Из писем к родителям студента Московской Академии начала семидесятых годов

1870 г. авг. 23. Ни разу еще в жизни не приходилось мне писать посланий к вам, но вот, наконец, судьба заставляет. Сижу я теперь на койке восьмого номера в соседстве вифанских, иркутских и др., из коих кто лежит, кто сидит, одним словом, каждый делает то, что ему заблагорассудится, – сижу и думаю, с чего начать и чем кончить свое письмо. Вероятно, вам наиболее будет интересно знать о моем житье-бытье, потому и стану описывать то, что было со мной до сегодня. Вообще, пока все благополучно. Приехали мы²⁷⁴ часа в четыре шестнадцатого числа и, не имея понятия о порядках, принятых в Академии, решились остановиться пока в гостинице. Отсюда сходили мы в собор, потом к Александру Васильевичу²⁷⁵. Представившись инспектору, мы на другой день, день моего рождения, после обедни перебрались в восьмой номер, т.е., собственно, в спальную этого номера, так как в номера нас еще пустить не удостаивают. В этой-то спальной мы и доселе существуем. Скуки пока не ощущается нисколько, и время летит довольно быстро, только не совсем по-нашему. Встаем мы часов в семь и даже раньше, обедаем в двенадцать, в половине двенадцатого, а иногда и в одиннадцать, ужинаем в семь или в восемь. Впрочем, удивительно как говорят, что «Привычка вторая натура»; у меня выходит далеко не так; натуру не переделаешь, а мои привычки быстро меняются, так что теперь уже часов в одиннадцать и есть хочется, тогда как прежде это случалось не раньше трех. Кормят нас исправно и лучшего я, по крайней мере, не желаю; при личном свидании с мамашей постараюсь рассказать ей и состав наших кушаний... В свободное время, которого здесь оказывается очень достаточно, мы ходим по соборам, садам и бульварам, смотрим иконы и картинки, покупаем фотографические карточки, образки и крестики, так что монах, торгующий этими вещами, считает уже нас своими знакомыми. Вчера за всенощной и ныне за обедней были мы в академической церкви, где совершалась служба соборне, с Александром Васильевичем во главе и с студентом-диаконом из греков. Учебные дела мои пока идут, кажется, хорошо. Вообще же, всем страшновато, так что человека три уже собрали свои чемоданы и выбыли из Академии. В среду, четверг и пятницу, т.е. 19-го, 20-го и 21-го числа с восьми часов и до часу писали мы экспромты, и написали; но как – это еще покрыто мраком неизвестности... Вчера, т.е. в субботу, был первый экзамен. Пятнадцать человек по алфавитному списку экзаменовали по логике и пробирали сильно, так что из пятнадцати только четверо получили по четыре. Пятков не поставили никому; но двоечками снабдили некоторых. Я не был в числе этих пятнадцати, но в это время экзаменовался по-гречески пред целой комиссией из трех членов: Егора Васильевича, Сергея Константиновича и Александра Феодоровича²⁷⁶. Экзамен, сверх ожидания, был очень снисходительный, так что и я, хотя и поврал немножко, но получил, кажется, пять. Не знаю, так ли удастся по логике, – Бог милостив, – ответим и по ней. Экзамен будет во вторник, а теперь уже воскресенье и сейчас на колокольне пробило половину третьего. Кончу письмо, напьюсь чаю и примусь за тетрадки.

1870 г. сент. 16. Живу себе, слава Богу, безбедно; но, впрочем, по правде сказать, и бездельно. Не знаю, что будет дальше, но теперь что-то не очень тянет к делу: то с тем поговоришь, то с другим; народу же, кстати, много, так время и проходит от чая до обеда, от обеда до ужина и т. д. Задали нам сочинение до 25-го октября. Я избрал себе о скептицизме; но еще ничего не читал, не думал. Виктор Дмитриевич²⁷⁷, задавший сочинение, дал нам несколько книжек, немного, впрочем, помогающих делу. Думаю на днях сходить к Ал. Вас. и его просить указать мне что-нибудь, потом на Сергиев день приеду в Москву и там покопаю где-либо. Живу теперь я полным хозяйством, владею довольно значительным количеством ящиков и ключей от оных, хоть все ключи подходят ко всем ящикам. Поместили меня в лучшем номере – четвертом, светлом, обитатели которого все народ дельный и смирный. Каждый день наслаждаемся слушанием различных мудрецов академических, и все они произвели, по крайней мере на меня, очень благоприятное впечатление. Предметов теперь у нас еще очень немного и все почти философия, из предметов факультетских слушаем пока еще одну древнюю гражданскую историю от Петра Симоновича²⁷⁸. Полагается еще у нас Священное Писание, библейская история и языки; но этого пока еще нет по той простой причине, что некому еще читать их. На Свящ. Писание Академия вызвала из Москвы Н. А. Елеонского, нашего семинарского профессора, который и будет теперь читать пробные лекции. Поместился я на исторический факультет, чем, как говорят, навлек на себя неудовольствие Ал. Васильевича. Когда еще прежде я сообщил ему об этом, он выразил свое удивление и сообщил, что на этот факультет идут люди ничего не знающие. Мне хотелось узнать доводы в пользу богословского отделения, но он на мои вопросы ничего определенного не сказал, а потому я, имея в виду то обстоятельство, что, вопреки его мнению, с прошлого курса на историч. отделение пошли все более смышленые и знающие, и остался при своем выборе и при подписке внес свое имя на исторический факультет. Вскоре после этого Филарет Александрович²⁷⁹, спросив меня, почему я не пошел на богословское отделение, прибавил: «А это о. ректору не очень нравится»...

1870 г. сент. 28. Вчера служил в нашей академической церкви митрополит Иннокентий с наместником, двумя ректорами и пр. Всенощную накануне служил Игнатий²⁸⁰; вообще торжество было великолепное; недоставало только нас²⁸¹. Во время нашего прибытия ходил по номерам Ал. Васильевич и представлял нового субинспектора, очерчивая в кратких словах его будущую деятельность и его отношения к нам. Этот суб-инспектор будет, как дядька, неразлучно следовать за нами всюду, и в спальне, и в номерах, и в аудиториях; будет собирать нас на молитву, в церковь, в класс; и, говорят, это не останется только на словах, потому что г. суб-инспектор человек очень исполнительный²⁸². Все это в высшей степени неприятно членам того клуба, который собирается в известном месте перед обедом и ужином.

Первого октября будет у нас опять торжество, а на другой день отдание, так же, как и ныне. Оказывается, что и осенью у нас праздников достаточно, хотя они и не значатся в календарях.

1870 г. окт. 5. Теперь вот уже третий день сижу я в больнице во власти эскулапа и его помощника, который весьма усердно и утром и вечером выжигает мне в горле ляписом и снабжает меня микстурой и полосканьем. Глотание и дыхание становятся довольно затруднительными, так что и есть не очень-то приходится. На хороший больничный стол пока мне приходится больше любоваться, вместо того, чтобы пользоваться им. Неизвестно, какая именно болезнь у меня, но я думаю, что жаба. Впрочем, это решительно все равно, скверно только то, что мне придется пробыть в больнице minimum полторы недели. Заниматься можно только в первую половину дня, так как к вечеру начинается жар и тянет к постели, чему способствует еще ужасный язык Гегеля, которого мне приходится переводить. Ничего не делать – скучно; да и вообще, и при занятиях и без занятий, невесело жить здесь, хотя многие из товарищей и навещают меня частенько. Вечером вчера, т.е. в воскресенье, был у нас в больнице Александр Васильевич, пожелал мне здравия и заботливо предлагал все, в чем я только нуждаюсь. Но довольно, и то я уже слишком много наговорил о болезни и больнице – предметах далеко не привлекательных.

Учебные дела мои идут себе понемножку; жаль только, что много лекций мне придется пропустить по причине болезни. Четверо новых наставников, один за другим, начинают свои чтения. Был я на первой лекции пресловутого университетского англичанина Смита²⁸³, и от того ли, что я был уже в лихорадке, или он сам плоховат, только он произвел на меня неблагоприятное впечатление. Он хочет учить нас читать по новому, но чисто попугайскому способу. Сперва он прочтет известный параграф раз-другой, а потом заставит читать слушателей до тех пор, пока понаслышке мы будем произносить правильно; затем будет следовать другой параграф и т. д. Насколько будет успешно такого рода обучение – посмотрим.

Получил я вскоре по приезде из Москвы шинель на полной подкладке и несколько раз уже путешествовал в ней истым студентом, только пока еще внутри лавры.

