Московская Духовная Академия в 1854–58 гг. Из воспоминаний Ив. Кузьм. Смирнова

Д. ст. сов. Иван Кузьмич Смирнов родился 17-го марта 1833 г. в селе Бережек, Юрьевского уезда, Владимирской губернии; учился в Владимирском духовном училище и семинарии, а затем в 1854–58 гг. в Московской Духовной Академии; служил преподавателем Томской духовной семинарии (1858–62 г.) и Томской гимназии (1862–68 гг.), директором Иркутской (1868–73 г.) и Томской (1874–80 г.) гимназии, старшим наблюдателем студентов С.-Петербургского Технологического института (1881–86 г.), и состоял до самой кончины причисленным к Министерству Народного Просвещения, участвуя в 1888–99 гг. в рассмотрении отчетов директоров и инспекторов народных училищ и учительских семинарий и был командирован в 1893 г., в Восточную Сибирь для обозрения народных училищ; скончался 24 февраля 1912 г. в С.-Петербурге и погребен в с. Покровском, что под Рогачевым, Клинского уезда, Московской губернии.

И. К. Смирнов напечатал: «О церковном судопроизводстве в древней России» (Чтен. в Импер. Общ. Истор. и Древн., 1865, I; отдельным изданием Спб. 1874); «Отшельник Феодор» («Русск. Стар.» 1887); «Преосвященный Парфений Томский» («Русск. Паломн.», 1888); «Из поездки на Алтай» («Русск. Паломн.» 1889); «О состоянии образования в Енисейской и Иркутской губерниях» («Русск. Школа», 1898). Кроме того, он оставил рукописные воспоминания, писанные в несколько приемов; главная часть их посвящена службе его в Сибири и написана в 1885–88 гг.; позже написаны были отдельные, не связанные друг с другом, части и в их числе одна, 1897 года, о пребывании в Московской Духовной Академии, что здесь и печатается.

Я. Смирнов.

По окончании курса (в 1854 г.) во Владимирской духовной семинарии (хотя и первым или вторым студентом в третьем отделении), не был я послан в Московскую Духовную Академию на казенный счет: начальство предоставило эту честь беднейшим кандидатам (Нарбекову и Воскресенскому)²⁶², а мне, как сыну благочинного, предложено ехать и поступить (с небольшим единовременным взносом нескольких десятков рублей на первоначальное обзаведение) в Московскую Академию так называемым «волонтером». Предстоял вступительный экзамен, и более строгий для волонтеров. Вместо отдыха в каникулы пришлось учиться, готовиться к этому экзамену.

Родители, снабдивши меня всем необходимым, благословили меня на этот смелый шаг в путь-дорогу, проводили до гор. Юрьева, а оттуда до города Александрова, и до с. Дерюзина приходилось то ехать с попутчиком в крестьянской телеге, то хоть пешком идти. Из с. Дерюзина, отстоящего от Троицко-Сергиевской лавры, в которой помещается духовная Академия, в 9 верстах, я с дядей, о. Аникитой Ив. Смирновым, почти по-товарищески и дружески обращавшимся со мной, пешком дошел до Академии и сперва представился вместе с дядей о. инспектору Духовной Академии архимандриту Сергию (в настоящее, 1897 г., время митрополиту Московскому), которого еще раньше просил обо мне дядя, о. Аникита Иванович. О. инспектор обратил меня с прошением и документами в конференцию и потом к ректору Академии архимандриту Евгению²⁶³.

В первой приемной комнате мне встретился худенький в валеных сапогах, в полукафтанье монах, которого я спросил об о. ректоре Академии; он ответил: «Что мне нужно», что он – ректор. Я, смущенный, объяснил, зачем я пришел к нему, – чтобы поступить в Академию. Помня это неудачное мое представление ему и, говорят, не любя вообще всех великорослых студентов, о. ректор на всех экзаменах придирался ко мне, ставил мне за ответы неудовлетворительные баллы и даже невежливо прогнал меня от стола без экзамена по латинскому (или греческому) языку за то, что я по очереди за предыдущим в списке студентом вышел без его зова, раздражительно сказавши мне: «Пошел прочь, когда тебя не вызывали!»

