Введение

Едва ли, кажется, можно указать где еще другого писателя, и положительное и отрицательное значение которого в известной научной отрасли в одно и то же время были бы столь соприсущи и в такой степени одинаково громадны, как это находим в авторе «Ἰουδαϊκὴ Ἀρχαιλογία». – С одной стороны – нет и не может быть такого цельного представления истории Иудейского народа, которое бы обходилось вполне без услуг Иосифа Флавия; но с другой стороны – нельзя встретить ученого библиолога, который бы, имея дело с Иосифом, совершенно игнорировал и не ставил ему на вид его странное и непростительно небрежное отношение к столь достойному предмету, каков тот, по которому он, священник Иудейский, предпринял написать свой объемистый и богатейший по замыслу труд. К сожалению, для того, чтобы судить о Иосифе в этом отношении вполне уверенно и беспристрастно, мы не имеем достаточно объективных всесторонних сведений о его личности и характере, при немалой загадочности той и другого. Все, чтó мы знаем о нем, почти только то, что он сам рассказывает о себе в своей автобиографии и в истории войны Иудейской. Как ни односторонни и ни подозрительны эти сведения, мы не можем не воспользоваться ими хотя в общих чертах, так как без них немыслимо надлежащее изучение, понимание и правильная оценка его капитальных произведений, в целях нашего труда.

Иосиф родился в первый год царствования Римского Императора Калигулы¹ (³⁷/₃₈ по Р. X.) в Иерусалиме.² Происхождения он был поистине, «не беззнатного». Его отец, Матфий, принадлежал к первой священнической чреде из 24-х, причем, род его был «знатнейшим» из всех, носивших имя этой чреды, колене. По матери был он кроме того и царской крови, так как один из его предков (Матфий) имел женою дочь первосвященника Ионафана, которого отец, – Маттафия, – был родоначальником владетельного дома «Асмонеев», долгое время соединявшего (со времен Симона, брата Ионафанова) и царское, и первосвященническое достоинство (до Ирода). В юности Иосиф получил блестящее раввинское воспитание, успехам которого весьма много должна была способствовать несомненная даровитость юноши, хотя не без основания называют «бесстыдным хвастовством» его замечание, что «еще в отроческом возрасте, почти на 14-м году, своим прилежанием к наукам и успехами в них приобрел он себе похвалу от всех в такой степени, что сами архиереи и первейшие граждане обращались к нему, когда что-нибудь о законе хотели узнать точнее» (περὶ τῶν νομίμων ἀκριβέστερὸν τι γνῶναι). Не ограничиваясь этим, любознательный 16-летний юноша проходит школу фарисеев, саддукеев и ессеев, составлявших тогда влиятельнейшие партии палестинского иудейства, и 3 года проводит в уединении у некоего пустынника «Вануса», довершив под его руководством дело своего развития нравственным усовершенствованием своей личности, в строгой уединенной жизни аскета. На 19-м году жизни мы видим его опять в партии фарисеев, к которой окончательно примкнул он, по влечению своей живой честолюбивой, жаждавшей деятельности, натуры и в виду громадного влияния в народе именно этой партии. К этому же времени, вероятнее всего, может быть отнесено и весьма широкое ознакомление его с современной греческой образованностью, благодаря которой, он особенно должен был прийти к мысли внести свою долю труда в ту область, где он обещал быть столь компетентным и плодотворным. Около 63-го года, то есть, почти одновременно с Апост. Павлом, на 26-м году жизни³, Иосиф путешествовал в Рим с ходатайством за освобождение некоторых близких ему священников, арестованных Феликсом, и заручившись, – при посредстве некоего иудеянина-актера, – сильной, протекшей в лице императрицы Поппеи, достигает пред императором своей цели и возвращается опять в отечество. Вскоре после этого, загоралось восстание в Иудее, давно уже глухо бродившее в Палестине и имевшее своей целью – свержение ненавистного ига Рима (66 г. по P. X.). Захваченный этим политическим движением, Иосиф по своей деятельной натуре не был в силах оставаться безучастным зрителем завязывавшейся в его отечестве трагедии, хотя укоренившиеся симпатии к Риму и чувство признательности за недавнюю милость некоторое время сдерживали порывы возбужденного патриотического чувства. Вскоре, однако, обстоятельства в союзе с его природными наклонностями, тщеславием и честолюбием – вынудили и его принять участие в движении, столько для того, чтобы управлять им, как и для того, чтобы не оставаться без всякого значения. К некоторому оправданно его, нельзя сказать о нем, чтобы лавры его в данном случае покупались слишком дешево. Положение его было столько же трудно, как важно полученное им назначение. Он должен был в качестве предводителя организовать восстание в Галилее, которая и более всего находилась в опасности пред первыми натисками Римской армии, и менее всего была надежна по состоянию умов и по слабости или неприспособленности и беззащитности укреплений.⁴ При всем этом, в Галилее удалось надолго задержать успехи пресловутого Римского оружия, и, несмотря на то, что Галилейские города один за другим переходили в руки Веспасиана, – горсть храбрецов, засевших в крепости Иотапате, противопоставила воинскому искусству и мужеству непобедимых Римских легионов самое отчаянное сопротивление. Наконец, когда пала и эта крепость, Иосиф открыто отдался Римлянам и, в качестве пленника, отведен был в лагерь Римский. Из первой встречи его с Веспасианом довольно характерна записанная им маленькая подробность, весьма важная для всей дальнейшей его судьбы, а вместе – и для характеристики нашего писателя. Среди криков толпы солдат, разъяренно требовавших смерти ведомого пленника, преодолевая смущение и робость, и с удивительной неподдельностью разыгрывая пред победителем роль пророка, он вдохновенно-приветственно предсказывает Веспасиану в скором времени наследие императорской власти.⁵ Было ли слишком властно-убедительно само по себе это пророчественное приветствие, или слишком польщено было им так податливое на похвалы самолюбие будущего Кесаря, – только ласкательство это, во всяком случае, удачно рассчитавшего именно на самолюбие, возымело свое действие, и, в связи – как кажется – с другими побуждениями победителей, не только спасло Иосифу жизнь, но и подготовило ему редкие почести. В качестве почетная пленника, он во все остальное течение Иудейской войны всюду сопровождает Веспасиана, оказывая ему, а потом сыну его – Титу, важные услуги в роли парламентера при осаде Иерусалима. Когда Веспасиан сделался действительно императором, Иосиф получил полную свободу в качестве императорского вольноотпущенника, при чем усвоено было ему и фамильное прозвание Веспасиана «Флавий». При взятии Иерусалима, Тит позволил ему «взять, что он хотел», причем он взял «некоторые священные книги» и исходатайствовал освобождение многих знакомых ему пленников. Еще щедрее одарен был он по возвращении вместе с Титом в Рим. Веспасиан дал ему помещение в собственном своем прежнем дворце, право римского гражданства и назначил ему годовое содержание, подарив также участок земли в Иудее. Наконец, в самом Риме в честь Иосифа (и в признательность за литературные заслуги) была воздвигнута даже колонна с его статуей.⁶

Дорогой ценой должны были быть куплены и окупаться для Иосифа все эти милости «признательного» Рима. Его презирали все соотечественники, как жалкого перебежчика и продажного льстеца. Еще во время осады Иерусалима, его отец и братья, находившиеся в Иерусалиме, были казнены, быть может, ради одного только отмщения Иосифу, а может быть и по чувству небезосновательных подозрений насчет их благонадежности. Еще ранее, при сдаче Иотапаты, он пожертвовал для спасения своей жизни – последними своими товарищами, склонив их умереть добровольной смертью от руки друг друга по жребию и убедив указанного последним жребием своего убийцу перейти на сторону Римлян.⁷ Все это, не исключая и почетного прозвания «Флавий», клеймило его в глазах соотечественников, как низкого презренного труса, изменника и предателя отечества, и его последующая жизнь при дворе постоянно отравлялась происками и наветами ненавидевших его Иудеев, мешавших ему со спокойной совестью наслаждаться могущественным покровительством и почестями трех императоров – Веспасиана (до 79 г.), Тита (79–81) и Домициана (81–96). Об отношениях к Иосифу последующих императоров ничего неизвестно. Остается невыясненным также время его смерти; только то несомненно, что в первое десятилетие II-го века он был еще жив, так как его автобиография написана по смерти Агриппы II (βίος, 65), а этот умер в третий год Траяна (100 по Р. X.).⁸

Обзор в высшей степени важных и замечательных во многих отношениях трудов Иосифа⁹ мы открываем капитальнейшим из них не только в количественном, но и качественном отношении вообще, и для библилога в особенности. Этот его труд, по собственному надписанию автора, носит название «Ἰουδαϊκὴ Ἀρχαιολογία» и обнимает в XX книгах истории Иудейского народа от начала мира до разгара роковой войны против Римлян в 66 году. Разделение на XX книг принадлежит самому Иосифу.¹⁰ Первые X книг идут параллельно Библейской Истории, доводя ее до конца Вавилонского пленения; одиннадцатая повествует о судьбах Иудейства от Кира до Александра Великого; двенадцатая – продолжает это повествование от Александра В. († 323 до P. X.) до смерти Иуды Маккавея (161 г.); 13-я – до смерти Александры (69 г.); 14-я – до вступления на престол Ирода Великого (37 г.); 15, 16 о 17 – обнимают правление Ирода (37–1 г.); последние три – период от его смерти до 66 г. по P. X. Труд с некоторыми перерывами (предисл.) окончен в 13 году Домициана и на 56-м жизни Иосифа, следовательно – ⁹³/₉₄ по P. X.¹¹, и посвящен некоему Епафродиту, заявлявшему себя жизненным интересом к литературной деятельности Иосифа и много поощрявшего его на эту деятельность. Что весь труд на первом плане предназначался не для иудейских, а для греко-римских читателей и преимущественно служил той цели, чтобы дать верное обстоятельное изображение истории многострадального народа Иудейского, достаточно ясно не только из указаний самого Иосифа, но и из всего направления его Археологии.

Глубоко затрагиваясь теми нелепыми и гнусными баснями, которые невежество и насмешливый дух греков распространяли на счет евреев и дальше которых не шло знакомство с поучительнейшей историей этого народа, Иосиф целым рядом капитальных произведений, тесно примыкающих к его Археологии, старается дать более здравую пищу пробудившемуся интересу к истории его отечества и, путем более обстоятельного апологетического представления последней, так благовременно, на пороге Нового Завета, посвящает ученый греко-римский мир в предуготовительную историю домостроительства спасения человеческого, как бы предваряя влияние проповеди Апостола языков и разрыхляя почву, на которой тем легче должно было привиться Его семя…

В тесной связи с Археологией Иосифа состоит и должен быть рассматриваем другой капитальнейший его труд «Φλαβίου Ἰωσήπου Ἰουδαϊκῆς ἱστορίας περὶ ἀλώσεως (de bello judaico)». Это древнейшее и всего тщательнее¹² обработанное произведение Иосифа специально посвящено последним дням политической Иудеи, описывая с неподражаемым по тому времени талантом, живостью и одушевлением последнюю развязку той священной драмы, которая занимает XX книг его Археологии. Деление труда на VII книг принадлежит также самому Иосифу. Изложению главного предмета предпосылается очень обстоятельное введение, обнимающее всю первую книгу и половину второй. Первая книга выслеживает начальные столкновения Иудеи со своими врагами от времени Антиоха Епифана (175–164 до Р. X.) и до смерти Ирода. Вторая, и так же сжато, как та, продолжает повествование до начала восстания (66 г.) и обнимает еще первый год войны (⁶⁶/₆₇). Третья книга описывает военные действия в Галилее (67 г.); 4-я – перенесение войны в Иудею до совершенного изолирования Иерусалима: 5-я и 6-я – осаду и разрушение города и храма; 7-я дает епилог войны до уничтожения последних следов возмущения. Оконченный труд Иосиф преподносит Веспасиану (по поручении коего, вероятно, и писал) и Титу, получив одобрение от них, равно как и от царя Агриппы II и многих Римлян, от которых он, как участников войны, был польщен единогласным засвидетельствованием, что «представил вещи (события) правильно и достоверно» (κατὰ Ἀπιῶνος, Ι, 9 и βίος, 65). Тит собственноручной подписью разрешил обнародование Иосифовых книг (β. 65). Агриппа писал 62 письма в засвидетельствование истинности повествования. Так как означенное сочинение Иосиф понес Веспасиану, то и написал, конечно, во время его правления (69–79 г.); но во всяком случае к концу его, так как этому труду предшествовали уже другие сочинения об иудейской войне (περὶ ἀλώσεως, προλ. Ι; Ἀρχ. προοίμ. к. I).

В тесной связи с рассмотренным сочинением (в качестве как бы одной из его глав) стоит «Φλαβίου Ἰωσήπου βίος». Далеко отступая от того, чтобы действительно давать полное жизнеописание Иосифа, эта (автобиография) Иосифа останавливается почти исключительно на его деятельности, в качестве организатора и предводителя восстания в Галилее ⁶⁶/₆₇ г., до враждебного столкновения с Римлянами (VII-LIV гл.), и только в виде как бы введения и заключения к этой общей идее содержания присоединяются краткие биографические заметки в начале и конце сочинения (I-VI; LV-LVI). Судя по замечанию в конце Археологии, Иосиф имел тогда в намерении еще дать изображение войны и «наших несчастий» (след. Иудейской истории) до последних времен.¹³ Возможно, что его βίος и предназначалась быть именно этой прибавкой, как не без основания можно заключать уже по ее началу – с связующего δὲ (ἐμοί δὲ γένος ἐστὶν οὐκ ἄσημον) и соответствующему концу: δοὶ Ϩ́ ἀποδεδωκώς, χράτιστε ἀνδρῶν Ἐπαφρόδιτε, τὴν πᾶσαν τῆς ἀρχαιολογίας ἀναγραφήν, ἐπί τοῦ παρόντος ἐνταῦθα καταπαύω τὸν λόγον. Посему-то, несомненно, и в рукописях βίος примыкает большей частью непосредственно к Археологии.¹⁴ Евсевий цитирует одно место из βίος с замечанием, что цитируемые слова ἐπ’ αὐτοῦ τῆς ἀρχαιολογίας τοῦ τέλους.¹⁵ Впрочем, было бы большим заблуждением считать βίος за исполнение обещанного в конце Археологии предприятия. В то время, как Иосиф обещает там дать продолжение Иудейской Истории «до настоящего времени», в βίος мы находим нечто гораздо меньшее такого продолжения. Очевидно, эта автобиография явилась случайно в роли последнего, будучи вынуждена появлением описания Иудейской войны Иуста Тивериадского, который представила «настоящего» Иосифа, в звании организатора восстания в Галилее, чтὸ было, конечно, крайне невыгодно для фальсифицировавшегося Иосифа в виду его позднейшего положения в Риме. Так как βίος уже предполагает смерть Агриппы II (β. 65), а этот умер, по Фотию¹⁶, в 3-й год Траяна (100 г.), то временем написания означенного труда (имея также в виду, что он должен быть написан непосредственно после Археологии) должно быть не раньше 100 г.

Несколько особняком от доселе рассмотренных трудов Иосифа стоит его не менее замечательное произведение «περὶ ἀρχαιότητος Ἰουδαίων κατὰ Ἀπιῶνος», в 2 книгах.¹⁷ Сочинение не только, не единственно направлено против грамматика Апиона и его клевет на Иудейский народ, но и вообще против грубых предрассудков и ненавистнических представлений, под которыми Иудеи в то время слыли. Оно есть, таким образом, своего рода апология иудейства, весьма при том обстоятельная и уверенная констатирующая его высшую древность и преимущественнейшую целесообразность его религиозно-законодательного строя; то есть – апология того, чтὸ составляет основу содержания всей Археологии Иосифа, к которой, таким образом, примыкает отчасти и это произведение. Название «против Апиона», по-видимому, не первоначальное. Порфирий – de abstinentia IV, 11 – цитирует этот труд под названием πρὸς τοὺς Ἕλληνας. Древнейшие церковные писатели – Ориген, против Цельса I, 16; IV, 11; – Евсевий, Hist. eccl. III, 9, praep. ev. (ed. Gaisford) VIII, 7, 11; X, 6, 15 – знают это сочинение под названием περὶ τῆς τῶν Ἰουδαίων ἀρχαιότητος, а в cod. Peirescianus выписок Константина Порфирородного de virtutibus находим надпись – περὶ παντὸς ἢ κατὰ Ἑλλήνων – странное сочетание лжи и истины! Надпись contra Apionem встречаем впервые у Иеронима – epist. 70. ad Magnum oratorem, с. 3 – opp. ed. Vallarsi, J. 428, de viris illustribus, c. 13: adv. Iovinian. II, 14; в последнем месте выписывает он выше цитованное место Порфирия, но заменяет употребленное Порфирием название Иосифова труда более ему свойственным.¹⁸ Так как в этом труде Иосифа цитуется уже его Археология (Ι, 1 и 10), то, несомненно, он написан после нее, то есть после 93 года по P. X. и так же, как Археология (и βίος) посвящен Епафродиту (I, 1; II, 41). Главная цель труда – установить параллель между историеографией греков и историеграфией народов восточных – евреев, вавилонян и египтян, и отстоять для этой последней преимущества древности и достоверности, и даже характер святыни. Кроме этой положительной цели и наряду с нею, труд – подобно Археологии – лишь отличным от нее методом и гораздо прямее – ниспровергает многоразличные предрассудки греческого общества касательно народа еврейского, его религии и истории, – предрассудки, имевшие свой источник то в грубых антипатиях черни, то в насмешливой легкости характера и жалком невежестве высших классов, проникшие и в тогдашнюю литературу. Метод полемики и аргументация Флавия во многих местах вызывают справедливые упреки за употребление, какое автор делает из своих источников касательно событий отдаленной древности, а также – когда писателей Ветхого Завета ставит на одну линию с непризнанными историками Вавилона и Мемфиса. Много полезен Иосиф и поучителен там, где он старается разрушать народные предрассудки греков посредством извлечений из светских авторов, подтверждающих национальные предания евреев. Цитаты, правда, не восходит далее периода македонского и сделаны без большой критики; тем не менее они не бесполезны, как заимствованный из авторов, большей частью потерянных для нас.¹⁹ Интересна апология Моисея и его законодательства, предлагаемая второй книгой.

