II. Вызов Феофана в С.-Петербург. – Протесты московских учёных и м. Стефана Яворского. – Посвящение в епископа. – Учёные труды. – Полемика с князем Д. Кантемиром

В 1715 году Государь приказал Прокоповичу приехать в С.-Петербург. Феофан, и все в Киеве, сочли это знаком скорого посвящения его в епископы. С каким расположением духа он встретил это предложение, видно из письма его к Марковичу 9-го августа 1716 года.

«Во время твоего отсутствия я был у тебя и пользовался твоим гостеприимством, что было мне конечно очень приятно, хотя неприятно, что я не застал тебя дома и неожиданно потерял случай побеседовать с тобою о многом, о чем хотелось поговорить с пользою. Впрочем, всякий ущерб легко может вознаградить Бог, который устрояет наши дела лучше наших расчётов и даже ожиданий. Живой пример этого ты сам, который, при помощи Божией, в короткое время, оказал такие успехи в богословии, о которых и помышлять не могут те сановные монахи (mitrata illa capita), которых мы в последнее время видели вместе немало».

«Может быть ты слышал, что меня вызывают для епископства. Эта почесть меня также привлекает и прельщает, как если бы меня приговорили бросить на седение диким зверям Я завидую на добрых людях митрам⁴⁶, саккосам, посохам, свещам и другим украшениям этого рода: прибавьте к этому еще больших и вкусных рыб; но если я интересуюсь этим, если ищу этого, пусть Бог покарает меня чем-нибудь, ещё худшим. Я люблю дело епископства, и хотел бы быть епископом, если бы, вместо того, не пришлось разыгрывать комедии; ибо таково это испорченнейшее состояние, если не исправит его божественная премудрость. С своей стороны я употреблю все усилия, чтобы отклонить от себя эту честь и поскорей возвратиться к вам; а вы помолитесь всевышнему Богу, чтобы так случилось. Я не кончил ещё и богословских занятий, и если бы кончил, то счёл бы тогда, что исполнил некоторое временное епископство и был пастырем, если не для многих, если не для кого другого, то по крайней мере для самого себя. При выходе из вашего дома меня встретил какой-то еврей, который сказал, что он хочет сделаться христианином, но не имел никакого понятая о христианстве, ибо ни от кого ничего не слышал, сказал только, что он сделался оглашенным. Когда я спросил, что значить оглашенный? Он отвечал, что ему какой-то поп переменил имя. Вот тебе прекрасное состояние церкви! С каким бы намерением он ни просил того, чего просит, но Бог от нас требует, чтобы его научить, иначе взыщет кровь его от рук наших»⁴⁷.

Болезнь удержала Феофана в Киеве до осени будущего (1716) года. Прибывши в С.-Петербург он не застал там государя, который был, в то время, за границей. «О наших делах–писал Феофан к Марковичу по приезде в С.-Петербург, – узнай вот что. Путь наш чрез постоянные и весьма длинные мосты был весьма утомителен; я решился плыть чрез Ладожское озеро, но, изнуренный морской качкой, едва помнил себя. Потом спустя шесть часов я вышел на берег и проклял это разбойничье озеро. 14-го октября я прибыль в Петербург, явился к высочайшему господину князю и ласково принят им. Когда я, между прочим, хотел говорить, кому следует, о своём возвращении к вам, то получил отказ и сказано, что не могут и слышать об этом. Равно и все, которые, по-видимому, расположены ко мне, настоятельно просили, чтоб я не позволял себе говорить об этом в отсутствии пресветлейшего. Тотчас же после нашего прибытия, князь послал в сенат с вопросом: что решат обо мне сенаторы. Ему отвечали, что они, в скорейшем времени, напишут к царскому величеству: и так доселе нет ничего определенного. Между тем я один, и как бы единственный, начал китихизаторствовать (сказывать поучения), чем и занимаюсь»⁴⁸.