Это горе свое поведать ходил я к инспектору о. Сергию. Он сколько возможно успокаивал меня и советовал, не отчаиваясь, дожидаться решения конференции Академии о результатах экзаменов: главное и решающее значение имеют на экзаменах не устные ответы, а письменные сочинения – два на русском языке и одно на латинском языке, свидетельствующие о способностях и развитии студентов. Эти сочинения и вывезли меня, как удовлетворительные, и в списке принятых в Академию студентов я оказался в половине (около 25) из всех 50 принятых студентов, тогда как одного студента из присланных на казенный счет обратили назад в семинарию, а также нескольких волонтеров (Рыбкина из нашей Владимирской семинарии). Ректор же Евгений и после продолжал не жаловать меня и быть невежливым ко мне: пришедши раз в нашу (младшую) аудиторию холодную, в которой я не один от холода сидел в шинели, заметил мне, что-де за лакейство сидеть в шинели (правда, моя шинель выдавалась хорьковым светлым воротником на черном сукне).

Обрадованный поступлением в Академию, я долго удовлетворялся всей обстановкой новой и обеспеченной жизни: помещение младшего курса студентов в пяти комнатах для занятий за столами с ящиками и этажерками, отдельными спальнями, гардеробной, умывальной и чайной, казалось комфортабельным. Старший в нашей (средней) комнате был студент старшего курса Владимир Ретивцев, впоследствии о. Хрисанф²⁶⁴, ученый ректор и архиерей, весьма интересный, свободомыслящий и охотно помогавший или советовавший новичкам в занятиях. Обедать и ужинать ходили мы в общую для обоих курсов столовую, и пища казалась хорошей и удовлетворительной, хотя старшие студенты иногда и заявляли претензии. Так, помнится, довольно резко и громко заявил эту претензию земляк Мирон Григ. Робустов-Никольский, автор очерка о Хабарове, впоследствии профессор Владимирской семинарии. Кроме Мирона, были еще два земляка владимирцы старшими на нашем курсе: Виноградов и Цветков, магистры, впоследствии профессора в Москве, любезно и почти по-товарищески ознакомлявшие нас, новичков, в этой среде²⁶⁵.

В 1854–56 гг. умственное развитие мое было довольно ограниченно: в конце царствования Императора Николая I и в эпоху Крымской войны только здесь, в Академии, я начал читать газеты и журналы и знакомиться со светской русской литературой. Сочинения наших классических авторов Пушкина, Гоголя, Лермонтова и других я только здесь узнал и прочитал, бравши их из частной библиотеки у добрейшего и великодушного, знаменитого ученостью, благородным характером и благочестием, профессора Александра Васильевича Горского, которого, как библиотекаря фундаментальной библиотеки, беспокоил просьбой указать и дать мне книг для сочинений на заданные темы. При таком развитии, конечно, лекции профессоров, особенно философии, логики, психологии и эстетики, были для меня мало вразумительны и трудно понимаемы, хотя и внимательно выслушиваемы и тщательно записываемы. В Академии лекции профессорами и бакалаврами не говорились, а читались по тетрадям, как обработанные, стройные и последовательные исследования, которые и по содержанию, и по изложению были удобопонятными и удобозапоминаемыми. Лучшими лекциями были лекции профессора философии Виктора Дмитр. Кудрявцева по онтологии, метафизике и истории древней философии. Он со знаменитым А. В. Горским был идеальным профессором как по учености, так и по благороднейшему характеру, и по скромному образу жизни, и достойно уважаем был, как в Академии сослуживцами и студентами, так и в ученом философском мире (такова справедливая оценка его в Московском журнале «Вопросы психологии и философии» за 1896 и 97 годы проф. Введенским). Митрополит Филарет рекомендовал его государю императору Александру Николаевичу в преподаватели философии цесаревичу Николаю Александровичу, которому он более года читал курс философии.

Профессор Левицкий читал психологию по Бенеке, продолжал начатые известным философом протоиереем Феодором Александровичем Голубинским письма о «конечных причинах» в издании Московской Духовной Академии – «приложениях к творениям св. отцов», в наше время уже посвятился в священники и глядел в Москву на приход. Он иногда в конце своей службы в Академии говорил лекции, ходя по аудитории.

Бакалавр Василий Иван. Лебедев, женатый на моей дальней родственнице Благовещенской (у них я изредка бывал вечером), «с божественным величием на челе», читал довольно вразумительно и складно логику, а потом историю новой философии, также к концу учебного года и службы в Академии говорил, а не читал, о новых европейских философах, ходя по аудитории. Вскоре он поступил в приходские священники в Москву. Помнится, как он пред нами оправдывался, ссылаясь и на одобрение Ф. А. Голубинского, после жестокой критики Каткова на его по философии статью, напечатанную в «Москвитянине» Погодина. Изредка он вместо лекций приносил для разбора и критики студенческие сочинения, приглашая студента ко вниманию и разбору.