Кроме этих 4 трудов Иосифу приписывается некоторыми отцами церкви так называемая 4-я книга Маккавеев или «περὶ ἀυτοκράτορος λογισμοῦ». Духовное направление этого сочинения – иудейско-фарисейское с греческо-философской окраской – действительно близко напоминает другие труды Иосифа. Однако, усвоение этого труда ему имеет значение лишь гипотезы. То же самое должно сказать и о других, приписываемых Иосифу трудах.²⁰

В заключении Археологии говорит Иосиф, что он имел намерение писать κατὰ τὰς ‘ημετέας δόξας τῶν Ίουδαίων ἐν τέσσσαρσι βίβλοις πεδὶ θεοῦ καὶ τῆς οὐσίας αὐτοῦ καὶ περὶ τῶν νόμων, διὰ τί κατ’ αὐτοὺς τὰ μὲν ἔξεστιν ἡμῖν ποιεῖν τὰ δὲ κεκώλυται. Он разумеет здесь, по мнению Schürer'a, не различные труды, (как поняты некоторыми эти слова), но только один труд, который должен был сообщать о существе (бытия) Бога и о разумности Моисеева закона, подобно тому как Филоновское систематическое представление Моисеева законодательства.²¹ В первых книгах Археологии он также не раз указывает на этот им преднамеченный труд.²² Но, кажется, это намерение его не приведено в исполнение.

Достаточно полное и надлежащее уяснение личности И. Флавия (характеристика), без чего невозможно надлежаще-правильное отношение к его трудам (оценка их значения и пользование ими) и для чего совершенно недостаточно чисто-биографических сведений о нем, – достигается лишь как один из результатов самого изучения его трудов, совместно с этим изучением. Этим весьма удобно объясняется то неравновесие, которое долгое время господствовало в оценке исторического значения и авторитета Флавия, и которое в благоприятном для него случае следует объяснять именно односторонним знакомством с его положительными достоинствами, и, наоборот – в неблагоприятном – столь же односторонним вниманием к его отрицательным сторонам. В качестве «знаменитого историка Иудейского» в продолжение целого ряда веков Иосиф был, можно сказать, самым популярным автором после Библии.²³ Среди – или, по крайней мере, в близком соседстве с Отцами Церкви – Иосиф имел счастье занимать долгое время самое привилегированное место. У разных народов, на различных степенях цивилизации, он неизменно пользовался расположением народа и ученых, и репутация его, как историка, совсем не подвергалась критике, не смотря на значительную несоразмерность его заслуг в этом отношении с его литературными успехами. Высшее римское общество, для которого он собственно и писал, во главе с императорской фамилией, которой он так умел льстить, – не могли не быть в восторге от его трудов, как сообщавших сведения о предметах, почти неизвестных и, однако, столь интересных образованной публике и, притом, в столь увлекательной и игравшей на самых слабых струнах римлянина форме. О благоволении к Иосифу за его труды трех императоров мы уже знаем. Сам царь Агриппа²⁴ (истинный тип того иудейства, которое, не отступая вполне от веры предков, всеусиленно старалось приладить свой национальный характер к безразличной в области религии цивилизации) – этот государь, имевший все основания питать весьма глубокое, личное нерасположение к предводителю инсургентов галилейских, как будто забывает все свои неудовольствия и способствует успеху историка весьма лестными заверениями и рекомендательными свидетельствами. Не менее замечателен успех Иосифа среди христиан, для которых он имел значение как единственный писатель²⁵, впервые представивший всю Библейскую историю в одном ясном, последовательном и целостном рассказе, более или менее чуждом всего отвлеченного и малозанимательного, дававший незаменимое и существенно необходимое пополнение недостающего между Ветхим и Новым Заветом, а своим назидательным рассказом о падении иудеев и храма выдвигавший даже столь сильный довод за истину Евангелия. Какое, в самом деле, любопытное, неожиданное явление! Христос Спаситель пророчествует о «скорби великой, каковой не было и не может быть», имеющей прийти на Христоубийственный город. И не евангелисты, не апостолы, но тот самый, кто не хотел совершенно удостоить своим вниманием хотя бы только как замечательнейшего из современников Иисуса, он же подтверждает невольно и наилучшим образом своим рассказом истину Его дивных предсказаний. Неудивительно, что ради уже этой «невольной» проповеди Иосифа церковные писатели увенчивали его столь щедрыми похвалами, ряд коих, начинаясь с апологетов II века²⁶, возрастал параллельно с обогащением патристической литературы и идет далеко за ее цветущие эпохи. Иероним усвояет Флавию почтенный титул «Тита Ливия» греков²⁷, и в каталоге церковных писателей ставит его на ряду с философом Сенекою, между Иоанном Богословом и Климентом Римским. Авторы последующих веков могли только повторять подобные суждения, имевшие всю силу авторитета, вплоть до средних веков, когда историческая наука – не менее других – подпала роковому рабству традиции и схоластицизма, и когда имя Иосифа, в силу простой привычки, должно было удерживать видное место между именами знаменитейших Отцов Церкви.

Наперекор подобным отношениям к Иосифу, к концу XVII века, когда наука стала ближе и непосредственнее знакомиться с Иосифом, этот почет его постиг ряд испытаний, из которых ему не всегда удавалось выходить победителем. Еще раз победоносно поднялся он в чересчур отважной попытке своих неумеренных почитателей – исправлять «Иосифом» трудные и хронологически-запутанные места Ветхозаветного текста.²⁸ Но это было уже, можно сказать, апогеем его славы, столь быстро начавшей падать и приближаться к своей норме, сколь быстро прежде возрастал, выходя за эту норму, его библейско-исторический авторитет.

Опыт критического отношения к Иосифу, впрочем, вовсе не явился неожиданной новостью – ex abrupto: он давался уже тем настроением его современников евреев, когда эти последние, мотивируя переход Иосифа на сторону Рима жалкой трусостью и низким предательством отечества, в самых достоинствах его трудов готовы были представлять его недостатки, перенося целиком свое недоброжелательство к Иосифу на все его сочинения. Поступая так в виду особенно крайне несимпатичных черт и тенденций Иосифа, так ярко отражавшихся в его сочинениях и доводящих до резкой чудовищности раболепство его пред Римлянами, указанные критики во всяком случае были не более неправы, чем те, кто в последующее время совершенно игнорировал эти его недостатки и, ради немногого, во всем готов был видеть одно хорошее. Что касается надлежащих отношений к Иосифу, то они не установлены должным образом до настоящего, можно сказать, времени. Если прежде он не совсем заслуженно пользовался чрезмерной популярности и авторитетом, то теперь он, кажется, слишком, и столько же притом незаслуженно, забыт и унижен. Отрешаясь от пристрастно-крайних – с одной стороны, и неумеренно-резких отношений к Иосифу – с другой, мы должны наблюдать возможно более близкое к норме равновесие между противоположными суждениями о характере и достоверности Иосифа, как писателя-историка, и с этими предосторожностями попытаемся дать общую характеристику его личности, без чего немыслима сколько-нибудь удовлетворительная характеристика его, как историка вообще и библейского в частности.

Известно, что резко бьющие глаза отрицательный черты характера, хотя бы и при немногочисленности, иногда дают не менее верное и глубокое проникновение личности, чем даже положительные ее обнаружения. Это в особенности оправдывается на Иосифе. Фарисейское тщеславие и беспредельное самообольщение – выдающиеся основные его черты.²⁹ Едва ли есть большая надобность здесь именно жалеть, что у нас нет другого исторического источника для проверки и обоснования наших подозрений и для выделения точной истины в рассказе Иосифа, испещренном беспрерывными похвалами, которые автор расточает себе при всяком удобном случае. Таково особенно его хвастовство, сразу бросающееся в глаза своей нескромностью, что он достиг величайшей учености еще 14-ти лет своей жизни, так что начальники священнического сословия и знатнейшие граждане приходили к нему за советами по поводу трудных мест закона. Стоит только, – замечает по этому поводу один из критиков Иосифа³⁰, – припомнить, каково было знание книжников иудейских в эту эпоху, чтобы понять все бесстыдство этого хвастовства! Сюда же должно отнести его сообщение, что он изучил одну за другой доктрины всех иудейско-религиозных партий, с целью избрать самую лучшую, между тем как дает о них понятие самое смутное, несовершенное и одностороннее. Наряду с таким чрезмерным самообольщением и тщеславием, тем резче бьет в глаза очевидное малодушие и низкий эгоизм его характера, обнаруженный им в качестве вождя восстания в Галилее (измена в пользу Рима). Несмотря на недостаток материала для уяснения внутренних побуждений возбудителя Галилеи, едва ли можно, кажется, слишком обидеть его предположением, что только заманчивая роль и самолюбивая уверенность да заразительность общего увлечения толкнули и его к знамени мятежа. По крайней мере, именно это обнаружилось в минуты его критического положения, когда, по собственному признанию³¹, он сам предпочел всему – удалиться с театра войны, и лишь силой вынужден был оставаться с верными своему первоначальному возвышенно-благородному намерению – своими сподвижниками. Но если можно еще не упрекать его за не сочувствие, кажется, уже самому началу восстания, равно как за излишнюю робость пред «шкурным расчетом» и за недостаток возвышенно-благородной решимости – лучше умереть вместе с другими, чем пережить горькие минуты смерти своего отечества, – если можно согласиться, что он не был бесчестным предателем отечества, как старается показать он в своей βίος: то все же его оригинальный переход к Римлянам и услужливое ласкательство их самолюбия были совершенно непростительны для самого заурядного израильтянина, и не могли иметь места без преступного равнодушия к гибели родного народа. Тем более, положительно нельзя оправдать его в том, что он на развалинах общественного благополучия соглашается созидать собственное, с легким сердцем и не без наглости уклоняясь от добровольной смерти, на которую сам же одушевлял других, и в жертву язычникам–палачам своего отечества приносит, затем, все жизненные надежды своего народа, посягая даже на Откровенные истины Слова Божьего³², того самого Слова, вверение которого Израильскому народу по справедливости вменено апостолом в столь высокую заслугу и честь! Весьма возможно, что он дал Римлянам еще более веские доказательства своего постыдного раболепства³³, так как иначе не легко было бы допустить, чтобы столь проницательные и осторожные ко всяким военным изменам и коварным уловкам – вожди римские позволили себе стать в столь непосредственные и до некоторой степени подчиненные отношения к бывшему организатору восстания, без всякого подозрения и критики допуская пользоваться его советами, указаниями и услугами в дальнейшее течение войны. Мы не знаем, в чем могли состоять эти более веские доказательства преданности Иосифа Римлянам, только едва ли эти последние и сам Иосиф могли ограничиться слишком подозрительным пророчеством Веспасиану, высказанным в минуту критическую, когда для пленника не было других средств самозащиты, других надежд на уважение к своей жалкой жизни. Впрочем, для нас достаточно уже одного этого приключения, чтобы читать в нем всю мелочь души Иосифа, сосредоточивавшейся всецело кругом самой себя, и если способной на какие жертвы, то разве на те, которые обещали быть приятным курением и его мелочно-тщеславному самомнению. Не устояв в более благородных возвышенных чувствах солидарности с теми, для кого было насущной потребностью постоять за святые заветы старины, за целость и свободу отечества до последней капли крови, он выменял на эти чувства дешевое «почетное рабство» Риму, и с таким пафосом «распинается» за его доблести, готовый влечь за собою всех в ненасытное жерло этого «Молоха». И это было тоже немалое оскорбление им своего народа, что он искал заглушить свою преступную совесть совращением всех на свой жалкий путь и мог считать их способными на подражание столь низкому примеру.

Римофильство и римоугодничество Иосифа, сделавшееся в нем с момента перехода на сторону Рима как бы особой индивидуальной чертой его характера, не были лишь простым платонизмом, который мог читаться только между строк его сочинений. Положение Иосифа в Риме, – который заменял ему прежнее отечество, – предъявляло к нему слишком большие и требования, чтобы ограничиться упомянутым платонизмом. Его прошлое казалось слишком большей ошибкой пред настоящим, чтобы не рискнуть в оправдание милостей Рима самой истиной, подделывая, прежде всего под вкусы Рима все сколько-нибудь касающиеся его факты и замалчивая совершенно те, которые не поддавались этой подделке. И это не только в его βίος, которая специально предназначалась быть его апологией и даже не только в «Войне Иудейской», которая, представляясь компрометирующей его в глазах Римлян, нуждалась в особо-искусной маскировка событий, чтобы затушевать впечатление от участия в них Иосифа; но и везде, где только позволялось сколько-нибудь, в его Археологи, в которой он также обычно предпочитает совершенно молчать о таких вещах, простое изображение которых не могло быть достаточно подделало под вкус истого Римлянина, хотя бы устранение или такая подделка их бесцеремонно извращала «историю» в самом ее корне. Конечно, эта характеристическая слабость Иосифа обусловливалась не только обстоятельствами его личного положения в Риме, но и характером самой задачи, которая была ядром его литературной деятельности, посвященной также защищению и восхвалению Иудейского народа³⁴ путем ознакомления с его славной древней историей. Однако, все же остается ненормальностью то, что угода Риму, его самолюбию и даже только предполагаемому впечатлению были для Иосифа святее истины, которая совершенно не нуждается в услугах в духе замалчиваний и извращений лично заинтересованного в том частного лица, способного на все крайние злоупотребления. Ведь вполне могло быть, например, что и историю своего народа Иосиф не игнорировал еще совершенно, с переходом к Риму, потому только, что не мог романизировать и индивидуальный специфизм своего Иудейского происхождения; во всяком случае, он, если не чрез силу мирился с этим специфизмом, как роковой неизбежностью, то и не с гордостью истого Иерусалимлянина обнаруживать свое иудейское самосознание. Нескрывание своего иудаизма, правда, он предпочитал неестественно фальшивому воображению и выдаванию себя за истого Римлянина, и, сообщал своей Археологии апологетическое назначение, мыслил себя искренно и всецело в числе апологетизируемых; за то с избытком вознаграждал он это смирение свое, с другой стороны. Хваля свой народ, он хвалил вместе с этим себя, и второе более, нежели первое, оставалось везде его главной тенденцией. И если недостойное употребление истины в целях служебных всему народу повело к наиболее чувствительным недочетам писательской заслуги нашего автора, то злоупотребление истиной в целях самоугождения было уже совсем преступлением, гнусным и вреднейшим для той же истины. В неспособности возвыситься до мысли о непреходящем значении истины, – опасаясь, конечно, более и прежде всего дли себя неблагоприятного впечатления на читателей Римских от некоторых своеобразных тенденциозных особенностей истории своего народа, – Иосиф, нимало не задумываясь, прилагает и к ним обычный свой метод самозащиты, метод замалчивания и извращения всего, что только нуждалось в означенных средствах для того, чтобы не тревожить больных месть читающей публики. Насколько фальшь повествования при подобных уступках щепетильности Рима вредит впечатлению современных читателей Иосифа, можно судить по тому факту, что многие готовы были считать его даже полуязычником (semipaganus).³⁵ Как ни странно подобное обвинение, однако, промахи, подавшие для него повод, действительно настолько существенны и обычны в Иосифе, что образуют одну из самых характеристических черт Иосифовых произведений, особенно Археологии, как это увидим при подробном ее обзоре.

Указанные общие характеристические слабости Иосифа, в связи с его двусмысленным положением в Риме и с характером руководившей его трудами задачи, образуют существеннейшее, чтó должно иметь прежде всего в виду при оценке исторической достоверности и значения нашего автора в Археологии, занимающей в его литературной производительности центральное место.

Важнейшее достоинство и значение этого труда Иосифа уже в том, что он впервые дал цельное, связное, последовательное представление всей Иудейской истории от начала мира до последних ее времен.³⁶ Что этот обширнейший труд на греческом наречии из всех, о каких вообще мы знаем, – богатейший по предмету изложения, оригинальнейший по характеру оного, – был в то же время и целесообразнейшим обзором истоки иудейского народа, ясно подтверждается долговременной благосклонностью иудейских, языческих и христианских читателей, о которой в свою очередь столь выразительно говорят бесчисленные рукописи.³⁷ Редкое достоинство этого труда также то усерднейшее внимание, та тщательность и последовательность, с какими, на всем протяжении своего кропотливого исследования, автор выполняет заложенную в основе своего труда тенденцию. Он ставит своей задачей не только дать правильное цельное и связно-последовательное начертание истории своего народа языческим читателям (для которых на первом плане она предназначается), но внушить также уважение последних пред иудейским народом, его преимущественной древностью, самой его историей, столь светлой и совершенной в человеческом смысле, – наконец, самым его строем, законами и учреждениями, устраняющими всякую боязнь содружества с ним других народов.³⁸

Как ни верна сама по себе эта благодарная и возвышенная идея, и как ни заслуживала она полного уважения и внимания, тем не менее применение и раскрытие ее разделило общую судьбу всякого апологетического намерения, и породило наиболее нежелательные особенности-недостатки Иосифа, как историка, и именно в связи с неблагоприятными условиями его личного характера и положения. Эти недостатки: а) тенденциозность; б) не критичность; в) не прагматичность. Проследим эти важные дефекты в Иосифе.

