальников?»²⁵⁰. Или в слове на день преподобного Сергия 25 сентября 1823 года: «Восставать против небесного учения сомнениями и прекословиями, значит метать стрелы на небо: небо не страшится от них ран, и не имеет нужды отражать оных; они опасны для тех самых, которые пускают их над главами своими. Не испытанием и состязанием, но верою и послушанием достигаются успехи в небесном учении: веруеши, – узриши, таков порядок Божественного просвещения!»²⁵¹ Затем даже и в проповедях 1825 года, например, при рассуждении о том, от ограниченности ли происходят заблуждения: «Ум твой ограничен: по сей причине удаленные от мысленных взоров его предметы для него неизвестны, или непонятны, и более ничего. Но если в уме твоем оказываются понятия, которые противны естественному, всеми здравомыслящими согласно примечаемому и признаваемому порядку вещей, которыми ты думаешь всю вселенную обратить вверх дном, но вместо того низвергаешь сам себя в нелепости: можно ли сие изъяснить ограниченностью, которая не есть начало действующее, и которая есть недостаток, общий всем человекам? Не должно ли, напротив, по необходимости производить сие от упоения нечистым и бродящим вином, или одуряющим зелием такой мудрости, которая хотя по области явления ее называется земною и человеческою, но которой источник хуже, нежели что-нибудь просто земное, которой корень ниже человечества?»²⁵² Подобно тому и о возможности чудес, находим в проповеди на день Знамения Пресвятой Богородицы за тот же год.²⁵³ Но уже в 1822 году наш проповедник разъяснял, какова должна быть вера истинного христианина, именно, что она должна быть деятельная,²⁵⁴ а не такая, какою изображали ее мистики крайнего направления, т.е. доходящая почти до квиетизма. Рассуждая о тесно связанной с верою преданности Богу в одной из проповедей того же года, Филарет замечает: «говорят, что это значит сложить навсегда руки, сесть, и ожидать своего спасения. Совсем нет! Если кто в самом деле такое составил себе понятие о преданности Богу, и поступает по сему понятию: тот в заблуждении; он предается не Богу, но лености.²⁵⁵ И чтобы уничтожить всякое такое понятие, повторяем, квиетистическое, он в относящейся к 1825 году «беседе о упокоении труждающихся и обремененных» прямо говорит в заключение: «Приидем отныне ко Христу ревностным и неуклонным последованием Его учению и житию; внидем в покой Его веровавшии верою сердечною, живою и деятельною, предшествуемые сущими от века подвижниками веры и добродетели, истинными последователями Иисуса Христа, от всякого ига и бремени земного обретшими у Него покой небесный, к которому и нас примером своим приглашают, да купно с ними славим Единого Упокоителя и Спасителя всех человеков, паче же верных. Амин»²⁵⁶ Равно также и о внутреннем откровении, озарении ума наш проповедник обстоятельно и вполне православно рассуждает в своей проповеди на день Пасхи 1825 года, произнесенной в Успенском соборе и сказанной на текст: тогда отверзе им ум (Лк.23:45), о каковой проповеди мы уже упоминали в своем месте.²⁵⁷ Теперь мы обратим внимание еще на ту черту в учении мистицизма, которая касается понятия о так называемом «внутреннем Слове», вместилищем которого, по учению мистиков, служит сердце человека. Сличая многие места учения мистиков рассматриваемого времени, мы приходим к заключению, что они в этом отношении давали весьма широкий объем указанному понятию. Внутреннее Слово у мистиков вообще постоянно отождествлялось с Словом Божиим ипостасным, то есть Сыном Божиим, Иисусом Христом. Ему приписывалось поэтому троякое рождение: предвечное – от Бога Отца, временное единократное – от Девы Марии и временное же, но постоянное – в каждой христианской душе. Процесс последнего рождения тожествен с процессом первого и составляет высшую форму, в какой Бог является, открывается в отдельной душе. История рождения и пребывания внутреннего Слова в душе у мистиков изображалась в полной параллели с историей Евангельской.²⁵⁸ Посмотрим теперь, как учит об этом наш мистик-вития в своих проповедях. Мы помним, конечно, заключительные выражения речей Филарета в генеральных собраниях московского комитета Библейского Общества за 1822 и 1824 годы. А вот выдержки и из самых проповедей его. В 1822 году, в проповеди на день св. Алексия 12 февраля, говоря об отношениях между пастырем и пасомыми и именно об отношении последних к пастырской проповеди слова Божия, вития обращается к слушателям с такими словами: «подумайте, не для того ли только собираетесь слушать исходящая из уст Господних, чтобы слышать и судить, как мы говорим, не заботясь о исполнении того, что мы предлагаем? – Увы нам, Слове Божий! То, чем Ты Себя именуешь, что Ты еси, чем сотворил Ты вселенную, чем возвеличил человека, чем является мудрость, чем подается жизнь, – слово, священное, Божественное слово, мы сделали зрелищным игралищем!»²⁵⁹ Или вот выдержка из слова на день Благовещения 25 марта 1824 года: «ни в каком случае не расточай безрассудно слова, словесная тварь Слова Творческого! Если Словом Бог сотворил все; а человек сотворен по образу Божию: то какие величественные действия надлежало бы производить слову человека! В самом деле, оно исцеляло болящих, воскрешало мертвых, низводило с неба огнь, останавливало солнце и луну и, что всего важнее, соделавшись орудием Воплощенного Слова Божия, оно претворяло и претворяет растленных грехом человеков в новую тварь, чистую и святую. Так действует слово человеческое, когда крепко быв заключено в горниле благоговейного молчания, и разжигаемо тайною внутреннею молитвою, получает свойственную ему чистоту и силу, или лучше сказать, становится причастным силы Слова Божия и Духа Святого»²⁶⁰ Отсюда ясно, что Филарет, говоря языком мистиков, однако, же не допускает их крайностей в смешении понятий о Слове ипостасном и слове Божием в человеке и для человека. Вместе с тем он великое значение придает и слову Божию, заключающемуся в Св. Писании, каковое значение у мистиков падало до низшей степени, почти до ненужности последнего²⁶¹. В тех же выдержках из проповедей Филарета, которые мы сейчас сделали, заключаются уже указания и на иные, дальнейшие черты учения мистиков, именно о возрождении и умной, внутренней молитве. Вот более обстоятельное изложение тех же сторон учения православной мистики в проповедях Филарета. В известной уже нам проповеди на день Благовещения 25 марта 1822 года, рассуждая о преданности Богу, он между прочим говорит: «Начав предаваться Богу, человек встречает другие опыты, совсем противоположные тем, которые имел он, управляя сам собою. Прежде собственные усилия познать истину едва производили в нем слабый, кратковременный свет, оставляющий по себе сугубую тьму: теперь из самой тьмы, в которой он повергается пред Отцом светов, рождается для него внезапный свет: а если остается²⁶² он иногда и во тьме, то и в ней познает непостижимую близость Того, Который есть Свет превыше света. Прежде усилия делать добро или совсем подавляемы были в нем злыми склонностями, или производили несовершенное действие: теперь, когда он положил сердце свое в силу Божию, в самой немощи его начинает совершаться сила Божия, разрушающая зло и созидающая благо. Прежде наилучше обдуманные предначертания его к устроению своего благополучия или не исполнялись, или в самом исполнении оказывались неудовлетворительными: теперь он не делает никаких собственных предначертаний, но со дня на день более усматривает великий чертеж Провидения, по которому, несмотря ни на какие препятствия, – кроме одного препятствия, которое полагало прежде его упорство и неверие, – постепенно устрояется его спасение. Прежде успехи надмевали его, неудачи повергали в уныние, прошедшее терзало раскаянием, настоящее озабочивало, будущее устрашало: теперь и благоприятные события приемлет он с чистою радостью, потому что видит в них милость и дар Божий, и неблагоприятные с надеждою, потому что усматривает в них обличение своего недостоинства, наставление к смирению, очищение и приготовление к лучшему; раскаяние не есть уже огнь, пожирающий душу его, но тихий дождь, ее орошающий, потому что он погрузил грехи свои в кровь и воду, истекшую из ребра Спасителева; нет для такового человека слишком тяжкой заботы, потому что он всю печаль свою возверг на Господа; нет страха, потому что он живет под кровом Всемогущего; прошедшее для него не потеряно, настоящее безопасно, будущее верно, – в руках Вечного. Прежде в самых делах благоугождения Богу он суетился, подобно изображенной в Евангелии Марфе, и производил много молвы, не приобретая тем совершенного благоволения Божия: теперь, подобно Марии, безмолвен и недвижим, пребывает он у ног своего Спасителя, и с минуты на минуту наполняясь жизнью слова Его, во глубине души своей обретает свидетельство, что он избрал благую часть, которая не будет отнята у него (Лк.10:42). Таким образом преданность Богу, зачатая от убеждения ума, перерождается в живое чувство сердца; вынужденная, так сказать, уступка того, чего не умели сберечь, превращается в свободное даяние того, что сим единственно способом надеются сохранить; человек повергает себя невозвратно, как убогую лепту, в сокровищницу Божества, не мечтая увеличить ею сокровище Божие, но веруя и уповая, что там она не будет потеряна, и, сколь ни малоценна, употреблена будет, вместе с бесчисленными талантами на созидание живого храма живому Богу»²⁶³ Подобное же читаем и в других, позднейших проповедях нашего вития.²⁶⁴ Кажется, что может быть ближе этого изображения состояния возрождаемого и возрожденного человека к учению записных мистиков, в роде Лабзина, Лопухина и других? И, однако, тотчас же за приведенными в настоящий раз словами такого изображения и стоят у Филарета те отрезвляющие крайних мистиков слова, которые мы привели раньше и которые возбуждают к тому, чтобы, не успокаиваясь на одном ожидании своего спасения, деятельно пользоваться этим состоянием возрождения, так как иначе человек обнаружит, что «он предается не Богу, а лености»²⁶⁵ Подобным же образом Филарет учит и относительно молитвы. «Что есть начало к небесному рождению?» – спрашивает он в одной из проповедей 1825 года. И отвечает: – «Слово и дух, и сила воскресшего Христа, Который есть и наше воскресение, и жизнь. Принимай сие Божественное семя вечной жизни верою; полагай оное в сердце любовью; углубляй смирением; согревай молитвою и Богомыслием; питай или напояй слезами умиления; укрепляй подвигами добродетели»²⁶⁶ Таким образом уже прямо не одна молитва полагается в числе средств усвоения состояния возрождения, как учили крайние мистики, а много и других, смотря по степени этого усвоения. Затем уже и здесь можно видеть, что наш вития не одну лишь «умную, внутреннюю молитву» предлагает, как таковое средство, а и наружную, ибо не даром различает ее от «Богомыслия». Но всего обстоятельнее он говорит о том в своей проповеди на день коронации 15 сентября 1823 года, сказанной на текст: молю убо прежде всех творити молитвы, моления, прошения, благодарения, за вся человеки, за царя и т.д. Не забудем того, что эта проповедь произнесена, с одной стороны, под живым впечатлением недавнего пребывания в Москве монарха, которого в той же проповеди вития и ставит слушателям в «пример в деле молитвы»,²⁶⁷ и мистическое настроение которого небезызвестно, а с другой – также под неостывшим еще впечатлением составленного в том же году Филаретом православного катехизиса, в котором учение о молитве занимает далеко не последнее место. И что же читаем мы в этой проповеди по интересующему нас предмету? «Много дел благих, – читаем мы у проповедника, – которых требует от христианина христианство, и которые оно в нем совершает: но дело молитвы должно быть прежде всех; потому что без него не может совершиться никакое другое дело благое. Найти и самым делом пройти путь Господень, уразуметь истину, и увидеть жизнь, или иначе сказать, покаянием распять плоть со страстями и похотями, чтобы очистить себя от всякие скверны плоти и духа, посредством веры воскреснуть и просветиться в сердце светом Христовым, наконец Божественною любовию быть вознесену к соединению с Божеством и к обожению посредством сего соединения: вот в немногих словах сокращение великих дел, которые должны совершиться в христианине; и как можно им совершиться, когда низшее из оных не может быть совершено без высших; а высшее, обыкновенно, недостижимо для того, кто не мог еще вступить на низшую степень? Как может найти путь тот, кто не видит истины? Или, как может идти путем тот, в ком нет жизни? А истиною и жизнью не прежде может для нас соделаться Иисус Христос, разве, когда соделается путем: ибо в сем точно порядке обещал Он нам открыться, когда сказал: Аз есмъ путь, и истина и живот (Ин.14:6). Как же разрешить сей многоплетенный узел, которого все концы скрываются внутри его? Как отверзть сию заключенную сокровищницу, которая с первого взгляда не представляет ни ключа, ни отверстия, где бы оный влагался? Главная нить, которою разрешается весь узел духовных таин. и ключ, которым отверзаются все сокровища благодати, есть молитва. Молись с Давидом: скажи мне, Господи, путь, в оньже пойду, яко к Тебе взях душу мою (Пс.142:8): – и откроется тебе истинный путь Господень. Аще кто от вас лишен есть премудрости, или, что тоже, познания спасительной истины: да простит от дающего Бога всем нелицеприемне и не поношающего, и дастся ему (Иак.1:5). Если кто и живота просил есть у тебе, Господи, молитвою крепкою и чистою: дал еси ему (Пс.20:5), и даруешь всегда, исполняя во благих желания, любящих Тебя (Пс.102:5). И что есть самая молитва в сущности своей, как не дыхание Божественной жизни в человеке, по реченному: сам Дух воздыхает в нас воздыхании неизглаголанными (Рим.8:26)? Где есть хотя слабые начатки дыхания, там есть признаки жизни: а где нет дыхания, там нет и жизни. Так, в ком есть хотя начатки молитвы, в том есть признаки жизни духовной: состояние человека без духа молитвы есть состояние бездыханного по внутреннему человеку. Посему, как для жизни естественной прежде всего нужно возбудить дыхание: так для жизни духовной прежде всего нужно возбуждать дух молитвы»²⁶⁸ Все это, повторяем прежнею свою мысль, любой мистик того времени записал бы в свой катехизис. Но и этого мало. Дальше в той же проповеди мы читаем следующие немногие, но весьма знаменательные для истории мистического движения в русской Церкви слова: «молитва в собственном²⁶⁹ и высшем ее знаменовании забывает некоторым образом и зло и собственное благо, и устремляется к созерцанию верховного и всеобщего блага в Боге, так что в ней душа человека, по выражению таинственного Песнопевца, восходит к Богу, аки стебло дыма кадильного (Песн.3:6)»²⁷⁰ Или, еще не много далее: «Молитва вообще есть душа всех особенных молений, прошений и благодарений»²⁷¹. Однако, уже и здесь указывается не одна лишь «умная молитва», а также и моления, прошения и благодарения, практическое значение которых обстоятельно и разъясняется здесь же, согласно тому, как оно раскрывается и в известном для всех катехизисе Филарета. Затем в проповеди раскрывается и предмет молитвы, согласно словам основного текста и в опровержение ложной мысли некоторых, выражаемой так: «где уже нам за других молиться, когда мы за себя умалить не можем?»²⁷² Это еще более должно было отрезвлять крайних мистиков. Но окончательно вития отсекает крайности в учении мистиков о молитве, когда в той же проповеди говорит как о «священном», о «деле молитвы общественной и частной, церковной и домашней», – говорит о посещении «храма», как особенного места для молитвы, о частных случаях жизни, в коих нужно прибегать к молитве и т.д.²⁷³ Подобное же находим и в других проповедях нашего витии.²⁷⁴ А все это уже вовсе не похоже на отрицание всего внешнего в молитве, какое допускали крайние мистики. Наконец, как архипастырь православной Церкви, а не какой-либо проповедник общины меннонитов, квакеров и т.п., наш вития находит нужным в своих проповедях коснуться и учения о Церкви, показать истинность именно православной Церкви, а не туманного какого-то универсального христианства. Он приглашает слушателей быть «чадами послушания Церкви»²⁷⁵, ниспосылает «благословение святых апостолов и святой Церкви апостольской на празднующих праздник апостолов» Петра и Павла,²⁷⁶ а по освящении храма святителя Алексия в селе Черкизове 6 сентября 1825 года даже целую проповедь, сказанную на текст: Ты еси Петр, и на сем камене созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют ей (Мф.16:18), посвящает учению о Церкви, при чем прямо утверждает истинность именно восточной Церкви,²⁷⁷ православной,²⁷⁸ истинность всего внешнего строя ее, предлагает утверждать «всякое мнение и дело наше, на основании учения апостольского, пророческого и отеческого, укреплять и ограждать себя силою благодати чрез общение Божественных таинств и ходить выну, яко чада послушания пред Богом и Его Церковью»²⁷⁹ Так даже в такую эпоху повального увлечения мистицизмом, как рассматриваемая, наш святитель – вития верно соблюл апостольское правило: вся искушающе, добрая держите. А чтобы видеть, что не один он из православных архипастырей был представителем умеренной, православной мистики, для этого достаточно припомнить, кроме вышесказанного, еще то, что уже в 1793 году, по распоряжению первенствующего члена Святейшего Синода митрополита Гавриила, издана была составленная из разных сочинений отцов и учителей Церкви греческой книга созерцательного направления, известная под заглавием: Добротолюбие, которое представляет собою прекрасный образец чистой, православно-церковной мистики. От Синода тогда же пущены были в широкое употребление и другие творения св. отцов и учителей Церкви мистического направления, каковы творения: Макария Египетского, Исаака Сирина, Иоанна Лествичника, Максима Исповедника, Григория Синаита, Симеона Нового Богослова, Нила Сорского и других. И из современных борцов с ложным мистицизмом были не только такие, как Шишков и Фотий, но и такие как уважаемый всеми и в частности Филаретом Иннокентий Смирнов, скончавшийся в 1819 году епископом пензенскими. Иначе сказать, при всесильном покровительстве мистицизму со стороны правительственной власти, начиная с самого государя, была все-таки запутанность понятий о нем. Вот как высказывается об этом сам Филарет гораздо позже, именно в письме к ректору московской духовной академии Алексию Ржаницыну от 24 ноября 1852 года по поводу составленного в академии жизнеописания преосвященного Кирилла архиепископа подольского, скончавшегося в 1841 году: «удивительно, что сочинитель ставит рядом встречу с учением Фесслера²⁸⁰ и с другим ложным учением, мистицизмом. Как это рядом с Фесслером: то неужели сочинитель думает, что в академии учили ложному учению мистицизма? Или это он находит в тогдашнем духовенстве вне академии? И понимает ли он дело? Были недоразумения, но их трудно было разобрать и видящему вблизи, а тем более издали. Например, случилось, что когда один предлагал напечатать Добротолюбие и книгу Исаака Сирина, другой возразил: не скажут ли, что это мистическое направление? Но Добротолюбие до сих пор печатается, писания Исаака Сирина печатаны были в «Христианском Чтении» по частям, а теперь хотят напечатать оные вполне. Не скажет ли сочинитель, что это все мистицизм? Не обвинит ли он в мистицизме и издателей нового перевода писаний С. Макария? Ибо историки мистической богословии причисляют Макария к мистическим богословам»²⁸¹ Но дело в том, что наши доморощенные мистики не довольствовались, для развития своих мистических воззрений, православно-мистическими писаниями, а по обычаю всех наших преобразователей и так называемых передовых людей обратились за помощью на сторону, за границу, на Запад, откуда шло и вольнодумство в Россию. От того-то, конечно, и впали в учения странные и чуждые православию. И за это-то по преимуществу громили мистицизм такие люди, как Шишков и Фотий, хотя, как мы прежде замечали, часто и без разбора. И поэтому же насколько к Шишкову с его клевретами, настолько же и к мистикам крайнего направления относится раньше рассмотренная нами проповедь Филарета на текст: не мнози учители бывайте. Особенно поучительным для них мог быть следующий отрывок из этой проповеди: «как вам не найти многих учителей между собою, или лучше в самих себе? Когда, например, Церковь учит вас посту по преданию отцов, по примеру апостолов и Самого Спасителя нашего; но некоторые из вас говорят, или делом показывают свое мнение, что заповедь поста не очень важна и почти может быть оставлена без исполнения; другие вместо четыредесятницы по произволу назначают себе некоторое краткое время поста; иные учреждают себе пост роскошнее мясоястия, – что сие значит? Не то ли, что единое истинное и чистое учение Церкви оставлено в небрежении, а всяк сам себя поставил учителем и составил собственное учение воздержания, как можно менее противоречащее привычке невоздержания? И здесь место совету апостола, если хощещы принять оный: не мнози учители бываете, братие моя; не пренебрегайте древних, общих, освященных постановлений, не учитесь и не учите друг друга вместо того новым разнообразным, от мирского и плотского мудрования происходящим обычаям, последуйте матернему руководству Церкви с детским послушанием и простотою»²⁸²