Математику преподавал столп Московской Духовной Академии, равный Ф. А. Голубинскому, протоиерей Петр Спиридонович Делицын, «поправлявший, – как мы шутили – не только творения св. отцов, но даже и самого митрополита Филарета», редактировавший вышеуказанное издание Академии «Творения св. отцов». Относительно сочинений Филарета ходил слух, что Петр Спиридонович, цензируя новое издание проповедей Филарета, наложил свою руку и зачеркнул начало известной проповеди в Великий Пяток: «Чего вы, слушатели, ожидаете от служителей Слова. Нет более слова. Собезначальное Слово Отцу и Духу погребено, запечатлено» и т. д., как игру слов, недостойную ни высокого предмета, ни великого дня, ни церковной кафедры. Митрополит Филарет согласился с таким приговором Петра Спиридоновича, но просил оставить это слово не обезглавленным, так как оно вошло-де с таким началом во все хрестоматии. Знатока математики и отлично, ясно, последовательно и основательно читавшего математику, целый час стоя исписывавшего не раз доску: a + b = c, и т. п., слушали только два студента: Потапов (так отзывавшийся об этих лекциях)²⁶⁶ и Красин – по научению земляком²⁶⁷ секретарем конференции проф. Ег. Вас. Амфитеатровым ради того, чтобы по рекомендации Петра Спиридоновича Делицына, столпа Академии, которому не осмеливаются отказывать, попасть в первый разряд, хотя последним, при переходе с младшего курса на старший и потом быть выпущенным из Академии магистром²⁶⁸.

После франтоватого бакалавра, священника Ник. Ал. Сергиевского, переведенного в Московский университет профессором богословия (он был и редактором журнала «Православное обозрение»), преподавал физику с геометрией сын Ф. А. Голубинского Дмитрий Феодорович, скромнейший и усерднейший производитель опытов по физике в кабинете и аудитории. Помнится мне, какую жалкую фигуру я на экзамене по математике изображал, не зная, что ответить на взятый в билете вопрос.

По истории всеобщей читал лекции Петр Симонович Казанский; его мы слушали сначала долго, во весь первый год, а потом стали скучать и отставать. Он памятен мне тем, что мое сочинение о финикиянах по Герену признал очень хорошим и за него поставил меня в своем списке студентов четвертым студентом.

Русскую историю излагал анекдотически, забавно, интересно, экстраординарный профессор Сергей Констант. Смирнов (несколько лекций было посвящено делу о девице Хлоповой, избранной невесте царя Михаила Феодоровича, но по заподозренной в ней болезни сосланной чуть не в Сибирь), впоследствии бывший протоиереем и ректором Академии, известный автор премированной «Истории славяногреко-латинской академии», «Истории Московской Духовной Академии», и т.п., бывший в наше время секретарем редакции «Творений св. отец» и цензурного комитета, очень добрый и обходительный со студентами (дававший заработки им по переписке).

По словесности проф. Егор Васил. Амфитеатров, секретарь академической конференции, главный воротила в Академии, читал хорошо обработанный курс эстетики (по Гегелю) и теории искусства в слове (по Шеллингу и Шиллеру) в первый год, и истории русской литературы во второй год. Первый курс эстетики был довольно труден для нас для запоминания (и при записывании его), а второй курс очень интересен и основателен.

На старшем курсе мы слушали внимательно только лекции знаменитого профессора Александра Васильевича Горского по евангельской истории первый год и по церковной истории второй год, а из молодых бакалавров лекции по Св. Писанию о. Михаила, знакомившего нас с Тюбингенской школой, Штраусом, и опровергавшего их, что вызывало небывалое посещение лекций его ректором Академии архим. Евгением, – говорили, по приказанию митрополита Филарета. По обязанности мы присутствовали в аудиториях на утренних лекциях ректора Академии архим. Евгения, читавшего вяло схоластическую догматику – о пророчествах (свое курсовое сочинение), инспектора архим. Сергия, читавшего (компилятивное) нравственное богословие²⁶⁹, и других бакалавров: о. Порфирия²⁷⁰, гг. Лаврова, П. А. Смирнова, Сергиевских²⁷¹, Световидова, но не слушали их, а читали или газеты или книги, нужные для сочинений (подле меня сидел за партой товарищ Протоген Вонифатьевич Кокшаров с газетами), так как нельзя было оставаться ни в спальнях, ни в занятых комнатах во время лекций; проходившие по ним почти каждодневно инспектор или его помощник замечали и посылали оставшихся студентов в аудитории. На послеобеденные же лекции по языкам мы или добровольно ходили для изучения их, или же только по очереди, человек по десяти и даже по пяти, чтоб только состоялись лекции, особенно во время пребывания в лавре митрополита Филарета. Все это происходило оттого, что экзамены к концу курсов и годов были чисто формальными, как мы выражались, только для видимости и для митрополита Филарета, по указанным или данным книгам и тетрадкам небольшого объема. Главная же оценка способностей, развития и занятий студентов была по их сочинениям, на которые обращены были все время внимание, занятия и труды и заботы студентов. Для успеха в сочинениях, кроме способностей, очень важно было знание иностранных языков, французского и особенно немецкого, в чем москвичи превосходили студентов из провинциальных семинарий. Изучать эти языки в Академии было поздновато и недосуг на послеобеденных лекциях, хотя некоторые студенты настойчиво трудились и успевали в течение первого же года овладеть ими настолько, что уже пользовались ими при сочинениях. Большинству же приходилось избегать тем для сочинений, требующих чтения иностранных авторов и книг, а браться за темы, для которых можно довольствоваться источниками на русском языке или только латинском языке. Я принадлежал к этому большинству и не изучил и не овладел немецким языком, а потому и не мог пользоваться большими и лучшими источниками для сочинений и должен был уступать другим студентам.