До приезда государева, (а государь возвратился через год после приезда Феофана в С.-Петербург), Феофан занимался сказыванием проповедей, которые тотчас-же печатались и пересылались к государю. Феофан был в них больше публицистом, нежели церковным оратором, более рассказывал и разяснял, с правительственной точки зрения, политические дела, нежели поучал истинам веры и правилам частной добродетели.

Внимание к нему Меншикова, который, за отсутствием государя, правил делами государства, и слава его проповедей, обратили на него всеобщее внимание. Учитель царевича Вяземский извещал о нём своего воспитанника: «еще доношу, Прокопович сюда приехал и сказывает здесь казанья и велено ему ведать во Пскове, Нарве, Дерпте и Ревеле духовные дела, только как не благоденно с ним обойдется». Кажется, они не радовались возвышению Феофана и считали его дурным предзнаменованием для себя. У них уж был перед глазами невский архимандрит Феодосий, разрешавший государю на вся⁴⁹: теперь к нему присоединялось ещё такое же новое лицо.

Кроме того, Феофан занимался, в это время, составлением родословной таблицы русских государей и приготовил ее к печати. Эта небольшая по обёму вещь стоила ему больших хлопот, потому что, для точности в хронологических показаниях, нужно было перечитывать русских и польских историков и летописцев и обсуживать, кто из них говорить справедливее⁵⁰. В 1717 г. Меншиков, при своём письме, представил этот труд государю: «при сем прилагаю, по прошению Прокоповича, до вашего величества лист, здесь от него сложенный генеологии вашей, и ежели что изволите на оном переменить, убавить или что прибавить, то прошу в тех местах отметить и сюда оный лист прислать, который уже бы на мере положа, велел такую доску сделать»⁵¹. В том же году эта роспись была напечатана на листе, с лицевыми изображениями государей.

Государь возвратился в С.-Петербург 10-го октября 1717 года. Первая встреча его с Феофаном была совершенно в пользу Прокоповича. По порученью Меншикова он приготовил к приезду государя три поздравительные речи – одну от лица двухлетнего царевича Петра Петровича, другую – от лица царевен Анны и Елисаветы, третью – от лица всего народа. Когда Государь вошёл в комнату детей, то из помянутых речей первую произнес пред ним Herzens-Kind Меншиков, вторую – старшая царевна Анна Петровна, третью – сам Феофан. Вслед затем, в воскресенье 16-го октября, он сказал Государю, в Троицком соборе, от лица всего народа поздравительное слово⁵²; а 24-го октября, в день именин царицы, сказал в честь её похвальное слово из слов песни песней: «крепка яко смерть любы». Государь нашёл в Феофане такого человека, какой ему нужен был для исполнения его предприятий в деле церковного управления и народного образования.

За несколько времени перед тем скончался псковский митрополит Иосиф. Государь решился назначить на его место Феофана. Это назначение, судя по всем обстоятельствам, сделано было и огласилось, хотя и не было обявлено официально, в начале 1718 года.

В промежуток времени между его назначением и посвящением, Феофан произнёс в вербное воскресенье замечательную проповедь о власти и чести царской, в которой видны очень ясные намеки на положение дел и современные лица. Судя по этим намёкам, можно догадываться, что государь уже открыл ему свои планы об устройстве духовного чина и что, рассуждая с ним об этом предмете, он, вероятно, делал свои замечания о главных лицах тогдашнего духовного правительства.