1870 г. окт. 9. Сейчас приедет доктор²⁸⁴ и я спрошу его о том, сколько еще времени мне придется погубить здесь. Это вопрос очень важный, потому что чем ближе к сроку сочинения, тем дни становятся дороже. Говорят, что дни болезни можно будет прибавить сверх срока; хорошо бы это было, тем более, что после этого сочинения будет большой промежуток до другого, который и можно употребить в деле без ущерба следующему сочинению. А то погубить так неделю, а может быть, и больше, очень неприятно. Впрочем, Бог милостив, как-нибудь дело уладится.

1870 г. окт. 21. Дело об отсрочке сочинения теперь уладилось; Виктор Дмитриевич дозволил всем больным или болевшим просрочить неделю и даже до десяти дней, так как десять дней будут свободными до следующего сочинения. Отсрочка эта, конечно, очень приятна для меня, тем более, что сочинение идет довольно туго. Тема отвлеченная, а главное плохо то, что мы ничего не знаем ни по философии, ни по истории философии, так что вращаемся в каком-то тумане, не чувствуя никакой почвы под собой и боясь при каждой мысли соврать невыносимо против самых даже основных понятий философии. Хорошо еще, что Виктор Дм. сам понимает неловкость нашего положения, а потому, вероятно, будет судить по снисходительнее.

Вчера Александр Васильевич сказал одному из студентов, что с 25-го окт. до следующего сочинения будут репетиции, т.е. все студенты будут спрошены по всем предметам и получат соответствующие их познаниям знаки за это. Говорят, впрочем, что произведение этих репетиций будут предоставлено на волю профессоров, из коих большинство, будто бы, отказались производить их. Если это так, то слава Богу, если же нет, то об этом надо рассудить; а то довольно хитро будет мне выказывать свои знания, просидевши почти три недели в больнице и не слыхав половины из того, что говорилось.

Вообще эта неуместная болезнь причинила мне слишком много неудобств и беспокойств. Только было устранилось одно, появилось другое. Как-то придется из него выпутаться...

1870 г. окт. 26. Вы не можете и представить себе, в какое время я пишу вам это письмо. Вот уже час по полуночи пробило на лаврской колокольне. Как тихо-уютно в нашем номере; теперь, должно быть, я один бодрствую во всем нижнем этаже нашего корпуса. Сегодня все наши товарищи чувствовали себя в самом лучшем расположении духа; подали сочинения, а тут кстати же пришлись именины одного Димитрия и состроилась пирушка. Всем было очень весело, кроме немногих, в том числе и меня, не освободившихся еще от сочинения. Вообще же расположение всего курса очень было оживленное; особенно заметно было это на некоторых субъектах.

1870 г. ноября 8. Два великих происшествия совершились: я подал сочинение и сдал репетиции; первое совершилось в нынешний день, а последнее – вчера. Неделя, предшествовавшая этим событиям, была очень для меня чувствительной, тем более что два трудных дела шли одновременно. О качестве сочинения, конечно, судить нельзя; можно лишь надеяться на милость Божию; но что касается репетиции, то она прошла для меня благополучно, и лучшего исхода ее я не желал. Производились репетиции пока только на нашем отделении и то по одному только предмету факультетскому – древней гражданской истории. Предполагали сделать репетиции на всех отделениях и курсах и по всем предметам, но многие из наставников не захотели их делать, а многие молодые-то сами еще только что поместились на кафедрах и сочли это неудобным для себя, тем более что и прочли-то еще очень немного. Сделали и теперь еще делают только Александр Васильевич и Петр Симонович по своим предметам; один на старшем, а другой на младшем курсе. У последнего-то побывал в переделке и я. Читал нам Петр Симонович почти все время доселе не историю собственно, а историографию. Это нечто в роде блаженной памяти патристики, только впятеро хуже, потому что там было говорено об отцах все, хотя не меньше двух-трех четверточек о каждом, а здесь иной раз по пяти или десяти слов о каждом историке; таким образом на всем протяжении историографии большую часть места занимают имена, года, названия сочинений, количество томов и т. д., характеристики же по краткости почти везде одинаковы: живо да увлекательно, или сухо да холодно, и т. д. Такую-то вот мудрость и долбили мы, кто по чему хочет, в продолжение целой недели, и только одни мы – историки, тогда как другие благодушестовали; не обидно ли это?

К числу приятных известий принадлежит прежде всего то, что нашего бывшего любимого наставника Михаила Ивановича Каринского С.-Петербургская Академия отправляет на казенный счет за границу для слушания лекций по метафизике в Геттингенском университете. Каков наш Михаил Иванович-то!.. 1871 г. янв. 21. Дело о фортепиано пошло уже довольно широко. Началось с того печального обстоятельства, что, несмотря ни на какие усилия, не могли собрать не только подписанных восьмидесяти рублей, но и шестидесяти, тогда как Петр Мих.²⁸⁵ сторговал в Москве инструмент за 100 рублей с доставкой и постановкой на месте. Настройщик, рекомендовавший этот инструмент и взявший на себя доставку и постановку его, начал осаждать Апостольского письмами, а ему приходилось только отмалчиваться. В наших крайних обстоятельствах решились прибегнуть к милостивому содействию начальства. Сергей Константинович²⁸⁶ высказал свое сочувствие, но только сочувствие, без всякого материального прибавления. Отправились к папашеньке ²⁸⁷, который повел дело иначе; он прямо предложил некоторые условия, при исполнении студентами которых обещал денежную помощь не от себя только, но и от других, вероятно, профессоров. Условия эти такого рода, что нельзя не согласиться на них, а именно: 1) иметь в виду музыку и пение церковное, а из светского – приличное; 2) не выносить сора из избы и не делать гласных концертов, чтобы не было чего-либо подобного тому, что случилось прошедший год в Московской семинарии; 3) наконец, завести в академической церкви общее пение всех студентов, опыт чего и сделать в ближайшем будущем. Все эти условия, по обсуждении, приняты и вследствие этого нынешний день всенощную и завтра обедню поют все, и я причислен тоже к какому-то голосу и пел уже на двух спевках: «Еда и Саул во пророцех!» Чем дело кончится, посмотрим; но нужно думать, что помощь будет довольно существенная, тем более, что сам Александр Васильевич заметил, что на 100 руб. инструмент будет очень плох, а нужно купить получше. Чего доброго, пожалуй, воздвигнут рояль ста в три или в четыре. Кстати, вчера случился у нас довольно оригинальный случай: приезжала к нам наша попечительница или старостиха что ли, Μ-me Толоконникова; для нее просили студентов пропеть раннюю обедню, что и было исполнено. После всего этого она, призвав одного из нас, вручает ему 25 р. сер. денег и три сотни сигар по 4 рубля, прося студентов не обижаться на этот подарок, выражающий только ее искреннее желание чем-нибудь отблагодарить их. Подарки приняли, сигары разделили, а деньги, кроме пяти рублей, данных на певчих, порешили употребить на фортепиано, о чем и известить ее с благодарностью. Теперь, несмотря на выданные правила, запрещающие курение табаку в номерах, всюду у нас дым сигарный. Нужно заметить, что она просила не доводить об этом подарке до сведения начальства, которое, вероятно, давно уже знает о нем. Вот-с в каком положении находятся наши дела о «художествах», как у нас об этом выражаются. Науки тоже двигаются вперед помаленьку. Задали нам сочинение по психологии, 12-ть тем, из которых я избрал себе именно 12-ю: «Об инстинкте», и начал читать уже несколько немецких книжек, добытых здесь, а за русскими к вам в Москву приеду, потому что здесь их почти совсем не полагается. Срок этому сочинению первого марта, т.е. в понедельник, кажется, на 3-й неделе.

1871 г. февр. 16. Новостей никаких я не узнал от живших здесь, кроме описания известного вам торжественного ужина во время прощального воскресения, на котором присутствовали и даже действовали Александр Васильевич, Сергей Константинович и суб-инспектор. Ужин был очень хороший, из четырех блюд; после ужина происходило, по обычаю, пение пасхальных песен и торжественное целование. Александр Васильевич прислал даже в номера поднос, полный различных сластей: конфет, орехов всех сортов, пряников, винограду и т. д. На первой неделе он сам часто служил; перед приобщением читал правило для студентов, а после приобщения сказал слово, которое всем весьма понравилось и произвело сильное впечатление.

Преждеосвященных обеден у нас, кажется, теперь уже не полагается; кормят нас, как и в обыкновенные постные дни, т.е. не особенно изысканно, но и далеко не худо, так что такой пост меня не страшит пока нимало; посмотрим, что будет дальше.

1871 г. март. 13. Теперь мы постоянно молимся: в среду было у нас так называемое стояние, вчера акафист за всенощной, ныне обыкновенная всенощная, завтра обедня и т. д.