а) При осуществлении Иосифом своей задачи, с указанной тенденцией, в руках его была сильная и надежная опора – Откровенное Слово Божие. Посему-то везде, где только чувствовалась необходимость этой опоры, Иосиф постоянно напоминает читателями что все, чтó он пишет, в таком именно виде находится в «священных книгах»³⁹, и что он «ничего не прибавил и не убавил». Если не ставить ему в вину того, что он «убавил» но имеющие специально исторического значения дидактические и другие в этом роде места и книги Св. Писания, то можно сказать, что историческая сущность В. Завета, действительно, довольно полно воспроизведена в его труде, так что лишь при самых кропотливых исследованиях нам удается собрать небольшое сравнительно количество подробностей библейского текста, не использованных Иосифом. Равным образом, почти прав он и в том случае, когда уверяет, что и «ничего не прибавил», так как, действительно, прибавления, какие он делал сверх прямого смысла передаваемого текста, не столь многочисленны, сравнительно с массой материала, какой давали одни книги Св. Писания. Но если количественная сторона прибавлений и убавлений Иосифа не так важна и велика, то никак нельзя сказать этого об их качественном значении, тем более что самый характер прибавленного и опущенного у Иосифа ни под каким видом не позволяет предположить в допущении их одной лишь случайности. Определенная цель их несомненна, и выступает ясно, когда мы принимаем к сведению, что объединяющей идеей всей вообще литературной деятельности Иосифа было желание возвысить свой народ в глазах греко-римского образованная мира⁴⁰, показав преимущественное достоинство его

в его истории, этом зеркале души всякого народа.⁴¹ Идея несомненно благородная и сама по себе верная, но в средствах ее оправдания, в пути, который избрал Иосиф к ее достижению, лежало роковое недоразумение, вытекавшее из рассмотренных выше условий характера и положения Иосифа. Вместо того, чтобы поднять читателей до той духовной высоты, на какой только и можно было воспринять возвышенный предмет его повествования, – он не находит ничего более лучшего, как спуститься до их ограниченных точек зрения и низвести свой возвышенный предмет до их узких, низменных воззрений и интересов. Если бы он «применял» только священный предмет к пониманию слушателей, для чего, впрочем, было у него слишком мало мудрости, – то это могло бы быть поставлено ему даже в заслугу. Но у него видим совершенно иное: он дает нам фальсификации идеальной истории⁴², – той истории, которая, – добросовестно и спокойно начертанная, глубоко и благоговейно прочувствованная и искренней любовью к истине согретая, – никогда не произвела бы в читателях, хотя бы и язычниках, тех предубеждений и антипатии, которых боялся в Откровенной Истории своего народа Иосиф. Именно эта боязнь обличает в нем человека поверхностного, шаткого в собственных убеждениях, неготового дать ответ всякому вопрошающему, плутовато-робкого иудея и узкого партикуляриста, не понимавшего – подобно большинству иудеев его времени – не усвоившего, не оценившего лучших универсальных сторон своих Откровенных сокровищ и их универсального предназначения. А между тем, на этом своем недоумении Иосиф зиждет весь «апологетизм» своей истории, обусловливая им и выбор материала, и такую, а не иную его обработку. Отсюда – ложно направленная тенденциозность археологического материала Иосифа, в которой мы должны отметить некоторые особенные черты. Это прежде всего – своеобразное отношение его к различным ветхозаветным чудесным происшествиям и знамениям, которые так или иначе могли казаться дискредитирующими иудейство в глазах Римлян. Насколько далеко заходит в подобных опасениях Иосиф, красноречиво свидетельствуют упреки, отчасти не безосновательные, которые были деланы ему за эту особенность. Полагали, что Иосиф не только не верил в чудо, но даже – более или менее скрытно – насмехался над ними⁴³, и преимущественное большинство мест, доказывающих, по-видимому, обратное, имеет будто бы даже меньше значения. Уже Иудеи делали Иосифу подобные упреки.⁴⁴ Бесчисленное число раз раздавались они и всегда, варьируясь в самых разнообразных формах, до обвинений Иосифа в полуязычестве включительно.⁴⁵ Конечно, это крайности, достаточно опровергаемые неоднократными случаями вполне безупречных отношений Иосифа к чудесному в Библии; тем не менее упреков в данной области он несомненно заслуживает.

Стремление некоторым образом поспешать на помощь своим читателям в местах, представлявших для них видимые трудности вероятия, чтобы, таким образом, ради допускавшего сомнению, не возбудить недоверия к достоверности целого и не погубить цели своего труда⁴⁶, – было, несомненно, немаловажным основанием для Иосифа во многих из тех случаев, когда он о некоторых чудесах ветхозаветных делает почти только одно робкое упоминание, или, если говорить о них, то с таким пояснением, которое выдвигало на вид как будто собственное его сомнение в их истине. Ό Ίώσηπος δεδοικότι ἔοικε καὶ εὐλαβουμένῳ ὡς μὴ προςκρούσειεν Ἕλλησι.⁴⁷ Он заключает именно в таких случаях свою речь следующим выражением: περὶ μὲν οὖν ταύτων ὡς ἄν ἐκάστοις ᾖ φίλον, οὕτω σκοπείτωσαν.⁴⁸ В этой оговорке (которой Иосиф как бы ясно хочет сказать: relata refero: я не хочу ни с кем спорить об истине), конечно, можно улавливать некоторый оттенок равнодушного допущения полного произвола в отношении к чудесам, на чем особенно могли быть основаны вышеприведенные упреки Иосифу; однако, преувеличенность подобных упреков здесь ясна уже из того, что подобные же оговорки, столь обычные и естественные в предназначенной для языческих читателей Археологии, не однажды встречаются при повествовании о необычайных событиях в книгах об иудейской войне, предназначавшихся первоначально для читателей иудейских.⁴⁹ С другой стороны, многие, менее опасными казавшиеся Иосифу, повествования чудесного передаются им без всякого прибавления, при простом указании их источника в священных книгах, достоверность которых – по «κατὰ Ἀπιῶν. Ι, 8 – не подлежала сомнению. В нижеследующих примерах Gerlach⁵⁰ старается показать, как далеко не всегда подозрительные формулы Иосифа отражали его личное недоверие к повествуемому. В Ἀρχ. I, 3, 9 Иосиф говорит о долголетии первых людей и, в предупреждение ложного заключения читателей от нынешней продолжительности жизни к неправильности библейского повествования об этом предмете, замечает: μηδεὶς πρὸς τὸν νῦν βίον καὶ τὴν βραχύτητα τῶν ἐτῶν ἅ ζῶμεν συμβαλών τὸν τῶν παλαιῶν παλαιῶν ψευδῆ νομιζέτω τὰ περὶ ἐκείνων λεγόμενα.

Он приводит, затем, еще в подтверждение оного – свидетельства Манефона, Вироста и места многих греческих авторитетов. И если после всего этого, отразив всякие нападки относительно своего предмета, он присоединяет еще приведенное замечание, – очевидно, оно уже не могло являться выражением его собственного сомнения? Подобное же явление мы имеем, по Gerlach'у, при рассказе Иосифа о переходе Израиля чрез Чермное море, который он, сверх усилия подтвердить достоверность события «стороной», чрез попутно-приводимое сравнение с переходом Александра В. чрез Памфилийское море⁵¹, сопровождает подобным замечанием.⁵² Только совершенным незнанием основ для этого сравнения мог объясняться упрек, который, напр., Ιttig, proleg.⁵³ в данном случае делает Иосифу. Прежде всего ясно, замечает Gerlach, что само по себе это сравнение Иосифа не могло в сущности ослаблять факта; совершенно напротив, – подобно как во многих других случаях обращений Иосифа к языческой истории, здесь есть тенденция даже усилить чудесность – возвышением Памфилийского события к чудесно-Божественному действию (применительно к воззрениям греческих читателей) с одной стороны, – и установлением превосходства над ним Чермно-морского, с другой. И когда Иосиф, затем, заключает свой рассказ, по-видимому, допускающей подозрение по отношению к этому чуду формулой (περὶ μὲν οὖν τούτων ὡς ἑκάστῳ δοκεῖ διαλαμβανέτω), то, при ближайшем рассмотрении этого места в связи с предшествующим ходом мыслей Иосифа, оказывается, что его формула одинаково естественно вяжется – как с его передачей (или вообще с достоинством) повествования священных книг, так и с дилеммой – εἴτε κατὰ βούλησιν θεοῦ, εἴτε κατ’ ἀυτόματον, – которую Иосиф ставит для тех, кто желал бы как-либо уяснить себе возможность легендарного повествования о переходе Александра. Подобным образом, и во многих других случаях, вовсе нет надобности, как справедливо замечает Gerlach⁵⁴, трактовать, как знак личного равнодушия Иосифа, его оговорку – περὶ μὲν τούτων ἕκαστος ὡς ἀυτῷ δοκεῖ σκοπείτω, – в чем особенно ясно можно убедиться из Ἀρχ. III, 11, 7. Упомянув вначале: καταγελάσειέν τις τῶν λεγόντων Μοΰσῆν λέπρᾳ κεκακωμένων αὐτόν τε ἀπ’ Αἰγύπτου φυγεῖν καὶ τῶν ἐκπεσάντων διὰ ταύτην τὴν αἰτίαν ἡγησάμενον εἰς τὴν Χαναναίαν ἀγαγεῖν ἀυτοῦς, – Иосиф дальше поясняет: δῆλον ὡς ταῦτα μὲν περὶ ἡμῶν λέγουσιν ὑπὸ βασκανίας προαγόμενοι. С какой неподдельно- естественной запальчивостью борется он против этого злонамеренного вымысла⁵⁵, и еще ли предоставляет суждение об этом желанию читателей!? Или еще: могла ли колебать подобная же его оговорка действительную цену Моисею и Даниилу, когда в Ἀρχ. IV, 6, 13 и X, 11, 7, после предпосланных им великих похвал, Иосиф ео ipso гарантирует своего читателя от иных ненадлежащих воззрений? Очевидно, стереотипная оговорка Иосифа во всех подобных случаях имела лишь то значение, что свидетельствовала наивозможное беспристрастие и желание устранить возможность всякого конфликта с судом читателей.

Наперекор, однако, приведенным доводам, – может быть, способным ослаблять несколько враждебное расположение к Иосифу, – никоим образом нельзя игнорировать выступающего во многих местах его Археологии явного намерения – прямо устранить чудо, или, по крайней мере, такой нерешительности, которая могла истекать только из рационалистического опасения показаться в своем рассказе слишком смешным и невероятным. Едва ли не при этом объяснении более всего – становится понятным то, что рядом с неустранимым рассказом о чудесном разделении Чермного моря Иосиф ставит факт, будто бы подобный, из истории Александра.⁵⁶ Моисей в пустыне делает воду удобной для питья после того, как заставляет вычерпать большую ее часть, убеждая Иудеев, что Бог дал бы им хорошую воду, если бы они сами протянули руку. Агарь, заблудившаяся в пустыне, находит пастухов, которые заботятся о ней. Ангел-истребитель (2Цар.19:35) превращается в язву, свирепствовавшую в лагере Сеннахирима; и множ. подобных мест, с явной тенденцией – объяснить чудо естественно и без соблазнов для читателя. Когда, с другой стороны, часть чудес пророков Илии и Елисея проходится молчанием, особенно вознесение первого; пребывание Ионы во чреве китовом упоминается почти с выражением сомнения; факт превращения Навуходоносора в звероподобное состояние обходится с ловкостью, поистине тонкою, и т.д.; то наличностью всех подобного рода случаев изобличается разновидность той же тенденции – стремление обойтись естественным представлением хода событий, без элементов чудесности. Не в разрез этому, мы сознаем, что остается все-таки гораздо большее количество чудесного, которое Иосиф воспроизводит со всей точностью и даже иногда с преувеличениями⁵⁷; так, например, он приписывает дар слова всем животным до падения человека; тьму египетскую сгущает до той необычайности, что люди погибали, не будучи в состоянии дышать слишком плотным воздухом; волосы Авессалома так густы, что остригались каждые 8 дней; в сражениях, не довольствуясь весьма значительными цифрами текста, он допускает убивать неисчислимое множество врагов, и ни одного еврея. Наконец, везде, где такт требует показать достоверность пророчества, Иосиф подкрепляет сопровождающим его чудом, за естественное объяснение которого – весьма важно здесь отметить – Иосиф сам же прямо высказывает резкое порицание по адресу некоего ложного пророка: ἢρξατο τήν αὐτο~ (Иеровоама) δόξαν ἀναλύειν κακουργῶν καὶ πιθανοῖς περὶ τῶν γεγενημένων χρώμενος λόγοις βλάπτειν ἀυτῶν τὴν ἀλήθειαν. Вообще же, надо заметить здесь, что ни преувеличения, гораздо более характеризующие рассказ Иосифа, ни критическая осторожность, которой хотели объяснять его метод по отношению к чудесам и вообще «чудесному» Ветхозаветного Откровения, сами по себе не могли вызываться настроением и восприимчивостью его публики, которая, сколько бы ни была неверующей в религиозном смысле слова, едва ли конечно была такой относительно чудес.⁵⁸ А если так, то очевидно, что во всех тех недомолвках и извращениях, какие встречаются у нашего автора везде, где его источники говорят о вещах необычайных, многое должно быть отнесено и на долю несомненно присущего Иосифу духа рационализма, который тем успешнее способствовал выступить нашему писателю и в искусстве подделывания под вкусы прихотливых читателей.

То, чего требовало угождение вкусам и самолюбию читающей публики, не менее требовалось панегиристическими тенденциями Иосифа. Посему, увеличивая намеренно то, чтó было почетного для Иудейского народа, он тщательно изглаживал и ослаблял все, сколько-нибудь компрометировавшее его славу. Эта тенденция изобличается уже в настойчивых усилиях устранить от израильтян всякую даже тень упрека в религиозном непостоянстве и наклонности к идолопоклонству. Он смело уничтожает следы последнего от начала до конца истории. Рахиль захватывает идолов своего отца не как предметы поклонения, потому что Иаков научил ее презирать подобное служение, но за тем, чтобы иметь средства угасить гнев Лавана на случай настижения беглецов. Медный змий не упоминается вовсе ни в истории Моисея, ни Езекии, равно как культ Молоха и золотой телец Аарона. В рассказе о переселении жителей Дана случай относительно истукана Михи замолчан; то же и случай с Гедеоном. Преступления народа Божьего, неотменно навлекавшие гнев Иеговы, подставляются не более, как только нарушениями закона нравственного, допускавшимися по пристрастию к земным благам; в тех случаях, где положительного идолопоклонства совершенно невозможно игнорировать, Иосиф ловко обращает его в род религиозного индифферентизма, или слагает всю ответственность, вместо целого народа, лишь на нескольких отдельных лиц. И все это еще пред идолопоклонниками, для которых, конечно, не могло быть большого соблазна в том, что евреи уподоблялись им. Подобную же скромность, обнаруживает Иосиф в местах, где текст поведал факты грустные, или, по крайней мере, странные для читателей иноземных. Так, он обходит молчанием кровосмешение Иуды и Фамари, в котором вся история дома Давидова (Руф.4:18); слегка касается кровосмешения Лота, с чудовищными подробностями оригинального рассказа, и опускает весьма существенные черты в инциденте Вениамитян (Суд.19). Не сам Самуил налагает руку на Агага, и казнь этого царя – простая месть, ничего общего не имевшая с действиями религиозными; изгнание Агари в передаче Иосифа нимало не унижает достоинства Авраамова; об убийстве Моисеем египтянина умалчивается; блудница Раав у него честная содержательница гостиницы; краеобрезания филистимцев, истребованные Саулом за свою дочь у Давида, преувеличиваются в 600 голов врагов, из опасения быть слишком оскорбительным для слуха читателей, оставаясь верным оригиналу. Верх бесцеремонности в злоупотреблениях данного рода⁵⁹ представляет измышление, что законодавец запретил Иудеям осмеивать или охищать богов других народов. Наконец, сюда же должно отнести также его усиленные старания выгородить свой народ в знаменитом его последнем восстании за свою свободу, причем все это восстание представляется делом отдельных фанатиков, увлекших народ. Все эти и подобные уклонения, положительно произвольные, менее всего можно объяснять каким-либо влиянием критического⁶⁰ начала; они обязаны единственно случайной прихоти нашего писателя, обращавшего внимание прежде всего и более всего на впечатление, какое его рассказ должен произвести на читателя, и менее всего на то, чтобы оставаться при этом строго верным непреложной истине факта, неприкосновенного в особенности для историка. С точки зрения патриота, Иосиф, конечно, быть может, имел некоторые оправдания, но, – как историк, он здесь совершенно не извинителен, и даже оскорбителен для Откровенной истины, достигая ее целей обратным ей самой началом (ложью). Тем более – эта Иосифова тенденциозно-святотатственная продажность свящ. истины, в интересах мелочного самолюбия (хотя бы то и национального и даже религиозного, и тем более ради угождения самолюбию других), должна неприятно действовать на нас, имеющих совершенно обратный (безгранично благородный) и глубоко-поучительный пример в Боговдохновенных писателях новозаветных. Чуждые всяких эксплуатаций истины, крепкие верою в ее самобытную силу, они не замалчивают ни одной мрачной черты в обстоятельствах хотя бы своей личной жизни, точно нарочно даже громче вопиют и резко подчеркивают в особенности те места, из которых все могли видеть их человеческие слабости, заблуждения и несовершенства (евангелисты о себе и о друг друге; Ап. Павел о себе и о Петре, и т.п.). И, при всем этом, нужно ли и доказывать их полное превосходство пред мелочным тщославием и специфически-характерными приемами плутовато-изворотливого «жидка»?

