I. Первые годы жизни и учения Феофана. – Путешествие за границей. – Возвращение в Россию. – Учительство в киевской академии. – Сближение с Петром. – Путешествие с Государем. – Ректорство в академии. – Переписка с Маркевичем

Феофан родился в Киеве 8 июня 1681 года и, при крещении, назван Элеазаром². Отец его был киевским купцом или просто торговым человеком (mercator), и умер вскоре после рождения своего сына. Мать, оставшаяся в крайней нищете, бедствовала вместе с сыном и также вскоре скончалась. Элеазара взял на воспитание родной его дядя, наместник киевобратского монастыря и ректор киевской академии, Феофан Прокопович. Дядя записал Элеазара в академии, где он обучался русской грамоте и латинскому языку³. Но, последовавшая в 1692 году смерть дяди, в другой раз осиротила Элеазара. Добрая судьба послала ему благодетеля в одном киевском гражданине (urbis civis, nobilis homo), с помощью которого он продолжал посещать школу до 1698 года⁴. Элеазар был лучшим учеником в школе. С богатыми дарованиями, с живым и острым умом, с отличной памятью в нём соединялись прекрасная наружность, живой и привлекательный взгляд и звонкий голос. За это последнее преимущество он выбран был в регенты певческого хора⁵.

Знакомым с состоянием киевской академии в конце XVII века известно, что она, при своём схоластическом направлении, не могла дать многого своим воспитанникам. Однако ж в ней были наставники, способные возбудить любовь к науке и образованию в своих слушателях. Со времени Петра Могилы в ней веяло свежим духом. Некоторые наставники посещали польские университеты. Борьба с католиками и иезуитами вносила в сухую схоластическую науку живой элемент, без сомнения благотворно действовавший на образование.

Элеазар усвоил себе лучшее, что мог найти в академии – любовь к образованию; но так как его любознательность не находила там себе полного удовлетворения, то он, по окончании философского курса, вслед за другими лучшими воспитанниками академии, отправился, для продолжения своего образования, за рубеж – в польские училища⁶.

У м. Евгения находим известие, что Элеазар, по выходе из Киева, вступил в братство Битевского базилианского монастыря, сделался униатом и пострижен в монашество с именем Елиссея. Что это был за монастырь, какое значение имел он в церковном или учёном отношении, и почему Элеазар предпочёл его другим униатским монастырям, в которых были лучшие школы – мы не знаем; да и сведение это встречаем только у одного Евгения, который, по обычаю, не показывает, откуда заимствовал его. Но что Элеазар сделался униатом, это было в порядке вещей. В польские училища не принимали никого из восточного исповедания, и все киевские коллегиаты, доканчивавшие своё образование в польских училищах, должны были делаться униатами. Стефан Яворский также был униатом, принявши имя Станислава и, по возвращении в Киев, разрешён и принят в церковное общение киевским митрополитом Варлаамом Ясинским⁷.

Шереров биограф Феофана говорит, что Прокопович, уже достаточно образованный в науках, отправился из Киева сначала в Львов, откуда, запасшись рекомендательными письмами от православных епископов, направил свой путь в Краков, где сделался известен некоторым епископам и профессорам.

Маркелл Родышевский, сначала приятель, потом враг Феофана, ничего не говорит ни о Львове, ни о Битевском монастыре и о пострижении в нём Феофана; напротив он пишет, что Феофан из Киева отправился в польский город Владимир на Волыни, «и там от униатов пострижен в рясофор монахом и начал быть гонитель на благочестивую нашу православную восточную церковь. И за сию его ревность, униатский епископ, прозванием Заленский⁸, в тамошних училищах учинил его префектом и диаконом поставил». В этом рассказе нет ничего несообразного, исключая, может быть прибавки, написанной под влиянием страсти, о враждебном отношении Феофана к православной церкви, в бытность униатом. Евгений понимает дело проще, что Елиссей обратил на себя внимание униатского владимирского епископа своими отменными способностями, в следствии чего и определён был учителем поэзии и красноречия.

Чрез несколько времени потом, как отлично даровитый и деятельнейший из товарищей, он послан был провинциалом базилианского ордена в римскую академию, куда обыкновенно посылались молодые и способные монахи, для усовершенствования в богословских и философских науках.