В прошедшую среду в лавре было великое торжество по случаю сорокалетнего юбилея о. наместника. Почти целый день звонили в царя, были Леонид и Игнатий²⁸⁸, впрочем, не служили; после обедни и молебна в трапезной было угощение на славу; одна уха, говорят, стоила 350 или 450 рублей серебром; впрочем, мы ее не пробовали. На обеде было много депутаций с речами и адресами, а именно: от лавры, от Академии, от Виф. семинарии, от московских монастырей, от духовенства, от посада и т. п. Государыня прислала, говорят, поздравительную телеграмму. Александр Васильевич сочинил чувствительный адрес от Академии, а Сергей Константинович – тоже чувствительное стихотворение, вложенное в уста монахов. Все это окончилось тем, что вся братия к вечеру много изменилась. Впрочем, я думаю, полное описание торжества будет где-либо напечатано.

1871 г. апр. 11. Дня два тому назад составлено в совете расписание экзаменов, по-видимому, очень для нас удобное. В силу этого расписания пятого числа мая будет первый экспромт по факультетскому предмету, десятого числа второй экспромт по предмету общеобязательному, а с 20-го числа у нас, историков, начнутся экзамены, которые и продолжатся до восьмого числа июня, после чего совет займется взвешиванием нас и пятнадцатого июня объявит свое окончательное решение. Все это, кажется, хорошо; только мысль о наступающих экзаменах у меня загораживается еще пока мыслью об имеющемся на руках сочинении. Срок этому сочинению 25-го апреля; но мы думаем что при составленном в таком роде расписании экзаменов не неудобно будет оттянуть его до мая месяца, тем более, что двигается-то оно очень туго, потому что и головы-то, должно быть, у нас поотупели от постоянного напряжения. Погода, как на грех, начинается прекрасная и постоянно тянет гулять, что, конечно, плохо мирится с сочинением.

1871 г. мая 4. У нас теперь начался май, в полном смысле этого слова. Начал я его самым майским образом. Первого числа был срок сочинению, и я подал первый том его, второго же вечером разделался и со вторым. Это было последнее сочинение и самое, кажется, существенное, потому что подавалось по факультетскому предмету, подавалось декану и притом Петру Симоновичу. Надоели все эти сочинения самым наиужаснейшим образом, и теперь мы радуемся, что настают экзамены. С нынешнего дня мы начали собственно экзаменический сезон, – написали первый экзаменический экспромт по факультетскому предмету на тему: «Какое значение имеет магометанство во всемирной истории». Десятого числа будет второй экспромт по предмету общеобязательному, вероятно, по философии, а потом, благословясь, примемся и за экзамены. Если угодно, я, пожалуй, сообщу вам и подробное расписание собственно моих экзаменов. Вот оно: 14-го мая по греческому языку. Экзаменаторами будут С. К. Смирнов, П. И. Горский и Е. Е. Голубинский. 20-го мая по истории философии: П. С. Казанский, В. Н. Потапов и А. П. Лебедев. 24-го мая по Свящ. Писанию: П. С. Казанский, Н. А. Елеонский и Андр. П. Смирнов. 27-го мая по метафизике: В. Д. Кудрявцев, Е. Е. Голубинский и Д. Ф. Касицын. 29-го мая по библейской истории: Н. И. Субботин, А. П. Лебедев и Андр. П. Смирнов. 2-го июня по психологии: П. С. Казанский, Ал. П. Смирнов и Ал. П. Лебедев. 4-го июня по гражданской истории: П. С. Казанский, Н. И. Субботин и А. П. Лебедев. 7-го июня по новым языкам, лекторы и три профессора – Александр П. Смирнов, Андр. П. Смирнов и П. И. Цветков. По прошествии всех этих мытарств мы к 15-му числу июня прибудем в Москву, если останемся живы. Наши наставники сдают теперь нам конспекты и все твердят, что экзамены будут такие, каких еще никогда не было в Академии. Это, должно быть, отчасти правда, потому что прежде никогда, например, не слыхано было, чтобы конспект заключал в себе все годовые чтения профессора во всей их полноте, а теперь это так. Знаем-то мы вряд ли больше наших предшественников, а спрашивать-то хотят много чувствительнее. Того и гляди, срежешься самым блистательным образом, и поставят тебе, рабу Божию, единицу и пропечатают тебя, друга милого, в таком виде в «Творениях св. отцов», и много, много еще хорошего рисуется в будущем. Впрочем, не первый ведь это экзамен, да и не последний; Бог милостив; авось и уцелеем.

Греческая обедня прошла у нас. Народу было множество, несмотря на довольно пасмурную погоду, и все прошло как нельзя более благополучно. Пропели хорошо, читали тоже, а греки наши²⁸⁹ были на третьем небе, особенно когда одни втроем пели по-своему «Χριστός ἀνέστη».

Чадолюбивое начальство наше построило нам новые кегли, на которых мы и начали было упражняться, но погода теперь препятствует. Несколько дней у нас стоит сырость и холод, а нынешний день положительно с утра до вечера льет дождик и довольно сильный. Для развлечения Дм. Фед. Голубинский принес нам в номера телескоп, который мы поставили на окне нашего четвертого номера и из него любуемся на публику, путешествующую от ворот к собору и обратно. Теперь, впрочем, при скверной погоде и это развлечение потеряло много прелести... Ударили ко всенощной в царя лаврского и нашего царевича, потому нужно положить перо и отправляться...

1871 г. мая 14. С сегодняшнего дня окунулся и я в омут экзаменов, и пока после первого вынырнул благополучно. Десятого числа написали мы второй экспромт очень чепуховатого свойства. Темой этого экспромта была: «Справедлива ли мысль Гегеля, что религия и философия различаются между собой не предметом, а только формой познания, так как религия есть истина в форме представления, а философия та же истина в форме понятия». Что мы писали в ответ на этот длинный вопрос, – сие неизвестно; впрочем, что-то такое писали, и написали, и подали. Не знаю, кто будет читать эти произведения, но, во всяком случае, нельзя не пожалеть его и не пожелать ему побольше твердости и терпения. После экспромта принялись мы за греческую литературу, перевод и грамматику, и от всего этого освободились только сегодня.

Экзамен прошел благополучно; билет по истории литературы достался хороший, о Гомере, перевод тоже нетрудный, так что вообще все миновало благополучно. Какой цифрой обозначилась степень этого благополучия, не знаю, так как у нас почему-то на этот счет хранится секрет, вероятно, для того, чтобы не ослабить интерес к будущим книжкам «Творений святых отцов». Следующий экзамен будет по истории философии 20-го числа; но до 20-го еще времени много, потому сегодня, сдав экзамен, я сопутешествовал с некоторыми из своих сотоварищей в скит, пешком и туда и обратно. Погуляли мы там в лесу и полюбовались расцветающей природой, мечтая о будущей вакации. Мало еще, впрочем, зелени-то видно. Не знаю, как у вас, может быть, лучше; но у нас мужички говорят, что не помнят еще такой холодной весны, какова ныне. Березок к Троицыну дню, кажется, и ожидать нельзя, а между тем и нельзя представить себе этого праздника без березок. Посмотрим, что будет; пожалуй, придется пустить в ход ветлу или что-нибудь в этом роде.

1871 г. сент. 13. Лекции у нас начались, как следует, и теперь мы уже познакомились со всем наличным составом профессоров нашего факультета.

К счастью, этот год, при надлежащем отношении к делу с нашей стороны, обещает собой многое. Профессора наши, насколько я мог понять их по первым лекциям, даже превосходят мои ожидания, основывавшиеся на прежних опытах, я говорю о молодых доцентах, в особенности о Лебедеве, читающем нам древнюю церковную историю, и о Ключевском, воспитавшемся в Московском университете, который читает нам русскую историю. Вообще, если принять во внимание стоящих еще впереди, так сказать, светил наших: Е. Голубинского, Касицына и Субботина, то, нужно сознаться, что наш исторический факультет стоит в наилучшем положении, сравнительно с остальными. Не совсем легко будет нам ходить на четыре лекции ежедневно, как это должно быть по расписанию, но, может быть, это будет искупаться внутренним достоинством самых лекций.

1871 г. сект. 28. В Сергиев день приезжал в лавру митрополит Иннокентий и служил в Троицком соборе и всенощную и обедню вместе с наместником, Ал. Васильевичем, Сергием²⁹⁰ и многими другими. В академической церкви хозяйничал о. Михаил²⁹¹. теперь уже совершенно поправившийся и почти вполне вылечившийся от своей прежней болезни ног. К нам в Академию митрополит не заглядывал, вероятно, потому, что ему в скором времени придется служить у нас, если только он не откажется.