Говоря о противниках царской власти в древнее и настоящее время, Феофан с особенным ударением останавливается на современных противниках. «Суть нецыи (и дал бы Бог, дабы не были многии) или тайным бесом льстимии, или меланхолиею помрачаеми, который такового некоего в мысли своей имеют урода, что все им грешно и скверно мнится быти, что-либо увидят чудно, весело, велико и славно, аще и праведно и правильно и небогопротивно; например, лучше радуются ведомостьми скорбными, нежели добрыми; самого счастия не любят, и не вем како то о самих себе думают, а о прочих так: аще кого видят здрава и в добром поведении, то конечно не свят; хотели бы все человеком быти злообразным, горбатым, тёмным, неблагополучным, и разве в таковом состоянии любили бы их. Таковых Еллини древни нарицали мисантропи, си есть, человеконенавидцы. И есть давная и дивная повесть о некоем таковом Тимоне именем, жителе Афинейском: той толико болезновал сею страстию и, ненавидя доброго поведения в людях, толь жадно желал злоключения отечеству своему, что послежде сшел с ума, и таковый обморок и мечтание возымел, аки бы ему подлинно некто донес, будто афинеи вси хотят вешатися; тот час же рад и весел в народ, и таковую возгласил проповедь: мужие, рече, афинейстии, есть у мене в вертограде древо великое, и много крепких ветвей на нём, да, для потребного на месте том здания, срубить хощу скороже; молю вас, идите вешайтеся, ибо долго ждать не могу. Не обретаются ли и ныне таковии? Аще и не в таковой мере, обаче суть тако злобныи и понурыи».

Намек слишком ясный. Государь не любил Стефана Яворского за то, что тот косо смотрел не на одно только его разгулье, но и на все его нововведения. На стороне Стефана было много лиц духовных и светских.

«Помыслить бо кто, – продолжает проповедник–и многии мыслят, что не вси весьма людие сим долженством обязаны суть, но некии выключаются, именно же священство и монашество. Се терн, или паче реши, жало, но жало се змиино есть, папежский се дух, но не вем, как то досягающий и касающийся нас; священство бо иное дело, иный чин есть в народе; а не иное государство.» Опять намек и слишком прозрачный на неподсудность церкви государству и на те обстоятельства, которыми сопровождалось уничтожение патриаршества и учреждение коллегиального духовного правления. Ясно, что в ту пору, когда Феофан говорил свою проповедь, идея Синода и коллегиального духовного правления, а вместе с этим введения церкви в общую систему коллегиального управления, уже переходила из области предположений в область фактов.

Но в то время, когда Феофан торжествовал восход своей звезды в С.-Петербурге, в Москве составлялся против него протест с целью воспрепятствовать посвящению его в епископа.

Виновниками этого протеста были учёные московской академии Гедеон Вишневский и Феофилакт Лопатинский.

Оба они были учителями в киевских школах и сослуживцами Феофана. Феофилакт был старше, а Гедеон – моложе Феофана. В 1705 г. Феофилакт перешёл в Москву, а Феофан остался в Киеве. Почти в одно время они сделались ректорами – Феофан в киевской, а Феофилакт в московской академии; оба были известны государю, как самые даровитые и образованные люди в духовенства. Феофилакт с честью и успехом исполнял разные государевы поручения. В 1710 г. он вызван был в С.-Петербург, вместе с префектом московской академии, Стефаном Прибыловичем. На пути, в Новгороде, они заходили к м. Иову и произвели на него неодинаковое впечатлите – Феофилакт выгодное, а Прибылович – неблагоприятное и тем еще более уронил во мнении старца киевские школы, уже очерненные в его глазах Лихудами⁵³.

Феофилакт явился к государю, исправил, по его замечаниям, составленную им службу о полтавской победе и отпущен опять в Москву⁵⁴.

По долгу честного человека он исполнял свою должность самым добросовестным образом и не уклонялся ни от какого труда, выходил ли он из его обязанностей, или возлагался на него по-особенному доверию правительства. Когда в Москве начали распространяться лютеранские и кальвинские заблуждения, Феофилакт, по поручению м. Стефана, увещевал главных начальников этих заблуждений, чтобы они отстали от своего лжеучения и не распространяли его в народе⁵⁵. После того принимал деятельное участие в исправлении славянской библии, которое производилось, под наблюдением м. Стефана, в Москве при тамошней типографии: впоследствии само духовное правительство отнеслось к этому делу весьма неблагодарно и несправедливо⁵⁶. В 1716 г. он составил разбор ложной повести о славянских апостолах – Кирилле и Мефодии, выписанной из книги Мавроурбина и 27 июля препроводил, при письме, к И. А. Мусину-Пушкину⁵⁷.