Елиссей Прокопович отправился чрез Вену, Штирию, славянские земли – Кроацию, Славонию, чрез Тироль, Павию, Феррару, Анкону, Бону, Флоренцию и Пизу, и, наконец, прибыл в Рим, где принят был в коллегию св. Афанасия, учреждённую в конце XVI века папою Григорием XIII, собственно для Греков и Славян, с целью католической пропаганды.

В коллегии ежедневно совершалось богослужение на греческом и славянском языках. Питомцы имели от папы все необходимое для жизни и бесплатно пользовались науками. Главным начальником коллегии был иезуит. Молодые люди, по окончании курса наук, посылаемы были в разные страны римско-католической церкви и в так называемый partes infidelium, чтобы заботиться, по мере сил, о соединении греческой церкви с латинскою, к чему обязывались клятвою.

Прокопович обучался красноречию, поэзии, философии и изучал римские древности, как христианские, так и языческие. В последствии он отзывался с большою похвалою об иезуите, начальнике коллегии, отдавая справедливость как прекрасным свойствам его ума, так и его благодеяниям. Этот отец полюбил его за веселость нрава, живость и игривость ума, и взял к себе жить, отличая его особенным доверием. Любопытно, что он находил в молодом Прокоповиче по внешности и уму сходство с папою Урбаном VIII. Сверх общих уроков, он занимался с ним приватно, лаская его с отеческою любовью, и открыл ему доступ как в ватиканскую, так и в другие городские библиотеки. Но почтенный отец безуспешно старался вовлечь его в общество иезуитов, воспитателей юношества в иезуитских семинариях, или склонить к принятию какой-либо другой духовной должности. Прокопович выслушал полный курс аристотелической философии и схоластического богословия, и полную систему так называемых у иезуитов casuum conscientiae. Последних он не одобрял. С большею охотою он изучал творения отцов восточной и западной церкви и классических писателей, которые все имел неиспорченными (geminos, non castratos)⁹. Он изучал в красноречии – Демосфена, Цицерона и Квинтилиана; в героической поэзии – Виргилия; в элегической – Овидия, в сатирах – Ювенала; в одах – Гораия, Катулла, Сарбиевия¹⁰; в эпиграммах – Марциала; в истории –Ливия, Светония, Саллюстия, Тацита; из новых – Бембо¹¹, Содалета¹², Аония, Палеария, Латина-Латиниума¹³, и других. Феофан говорил в последствии, что вышепомянутый отец советовал ему, какими писателями прилежнее заниматься, и из них почерпать противоядие против пустых знаний. Занимаясь этими сочинениями денно и нощно, он отказывался не редко от пищи, и до такой степени превратил их в свою плоть и кровь, что, казалось, овладел их гением. Слыша в Риме, из уст папы Иннокентия XII, публичные прокляты на лютеран, кальвинистов и прочих схизматиков под которыми разумеются Русские, не принявшие унии, он тайно смеялся над ними, как над пустым громом. А в последствии, говорит его биограф, он открыто обявлял их незаконными и, по праву возмездия, в Москве и Петербурге, в Великий пост, часто громил анафемою противников греческой церкви. Он говорил; что нигде нет столько сомневающихся в истине христианской религии, как в Италии. Между тем он внимательно осматривал древний и новый Рим, священные и светские памятники нового и прежнего времени; изучал форму папского управления в церковных, гражданских и военных делах и тонко примечал, что происходило при избрании нового папы Климента XI.

Вышедши из Вечного города, он посетил Лавретанский дворец, откуда опять прошел чрез Бонону и прочие, на пути лежащие города. Но так как австрийские и французские войска (по случаю войны за Испанское наследство) сделали дороги не безопасными, то он принужден был проходить окольными путями, испытывая, особенно в зимнее время, разные лишения, оставаясь без пищи и сна; но всё это он переносил безропотно с бодростью духа и тела. Прошедши чрез Сен-Готард, он прибыл к Гризонам в Ретии и Швейцарцам, познакомился с известными в науке мужами и повсюду, как у католиков, так и у не католиков, находил радушный приём, привлекая к себе своею умною, гуманною речью, знанием иностранных языков, и особенно своим образованием, и так пленял всех, что они, всячески его одаривши, отпускали от себя с сожалением¹⁴.