Первого числа октября у нас будет акт в новой актовой зале. В чем он будет состоять, в подробностях не знаю; но, говорят, что после обедни и молебна в церкви будет прочтен отчет об отличном состоянии Академии и затем будут давать некоторым из нас награды. Эти награды будут состоять или из денег или из книг, и при распределении их будут брать во внимание состояние награждаемого. С нашего курса назначено, говорят, дать шестерым: троим по 15-ти рублей и троим по книгам. К числу последних троих причислен, говорят, и я. По случаю этого акта классов у нас не будет чуть ли не целую неделю. Первое октября будет в пятницу; в четверг будет заупокойная обедня и панихида по всем прежде служившим и учившимся в Академии покойникам; в субботу же на другой день акта классов не будет просто потому, что это будет другой день после акта и нужно подождать, дóндеже утишатся чувствия...

Замечу кстати, если опять пришлось коснуться монахов, что в Сергиев день все служащие облачены были в те знаменитые крашенинные или парусинные ризы, которые пожертвовал в лавру наш губернатор. Ризы эти с виду довольно представительны; цвет их белый или, скорее, суровый, вместо галуна нашита такая же, кажется, материя, только темно-синего цвета. В общем выходит нечто довольно красивое.

1871 г. окт. 15. Дело мое одно окончилось; семя сеял, а что вышло из этого сеяния, Бог знает. Впрочем, почва-то у нас слишком камениста, так что и семя не только всходит и засыхает, а просто отскакивает, как от чистого камня. Мое сеяние хотя и обращено было к этой почве, но не имело в виду плода, а скорее было только упражнением для сеятеля. Как такое, оно прошло благополучно, как нельзя более. Моя проповедь понравилась и начальству и студентам, несмотря на то, что я главным образом толковал об отношениях студентов к начальству и, таким образом, должен был бы, кажется, понравиться кому-либо одному, а другого разозлить. Но, слава Богу, этого не случилось. Передайте мою благодарность Илье Феодоровичу²⁹² за тему, которую он внушил мне и которая пошла в ход.

В воскресенье же после проповеди, действительно, как вы говорите, папаша, было и поливание посеянного. Вот до какой степени верны здесь в сохранении преданий старины глубокой!

Теперь от мучившей меня проповеди осталось только приятное воспоминание и Кант занял ее место в голове. Был я у Петра Симоновича и выхлопотал себе отсрочку сочинения дней на восемь, так что срок мой теперь оттянулся до 2-го или 3-го ноября. И в этом деле обстоятельства мне благоприятствовали. Петр Симонович, всегда довольно туго поддающийся на всякого рода просьбы, теперь был снисходителен сверх чаяния. Говорят, что проповедь в его глазах особенно важная причина для отсрочки сочинения, потому что он сам, когда ему приходилось писать проповеди, употреблял всегда на них чуть не по нескольку месяцев усиленного труда, и при всем том они у него выходили «cura melius».

1871 г. ноябр. 6. Недавно у нас случилось печальное происшествие – мы схоронили одного из своих товарищей. Еще в сентябре, в последних числах, он пошел в больницу, почувствовавши ревматическую боль в ноге. Боль эта с течением времени все усиливалась и распространялась. Когда же он остригся наголо, то будто бы от этого, как говорит Нил Петрович, ревматизм ударился в голову. Бедняга помучился еще с недельку и, пролежавши три дня совершенно без памяти, скончался 21-го числа октября. В то время, когда звонок будил нас в половине седьмого утром, он пробудился в другую жизнь. Это обстоятельство произвело тяжелое впечатление на всех нас, совершенно не думавших о смерти. С утра же началось чтение Псалтири, которое, по обычаю, производилось товарищами. На этот раз, впрочем, сделано было некоторое исключение из прежних правил. Читали мы только днем до десяти часов вечера. Два раза в день Александр Васильевич с собором служил панихиды, а в субботу двадцать третьего числа было отпевание. При отпевании присутствовали почти все наши наставники; мне выпала доля произносить надгробное слово, а Александр Васильевич сказал небольшую речь при самом отпевании. Простившись с ним, мы отнесли его в академический сад, где он положил начало нашему новому кладбищу. С разрешения митрополита начальство наше решилось навсегда развязаться с лаврой и отгородить крайнюю дорожку к Смоленскому кладбищу от сада, но не так, как было сделано прежде, т.е. не присоединяя ее к кладбищу, а образовавши из нее особую узкую полоску земли, с обеих сторон огороженную забором. В этой-то полоске первое место, крайнее к колокольне, и занял наш покойный товарищ.

Бросив последнюю горсть земли на его гроб, мы возвратились домой, помянули покойного кутьей и блинами и теперь часто вспоминаем о нем, гуляя по саду.

Покойный, по имени Василий Дмитриевич Головин, родом из Перми; там у него старушка-мать больная и брат, один – диаконом, а другой профессором в семинарии. Здесь при нем не было никого из его родственников; послали телеграмму еще при болезни его к брату-профессору, брат отвечал телеграммой, прося начальство и товарищей не оставить больного; но сам, конечно, не мог приехать, так как на езду рекой требуется около 7 или 8 дней, не считая железной дороги. Александр Васильевич, нужно отдать ему честь, был очень добр и внимателен к больному, ежедневно навещал его и беседовал с ним, позаботился о том, чтобы напутствовать больного св. тайнами, и дня за четыре, кажется, после обедни ходил к нему со св. дарами и приобщил его. Так-то вот не стало у нас одного историка. Жаль – парень был хороший.

Это-то обстоятельство было причиной того, что мое сочинение оттянулось еще на несколько дней. Странно, в самом деле, только что я начал вникать снова в дело, после перерыва произведенного первой проповедью, и прочел все, что следовало, вдруг еще перерыв… Снова на три дня я должен был забыть своего Канта и, мало того, тяжелое впечатление, усиленно возбужденное размышлением о смерти при писании надгробного слова, не могло тотчас же окончиться при окончании печальной церемонии...

Сообщу вам еще новость, тоже не особенно утешительную. Помните, я, еще будучи в Москве, говорил вам, что Дм. Феодорович представлен к званию экстраординарного профессора. Недавно вопрос этот разрешился. В совете приступлено было к баллотировке троих представленных кандидатов, товарищей по курсу: Ал. Петр. Смирнова, Дм. Феод. Касицына и Петра Ивановича Казанского. В результате оказалось, что выбран только один первый. Петр Ив. Казанский; несмотря на то, что племянник Петра Симоновича и потому пользуется поддержкою всех стариков-магнатов, получил только пять избирательных и шесть неизбирательных. Дм. же Феодор. получил, говорят, только 4 избирательных. Вот оно где сказалось расположение к нему нашего начальства. Он сам, вероятно, ожидал этого и вполне был уверен в таком исходе. На днях хочу сходить в гости к нему, конечно, не с той целью, чтобы поздравить. Сведения, сообщаемые мной, заимствованы не из официальных источников, а потому, без сомнения, лучше будет, если они более или менее останутся в секрете.

1871 г. дек. 12. Из новостей наших, конечно, первое и даже единственное место занимает диспут о. Михаила. Нечто о нем вы, вероятно, уже знаете, потому что в «Современных Известиях» была уже статейка о нем, для Академии очень лестная, где, впрочем, больше хвалили нас – студентов, нежели диспутанта. Сегодня видел я коротенькую заметочку в «Московских Ведомостях», 10-го декабря, кажется. В этой заметочке только еще обещают сообщить о подробностях.

Сделаю заметку теперь и я, хотя подробности отложу до личного свидания.

Диспут происходил в актовой зале в присутствии митрополитов Арсения²⁹³ и Иннокентия, еписк. Леонида и Игнатия. Из публики собственно были архим. Никодим²⁹⁴, Григорий²⁹⁵, Сергий²⁹⁶, наместник и др. Из московского духовенства не было почти никого, за что и делается ему упрек в «Совр. Известиях». Были, как я заметил, только Петр Алексеевич Преображенский, вероятно, назначенный редакцией «Правосл. Обозрения», Назаревский и еще кое-кто. Людей светских я мало знаю, а потому и не могу назвать по фамилии тех личностей, которых видел. Впрочем, из известных мне были Никита-Публицист, Аксаков, Самарин. Затем следует публика военная, гражданская, дамская, студенческая и т. д.