Рядом со стремлением панегиризировать чудесные или и просто так или иначе выдающиеся события, сглаживая все сколько-нибудь компрометирующие их стороны, – тенденциозность Иосифова изложения истории сказывается в проведении мысли о значительной и даже преимущественной образованности, так сказать, интеллектуальной и вообще духовной гегемонии народа еврейского с самых древних времен до позднейших. В этих интересах вся древняя история представляется в соответствующем славном свете. Уже Адам, родоначальник еврейской истории, достоин замечания в этом отношении. Не столько силою Божественного вдохновения, сколько именно благодаря своей мудрости, он предсказывает двоякую гибель мира – первый раз от огня, и другой от воды, и изобретает многие важные вещи и истины, будучи в особенности выдающимся астрономом. Чтобы увековечить эти изобретения, Сифиты делают 2 столба, кирпичный и каменный, с астрономическими надписями в тех соображениях, что если кирпичный не уцелеет от воды, то каменный способен выдержать испытание даже и огня. (Последний из этих столбов, каменный, по уверению Иосифа, и «доныне» в Сирийской земле). Идя дальше, мы замечаем, что вообще наиболее замечательные деятели, около которых группируются важнейшие события ветхозаветной истории, представляются Иосифом более или менее крупными учеными силами. Самое долголетие патриархов и первых людей вообще объясняется, кроме других причин, «тщательным упражнением в звездочетной и землемерной науке». Авраам выступает в ореоле особенной мудрости и просвещенности. Его украшают высокие знания, особливый дар слова и прозорливость, редко ошибавшаяся. Когда все единогласно признают его мудрым, он решается исправить и улучшить мнения о Боге, и первый отваживается объявить, что один Бог – создатель и управитель всего. Сам он доходит до всего этого путем философского рассматривания природы, ее случайностей и перемен воды, воздуха, солнца и т.п. Цель поездки в Египет Авраама – своего рода научная, помимо голода. Авраам путешествует туда, желая «на месте» исследовать мнения тамошних жрецов о богах – с тем, чтобы, если их убеждения окажутся лучше, – последовать им, если же хуже, – их обратить. В самом Египте Авраам открывает ряд диспутов с египетскими мудрецами и одерживает над ними блистательную победу. Далеко по Египту разносится слава его, как первоклассного оратора и выдающегося мудреца. Он знакомит мудрецов египетских с наукой числения и основами звездозакония, что в Египте ранее было неизвестно и перешло лишь от халдеев (чрез Авраама), от которых усвоили, затем, эту мудрость и греки. Та же (образовательная) тенденция проведена в повествовании о величайшем законодателе Моисее, самые условия жизни которого (в Египте) давали этому удачнейшее применение, благодаря также его беспримерному значению в качестве «средоточия» Ветхого Завета. Уже само Свящ. Писание вызывало на это применение, когда намекало на воспитание Моисея во всей мудрости египетской. Подобно сему, по изображению Иосифа, Моисей «разумом своим превосходил всех смертных, сколько бы их прежде ни было…, имел удивительный дар слова, особенно когда говорил к народу.⁶¹ «Знал укрощать страсти свои так, что казалось будто бы ни одной в нем не было, и самые имена их были известны ему лишь по зрению в других. Быль такой военачальник, что мог считаться между первейшими, и пророк, каковой едва ли более из смертных восстанет, так что его изречения почитались изречениями самого Бога». В другом месте Моисей представляется также автором каких-то шестистопных стихов (не записанных в священных книгах), которые он прочитал народу, и содержанием коих было предсказание о будущих событиях, и доныне в точности исполняющееся. То же усвояется Давиду, автору стихов пятистопных и трехстопных. Но особенным ореолом мудрости окружается, конечно, величайший из ветхозаветных мудрецов – Соломон. «Разум и премудрость, которыми одарил Бог Соломона, были столь велики, что превосходил он ими всех прежде его бывших смертных: и не только имел он преимущество пред Египтянами, которые почитаются мудрейшими из всех; но и доказал самым опытом, что их глубокие знания весьма далеко отстояли от его премудрости». В своих сочинениях «о всех видах растений от иссопа даже до кедра», в притчах «о всех животных⁶², обитающих на земле, в водах и летающих по воздуху», он «о природе каждого рассуждал, как философ, и показал, что обладал в том превосходным знанием». Довольно добавить к сему, что он был родоначальником «науки изгнания бесов», как составивший врачевательные формулы, действие которых Иосиф видел сам в некоем из своих соотчичей…⁶³ Наконец, желание – сделать свой народ достойным в данном отношении внимания греко-римского образованного общества выражается (не совсем удачно) в характерном стремлении представить тогдашние иудейские толки в виде «философских»⁶⁴ партий или школ, навязывая им разработку проблем свободы и бессмертия и полагал в основу для их различия модное тогда учение о судьбе. Если где, то в особенности здесь Иосиф и должен был дать волю своим усилиям показать, что иудейство не только не отстало от образованнейших наций того времени, но представляло своеобразные задатки всего лучшего, что хотела и могла дать древняя образованность. Таким-то образом, фарисеи являются у него умеренными сторонниками учения о судьбе, допускающими учение о некоторой свободе воли, бессмертии души и будущем воздаянии; ессеи – строгими поборниками мысли о ее всемогущей власти, олицетворяемой в лице Бога⁶⁵, и по жизни – истинными пифагорейцами, отличавшимися также особенными естественнонаучными знаниями и искусством врачевания⁶⁶; саддукеи, в противоположность тем и другим, выступают противниками учения о судьбе, совершенными епикурейцами, отрицавшими самую возможность существования души по разлучении с телом. К числу основателей «философских» толков относит Иосиф даже известного вождя восстания иудейского, Иуду Галилеянина, выставляя отличительной чертой его «учения» (сближаемого с фарисейством) крайнюю любовь к свободе, и почитание Бога «единым властителем своим и правителем», причем – практическим результатом его догмы в последователях было то, что они «ни за что считают потерять жизнь, только бы не назвать кого из людей своим господином». Но более всего и ocнoвaтельнее, пожалуй, всего рассматриваемая мысль проводится в особом сочинении Иосифа «против Апиона». Если в Археологии Иосиф не без натяжек или, по крайней мере, не столь непринужденно оттеняет в более или менее подходящих местах излюбленную тенденцию об особенной образованности, искони присущей его народу, то в указанном сочинении он – с талантом специалиста в этой области – дает не мало общих мест, не просто только подтверждающих занимавшую его мысль, но и достаточно прочно обоснованных и засвидетельствованных. Сопоставляя здесь литературу и мудрость в древнейших ее проблесках с еще более древнейшею литературой еврейского народа, по справедливости, бывшей светом во тьме, Иосиф – если и не умело поступал в частностях, то не был неправ в общем; так что, если и вменять ему что в вину и недостаток, так не столько тенденцию выставить везде преимущество еврейского народа в интеллектуальном отношении, сколько не совсем удачное проведение этой тенденции в частных ее применениях.

б) Далеко важнее и крупнее другая важная особенность и вместе недостаток Иосифа; это его крайняя по местам некритичность, – недостаток, отчасти общий у него со всеми другими историками древности. Недостаток критики и беспристрастия, – при слишком свободной переработке, какой Иосиф подвергал священный текст и при крайнем легковерии его к менее важным и авторитетным источникам, – в особенности резко обнаруживается в первой половине его Археологии, обнимающей первые 11 книг, тем более, что в качестве главного и почти исключительного источника при написании этих книг для него могло быть вполне достаточно канонических книг Библии, между тем как пользованные им побочные источники (особенно предание) во многих местах прямо исключают главный, состоя с ним в непримиримом противоречии. Как истый фарисей, «излиха ревнитель» отеческих преданий, он не только наравне с Библией, но едва ли не выше ее ставит умствования традиционного характера, веками наслоившиеся в безобразную кучу всевозможных нелепостей, о каких дают достаточное понят перлы пресловутой раввинистической литературы; и из этих-то мутных источников и так безразборчиво черпал наш автор свои «исторические» сообщения, свидетельствуя все таковые «согласием» с Откровенной истиной. Насколько подобным заявлениям можно придавать значения, остается судить уже потому, что этого «согласия» у него мало даже там, где он заведомо воспроизводил священный текст. Благоговейное величие и непорочная откровенность последнего с его неподражаемой простотой и краткостью у него совершенно исчезают, взамен чего блещет какая-то «философическая аффектация стиля»⁶⁷, в духе классическо-греческой популярной литературы, с произвольным уродованием фактов бесчисленными украшениями и высокопарными рассуждениями, столь странно звучащими для всякого, способного ценить ясность и краткость библейского текста. Таковы – неудачный перифраз слов Творца к прародителям, разговор Бога и Каина, рассуждения Авраама с Исааком на горе Мориа; речь Рувима к братьям, намеревавшимся убить Иосифа; молитва Моисея пред вступлением в Чермное море и весь ряд речей, влагаемых в уста этого пророка, чтобы придать ему блеск в глазах публики, оценивавшей величие людей не иначе, как успехами на трибуне. Вплетая все эти многословные отступления в изложении фактов и, особенно, вводя в свой рассказ бесчисленные заимствования из народных и раввинических преданий, переполняющих особенно первую половину его Археологии, Иосиф пользуется ими не только там, где их было бы можно еще так или иначе оправдать отсутствием более определенных важных указаний священного текста, и – дававшей себя чувствовать – необходимостью восполнить недостающее или неточное в свящ. тексте; но совершенно напротив – все эти подробности и заимствования только до неузнаваемости искажают смысл имеющегося в оригинале сообщения, и пропускаются Иосифом не только без всякой критической оценки и рассуждения, но и без всякой в них надобности. Вполне возможно при этом, что, удовлетворяясь худшим материалом раввинистов и предпочитая их умствования объективной истине Слова Божьего, Иосиф почти не имел пред глазами совершенно своего канонического источника, или как будто чересчур доверял своей памяти, одинаково почерпая из нее не только то, чтó некогда было усвоено им непосредственно от Библии, но и то, чем он был обязан ходившим тогда – и частью записанным, частью еще устным – раввивистическому и народному преданиям. Этим ошибкам памяти, наряду с рассеянностью и поверхностным невдумчивым припоминанием, безразборчивому и небрежному употреблению своих источников можно приписывать многие из тех уклонений Иосифа от священного текста, которые вообще были бы невозможны для писателя, прежде всего имевшего пред глазами авторитетнейший источник и сознававшего всю его важность и превосходство.

Не ослабляют высказанный нами упрек Иосифу в недостатке критицизма несколько случаев, когда он исправляет, например, свидетельства, приводимые им, по поводу известных событий, из некоторых внебиблейских авторов, особенно во ΙΙ половине Археологии. Наиболее яркие из этих случаев выступают в отзывах Иосифа о Николае Дамаскине, который служил для него главным источником при написании истории Ирода. Как друг последнего, упомянутый историк, разумеется, не мог быть совершенно беспристрастным описателем истории своего патрона, тем более, если эта история писалась во время жизни последнего и при его более или менее живом и близком участии, напр., чрез посвящение в тайны своих мемуаров, существование каких известно было Иосифу⁶⁸ и отражается во многих местах Иродовой истории⁶⁹, и т.п. Обращая внимание на это, Иосиф сам не раз изобличает лесть, говорившую устами Иродова наперсника и извращавшую действительный смысл событий в его царствование, чтó, таким образом, предполагает само собой критику на весь труд Николая, который οὐ γὰρ ἱστορίαν τοῖς ἄλλοις ἀλλ’ὑπουργίαν τῷ βασιλεῖ ταὐτην ἐποιεῖτο. С подобной именно оговоркой Иосиф ссылается, например, на свидетельство Николая, в повествовании о том, как Ирод, по примеру Гиркана, хотел вскрыть Давидову гробницу ради ее сокровищ. Иосиф с неудовольствием⁷⁰ обращает внимание на то, что Николай, «славившийся в то время своими летописаниями», однако, ничего не говорит о неудачах хождения Ирода в гробницу, хотя и упоминает о поставленное от царя здании, которое, по мнению Иосифа, Ирод воздвиг (при входе в Давидову гробницу) именно для умилостивления Бога, убившего пламенем двоих Иродовых телохранителей, в момент приближения к гробнице. Причину этого молчания Иосиф здесь же объясняет льстивостью Николая, знавшего, что повествование об этом приключении не много принесло бы царю чести, каковую скромность – добавляет Иосиф с иронией – «наблюдает он (Николай) и в других случаях⁷¹; ибо, как жил он в правление Ирода, то и писал только о том, чем царю угодить мог, касаясь исключительно тех дел, которые могли служить к славе его имени; напротив, самые явные его беззакония или описывал другими красками или старался по возможности замалчивать». В качестве образчика приводится старание Николая обставить благовидными предлогами жестокость Ирода над Мариаммой и детьми ее, – оклеветанием царицы в бесстыдной неверности и мстительных злоумышлениях ее детей по отношению к Ироду. Угодничеством Ироду объясняет Иосиф показание Николая, производившего род Ирода от знатных Иудеев, возвратившихся из Вавилонского плена – ταῦτα δέ λέγει χαριζόμενος Ἡρώδῃ⁷² …, и вообще на каждом шагу дает понять, что он далеко не был чужд, и в весьма значительной степени, критической осторожности к этому «заказному» историографу и «придворному льстецу» Ирода. Довольно характерна также поправка⁷³, вносимая Иосифом в свидетельство «отца истории» Геродота, ошибочно приписывавшего⁷⁴ поход на Египетского царя при Езекии царю Ефиопскому, вместо⁷⁵ Ассирийского (Сеннахирима), или критика на замечание историка Поливия о намерении Антиоха ограбить Артемидино капище, как причине его несчастной гибели, которую сам Иосиф находит более целесообразным объяснить совершившимся фактом грабежа, учиненного упомянутым царем Иерусалимскому храму. Не говоря, затем, об особенно многих и более, или менее прекрасных критических заметках, дополнениях и исправлениях различных свидетельств древних историков, касавшихся так или иначе Иудейской истории, – переполняющих наилучший в этом отношении труд Иосифа «против Апиона», мы не можем игнорировать и в Археологии его других фактов более или менее критической самодеятельности Иосифа при своде внебиблейских авторов, – между которыми, надо заметить, он имел не только беспристрастных, спокойных описателей старины, но и немало завзятых и общепризнанных недоброжелателей Иудейства, – по отношению к коим он, конечно, уже не мог быть слеп и чересчур доверчив.

Но все эти факты, свидетельствующее в отдельных частностях о том, что Иосиф далеко не всегда был пассивным, несамостоятельным историком-компилятором, – в общем, не препятствуют поддержать упрек Иосифу за слабость критики и научного беспристрастия, заставляющую невольно заподазривать Иосифа даже там, где, быть может, он и не заслуживает подобных подозрений. Его критика к тому же страдает узкой односторонностью и крайней невыдержанностью, и случайностью, необходимо являвшимися из того, что это была не критика в целях выяснения чистой истины, а лишь критика в целях обоснования предвзятой мысли. Задавшись целью – представить историю своего народа во вкусе греко-римского образованного общества и в возможно лучшем ее свете, он считал возможным и законным для этой цели все – и замалчивание невыгодного, и выдумка благоприятствовавшего, – не только исправление ошибочных показаний внешних свидетельств, но и безразборчивая, огульная свалка в одну кучу традиционных басен, по отношению к которым необходимость критики и недоверия иногда прямо подсказывается чувством самого непритязательного читателя. Мы должны, впрочем, сказать и более того. Не только в прямо подозрительном и традиционном материале не мог разбираться тщательно Иосиф, но даже и в тех самых сторонних сообщениях, доверие к которым сам же основательно и с особенным ударением подрывал резкой их критикой в общем. Когда мы читаем, напр., его историю Ирода, которую он приводит по Николаю Дамаскину, основательно заподозренному им в угодничестве Ироду, то поражаемся странной двусмысленностью его отзывов об этом деспоте. Мы не знаем положительно, чему верить в устах одного и того же Иосифа, тому ли, что Ирод «всегда считал за долг свой каким бы то ни было образом облегчать несчастие подданных своих», и «отечески заботился об их благосостоянии»⁷⁶; или – тому, что был для них «неумолимым» тираном⁷⁷, в то время как «даже чужим⁷⁸ свободно по своему великодушию прощал всякие обиды», и что от народа же награбленные сокровища он «открывал народу в дни всенародных испытаний (голода и т.п.) не столько⁷⁹ из желания помочь им, сколько для того, чтобы укротить их ненависть; – тому ли, что это был действительно «государь достойного удивления великодушия и мужества в несчастиях, заслуживший великое почтение от всех своими храбрыми деяниями, щедростью и благотворительностью»⁸⁰; или это было воплощение зверства и кровожадности, которое только терпеливо «сносил народ, негодуя на его дела, клонившиеся единственно к уничтожению их закона и повреждении нравов»⁸¹; – тому ли, наконец, верить, что это был несчастный по определению самой судьбы семьянин, игрушка рока, во всем остальном ему благоприятствовавшего⁸²; или – жестокий и бесчувственный отец, который столько был властолюбив и славожаждущ, что никого не хотел иметь своим товарищем, – неистовый сумасшедший маниакан, не считавший себя безопасным даже от исчадий чрева своего?⁸³... Объяснить все подобные противоречия помогает сам Иосиф, то рабски и незаметно следовавший придворному историографу и льстецу Ирода – Николаю Дамаскину, и даже сам выступавший в роли апологета⁸⁴, – то как будто вдруг спохватившийся и обрушивающийся на обоих со столь же неумолимой, сколько и не несправедливой критикой, которой недоставало у него в других случаях, не менее нуждавшихся в критическом представлении и оценке. Если, таким образом, Иосиф с трудом мог пользоваться оружием критики даже там, где враг его не скрывал себя от него, то нечего и говорить, что он плохо умел пользоваться этим оружием и там, где он этого врага не подозревал и даже прямо мыслил в числе друзей своих (иудейские предания, клонившиеся к прославлению иудейства). Но особенно характерно выражается отсутствие критицизма и просто даже писательской самодеятельности Иосифа во многих местах какого-то полусознательного списывания и дословного копирования самых, по-видимому, неуместных подробностей подлинника. Таковы – его странные и наталкивающие лишь на постоянные недоразумения – «отсылки» к «другим» местам его сочинения, в которых он будто бы уже рассматривал или еще рассмотрит прерываемое им повествование, и которые оказываются просто заимствованными из первоисточника и нигде более не имеющими у Иосифа своих параллелей.⁸⁵ Масса подобных случаев, правда, не приносит особенного ущерба самому повествованию; однако, характерна в том отношении, что рисует крайнюю поспешность Иосифа, недостаток сосредоточенности, внимания и сознательности в изыскании и обработке собираемого материала, неизбежно допускающие возможность других, более важных и крупных ошибок.

Все это, вместе взятое, показывающее крайнюю небрежность и неспособность Иосифа вообще здраво-критически относиться к своему материалу, делает весь его труд недостаточно удовлетворяющим – научным требованиям и особенно затрудняет пользование им в целях библейско-исторической науки.