Прибывши в 1702 году в Малороссию, Елиссей, по свидетельству м. Евгения, остановился в Почаевском монастыре, лежащем почти на самой границе Малороссии с Галицией, и тамошним игуменом Исаевичем пострижен в православные монахи, и, при этом пострижении, назван Самуилом. В рассказе этом нет ничего невероятного. Почаевский монастырь, в ту пору, был ещё православною обителию, и в памятниках, близких к этому времени, упоминается игумен Иосиф Саевич¹⁵.

Но другие писатели говорят о пострижении Феофана иначе. Маркелл Родышевский, не беспристрастный свидетель, пишет, что Феофан, «ушедши из Рима, сам на себя мантию надел без обычного пострижения и пришёл в Киев монахом». Арсений Мациевич говорит, что Феофан «из Рима бежал и в базилианском платье в Киев пришёл во время apxиерея киевского, преосвящ. Варлаама Ясинского и от него, как и Стефан, к церкви Божией принят и разрешён. Дамаскин Руднев, автор латинской биографии Феофана (Готской), рассказывает ещё проще, что он, после трехлетнего пребывания в Риме, возвратился в Киев, и принят в академии учителем поэзии, а в 1705 г. пострижен в монашество и назван Феофаном. Но м. Евгений, сказавши о пострижении его в Почаевской лавре, говорит, что в 1705 г. он только переменил имя, назвавшись, в честь покойного дяди, Феофаном.

В бытность учителем поэзии, Феофан составил Пиитику¹⁶ и написал Трагикомедию – Владимир, представленную академистами 3-го июля 1705 года¹⁷. Эта последняя замечательна как по выбору сюжета из русской истории, вместо иудейской или греческой, так по художественным достоинствам и, наконец, по той смелости образа мыслей, которая возвышает его над общим уровнем идей того времени.

Н. И. Гнедич писал об этой трагедии: «произведение это для наблюдателя отечественного просвещения есть явление, по своему времени, чрезвычайно необыкновенное и заслуживает внимания по многим отношениям. Сочинителю были известны образцы театра, и он не был незнаком с театром древних, по крайней мере с трагедиями Сенеки. Можно сказать, что сия трагикомедия есть первое у нас театральное сочинение человека с дарованием. Характеры, завязка, ход и движение ее одушевляют. Кроме того, несмотря на язык, довольно нечистый, несмотря на тяжелую форму польского размера, в пьесе есть много стихов, которым, в отношении ко времени их произведения, нельзя не удивляться. В них, сквозь темноту оборотов или тяжесть слога, блистает воображение, возвышенность слога, жар и краска поэтическая. Свобода мыслей в сочинителе показывает человека, которого идеи были выше круга идей того времени, человека, который имел довольно надеянности на себя, чтоб выражать мысли, какие в тот век и на ухо говорить иные страшились»¹⁸.

В 1706 г. Феофан перешёл на класс риторики и составил учебник Риторики на латинском языке¹⁹. Насмотревшись на иезуитское воспитание и иезуитское проповедничество в Польше и за границей, Феофан, в своей риторике, с особенною энергией высказывается, при каждом случае, против католических богословских авторитетов и иезуитского проповедничества: «не приводи мне свидетельств ни Фомы Аквината, ни Скотта, ни других нечестивой секты людей; ибо ими не подтвердишь своего предмета, но осквернишь и речь и слух верного народа и священного собрания». Феофан советует оратору выбирать предметы для церковной кафедры из житий св. людей, особенно тех, коих произвела Россия, «чтоб узнали, наконец, пустейшие, благоговеющие только пред своими баснями, враги наши, что не бесплодны доблестью наше отечество и наша вера, и чтобы перестали, наконец, укорять нас в скудости святыни».