Из всего предшествующего весьма ясно, что Филарет как до 1824 года или, точнее, до майской перемены министерства этого года, так и после этой перемены до конца рассматриваемого периода, отсекая и осуждая крайности мистических воззрений, не только не осуждал самое мистическое движение, но и являлся одним из лучших сторонников его. В этом же лучшем направлении мистического движения Филарет споспешествовал и некоторым из его предприятий, особенно же грандиознейшему, – распространению Библии и переводу ее на русский язык, притом опять не только до майской перемены министерства, но и после этой перемены, не только делом, но и словом проповеди. Мы уже отчасти видели это, когда говорили о личных отношениях, жизни и деятельности святителя московского. Нам остается теперь добавить к тому лишь немногое, на основании самых проповедей Филарета. И прежде всего о важности распространения и чтения Библии Филарет с полным в ней убеждением говорит не только в речах, произнесенных в генеральных собраниях Библейского Общества, но и с церковной кафедры, не только до 1824 года, но и в 1825 году. Так, например, вот что говорит он в своем слове на день Благовещения 25 марта 1825 года: «если скажут тебе, что стремление к совершенству есть мечтательство, что любовь к мудрости есть дерзкое мудрование, что размышление о вере, поучение в законе Божием, чтение слова Божия, или не нужно, или опасно: вслушайся внимательно, походит ли сие на глас ангельский, на учение духовное, на проповедь небесную? Сличите с сим истинный и чистый глас пророческий: блажен муж, его-же воля в законе Господне, и в законе Его поучится день и нощь (Пс.1:2). Сличите с сим учение Божественного Учителя: испытайте писания (Ин.5:39). Сличите с сим проповедь апостола: слово Христово да вселяется в вас богатно, во всякой премудрости, учаще и вразумляюще себе самех (Кол.3:16). Сличите с сим пример Марии: никто не запретил юной Деве Израилевой читать книгу Исаии Пророка и над нею размышлять о Еммануиле»²⁸³. Затем опыты русского перевода библейских текстов мы отчасти уже отмечали раньше в проповедях Филарета. Такие же опыты можно находить и в других проповедях его, относящихся как к 1821, так и к дальнейшим годам, кончая 1824 годом.²⁸⁴ Известно, что катехизисы Филарета – пространный и краткий первой группы изданий (1823–1824 годов), также содержат в себе все тексты Священного Писания в русском переводе.²⁸⁵

