Из воспоминаний протоиерея С. С. Модестова²⁵⁰. – Прохождение академического курса (1852–1856 гг.)

В 1852 году мы кончили семинарский курс²⁵¹. На выпускном экзамене депутатом от Академии был у нас профессор протоиерей Петр Спиридонович Делицын, замечательный знаток святоотеческой литературы, главный тогда академический деятель по изданию «Творений святых отец». На экзаменах у нас он не столько нас слушал, сколько говорил сам, и мы с жадностью слушали его глубокомысленные объяснения самых трудных богословских вопросов и ясные толкования недоуменных мест из Священного Писания. Многое из этой области мы впервые услышали от высокоученого богослова, чего не мог нам сообщить наш о. ректор Леонид²⁵², преподававший богословие и не особенно далекий в знании этого предмета. При весьма благодушном отношении к нам добрейшего экзаменатора о. протоиерея Петра Спиридоновича, прикрывавшего наши не очень удовлетворительные богословские познания своими беседами на экзаменах, они у нас прошли благополучно. Потом и на так называвшемся тогда публичном экзамене в присутствии митрополита Филарета, академических и лаврских гостей, благодаря расположению святителя к о. ректору Леониду, все обошлось без всяких замечаний святителя, обыкновенно весьма строгого ценителя знаний. Мне, как я помню, на этом экзамене, по бывшему у нас учебнику Антония, пришлось отвечать о протестантских учениях об евхаристии. Я отвечал весьма твердо о разных изворотливых до тонкости мнениях протестантских богословов по этому превыспреннему догмату. Митрополит, не все дослушав, только сказал: «Довольно». После всех экзаменов, при составлении выпускных списков, я был поставлен на третьем месте: первым Амфиан Степанович Лебедев, вторым Илья Федорович Касицын, и мы все трое были назначены к поступлению в Академию. Подробнее о них будет сказано ниже.

Приятно было, как всегда и прежде, отправляться домой на каникулы на отдых после трудов учебных, но для нас, назначенных в Академию, предстоял еще вступительный экзамен в Академию, и во время отдыха пришлось и об этом подумать, хотя можно было быть уверенным, что примут, так как не было примера, чтобы из наших семинарий кого-либо не допустили – были бы только удачны сочинения (экспромты), а на устные ответы тогда не обращалось внимания. Потому я, по крайней мере, спокойно отдыхал, изредка только заглядывал в семинарские учебники.

К половине августа мы должны были явиться в Академию. Собравшись в семинарии, мы на казенной лошади 15-го августа утром были привезены в лавру с врученным нам свидетельством от начальства и тотчас представились инспектору о. архим. Сергию, бывшему потом митрополитом Московским. Это был молодой, тогда красивый, стройный, выше среднего роста, архимандрит, весьма любезно нас принявший в своей гостиной; назначил нам номер в корпусе, предназначенном для помещения студентов младшего курса. Здесь, встретившись с собравшимися уже семинаристами из разных иногородних семинарий, мы скоро ориентировались и вступили в дружественные беседы. С нами вместе, в состав 20 академического курса прибыло из 18 семинарий около 45 человек; для каждого из нас беседы с прибывшими были весьма интересны, так как вносили в наше сознание много нового о местных обычаях и порядках семинарских и общественных, особенно по отношению к местному духовенству и церковным порядкам. На первое время во взаимных отношениях собравшихся из разных мест семинаристов естественно обнаруживалась сдержанность, сохранялось землячество; приходилось притом задумываться о предстоявших экзаменах; немногие могли быть уверены, что все сойдет благополучно и их примут. ...Опасения оказались напрасными; только одного из явившихся на экзамен не приняли и то, кажется, по обнаружении им во время экзаменов стремления к несоответствующим для духовных юношей развлечениям и веселости, а также и за вольность на словах при тогдашнем у нас строгом монашеском режиме, ценившем не столько ум, сколько поведение и особенно послушание. Порядок экзаменов был следующий: прежде всего мы писали 2 экспромта: по Свящ. Писанию и по философии. Последний экспромт на латинском языке задавал профессор Феодор Александрович Голубинский на тему: «справедливо ли мнение древних, что есть душа мира». Темы по Свящ. Писанию не помню. После письменных экзаменов происходили устные. Два дня, под председательством ректора, в составе главных академических профессоров, производилось испытание по 4 главным предметам богословским; затем по второстепенным предметам экзаменовали каждый из профессоров по своему предмету, поодиночке, одновременно и весьма снисходительно. Результат экзаменов нам объявлен был числа 4–5 сентября. Первым принят Световидов из Москвы, вторым Амфиан Лебедев из Вифании; я был принят восьмым.