Замечательно у Феофана изображение иезуитов: «великий Павел давно уже сказал нам, что как тёмный ангел, так и его слуги, обыкновенно одеваются в свет; в самом деле это самое поддельное благочестие латинских монахов служит для меня главнейшим доказательством их нечестия. Посмотрите на телодвижения, поступь, положение лица и тела их: что увидите искреннего, неподдельного, неизысканного? Одни представляются нам сокровищницами кротости и любви; других увидишь облеченными суровостью более, чем катоновскою. Первые из них, большею частью совершенно напрасно, называющие себя друзьями Иисуса, показывают вид, будто они пребывают в любви Божией; они всецело созданы для приобретения благосклонности, являются в общество в чёрной, но изящной одежде, отличаются белизною кожи, – красавцы с головы до ног: тихо принимают веселый вид, придают лицу приятное выражение, складывают губы по-женски, поднимают и опускают брови, мастерски потупляют глаза, приятно и часто улыбаются. А сколько мастерства в том, что они имеют обыкновение, как некоторые протеи, почти в одно и тоже время изменять своё лицо для выражения самых противоположных душевных движений. Сейчас ты слышал его веселого и забавного, но если попадется в речи одно словечко, сколько-нибудь печального содержания, вот он и вздыхает и стенает и слезки каплют, и всё это делает он с такою нежностью и приятностью, какую можно видеть в молоденьких девушках. Таковы-то почти все свойства этого ордена; и я подозреваю, что лучшие учители у них те, которые обучают искусству кокетничать. Но часто я не мог удержаться от смеха при виде многих иезуитов, которым вовсе было не к лицу представлять собою Купидонов или Венер. Когда они выходят на рынок и прогуливаются по городу, то несутся таким рассчитанным шагом, что, кажется, не идут, а танцуют. Если встретятся с кем-нибудь знакомым, который поддался их влиянию, тотчас оба (ибо они почти всегда прогуливаются вдвоем), самым весёлым образом начинают разговаривать между собою; затем старший, т. е. главный начальник чужого спасения, склонивши тихо голову на плечи и улыбаясь, говорит, пожимая руку встретившегося знакомца: в каком состоянии ваш внутренний человек? Я уверен, что он здравствует, как нельзя лучше. За тем сообщает радостнейшее известие, что в Индии некоторый могущественнейший царь, со всем своим народом, сколько ни есть его, приведен иезуитами к вере во Христа. Всегда неожиданно, а часто и неблаговременно, приходят в тот дом, где знают преданную их ордену госпожу. Там, после приятных взаимных приветствий, забавляют женщин многими благочестивыми шутками, хвалят управление дома, удивляются картинам и, увидавши Христа, пригвожденного ко кресту, вздыхают с деликатными сожалением, и движением ресниц показывают, что они уже готовы расплакаться, но тотчас отворачиваются от чужих глаз, как будто для того, чтобы скрыть свои слезы. Часто, если есть маленькие дети, иезуиты, тихо лаская их, дарят им небольшие иконы, или привешивают к шее медь с изображением Игнатия (Лойолы); но самый благоприяный случай выпадает им, если они слышат, что какая-нибудь больная женщина лежит в постели; и если больная, поддавшись их льстивым внушениям, откажет им или часть наследства или большие деньги, тогда иезуиты значительно увеличивают обещанное больной вечное блаженство, и, кроме того, подарят ей четки, как вернейший залог спасения. Впрочем, чтобы не оставить без внимания и бедных, скорым шагом обходят и те дома, в которых жареным не пахнет.

Но так как не всем нравится эта благочестивая сантиментальность, то есть другой род обманщиков, которые, как будто родившись от древних Сабинян, кажутся весьма суровыми; смеются над всеми приличиями света и попирают их, – немытые, грязные, с наморщенным челом, с синими зубами, необрезанными ногтями, с пренебрежением ко всякому убранству. Весьма приличным считают для священного оратора, если он, во время проповеди, непристойно разводит мешками (рукавами), пугает всех суровым взглядом, кулаками и пятами бьёт и чуть не ломает кафедру. Однако ничего не может быть обжорливее и пьянственнее людей этого рода».

Чтобы представить образчик иезуитской проповеди, Феофан разбирает проповеди польского иезуита Фомы Млодзяновского.

«Когда я вижу, что многие чрезвычайно одобряют и выхваляют Млодзяновского, а молодые студенты красноречия только его и ставят для себя образцом подражания, то я считаю долгом кратко изложить то, что я о нём думаю: меня не смущает то, что весьма многим не понравятся мои мысли, лишь бы я говорил правду. Впрочем, я твердо убеждён, что всякий, сколько-нибудь знакомый с ораторской наукой, одобрит мое мнение. Прежде всего, если ты любуешься словами и фразой Млодзяновского, то ты мало смыслишь в красноречия; о предметах, самых святых, он выражается площадными словами. Не более обработки и в мыслях. Всякий может заметить это как везде почти, так особенно в приступах. Два евангелия читаны были в один день, и каждое из них начиналось обыкновенными вступительными словами: во время оно. Посмотрите же, какою милою шуткою начинает проповедник: «я не хочу ни с кем ссориться – говорю я теперь евангелию. Два евангелия оспаривают теперь для себя место в этом костеле... Я помирю евангелия, взявши темою моей проповеди слова обоих евангелий: во время оно». К чему ведут эти неуместные шутки, побасёнки, разглагольствия?