Но если умеренный мистицизм или, как мы сказали выше, мистическое движение в лучшем его направлении не заслуживало порицания, то в его крайностях оно заслуживало прямо обличения, как секта. Мы разумеем такие крайние выражения мистицизма, как «Духовный союз» Татариновой, секты хлыстов, скопцов, духоборцев и молокан, хотя в них собственно мистического было уже очень мало, кроме разве духовного союза Татариновой.²⁸⁶ Но все же и нечто мистическое в них, а за тем и общее начало веротерпимости, господствовавшее в высшем управлении России за время царствования Александра I и управления князя Голицына министерством духовных дел и народного просвещения, не только было причиною послабления этим сектам, но и прямо поощряло их существование и развитие. Союз Татариновой пользовался сочувствием и покровительством самого Государя и царской фамилии, не говоря о князе А. Н. Голицыне, особенно сочувствовавшем этому союзу, и об аристократии, и свободно продолжал свои радения в Петербурге до самого 1825 года и в окрестностях Петербурга с 1825 по 1837 год. Хлысты и даже скопцы также пользовались покровительством людей сильных и влиятельных и в Петербурге открыто совершали свои радения, находясь в близких отношениях с членами Татариновского союза. Главный их руководитель Селиванов пользовался вниманием и самого государя. Но скопцы еще по самому делу оскопления представляли нечто коробящее, если не прямо отвратительное и опасное в глазах даже сильных защитников его из лиц правительственных, и потому прямого покровительства им оказывать было неудобно. Другое дело – духоборцы. Эти пользовались прямым покровительством высшей власти. Так, когда в 1816 году херсонский губернатор Ланжерон послал в Петербург два представления о мелитопольских духоборцах, обвиняя их в развратной жизни и зловредных для общества правилах поведения, а духоборцы, в свою очередь, послали на высочайшее имя жалобу на губернатора за притеснение их: то государь принял их сторону и сделал Ланжерону весьма сильное внушение по этому поводу. «Просвещенному ли правительству, – писал он в указе 9 декабря, – приличествует заблуждших возвращать в недра Церкви жестокими и суровыми средствами, истязаниями, ссылками и т.п.? Учение Спасители мира, пришедшего на землю взыскати и спасти погибшего, не может внушаемо быть насильствием и казнями, не может служит к погибели спасаемого, коего ищут обратить на путь истины. Истинная вера порождается благодатию Господнею чрез убеждение, поучением, кротостью, а более всего добрыми примерами. Жестокость же не убеждает никогда, но паче ожесточает»²⁸⁷ Точно таким же покровительством со стороны правительства пользовались и молокане. Но что всего удивительнее, так это то, что даже раскольники пользовались не только терпимостью со стороны сперва либерального, а потом мистически настроенного правительства, но и также своего рода покровительством. Даже указ 1822 года, запрещавший тайные общества, повелевает раскольнических беглых попов оставлять без всякого внимания и существовавшие дотоле раскольнические церкви не трогать, а только вновь не строить этих церквей. Особенно искусно было обставлено право существования и дальнейшего преуспеяния московского Преображенского кладбища и так называемого «богаделенного дома». Сильные материальными средствами и уменьем привлечь на свою сторону сочувствие правительственных лиц, радетели или «попечители» этого гнездилища федосеевщины сумели обеспечить его существование и преуспеяние под видом благотворительного учреждения. И государь император Александр I постоянно давал понять гражданскому начальству Москвы, чтобы оно не преследовало раскольников за их мнения и обряды, совершаемые без публичного оказательства. В таком же духе в 1823 году составлены были и новые правила о надзоре за Преображенским кладбищем. Другие средоточия беспоповщины в Москве, поморская Покровская и Филипповская часовни, хотя менее Преображенского кладбища обращали на себя внимание правительства, однако, с не меньшим успехом пользовались духом веротерпимости последнего и также процветали за рассматриваемое время. – Рогожским кладбищем заведовали попечители из поповщинского толка, а потому, согласно высказанному выше, оно еще более Преображенского и других пользовалось покровительством со стороны высших властей. Беглые попы из конторы этой своего рода митрополии раскола беспрепятственно и бесконтрольно рассылаемы были даже по отдаленным провинциальным гнездилищам поповщины. Да и вообще Москва была центром всех движений в расколе, прибежищем для всех преследуемых раскольников, золотою как-бы бездонною чашею, из которой свободно черпал потребное всякий нуждающийся раскольник и убежищем для всех не имевших законного вида существования, лишь бы они оказывали склонность умножать собою число раскольников. Единоверцы московские за рассматриваемое время составляли только каплю в море среди завзятых раскольников разных толков по Москве и московской епархии. При этом что же оставалось делать епархиальной власти? Правительство постоянно внушало духовному ведомству, даже требовало от него, чтобы оно, в своей борьбе с расколом, как и другими сектами, отнюдь не пользовалось внешними мерами, а старалось развивать преимущественно духовный средства, – вразумление и просвещение народа. Так и вынуждалось действовать духовенство. Так действовал и Филарет. Какие же именно делал он вразумления раскольникам и другим сектантам по Москве и епархии? Выберем относящиеся сюда места из его проповедей в хронологическом порядке последних. При этом мы не можем не отметить того обстоятельства, что до 1824 года Филарет в своих проповедях даже почти и не касается сект и расколов, или затрагивает их лишь в самых общих, как бы даже безобидных выражениях в роде следующих наставлений слушателю: «если ум твой прилагается в научения странна и различна (Евр.13:9), и не хочет отдать себя в свободный плен и блаженное послушание вере: то не нужна ли тебе против тебя самого ревность святых отцов, которые силою веры низлагали взимавшиеся на разум Божий возношения (2Кор.10:5) гордого разума ересеначальников?»²⁸⁸ или: «не примечаете ли, как враг толико кратно вносивший адскую брань в небесную область Церкви с оружием ересей и расколов, лжеучений и соблазнов, суеверий и невежества, толико кратно отраженный ангелами Церквей и сонмом право и твердо верующих, – не мог поколебать твердого основания Божия, которое доныне стоит непоколебимо, имущее печать сию: позна Господь сущия Своя, и да отступит от неправды всяк именуяй имя Господне (2Тим.1:19)»²⁸⁹ И только с 1824 года, когда и само правительство стало усматривать вред своего прежнего потворства сектам и расколу, когда увидело, что под прикрытием религиозных обществ процветают и тайные политические общества, стремящиеся к ниспровержению правительства, Филарет также более возвысил свой голос против сект и раскола. Такому направлению дела способствовала и не раз упомянутая майская перемена министерства. Поэтому уже в проповеди на день Вознесения Господня, сказанной в Архангельском соборе 15 мая 1824 года, святитель московский, изъясняя слова Деян.1:10 и далее, говорит: «Грядет час, или время искушения (может быть и ныне есть), когда скажут: се зде Христос, или онде! Се в пустыни есть! Се в сокровищах (Мф.25:23:26)! Вот Он у нас, говорят отщепенцы,²⁹⁰ которые, оставя град Божий, духовный Иерусалим, апостольскую Церковь, убегают не в истинную пустыню мира и тишины, но в запустение духовное и чувственное, где нет ни здравого учения, ни святости таинств, ни добрых правил жизни частной и общественной. Вот Он у нас, говорят скрытно еретичествующие, указуя на свои тайные сборища,²⁹¹ как будто солнцу должно светить только под землею; как будто не Он сказал и повелел: еже глаголю вам во тъме, рцыте во свете: и еже во уши слышите, проповедите на кровлех (Мф.10:27). Слыша таковые вопли или шептания, вспомните, христиане, ангельский глас и проповедь о Вознесшемся Господе: такожде приидет, имже образом видесте Его идуща на небо, так же явно, так же торжественно. И потому, аще кто речет вам: се зде Христос, или онде: не имите веры. Ни грубые вопли, ни хитрые шептания, не походят на провозвещение архангела и на трубу Божию. Не исходите в след зовущих вас из града Господня; оставайтесь на месте своем, и берегите веру вашу для истинного пришествия Христова, славного и торжественного».²⁹² Затем в слове на день памяти преподобного Сергия 25 сентября того же 1824 года, сказанном в Сергиевой Лавре на текст: блажени алчущий ныне: яко насытитеся (Лк.6:21), наш проповедник, уже имея в виду помянутую выше связь заблуждших овец Церкви с тайными политическими обществами, говорит о своем времени: «Воздержание ума еще менее почитается обязанностью, нежели воздержание воли. Жажда познания без дальнего рассмотрения приемлется не только за естественное и невинное, но даже за благородное чувствование. И как роскошь чувственная оказывает какое-то уважение ум помрачающему вину, в сравнении с очищающею оный водою: так нередко роскошь ума с пренебрежением проходит мимо чистых источников Израилевых, и с жадностью принимает из рук любодейцы Вавилонской, ложной мудрости мира, чашу, из которой сия от вина ярости любодеяния своего напоевает вся языки (Откр.14:8). Наше время видело, и не к блаженству своему, кажется, еще видит жаждущих так называемого просвещения, которые из чаши сей пьют вино сперва духовного любодеяния, приемлют учение, которое приводит в забвение священные отношения человека к Богу, и вводит противное чистому закону не растленного ума смешение истины с ложью, зла с добром, нравственности со страстями, духовного с чувственным; потом пьют вино любодеяния даже чувственного, поскольку от нечистых понятий естественно происходят нечистые чувствования и растленное учение сопровождается развратною жизнью; и в которых, наконец, сие вино любодеяния, в высшей степени упоения, превращается в вино ярости, поскольку обуявшие от ложного просвещения, подобно пьяным, не любят быть в покое, но с мечтательною мыслью преобразования все хотят ниспровергнуть и разрушить. и не здравую жажду просвещения, от неестественного пития превратившуюся у них в другую, еще более неистовую жажду – быть просветителями, не умеют угасить иначе, как слезами и кровью людей и народов».²⁹³ Увы! декабрь 1825 года показал, как верны были предчувствия святителя московского и относительно русских подражателей Запада. В 1825 году Филарет начинает делать уже более ясные указания на раскольников именно. Так в известной уже нам проповеди, сказанной 12 февраля сего года на текст: не мнози учители бывайте, он в конце её говорит: «Что сказать о тех, к болезнованию Церкви, многих учителях, которые, оставя любовь от чиста сердца, и совести благие и веры не лицемерные уклоняются, как обличает их апостол, в суетствия, хотяще быти законоучители, не разумеюще ни яже глаголют, ни о нихже утверждают (1Тим.1:6–7), которые из всякого слова Писания хотят составить особый толк, из всякого обряда церковного особую веру? Да даст им Господь разум, чтобы они сами себе воспомянули дела Диотрефа, размыслили о них беспристрастно и благовременно избежали его участи».²⁹⁴