в) Наконец, еще один (третий) существенный и для библейского историка особенно важный недостаток Иосифа – это непрагматичность его исследования. Этим упреком отказывается Иосифу не только в способности быть критическим историком, умеющим разобраться в своих материалах, но и в способности быть просто историком, разбирающимся в фактах и умеющим группировать их по законам исторического повествования не только в последовательности и естественности, но и в строго-логической (прагматической) связи и зависимости. Особенно ясно этот недостаток Иосифа выступает в его описании войны Иудейской, к которой он не сумел или не хотел подойти с наиболее естественной стороны и, останавливаясь лишь на казовой стороне дела, совсем не углубляется в истинную сущность и развитие событий, подготовивших восстание, и во все, что составляет «дух» истории, и, так сказать, самую историю. Единственное, в чем ему нельзя отказать в данном случае, – это, по крайней мере, заметное желание и стремление, сообразно с планом своего труда, разрозненные отрывочные сообщения первоисточного материала обращать в повествование последовательное, упорядоченное. Но дальше этого наш автор не идет, потому, между прочим, что он и не мог идти, будучи историком, так сказать, более по профессии, чем по призванию, независимо от того, что он был при этом еще историком и тенденциозным. Уже потому, что он не мог дать беспристрастно критической истории израильтян, рассматривающей факты с точки зрения их достоверности и их объективной важности, он не мог дать и философского или прагматического обсуждения фактов, развития идей и учреждений. Нельзя не сознаться, что и ныне еще, после стольких веков, едва поставляется главной задачей историка подобное обсуждение, нередко оставаясь при одних попытках такой идеальной истории; тем более это требование предъявлять к Иосифу было бы большой несправедливостью. И за то уже ему нельзя не быть благодарным, что он пришел к мысли представить полный обзор истории Иудейского народа с самого начала рождения человечества до последних времен, восполнив те пробелы, которые представлял текст священных исторических книг, опускавший нередко не только связующие или следовавшие непосредственно события, но даже целые эпохи, на протяжении целых веков. Правда, и Иосиф делает это восполнение не всегда и не столь удовлетворительно, благодаря своему некритическому отношению к материалам, и по не зависящему от него недостатку самых этих материалов; при всем том, остается, однако, еще многое, чтó можно по справедливости считать великой заслугой Иосифа, без чего Библейская история и более или менее целостный обзор судеб Иудейства обойтись совершенно не может.

Отдавая эту дань справедливости по отношению к Иосифу, мы не можем оставить без внимания высказанный ему только что упрек. Все мог бы простить ему библейский историк – и некритичность его исследований, поскольку этот недостаток выходил из неспособности вообще древних быть критиками, и тенденциозность его Археологии, поскольку она внушалась не столь низменными и притязательно несправедливыми намерениями, – и даже непрагматичность чисто историческую можно бы вполне игнорировать в трудах Иосифа, снисходя к его личной неспособности быть прагматиком и предъявляя вообще к нему не иные требования, как и к прочим историкам и писателям древности. Лишь нельзя простить Иосифу совершенно непрагматичности его, как строгого Иудея, история которого, как вся вообще жизнь – так же немыслимы без идеи Мессии, как тело без души, и который, однако, на протяжении всей своей обширнейшей Археологии, совершенно не уделил ей места. Между тем эта идея – душа всего Ветхого Завета, основа всей деятельности величайшего из уважаемых Иосифом ветхозаветных мужей Моисея, смысл всей Иудейской истории, которая без этой идеи для нас совершенно непонятна, неестественна и даже прямо неразумна. Это самое чувствуется как нельзя лучше – и на опыте Иосифа представить такую историю, в совершенном отрешении от Мессии. Достаточно сказать, что он повел к совершенному игнорированию преобразовательной стороны Ветхого Завета и деятельности пророков, которая, при своей кипучей жизненности, несомненно имела важное историческое значение. Это последнее обстоятельство значительно усугубляет рассматриваемый недостаток Иосифа, подтверждая преступную подкладку его непрагматичности. Ведь он игнорирует указанные важные стороны своей истории вовсе не потому, что для него важна была лишь историческая сторона дела (как защищают некоторые Иосифа), а гораздо более по апологетически-тенденциозным целям своего труда, побуждавшим его замалчивать все, наводящее на мысли об ожидании Иудеями Мессии-Избавителя, – только ради того, чтобы не повредить Иудеям во мнении Римлян, и не показать народ имеющим какие бы то ни было политические надежды помимо Рима. Для этого, конечно, было достаточно – вовсе не жертвуя Мессией – показать самую несостоятельность «политических» надежд в миссии Мессии, чтó так открыто и ясно в глаза самому Риму высказал Сам Мессия (на суде Пилата) и доказывали Апостолы. И менее всего был законен для сего путь, избранный Иосифом – путь отречения не только от ложных представлений Мессии, но и от Самого Мессии. И это только в угоду Риму, в обмен на его дешевые похвалы и лавры! Легко представить, какой вид должна была принять история Израиля в освещении такого автора. Мы не находим, конечно, у него ни одной мысли о том, как постепенно воспитывался Израиль в обетовании об Искупителе, как постепенно величавый образ Его прояснялся в сознании падшего человеческого рода, как вообще Бог открывал Себя человечеству, влек его к Себе и живительной мыслью Избавителя растворял все горести и страдания в его судьбах, на всех стадиях исторического развития. Нам скажут – это требование не совсем законно предъявлять к Иудею, сознание которого не просвещено христианским воззрением на эти вещи и не нашло удовлетворения, осуществления своих заветных чаяний? Но что вообще в данном случае немыслимо было иное понимание и представление дела, более или менее близкое к высказанному нами, это прекрасно подтверждается тем недовольством, которое на тех же самых основаниях и по тем же побуждениям высказывали Иосифу уже сами Иудеи, его современники, называя его предателем Иудейства и отступником, причем, переход Иосифа на сторону Рима, очевидно, являлся лишь поводом, а вовсе не основанием для такой аттестации Иудейского апологета; яснее говоря – таким основанием были сочинения Иосифа, для которых не существовало единственной надежды Иудеев – Мессии. Самый «переход» к Риму был, так сказать, уже «последним словом» его отступничества от заветных чаяний своего народа, «резюме» его отречения от всяких результатов Иудейской многострадальной истории, – отречения, сказавшиеся в его Археологии уже там, где он со столь легким равнодушием, приводя речь Бога к падшим прародителям, совершенно молчит об утешительном обетовании Избавителя, Которого человечество приглашалось ждать от Семени жены и в Котором было столь великое побуждение к наречению матери всех смертных именем «жизнь». Это же замалчивание Мессианских мест, это же отречение от Мессианских надежд красной нитью проходит по всему обширному исследованию Иосифа. Отвлекая Мессианскую идею от всех Иудейских учреждений, законов, вообще от всех воплощавших ее особенностей Иудейской истории, он выставляет все это в виде, как можно менее отталкивающем своею исключительностью, тем более их кажущеюся тенденциозностью и специфизмом, поскольку все это привязывалось к ожиданию Иудеями «их» Мессии.

Наряду с указанной отрешенностью Иудейской истории от ее жизненнейшей и глубочайшей идеи, извращающей совершенно истинный смысл и дух этой истории, которую упомянутая идея только и делает общечеловеческо-библейской, нельзя не высказать и другой упрек Иосифу, относящийся к его непрагматичности в начертании им собственной истории. Такова его неуместная подробность там, где она совершенно могла не входить в его задачу, и наоборот, – ничем не оправдываемая краткость там, где от него были все основания и права – ожидать и требовать обстоятельных и компетентно-ценных указаний или сведений. Между тем, помимо того, что он нередко оказывался не в состоянии заполнять многолетние пробелы своей истории ничем существенно новым и критически безупречным, кроме ходячих легенд и саг на пространстве этих пробелов, – он не в состоянии был и вообще не постарался уделить побольше внимания тем, более важным сторонам, по которым известные эпохи Иудейской истории заслуживали преимущественного интереса. В особенности ясно это на примере совершенного отсутствия связи между эпохою Ездры с Неемией и временем Маккавеев. Большую пустоту между этими эпохами (440–175 г.) Иосиф заполняет всего почти только парою плохо выверенных и установленных событий, и оставляет в совершенной неразработанности сырой материал книг Маккавейских, обнимающих время величайшего кризиса, который оживляет весь этот период, и, воскресив еще раз религиозно-национальное самосознание Иудейского общества, вложил это самосознание в определенные рамки, со всеми характеристическими особенностями и чертами возрожденная после-пленного Иудейства.

Сказанного достаточно, чтобы видеть, как вообще Иосиф мало был способен и старался обращать внимание на духовные движения своего народа и под фактами материальными открывать и изучать работу идей, являвшихся результатом прошедшего и подготовлявших собою работу самого отдаленного будущего. Он не сумел представить нам развития и окончательного сформирования стремлений и духа Иудейства, что играло столь важную роль особенно в периоде между завоеваниями Александра и разрушением Иерусалима, хотя и силится показать происхождение и обоснование позднейшего Иудейства посредством довольно добросовестного анализа законодательства Пятокнижия.

Эта слабость истинного философского освещения Иудейской истории и, в частности, отдельных ее эпох, из коих каждая обладает своим особенным, ей только свойственным характером, являясь вместе, как естественный необходимый результат всего предыдущего и достаточное основание последующего, – в соединении с двумя преждеуказанными и рассмотренными недостатками (тенденциозность, некритичность) вообще совершенно не позволяет отрекомендовать Археологию Иосифа в ее «целом» в качестве надежного и везде одинаково ценного материала или источника Иудейско-Библейской истории, и заставляет по необходимости ограничивать ее значение для этой истории лишь отдельными частностями, не лишенными, впрочем, не только особенного интереса, но, по местам, и более или менее крупных научных достоинств.

При исследовании текста и при оценке исторической достоверности и значения Иосифа первостепенное значение имеет вопрос об источниках, из которых черпал наш автор. Здесь интересны для нас должны быть в особенности две стороны этого вопроса: качество этих источников самих по себе и определенное отношение к ним Иосифа, долженствующее быть не менее меркою значения его для Библейской истории.

а) Главный и важнейший источник Иосифа, разумеется, есть Библия, обсуждение качеств которой, поскольку содержание ее составляют «словеса Божьи», – собственно говоря, в весьма ограниченной мере подлежит компетенции человека. Отношение Иосифа к этому источнику, не только свободное, но и чересчур произвольное, мы уже видели и еще увидим. Здесь мы должны рассмотреть прежде всего весьма важную и спорную проблему относительно того, в каком виде пользовался Иосиф Библией, т.е. читал ли он ее в оригинальном еврейском тексте, или ином каком, наприм., греческом только, как полагают⁸⁶ некоторые? Как ни странна, по-видимому, уже самая возможность такого вопроса для иудейского священника, прошедшего всю раввинскую мудрость своего времени и «еще 14-летним юношею» способного беседовать с приходившими к нему архиереями и книжниками о труднейших местах закона, – однако, мы должны поставить и решить этот вопрос, важный и сам по себе и для тех употреблений, какие из сего могут быть сделаны. Важности вопроса соответствует его трудность для определенного решения. Это видно уже из того, что исторически данный вопрос разрешали в смысле то благоприятном для Иосифа, то далеко не благоприятном. С одной стороны, его упрекали лишь за недосмотры и важные погрешности против обычного еврейского текста, с другой – предполагали, что у него должен был быть экземпляр оригинального текста более исправный, чем наш, и склонны были даже исправлять этот последний текст по датам Иосифа. Наконец, третьи оспаривали у него малейшее знание еврейского языка и, на основании некоторых мест, несогласных с этим знанием, прямо утверждали, что Иосиф пользовался лишь переводом LXX, что решительно подтверждалось, по-видимому, и многочисленными случаями очевидной зависимости Иосифа именно от этого перевода. Мы должны рассмотреть те и другие места и оценить их сравнительную доказательную силу.

Между значительным числом мест, обнаруживающих в нашем историке, по-видимому, незнание еврейского языка, иногда незнание прямо поразительное, – обращают на себя внимание его опыты изъяснения имен лиц, мест, обрядов, и т.п. Примеров данного рода так много, что нет возможности приводить всех их. Большая часть этих изъяснений небезосновательно отвергаются здравой критикой, как несообразные с отчетливым знанием свойств, форм и законов организма еврейской речи и вообще с филологией. Правда, эта несообразность сама по себе, могла доказывать только, что Иосиф не был филолог, и не имел научного, исторического и этимологического знания своего родного языка; но не более. А понятно – в этом отношении его так же несправедливо обвинять в невежестве относительно своего языка, как несправедливо обвинять в незнании языков греческого и латинского – Цицерона, Геродота и др. классических писателей, столь же небезупречных с точки зрения строгофилологических требований. В доказательство крайнего невежества в области еврейского языка особенно указывают на место передачи им Исх.16:15, где Иосиф безрассудно смешивает слово םו с םח (иврит, извините, не уверен, проверьте, пожалуйста. Стр. пдф.26, ориг. 40)!!! комментируя данное место Ἀρχ. IΙΙ, 1, § 6 таким образом: «τὸ γὰρ μὰν ‘περῴτησις κατὰ τὴν ἡμετέραν διάλεκτον, τί τοῦτ’ἐστὶν ἀνακρίνουδα». Между тем, םו вовсе не вопросительная частица, означающая «что?», – от которой будто бы, по Иосифу, и произошло название манна⁸⁷ (םו собств. дар, от נםו == נםח). Еврейский язык знает вопросительную частицу םח, от которой Иосиф не мог, сообразно своим намерениям, истолковать слово «манна». Вот почему и LXX опускают самое имя «манны» и говорят просто «что такое? – потому что они не знали, что это было». В оригинале же данное место, введшее в заблуждение Иосифа, читается так: «Израильтяне сказали: это от םו ибо они не знали, что такое (== םח) это было?». Но менее характерный пример имеем в Ἀρχ. II, 4, где Потифара, которого Моисей называет в Быт.37:36 שר חטבח'ם– «начальник телохранителей», Иосиф низводит «в ἀρχιμάγειρον, ἐπί τῶν φαραώθου μαγείρων τοῦ βασιλέως». Хотя טבח может действительно означать повара (соб. закалатель), как это имеем в (1Цар.9:23 и 24) иטבחות – повариху, как (1Цар.8:13), однако, здесь (Быт.40:3) Потифар особенно выразительно называется высшим начальником телохранителей חבחר בה-אל и нет никакого повода изменять его в начальника поваров.⁸⁸ Подобное недоразумение представляет Ἀρχ. III, 12, 3, где Иосиф, толкуя слово 'ובל τοῦ Ἰωβήλου прибавляет: ἐλευθερίαν δὲ σημαίνει τοὔνομα, и в V кн. 1, 2 – слово גלגל Γάλγαλα поясняет: σημαίνει δέ τοῦτο ἐλευθέριον ὄνομα; – или еще – имя первенца Иакова – Рувим изменяет в Ῥούβηλον, производя это, несогласно с Быт., от ראח == видеть и אל == Бог видит⁸⁹ или, наконец, о камне, который еврейский кодекс называет просто אבו אחה (1Цар.7:12) – некоторый камень, один камень, – Иосиф прибавляет ἰσχυρόν, σύμβολον τῆς παρὰ τοῦ Θεοῦ γενομένης αὐτοῖς, κατὰ τῶν ἐχθρῶν ἰσχύος.

Немало можно привести, затем, случаев, когда на познаниях Иосифа по части древнего еврейского языка, познаниях несомненных, отражалось влияние халдейского наречия, многораспространенного во времена Иосифа; так это видим в толковании рек, обтекавших Эдем, и особенно в Ἀρχ. III, 7, 2, где Иосиф, называя «лен» по-халдейски, выражается: χεθὸν γὰρ, τὸ λίνον ἡμεῖς καλοῦμεν (халд. נ'הנא евр. כשה лен)⁹⁰, и т.п. – Указывают, затем, еще в подтверждение мысли о незнании Иосифом еврейского языка на его суждения о поэзии своего народа, когда он говорит именно, что прощальная песнь Моисея написана гекзаметрами; или – что Давид писал псалмы триметрами и пентаметрами.⁹¹ При всех усилиях установить законы еврейского стихосложения на основании этих указаний, мы ничего не достигаем, и остается лишь прийти к тому исходу, что Иосиф в данном месте просто хотел произвести впечатление на греков, переводя на их воззрения значение литературы своего народа, и вовсе не изобличает этим своего невежества в знании еврейского стихосложения. Напротив, само это знание особенно и могло давать ему основания характеризовать его применительно к пониманию своих языческих читателей. Ведь если еврейскому стихосложению и могла быть неизвестна просодическая мера, – стопы, правильно размеренные и симметрически расположенные, то ему нельзя, во всяком случае, отказать в особой ритмике и своеобразной музыкальной мере, по смыслу или по созвучию, – делающей эти стихи весьма удобными для вокального и инструментального выполнения. Это-то все и могло естественно побуждать Иосифа говорить о метре, и метре разнообразном, чтобы дать, хотя отчасти, понятие о своеобразных красотах своего стихосложения, не иначе доступных суждению греков, как в аналогии, хотя бы в действительности и не существовавшей, между стихосложением еврейским и классическо-греческим и римским.

Наконец, можно указать несколько мест, в которых, хотя Иосиф одинаково грешит не только против еврейского текста, но и LXX, тем не менее, по-видимому, дает все основания думать, что причина этих погрешностей лежит именно в незнакомстве с еврейским текстом Библии. Таков рассказ в истории потопа о возвращении ворона в «ковчег», между тем как оригинальный текст, а за ним и LXX, говорят, что воронь в самый ковчег не возвращался. Еще поразительнее подобная филологическая ошибка в рассказе о принесении Авелем жертвы из молока, опять вопреки оригиналу и LXX, хотя нет особенной надобности относить здесь возможность ошибки⁹² к самому Иосифу, в виду того, что в этой странности проводится, несомненно, заимствованная из предания тенденция. Более важным представляется довод, что Иосиф, если бы имел основательный навык в чтении еврейского текста, едва ли бы говорил⁹³ о «царе островов» там, где в оригинальном тексте и LXX стоит «цари хеттейские», составлявшие, как известно, древнее племя хананейское. Не мог ли, замечают, смешать Иосиф, имея пред собою текст еврейский, этих Хеттеев (התים) с בתיים или בתים – имя, которым в Ветхом Завете обозначаются острова Средиземного моря и их обитатели, если у него не было пред собой еще другого чтения, отличного от нашего?...