Словам св. писания Млодзяновский даёт смешные, сумасбродные и, большею частью, неблагочестивые толкования и, для подтверждения их, с натяжкою и насилием приводит св. отцов. Если в писаниях отеческих увидит что-нибудь, по-видимому, хоть сколько-нибудь подходящее к его остроумьишку, то постоянно извращает и с таким насилием прилаживает к своему пустословию, что человек, незнакомый с отеческими творениями, может заподозрить самих св. отцов в не меньших нелепостях. О глупость нашего века, которую никогда нельзя достаточно оплакать никакими слезами! Не столько меня печалит то, что так низко упал один человек, обольщенный пустейшим блеском своего умишка, сколько то, что оставил по себе много продолжателей, почитателей и последователей своего заблуждения. Видят в нём как будто какое-то искусство, а не образчик величайшего невежества. Но скажите, есть ли в нём хоть тень ораторской опытности? Где искусство составлять приступы, изобретённое и переданное столькими ученейшими наставниками, древними и новейшими? Где здравые доказательства? Где движения душевные? Где необходимейшая в священных речах заключения? Где структура мерной речи? Где украшенье, блеск, остроумие, сила, важность, плавность? Где энергия, где важность мыслей, где единство частей? Совершенно нет никакого разнообразия, без которого красноречие ничтожно. Все курьёзы свои Млодзяновский составляет, обыкновенно, из одних разговоров и вопросов, и притом безвкусных: «Давид святой, что делаешь? Любишь ли Бога? Люблю, говорит. Полно любишь ли Его? Люблю. Самарянка, куда идешь? Вероятно, повидаться с друзьями? Но не за водой с ведром. Неужели ты, самарянка, не считаешь это бесчестным? Неужели хочешь, чтобы другие смотрели на тебя подозрительно»? Что же такое пристойная речь, я думаю это не приходило ему на мысль; потому что и самые печальные предметы, наприм. страдания Христовы, не отнимают у него шутливости. Если это красноречие, то пусть покажет нам добрый господин Млодзяновский, у каких авторов он научился этим правилам, какими авторитетами оно одобрено. Пусть созовутся вместе как бы на собор – Платон, Аристотель, Цицерон, учитель Геренния, Фабий Квинтилиан²⁰, Гермоген²¹, Августин, также из новейших Юний Мельхиор, Еразм Роттердамский²², автор дворца (Palatium), Киприан Зоврий²³, Мендоза²⁴, Кавзин²⁵, Фамиан Страда²⁶, Понтан²⁷, автор энциклопедии наук, Сигизмунд Lavxiai и бесчисленные другие, издавшие что-нибудь об этой науке: кто из них учит подобному красноречию, скажу более, кто не отвергает его, как смешного и нелепого?... Это сказано мною не по ненависти человеческой, потому что я умею уважать добродетель и во враге, ибо никогда не откажу в красноречии Еразму Роттердамскому, Юнию Мельхюру, Страде, Кавзину и другим потому только, что они враги наши²⁸».

В 1706 г. 4 июля прибыл в Киев государь для основания Печерской крепости. На другой день Феофан сказал, в его присутствии, проповедь, которая обратила на него внимание государя. И точно это была речь, давно неслыханная на церковной кафедре. В одушевлённом слове проповедник выразил свои чувства по случаю радости о прибыли юного, а между тем уже славного, государя. Тут нет ни отвлечённых и сухих рассуждений, ни школьных приступов и аргументаций, ни утомительной длинноты периодов: это – стройная, одушевлённая и блестящая речь проповедника, оставившего позади себя схоластическую риторику.