По управлению школами он стенён был самыми вопиющими нуждами. Здания, в которых помещались школы, были так ветхи, что каждый час угрожали опасностью жизни и начальников и учеников. Не смотря ни на просьбы, ни на мольбы Феофилакта, никто не хотел принять в них участия. Наставников и учеников безнаказанно обижали посторонние лица⁵⁸. Внутренняя сторона школ была не лучше. Петр I, задумав преобразование народа, отправлял молодых людей целыми сотнями в чужие края для изучения разных наук, искусств и ремёсел. Московская академия, единственное училище в северо-восточной России, должна была каждый год выделять но нескольку воспитанников для обучения наукам, не входившим в план их первоначального воспитания. Ближайшим следствием этого было обеднение школы, потеря лучших воспитанников, которые могли бы впоследствии быть хорошими в ней наставниками; отдаленным – потеря лучших людей для церкви, – жалкая тем более, что с выходом лучших людей на разные пути гражданской службы, естественно выдвигались вперёд, на первый план, лица, стоявшие в задних рядах по уму и по образованию; либо и того хуже – первые места по духовному ведомству отдаваемы были предприимчивым искателям приключений, азиатским выходцам и афонским «прелазатаям» (как называл их московский архиепископ Амвросий Зертис-Каменский⁵⁹) которые уверены были, что в России скрыто золотое руно, и что только иноземцы обладают тайною, как отыскать его.

В самом деле нельзя не сознаться, что из наших северо-восточных школ не много вышло людей, на которых бы можно было указать с такою же гордостью, как киевские школы указывают на Стефана Яворского, Феофилакта Лопатинского, Феофана Прокоповича, Симона Тодорского, Арсения Мациевича, Георгия Конисского и многих других. А передовые ведут за собою своё поколение. Поэтому многие явления церковно-исторической жизни XVIII столетия имели бы другой вид, если бы на передовых местах были больше образованные люди, и в церковном управлении, может быть, развилось бы более самостоятельности и более достоинства, если бы лица, стоявшие в челе его, имели более внутренней силы, а не принуждены были, сперва для получения, а потом для удержания своих мест, искать внешней опоры.

«Слышал я, – писал в 1717 г. И. А. Мусин-Пушкин к Феофилакту, – что школы умаляются. Прошу, не изволь их оставить, ибо сие взыщется на вас.» Этим, кажется, и ограничивалось всё правительственное участие к моск. школам.

Феофилакт перебивался, как мог, из всех сил. Светских воспитанников, которых он готовил для академии, брали у него из под рук; оставалась одна надежда на учёных монахов, потому что их уж не возьмут ни в медицинские школы, ни в академии де-сиянс, ни в корабельную науку: но и эта надежда часто обманывала его. В 1716 году уходом ушёл от него префект Феофил Кролик за море учиться философии, богословию и различным языкам. В 1717 г. хотели взять другого монаха, Гедеона Вишневского, для отправления в Мекленбург. Феофилакт всех поднял на ноги , чтобы удержать хоть этого образованная монаха. «Архиерей приехал к Москве, – писал он к Мусину-Пушкину 23 янв. 1717г. – а никого учителей не привёз с собою. Аще убо Вишневский не будет удержан, человек молод и совершенный философ и богослов, – невозможно будет школам здешним нарицатися академией и учеников и учителей отсюда спрашивать. Благоволи убо, государь, о задержке Вишневского послать указ к господину стольнику Шишкину, а о высылке оного в Мекленбург писать в Киев как тебя, государя, Господь Бог наставит». Гедеона удержали в Москве. Так как он имеет некоторое значение в нашей истории, то мы познакомимся с ним поближе.