Так мы из семинаристов сделались студентами Академии, и после благодарственного молебна в трапезной монастырской церкви водворились каждый в назначенном от инспектора номере, причем на каждый номер из старшего курса для наблюдения за порядком назначен был старший. Меня назначили в 8 номер, и у нас старшим был Семен Сергеевич Владимирский²⁵³. Скоро нас облекли в однообразную одежду, заранее уже приготовленную: для комнатного ношения – из серого бумажного трико пальто с брюками; для классного – черный суконный сюртук, и, наконец, – шинель из синего сукна, с подкладкой только по пояс, а для того, чтобы иметь шинель всю на шерстяной подкладке, нужно было особо платить портному. При облачении нас казенной одеждой нисколько не обращалось внимания на то, чтобы фасон ее соответствовал росту и комплекции студентов. Помню, мне досталось пальто очень широкое, так что при моей миниатюрности эта ширина обратила внимание посетившего наш номер о. ректора Алексия²⁵⁴, и он только любезно усмехнулся, когда я ему сказал: «Это ничего, – просторнее». Вообще все мы были благодушны и довольны своим новым положением, особенно иногородние, которым приходилось, за недостатком при семинариях общежитий, жить на свой счет на отдаленных от семинарий квартирах. Особенно всем нам, кроме, кажется, москвичей, понравился академический стол против семинарского. У нас в Вифанской семинарии, например, посуда была оловянная, салфеток не полагалось, даже ложки у каждого были свои; в академической столовой мы увидали стол убранный, посуду фаянсовую, графины с квасом, ложки металлические, салфетки. Вместо семинарской похлебки, гороха и каши нам подавали суп с мясом или рыбой, котлеты мясные, картофельные, манные и прочее поварского приготовления. Хотя в семинарских общежитиях стол вообще был весьма не удовлетворителен вследствие крайне скудных средств, ассигновавшихся в наше время на этот предмет из взносов платы от учеников (например, в Вифанской семинарии мы с братом платили в общежитии только 20 рублей в год), однако общих волнений из-за этого никогда в наше время не было, и мы, запасаясь после ужина в столовой черным хлебом, утром на завтраке со сладостью вкушали его с солью и запивали водой. Точно так же в Академии хотя иногда, особенно со стороны старших студентов, и заявлялось недовольство приготовляемой пищей, особенно разными киселями и картофельными котлетами (большей частью желательна была пища более твердая и питательная), но так как начальство не только удовлетворяло желание студентов, но в наше время даже любезно предлагало самим студентам составлять меню кушаний, из которых мы обыкновенно любили кушать кашу, особенно поджаренную, и постом протертый горох, то всегда по этой статье водворялось довольство. Не очень строго в наше время соблюдался и пост, – многие открыто употребляли молоко, а обладавшие достаточными средствами ходили в гостиницу и заказывали себе мясную пищу. Начальство не могло принять никаких мер против этого, хотя однажды бывший наш инспектор сзывал к себе комнатных старших и старался дознать, кто употребляет молоко; это дознание ему желалось произвести, очевидно, только в виду того, что много молока открыто носили из посада в Академию, чего начальству не было желательно, так как это могло быть соблазнительно для монастырских богомольцев.

Дисциплина у нас была весьма строгая. В занятые часы все должны оставаться в своих комнатах на назначенных местах, не мешать заниматься другим разговорами, хождением по комнате, особенно не курить. Занятые часы назначались от 5 до 8, когда звонком приглашали к ужину; после ужина до 9 часов могли выходить в сад, даже из монастыря; с 9 час. до 10 опять занятия; в 10 часов читалась вечерняя молитва, на которую нередко являлся инспектор или его помощник. Строго преследовали тех, которые, прогуливаясь за монастырем, запаздывали и не могли проникнуть в монастырь, потому что в 10 часов монастырские ворота обыкновенно запирались и ключи относились к наместнику.

Чтения лекций продолжались утром от 8 до 12 часов с одной переменой; в 12 час. обед, до 2 – отдых; потом опять лекции по второстепенным предметам, к которым относились языки: латинский, греческий, еврейский, немецкий и французский. На лекции ходить было обязательно по всем предметам, и за этим инспекция строго следила; инспектор ходил по комнатам; спальни запирались, а те, которые просыпали первую лекцию или опаздывали, оставались без чаю, потому что в куб вливалась холодная вода и чайная комната запиралась. На послеобеденные лекции, впрочем, особенно не обращалось внимания.

Пред праздниками всенощные совершались в актовом зале; церкви своей тогда еще не было; служили обыкновенно свои студенты, облеченные в сан священника и дьякона; свой хор певчих из студентов был очень хороший. К обедне ходили всегда в трапезную церковь; предварительно собирались в актовом зале и отправлялись после молитвы «Царю небесный», в сопровождении инспектора или его помощника, рядами, по два. На первой неделе остававшиеся в Академии студенты обязательно говели.

В мое время на младшем курсе, в котором было сосредоточено преподавание всех общеобразовательных (светских) предметов, лекции читали следующие профессоры и бакалавры:

Старейший и почетнейший профессор протоиерей Феодор Александрович Голубинский читал философию в строго православном духе, не увлекаясь умствованиями иностранных философов, но всегда проверял их философский вывод мнениями Св. Писания и святых отцов. Весьма ясно и с увлечением излагал он также мнения древних философов китайских, индейских и особенно греческих: Сократа, Платона, Аристотеля и других, причем он видел в их учении путь приготовления рода человеческого к принятию христианства. Вообще много мы слышали от этого кроткого и благоговейного старца весьма зрелых суждений о Боге в Его промыслительном отношении к миру и роду человеческому, о душе нашей, о конечных причинах нашего существования на земле. Справедливо его лекции назывались умственным богословием. Магистр первого курса Академии, поступивший в нее из Костромской семинарии, выпуска 1818 года, в течение всей своей 36-летней службы в Академии сиял славой ученейшего мужа и всегда был незабвенным от своих многочисленных слушателей, достигавших высших иерархических степеней в церкви православной. Чтения его на нашем 20 курсе были его лебединой песнью. По окончании нашего курса он вышел в отставку и скончался в августе 1854 года на своей родине в Костроме. Преемником ему по кафедре был назначен молодой бакалавр, магистр выпуска 1852 года, Виктор Дмитриевич Кудрявцев, обративший на себя внимание еще в течение студенчества своими выдающимися способностями и потом на философской кафедре, в продолжение около 40 лет, своими лекциями вполне заслуживший имя ученейшего профессора. По окончании курса В. Д. Кудрявцев читал библейскую историю для старших студентов, а когда мы перешли на старший курс, он был переведен на младший и читал философию вместо Феодора Александровича Голубинского, так что нам, к сожалению, не пришлось его слушать. В какой степени не только в Академии, но даже в высших сферах, ценилась ученость Виктора Дмитриевича, можно судить потому, что он был избран в число воспитателей Наследника престола Николая Александровича. Чтители памяти достопочтеннейшего профессора учредили стипендию его имени, а его сочинения изданы в пользу недостаточных студентов и продолжают доселе служить для них самой питательной пищей к умственному их развитию по изучению философии.

После Виктора Дмитриевича детей не осталось; супруга его Капитолина Васильевна скончалась в том же 1891 году, за несколько месяцев раньше его, а он 3-го декабря того же года. Значительный капитал, скопленный им от своих ученых трудов, при благоразумной постановке экономической части домовитой и опытной в хозяйстве его супруги, к сожалению, по влиянию на него известного профессора Академии Н. И. Субботина, желавшего всячески угодить синодскому премьеру К. П. Победоносцеву, весь почти поступил в его распоряжение и погружен им в бездонную бездну синодальных финансов, никем и никогда не проверяемых. Между тем Московской Духовной Академии, где покойный профессор истощил всю энергию своей молодости и до шестидесятилетнего почти возраста в трудах по образованию духовного юношества, немного досталось. Впрочем, несмотря на это несправедливое и обидное для нашей Академии, устроенное г. Субботиным (ум. 30-го мая 1905 г.), отчуждение капитала покойного Виктора Дмитриевича в чужие и безызвестные руки, благодарная память о нем в Академии всегда сохранялась и доселе сохраняется в сердцах слушателей его лекций, не менее того, как и бывшего его предшественника по кафедре о. прот. Ф. А. Голубинского. Скажу и о семейном положении Феодора Александровича и его потомстве. Когда мы поступили в Академию, Феодор Александрович был уже вдовый. Супруга его не очень давно пред этим скончалась, так что наши старшие студенты помнят эту добрейшую старицу, необычайно радушно во всякое время принимавшую студентов, приходивших к Феодору Александровичу за книгами, нужными для сочинений, и за советами, в которых он никому не отказывал. Прямое поколение Феодора Александровича состояло из дочери и 2 сыновей. Дочь его состояла в супружестве за московским протоиереем Георгиевской-на-Всполье церкви Дм. Васильевичем Разумовским, известным исследователем древних нотных церковных песнопений и бывшим по этому предмету профессором консерватории. Два сына Феодора Александровича были Сергей, умерший еще студентом Академии, и Дмитрий Феодорович, магистр нашей Академии выпуска 1854 года, оставлен был в Академии по классу физики и математики, умер в 1903 году в ноябре. Он был любимец всей академической корпорации и студентов за свою кротость и бескорыстие, человек глубоко, искренне религиозный. По степенному виду, по интонации голоса и речи, неспешной и глубоко обдуманной, он вполне походил на своего знаменитого родителя. Жил и умер холостым в маленькой квартире близ Ильинской церкви.

Другой старейший профессор Академии протоиерей Петр Спиридонович Делицын, 1-й магистр новооткрытой в 1814 году нашей Академии, поступивший из славяно-греко-латинской академии, товарищ Феодора Александровича Голубинского. Оба эти ветераны Академии признавались и действительно были твердыми ее столпами, мудрыми указателями ее научных задач, руководителями младших деятелей в выполнении этих задач. К голосу сих умудренных опытностью советников по делам и решениям недоуменных вопросов прислушивались всегда начальствующие лица Академии, и сам свят. Филарет нередко спрашивал их мнения по вопросам научным и административным, открыто высказывал им особенное свое уважение. Оба эти беззаветные труженики высшего духовного образования юношества представляли собой в настоящее время уже почти вымерший тип служителей Церкви Христовой, не искавших возвышений и наград по службе, но мирно и бескорыстно трудившихся, оставаясь на своем месте по нескольку десятков лет, даже до смерти. Несмотря на свою близость к высшему духовному начальству и особенное расположение святителя Филарета, оба эти знаменитые профессора не имели наград первой степени и едва ли этого желали и домогались, хотя этого вполне заслуживали, зная притом, что Филарет, которого они глубоко чтили и земно и нелицемерно ему кланялись, вообще не любил баловать похвалами никого из своих подчиненных, чтобы не возбуждать в них суетных стремлений к земным отличиям, а требовал от всех при исполнении своего долга смирения, терпения и послушания, Феодор Александрович, как истый философ, погруженный в свою превыспреннюю науку, был мало опытен в делах житейских и порядках административных. Петр Спиридонович, как практик, принимал многостороннее участие в решении академических дел, и его мнения весьма уважались всей академической корпорацией. На нем, главным образом, лежало дело издания творений св. Отцов: представляемые ему другими профессорами и бакалаврами переводы сих творений он капитальным образом исправлял, как большой знаток греческого языка в применении его к языку и смыслу Священного Писания. Пред предстоявшим 1-го октября 1864 года пятидесятилетним юбилеем все с трепетом и молитвой ждали, что Петр Спиридонович, сделавшийся тяжко больным, украсит этот юбилей своим присутствием, но, к прискорбию, он не дожил до него только несколько месяцев.