В следующем 1707 году Феофан определен префектом и учителем философии, которую преподавал два года; а сверх того преподавал физику, арифметику и геометрию, которые до того времени не преподавались в академии²⁹. Но скромные занятия учителя не наполняли его души. Его честолюбивый дух порывался к более широкой и открытой деятельности. Он принимал живое участие в тогдашнем военном и политическом движении в Малой России, и, хорошо зная местность и главных действующих лиц, имел случай оказать услугу правительству³⁰. После полтавской победы, когда государь возвращался чрез Киев, Феофан сказал, в его присутствии, в софийском соборе всенародный на эту победу панегирик, который тогда же был напечатан в Киево-Печерской типографии, на русском языке с латинским переводом. В декабре того же года, в церкви киевобратского училищного монастыря, он сказал похвальное слово князю Меншикову, и просил его покровительства для академии. Этим положение его было упрочено. Меншиков рекомендовал его, чрез новгородского ландрата, Римского-Корсакова, новгородскому митрополиту Иову, в архимандриты Юрьевского монастыря. Иов обещал принять его, хотя не любил киевских учёных. В 1710 году 23 февраля, он писал к Римскому-Корсакову: «понеже обещал его светлейшество прислати ко май оного киевского учителя, пореклу господина Прокоповича, о нём же твоя милость чрез писание возвестил ми еси, яко весьма человек есть учительный и состояния изрядного и многих языков искусный сказатель и толкователь изрядный: его же, за толикое искусство и доброе в православии состояние, от души прияти желателен есмь и во определенный оный (Юрьевский) монастырь, по законам Божиим и по его княжему изволению готовейший есмь производитель»³¹. Однако ж это предположение почему-то не состоялось и Феофан остался в Киеве.

В 1711 году, во время турецкого похода, государь вспомнил о Прокоповиче и приказал ему быть к себе в лагерь. Феофан явился и, следуя за государем, 27 июня, в воспоминание полтавской победы, говорил проповедь в Яссах – столице только что принявшего русское подданство молдавского княжества³².

Он видел поражение русских па берегу Прута и, по поводу несчастного сражения, написал стихотворение, в котором выразил надежду, что с прутским поражением ещё не кончился расчёт русских с мусульманами³³.

По возвращены в Киев, Феофан определен, по желанию Петра I, игуменом киево-братского монастыря, ректором академии и профессором богословия. Последнюю должность он проходил, по замечанию его биографов, с такой славой, какой не имел ни один из его предшественников³⁴. Заслуга Феофана состоит в том, что он оставил прежний, схоластический метод изучения и преподавания богословия, и ввёл новый, выработанный протестантскою богословскою наукою.

Метод этот можно назвать учёно-историческим, потому что в основание изяснения и доказательств церковных догматов полагается изучение св. писания и церковной истории, между тем как в схоластическом богословии истины христианского вероучения рассматривались и изяснялись только как логические понятия, без отношения к их источникам, или же в отношении только внешнем, помимо филологического и исторического изучения св. писания и церковной древности. Подбор мест из св. писания в подтверждение догмата, (чему помогали так называемые библейские конкорданции или симфонии), выдержки из писаний отеческих, нередко испорченных, (к чему служили так называемые catenae patrum), наконец множество вопросов и возражений, которые и на ум не придут верующему христианину, неотуманенному школьною схоластикою, – вот главные приёмы схоластического богословствования, подавлявшие живую мысль, заглушавшие в ней всякую самодеятельность. О филологическом изучении священного текста, о сличении древних списков и переводов, о критическом исследовании памятников, об учёном изяснении писания, равно как об изучении отцов, как хранителей предания, в связи с общим движением церковно-исторической жизни, и о критическом изучении памятников христианской древности, в схоластике не было и помину. Протестантство, принявши за основу богословия св. писание, развило у себя библейскую филологию, критику и, в тоже время, начало изучать христианские догматы в связи с общею церковною историей.

Феофан предполагал составить полную систему богословия; но успел окончить только семь трактатов: введение в богословие; учение о Боге; о св. Троице; о происхождении Св. Духа; о творении и промысле; о неповрежденном человеке и об оправдании. При составлении своих богословских уроков он пользовался сочинениями знаменитых в своё время протестантских богословов – Квенштедта³⁵ и Гергарда³⁶.