Не имея ничего против отмеченного недоразумения, жертвой которого мог стать любой из современных знатоков еврейского языка и не относя подобных недоразумений на счет незнакомства с языком, мы находим благовременным пригласить читателя: audiatur et altera pars! Исключительно ли вынуждаем был Иосиф пользоваться переводом LXX и предполагается ли степенью и характером несомненной зависимости Иосифа от LXX с необходимостью – незнакомство его с текстом оригинальным? – Зависимость Иосифа от LXX, а не от еврейского текста, действительно, несравненно многочисленнее и очевиднее – настолько, что, наприм., при книгах Ездры и Есфирь Иосиф пользуется также теми добавлениями, которые имеются лишь в LXX.⁹⁴ Однако, не это, конечно, должно иметь решающее в данном случае значение. Наряду со множеством мест, где переводчик имел в своем распоряжении большее разнообразие выражений, для передачи мысли оригинала, и где Иосиф несомненно предпочитал придерживаться выражения LXX, есть не менее значительное количество гебраизмов, употребление коих автором, столь заботящимся вообще о точности стиля, более чем необъяснимо без предположения, что он, сам того не сознавая, подчинялся впечатлению от текста, беспрерывно им перелистываемого. Не могут служить возражением против этого такие примеры⁹⁵, когда Иосиф, прямо следуя LXX, расходился, быть может, вовсе не подозревая этого, с еврейским оригиналом: так как, с другой стороны, имеется на лицо не мало и таких мест, где он прямо согласен с текстом еврейским и именно вопреки LXX, как в именах собственных, так и в вариантах. Вот несколько характерных в этом отношении примеров. Быт.1:1 – Иосиф имеет с еврейскимברא – ἔκτισεν, а не с LXX – ἐποίησεν. Быт.2:7 – еврейский текст выражается знаменательно, что Бог вдунул Адаму ,ושםת חיים между тем как греческий текст утрачивает⁹⁶ этот знаменательный оттенок, имевший в виду отметить, по мнению толкователей, разнообразие и богатство духовных способностей человека, выражаясь не столь характерно – πνοὴν ζωῆς (spiraculum vitae). Восстановляя ближе эту важную особенность еврейского оригинала, Иосиф говорит: καὶ πνεῦμα ἐνῆκεν αὐτῷ καὶ ψυχήν. Самое обыкновение, затем, Иосифа – толковать собственные имена еврейские и бесчисленные другие еврейские термины (Адам, Исса – Ева, – Авель, Фисон, Геон, Диглаф, Евфрат, Суббота, Вавилон, Фалек)⁹⁷ и т.д.) по-гречески, что совершенно отсутствует иногда в LXX, указывает на его правоспособность быть по мере необходимости таким толкователем. То, далее, обстоятельство, что в переводо-греческих собственных именах он столь часто следует отличному от LXX произношению и допускает проводить в них своеобразные мнения, и что вообще стиль Иосифа от дикции перевода греческого по местам до того уклоняется, что совершенно не позволяет мириться с мыслью, чтобы Иосиф воспроизводил текст LXX, – не свидетельствует ли также о неединственной зависимости Иосифа от LXX. По крайней мере, не видно ни откуда, чтобы Иосиф, если и не вообще не зависел от LXX, то знал иную какую часть Ветхого Завета, кроме Пятокнижия и, естественно, – книг, оригинальным языком коих изначала был греческий. Наконец, очевидное следование еврейскому тексту, а не переводу LХХ, положительно ясно из Ἀρχ. IX, 11, где Иосиф сокращенно воспроизводит пророчество Наума. Из этого последнего места, между прочим, наиболее ясно обнаруживается, что кодекс еврейский, употребленный Иосифом, во всяком случае не мало отличается от обычного. Исходя из указаний в самом Иосифе, собранных ученым Hodio⁹⁸, в которых зависимость Иосифа от этого кодекса не подлежит пререканиям, Whistonus именно думал, что у Иосифа был под руками кодекс, наиболее точный, – тот самый, который сохранялся в храме, и, по свидетельству самого Иосифа⁹⁹, спасен им при разрушении храма. Наконец, в пользу того мнения, что Иосиф, хотя и пользуется переводом LXХ, должен был, однако, иметь знакомство и пользоваться также и оригиналом, не может не иметь значения простое соображение об обстоятельствах самой жизни его и из условий вообще самого дела. Он был священник и, как таковой уже, не мог не получить достаточное, хотя по своему времени, образование в раввинской мудрости, тщательнейшим образом должен был, по крайней мере, усвоить основы иудейства, тем более в такое время, когда, но его словам, и «ценили только тех, кто обладал глубоким знанием законов и умел толковать священное писание», – это и вполне естественно, при ощущавшемся тогда особенном и всеобщем подъеме иудейского самосознания, в связи с мыслью о близости предопределенного конца времен до Мессии. И, если Иосиф хотя «отчасти» не лгал, что сами архиереи и знатные лица приходили к нему за разрешением недоумений по поводу труднейших мест закона (нельзя же было дойти до такой бесстыдной лжи в то время, когда все современники Иосифа могли уличить его в ней), – то ужели бы эти совопросники удовлетворялись им настолько и могли прощать ему столь крупный пробить в умственно-религиозном кругозоре иудея, и, при том, священника, как незнание «священного языка»? – Мы положительно затрудняемся допустить эту нелепость, не только по отношению к Иосифу, но вообще к значительнейшей части тогдашних палестинских иудеев, настолько еще не доеллинизировавшихся, что еврейский кодекс Библии с арамейскими таргумами на него постоянно продолжал быть в общественном и частном употреблении. Более того: Иосиф как раз жил в то время, когда в строго-палестинском иудействе возобновилась сильная реакция, с одной стороны – против всего иноземного, на почве которой сначала выросла вековая борьба с идумейской династией, а потом и война с Римом, – а с другой – реакция, в частности, даже и против перевода LХХ, впоследствии с замешанным недоброжелательством к христианству. Уже Иосиф сам ясно дает понять, что не мог свободно объясниться и писать достаточно безупречно на греческом языке, без особых на то сотрудников, как, например, в – κατὰ Ἀπιῶνος, Ι, 9, а также Ἀρχ. X, 10 (II, 162); в последнем случае Иосиф одной из заслуг своих в деятельности писателя ставит именно переложения еврейских литературных сокровищ на греческий язык. И если разговорным, отечественным языком Иосифа был арамейский, на котором он написал даже целый большой труд, то ничто не дает нам права слишком преувеличивать разность между языком пророков и арамейским наречием, которая вообще не более той, какая существует между первоначальным языком – и более развитым, совершенным, или какая, например, между древне-славянским языком и русским. Если так, то в особенности такому ненедаровитому и, во всяком случае, любознательному и усидчивому писателю, как Иосиф, едва ли стоило большого и непреодолимого труда – при основательном разумении арамейского наречия – усвоить и более первоначальный по отношению к нему еврейский¹⁰⁰, настолько, по крайней мере, чтобы быть в состоянии справляться с оригинальным текстом своего главного источника¹⁰¹, при том в одной только и наиболее простейшей его части, так как для Археологии ему служили более всего исторические книги, стиль которых, конечно, гораздо меньше мог представлять затруднений, чем пророки и учительные книги Ветхого Завета. Что касается того обстоятельства, почему при несомненном знакомстве с еврейским языком Иосиф предпочитает ему LХХ, то мотивы этого не представляют никакой загадочности в виду того, что Иосиф пишет свой труд для греко-римлян, которые могли сверять его, в случае надобности, лишь с этим для них доступным и для них предназначенным текстом.

Из того обстоятельства, что Иосиф, несомненно, зная еврейский оригинальный язык и ведя свой рассказ в Археологии в более или менее близкой параллели с LХХ¹⁰², допускает значительные разности с тем и другим текстом, возможны два ближайшие и важные для нас следствия. Или следует принять, что Иосиф пользовался кодексом еврейским отличным от новейшего, если в чтении и повествовании (особенно в указании времен и основ хронологии) чрезвычайно отклоняется от известного нам еврейского текста; или надо допустить крайне небрежное, безразборчивое обращение Иосифа со свящ. источниками, совершенно непростительное для священника, которому подлежало служение в храме и самое достоинство которого предполагает само собой тщательнейшее воспитание с малолетства в еврейской, особенно священной литературе. История вопроса показывает примеры того и другого суждения касательно Иосифа. В частности, своими исчислениями хронологическими, где есть возможность сопоставлять их с известными из Свящ. Писания, Иосиф столько непостоянен и легковерен, что ученые согласно заподазривают в данном отношении его авторитет. Некоторые обличают в Иосифе прямо великую и нестерпимую страсть лжи, другие – небрежность, третьи – обман и натяжки, и т.п. Всеми вообще согласно констатируется¹⁰³, что Иосиф, каким бы текстом ни пользовался – все равно, – часто далеко от него отступает, прибавляет и опускает по произволу слова и аккоммодирует текст своими выдумками. Унижая, таким образом, Откровенное Божье Слово пред своими мнениями, он не останавливается и пред тем, чтобы выдавать их за это самое Слово, заботясь единственно лишь о приятности своего рассказа Римскому уху, а не о соблюдении истины Писания. Все это тщательно должно быть принимаемо во внимание при оценке критической достоверности нашего автора и значения его для священной истории со стороны его главнейшего источника. Лишь под условием величайшей осторожности и всестороннего критического обсуждения, и проверки, историк может пользоваться теми или другими указаниями Иосифа, особенно там, где он отступает от того или другого текста, или восполняет его пробелы, делая всякого рода дополнения и распространения. Немногие случаи, в которых преимущество текста Иосифа пред современным библейским несомненно, не должны здесь давать соблазны к увлечениям, как это мы видели в неразумной крайности исправлять Библейский текст по Иосифу¹⁰⁴ вместо того, чтобы последним ввести в границы, из которых этот святотатственно-дерзкий торгаш Словом Божьим неразумно вышел.

б) Другим источником Иосифа, после Слова Божьего, – не менее богато им исчерпанным, было то, что мы назовем вообще «преданием», разумея, однако, под ним не только традиционное понимание текста Ветхозаветного, но и все те, устные и письменные комментарии к священному тексту, которые ко времени Иосифа и особенно непосредственно после него стали группироваться во всевозможные литературные памятники историко-экзегетического, законодательного и нравоучительного характера. Большинство этих памятников дали ученые труды раввинов, состоявшие преимущественно в научной обработке текста Св. Писания и составившие, целую обильную, так называемую, раввинистическую литературу.¹⁰⁵ Имея в самом священном кодексе прецедент подобной работы (книги Паралипоменон), раввинистическая обработка старалась преследовать две важнейшие задачи: с одной стороны, она старалась комбинировать, сводить и сопоставлять, а где нужно, соглашать, истолковывать основоположительные истины Ветхого Завета, или специально – дать полное, систематическое начертание закона, как правового материала, лежавшего в основе организации иудейства; с другой стороны, она старалась распространить и вообще более связно и полно представить, дальнейше развить Св. Историю и религиозно-нравственные истины иудейства, восполняя пробелы между событиями, и усиливаясь их располагать более прагматически, а не отрывочно. Плодом первого рода деятельности явилась Галаха (,חלכח собственно – что выходит и во что-либо распространяется)¹⁰⁶, систематизирующая традиционное право; плодом второй – Гаггада (חגרח или אגרח) или легенды (на почве религиозных и этических представлений). Хотя почти вся до нас дошедшая раввинистическая литература простирается по началам своего возникновения не далее последнего десятилетия II столетия до Христа, однако фиксированные в ней предания источниками своими идут далеко вглубь до Христа, разветвляясь с течением времени на отдельные вариации. Возможно, что Иосиф был увлекаем то теми, то другими, вообще несколькими сразу разветвлениями этих преданий и именно прежде, чем многие из них окончательно застывали в том или другом виде раввинической литературы, заканчивавшейся и популяризировавшейся далеко не сразу, а мало по малу. Это надо иметь в виду при констатировании того факта, что громадное большинство заимствований Иосифа находятся в Гаггаде, и гаггадических обработках отделов Ветхого Завета (какова, напр., «книга Юбилеев», комментирующая повествования книги Бытия и т.п.). Это же мы будем иметь в виду, предлагая несколько сведений о главных отделах или группах раввинической литературы, к которым после мы будем приурочивать те или другие особенности Иосифова повествования и достоинством которых, в большинстве случаев слабым, будет измеряться историческое значение Иосифа со стороны этих источников.

Мы отметили два рода научной обработки священного текста, объединяющиеся под общими заголовками Галаха и Гаггада. Начало образования первой точно не может быть определено. Она представляется частью в тесных приложениях к тексту Писания, следовательно – в форме комментариев к нему, частью – в систематическом порядке расположенных трактатов, в которых правовой материал группируется попредметно. Труды последнего рода скоро стали преобладать, породив целую отдельную, так называемую, Талмудическую литературу, главные разновидности коей суть: 1) Мишна; 2) Тозефта; 3) Иерусалимский и 4) Вавилонский Талмуды. Мишна – ,םשכח δευτέρωσις¹⁰⁷, повторение, устное учение закона, в отличие от письменной Торы, есть свод галахических комментариев или трактатов (до 60), окончательная редакция которых приписывается ученому раввину Iuda ha-Nasi, или ha-Kadosch, в конце II столетия по Рожд. Хр. Речь Мишны еврейская; содержание – почти только галахическое, за исключением двух трактатов и нескольких незначительных заключений к остальным. Тозефта (תוסכתא – additamentum), как показывает самое название, есть ничто иное, как дополнение Мишны, и писана по плану ее (хотя число трактатов меньше – 59 вместо 63). По характеру обработки источника есть отличие от Мишны: в Тозефте текст цитуется нередко первоначальнее и значительно полнее. Точно также гаггадический элемент в Тозефте много сильнее, чем в Мишне.¹⁰⁸ Иерусалимский, правильнее – Палестинский Талмуд (תלםור – учение) есть юристическая кодификация на основе Мишны, текст которой, будучи расширяем с неослабным рвением в III и IV стол. в школах Палестинских, (особенно в Тивериаде), наряду с все более и более разнообразившимися казуистическими тонкостями в IV стол. по Р. Хр., и образовал названный Талмуд. Кроме Галахи, составляющей главное его содержание, здесь находится также богатый гаггадический материал. Число трактатов – 39. Вавилонский Талмуд¹⁰⁹ представляет из себя подобную же обработку Мишны в духе Вавилонской школы, закончившуюся, вероятно, к VI веку по Р. X. По количеству трактатов, он короче Палестинского – 36¹/₂ вм. 39 – и гаггадический элемент в нем еще богаче распространен, нежели в Палестинском. Кроме этих родов и форм раввинистической литературы, мы отметим еще два, известные под общими понятиями – Midraschim и Targumim. В Мишне и обоих Талмудах иудейское право (галаха) кодифицируется в более или менее систематическом порядке. Другие образцы раввинических письменных трудов примыкают тесно к основному тексту, шаг за шагом его комментируя. Эти комментарии¹¹⁰ или Мидрашим (םדרש'ם) частью галахического, частью гаггадического содержания; причем – в древнейших (Mechilta, Siphra, Siphre) преимуществует Галаха; юнейшие (Rabboth и следующие) почти исключительно гаггадические. Те по возрасту и содержанию более близки к Мишне; эти принадлежат к позднейшему времени и представляют из себя простые осадки предлагавшихся в синагогах поучительных назиданий. Речь всех этих Midraschim – еврейская. Таргумим или арамейские переложения Ветхого Завета фиксируют традиционное понимание текста Писания, давая не строго дословное, но парафрастическое изложение. Из числа таких таргумим особенно важно упомянуть таргумы Onkelos'a¹¹¹ к Пятокнижию, многие места которых часто, приводятся в Вавилонском Талмуде и Midraschim; – Ионафана на пророков (ученик Гиллеля, I десятил. нашей эры); приписываемые ему таргумы вообще суть переложения Nebiim, следовательно – обнимают, кроме собственно пророков, и историческая книги Ветхого Завета, отличаясь от таргумов Онкелоса большей парафрастичностью и сложностью, – часто цитируются в Талмуде и Midraschim. Наконец, таргумы Псевдо-Ионафана и Jeruschalmi к Пятокнижию, простирающиеся не на все Пятокнижие, как у Онкелоса, а лишь на избранные стихи и отрывочные слова. Время их окончательной редакции может быть отчасти определено по упоминании дочери и жены Магомета.

Отмечая все эти образны раввинистической литературы, мы, повторяем, далеки от того, чтобы находить в них первичные источники Иосифа и констатировать вообще какую бы то ни было зависимость его от них. Уже не позволяет делать этого самое время их появления: многие, и при том сравнительно более древние из них, составились и редактированы во II и III стол. по Р. X.; следовательно, далеко позднее Иосифа.¹¹² Но для нас важны эти образцы по многим весьма ценным указаниям в том именно отношении, что дают руководящие нити для того, чтобы вернее выслеживать истинные первоначальные источники Иосифа, дают близкую и определенную цитацию многим его своеобразно-анонимным сообщениям и различиям от священного текста. Мы узнаем, как то, или другое мнение Иосиф непосредственно черпал из того же самого популярного источника, из которого составлялись со временем упомянутые письменные сборники. Мы получаем возможность судить, во всяком случае, каковы те источники, достоинством которых обусловливается историческая достоверность Иосифа и определяется ценность большинства сообщаемых им сведений. Даже там, где не легко устанавливается связь Иосифа с известными ныне раввинистическими работами, мы имеем, по крайней мере, достаточные основания и права считать Иосифа в данных случаях выразителем и отразителем господствовавших воззрений и пониманий Свящ. Истории, хотя этим еще более затрудняется определение того, насколько он, так сказать, самобытен и насколько здесь или там достоверен, или легковерен. Что касается исторического значения вообще раввинистической литературы, помогающей выяснять и локализовать большинство оригинальностей Иосифа, то в указанном отношении она не всегда способна выдерживать даже более умеренную критику: большинство этих раввинических продуктов до такой степени – плоды благочестивой фантазии и иудейско-казуистических тенденций и традиций, что нередко безопаснее и легче бывает целиком отвергать и игнорировать их, нежели успеть отделить в них вполне безупречные, ценные и во всяком случай немногие блестки основательно-научного и разумно-осмысленного экзегеса. Тому же самому суду и по тем же основаниям должны подлежать, конечно, и сообщения Иосифа, поскольку таковые покоились на совершенно некритичных и субъективных началах иудейско-народного и раввинического, устного и письменного предания.¹¹³

в) В качестве третьего важнейшего в историческом отношении источника, после священного текста и традиционно устных и письменных пониманий и распространений его, служила для Иосифа светскаялитература того времени, преимущественно, конечно, исторического характера. Здесь прежде всего мы должны отметить в высшей степени богатую эрудицию Иосифа, обширное знакомство его с указанной литературой, собранной для его великой цели со столь редким и едва мыслимым по тому времени старанием со всех, можно сказать, углов и захолустий тогдашнего образованного мира. Поистине, с трудолюбием муравья и терпением пчелы собирал он от известных в его время исторических трудов все, что имело какое-либо отношение к иудейской истории, все стараясь так или иначе вплести в свой труд или хоть, по крайней мере, не оставить без упоминания. Достоинство и заслуга Иосифа в этом отношении таковы, что значительно покрывают многие недостатки его и вообще способны внушать высокое уважение к его старанию – дать целесообразное собрание и сопоставление наиболее видных и ученых сил того времени.