Но все это очевидно слишком мягко сказано, в согласии с тоном общих правительственных распоряжений. Сильнее и тверже говорит святитель о раскольниках в проповеди, сказанной по освящении храма святителя Алексия в селе Черкизове 6 сентября того же 1825 года. Именно в ней. Говоря о непоколебимости Церкви, наш вития заводит такую речь: «При сем размышлении о твердом и неразрушимом создании Церкви Христовой, нельзя не вспомнить о современных и ближних нам, не знаю, как лучше назвать их – врагами ли, как они мыслят, или братиями, как мы желали бы. – о тех, которые, уклонясь от единой святой, соборной и апостольской Церкви, вздумали созидать себе какую-то иную, которой основанием и подпорами служат им беглецы священства, и само-поставленные наставники, никем никогда не посвященные. Подумайте, что вы созидаете? Христос созидает Церковь Свою, а вы чью созидаете? Не признаетесь ли вы сами, что не Христову Церковь созидаете, когда сами себя почетным образом называете Онуфриевым согласием, Феодосиевым согласием и подобными названиями? Когда истинная Церковь Христова называлась человеческими именами? Истинная Церковь созидается так, что всем верующим глава и основание есть Христос, на Нем утверждаются, и преемством от Его апостолов священного рукоположения, и общением прочих таинств неразрывно соединяются всех времен и мест православные пастыри и учители, а с ними и прочие верующие. На ком или на чем основаны Феодосий, или Онуфрий и подобные им? Кто рукоположил их? Кто благословил их учить? И в ком из них искать твердости и единства, с Церковью неразлучного, когда они друг на друга восстают, и друг друга разрушают? Врата адовы не одолеют истинной Церкви. Но если, как вы говорите, нет епископства, или совсем нет священства и таинств, то скажите также, что Церковь лишилась своего утверждения; скажите, что врата адовы одолели её; скажите, что слово Христово не сбылось; если же сего сказать не смеете, то признавайтесь или нет устами, – совесть ваша, рано ли, поздно ли должна признаться, что мы имеем твердую, подкрепляемую священством и таинствами, а потому не одоленную вратами адовыми Церковь Христову, и следственно ваши самовольные и самодельные построения, воздвигнутые во вражде против Церкви, суть не иное что, как вновь построенные и отворенные врага адовы, на прельщение неведущих малым неким подобием Церкви притворно прикрашенные. Кто видит и разумеет, да бежит и ищет своего спасения в безопасном граде единые святые, соборные и апостольские Церкви, а кто по упрямству, или по корыстолюбию и любоначалию, еще не хочет видеть и разуметь, тому да умягчит Господь сердце, и да отверзет очи прежде, нежели врата адовы совсем поглотят его».²⁹⁵ Но само собою разумеется, что даже такие слова едва ли много пользы принесли в отношении к обращению раскольников к Церкви, при указанных выше, и еще в общем продолжавшихся за 1825 год мерах светского правительства. Действительнее были меры правительства, а потому смелее и действительнее в этом отношении было и слово проповеди Филарета в следующее царствование.