В 1712 году Феофан написал сочинение под заглавием: Распря Павла и Петра о их неудобоносимом³⁷. Сочинение это подверглось строгой критике. Ректор московской академии, архим. Феофилакт Лопатинский, написал на него опровержение, под заглавием: Иго Господне благо и бремя Его легко, cи есть закон Божий с заповедьми своими от призрачных ново-измышлённых освобождает. «Вина сочинения книжицы сея, – писал Феофилакт, – есть писание противниче, вносящее в мир российский мудрования реформатские, доселе в церкви православной неслыханные, о законе Божии и оправдании». Феофилакт посвятил свой труд св. церкви, вручая и свою книгу её суду и исправлению. Но он был слишком строг к Феофану, укоряя его в последовании Лютеру и Кальвину. Спор этот послужил поводом к неудовольствию между Феофаном и Феофилактом, продолжавшемуся во все время их жизни и окончившемуся для последнего весьма плачевно³⁸.

Хозяйство училищного монастыря было до Феофана крайне запущено. Впоследствии, лет через 25, вспоминая об этом, он писал: «помню я, что тамо (в Братском училищном монастыре) делалося, во время младых лет моих, при Головчиче и Гугуревиче и других ректорах. Все маетности братские были в полном содержании. Были времена весьма приятные: не было войны, не было никаких армейских походов, не слыхали мы тогда, что недород, что голод; а в братском монастыре такая была во всём нищета, что и вспоминать печально; и я бы ныне не верил, если бы тогда сам не видел; житницы и погреба пусты, никакой из дня на день провизии, никакового припасу не бывало; на всяк день пишу, и то скудную и подлую, на рынке покупали, а и на оную покупку употребляли господа ректоры некую часть денег из годового гетманского подаяния. А какая такой бедности могла быть причина? Одно только незнание экономии, и не одно только незнание, но к тому противные и разорительные поступки, начальных – нерадение, леность, дремание, гнусность, да ещё при пособии шумных дненощных забав, а подначальных – иных непросыпляемое пьянство, а других прилежные кражи… А с 1711 года получив я чин ректорский и потом тщательного наместника бл. п. Епифания (Тихорского), бывшего после белоградского архиерея, когда только обезжая, осмотрели мы села и деревни, земные и водные угодья, тотчас явилось, что братский монастырь убогим называть грех, а в нём не быть кому сыту – стыд и смех великий. Что же воспоследовало? Хотя и превеликие армеи стояли, хотя ещё не весьма и верные городничии т. е. посельские монахи были: однако ж всего у нас преизобильное было довольство и не только для своих, но и для подарков многим господам и для принятия не малых и не малолюдных, да ещё и частых, гостей. Скоро нужда явилась не один вновь погреб делать и житницу великую строить, и слух в народе носился, что в братском монастыре клад найден. И правда найден, да тот, который пред очима всегда был, да не знаю, как-то его затекшии очи не видели. Надеюся, что ещё в живых некии обретаются, которые по совести сказать могут, что в сестных наипаче и питейных припасах не просто чернечие, но господские были достатки; да и денежные прибыли начали показываться»³⁹.

Каков он был в учёном кругу своих сослуживцев, мы не знаем. Но внешние сношения его с разными лицами и местными властями показывают в нём человека предусмотрительного, оборотливого, практического.

Киевским губернатором, в последнее время ректорства Феофана, был князь Д. М. Голицын, один из самых образованных людей своего времени. Одинаковая склонность сблизила его с Феофаном, который часто бывал у него, пользовался его библиотекой и, по его совету, перевёл с иностранных языков на русский несколько полезных сочинений.

Киевским митрополитом был в ту пору Иоасаф Кроковский, человек добрый, но престарелый. Он сам мало входил в дела, предоставив управление ими своему наместнику, архидиакону Иоанникию Сенютовичу. Относясь с почтением к митрополиту, Феофан видел настоящего правителя митрополии в архидиаконе, льстил ему и заискивал в нём так раболепно, как будто от него зависела не только судьба его, но и самая жизнь. Вот одно из писем его к Сенютовичу, которое производит именно такое впечатление.