Вишневский воспитывался сначала в киевских школах, – потом за границей в польских училищах и получил от иезуитов степень доктора богословия. Возвратившись в Малороссию, он поступил учителем в Киевскую Академию, в которой ректором был Феофан Прокопович. Надменный своими познаниями, особенно степенью доктора, он отнёсся презрительно к своим товарищам и к Феофану. «Вы знаете конечно, – писал Феофан, впоследствии, к своим сослуживцам в академии, после того как оставил уж академию, – вы очень хорошо знаете, разве кто нарочно закроет глаза, чтобы не видать истины, как мы честно и радушно обращались с Гедеоном Вишневским, когда он был профессором в нашей коллегии, несмотря на то, что он с гордостью отказался от назначенной ему кафедры поэзии и занял риторический класс, отнявши эту кафедру у назначенного на нее ИосиФа Волчанского. – Блаженной памяти архипастырь снисходительно посмотрел на это; по любви к миру уступили и мы этой наглости. Не неизвестно вам и то, с какою дерзостью он в наших собраниях поносил ругательствами достопочтенного отца Сильвестра, префекта коллегии и тщеславился своим, недавно полученным, иезуитским докторским беретом, то есть ослиным украшением, и как часто мы, с кроткой душой, снисходили к этой его надменности. Известно всем и то, как он выбыл из нашей корпорации и, когда черниговский полковник, имея преувеличенное понятие о его учёности, проламывал, как говорится, камни, чтобы добыть его в учителя риторики своему сыну, с своей стороны и Вишневский с равным усилием стремился к предлагаемой ему должности. Знаете также, с каким сумасбродством причину выбытия своего в провинцию сложил он на нас, как будто мы выжили его; да и после того под рукою распускал об нас разный вести. Это видел всякий, кто только нарочно не закрывал глаз»⁶⁰. Кроме того мы знаем из другого источника⁶¹, что Гедеон часто спорил с Феофаном о церковных догматах и публично обличал его в не православии.

Прибывши в Москву, Гедеон принёс с собою нерасположение к Феофану и поселил в тамошних учёных, особенно в ректоре Феофилакте, предубеждение против чистоты его учения. Пока Феофан оставался в Киеве, московским его недругам не много было заботы о нём. Но когда Государь потребовал его в С.-Петербург, с очевидным намерением произвесть в епископы, то враги его встрепенулись и подняли на ноги престарелого Местоблюстителя.

Какие у кого были побуждения в этом деле, трудно сказать; конечно все прикрывались интересами Церкви. Стефан с Феофилактом, может быть, точно опасались за неприкосновенность церковного учения, в виду угрожавшей ему опасности со стороны лица, которое займёт такой высокий иерархический пост. Но что касается до Гедеона, то его беспокоили вероятно и другие, не совсем чистые, чувства в отношении к Феофану. По крайней мере сам Феофан обяснял образ его действий чрезвычайною гордостью и завистливым характером.

При этом не надо упускать из виду еще одного обстоятельства, именно влияния Польши на судьбу русского просвещения и даже на ход многих событий в русской церкви XVII и ХVIII столетий.

Всем известно, что многие русские, в XVI и XVII столетиях, получили образование в польских иезуитских училищах и, по возвращении в Россию, занимали учительские должности в русских училищах, в киевской и московской академиях. Как ни велика была любовь их к прав. церкви и как ни сильно было желание принести посильную жертву на пользу её – признаем в них самые чистые и святые побуждения, которыми они проникнуты были во время своего образования: – тем не меньше должно сознаться, что не все они сохранили чистоту своего учения, что некоторые из них, прониклись духом католичества, увлеклись его учреждениями, обрядами, обычаями и даже усвоили понятия, не совсем согласные с православным догматом. Стоит припомнить смятения, которые волновали русскую церковь в последней половине XVII столетия, при патриархах Иоакиме и Андриане, споры между Лихудами и их противниками – Сильвестром Медведевым, Гавриилом Домецким и другими, о пресуществлении Евхаристии, чтобы признать истину наших слов.