Заговорив о расколе, мы тем естественно и даже как бы невольно от общей церковной жизни России перешли уже к жизни собственно московской епархии, где были главные гнездилища раскола. Войдем теперь несколько подробнее в ход этой жизни за рассматриваемое время, останавливаясь главным образом на тех моментах её, по-прежнему, на которых останавливается проповедь Филарета. И как обозрение общей церковной жизни мы начали, по обыкновению историков, с характера и лиц церковного управления, так и теперь будем поступать, с тем лишь ограничением, что о личности самого первоиерарха московской епархии, уже достаточно известной нам из раньше сказанного, мы не будем теперь говорить особенно. Ближайшим помощником первосвятителя московского был его викарий, епископ Дмитровский. За рассматриваемое время у Филарета было два викария, преемствовавших один другому: Афанасий Телятев, посвященный в год поступления Филарета на московскую епархию, во еще до прибытия последнего в Москву, и прослуживший почти четыре года викарием, а потом выбывший на самостоятельную кафедру Тамбовскую и Кирилл Богословский – Платонов, из ректоров московской духовной Академии в октябре 1824 года рукоположенный во епископа Дмитровского на место Афанасия. Служение Афанасия прошло тихо и малозаметно, особенно при энергическом действовании самого нового архипастыря Москвы. Более заметным для нас является служение преемника его, который к тому же был первый викарий, рукоположенный самим Филаретом и прослужил с последним в самое неприятное для него время 1824 и 1825 годов, но за то потом видел и оправдание действий невинного святителя московского в 1826 и 1827 годах. Он пользовался за свой кроткий нрав и другие добрые качества искренним расположением со стороны московского владыки, о чем свидетельствуют письма к нему последнего, к сожалению, доселе еще не изданные. В письме от 20 октября 1824 года Филарет писал Кириллу, еще архимандриту и ректору: «Богу угодно было дать мне вас, возлюбленный брат, для ближайшей помощи. Приемлю волю Его с благодарением: примите и вы с послушанием. Надеюсь единодушия: при нем будем носить немощи друг друга. Назначение вас в викария последовало 28 сентября, в день, когда мы молились вместе». Затем в письме следуют распоряжения и соображения относительно рукоположения Кирилла.²⁹⁶ Это рукоположение состоялось 26 октября того же 1824 года. при сем Филарет произнес речь к ново рукоположенному, в которой говорит: «Многое и великое совершилось ныне над тобою: и от тебя востребовалось многое и великое. Ты принял великий дар: и дал великие обеты. В преподанном тебе даре заключается для тебя залог многих благ: а данные тобою обеты призывают тебя ко многим подвигам. Приветствую тебя, ущедренного великим даром Божиим: страшусь вместе с тобою, испытуя бремя общих нам обетов». И далее с живостью выражает свои чувствования в тогдашнее, уже начинавшее быть тяжким для него по делу о Библейском обществе и катехизисах время,²⁹⁷ следующими, все к тому же рукоположенному епископу обращаемыми словами: «С какими же помышлениями и чувствованиями отпущу тебя отсюда, после совершившегося над тобою тайнодействия? С помышлениями страха? Но Церковь, призвавшая тебя в служение мира для неё, не имела намерения взять от тебя твой собственный мир; и притом возмущение духа страхом трудностей я опасностей не уменьшает трудностей, не отвращает опасностей. Если не приближает и не увеличивает оных. С чувствованиями радости? Боюсь на земли радости, которая думает, что ей нечего бояться. Умерь страх верою во благодать, тебя посетившую и надеждою на Того, Который избрал и приял тебя, умерь радость, недоверием к самому себе, и ненадеянием на собственные силы, и между страхом и радостью, как между двумя оградами от уныния и дерзости, узким, но безопасным путем, иди в мире!» И далее, указав на богоучрежденность епископского служения в Церкви Христовой, рукоположитель продолжает наставления свои ново рукоположенному, поставляя ему в пример Самого Христа, представляющего Собою первоначальный образ восприемлемого Им служения и заключает свою речь к нему следующими словами: «Таковыми размышлениями укрепляясь, благодушествуй, возлюбленный о Господе брат, вступая на поприще, тебе открытое; и помощью твоею облегчай мне часть бремени, столько же и мне, как тебе, страшного, но вместе, ради Возложившего и ради тех, которых тяготы носить нам должно, возлюбленного бремени. Се вручаю тебе и жезл, как знамение силы, посылаемой тебе от Господа, частью как знамение пастырского попечения о словесном стаде, от тебя ожидаемого. Возмогай о Господе, и не стесненным сердцем возноси к горнему Престолу Его молитвы о святой Церкви Его, и о благочестивейшем помазаннике Его, о послуживших настоящему твоему освящению».²⁹⁸

Надобно заметить, что Филарет, как на своих рукоположителей (митрополитов Амвросия, Серафима и других) смотрел, как на отцов и руководителей своих, так и на рукоположенных им самим смотрел, как на духовных сыновей своих, которых он был не только в праве, но и обязан руководить в архипастырской деятельности их. Яснее всего выразил он мысль об этом именно Кириллу, в одном из писем к нему, говоря по поводу и в оправдание своих наставлений ему: «аще иным несмь апостол, обаче вам есмь».²⁹⁹ И подобным отеческим руководством полны письма Филарета к рукоположенным от него во епископы.

О других лицах епархиального управления Москвы за рассматриваемое время мы не будем говорить, чтобы не расширять еще более и без того широких пределов нашего исследования. Переходим к другим моментам истории московской епархии за то же время, и ближе всего коснемся посещения Филаретом епархии. Не говоря о поездках в Троице-Сергиеву Лавру, коей Филарет был настоятелем, а равно и на Перерву, Филарет совершал и более далекие и продолжительные путешествия по епархии. Таково, например, путешествие в Коломну и Серпухов, которое совершил он в первый же год своего управления московскою епархией летом 1822 года, причем, говорил известные уже нам проповеди: «Слово в неделю всех святых, при посещении города Коломны, о преимущественной христианской обязанности любить Бога и Христа», мая 28³⁰⁰ и «Слово, при посещении города Серпухова, о главных предметах деятельного учения спасительной благодати», 2 июня.³⁰¹ Затем бо̀льшую часть лета 1823 года пробыв в Петербурге по делам синодальным, летом следующего 1824 года святитель московский опять совершил поездку по своей епархии, и на этот раз посетил другую, не незначительную часть её, при чем также произнес не одну проповедь. Именно 6 июня, при посещении города Вереи, он произнес проповедь, в которой, в качестве продолжателя апостольского служения, возвещал своим слушателям свидетельство Божие (1Кор.2:1), т.е. учение христианской веры;³⁰² 8 июня, при посещении города Можайска, говорил слово в неделю вторую по Пятидесятнице, в котором, по примеру Самого Божественного Архиерея – Господа Иисуса Христа, предложил учение «о проповеданном от Него Евангелия Царствия»;³⁰³ и 12 июня, при посещении города Волоколамска, в день святого апостола Варнавы, говорил слово о терпении.³⁰⁴ В 1825 году, в начале лета Филарет прожил в Сергиевой Лавре и Вифании частью в видах непосредственного наблюдения за производившимися там постройками,³⁰⁵ частью же в тех видах, чтобы там с большим удобством выдержать курс лечения,³⁰⁶ а кстати и произвести ближайшее наблюдение за учебными занятиями в академии и семинарии, в последней же половине лета он пробыл в Москве: ожидая (хотя, как оказалось потом, и напрасно) проезда государя чрез Москву,³⁰⁷ и потому не ездил по епархии.

О своем пребывании в Лавре летом сего 1825 года, где Филарет также не оставлял проповеди слова Божия, вот что писал он сам от 29 июня к викарию своему, вышеупомянутому Кириллу: «Здесь хорошо. Я сегодня служил и говорил.³⁰⁸ Не знаю, что Бог дарует далее. А ректор,³⁰⁹ которому бы, по-видимому, в случае нужды, меня переменить, просит, чтобы я обязался говорить в Сергиев день,³¹⁰ и его бы не утруждал приготовлением. Или, по увольнении от писания уроков, и от проповедей ученые уволятся? Если случится, что вы в средине сей недели крещение³¹¹ отпразднуете, то к празднику можете приехать к нам; только экзамена конечно уже не застанете».³¹² И подлинно Филарет же говорил в Лавре проповедь и на праздник преподобного Сергия 5 июля. А между тем еще ранее того, именно 9 мая, того же 1825 года, в день святителя Николая, Филарет был и говорил беседу в Николаевском Перервинском монастыре близ Москвы «о прикосновении веры ко Христу».³¹³ Относительно всех проповедей Филарета, сказанных при посещении им епархии, за исключением сказанных в Лавре и на Перерве, как имевших особого рода слушателей для себя, нельзя не отметить той особенности их, что они, в отличие от сказанных в самой Москве, весьма просты по изложению, чрез что вполне опровергается ходячая мысль, будто Филарет не говорил простых, удобопонятных и для необразованного человека проповедей, и наоборот вполне доказывается мысль, что, когда нужно было, он умел говорить проповеди и весьма просто. Так, например, вот прекрасное начало вышеупомянутой проповеди его, сказанной 6 июня 1824 года при посещении города Вереи и, к сожалению, до 1874 года не напечатанной: «пришед к вам, братие, незнаемый в лице, к малознаемым по образу мыслей и жизни, недоумеваю, что сказать вам, и как говорить с вами. Да разрешит сие недоумение, и да будет ныне моим и вашим наставником Божественный апостол Павел. Он, приводя на память коринфянам и вместе повествуя для нас, каким образом в первый раз приходил он к ним с проповедью Евангельскою, говорит к ним: аз пришед к вам, братие, приидох не по превосходному словеси или премудрости, возвещая вам свидетельство Божие: не судих бо ведении, что в вас, точию Иисуса Христа и сего распята (1Кор.2:1). Слышите ли, что говорит сим гражданам сей пришелец, пришедший от Бога? Возвещал им свидетельство Божие. Примечаете ли, как говорил он с ними? Не по превосходному словеси или премудрости, то есть, не употреблял он для привлечения их к себе искусственного красноречия, не рассыпал пред ними сокровища знания, но, сколько можно, простым словом предложил им главное и необходимое учение. – Посему, и аз пришед к вам, братие, ныне, по тому же долгу служения Евангельского, которое Господь наш первоначально вверил апостолам, а от них чрез непрерывное преемство священного рукоположения простер и до нашего недостоинства, – прихожду не по превосходному словеси или премудрости, возвещая вам свидетельство Божие. Не забочусь о искусстве слова человеческого, ни о богатстве знания человеческого, слово Божие не имеет нужды в сих ничтожных пособиях, и Премудрость Божия даже утаивает свои тайны от премудрых и разумных, и открывает младенцам. Желаю, по колику Бог дарует, в простоте слова и в чистоте истины, возвестить вам свидетельство Божие, или точнее сказать, не возвестить как новое, но как известное в мыслях и чувствованиях ваших, возобновить к общему назиданию».³¹⁴ И за тем действительно весьма просто излагает «в немногих словах многознаменательное свидетельство Христианские веры о Боге и спасительных делах Его».³¹⁵ Так же просты и проповеди Филарета, сказанные в Можайске, в Волоколамске и других местах московской епархии.