В семействе Петра Спиридоновича было три сына: 1) Петр Петрович, преподаватель Вифанской семинарии, до конца своей жизни не оставивший после себя потомства; 2) Дмитрий Петрович, магистр нашей Академии выпуска 1854 года; умер священником Моск. Воскресенской в Барашах церкви; 3) Василий Петрович, младший сын Петра Спиридоновича, студент Вифанской семинарии, по окончании курса вместе со мной в 1852 году поступил в диаконы к Московской Успенской в Кожевниках церкви, где и скончался. Все означенные дети Петра Спиридоновича по своим душевным качествам были прямым воплощением своего родителя, отличались необыкновенной простотой и благодушием в обращении, безобидной остротой ума в разговорах и по внешнему виду походили на отца по своей тучности и отсутствию всякой галантности в одежде и светскости в приемах; зато во всех, имевших к ним какое-либо отношение, и особенно в товарищах, они возбуждали любовь и, доверие. Помню, когда при мне в Вифанской семинарии учились последние два сына Петра Спиридоновича, Дмитрий и Василий, они, отправляясь на праздничные дни в родительский дом, приглашали с собой и некоторых товарищей, где всем им было оказываемо радушное гостеприимство. Мне, впрочем, не приходилось бывать в их доме, а мой брат бывал.

Преподаватели философских предметов – психологии и логики, были в наше время Дмитрий Григорьевич Левитский, магистр выпуска 1842 года, – устно излагал психологию по тогдашней модной системе Генике. Он долго был холостяк и только в наше время, приблизительно в 1854 году, вступил в брак с дочерью известного в Москве протоиерея Мартына Леонтьевича Ловцова, Анной Мартыновной, и сделался свояком Сергея Константиновича Смирнова и московского протоиерея Ипполита Михайловича Богословского. Скоро он принял священный сан, вероятно, с целью более удобного перехода в Москву для поправления своих финансов, в то время совершенно недостаточных для женатого человека по ничтожной ассигновке казенного жалованья; но этого он не успел сделать. К концу окончания нашего курса он заболел и умер в университетских клиниках²⁵⁵, на его место преподавателем психологии назначен наш товарищ H. Н. Световидов. Жена же о. Левитского определена была начальницей Филаретовского женского епархиального училища, в каковой должности она оставалась долгое время.

Логику в наше время преподавал Василий Иванович Лебедев, магистр Академии выпуска 1850 года, по системе английского писателя Бекона, довольно непонятно; женился и скоро перешел на священническое место в Москву к Косма-Демьяновской церкви в Садовниках близ Комиссариата; был в числе первых редакторов и сотрудников по журналу «Душеполезное Чтение»; заболел чахоткой; хотя ездил на кумыс в Самару, но не поправился и скончался при означенной церкви ²⁵⁶. По философии, помню, я писал семестровое сочинение о нравственном учении Сократа, по назначению профессора Левитского. Одним из почетнейших на нашем младшем курсе профессоров был Егор Васильевич Амфитеатров из Петербургской Академии. Он читал теорию словесности (эстетику) и историю литературы древней, средневековой и русской. Этот предмет для нас, семинаристов, был совершенно новый, и потому Амфитеатрова все студенты, и прежде и в наше время, слушали с жадностью, тем более, что этот профессор обладал замечательной дикцией и читал с апломбом, не спешно, внушительно, с расстановками. Самые лекции его, при мастерском изложении, были точны и немногословны, а по содержанию в умах наших возбуждали живейший интерес. Мы впервые ознакомились теперь с такими всемирно прославленными творениями древних писателей, каковы «Илиада и Одиссея», и средних – «Ад» Данте, «Потерянный рай» Мильтона, и русских – Ломоносова, Державина, Пушкина, Жуковского и Гоголя, знаменитое творение которого «Мертвые души» только что вышло в 1852 году, перед нашим вступлением в Академию. Из этого сочинения многие выдержки и типичные выражения некоторые из наших студентов знали наизусть. Помню, наш товарищ из Тверской семинарии Владимир Николаевич Ретивцев, впоследствии монах и епископ Хрисанф, один из даровитейших, особенно любил декламировать эти выдержки. О Гоголе даже на классе Священного Писания читал лекции известный о. архимандрит Феодор Бухарев, причислявший Гоголя чуть не к пророкам-обличителям, вроде Иеремии, плакавшем о пороках людских. О. архимандрит Феодор был личный друг Гоголя, который приезжал к нему и посетил академическое общежитие незадолго до нашего поступления в Академию. По литературе, преподаваемой Егором Васильевичем, мы на младшем курсе писали два сочинения. Помню одно: «Как объяснить скупость, страсть, по-видимому, бессмысленную» («Скупой рыцарь», Плюшкин). Егор Васильевич Амфитеатров был секретарем академического правления, имел в посаде свой небольшой каменный дом, долго оставался холостяком, ходил в парике и казался моложавым и только в наше время женился на молодой и красивой священнической дочери Любови Васильевне, был свояком известного московского протоиерея Ефима Михайловича Алексинского²⁵⁷, а также Виктора Дмитриевича Кудрявцева. В посаде пользовался большим уважением среди купеческого и мещанского сословий, был избран городским головой и долго держался на этом месте, доставлявшем ему порядочное дополнение к средствам содержания семейства, значительно умножившегося по женитьбе его.