Что касается вообще побочного материала, доставляемого для иудейской истории светской литературой и дополнявшего Иосифу первоисточный материал библейских писателей, то этот побочный материал крайне скуден, фрагментарен и малонадежен. Все значение его сводится почти только к небольшому запасу попутных заметок, касающихся событий, так или иначе близких до Иудеи, совсем не дающих в общем чего-либо целостного. Значительнейшее количество этого запаса сохранено для нас у Иосифа в его весьма важном труде κατὰ Ἀπιῶνος, и отчасти в Археологии и восходит до самых раннейших периодов Библейской истории. В первом из указанных трудов Иосифа находим выдержки или только упоминания целой армии литературных светил древности; таковы: I, 2 – Кадм, Акузилай, Ферекид, Пифагор, Фалес; I, 3 – Гелланик, Акузилай, Гезиод, Ефор, Тимей, Геродот, Антитох, Филист, Каллий, Фукидид; I, 12 – Геродот, Фукидид, Ефор; I, 14 – Манефон (и 15), Геродот; I, 17 и 21 – «Тиряне» – Дий; I, 18 – Менандр; I, 19 и 20 – Вирост – »Халдеяне»; I, 20 – «Финикиане» (и 21)– Филострат, Мегасфен, Вирост; I, 22 – Пифагор, Гермипп, Феофраст, Геродот, Херил, Клеарх, Гекатей, Кастор, Агафархид; I, 23 – Гекатей, Иероним, Феофил, Феодот, Мнасей, Аристофан, Гермоген, Евгемер, Конон, Зопирион («и др. мож. быть премногих» замечает Иосиф), Димитрий Фалерейский, Филон II, Евполем; I, 24 – Феопомп, Поликрат, Тимей; I, 26, 27 и д. – Манефон; I, 32–33 – Херемон; I, 33 – Манефон; I, 34 – Лисимах. Во II-й книге, 1 – Манефон, Херемон, Аппион Грамматик (множество раз); II, 2 – Манефон, Лисимах, Молон, Аппион; II, 3 – Аппион; II, 4 – Аппион, Гекатей; II, 5 – Аппион; II, 7 – Посидоний и Аполлоний Молонов, Поливий Мегалополитанский, Страбон, Николай Дамаскин, Тимаген, Кастор и Аполлодор; II, 14 – Аполлоний Молонов, Лисимах; II, 15 – Гомер; II, 16 – Пифагор, Анаксагор и Платон; II, 36 – Аполлоний Молов (и 37), Платон. Что касается собственно Археологии, то в одной первой половине ее (период до-Маккавейский I-XI кн.) цитуются следующие писатели, среди коих находим и новые имена: Вирост, (I, 3, 6; 3, 9; 7, 2; X, 1, 4; 2, 2; 11, 1), Иероним (I, 3, 6; 3, 9), Мнасей (I, 3, 6), Николай Дамаскин (I, 3, 6; 3, 9; 7, 2; VII, 5, 2), Гестией (I, 3, 9; 4, 3), Гезиод (I, 3, 9), Мегасфен, Диоклес и Филострат (X, 11, 1), Гомер (VII, 3, 2), Менандр (VIII, 5, 3; 13, 2; IX, 14, 2), Дий (VIII, 5, 3); Манефон (I, 3, 9), Мох (I, 3, 9), Гекатей (I, 3, 9; 7, 2), Гелланик (I, 3, 9), Акузилай (I, 3, 9), Ефор (I, 3, 9), Сивилла (I, 4, 3), Малх по АлександруПолигистору (I, 15), Геродот (VIII, 6, 2; 10, 2–3; X, 1, 4); во второй половине (XI-XX) – «другие писатели» (XI, 8, 1), Агафархид (XII, 1), Гекатей Авдерит (XII, 2, 4); Аристей (ХII, 2, 11), Николай Дамаскин (ХII, 3, 2; XIII, 8, 4; 12, 6; XIV, 1, 3; 4, 3; 6, 4; XVI, 7, 1) Поливий (ХII, 3, 2; 9, 1), Тит Ливий (XIV, 4, 3), Гипсикрат («у Страбона» – XIV, 8, 3), Страбон (XIII, 10, 4; 11, 3; 12, 6; XIV, 3, 1; 4, 3; 6, 4; 7, 2; 8, 3; XV, 1, 2); он же из Тимагена (XIII, 11, 3), Тимаген (XIII, 12, 5), Иродовы записки (XV, 6, 3 – причем им противопоставляются "другие).¹¹⁴ Из всего множества исчисленных здесь светил древности (из них Кадм, Ферекид, Пифагор, Фалес, Тимей, Феопомп, Гермипп, Антиох, Филист, Каллий, Фукидид, Поликрат, Анаксагор, Платон, – не имеют к нам никакого отношения и упоминаются Иосифом¹¹⁵ лишь случайно) более известны нам и сохраняют кое-какую важность при разборе Археологии лишь весьма немногие. Таковы:

Бероз (Βηρωσσός) – один из наиболее часто цитируемых им историков¹¹⁶, вавилонский жрец, обработавший (на греческом яз.) около 265 г. до Хр. древнейшую историю Вавилонян, Ассириян и Мидян, (Βαβυλωνιακὰ или χαλδαϊκὰ, в 3 книгах) по памятникам и сказаниям, но с крайними преувеличениями в летосчислении и росписях царских династий. Собрание его фрагментов (25), находящееся в высшей степени полезном труде Carolus Müllerus'a (Fragmenta historicorum Graecorum, I, II, III и IV, Paris. MDCCC XLVIII. Berosus Chaldeus II, 495–510), сделано отчасти из сочинений Иосифа, отчасти из Климента Александрийского, Евсевия, Юлия Африкана и Синкелла (более важные и обширные), из коих ни один, по мнению Müllerus‘a, не пользовался Берозом из первых рук¹¹⁷, что, конечно, не может не затруднять при суждении о достоинстве и достоверности фрагментов столь древнего автора. В частностях эти фрагменты, но только не лишены интереса, но и могут служить к весьма полезным применениям для историка.

Несколько лучше Бероза, уцелел современник его Манефон¹¹⁸, египетский жрец ¹/₂ III в. до P. X., (в правление Птолемеев Лага и Филадельфа) автор истории Египта¹¹⁹, в объеме 30 фараоновских династий, – труда, составленного главным образом по храмовым записям, неточно и без большого знания. Фрагменты его (85), собранные у Müllerus‘а (II, 511–616), извлечены преимущественно – из Иосифа, Африкана, Евсевия, Синкелла и др., и, не отличаясь согласием и определенностью¹²⁰, не мало теряют и в своем авторитете; тем не менее, они имеют свою важность (особенно у Иосифа) сколько для хронологии, так и для обстоятельнейшего проникновения в исторический ход происшествий в Египте за время пребывания там Израильтян.

Слепец-Гомер (ок. 950 г.), глаголемый творец известных поэм о героях Трои (Илиада и Одиссея), не имеющих никакого отношения к Библейской истории, и упоминаемый Иосифом лишь как ручатель давности наименования города Иевусеев Салимою (Ἀρχ. VII, 3, 2 λέγεται…), и в доказательство не совсем удачной мысли, что ״древним Грекам самое имя закона не было известно», почему Гомер нигде его и не у потребляет (Κατ. Ἀπιῶν. ΙΙ, 15).

Гезиод – (ок. 850 г.), автор Феогонии, мифической ерунды «о начале мира и происхождении богов», дидактическо-гражданственной поэмы «Труды и дни» (вроде нашего Домостроя), и подобной Феогонии оды «Эойе», составной частью которой (самая ода утрачена) считается дошедшая до нас описательная пьеса «Щит Геракла», – очевидно – можете дать слишком мало материала для Библейского историка, и Иосиф ссылается на него лишь только как на подтверждающего, что «древнее по 1000 лет живали» (I, 3, 9); другое упоминание Гезиода в κατὰ Ἀπιῶνος Ι, 3 – имеет ввиду сообщить только о «многом» исправлении его Акузилаем.

Гекатей (Милетский, около 510 г.) может быть считаем, так сказать, «отцом отца истории», ибо он был ему (Геродоту) прямым предшественником, собрав в своих дальних путешествиях по Египту, Азии, Италии и др. странам массу материала, вошедшего потом в его «описание земель и народов». Иосиф приводит его в числе других свидетелей долголетия первых людей, (I, 3, 9). Фрагменты его у Müllerus’а (I, 1–31), в количестве 380 – крайне отрывисты, и не всегда содержательны.

Гелланик (Митиленский, ок. 450 г.), автор громкого труда – «истории человеческого рода» до похода Аргонавтов и др. сочинений, от коих Müllerus’ом собрано до 179 фрагментов (I, 45–69). Кроме ссылки на Гелланика в рассказе о долголетии патриархов (Ἀρχ. I, 3, 9), Иосиф упоминает, в (κατὰ Ἀπιῶνος I, 3), этого автора, подобно Гезиоду, только мимоходом, отмечая несогласие его генеалогии с Акузилаевой.

Этот Акузилай (Аргосский) из той же плеяды когда-то известных логографов, утраченных за искдючением немногих отрывков, из коих на долю Акузилая приходится всего 31 (Müll. I, 100–103). Иосифом призывается во свидетели долголетия первых людей (I, 3, 9), и в κατὰ Ἀπιῶνος почти только упоминается по имени.

Более можно сказать о Геродоте Галикарнасском (484–408), «отце истории», 9 книг «повествований» которого (главным образом о борьбе Греков с Персами), лучше других уцелевшая, служат подтверждением похвалы древних, сказывавших, что «устами Геродота сами музы говорили». В одном из трех обращений Иосифа к Геродоту в Археологии (VIII, 6, 2), он доказывает им свою мысль о наименовании Египетских царей Фараонами; в двух других исправляет его погрешности, допущенные в постановке вместо «Сусака» Сезостриса (2 раза Ἀρχ. VIII, 10, 2–3) и в наименовании царя Ассирийского – Ефиопским (X, 1, 4). В согласии с двумя последними случаями, находится упоминание о Геродоте в κατὰ Ἀπιῶνος I, 3, что его «все во лжи изобличают», хотя это не мешает самому Иосифу далее (I, 12) пользоваться Геродотом в доказательство сравнительной юности и недавней безвестности Рима (по сравнению с восточными народами, от коих другие, в том числе в Риме, заимствовали семена своей культуры), а также находить в нем, едва, впрочем, уловимые самим Иосифом, следы упоминания об Иудеях (I, 22) – честь, которую Иосиф обращает в преимущество и похвалу их перед Римом.

Гекатей, Авдеритский, современник царей Александра и Птоломея Лага (IV века) автор, по словам Иосифа, целого труда «о жизни Авраама» (Ἀρχ. I, 7, 2) и другого труда «об Иудеях» (κατὰ Ἀπ. I, 22), – служит для Иосифа достоверным ручателем расположения царя Александра к Иудеям за их набожность (κατὰ Ἀπ. I, 22), честность и верность (κατὰ Ἀπ. II, 4), а также подтверждением того, что Богодарованный Иудейский закон свят и неприкосновенен, и в силу этого именно своего свойства оставался неупоминаемым и непроизносимым «нечистыми устами» стихотворцев и историков (Ἀρχ. ХII, 2, 4). Из (21) фрагментов, собранных Müllerus'oм (II, 384–393; 393–396) под именем этого автора, узнаем, и из доводов самого Müllerus'a убеждаемся¹²¹, что приписываемый Иосифом Гекатею περὶ Ἰουδαίων βιβλίον¹²² и βιβλίον περὶ Ἀβράμου¹²³, или, как у Климента Александрийского – τὸ κατ’ Ἂβραμον καὶ τοὺς Αἰγυπτίους¹²⁴, (а, следовательно, и сделанные Иосифом выдержки), составлявшие при том, вероятно, один и тот же труд, на самом деле должны принадлежать – какому-либо другому автору (ψευδοἑκαταῖος), а не этому, более философу, чем историку.

Ефор (Эолидский, род. ок. 405 г.)¹²⁵ замечательный историк первой поры македонского могущества, старший современник Филиппа и Александра, автор первой всеобщей истории от завоевания Трои до Свящ. войн (345 г.), хотя, при этом, плохой критик и баснослов. Последнее обстоятельство, при более разумной осторожности, не помешало сослужить Ефору свою громадную службу для трудов своих наилучших преемников и светил истории, каковы были Поливий, особенно Страбон, Диодор, Плутарх, Плиний, Гарпократ, и немало других. 165 отрывков этого автора у Müllerus’a (I, 234–277) дают достаточное понятие о заслугах этого автора. Впрочем, Иосиф нашел возможным сделать очевидное его применение для своего труда только всего в одном случае, – в подтверждение факта долголетия (I, 3, 9), если не считать простого упоминания имени Ефора в κατὰ Ἀπιῶνος I, 3 – с замечанием, что он исправляет Гелланика, а его самого – Тимей.

Иероним (Египетский), ὁ τὴν ἀρχαιολογίαν τήν Φοινικὴν συγγραψάμενος, упоминается Иосифом в Ἀρχ. I, 3, 6 при рассказе о судьбе ковчега и в Ἀρχ. I, 3, 9 – в подтверждение долголетия. Почти только и можно сказать об этом авторе, которого нельзя смешивать с двумя другими того же имени, из коих один.¹²⁶ –

Иероним Кардийский, автор истории τῶν διαδόχων, преемников Александра, известен также Иосифу, который называет его современником Гекатею, другом царя Антигона и наместником Сирии (κατ. Ἀπ.). Впрочем, этой своей известностью и упоминанием у Иосифа Иероним обязан исключительно отрицательными сторонами его трудов, в которых Иосиф с понятным неудовольствием констатирует умышленное умолчание об Иудеях, точно недостойных хотя какого-нибудь упоминания. Последнее избавляет и нас от ошибки возлагать на этого автора излишние надежды и ждать от уцелевших (13) его отрывков (Müll. fragm. II, 450–460) полезного материала, хотя таковой и нашел себе место у авторитетнейших общеисториков древности.

Менандр Ефесский (IV-III в.), упоминаемый Иосифом в 4 местах, причем 2 раза (VIII, 5, 3; IX, 14, 2) он называется переводчиком летописаний Тирян с финикийского на греческий язык, и описателем дел царей Тирских (κατ. Ἀπ. I, 18; Ἀρχ. VIII, 13, 2). Имеющиеся у Иосифа сведения об этом Менандре и выдержки из него – почти все, что известно об этом авторе, и, если нет особенных оснований заподозривать подлинность приводимых Иосифом из него свидетельств (о тирских современниках царей еврейских, – о сношениях царя Соломона с Хирамом VIII, 5, 3; упоминание бездождия, бывшего при Итувале Тирском, т.е. при Ахаве Израильском, – VIIΙ, 13, 2; о нападении Салманассара царя Ассирийского, по ниспровержении Израильского царства, на Сирию и Финикию – IX, 14, 2; о Хираме и его преемниках κατὰ Ἀπ. Ι, 18.)¹²⁷, то нельзя не придавать им свою важность.

В той же области, как и Менандр, снискали себе известность работами Тиряне Мох и Дий, Гестией и Мнасей. Первый известен как автор истории своего отечества на финикийском языке, переведенной на греческий, по Евсевию (pr. ev. X, 11) – Ἂσιτος’ом, и у Иосифа прямо упоминается всего раз в рассказе о долголетии (I, 3, 9); второй, оставивший также «финикийскую историю», пользовавшуюся наибольшим уважением (κατ. Ἀπ. I, 17), подобно Менандру, приводится у Иосифа при описании сношений Соломона с Хирамом (Άρχ. VIII, 5, 3); третий, между другими своими трудами, 50 отрывков от коих имеются у Müllerus’a (III, 149–158), оставил, по Скалигеру, также финикийскую историю, которой, как кажется, и обязан Мнасей своим упоминанием у Иосифа в рассказе о ковчеге (I, 3, 6) и о древности еврейского народа (κατ. Ἀπ. I, 23); наконец, о четвертом, упоминаемом Иосифом 2 раза, в рассказе о долголетии (I, 3, 9) и заметке о Вавилоне и Сеннааре (I, 4, 3), почти ничего более неизвестно, кроме того, что он относится также к «описателям дел Финикиан», наряду с Мохом и Иеронимом (I, 4, 3).

Мегасфен – ὁ συγγραφεὺς ὁ Σελεύκῳ τῷ Νικάτορι, συμβεβιωκώς, (Clem. Alex. p. 132, Sylb.) ум. в 281 г. до Р. X.) – автор труда под названием Ἰνδικά, давшего не мало материала Страбону, который, впрочем, в общем не очень высоко ценит его (Strabo, II, р. 70). Фрагменты (43) этого автора (Müll., II, 397–439) указывают на значительный размер его труда (фрагменты имеются из III книг), из коего Иосифом заимствовано упоминание о Навуходоносоре (X, 11, 1; и κατ. Ἀπ. I, 20). В общем, однако, походы Навуходоносора, приписываемые ему Мегасфеном, чистейший миф, см. Movers, Die Prönizier, II, р. 454.

Диоклес и Филострат, упоминаемые Иосифом в Археологии вслед за Мегасфеном, и также один только раз, при рассказе о Навуходоносоре (упоминание Филострата по тому же поводу в κατά. Ἀπ. I, 20) – известны: первый, между прочим, как автор «Περδιχὰ» и «περὶ ἡρώων» (Иосиф – Ἀρχ. X, 11, I – τῶν περδικῶν (ἀποικιῶν), к которым преимущественно относятся (срв. Müller, fr. ΙΙΙ, 78) их уцелевшие фрагменты (числом 6, Müll. III, 74–79); второй трудился над «Ἰνδικαὶ καὶ Φοινικιαὶ ἱστορίαι» – труд, о котором мы не нашли данных сказать что-либо подробнее.