Явление это весьма понятно и весьма естественно. Как ни велика была в русских преданность к церкви, но, при недостатке учёного богословского образования и ясного знания всех пунктов прав. учения, трудно было уберечься от влияния не православных понятий, особливо в таких пунктах, которые не выдавались в резкой противоположности с православным учением. С другой стороны, иезуиты увлекали русских, указывая им на общего врага в протестантстве и отвлекая их внимание от собственного несогласия с восточною церковью.

Поэтому нет ничего удивительного, что люди, самые благонамеренные и преданные своей церкви, незаметно пропитавшись духом католичества, заносили его с собою в русские училища и в русскую церковь. Не говорим о том, что они заводили порядки в школах по образцу иезуитских училищ и в преподавание богословия ввели католическую схоластику; в самое богословское учение внесены были понятия, чуждые православной церкви. То, что мы сказали вообще об учёных, получивших образование в иезуитских школах, может быть применено и к действующим лицам в нашем рассказе. Мы не смеем заподозривать ни их преданности церкви, ни желания соблюсти учение её во всей чистоте и неприкосновенности; но хотим сказать только, что, при недостаточном состоянии русской богословской науки, они не могли совершенно отрешиться от того богословия, которое слушали у иезуитов, которому учились в польских школах⁶². Само собою разумеется, что иезуиты были очень рады этому и охотно раздавали русским почетные титулы магистра и доктора католического богословия ; a русские богословы, в простоте души, гордились и хвастались этими титулами, как великою честью.

Равными образом, и в церковных обрядах и вообще в церковной практике многое перешло в русскую церковь из католического запада. Особенно малороссийские церкви, бывшие в непосредственном соприкосновении с униатскими церквами, много потерпели от этой близости, к ущербу обрядовой чистоты православной церкви. Как далеко простиралось это, можно судить по одному делу, которое производилось в 1726–1732 годах в Синоде и в Тайной канцелярии, по поводу возбужденного вопроса о несогласии малороссийских церквей с великороссийскими.

Некто иеродиакон Макарий, живший во многих русских монастырях в Москве, С.-Петербурге и Киеве, и искрестивший всю Россию, ходивший на Афон, чтобы «видеть, в какой силе там состоит церковь», обошедший малороссийские церкви за Киевом под польским владычеством, в 1726 г. заявил протест о несогласии малороссийских церквей с великороссийскими.

Вследствие этого протеста, – после рассмотрения его присутствовавшим в Синоде вологодским преосвященным Афанасием Кондоиди, – Синод предписал указом преосвященным киевскому и черниговскому, «чтобы они в своих епархиях смотрели накрепко и весьма наблюдали, дабы никакого несогласия в догматах церкви православной отнюдь не происходило, но во всем исполняемо было непременно по преданиям св. апостол и богоносных отец»⁶³.

Чрез Малороссию влияние Польши и католичества проникало и в Восточную Россию. До XVIII столетия русская церковь благоприятнее смотрела на лютеранство, нежели на католичество; но с этого времени начинается поворот в пользу католичества. Камень веры был решительным выражением этого поворота в пользу католичества.

Феофану Прокоповичу не нравилась ни иезуитская наука в схоластическом богословии, ни католическая обрядность в церковном богослужении и церковной практике. Сделавшись профессором богословия, он выбрал себе образцами не схоластические Суммы (Summa theologiae), а лютеранские догматики Герарда, Голлазия, Квенштедта и других, и проложил новую тропу русскому богословию. Уроки его идут светлой полосой в продолжение всего XVIII века в наших высших училищах – киевской и московской академиях. Там и здесь скрещиваются и борются два метода и два направления – схоластическое и Феофаново и последнее, наконец, берет перевес. Его система вошла в общее употребление в школах, хотя, разумеется, не могла совершенно подавить схоластики. Но мы не будем забегать вперед событий.