Историю всеобщую, гражданскую и русскую читали наши профессора Петр Симонович Казанский и Сергей Константинович Смирнов, впоследствии бывший ректором Академии. Оба они читали прагматически, т.е. в виде подробного последовательного рассказа исторических событий, без критической их оценки; но Сергей Константинович весьма интересно и умело иллюстрировал свое чтение выдержками из летописей и современных писаний, в которых ясно отражался тогдашний быт, взгляды и степень образования наших предков. По историческим предметам, помню, мне пришлось писать семестровые сочинения профессору Казанскому: «О влиянии магометанства на гражданскую и семейную жизнь мусульман», а Смирнову из смутного времени: «О Заруцком и Марине».

Физику преподавал нам молодой бакалавр Николай Александрович Сергиевский, уроженец Коломны, родственник м. Филарету, окончивший курс магистром в Петербургской Академии. Преподавание его было очень интересно по дикции и умению наглядно излагать, хотя далеко не полно, при скудных пособиях физического кабинета. Явления электрические и магнетические профессор Сергиевский объяснял даже на публичном экзамене, в присутствии Филарета, слушавшего с заметным с его стороны вниманием и любопытством. Сергиевский скоро вышел в Москву, был законоучителем университета и протопресвитером Успенского собора, умер 29-го июня 1892 года. На старшем курсе преподавал нам догматическое богословие ректор Евгений²⁵⁸, переведенный из Московской семинарии; нравственное богословие – инспектор арх. Сергий. Чтение их по неизменной программе, назначенной для этих предметов, ничем нас не заинтересовывало, особенно по предмету догматики, по которому только что вышло обширное знаменитое сочинение преосв. Макария, оставшееся и до сих пор учебником для семинарий и академий.

Церковную историю читал нам профессор Александр Васильевич Горский, магистр нашей Академии, выпуска 1832 года, знаменитый ученый, исследователь свято-отеческих творений и древних рукописей, хранящихся в Московской Синодальной библиотеке. Описание этой библиотеки, при сотрудничестве профессора Капитона Ивановича Невоструева, представляет капитальный труд, свидетельствующий об ученой многосторонней эрудиции этих профессоров, всю свою жизнь самоотверженно посвятивших себя на извлечение из архивной пыли древних памятников книжной мудрости эллинской и славянской. Кроме оживленного, сорок два года продолжавшегося чтения своих академических лекций, изданных теперь отдельной книгой, Александр Васильевич написал и напечатал в академическом журнале множество статей по церковной истории. По порученному нашей Академии Святейшим Синодом переводу Нового Завета Александр Васильевич был главным сотрудником святителя Филарета, принимавшего в этом деле самое горячее участие. Наконец, в течение почти всей своей службы, состоя библиотекарем знаменитой академической библиотеки, он безраздельно посвящал свое время этой службе и так изучил хранящиеся в ней книги, что без правильного и полного каталога мог сразу указать и выдать профессорам и студентам нужные им книги. В этом отношении он вполне заслуживал благодарную память за свой бескорыстный труд в сыром холодном библиотечном помещении. Будучи самоотверженным подвижником науки, Александр Васильевич был в собственном смысле иноком, хотя в светском одеянии, – холостой, питался монашеской пищей, не знал никаких мирских развлечений, кроме курения табака, вероятно, признаваемого им необходимым при ученых занятиях для возбуждения внимания к ним и бодрости. Был присным, можно сказать, другом святителя Филарета, который почти никого к себе не приближал так, как его, и еще разве своего духовника, наместника лавры арх. Антония, о котором в одном своем письме к нему писал: «Тя рекох, не только друга, но и отца», конечно, духовного. При своей близости к Филарету Александр Васильевич, если бы принял монашество, давно бы получил и сан епископа, но он этого решительно не желал, единственно потому, чтобы не расстаться с возлюбленной им Академией; но в то же время он высказывал свое преискреннее желание получить сан священства, чтобы служить пред престолом Божиим, оставаясь неженатым. Чтобы удовлетворить этому благочестивому желанию, Филарет без всякого сношения с Синодом, где могли затормозить дело это, решился, на основании бывших примеров в древней православной Церкви, посвятить в священный сан Александра Васильевича, бывшего холостым. Впрочем, после этого по запросу Синода, говорят, пришлось ему давать объяснение, по которому, однако, этот факт посвящения был признан каноническим. Вскоре после выбытия бывшего ректором арх. Саввы владыка избрал Александра Васильевича ректором Академии, в каковой должности он и оставался до своей смерти, последовавшей 11-го октября 1875 года от болезни сердца, и погребен в лавре на академическом кладбище.