Вообще же было даже тесно. Начался диспут в половине 11-го, а может быть и позднее. Сперва пропели «Днесь благодать Св. Духа нас собра», потом Ал. Васильевич сказал небольшую вступительную речь, не представляющую ничего особенно замечательного и подробно довольно изложенную в «Совр. Изв.» После этой речи секретарь прочел нечто вроде послужного списка докторанта, где рассказывалось о его происхождении и обучении и перечислялись все его ученые труды. Затем взлез на кафедру сам о. Михаил и сказал свою вступительную речь²⁹⁷, очень не короткую; эта речь произвела блистательное впечатление; при своем отличном содержании, она и произнесена была ораторски, так что окончательно подкупила всех в пользу докторанта. Самарин отзывался после, что хотел было возражать, но после этой речи оставил свое намерение. Как бы предчувствуя достоинство речи, я записал ее и при первом свободном случае перепишу, если только она не появится в печати. После речи начались прения. Сперва возражали официальные оппоненты – Ал. Васильевич и Кудрявцев, потом частные – Н. Гиляров и Н. Аксаков²⁹⁸. О. Михаил не уронил себя и выказал твердое и обширное знание и широкое знакомство с литературой своего предмета. Отвечал он очень удачно и вообще возбудил в свою пользу самое выгодное впечатление. По окончании прений Ал. Васильевич прочел определение совета, собрал голоса членов и объявил отца Михаила доктором. Диспут закончился пением «Достойно» и громкими аплодисментами доктору. Аплодисменты повторились снова, когда о. Михаил, приняв поздравление от всех высших, проходил к выходу из залы. Здесь снова его встретили и он, остановившись, раскланивался уже с нами. После диспута был обед в лавре и на лаврский счет. – Вот вам, собственно, внешняя сторона дела, о внутренней же поговорим подробнее при личном свидании.

1872 г. янв. Прибыл я к месту назначения благополучно и с понедельника же начались у нас лекции, хотя студенты еще не все были в сборе. Сочинения мы еще не получали; вероятно, г. Ключевский привезет темы в понедельник, а потому теперь особенного дела еще не имеется.

Был я и у Петра Петровича²⁹⁹, которого застал совершенно разочарованным. Он клянет свою Вифанию на чем свет стоит и от души желает ей скорейшего уничтожения. Не знаю, от чего зависит такое мнение о месте своего долголетнего служения. Ректор Вифанский³⁰⁰, как кажется, уже простился с семинарией и члены правления готовятся к выбору нового, в полной уверенности, что никто из порядочных людей не пойдет к ним ниоткуда. Придется, говорит Петр Петрович, просить сторожа из консистории.

1872 г. янв. 19. Теперь получили мы темы для сочинения по русской гражданской истории, – темы не особенно привлекательные. Всего их четыре: 1) «Старший сын по духовным грамотам Московских князей». 2) «О взаимных отношениях Московских князей и русских митрополитов в XIV ст.». 3) «Состав и источники тверской летописи». 4) «Разбор сочинения Курбского об Иоанне Грозном».

Не знаю, на которую из этих тем буду писать я; но пока лучше мне кажется первая. Хороша вторая, но на этот же вопрос, даже в более широком объеме, писал уже я в шестом классе семинарии и теперь снова приниматься за него уже не хочется.

Из источников Ключевским указаны очень немногие. На первую тему он указал лишь первый том собрания государственных актов и договоров, где помещены только акты. Задача же темы в том, чтобы проследить постепенный переход прежних родовых отношений в новые – Государственные. Впрочем, времени до первого апреля еще слишком много, притом первого апреля на Руси существует обычай обманывать, что можно применить и в сроке сочинения.

В настоящее время весь посад собирается к церкви Рождества, где сейчас начнется венчание прошлый курс окончившего здесь в Академии некоего Ф. Я. Павловского, который доселе существовал помощником библиотекаря при Академии. Теперь он женится на дочери одного из здешних посадских богачей – винного заводчика Простомолотова, и выходит наставником греческого языка в Вифанскую семинарию. Обстоятельство это само по себе решительно ничего не представляет в себе заслуживающего внимания, но здешним жителям, не имеющим никакой пищи для глаза и разговоров, всякие пустяки составляют эпоху.

1872 г. янв. 28. Выбрал себе тему: «Старший сын по духовным грамотам Московских князей» и думаю теперь, что бы такое можно было написать на нее.

По указанию Ключевского, который сказал, что кроме первоисточников ничего читать не придется, достал я громадный фолиант государственных актов и договоров, летописи, диссертацию Соловьева и только. Больше ничего не предвидится. Прочту свои записки за Ключевским и курс русского права, находящийся у меня.

1872 г. февр. 5. Прибавился в среде наших профессоров еще новый магистр русской истории, недавно произведенный в этот чин в Московском университете. Вероятно, вы, папаша, уже слышали или читали об этом диспуте, который очень подробно был описан в «Современных Известиях»³⁰¹. Как видно из описания, диспут прошел для Ключевского очень удачно и даже блистательно, несмотря на ряд таких оппонентов, каковы: Соловьев, Попов, Буслаев, Тихонравов и Барсов.

1872 г. мая 22. В прошедшее воскресенье, т.е. вчера, была в нашей академической церкви не виданная еще мною церемония – пострижение в монахи одного из наших студентов, оканчивающих уже курс. Этот студент издавна был уже диаконом вдовым и теперь превратился из Ивана Афанасьевича в отца Иоанникия³⁰². Постригал о. Михаил и произвел на всех сильное впечатление.

1872 г. окт. 6. Начну прежде всего с описания нашего академического праздника 1-го октября. Замечу, что публики на этом празднике, кроме нашей посадской, не было. Москва вообще относится к нашим торжествам с полным пренебрежением и, положа руку на сердце, можно сказать, что она в этом случае и отлично делает, потому что хорошего чего-либо она у нас не увидит и не услышит. С внешней стороны наш праздник был обставлен, по возможности, парадно. Приехал на этот день к нам Игнатий и служил всенощную и обедню с пострижением в стихарь нескольких студентов. Он же председательствовал и на акте. Церковь была полна народом, певчие пели очень хорошо и затем во время причастного стиха я разразился проповедью витиевато-замысловатой, но, конечно, бесполезной. После обедни начался акт. Этот акт состоял из речи, отчета и раздачи наград. Речь читал... кто бы вы думали? .... – ров!.. Можете себе представить, с каким напряжением мы ожидали этой речи. Неужели, думали мы, этот профессор, после тридцатипятилетнего бездействия, еще не потерял способность писать что-либо, притом еще для публичного чтения. Входит он на кафедру и начинает. Многие из профессоров – учеников его и теперешние студенты переглядываются и смеются между собой, узнав с первого раза в его чтении несколько из его пожелтевших листков тридцать три года тому назад написанных лекций. Так блистательно доказал он полную свою негодность. Но этого мало. Он читал о красоте, об искусстве и т. д., проповедуя теории, бывшие когда то модными в 30-х годах, еще при жизни блаженной памяти Гегеля; но теперь уже всеми забытые и вообще сданные в архив в качестве древностей. Ужаснейший анахронизм представлял собой этот профессор на кафедре и по своей допотопной фигуре и по своим допотопным же теориям. От души порадовался я, что это останется лишь между нами, что нет никаких посторонних свидетелей такого странного явления в XIX в. Наконец, он кончил, сказав в заключение, что все современное дрянь и никуда не годится и что нужно ожидать какого-то нового солнца, вероятно, ему подобного, от него же избави, Боже, нас грешных. За речью следовал отчет, преисполненный, по обыкновению, множеством смешных выходок. Особенно курьезен отдел об ученых трудах г. наставников, когда с особенной подробностью читалась программа лекций каждого профессора, за неимением ничего другого. Серьезно провозглашалось тут, что Ф. А. Сергиевский прочел столько-то студенческих проповедей, что такой-то профессор участвовал в стольких-то экзаменационных комиссиях, что он напечатал 3-ю апологию по новому вопросу, что он состоял членом общества любителей духов. просвещ., и т. д. и т. д. После отчета раздали награды – бедным деньги по 20 и 15 рублей, а богатым – книги. На мою долю достались книги: Мэсона «О самопознании» и Филарета «Русские святые» 3 тома. После акта пообедали и все окончилось.