Сказанного нами довольно для того, чтобы понять, как относились между собою Феофан и московские ученые.

Только что Феофан приехал в С.-Петербург, как в Москве составили против него протест, с обличением в не православии и с очевидною целью воспрепятствовать ему получить епископское достоинство. Государь в ту пору был еще заграницей; притом же ничего официального о назначении Феофана в епископы не было известно. Чтобы придать своему голосу больше силы и отстранить подозрение в личной вражде; к нему, протестующие, выбрав из его учения ложные мысли, показали их греческим учёным – Лихудам, и просили их дать свое мнение. Те дали отзыв не в пользу Феофана. «Has praedictas undecim theses, – писал старший из Лихудов Иоанникий,– esse haereticas patet; his enim quidnam magis impium ac novum audiri posset in sancta et orthodoxa orientali ecclesia Christi? Et sic esse ipsas testans subscripsi graece et latine. Iohannicius sacromonachus et doctor Lichudes». В таком же смысле засвидетельствовал и брат его Софроний Лихуд: «examinatas accurate dictas undecim theses inveni ipsas esse haereticas, omnis amentiae et impietatis hyperbolem hahentes, et sic testans subscripsi manu propria graece ut supra, et nunc etiam et latine. Sophronius sacromonachus et doctor Lichudes»⁶⁴.

Иоанникий Лихуд скончался в августе 1717 г. (89 лет от роду), когда Государь ещё находился за границей и Феофан не был ещё назначен епископом. Из этого можно заключить, как рано начали заботиться о Феофане его благожелатели.

Феофан не был ни глух, ни слеп к тому, что вокруг него происходило. О состоянии его духа можно судить по письму его к Марковичу.

«Что сказать, – писал он к нему по прибыли в С.-Петербург, под свежим впечатлением встречи с московскими учёными, – что сказать о попах и монахах и о наших латынщиках? Если, по милости Божией, в их головах найдется несколько богословских трактатов и отделов, выхваченных когда-то каким-нибудь славным иезуитом из каких-нибудь творений схоластических, епископских, языческих, плохо сшитых, попавших в их потешную кладовую быть может из сотого источника, неудовлетворительных и плохих, а хуже того искаженных; то наши латынцики воображают себя такими мудрецами, что для их знания ничего уж не осталось. Действительно они все знают, готовы отвечать на всякий вопрос и отвечают так самоуверенно, так бесстыдно, что ни на волос не хотят подумать о том, что говорят. При взгляде на эти личности приходится сознаться, хотя с большим неудовольствием, что есть люди глупее римского папы. Тот воображает, что он не может погрешать оттого, что ему присущ Дух Святый, и уча с кафедры убежден, как говорят, что изрекает догматы. И наши латынцики также высоко о себе думают, не сомневаясь, что проглотили целый океан мудрости. Лет 15 тому назад были в моде так называемые ораторские приемы (conceptus); церковные кафедры оглашались тогда (увы) чудными хитросплетениями, например: что значат пять букв в имени Марии? Почему Христос погружается в Иордане стоя, а не лежа и не сидя? Почему в водах великого потопа не погибли рыбы, хотя не были сохранены в ковчеге Ноевом – и многое тому подобное. И давались на подобные вопросы ответы весьма важные и солидные. Потом настала другая болезнь. Все начали стихотворствовать до тошноты, чем в особенности страдала новая академия – страна per conjugium тебе уже знакомая. Но все-таки прежде мы ещё не так тяжко болели. Ныне все мы, как ты видишь, болеем теологиею. О если бы, по твоему прекрасному примеру, во всех возбудилась жажда знания и изучения, вопреки тиранству предзанятого мнения. Тогда была бы надежда, что из тьмы воссияет истина; но иное, как мы видим, совершается на деле. Все стремятся учить и почти никто не хочет учиться. И в такие-то мрачные времена, когда почти нельзя найти ревностного усердного ученика божественных знаний, вот тебе бесчисленное множество учителей! То есть, когда мир достиг высшей степени нечестия, он покушается выставить себя в высшей степени святым. Что всего более не нравится ему, так это оправдание чрез Христа туне»⁶⁵. Этими последними словами Феофан намекал на главный пункт своего разногласия с московскими учёными.