По предмету Священного Писания читали нам: арх. Феодор Бухарев – Ветхий Завет и Новый Завет – арх. Михаил Лузин из только что кончивших академический курс в нашей Академии. Все чтение Михаила состояло из опровержений отрицательной критики Евангелия и в частности появившегося сочинения Ренана «Жизнь Иисуса Христа», наделавшего большой шум за границей и у нас по увлекательности своего изложения. Арх. Михаил был инспектором Академии, переведен потом ректором Киевской Академии и, наконец, был епископом Курским, где и скончался 20 марта 1888 года.

Архимандрит Феодор Бухарев, по своему мистическому взгляду, при чтении Ветхого Завета обыкновенно приводил туманное объяснение священных ветхозаветных событий и обрядов в применении к Новому Завету; особенно долго останавливался на сближении 3 книги Эздры с Апокалипсисом, а вместе с тем не оставлял нам разъяснять свою любимую идею о внутреннем проникновении души человеческой истиной Христовой при всех случаях нашей земной современной жизни. Известно его на эту тему сочинение: «Об отношении православия к современности». В последние годы служения в нашей Академии о. Феодор сильно был озабочен изданием своего толкования на Апокалипсис, неотступно просил о. ректора Евгения представить этот свой труд святителю Филарету, хотя ректор и не советовал этого. Когда же Филарет прочитал это толкование, то, возвращая оное, сказал только: «В уме ли он», и, чтобы лично ознакомиться с Феодором, в ближайший экзамен явился к нему, был весьма недоволен им и постарался удалить из нашей Академии в Казанскую. Известна дальнейшая судьба этого, по виду тщедушного, но до упорности энергичного архимандрита. Из Казанской Академии он переведен в цензурный комитет, оттуда удален в число братства Переяславского монастыря, наконец, расстригся с целью большего удобства распространять свои идеи в среде мирян, женился, жил в Твери в крайней бедности у соборного дьякона, своего родственника, где и скончался²⁵⁹.

Из молодых бакалавров, только что поступивших из предшествовавшего нам курса, преподавали Александр Феодорович Лавров-Платонов, выпуска 1854 года, и Петр Алексеевич Смирнов – того же выпуска. Лавров – каноническое право; Смирнов – церковную археологию. Оба в своих чтениях не могли заинтересовать своих слушателей изложением своих наук по источникам иностранным и, главным образом, по неподготовленности к изучению преподаваемых ими наук. Впрочем, впоследствии А. Ф. Лавров вполне овладел своим предметом, был вызываем в Синод для обсуждения канонических вопросов; Петр же Алексеевич скоро вышел в священники в Москву, долго был законоучителем 2-й классич. гимназии, сделался известен К. П. Победоносцеву по своему реферату в обществе любителей духовного просвещения о церковно-приходских школах, вызван был на службу в Петербург, был там протоиереем Исаакиевского собора, председателем учебного при Св. Синоде комитета, умер 29-го октября 1906 года.

Профессор Александр Феодорович Лавров, овдовевши и лишившись единственной дочери, принял монашество и митроп. Иннокентием принят вторым викарием, потом переведен архиепископом Виленским, где скоропостижно, от болезни сердца, 10-го ноября 1890 года скончался.

Выдающимся профессором Академии в наше время был Никита Петрович Гиляров-Платонов, первый магистр нашей Академии выпуска 1848 года. В начале своего профессорства он преподавал патрологию не по принятому шаблону, не с одним только изложением жития церковных учителей и отцов, но, главным образом, с критическим рассмотрением их писаний, по способу преподавания в высших светских заведениях литературы русской и иностранной, причем он несколько свободно и резко относился к писаниям св. отцов, даже канонизованных Церковью. Это, впрочем, хотя и не нравилось некоторым из старших членов академической корпорации, но все-таки сходило ему с рук и не было доводимо до митрополита. Потом, когда ему поручена была вновь открытая кафедра по расколу, его либерализм во взглядах на этот предмет дошел до сведения Филарета. Никита Петрович подпал опале и был удален из Академии. Это было в 1854 году, в последние годы царствования императора Николая I, во время восточной войны. Когда государь узнал, что старообрядцы, живущие на границе, при реке Дунае, способствовали туркам узнавать численность и расположение наших войск, перешедших эту реку, и вели враждебную нам корреспонденцию с старообрядцами, жившими внутри России, тогда он приказал употребить самые строго-репрессивные меры против раскола. Против этих-то мер проф. Гиляров составил записку, в которой доказывал, что благоразумнее было бы дать старообрядцам свободу их вероисповедания и обрядов. Об этой записке заговорили и открыли автора, и его немедленно удалили из Академии. По выходе из Академии Никита Петрович получил место в Московском цензурном комитете, помирившись с митрополитом, был некоторое время начальником Московской Синодальной типографии и затем все остальное время своей жизни издавал газету «Современные Известия», шедшую долгое время весьма ходко; но скончался в бедности в Петербурге, куда он приехал хлопотать о том, чтобы его назначили преемником Каткову по изданию «Московских Ведомостей», в 1887 году.