Частью при посещении епархии, частью же и в самой Москве за рассматриваемое время Филарет освятил много храмов, при чем по большей части не хотел лишать присутствовавших и проповеди слова Божия. Созидание храмов Божиих, обновление и благоукрашение их было особенно приятным для нашего архипастыря делом, составляло предмет настолько же заботливости, насколько и любви его. Наполняя душу его и сердце приятными чувствованиями, оно и в уме его порождало целый ряд плодотворнейших для назидания паствы мыслей, которые он и изливал, и излагал в своих проповедях по освящении или обновлении храмов. Само собою разумеется, что еще обильнее были мысли и еще плодотворнее назидание у нашего проповедника, когда с созиданием храмов Божиих соединялось еще и созидание обителей столь дорогого ему равно-ангельского жития. Так, например, случилось в конце первого же года управления Филарета московскою паствою. В 1820 году княгиня Евдокия Николаевна Мещерская, урожденная Тютчева, в имении своем Аносине, Звенигородского уезда московской епархии, устроила при церкви, также ею построенной, богадельню на 12 женщин, а в следующем 1821 году, вместо этой богадельни, задумала учредить женское общежитие, опять на свои собственные средства. По имени храма, устроенного в честь святых Бориса и Глеба, общежитие получило название Борисоглебского Апосинского общежития. К 4 мая 1822 года готов был в этом общежитии ново-устроенный храм во имя Живоначальной Троицы. 4 мая, в день именин покойной матери основательницы общежития, архиепископ московский освятил этот храм и открыл общежитие, причем говорил и проповедь, помещенную во всех собраниях его слов и речей, начиная с 1822 года. В этой проповеди он выразил все главное, что всегда одушевляло его при подобных обстоятельствах Она сказана на текст: аще кто Божий храм растлит, растлит сего Бог, храм бо Божий свят есть, иже есте вы (1Кор.3:17), и начинается так: «Слава Богу дивному во святилище Своем! Еще место соделалось святым и Божиим; еще отверзлось небо на земли; еще дано прибежище молитвам; еще явился престол благодати. Некогда во всей вселенной был один только храм истинного Бога: и был некто, который восхищался от одной мысли, что он может идти в дом Господень: возвеселихся о рекших мне: в дом Господень пойдем (Пс.121:1). Как не радоваться теперь, когда, так сказать, дом Божий приходит к нам из невидимого вездесущие Божия, чтобы нам ближе было приступать к Богу? Давид, возжелав создать храм Богу, клялся не иметь покоя, доколе не найдет места угодного Богу: клятся Господеви, обещася Богу Иаковлю: аще дам очима моима сон, и веждома моима дремание, и покой скраниама моима, дóндеже обрящу место Господеви (Пс.31:2, 4–5); а до самого создания храма и дожить ему не суждено было. Как приятно сердцу, которому не только желание создать храм Богу, но и совершение сего желания даровано, – как приятно пред Богом сердцу успокоиться в любви и благодарности!» И за тем, указывая, кроме создания храма Живоначальной Троицы в Аносине, и на открытие общежития здесь, вития говорит, все еще продолжая вступление, в своей проповеди: «Есть ныне здесь и еще радость. Вместе с обновлением сего дома Божия, обновляется близ его дом Богоугодного жительства; так что радость благочестия получает новое пространство, соединяясь с радостно человеколюбия, и радость человеколюбия приемлет освящение от радости благочестия. Знамение во благо сотворил Бог, устроив сие таким образом: благо убогим, когда они видят себя у Бога. Соединим каждый свою радость в общее славословие.... Впрочем, сколь ни чист источник вашей радости пред Богом, нам заповедано и радоваться Господу с трепетом (Пс.2:11). И естественная осторожность побуждает, с радостью о желанном приобретении соединять заботу о том, как беречь и как употреблять приобретенное. И от апостола слышим грозное слово на того, кто не сохранит столь драгоценного приобретения, как храм Божий: аще кто Божий храм растлит, растлит сего Бог».³¹⁶

Так искусно возвратившись к тексту, от которого исшел в своей проповеди, вития далее и развивает, раскрывает тему её: «о ненарушимом сохранении святости храма Божия», ³¹⁷ при чем от мысли о храме Божием рукотворенном переходит, конечно, и к мысли о храме Божием нерукотворенном, о котором апостол говорит: храм Божий свят есть, иже есте вы. Но скромное, с благотворительным характером, Аносинское Борисоглебское общежитие вскоре же после сего обратилось и в общежительный монастырь в обитель равно-ангельского жития. Основательница общежития, княгиня E. Н. Мещерская, которую Филарет утвердил попечительницею общежития, будучи уже давно вдовою и довольно давно устроив судьбу единственной дочери своей, столь же давно имела мысль удалиться от мира и предаться заботам о спасении души своей в какой-либо уединенной женской обители, и самое общежитие она устроила с некоторыми особенностями монашеской жизни. Открыв общежитие, Филарет всем сестрам его разрешил носить черную одежду и камилавки без покрывал, а 4 июня того же 1822 года, строитель Покровского монастыря, иеромонах Иона, с разрешения владыки, постриг в рясофор смотрительницу общежития Матрону Ивановну и четырех из сестер.³¹⁸ Сама княгиня – основательница и попечительница общежития в том же 1822 году, с совета и благословения нескольких духовных лиц, в том числе и архиепископа московского, приняла окончательное решение достричься в монахини и, по настояниям этих лиц, именно для жизни не в каком-либо другом уединении, а прямо в Аносинском общежитии, которое при сем переименовалось в женский общежительный монастырь, игуменьей которого Филарет и назначил княгиню, в монашестве принявшую имя Евгении, не смотря на то, что она желала быть только в послушании у вышеупомянутой Матроны Ивановны. Все это совершилось в 1823 году. Новая игуменья желала ввести в свой монастырь строгий образ жизни иноческой, чем не довольны были многие сестры, а казначея и прямо ушла из монастыря. Это обстоятельство, которое не могло не обеспокоивать игуменьи, желавшей доброго, относится к самым же первым годам существования обители (1823–1825).³¹⁹ Само собою разумеется, что такое недовольство и некоторого рода возмущение покоя иноческой жизни обители, окончившееся лишь в 1825 году с выходом казначеи в московский Вознесенский монастырь, не изменило намерений игуменьи, всецело посвятившей себя Богу и поставившей своею задачею воскресить в основанном ею монастыре дух древнего иноческого подвижничества. Она ревностно продолжала благоустроят свою обитель изнутри и извне. Между прочим, в 1824 году она построила небольшую церковь во имя св. Димитрия Ростовского, для отправления треб прихожан по левую руку от святых врат.³²⁰ Эту церковь освящал 12 сентября 1824 года также сам Филарет, желавший своим особенным вниманием к игуменьи несколько ее саму ободрить в её скорбях при добром действовании в ново устроенной обители, настолько же и вверенным её духовному руководству показать необходимость послушания ей и неуклонного шествования по избранному пути подвижничества. Все это весьма тонко и вместе красноречиво изобразил он в своей проповеди, сказанной по освящении означенного храма и имеющей значительное сходство с знаменитой проповедью, сказанною в 1842 году в Сергиевой Лавре по освящении храма Явления Божией Матери преподобному Сергию, устроенного над мощами преподобного Михея. Знаменательно самое начало проповеди, сказанной в Аносине в 1824 году и, к сожалению, только в 1874 году появившейся в печати. «Какого слова ожидают теперь от пришедших из города, – так начинает ее наш вития, желая указать на не утихшие еще волнения и смятения в новоустроенной обители, – живущие в пустыне сей? Не желают ли, может быть, по обыкновению, слышать, что происходит в городе? Жаль, если те, которые в уединении могут вкушать сладость безмолвия, и в невозмущенном воздухе зреть чистый свет Божий, добровольно попускают своим желаниям и помышлениям бродить в многолюдстве, где сквозь шум и пыль слышат и видят суету! Кто чувствует жажду любопытства, или, вернее сказать, кто страждет болезнью пристрастия (ибо как не бывает излишней жажды без жара, так не бывает любопытства без пристрастия), тому, как врачевство, предлагаем городское известие, которое, хотя, слишком за две тысячи лет написано, и пришло не из наших городов, однако еще и теперь, и у нас, представляет, к сожалению, довольно сходное изображение города: видех беззаконие и пререкание во граде. Днем и нощию обыдет и по стенам его, беззаконие и труд посреде его, и неправда, и не оскуде от стогн его лихва и лесть (Пс.54:10–12). Не требуйте, чтобы к сему свидетельству очевидца присовокупили мы, что и мы видели во граде. Мы пришли сюда от беспокойств города искать приятностей пустыни, и хотим лучше говорить что-нибудь о пустыне между живущими в пустыне. Новым обитателям сей пустыни полезно, думаю, было бы услышать и увидеть какого-нибудь древнего любителя пустыни, который бы своим примером утвердил их в любви к пустыне и наставил в образе пустынножительства. Пусть же слышат они такового и видят, как он сам себя изображает: и рех, кто даст ми криле яко голубине? и полещу и ночию. Се удалихся бегая и водворихся в пустыни. Чаях Бога спасающего мя от малодушия и от бури» (Пс.54:7–9)³²¹

И далее, в назидание тяготившимся строгостью пустынножительства, вития красноречиво изображает черты доброго пустынножителя, в каковом изображении и состоит содержание проповеди. А в заключение успокаивает тяготившихся, по новости, подвигом пустынножительства, говоря: «живущие в сей пустыне, если встречают еще особенные трудности по новости своего жительства, то по благости Божией имеют и особенные очевидные побуждения к упованию на Бога Спасителя. Который в краткое время при малых, по-видимому, средствах и способах человеческих, место сие устроил, и утвердил, и освятил, и распространяет, и украшает». Но тотчас же дает и последнее им назидание в словах: «Внимайте себе и званию вашему, сестры о Господе, и ходите достойно сего благого на вас призрения Отца небесного. Возлюбите пустыню, которую Он благословляет, забывайте мир, от которого Он со дня на день вас ограждает и обеспечивает, возбуждайте себя к неослабным подвигам для спасения душ ваших надеждою на Бога Спасителя».³²² А потом, как бы воспаряя духом к безмолвию пустыни, как цели и своего иноческого призвания, и как бы предвидя имевшую вскоре над ним самим разразиться бурю мирского волнения (дело было, не забудем, около половины сентября 1824 года), вития следующими словами, заканчивает свою проповедь: «А нам, которые, после кратковременной беседы в пустыне о пустыне, должны возвратиться в молву города, кто и когда даст криле, яко голубине, да полетим и почием? Когда облегчимся от чужих бремен, чтобы обратить все попечение к облегчению собственного бремени греховного? О Дающий одним криле голубине, чтобы лететь в пустыню, а другим клокочущий глас кокоши, чтобы в городе и пустыне собирать птенцов Твоих под криле Твои! Собирай Сам и храни всех нас под крилами благости Твоей, и стогнами ли града, тропинками ли пустыни, приведи наконец всех в вечно безопасный град, из которого не нужно будет бежать ни в какую пустыню. Аминь».³²³

Кроме освящения храма в Аносине, Филарет в 1824 и 1825 годах освятил еще несколько храмов в самой Москве, при чем также говорил и проповеди, которые, подобно последней Аносинской, не напечатаны были при жизни проповедника.