1872 г. ноябр. 16. На свадьбе я был и пировал до пятого часа; но особенного, впрочем, удовольствия от этого не получил по причинам, ни от кого не зависевшим. Прежде всего и самая обстановка была мне совершенно, что называется, не по нутру. Невообразимая духота и теснота в до крайности маленьких комнатках действовала одуряющим образом на гостей, из которых многие, к несчастью, одурели, должно быть, еще гораздо ранее, что ясно обнаруживалось из их разговоров и обращения. Для увеселения присутствующих предлагались скучные игры, вроде соседей и т. д., танцы под гитару, так как г-н оркестр изволил обмануть, с деревянными барышнями и кавалерами – невыносимо галантерейными, пение песен и, наконец, яства и пития. Все это предлагалось в таком виде, что не представляло собой ничего приятного. Некоторые личности, впрочем, мне очень понравились, это именно – священник Ильинской церкви, родной брат нашего студента, и невеста с сестрой, не говоря, конечно, о нескольких студентах, суб-инспекторе и Д. Ф. Голубинском, бывших тут же. Самое венчание было в каменной Ильинской церкви и тоже произвело на меня неприятное впечатление. Певчие пели сквернейшим образом, а публика толкалась, кричала, ругалась, хохотала, разговаривала самым бесцеремонным образом. Вообще же я провел время, хотя и не весело, но, по крайней мере, не скучно. Эта свадьба имела для меня интерес и с точки зрения, так сказать, этнографической. Нужно заметить также, что во все время свадьбы я занят был совершенно другим, что, конечно, много помешало моему веселью. Перед самой свадьбой я имел очень длинное объяснение с Александром Васильевичем и этим объяснением началась у нас с ним, так сказать, тяжба, которая окончилась только вчера и в мою пользу.

Вы знаете, папаша, что такое старший. Это полицейская, фискальная должность, обидная для общего равенства товарищей. Такой она была всегда в училищах и в семинариях, и, как вредная, теперь везде уничтожена в них. Осталась она у нас, в высшем учебном заведении, и утверждена инструкцией, составленной советом. Пусть так. Всегда у нас старались это обстоятельство объяснить таким образом, что-де только старая форма обидна несколько, а содержание совершенно уже другое. Теперь, дескать, старший уже не полицейский, а просто посредник для передачи требований начальства к студентам и нужд студентов к начальству. Так понимал эту должность и я, когда принял свое назначение. Но между нами, студентами, постепенно росло неудовольствие против этого учреждения и желание как-нибудь уничтожить его. Поводом к этому было то, что многие из нас, облеченные должностью старших, фактически стали опровергать теорию посредничества и доказывали своим поведением, что они ничто иное, как полиция. Это-то и возбудило общее неудовольствие и породило многие стычки и ссоры. Установился взгляд на старших как на полицию, и от прежнего понимания этого учреждения не осталось ничего. Понятно, что при таком положении дела оставаться в прежней должности становилось обидным, тем более, что никак нельзя было быть уверенным в том, что и сам не попадешь в кашу и не сделаешься предметом подозрений, так как при беседах с ректором и инспектором никаких свидетелей не полагается. А для меня, по крайней мере, всегда было главной целью – жить в полном ладу со всеми товарищами, потому и оставаться при возможности ссор и неприятностей было для меня невыносимо. Вот я, подумавши, пошел к Ал. Васильевичу и объявил ему свою покорнейшую просьбу об увольнении меня от этой должности. На вопрос: почему? я подробно изложил ему истинную причину, заметив, что лучше всего было бы уничтожить эту штуку и заменить ее очередным дежурством всех, которое вполне достигало бы цели, если старшие, действительно, не полиция. Александр Васильевич, конечно, ужасно обиделся и рассердился так, каким я его еще никогда не видывал. Он чуть не записал меня в бунтовщики, в вожди партии и т. д. Говорил мне, что я личным своим делом замаскировываю общее и т. д. и вообще не уволил меня, так как это-де откроет дорогу к отказу и другим, и т. обр., может рушиться все учреждение, которое, как оказалось, им особенно дорого и мило. С этого дня началась моя тяжба. Три раза объяснялся я с Александром Васильевичем и три раза с Сергеем Константиновичем, как будто из-за какого великого, мирового вопроса, доказывая им, что мне нет дела до того, какое значение имеет моя просьба – личное или общественное, но что они не имеют никакого права удерживать меня в этой должности, которую я не хочу занимать, и что я, наконец, если меня не уволят, представлю медицинское свидетельство с измышленной болезнью, которая бы делала для меня вредным пребывание в этой должности. Не хватит бумаги, чтобы описать все наши объяснения; но, наконец, они кончились. Вчера Сергей Константинович объявил торжественно на курсе о моей отставке по прошению. Таким образом, моя цель достигнута; я свалил с себя, наконец, проклятую должность и тем избавился от всяких неудовольствий, которые могли бы грозить мне. Кроме хорошего, пока я ничего не предвижу из этого дела. Правда, Александр Васильевич погорячился много, побранился, но тем дело и кончилось. В последний свой визит к нему я снова толковал с ним о погоде, о книжках и сочинении и вообще поладил по-прежнему. Думаю, что он понимает все-таки дело так же, как и я, хотя и старается стать на ходули и вообще играть из себя роль неумолимого закона. Мне кажется, что в сущности-то он не таков, каким высказывается. Что же касается Сергея Константиновича, то он не бранился, а только просил меня прекратить дело...

1871 г. марта 29. Вчера у нас совершился gross-скандал по поводу предполагавшегося диспута. Наши почтенные ученые задумали, должно быть, осрамить Академию до последней степени и на всю вселенную. В этом смысле действуют они очень систематично и дошли даже до того, что стали прибегать к штукам, мыслимым только в приходском училище, а уже никак не в высшем учебном заведении. Дело вот в чем: вчера был назначен диспут³⁰³ и об этом было публиковано в газетах. Накануне, а может быть и ранее, к Александру Васильевичу стекаются записки от нескольких членов совета с известием, что «по болезни» они не могут присутствовать на диспуте. Таких известий оказывается четыре, и так как это число составляет более трети членов общего собрания, то собрание, как не заключающее в себе двух третей членов, не может состояться. Само собой разумеется, что все заболевшие оказались из числа противников Петра Симоновича. Это были, как слышно, Егор Амфитеатров, Сергей Константинович, Михаил и Субботин. Ректор, конечно, поражен этим и объехал всех больных; но исцелить их все-таки не мог. Архиереям и знати, подобной им, посланы были телеграммы с отказом, а другие, напр., Μ. П. Погодин, Г. П. Смирнов-Платонов и пр. и многие из желавших быть на диспуте и приехавших из Москвы, читали прибитое на двери объявление и удалялись, удивляясь, вероятно, высокоумию наших ученых. Хорошо?.. Умно?.. Это похоже на то, как мы, бывало, делали в училище, когда не хотелось писать экспромта и когда мы говорили, что все не захватили бумаги по забывчивости. А профессора наши чуть не все захворали в один день, хотя, как слышно, эпидемии у нас в настоящее время нет. И смешно и горько! Жаль и папашеньку, расстроился ужасно. Посылаю вам, вместо несостоявшегося диспута, тезисы.

1873 г. сент. 10. После долгих и дальних странствий в продолжение трехмесячной вакации прибыл я, наконец, благополучно под кров нашего храма науки и теперь существую в так называемом бакалаврском корпусе.

Помещение дано нам весьма приличное и во многих отношениях очень удобное, так что и наступающий последний год, вероятно, проживется так же весело и быстро, как прожились три первых года. Что касается, собственно, учебной части, то в этом отношении мы находимся в каком-то странном положении. У всех порядочных людей с завтрашнего дня начинаются лекции, а относительно нас наше начальство стало в совершеннейший тупик и не знает, что с нами делать. А между тем очень интересно посмотреть, что из всего этого выйдет.

Сегодня вечером намерен я побывать у Александра Васильевича, а потом очень бы мне хотелось поскорее увидеться с Дмитрием Феодоровичем³⁰⁴. Свидание с последним особенно интересно потому, что он один из тех, на которых мы надеемся как на людей, могущих и желающих сделать из нашего четвертого учебного года что-либо порядочное и дельное.

1872 г. окт. 3. Академические праздники окончились, и теперь нужно приниматься за дело. Накануне первого октября мы, по обыкновению, целый день проводили в молитве и религиозных церемониях.

Служил у нас всенощную и обедню преосв. Игнатий. Церемония шла своим обычным порядком, с хорошим пением, с пострижениями в стихарь, с проповедью и т. д. Затем начался акт, на котором речь читал Сергей Константинович. Предметом речи он выбрал личность Константина Экономоса. Сперва он излагал подробно его биографию с сухим и бесцветным перечнем различных мелочей, вроде того, какие награды получал этот грек, сколько ему назначало наше правительство пенсии и т. д., затем он перешел к сочинениям его; и тут сказалась натура Сергея Константиновича и его природное стремление смешить почтеннейшую публику. Он остановился на сочинении: «О сходстве русского языка с греческим», и представлял курьезнейшие примеры того, как Константин Экономос производил от греческих корней русские слова: лапша, колач, квас, шляпа и т. д.³⁰⁵ Сам оратор, по обычаю, сохранял невозмутимую серьезность, тогда как все присутствующие покатывались со смеху... Затем следовало чтение отчета, при котором в отделе об ученых трудах наставников упомянуто было и о том, что Павел Горский написал две статьи «критического содержания»³⁰⁶. Наконец, студентам второго и третьего курса раздали награды, и все отправились на обед. Посторонней публики было очень мало, хотя, к великому утешению Александра Васильевича, в числе посетителей был Сергей Михайлович Соловьев.