Преемником Никиты Петровича в Академию по кафедре изучения раскола был переведен из Вифании преподаватель Николай Иванович Субботин, магистр нашей Академии, выпуска 1850 года. Мы его один год слушали, читал весьма интересно, с иллюстрациями из старообрядческих сочинений. Как ученый поборник православия против раскола, г. Субботин оставил после себя обильную литературу по сему предмету, скончался 30 мая 1905 года.

В продолжение академического курса мне пришлось писать следующие сочинения на старшем курсе: 1) по догматическому богословию: «О необходимости Божественного откровения»; 2) по нравственности: «О гражданском законе Моисеевом»; 3) по церковной истории: «О состоянии Церкви Ефесской в I веке»; 4) по патрологии: «О св. Мефодии, еп. Патарском, отце III века». Это последнее сочинение было курсовое, и за него я удостоен степени магистра; часть его отпечатана в академическом журнале 1857 года.

Во внутренней жизни Академии в течение 4-хлетнего пребывания нашего в ней особенных выдающихся событий не было. Товарищество в общежитии было дружное; отношения между студентами обоих курсов были самые мирные, откровенные, пьянства и кутежи открыто не допускались и начальством строго преследовались, и одного из младшего курса тверяка за пьянство прямо уволили. Отношения студентов к начальству были строго-почтительные и со стороны начальства мелких придирок к нам не замечалось, а в случаях, дошедших до инспектора арх. Сергия, проступков все ограничивалось, обыкновенно, его замечаниями и отеческими вразумлениями наедине, в его келлии, где для сего, обыкновенно, провинившегося он сажал на кресле и долго беседовал, почему это кресло и называлось «креслом терпения». Из однокашников и товарищей наших, составивших впоследствии блестящую карьеру, были следующие студенты: из предшествовавшего нам курса, выпуска 1854 года: 1 ) Александр, в монашестве Алексий, Лавров, был архиепископом Виленским; 2) Михаил Лузин – епископ Курский; 3) Филарет Сергиевский – ректор Вифанской семинарии и прот. Московского Архангельского собора; 4) Петр Алексеевич Смирнов – председатель учебного комитета при Св. Синоде; 5) Антонин Державин – епископ Псковский, и бывшие протоиереями Московскими Семен Владимирский, Дмитрий Делицын, – и один из греков, иеромонах Анфим, – был болгарским митрополитом²⁶⁰; из товарищей наших, выпуска 1856 года: 1) Хрисанф Ретивцев – еп. Нижегородский²⁶¹; 2) Амфиан Степанович Лебедев – заслуженный профессор Харьковского университета; 3) Сергиевский, Н. Александрович – попечитель Виленского учебного округа; 4) Ненарокомов – директор канцелярии обер-прокурора Св. Синода; 5) Цветков, Алексей Иванович, всю жизнь был инспектором Московской духовной семинарии, оставивший в ней самую лучшую память; наконец, бывшие протоиереями Москвы: Световидов, Касицын, Миролюбов. Из особенно дружественных со мной товарищей моих – Анемподист Иоаннович Малевинский, бывший инспектор Вологодской семинарии и потом получивший должность директора народных училищ в Екатеринославской губернии. Из последующего нам академического курса, выпуска 1858 года, сделались известными: 1) Евгений Евсигнеевич Голубинский, заслуженный профессор русской церковной истории, член Академии Наук; 2) Павел Иванович Горский-Платонов, заслуженный профессор нашей Академии; 3) Александр Алексеевич Лебедев, протоиерей С.-Петербургского Казанского собора и член учебного комитета при Синоде. Мне Господь привел всю мою свыше 50-тилетнюю службу в священном сане, в скромной доле пастырства, провести в пределах родной мне Московской епархии, удостоенному незаслуженно всех земных наград до звезды и митры. Остается теперь на закате дней моих только просить у Господа небесной награды при кончине живота моего безболезненной, непостыдной, мирной и доброго ответа на страшном суде Его, с благодарением за долголетие, безмятежное и весьма счастливое в житейском отношении.