Кроме упомянутого выше удачного сочинения о торговле финикиян (по Герену в русском переводе), я на младшем курсе довольно хорошо написал сочинение по русской истории «Об отношениях Московских князей к Тверским», и «О биографии патриарха Никона Шушерина», и по философии «О достоверности наших познаний» и «Об антропоморфизме наших представлений в миросозерцании». Но по словесности на тему «О сравнительном богатстве языка в пору юности народа» я, немного почитавши какое-то сочинение лингвиста Ал. Гумбольдта, написал хотя верный и, по моему мнению, обстоятельный ответ, но в длинных (по странице), тяжелых периодах и нескладных и запутанных вводными предложениями фразах семинарским слогом, так что профессор Ег. Вас. Амфитеатров, говорили, имевший обыкновение читать студенческие сочинения за один раз или в один день скоро и бегло, торопливо и нетерпеливо, отозвался в рецензии о моем сочинении, что «трудно читать и понимать его, как старую рукопись или археологическую надпись», и оценил его за изложение и слог слабым. А он, Амфитеатров, секретарь академической конференции, на младшем курсе в среде профессоров был старшим и авторитетнейшим, и в первый год по списку студентов он, несмотря на защиту меня проф. Петром Симонов. Казанским за мое очень хорошее сочинение о финикиянах, низвел меня далеко за 30 к 40 (чуть не до ада) слабых студентов, и когда во второй год я постарался написать на тему Амфитеатрова о классической греческой и шекспировской драме и трагедии («почему больше нравятся нам драмы Шекспира, чем совершеннейшие драмы греков, и о преимуществе для нас Шекспира») хорошо, основательно, обстоятельно и обработано, и по содержанию и по слогу, то Амфитеатров подозрительно и придирчиво отнесся к моему сочинению, нашел позаимствования и компиляции (из его же лекций), в плане недостаток, в изложении повторения, хотя и оценил его «почти хорошо», т.е. на первый разряд студентов, но все-таки, должно быть, принявши в счет мое сочинение слабое в первый год, не поставил меня в 1-ый разряд студентов, а в начале третьего десятка. Влияние оказывал список по успехам 1-го курса и на выпускной список студентов со степенями магистров и кандидатов. Место мое во 2-ом разряде в 1-ом курсе повлияло и на место мое в списке студентов при окончании курса, сколько ни ходатайствовал бакалавр А. Ф. Лавров обо мне за мое «хорошее» курсовое сочинение «О церковном судоустройстве в древней России до Петра Великого», чтобы мне дали степень магистра, а не кандидата.

На старшем курсе, при жизни менее стесняемой и в помещении более просторном (в главном старинном доме), мы еще серьезнее занимались сочинениями и чтением книг, особенно относящихся к материалам по этим темам, и еще менее интересовались лекциями профессоров и бакалавров, кроме вышеупомянутых Горского и о. Михаила, в аудиториях почитывая газеты, журналы и книги, и уходя в больницу на несколько дней для беспрепятственного на досуге писанья сочинения (и даже утром во время лекций раз еженедельно в баню).