Диспут Петра Симоновича состоялся, наконец. Народу набралось пропасть. Прибыли даже некоторые и из московского духовенства: Мих. Сим. Боголюбский, Ник. Ив. Надеждин, Назаревский. Диспут начался чтением очерка жизни докторанта, причем слушатели невольно обратили внимание на великое множество ученых трудов, которые пересчитывались в очерке. Затем следовала краткая речь докторанта с объяснениями по поводу представленного на соискание степени сочинения. Первым официальным оппонентом был Александр Васильевич, который выказал, конечно, громадную ученость, но, по своему постоянному обычаю, не доводил возражений до надлежащей точки. После него выступил молодой доцент Лебедев³⁰⁷, который был автором отзыва, не допускавшего Петра Симоновича до диспута. Все ожидали, что этот оппонент учинит серьезную атаку на докторанта, так как только он один из всех антисимонистов более или менее знаком с предметом. Но ожидания не оправдались. С одной стороны, причиной этого было то, что на диспуте не касались тех серьезных возражений, которые были поднимаемы и со всех сторон разбираемы при вопросе о допущении к диспуту. Но, главным образом, здесь ясно оказалось, что молодой ученый далеко не родня Петру Симоновичу, и ему нужно еще много поучиться, чтобы получить возможность мериться силами с докторантом. Было несколько пунктов, когда оппонент должен был чувствовать себя очень неловко и только благодаря снисходительности Петра Симоновича не срамился окончательно, хотя отчасти и это бывало. Защита признана была единогласно удовлетворительной, и студенты набили себе опухоль на руках, сопровождая нового доктора усердными и вполне искренними аплодисментами. Петр Симонович во все время диспута был очень оживлен и даже не кашлял, но то, что было с ним до и после диспута, показало, что эта живость стоила ему громадного напряжения. Помоги ему, Господи!..

1872 г. окт. 11. А читали ли вы, милый папаша, описание нашего недавнего диспута в «Современных Известиях?» Если еще нет, то прочтите. Статья очень интересная, курьезная и, хотя не особенно приятная для многих, вполне верная. Она помещена, кажется, в номере за 6-е число октября³⁰⁸.

На 23-е число октября назначен у нас диспут Сергея Константиновича. Сочинение его озаглавливается так: «Филологические замечания о языке новозаветном сравнительно с классическим при чтении послания ап. Павла к Ефесеям». Это сочинение уже прочтено, и одобрительный отзыв о нем уже представлен в совет А. Ф. Лавровым.

1873 г. окт. 26. Я начну письмо свое описанием диспута³⁰⁹. Во вторник 25-го числа, в половине десятого часа поезд железной дороги привез в посад нужных для диспута архиереев. Их было трое: Иннокентий, Алексий (из Донского)³¹⁰ и Игнатий. Когда ряд экипажей двигался от вокзала к лавре, произошло приключение, которое, по мнению о. эконома³¹¹, должно было служить дурным предзнаменованием. В карете митрополита лопнула ось, а лошади у всех четырех монастырских карет изволили взбеситься, так что Алексий три раза должен был перелезать из кареты в карету, и только один академический экипаж переправил всю публику поочередно к месту назначения. В 11 часов начался диспут. Народу набралось полна зала.

По обычаю дело началось с очерка ученой деятельности докторанта, причем было высказано, что некоторые из его ученых трудов были в свое время увенчаны премиями от Академии Наук. Затем взошел на кафедру докторант и произнес краткую речь. Первым официальным оппонентом выступил Ф. А. Сергиевский. Вопреки нашим ожиданиям, он предложил очень веские и дельные возражения докторанту. Но не хотел ли он, или не умел вести спора, только спора-то собственно не выходило. Он предлагал возражения, а докторант говорил в ответ на них много, обнаруживал свою большую начитанность, но по большей части не к делу и не на вопрос, причем не был останавливаем оппонентом. Особенно интересен вышел лишь спор, в который вступился и А. Ф. Лавров, по поводу Юнии (Рим. 16:7). Докторант в своем сочинении, объясняя слово «апостол», заметил, что в этом сане были и женщины и сослался при этом на «девицу Юнию». Спор завязался о том, была ли эта Юния рода женского или мужского. Все спорившие подняли на ноги целую немецкую литературу по этому вопросу, Минеи Четий, даже археологию, т.е. иконы, на которых изображались Андроник и Юния. Вторым оппонентом выступил А. Ф. Лавров. Его возражения привлекли всеобщий интерес и внимание. Прежде всего оригинален был самый его способ возражения. Он подползал такой ласковой кошкой, что, по-видимому, не могло с его стороны представляться никакой опасности, а между тем запускал когти очень больно. Начал он так: «Что я-де не буду указывать вам недостатки сочинения, а выскажу только свои ріа desideria, которые и предложу на ваш суд, прося разрешить, прав ли я в своих желаниях». Круг его возражений представлял нечто цельное, строго логически связанное и полное. Прежде всего он высказал мысль общую – что в сочинении, которое носит название «филологических замечаний», нет именно филологии, т.е. обращения к корням, семействам слов и т. под., представляются только выводы. В ответ на это докторант заметил, что этого не требовала задача сочинения – задача более богословская, нежели филологическая, и стал развивать эту мысль. Но все это развитие оказалось не имеющим силы, как скоро Лавров перешел к частным подтверждениям своей общей мысли. Он брал примеры из сочинения и на них самым яснейшим образом показывал, что если бы было обращено внимание на филологию, то не было бы неточных и неясных разграничений между понятиями, не было бы их совершенно превратных толкований, какие теперь нашли себе место в сочинении. Все эти глубоко научные возражения были в то же время пропитаны такою иронией, что получали от того совершенно особый колорит. В заключение Лавров нашел даже тенденциозную мысль в книге докторанта, который доказывал, что епископ должен больше учить и меньше управлять. По этому поводу Лавров дозволил себе даже остроту. Он говорил, что в такой книге, по-видимому, менее всего можно было отыскать тенденциозность; но в наш век она вкрадывается даже в лексиконы, причем он указал на какой-то лексикон, представленный в цензуру 15 лет тому назад, где под словом «φαύλως» было написано: «Подло, как в Тамбовской консистории». Сильно и веско возражал частный оппонент П. И. Горский, обнаружив ученость ужаснейшую и владея при этом прекрасным даром слова... Последним стал возражать В. П. Нечаев³¹² против миссионерского значения дара языков; докторант говорил в защиту себя, что мог... Конечно, защита была признана советом удовлетворительной.

1872 г. март. 15. Из всех живущих в нашем номере никто не делает почти ничего, хотя каждый в отдельности серьезно толкует, что следует делать, и собирается приняться за дело как можно скорее³¹³. Но все эти толки и сборы так и остаются неосуществленными, и потому все идет по-прежнему. Остается уже одна неделя, на которую, само собой разумеется, нельзя возлагать больших надежд.

Экзаменами уже у нас очень сильно попахивает. Способ производства этих экзаменов остается прежний, т.е. из каждой науки каждый из нас избирает один отдел, раздробив его на несколько частных вопросов. По некоторым предметам мы уже совершили это избрание. По русской гражданской истории, напр., у нас дело сделалось таким образом: один взял себе время собирания Руси Москвой, т.е. от Калиты до Иоанна III, другой – Иоанна III и Василия, третий – Иоанна IV, четвертый – Феодора Ив., Годунова, Смутное время и Михаила Феодоровича, пятый – Алексея Михайловича, шестой – Феодора Алексеевича и Софью. Таким образом мы все (6 чел.) представим сплошную историю от Калиты до Петра Великого. А так как порядок отделов не соответствует порядку наших фамилий по алфавиту, то мы и выходить хотим для ответов не по списку, а по отделам. Ключевский смеется и говорит, что «я-де и вызывать буду не по фамилиям, а просто Иван Васильевич, или Алексей Михайлович». По этому предмету я взял на свою долю Грозного. Затем я выбрал себе из истории русской Церкви: «Об ересях XV и XVI вв.», а из новой церковной истории: «О пуританстве».