«К полноте милостей, которыми я так много и часто пользуюсь от вашей святыни, вы не отказались присовокупить ещё одну, по поводу вчерашней просьбы моей, с которою я был так надоедлив и почти бесстыден. Вы были благосклонны ко мне даже тогда, как имели полное право гневаться на меня, потому что я надоедаю вам так много, не имея на то никакого права. Но желание моё сбылось и вы сами не нашли его недостойным. Бог свидетель, что я воздаю вам за это величайшую благодарность, потому что, после Бога, я никому столько не обязан, как вам. Но я не могу никогда возблагодарить достаточно. «Saepe gemente deo fert deus alter opem» – говорит, по своему языческому обычаю, поэт языческий. Это самое я давно уже испытал, потому что в то время, как мне бедному угрожало столько врагов, вдруг, по устроению божественного промысла, является человек, который подает помощь обуреваемому волнами: да, вы одни меня, всем ненавистного и всеми оставленного, не только не оставляете, но еще как бы закрываете собственным телом, в одно время и защищаете и покровительствуете. Вы одни для меня, как я вижу, вместо целого народа, как сказал о ком-то кто-то из древних»⁴⁰.

Случайность свела его с семейством Марковичей, которое было в свойстве с самыми первыми малороссийскими фамилиями и играло значительную роль в Малороссии.

Глава этого семейства, лубенский полковник Андрей Маркович пользовался почётом во всей Малороссии как можно заключать из того, что, когда по смерти гетмана Даниила Апостола, Малороссия отдана была в управление шести членам, то одним из них был Маркович. Родная сестра его была за гетманом Скоропадским, что вводило его в родство с Толстыми, так как дочь гетмана была замужем за молодым Толстым, нежинским полковником. Сын его, Яков Андреевич Маркович, получил образование в киевской коллегии, находившейся под управлением Феофана. Необыкновенная живость и даровитость Марковича так расположила к нему Феофана, что они сделались друзьями, несмотря на разность лет и общественного их положения, пересылались письмами, обменивались книгами, извещали друг друга о своих учёных работах, открывали друг другу свои мечты и надежды. Вскоре по выходе из коллегии, Маркович женился на дочери известного Павла Полуботка, полковника черниговского, бывшего после наказным гетманом. Феофан пользовался у него гостеприимством, как в близкой семье и был привязан к его дому. Тут они мешали дело с бездельем: читали Бекона, Декарта, Буддея, польских историков, переводили с еврейского разные места из библии, сочиняли вирши, а в весёлый час и погуливали⁴¹. Между печатными письмами Прокоповича, есть несколько писем к Марковичу, обрисовывающих их отношения. «У меня так много дела, – писал к нему Феофан 13-го апреля 1716 года, – что я точно под гнётом. Отчего бы тебе не выдумать какого-нибудь дела, либо какого-нибудь предлога, чтоб побывать у меня. Ты знаешь, что для меня не может быть ничего дороже такого гостя»⁴². «Вот тебе кое-что по-твоему требованью. Кое-что говорю, потому что ты желал большего в ответ на присланные ко мне вопросы. Я написал тебе полный трактат об оправдании, написал поспешно, в два дня. Поэтому ты не удивишься, если иное изложено сбивчиво и не строгим методом, а иного и не найдёшь вовсе. Я готовлю целую книгу об этом предмете в нашем богословском курсе; а в каком месте, можешь догадаться сам по тем трактатам, которые я недавно послал к тебе. Там это изложено будет пространнее и научным методом»⁴³. «Я послал к тебе трактат об оправдании, с казаком почтенного родителя твоего, и ещё шесть книг: первую – богословие Иакова, короля Англии – (дай Бог, чтобы, по соименности с ним, твоя слава также наполнила Россию, как его наполнила Британию); другую – апологию; третью и четвёртую – математические: они довольно легки и много в них приятнаго; пятую – политическую: автор её очень рассудительный, хотя ещё молодой человек – он в Лейпциге домашним учителем детей нашего князя, от которого я и получил эту книгу; шестая, наконец, думаю, необходимая для вашего хозяйства, на польском языке, называется Гиппика или о лошадях».⁴⁴

По обычаю, набожных людей, Маркович принимал у себя разных монахов, во множестве приходивших в Малороссию из Греции, с Афона и из славянских земель. Феофан иногда предостерегал своего друга, чтобы он был поразборчивее на счёт этих людей и их просьб. «Монахи Сербы очень понравились мне; это – простые и скромные люди, истые монахи; они погостили у нас около осьми недель. Прошу ваше превосходительство помочь им найти доступ к ясновельможному. Почти вслед за ними прибыл еще монах Серб, – который выдал себя за архимандрита. Дрянь человечишка, хвастливый, легкомысленный; да он не замедлит показать себя таким и пред вашими. Я бы не советовал вам принимать таких негодяев».⁴⁵