Таковы именно:

а) Слово при освящении храма во имя святителя Николая, созданного тщанием князя Сергия Александровича Голицына в Москве, на месте называемом Котельники, сказанное 24 августа 1824 года на текст: помяни Господи Давида, и всю кротость его (Пс.131:1);³²⁴

б) Слово по освящении храма Успения Пресвятой Богородицы, что в Казачей, за Москвою-рекою, говоренное 15 июля 1825 года на текст из 1 книги Ездры (1Ездр.3:12), где говорится о воссоздании храма иерусалимского, каковое обстоятельство проповедник применяет и к храму Успения в Казачей, разрушенному французами в 1812 году и теперь вновь восстановленному;³²⁵

в) Слово по освящении храма святителя Алексия в селе Черкизове, говоренное 6 сентября того же 1825 года на текс: Ты еси Петр, и на сем камени созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют её (Мф.16:18) и рассуждающее о твердом созидании Церкви Христовы;³²⁶

г) Слово в день обновления храма иерусалимского, и по случаю обновления храма великомученика Никиты, в Басманской, говоренное 13 сентября 1825 года на текст: писано есть, дом Мой, дом молитвы есть (Лк.19:46) и имеющее целью «вразумить» слушателей «о высоком достоинстве» храма, как «священного места, и о расположениях, с какими должно входить в него, и пребывать в нем».³²⁷

И все эти проповеди превосходны, повсюду служат выражением того, о чем нами говорено было выше по поводу речи о созидании, обновлении и благоукрашении храмов, но относительно первой из них вот что читаем мы в письме архиепископа Евгения (Казанцева) к его родственнику московскому протоиерею И. А. Благовещенскому от 12 сентября 1824 года: «Проповедь преосвященного, при освящении говоренную, весьма любопытствую иметь. Ежели будет напечатано, как и не сомневаюсь, не поленитесь прислать, не поскупитесь подарить. Мню, написана с чувством, когда говорена со слезами».³²⁸ Что же в указанной проповеди есть такого, о чем проповедник говорил даже со слезами, по свидетельству современника? Исходя от выше приведенного текста, вития полагает кротость Давида или подвиг смирения его в том, что он клятся Господеви, обещая Богу Иаковлю: аще вниду в селение дому моего, или взыду на одре постели моея, аще дам сон очима моима, и веждома моима дремание, и покой скраниама моима, дóндеже обращу место Господеви, селение Богу Иаковлю (Пс.131:2–5), то есть, – в усердии его «создать храм, потому что как царь, и особенно как царь не наследованного, но им вновь воздвигаемого престола, он мог бы помышлять о царском великолепии для себя самого; но, забыв себя, он видит только Царя царей, и о Его только доме и престоле помышляет».³²⁹ За тем, и всегда, по возможности, не забывая храмоздателей, теперь вития еще менее считал удобным опустить из виду сановного храмоздателя, благочестивого князя С. М. Голицына,³³⁰ а потому следующим, искусным образом применяет к нему указанную черту характера Давида: «Поскольку сей самый псалом Богомудрые чиноположители церковные повелели нам употребить и в нынешнем освящении храма: то, последуя их внушению, не могу я преминуть теперь, чтобы не сказать, и чтобы не пригласить собравшуюся здесь Церковь верующих сказать со мною: помяни Господи раба Твоего, который, сам ли клялся Господами, принял ли на себя обет, которым его предки обещались Богу Иаковлю, не обленился, не воздремал, не потерял из виду дела Божия во многочисленных заботах³³¹ или в суетном рассеянии дел человеческих, доколе наконец ныне, чрез благодатное тайнодействие, обрел с нами здесь место Господеви, селение Богу Иаковлю».³³²

Но твердо памятуя, что кафедра церковная назначена не для похвалы лицам, а «для учения и наставления»,³³³ он тотчас же спешит к этому последнему и останавливается на мысли об усердии к храму Божию, пример коего представил в себе Давид. И при этой мысли, конечно, многое представлялось уму и взору вашего проповедника – любителя храмов Божиих, что могло вызывать не только просто скорбь, но и прямо слезы у него. Не будет излишне, если мы приведем всю эту, сравнительно, впрочем, небольшую часть рассматриваемой проповеди, которая и у внимательного читателя её, а не только что у слушателя способна вызвать горячие слезы, тем более, что, вопреки ожиданию архиепископа Евгения, эта проповедь, в числе других, как мы заметили, не была напечатана при жизни проповедника. «Благодарение Богу – думают, может быть, некоторые, – так начинается эта часть проповеди, – храм наш полон усердно притекшими в него. Скажу охотно и я: благодарение Богу за тех, которые с усердием и благоговением наполняют его. Да помянет Господь их благочестие! Но, воспоминая пример Давида, который представляет нам священная песнь, не могу не вопросить: так ли в нас, как в нем, постоянно, так ли совершенно усердие ко храму Божию? Забываем ли мы из усердия к нему все собственное и житейское, как Давид забывал для оного сон и отдохновение? Когда металл, благочестивым искусством посвященный в церковные провозвестники, возвещает одно из торжественных славословий Божеству, и призывает нас к оному, не многие ли слышат сии священные звуки также без мысли и без чувства, как медь издает их; и, не обращая на оные внимания, идут иной на село свое, иной на купли своя, иные на суетные зрелища, иные остаются продолжать свою работу, или свое увеселение, а иные не хотят оставить сладкого сна? Тяжкое ли, говорят, преступление – пропустить одно или несколько Богослужений? Если угодно, не скажу, что тяжкое; не желаю обременять чужих совестей; но рассуждай каждый сам для себя и советуйся с своею совестью. Когда законное и не состоящее в твоей воле препятствие не допускает тебя в храм на славословие Божие, ты легко можешь оставаться спокойным; но и в сем случае, если ты любишь Бога, и славу Его, и общение с Ним, то. думаю, воздохнет дух твой, и сердце твое скажет: когда прииду и явлюся лицу Божию? (Пс.31:3).

А если, слыша призывание во храм, не принужденно и добровольно идешь ты на дела собственной корысти, или на безделие собственного удовольствия, в сем случае, очевидно, ты предпочитаешь то, что избираешь, тому, что оставляешь, т.е., предпочитаешь собственную корысть обязанности твоей к Богу, предпочитаешь чувственную забаву радости духовной, предпочитаешь зрелищных лицемеров Богу и Его служителям. Скажут, может быть, еще, что можно и не в храме призывать Бога. Не спорим и против сего; и желаем, чтобы все, которые говорят сие, самым делом сие исполняли. Одно только скажем таковым: не видано и не слыхано, и само в себе несообразно и несовместимо, чтобы тот, кто умеет любить, призывать и благословлять душою своего Господа на всяком месте владычествия Его, не захотел призывать и благословлять Его во храме Его, в соборе верующих и святых Его, когда сие возможно и удобно. Давид, который предзрел Господа пред собою выну (Пс.15:8), без сомнения, умел, также выну, предстоять Ему в молитве и славословии, но Давид потому не бегал от храма Его, а напротив, когда только мог, бежал в оный с восхищением: возвеселихся о рекших мне: в дом Господень пойдем (Пс.121:1).³³⁴

Мы наполняем храм: но как наполняем его? Телом ли наполняем видимое пространство храма, или также и духом наполняем невидимые чиностояния между ангелами, сослужащими нам, и сами наполняемся благодатью Святого Духа, и здесь ныне, как некогда в Сионской горнице, хотя, не ощутительным дыханием бурным, но столь же истинно и действенно дышущего в слове и таинствах? Сие истинное исполнение Церкви видят Бог и ангелы Его и те из человеков, которые стоят на высших степенях духовного созерцания: но недостаток сей полноты можно и обыкновенному, только внимательному, зрителю примечать по видимым знамениям. Не видим ли, например, как служитель сей царской трапезы является в сих царских вратах, показует Божественное брашно и взывает: со страхом Божиим и верою приступите, но ни один из предстоящих не приступает? Что сие значит? Если не во всех, – ибо у иных преобладающий обычай отъемлет дерзновение, – то во многих не если сие знамением того, что так близко теснящиеся к алтарю, даже до препятствования священнослужителям в их служении, совсем не так близки к оному духом, как телом; что они не имеют довольно усердия и ревности приближаться к Спасителю своему тогда, как Он Сам к ним приближается? Не примечаем ли также иногда, что после тайнодействия и молитвословия, и при начале поучения, когда к новому духовному упражнению надлежало бы приступить с новым вниманием, некоторые напротив теряют внимание, отступают от поучающего и удаляются из храма? И сие не если знамением того, что и ум, и сердце таковых, следственно весь внутренний человек их не принадлежит к исполнению Церкви Божией? Так, может быть, некоторые из стоящих в доме Божием стоят в нем только, как праздные сосуды и наполняют его видимое пространство своею внутреннею пустотою. Так, может быть, взирая на движение наших желаний и помышлений, устремленных не к Богу, но к миру, и нам не слышимо глаголет Господь Вседержитель: храм Мой есть пуст, вы же течете кийждо в дом свой; и потому так часто призираете на многа, и бывают мала (Агг.1:9), не благословляя Бога во храме, не обретаете благословения Его в домах ваших». И в заключение вития говорит: «Христиане! Взыщем дома Божия усердием постоянным и всегдашним, усердием полным и совершенным: да взыщет нас Бог благодатью Своею. Молитва, таинства, учение да будут для нас равно вожделенны во храме; все прочее, входя в него, будем оставлять за порогом, и забывать: тогда и наше смирение помянет Господь в царствии Своем. Аминь».³³⁵ По этой выдержке можно судить в общем о характере и других проповедей Филарета, относящихся к рассматриваемому разряду.