Занятий предстоит вообще немало, если принять во внимание, что нам нужно будет сдать экзамены по шести предметам. Из ученых новостей существует у нас немного. Предвидится диспут Н. И. Субботина, представившего свою «Белокриницкую иерархию», которую как-то недавно до небес превознесли в «Московских Ведомостях». Затем подал еще сочинение наш приват-доцент Каптерев:"Об архиерейских чиновниках», и это будет, по всей вероятности, первый магистерский диспут. – Вскоре ожидается ревизия Академии. Св. Синод уже назначил для этого арх. Макария, который обревизует все Академии в двухгодичный срок, причем намерен начать свое дело с родной Киевской Академии и из нее переехать в Казанскую, так что нас он уже здесь не застанет. Цель этой ревизии, с одной стороны, состоит в том, чтобы высмотреть, не оказалось ли при введении нового устава в Академиях потребности в изменении каких-либо статей его. Но, главным образом, он будет будто бы обращать внимание на ход преподавания и потому будет посещать лекции всех наставников...

В заключение сообщу вам еще нечто довольно интересное. Наши власти в настоящее время серьезно озабочены грозящим будто бы переводом Академии в Москву. Помните, папаша, мы еще в Москве видели в «Русских Ведомостях» заметочку о том, что здания Покровской общины предназначаются для Академии. Эту заметку мы, как и все, сперва приняли просто за утку; но здесь, может быть, просто из страха, нашли ей некоторое подтверждение. Известно, что в настоящее время разрешено строить здесь здание для библиотеки, и это разрешение было встречено как доказательство того, что Академия прикрепляется к Сергиевскому посаду. Дело пошло; архитектор составил смету, которую строительное отделение губерн. правления и утвердило. Тотчас после появления заметки в «Русских Ведомостях» вдруг обер-прокурор присылает сюда запрос официальный: «В каком положении находится дело о постройке библиотеки»? Это-то вот и смутило наших волостелей. Не думает ли-де обер-прокурор затормозить этого дела? Между тем торги уже были назначены на 5-е марта и переторжка на 8-е; так и ответили на запрос. Никакого запрещения не последовало, и четверо подрядчиков явилось на торги. Но тут-то вот произошло еще то, чего и не ожидали. Ни торг ни переторжка не состоялись, никто из торговавшихся не согласился принять подряд на себя. Теперь наши хлопочут какими-то путями притянуть к этому делу своего знакомого подрядчика Колобашкина, который на торгах не был. Чем все это кончится, – неизвестно. Но ректору и др. очень неприятно докладывать Синоду, что постройка на составленных условиях состояться не может.

1874 г. апр. 18. Диспут Н. И. Субботина прошел весьма удачно. Публики было более, чем на всех доселе бывших у нас диспутах. Оппонентов всего было шесть: официальные – Александр Васильевич и Евгений Евс. Голубинский, и частные – известный специалист по истории раскола Мельников, В. О. Ключевский, В. П. Нечаев и свящ. Виноградов³¹⁴. Все эти оппоненты, как видите, люди очень серьезно знающие свое дело, и потому прения были очень интересны. Докторант с честью поддержал свое достоинство, за что и объявлен был доктором, при искренних аплодисментах публики. Жаль, что короткость времени не дает мне возможности изложить вам подробно самый ход прений.

В настоящее время уже окончился обед, бывший непосредственно после диспута, длившегося 3¹/₂ часа, и Субботин отправился в новую гостиницу, где братство Св. Петра митрополита приветствует своего секретаря и подносит ему по этому случаю адрес.

У нас уже сильно пахнет экзаменами. Ha днях составлено их расписание, которое, впрочем, еще будет рассматриваться и утверждаться советом. Если сроки этого расписания не будут изменены советом, то мои экзамены будут: 7-го, 15-го, 21-го и 27-го мая и 1-го или 3-го июня. В точности я извещу вас об этом, когда точность будет возможна.

1874 г. мая 6. Поздравьте и меня с благополучным началом экзаменического сезона и с получением пятка по гражданской истории. Наш экзамен сошел, впрочем, не как у добрых людей, а с gross-скандалом, хотя этот скандал и не имел, слава Богу, прямого отношения к нам, студентам. Комиссия экзаменаторов на этот раз должна была состоять из П. С. Казанского, Д. Ф. Касицына и А. П. Лебедева. В девять часов утра эта комиссия, действительно, явилась в назначенную аудиторию и открыла свои действия. Первый из студентов, следующий по порядку алфавита, начал свой ответ и продолжал его до тех пор, пока председательствовавший, т.е. П. С. Казанский, не сказал ему: «Довольно». После этого Д. Ф. Касицын задал отвечавшему вопрос, на который тот ответил и был отпущен на место. Вызвали второго, и тут-то вот разыгралась в высшей степени смешная и невиданная нами доселе сцена. Когда этот второй поговорил с полчаса, П. С. Казанский говорит и ему: «Довольно». Д. Феодорович снова начинает давать ответившему какой-то вопрос, а П. Симонович снова повторяет свое: «Довольно». Ассистенты оба говорят ему: «Позвольте...», а он снова говорит студенту: «Довольно с вас, идите». Дм. Феодорович, обращаясь к студенту, замечает ему: «Останьтесь». П. Симонович говорит: «Ступайте же я вам сказал». Эта сцена, продолжавшаяся несколько секунд и сопровождавшаяся курьезными движениями студента, который не знал куда ему деваться, произвела самое странное впечатление на нас, сидевших за партами. Наконец, отвечавший, повертевшись туда и сюда, кое-как попал в выходную дверь и скрылся. Но этим делом не кончилось. Дмитрий Феодорович кладет свой список и карандаш и говорит Петру Симоновичу: «В таком случае я не ставлю балл». Другой ассистент – Лебедев, замечает: «Не лучше ли уже нам после этого совсем уйти отсюда». Затем оба встают и уходят из аудитории. Петр Симонович остается один и вызывает следующего. Минуты через две поднимается и Петр Симонович и говорит, что на несколько минут он должен оставить нас, и уходит. Мы остаемся одни. Нас смутило то обстоятельство, что не заставили бы нас держать экзамен снова. Впрочем, это опасение оказалось напрасным. Через несколько минут является Петр Симонович в сопровождении Александра Васильевича и оканчивают экзамен по чину. Но так как Александр Васильевич в это время производил экзамен на богословском отделении по Свящ. Писанию, а затем должен был экзаменовать по своему предмету, то он принужден был спешить, и потому нас экзаменовали весьма на рысях. В тех размерах, в которых нас спрашивали, мы могли бы успешно ответить по любому учебнику и, так. образом, «гора родила мышь», вместо чего-то серьезного вышло только смешное. Впрочем, нам-то все равно, лишь бы пятки-то ставили, а чем окончится эта история, – посмотрим. Тут являются вопросы, требующие разъяснения: имеют ли право ассистенты давать вопросы отвечающему? имеет ли право председатель не слушать их, и имели ли они право оставить экзамен самовольно? А вообще-то глупенько, не правда ли? ...Ну, да Христос с ними!..

1874 г. мая 29. Сегодня я прошел еще один водоворот Сциллы и Харибды и, по милости Божией, не потерпел крушения. Экзамен был, как вы знаете, по русской церковной истории, причем мы имели удовольствие экзаменоваться у того, которого сами не слушали, т.е. у Евг. Е. Голубинского. Этот экзамен произвел на нас самое благоприятное впечатление. По продолжительности времени и по серьезности вопросов он, действительно, походил на магистерский, чего не было заметно доселе. Что касается лично меня, то я сегодня, кажется, более, чем когда-либо, доволен своим ответом. Слава Богу, теперь осталось лишь одно истязание, которое тоже предвещает быть серьезным, так как главным действующим лицом на нем будет В. О. Ключевский, да и ассистенты-то тоже «доки»: Александр Васильевич и Евгений Евс. Впрочем, кажется, можно будет и к этому экзамену приготовиться как следует. Времени до восьмого июня достаточно, предмет (Иоанн Грозный) интересный и желание заниматься пока еще не испарилось. «Потягнем»! А потом будем ждать решения своей участи, так как с 10-го числа, кажется, начнутся заседания совета...

Новостей никаких я, конечно, не знаю. Сообщу лишь вам о том, что дело о нашей общей карточке идет на лад и мы уже снимаемся. На днях как-то был я у папашеньки с поручением от всего курса просить у него дозволения на помещение его портрета среди наших на одной общей карте; предлагая ему эту просьбу, я от лица всех заявил, что это видимое наше соединение должно служить выражением той невидимой внутренней связи, которая существовала доселе между нами и которая останется и на будущее время, хотя бы внешние пространственные условия этому и не благоприятствовали. Он принял нашу просьбу с горячим сочувствием, изъявил свое согласие и просил меня передать всем моим товарищам свою искреннюю благодарность и желание никогда «духом любве не разлучатися»...