В первый год 2-го курса я написал только сочинения на темы ректора, инспектора и профессора Ал. Вас. Горского, а на тему о. Михаила сочинения не писал и не подал. Первые две темы я не помню, – так они были шаблонны; а Горскому писал на тему «О церковной дисциплине в век мужей Апостольских» очень старательно, обстоятельно и полновесно, прочитав для этого изданные на русском языке сочинения всех почти мужей апостольских и некоторые материалы на латинском языке; сочинение это оценено Горским, кажется, только «довольно хорошим». В прочитанных сочинениях века мужей апостольских и актах поместных соборов церковных второй половины I века, II и III веков христианской эры, помнится, не только не было стройной организации богослужения и управления христианских общин, вообще церковной, но и не было формулировано учение о Лице Иисуса Христа, как после это сделано на вселенских соборах.

Курсовое сочинение на ученую степень я последний год писал на тему, данную по поводу легковесной статьи Лохвицкого, напечатанной в «Русском Вестнике», «О церковном судоустройстве в древней России до Петра Великого», по кафедре канонического права или церковного законоведения бакалавра Ал. Ф. Лаврова. В работе по исследованию этого предмета я пересмотрел все акты исторические, археографической экспедиции, юридические акты, собрание государственных грамот и договоров, и летописи румянцевского издания, собрание законов и перечитал многие юридические статьи и исследования Калачева, Мейера, Неволина, архим. Иоанна, Чоглокова, арх. Макария и мн. др. Собрав обширный материал, я сделал план для упорядочения и изложения, который и одобрил к исполнению А. Ф. Лавров. Работал я над этим сочинением усердно осень, зиму и весну и переписал его в двух экземплярах для академической конференции и для себя. Как выше я указал, сочинение мое вышло и оценено было А. Ф. Лавровым «хорошим», достойным 1-го разряда и степени магистра, но, по вышеуказанным условиям, сколько ни ходатайствовал за меня А. Ф. Лавров (между прочим, поставивший меня в 1-м разряде в начале второго десятка в своем списке за понравившуюся ему мою проповедь), меня выпустили из Академии кандидатом.

С товарищами в Академии тесной, откровенной, серьезной и развивающей дружбы у меня не было. Только продолжительные беседы в дальних прогулках по окрестностям и лесам за Сергиевым посадом с первым студентом (из москвичей) Васильем Никифоровичем Потаповым были для меня весьма назидательны и просветительны.

Когда я учился в Академии, некоторые незнакомые, но замечательные посетители привлекали внимание студентов: Андрей Никол. Муравьев, Тертий Иван. Филиппов, англиканский епископ Станлей и архиереи. В бытность митрополита Филарета в лавре студенты Академии ходили ко всенощной в его домовую церковь, при чем читали и пели.

После смерти императора Николая Павловича и по воцарении Александра Николаевича в 1855 г., в конце августа, вся императорская фамилия, минуя Москву (до коронации), из Клина чрез Рогачево и Дмитров прибыла в Троицко-Сергиеву лавру для поклонения преподобному Сергию, по обычаю предков Московских царей, в тяжкую годину Крымской войны и осады Севастополя, в самые несчастные дни последнего штурма и падения Севастополя. Мы, студенты, были поставлены в два ряда (внутри каменной ограды) на пути следования государя императора с государыней и императорской фамилией, и митрополитом Филаретом представлены были государю императору. Академию (помещения студентов) нечаянно посетил принц Петр Георгиевич Ольденбургский и заинтересовался классными экзаменскими сочинениями студентов на латинском языке, которые и были ему представлены. Свита государева, будто, заметила, что студенты при шествии государя едва-едва кланялись (не низко), что естественно было со стороны нас, обратившихся в одно внимание – смотрение высоких посетителей. Еще позднее посетила лавру государыня императрица Мария Александровна перед рождением Сергия Александровича.

Коронацию императора Александра Николаевича и императрицы мне удалось видеть (конечно, одно шествие их за митрополитом Филаретом из Успенского собора площадью в Архангельский собор) из окна Чудова монастыря. С родными я толкался среди толпы и днем и вечером в Кремле и по главным улицам, смотрел публику и иллюминацию; был даже на парадном смотру войск на Ходынском поле и, вскарабкавшись на экипаж, довольно близко и хорошо видел проходящие войска и государя императора со свитой.

Кстати, скажу, даже старик дядюшка о. Михаил Алексеевич Сперанский²⁷² посетил этот парад, а о сказанном приветственном слове митрополита Филарета при коронации государю императору отозвался, что оно вымучено, пахнет ночным огарком свечи, при котором усиленно сочинялось оно, не то, что вдохновенное красноречивое слово митрополита Платона, сказанное при коронации императора Александра Павловича²⁷³. Правда, дядя, о. Михаил Алексеевич был не в ладах с Филаретом, который за гордость или самостоятельность не жаловал его.

Сообщил Я. Смирнов.