Наконец, более других и можно, и следует сказать об Александре Полигисторе (время его процветания Müllerus относить к 82–60 г.г.), который был своего рода «Müllerus'ом его времени и которому «наше» время и «наш» Müllerus, и также Евсевий (praep. ev. III, 17 и д.) обязаны сохранением значительного числа отрывков, близко касающихся самого предмета Библейской истории (περὶ Ἰουδαίων, frag. Müll. III, 3–24) и принадлежащих отчасти самому Александру¹²⁸, отчасти авторам, в остальном по большей части бесследно утраченным; таковы – Евполем (περὶ Ἀβραάμ), Артапан, Молон, Филон, Клеодем или Малх (все о том же), Димитрий (περὶ τοῦ Ἰακώβ), Феодот (о том же), Артапан (περὶ Ἰωσήφ), Филон (о том же), Аристей (περὶ τοῦ Ἰώβ), Евполем (περὶ Μωσέως), Артапан (περὶ Μωσέως), Димитрий (περὶ Μωσέως), Евполем (περὶ Δαβϊδ καὶ Σολομῶνος), Феофил, Тимохар, Ксенофонт, Филон (о разных вещах), Евполем (περὶ Ἱερεμίου τοῦ προφήτου), а также Бероз (χαλδαϊκά), и ὁ τῶν τραγῳδιῶν ποιητής («ἐξαγωγὴ») – Ezechiel. Хотя Иосиф только один раз дает понять прямо, что Александр Полигистор был в его руках, упоминая, что слова Клеодема или Малха в 'Αρχ. I, 15 – он приводит по Александру Полигистору, – однако, нет никаких особенных оснований утруждать себя сомнениями в справедливости того предположения, что этому же самому источнику Иосиф был обязан во многих и других случаях, прежде всего в тех, где он называет поименно тех же авторов, которых находим у неупоминаемого им Александра (таковы, кроме ясно указываемого в Археологии I, 15 Клеодема или Малха, в κατὰ Ἀπιῶνος Феофил, Феодот, Филон и Евполем I, 23, Молон (Аполлоний) II, 7, 14, 36 и 37; и может быть еще другие, в числе коих, вероятно, и Бероз); а затем, и в негласных заимствованиях или переделках этих авторов, что, например, ясно в Иосифовой истории Моисея.¹²⁹ Из исчисленных авторов об Аристее, Артапане, Клеодеме, Димитрии и Евполеме – установлено, что это были Иудеи – эллинисты, которых всех разумеет Иосиф под «собственными нашей земли летописаниями» (Ἀρχ. VIII, 6, 2) и к которым, по Клименту Александрийскому, относится также Филон: Φίλωνος καὶ Ἀριστοβούλου Ἰωσήπου τε καὶ Λημητρίου καὶ Ε'πολέμου Ἰουδαίων συγγραφέων (Euseb. Hist. Eccl. VI, 13 и из него Hieronym. de vir. ill. II, p. 865, ed. Veron.). Об остальных, каковы – Тимохар, Феофил¹³⁰, Ксенофонт, Аполоний – Молон¹³¹,и Феодот – известно мало.¹³² Что касается самых материй, по поводу которых Иосиф нашел нужным указать на авторов из этой серии Александра Полигистора, то таковыми материями служат – древность рода Иудейского, в числе «премногих» удостоверителей чего упоминаются Феофил и Феодот, Филон II и Евполем (κατὰ Ἀπ. I, 23), и обличаемая Иосифом невежественная вражда против него, за которую с особенным порицанием упоминается Аполлоний Молон (κατὰ Ἀπιῶν. 7, 14, 36 и 37), – материи, как видно, или слишком общего характера, или слишком отрицательного. Положительное же влияние авторов Александра П. на Иосифа, несомненное и значительное, но от него скрываемое, обнаруживается только путем тщательнейшего его анализа. В 152 отрывках всех этих авторов у Müllerus’a (III, 206–244), между баснословием à la Artapan можно находить не мало и более пригодного для практических применений материала, и изучение его – далеко ни бесплодная трата времени (3–24 fr).

Сверх этих авторов, ясно упоминаемых Иосифом в Археологии, заслуживают внимания, упоминаемые им в κατὰ Ἀπιῶνος. –

Аполлодор (II, 7), как один из повествователей об Антиохе, грабителе храма Иудейского; в числе его 247 отрывков, Müll. I, 428–469, и в особенности в его βιβλιοθήκη (Müll. I, 104–179) можно находить и еще кое-какие данные по части нашего предмета.

Димитрий, мало известный теперь автор, о котором Иосиф, однако, вместе с Филоном II¹³³ и Евполемом, говорит¹³⁴, что они «меньше всего отступили от истины в историографии древнего рода нашего» (Ι, 23).

Клеарх, (ученик Аристотеля, перипатетик) с его весьма достоверным свидетельством об Иудеях (I, 22), повторенным, кроме Иосифа, также у Евсевия (р. е. 5, р. 409) и Климента (Strom. I, р. 130, 20 ed. Sylb.), и имеющимся в числе 82 отрывков у Müllerus’a (II, 302–327).

Лисимах, один из враждебнейших Иудейству писателей, которому не столько можно в чем-либо следовать, сколько во всем зазирать, что делает и Иосиф (ложное освещение Египетского исхода Евреев I, 34; неверные даты по части Еврейской хронологии и статистики, II, 2 и кривотолкование установлений Моисея, см. в числе 26 отрывков этого автора у Müllerus IIΙ, 334–342).

Аппион (Египтянин), с еще худшей репутацией, написавший ἱστορίαν κατ’ ἔθνος καὶ ἄλλα τιν’¹³⁵, куда должно отнести и его τὰ κατὰ Ἰουδαίων, вызвавшее специальное опровержение Иосифа (главные заблуждения – в хронологии и статистике, в упоминании о Моисее, скинии, субботе и Синайском законодательстве, и вообще по истории Иудеев, II, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13).

Херемон, 30 г. до Хр., Александриец, усвояющий себе Αἰγυπτιακὴν ἱστορίαν¹³⁶, заслуживший – подобно Апиону, Лисимаху, Аполлонию Молону – столь же неблагосклонные отзывы Иосифа своим баснословием о Моисее и Иосифе (I, 32 и 33; срв. II, 1), и

Агафархид, Книдийский (II-I в.) хотя и упрекаемый Иосифом за отнесение строго соблюдавшегося Иудеями субботнего покоя к «суевериям» и «глупым предрассудкам», однако – заслуживают внимания ради того, что не погрешает против истины сущностью дела – удостоверением примерной верности закону и благочестия Иудеев (κατὰ Ἀπιῶνος¹³⁷ I, 22, и Ἀρχ. XII, 1).

Здесь же должны быть отмечены почти вовсе неизвестные Херил, Аристофан, Гермоген, Евгемер,Конон, Зопирион (I, 23) и Феофраст (I, 22)¹³⁸, упоминаемые Иосифом в числе «других премногих» свидетелей древности и небезызвестности Иудейского народа (I, 23) и наконец, Кастор с его весьма важной хронологической заметкой о сражении Птолемея Лага с Дмитрием Полиоркетом при Газе (170 Олимп. и в 11-й год по смерти Александра В. I, 22) и подобной же заметкой об ограблении храма Иерусалимского Антиохом (II, 7).

Если присоединить сюда еще Николая Дамаскина¹³⁹, который, впрочем, более, относится ко II части нашего труда, где и будет обстоятельнее представлен, вместе с относящимися туда же остальными – Тимагеном, Посидонием, Поливием, Страбоном (κατὰ Ἀπιῶν. ΙΙ, 7) и другими, – то мы, таким образом, восстановим почти весь запас материала, какой давала Иосифу для первой половины его труда историографическая производительность древнего мира. Неизвестно сейчас, насколько собственно были содержательны¹⁴⁰ или скудны, в сущности, эти материалы в то сравнительно счастливое время, когда писал свою историю Иосиф. Несомненно только, что и он из всех исчисленных им авторов едва ли хотя половину их имел пред глазами в полноте и подлинности; добрую половину их он мог знать только по имени, и помнить и записать про них и из них лишь то немногое, что (и на том спасибо!) мы имеем теперь в его трудах. Особенно заметно сказывается недостаточность светско-исторического материала во второй половине его Археологии, где ему приходилось восполнять внебиблейскими авторами более или менее крупные пробелы священно-исторического рассказа и создавать самостоятельно последовательность нити прерванного повествования Библии.

Само по себе довольно внушительное разнообразие и солидность Иосифовых источников много теряет также своего значения от поспешности, нерадивости, безразборчивости и произвола¹⁴¹, с какими он обычно для себя – утилизирует их. Особенно бросаются в глаза эти его недостатки в обработке последних книг (XVIII-XX), порой похожей на ветренное собрание материалов более, чем на историческое повествование. Отсюда, между прочим, несоразмерность¹⁴² Иосифа в различных отделах, неодинаковое достоинство по источникам, при одинаково рабской зависимости его от всех их.

г) Особый род внебиблейских источников Иосифа предполагает история первосвященников, на которую он обращает особенное внимание, воспроизводя с правдоподобной и уверенной точностью. Из его показания дается непрерывный ряд первосвященников от Александра Великого до разрушения храма Титом, и подводится общий итог всему 2000-летнему периоду существования первосвященства (XX, 11, 2). Следует думать, что здесь ему, по крайней мере, за позднейшее время оказывали услуги священнические родословные записи, в которых справедливо усматривается великая ценность и свидетельствуется великое попечение к их сохранению.¹⁴³ По-видимому, нет никаких оснований заподазривать этот источник Иосифа и возможность ненадлежащих отношений к нему, как в других случаях. Если где, то здесь он, как священник (и, при том, в недалекой линии от первосвященнической), в особенности был человек компетентный, вращавшийся, так сказать, в своей специальности, тем более, что существование упомянутых священнических записей и самая тщательная ревность о правильности их ведения, в связи с наблюдениями за правильностью священнических наследий, подтверждаются и другими памятниками, в том числе и каноническими¹⁴⁴, и, при том, не только для рода священнического, но и вообще для влиятельных и просто мало-мальски знатных родов, для которых сколько-нибудь были важны родовые преимущества.¹⁴⁵ Разница, и при том довольно значительная, в показании числа первосвященников у Иосифа и в Вавилонском Талмуде несколько разбивает, правда, наши надежды на отвечающее самой действительности однообразие порядка и числа членов первосвященнического поколения, – впрочем, так, что большинство шансов на истину, очевидно, на стороне Иосифа. Так, В. Joma 9а Вавилонского Талмуда насчитывает за время второго храма 300 первосвященников, в то время, как Иосиф до разрушения 2-го храма от Аарона знает всего 83 (XX, 10, 2–5), из коих 13 занимают время от Аарона до создания Соломонова храма, 18 время его существования и остальные 52 время 2-го храма с промежутками. Число 80 дает для последней категории первосвященников и Иерусалимский Талмуд, но уже Asaria dei Rossi и за ним Герцфельд не без основания считают это показание гиперболичным, оправдывая, таким образом, в принципе наше доверие к дате Иосифа. В пользу последнего, по нашему мнению, кроме большей сообразности с выводами из отдельных указаний Священного Писания, может быть небесполезно следующее соображение. Распределяя согласно с Талмудом на 2000־летний период (хотя на самом деле нужно бы здесь взять гораздо меньший период) 300 первосвященников, получаем в среднем выводе для служения каждого из них всего 6–7 лет, – цифра крайне недостаточная, если принять во внимание, что служение первосвященническое, как наследственное, в большинстве случаев должно было равняться числу лет зрелого возраста, каковое, по меньшей мере, нельзя считать менее 20–30 лет средним числом; а к этому именно показанию ближе всего и подходит дата Иосифа, распределяющая на 2.000 лет 83 первосвященника, почему именно только на стороне Иосифа, а не Талмуда и можно смело полагать истину. Однако, и это преимущество Иосифа не должно слишком обольщать нас, в виду не всегда удачных попыток, какие допускает Иосиф и здесь для приноровления своих показаний к синхронизмам историков языческих.¹⁴⁶

д) Немаловажную ценность между источниками Иосифа имеют указы и отрывки документов, которые он весьма часто включает в свое повествование.¹⁴⁷ Многие из них, особенно касающиеся прав Иудеев на свободное отправление религии, относятся ко времени Цезаря и Августа и, вероятно, найдены Иосифом все в великом архиве Капитолия.¹⁴⁸ Конечно, в этом архиве могла находиться только часть сообщаемых Иосифом документов, вероятно, только римские и именно сенато-консульские.

Что касается, затем, грамот и постановлений мало-азиатских городов¹⁴⁹, то копии их, без сомнения, были собраны Иосифом в различных местах Малой Азии, отчасти также, вероятно, в Палестине и даже Риме. Благодаря живым сношениям между Иудейскими общинами городов, Иосиф легко мог достать все эти копии с рассыпанных по разным местам актов. К сожалению, самая группировка этих важных документов произведена Иосифом с большим нерадением: иногда это только фрагменты, выкроенные по вкусу и сообразно целям Иосифа.¹⁵⁰ Так как в подлинности самых актов в общем никто более не сомневается¹⁵¹, то остается лишь констатировать это и пожалеть, что столь важные источники для истории Иудейства времен послепленных сохранены и увековечены для нас с меньшим старанием, нежели какого они заслуживали.

е) Наконец, немало можно открывать в трудах Иосифа таких сообщений и сведений, для которых он мог быть, так сказать, только самоисточником. Обращая внимание на этот важный элемент в Археологическом материале Иосифа, мы должны, однако, иметь в виду прежде всего трудность и даже невозможность полного изолирования его от всего, что есть «не своего» у Иосифа, как ни ценно было бы для критиков и ценителей этого автора подобное изолирование. На долю личных соображений и сведений Иосифа приходится, таким образом, без особенного риска относить многое, параллель чему до сих пор при всех усилиях не удается установить в предшествовавшей и современной Иосифу литературе, хотя надежду и на это вера в науку никогда не позволяет считать тщетною. Но, конечно, как бы ясно ни доказывалась компилятивность, – как бы полно ни раскрывалась незначительная самостоятельность труда Иосифа, в нем всегда будут оставаться места, для которых единственным источником и, так сказать, первовиновником мог быть и был сам он, и никто более. Не придавая большого значения сюда отчасти относящимся – мелким дополнениям, пояснениям и парафрастическим украшениям текста, мы укажем особенно из этой области на обстоятельные, точные и, в большинстве случаев, вполне надежные топографические указания Иосифа. Как истый уроженец Палестины, избороздивший этот небольшой, занимаемый его отчизною, священный уголок земли «вдоль и поперек», – ознакомившийся «на месте» со всеми ее достопримечательностями, особенностями и вообще тогдашней физиономией, (столько же разделяющей участь всего, что не в силах выдерживать всесокрушающего влияния времени), Иосиф дает множество ценных сообщений по топографии Св. Земли, – сообщений, которых нередко совсем невозможно добыть теперь и без которых во многих случаях слишком трудно обходиться историку. Насколько, поэтому, бесспорна и незаменима заслуга Иосифа в данном отношении, ясно, само собой.

Обобщая все сказанное до сих пор об источниках Иосифа, а также принимая во внимание характеристику его личности и Археологии, мы воспроизведем и резюмируем наиболее важные пункты этого отдела.

I.В качестве главного источника для древнейшего времени (до Неемии – 440 г. до Р. X.) служили Иосифу почти исключительно канонические книги Ветхого Завета. Таким образом, здесь Иосиф интересен для Библейского историка не столько, как источник – относительно говоря – первоначальный, потому что сам пользуется Библией, как источником, – сколько представляет для нас только в том интерес, как отображался в представлениях его и ближайшего к его временам иудейства этот священный источник. Критический обзор и оценка Иосифа, как источника, в этой части может совпадать отчасти с критическим отношением к его первоисточнику, поскольку, разумеется, таковое было бы согласно с достоинством Откровенного Слова Божьего; но, с другой стороны, – такое отношение абсолютно законно и существенно необходимо там, где Иосиф примешивает к истине этого Слова Божьего вне-Откровенные элементы и свои соображения, с какой бы целью это ни делалось, с апологетической, или экзегетической и прагматической.

II.В точках соприкосновения своей отечественной истории с историей других народов и в местах, требующих дополнения, особенно в пробелах Библейского повествования, служит Иосифу историческая литература внебиблейских авторов и другие исторические памятники (мемуары, акты и т.п.). В виду того, что многие из этих памятников безвозвратно утрачены в настоящее время, Иосиф получает для нас по многим местам значение источника первоначального и, вместе, более трудного для обсуждения, в виду его ненадежности по личным чертам характера и др. особенным условиям, сопровождавшим его работу.

Относительно самой обработки Иосифом Библейской истории обнаруживается и еще определеннее имеет обнаружиться следующее:

а) в апологетических интересах, или на основании господствующих традиций в духе раввинической литературы, история Иудейского народа у Иосифа подвергается значительному преобразованию, выступая в более светлом приукрашенном виде; б) для последней, между прочим, цели служат Иосифу древнейшие гаггадические комментарии к священному тексту, влияние которых особенно сильно в истории патриархов и Моисея; в) в понимании осново-положительной стороны иудейства (законы, постановления) преобладает влияние Палестинской галахи (прим. II т. 195 и д. Schürer); г) в духе изложения Библейской истории легко различаются следы двоякого Библейского экзегеса: одни – чисто палестино-вавилонского происхождения (с аллегорическим оттенком), другие, выросшие на чужой почве, представляют иудейско-эллинистическое смешение греческих и древне-еврейских форм и воззрений (несомненно эллинистического происхождения, Bloch, 22–23); д) в своих заимствованиях из внебиблейских источников Иосиф проявляет крайнее легковерие, тенденциозность и недостаток критицизма; – вообще – в расположении и при обработке своего материала – недостаток прагматизма, естественности и полноты представления предмета; о) наконец, полное устранение Мессианского элемента и недостаток внимания к развитию и состоянию внутренней жизни иудейства (в ее основах даже) делает труд Иосифа для Библейского историка имеющим значение лишь внешне-историческое и, следовательно, одностороннее, и не в его «целом», а лишь в отдельных исторических сообщениях и чертах, которые, впрочем, после тщательной обработки способны давать более или менее ценные вклады в сокровищницу Библейско-исторической науки.