Но заботясь о храмах Божиих и их благоустройстве, Филарет имел нежное, отеческое попечение и о служителях храмов Божиих. Он был одним из деятельнейших членов Синода по вопросу об обеспечении духовенства, об устройстве положения вдов и сирот духовенства. Ему принадлежит составленный им, по поручению Святейшего Синода, «проект положения о призрении, за старостью и болезнями увольняемых священно и церковнослужителей, их вдов и сирот», на основании коего учреждены были по всем епархиям в 1823 году попечительства о бедных духовного звания, устав которых, написанный Филаретом, удостоился высочайшего утверждения.³³⁶ При этом значительнейшую долю денежных средств на обеспечение бедных духовного звания приняло на себя духовное ведомство, с некоторою долею воспособления из государственного казначейства, определенного еще в 1801 году, а затем попечительства должны были рассчитывать уже на доброхотные подаяния. Филарет вскоре же по прибытии своем из Петербурга в 1823 году принялся за осуществление получившего надлежащее утверждение проекта и к концу ноября сего года уже организовал в Москве местное попечительство о бедных духовного звания. 2 декабря последовало и открытие действий этого попечительства. По этому случаю святитель московский сам совершил Богослужение в кафедральном Чудовом монастыре и по литургии говорил известное, напечатанное и отдельно и во всех собраниях слов и речей его, начиная с издания 1835 года. «Слово при открытии попечительства о бедных духовного звания». Для характеристики и положения дела и самого «слова» мы возьмем из него лишь важнейшие отрывки. Оно сказано на текст: Да узрят нищие, и возвеселятся: взыщите Бога, и жива будет душа ваша. Яко услыша убогия Господь, и окованные своя не уничижи (Пс.58:33–34). Поэтому, начав с свидетельства Христа о Себе, что Он послан благовествовать нищим (Лк.4:18), каковая обязанность от него перешла и к апостолам и их преемникам – пастырям Церкви, вития говорит во вступлении: «На сей раз дух человеколюбия Христова посылает меня благовествовать нищим, именно, вашим, братия, служители алтаря. Сей дух в благочестивейшем помазаннике Господнем и в святейшем соборе правительства церковного подвигся на помощь беспомощным вашим, изнуренным старостью, окованным болезнью, сиротствующим, вдовствующим; ныне полагается основание постоянного призрения их чрез составляемое для того из вас же попечительное сословие: средства для сего частью дало само правительство, по мере его возможности,³³⁷ частью же оно уполномочило нас прибегнуть для сего к человеколюбию верных и послушных детей Церкви. Да узрят нищие, и возвеселятся! Яко услыша убогия Господь, и окованные своя не уничижи». Но «прежде нежели, делает вития переход к теме проповеди, сие веселие нищих принесем мы пред Бога в благодарственном молении, как-то заповедал нам Святейший Синод, бросим, хотя, легкий наблюдательный взор на многоразличную скорбь нищих, ожидающую себе утешения».³³⁸

И затем, обстоятельно исследуя сущность нищеты, между прочим, говорит: «Кто пожелает рассматривать нищету в разных общественных званиях, тот еще откроет разные черты страдания, и новые побуждения к состраданию, и в сем рассмотрении нищета нашего звания, думаю, представится внимательным наблюдателям особенно достойною сострадательного участия. В других званиях нищета не редко происходит от лености, от предприимчивой жадности к приобретению, от расточительности, и потому есть не бедствие, но наказание, в звании служителей алтаря, почти всеобщий жребий его составляющая бедность превращается в нищету обыкновенно болезнью, старостью, или смертью начальника семейства, доставлявшего себе и ему пропитание. В ином звании сирота и вдовица беспрепятственно, по крайней мере, укрываются под осиротевшим кровом отца и супруга, в нашем звании сиротство и вдовство, даже болезнь и старость, заграждая источник пропитания, по большей части отъемлют у нищего и жилище, которое, по установлениям, должно всегда принадлежать действительно служащему Церкви. Наконец – сей нищий воззва, и Господь услыша и (Пс.33:7) Да узрят нищии, и возвеселятся! Правда, – делает ограничение проповедник, – и теперь нищие наши могут видеть у нас только еще приготовление к облегчению их участи; могут веселиться только еще надеждою. Ибо средства призрения их меньшею только частью подает нам человеколюбивая рука правительства, большею же частью они скрыты еще в руках частного человеколюбия. Совершится ли и с сей стороны надежда убогих, и будет ли радость их действительно исполнена? Узрят ли они в участниках одного звания один дух братолюбия, и столь же искреннюю попечительность о бедности звания, как о бедности собственного семейства? Узрят ли в чадах Церкви возвещаемую апостолом веру чистую и не скверную пред Богом и Отцом, еже посещати сирых и вдовиц в скорбех их (Иак.1:27), и, во-первых, сирых и вдовиц, оставленных служителями сея чистые веры? При ходатайстве за сих вдовиц и сирых, вспомните ли вы, чада веры, что те, от которых они остались, провели и окончили жизнь в молитвах за вас и в служении спасенью душ ваших?

И подумаете ли вы, что сии вдовицы и сироты пастырей ваших потому не получили наследства, и самые сии пастыри потому не собрали запаса на старость или болезнь, что, посещали стадо Божие не нуждою, но волею, и по Бозе, ниже не праведными прибытки, но усердно (1Пет.5:2)? Пожелаете ли на ваше изобилие, на ваше великолепие, на ваши увеселения, которые по истине часто делает нечистыми неумеренность? Пожелаете ли положить на оные добровольную очистительную дань человеколюбию и нищелюбию?» И наконец заключает проповедь следующими словами: «Будем надеяться, что Начавший дело благо в нас, и совершит оное благодатью Своею, чрез благоугодные Ему орудия. Возблагодарим Его за начало: воззовем к Нему о совершении. Взыщите Бога, и жива будет душа ваша. Услыша, и еще услышит, убогия Господь, и окованные Своя не уничижит. Аминь».³³⁹

О других сторонах попечительности Филарета в отношении к духовенству его епархии, – разумеем заботливость его касательно умственного образования духовенства, ему подведомого, касательно преуспеяния его в деле проповеди слова Божия и т.д., – равно как и других сторонах его архипастырской деятельности в своей епархии за 1821–1825 годы, мы будем говорить, по некоторым соображениям, в свое время и в своем месте. А теперь бросим общий заключительный взгляд на весь рассмотренный период (1821–1825 годы) проповеднической деятельности нашего святителя в историческом отношении.

Не раз мы высказывали мысль, что во всех, подлежавших нашему рассмотрению отношениях, которых касалась проповедническая деятельность Филарета за 1821–1825 годы, то есть и в отношении к его личной жизни и деятельности, и в отношении к внешней и внутренней политике России и в отношении к истории Церкви русской и даже московской епархии в частности печального было не меньше. Если не больше, нежели радостного. В отношении к истории московской епархии собственно, по-видимому, не оказывалось что-либо печального, судя по изложенному выше. Но не говоря уже о сектантстве и расколе, составлявших больные места этой истории, не говоря об окрашивавшихся оттенком влияния мистицизма тех или других явлениях церковной жизни, распоряжениях и действиях самого предстоятеля московской Церкви, разве не печально одно уже то, в каком положении находился сам первоиерарх сей епархии, – Филарет? Не колебалось ли здание Церкви московской от стрел, которые сыпались с разных сторон на первостоятеля её? Не полагался ли нежеланный разлад между архипастырем, подчиненными ему пастырями и паствою благодаря тому уничижению, какому он, хотя бы, и несправедливо, подвергался со стороны не призванных судей? А такое прискорбное положение московского архипастыря было только отголоском общего положения дел в России. Благороднейший, великодушнейший монарх, поставивший своею задачею внести «правду и мир» не только в Россию, но и в Европу, одушевленный идеей, начертанною им на хартии священного союза, при всем своем желании, при всем своем могуществе и при всех усилиях осуществить эту идею, в конце концов не осуществил её вполне. И во внешней политике своей и внутри самой России он постоянно должен был бороться с препятствиями, часто непреодолимыми, на пути к такому осуществлению. Мало того, благодаря его политике, основанной на идее священного союза, по-видимому, частью усилилось и получило большую свободу прежде бывшее зло, а частью посеяны были и новые семена зла как в Европе, так и в России, притом не только в гражданской, но и в церковной жизни (секты).

И Александр должен был пред самою смертью своею услышать об адских замыслах покушения даже на его собственную жизнь, которая вся направлена была к добру, ко благу своих подданных. Конечно, не столько он был виною всего зла, выше указанного, сколько люди, находившие выгоды в том, чтобы делать зло или невольно увлекавшиеся в дурную сторону, а отчасти и исполнители его предначертаний. В этом-то смысле и писал, вскоре после кончины императора глубже других понимавший его Филарет к E. В. Новосильцевой (от 24 декабря 1825 года): «что касается до покойного государя, для меня понятно, что во многом виноваты мы, в чем винят его, и потому наш здешний суд не осудит его на небесах».³⁴⁰ Тем не менее и сам государь пред концом своей жизни сознавал, что в результате его добрых стремлений и попыток оказалось много, весьма много нежелательного,³⁴¹ и все благонамеренные россияне должны были только от нового царствования ожидать лучшего.