Четырехлетнее пребывание наше в стенах Академии, со стороны внутренней нашей жизни, протекло тихо и мирно, без всяких треволнений, но с внешней стороны было волнуемо печальным событием совпавшей с нашим курсом восточной войны, продолжавшейся с 1853 года до 1856 года. Как никогда прежде не читавшие газет, мы ничего не знали и не понимали из области политических отношений нашего отечества к иностранным державам. Одно только нам с юных лет было втолковано и по урокам церковной истории достоверно было известно, что турки – злейшие враги христианства, разорили св. Сион, град Иерусалим, завладели святыми местами Палестины, кощунствуют там, грабят и мучат христиан, что нужно отнять у них эти святые места и изгнать турок в Азию. Вместе с тем, мы были убеждены, что отечество наше – могущественнейшая держава, необоримая силой коллективной даже всех европейских держав, как это доказывало нашествие Наполеона, а с турками ничего не стоило сладить, только бы царь наш захотел. И вот в соответствие таким убеждениям нашим в 1853 году император Николай I объявил Турции войну. Весь русский народ восторженно принял это объявление. В том же году многочисленное воинство наше перешло Дунай и доблестно вступило в пределы Турецкой империи; но неожиданно для нас открылось, что пять европейских держав составили против нас союз в защиту турок, коллективно объявили нам войну и остановили победоносное шествие наших войск за Дунаем, перенося центр ее на южный берег Крыма и угрожая нам на других границах отечества нашего, где и пришлось держать войска. Войска Англии, Франции, Турции, Италии и Сардинии, в количестве до 70 тысяч, в сентябре 1853 года неожиданно высадились в Крым, где у нас оказалось под предводительством князя Меншикова только 30 тысяч, разбили нас под Альмой, осадили Севастополь, с суши остававшийся беззащитным, с целью уничтожить наш флот, и таким образом преградить нам доступ по Черному морю к Константинополю, чего и достигли после 16-тимесячной кровопролитнейшей осады. С горячим юношеским увлечением мы следили за перипетиями сей осады и долго еще надеялись на благоприятный исход войны, особенно когда нам сделалось известно, что государь приказал созвать народное ополчение для отражения врагов. Но ничто не помогло: Россия оказалась неподготовленной к войне с европейскими державами ни по вооружению войск, ни по устройству путей сообщения, ни по состоянию своих финансов. Когда в феврале 1855 года император Николай скончался, всем сделалось ясно, что наше дело потеряно, и его наследнику пришлось заключить мир, навсегда, кажется, положивший конец нашим мечтаниям завладеть Константинополем. Во все время войны у нас в Академии происходили молитвенные упражнения для испрошения помощи от Господа в успехе войны; нас каждое воскресенье и праздник собирали в Трапезную церковь для слушания умилостивительного молебна, на котором сначала припевали: «Господи покори врагов под ноги наша», а потом: «Многомилостиве Господи, пощади нас и избави нас от врагов наших». Все профессора в то же время в Троицком соборе на молебнах должны были произносить проповеди для возбуждения патриотических чувств народа, собиравшегося со всех концов России к мощам преп. Сергия.

Весьма важные последствия от неудачного окончания этой войны произошли для отечества нашего не столько в политическом отношении, сколько в культурном. Прежде всего мы узнали, на какой высоте, сравнительно с нашей, стоит Европа в своем материальном развитии. Не было у нас железных дорог, кроме Николаевской; не было порядочных фабрик и заводов; не было банковых и других частных учреждений для помещения народных капиталов и для возрастания оных на общественное употребление; производство всего необходимого для жизни народа было самое примитивное, начиная с обработки земли; все порядочное шло к нам из-за границы по дорогой цене, переделываемое там из нашего сырого материала, покупаемого у нас по дешевой цене.

Для изучения заграничных порядков по хозяйственной, технической и финансовой частям после войны наехало от нас в Европу множество русских из дворян и купечества; к сожалению, большинство было праздношатающихся в ней и проживавших, особенно в Париже, свои отцовские капиталы. Видя у себя толпу русских, император Наполеон в одной из своих публичных речей с самохвальством и обидным для нас злорадством выразился, что русские явились сюда целовать руку, бившую их. Ближайшим последствием нашей несчастной войны было также освобождение крестьян от крепостной зависимости. Говорили, что этот вопрос был поставлен в число пунктов Парижского трактата, на том основании, что, прежде освобождения восточных христиан от турецкого рабства, Россия должна дать свободу своим рабам, помещичьим крестьянам. Наконец, непосредственным последствием нашей неудачной войны, касавшимся, главным образом, бедного служилого сословия, было сильное поднятие цен на все жизненные продукты. Конечно, это зависело от большого отвлечения рабочих рук при начавшихся работах по устройству железных дорог, от уменьшения народонаселения вообще и от расстройства государственных финансов от войны, за которую правительство обязано было платить большую контрибуцию, войти в долг, а для уплаты усилить сборы и пошлины с народонаселения за все продукты его труда.

Так мы, окончившие в 1856 году курс в Академии, и не только мы, но и другие, одновременно с нами выходившие из всех высших светских заведений, выходили на дальнее свое поприще общественной жизни в знаменательный период ее перехода от старых порядков к новым. Какой широкий кругозор открывался тогда молодым энергичным деятелям в выборе себе того или другого жизненного пути! Не всем, конечно, пришлось в этом отношении заручиться успехом: одних жизнь встречала как мать родная, других – как мачеха. Одни по окончании курса наук могли сказать: корень учения горек, плоды его сладки; к другим эта присказка могла быть отнесена только в обратном смысле, потому что в жизни обыкновенно происходит иная оценка, чем в школе. Многие из моих товарищей сразу получили благоприятное для них жизненное положение. Увы, меня жизнь по выходе из Академии встретила не очень дружелюбно...

4-го июля 1856 года утром нам объявлен был результат обучения нашего в Академии по составленному и утвержденному митрополитом списку, в котором мне в числе 18 моих товарищей по 1-му разряду, со званием магистра, дано 8-е место. В тот же день с Амф. Степ. Лебедевым, Поцеем, Шелеметко, из Холмской семинарии, я на общенанятой тройке отбыл из стен Академии в Москву, не успев побывать ни у ректора ни у инспектора; был только у одного профессора А. В. Горского, который, однако, заметил нам, зачем мы уезжаем от праздника преп. Сергия. Это замечание я впоследствии всегда сохранял в памяти и признавал себя виноватым пред угодником Божиим за свою неблагоразумную поспешность.