В мае 1718 г. Государь поручил И. А. Мусину-Пушкину пригласить в С.-Петербург рязанского митрополита, для посвящения епископов на вдовствующие престолы, а если он не здоров (как был слух в ту пору), то чтобы он прислал сарского епископа. «Заслышав об этом, Феофилакт и Гедеон, эти добрые люди и ревнители церкви – писал Феофан к киевским профессорам, – спешат в палаты рязанского, возмущают его покой, показывают выписанные (будто бы) из наших сочинений злые догматы и убеждают его послать эти выписки в Петербург и, вместо священного сана, приготовить нам нечто худое. Медлил рязанский, сочувствуя их замыслу, но сомневаясь в успехе. Наконец, уж после того, как сарский епископ отправился в путь, посланный моими московскими неблагоприятелями гонец нагнал его на дороге и вручил ему составленный против нас донос». Донос этот составлен был в форме письма от Стефана к епископам, отправленным для посвящения новых епископов.

В послании к епископам Стефан писал, что «если бы представлен был на какой-либо престол пречестный иеромонах Феофан Прокопович, то они должны донести Государю, что он имеет препятствие к посвящению в епископа в учении своём, не согласном с восточною церковью. Аще бы сего учета не признал своим пречестный о. Феофан Прокопович; то обличат его письма, его учеником в Киеве преданные, кроме иных свидетельств. Аще ли бы признал за свое, оное учение, а глаголал бы согласное быти святей нашей восточной церкви; то должни архиереи Божии просить благочестивейшего Государя, дабы, аще нам в том не изволит верити, благоволил сия его учения послати к святейшим патриархам, ради подлинного известия, не противна ли суть святей церкви? А донележ о сем известие получить, благоволил бы пресветлейший Монарх поставление Феофана Прокоповича отложить в тое время. Аще же бы иеромонах Прокопович признался до сего учения, яко его есть, и слышавши яко новое и противное есть нашей святой апостольской церкви: то должен есть с покаянием его отрещися явно прежде поставления, по образу, поданному преосвященствам вашим и прочая вся по обычаю исповедать; и о том бить челом великому Государю. И егда сие исполнит, посвятите его по царскому изволению. Аще же бы не посему сие сделалось, аз не повинен сему – вы узрите».

За тем следовали самые пункты с изложением не православного учения Феофанова⁶⁶, и форма отречения, но которой Феофан должен был засвидетельствовать отречение от своих лжеучений, если признаёт себя виновным в тех обвинениях, которые на него показаны⁶⁷.

«Из выбранных артикулов – писал Феофан – иные были маловажны (они принадлежали нам, но были искажены), другие по виду были православны, но добрыми богословами осуждены, как ересь. Тем не менее приложено было увещание послать эти догматы к восточным патриархам, а между тем окаянного Феофана не допускать до сана епископского. Таким-то образом эти добрые и мудрые мужи покушались заградить уста правительственным лицам и самому милостивейшему самодержцу, а меня подвергли долговременному беспокойству. Но скоро зависть обнаружилась и наше имя, бесчестною истерзанное клеветою, воссияло в прежнем блеске благодаря этому новому обвинению. Без замедления получил я предназначенное мне достоинство. И хотя в ответе на клевету совсем не было нужды, однако ж, чтоб яснее засвидетельствовать свою невинность и отнять у народа повод к соблазну, я дал ответ и показал коротко и ясно, что некоторые из этих артикулов ложно выдуманы, а иные хотя составляют моё учение, но учение православное; противное же тому – ересь. Я присовокупил к этому указание, из какого побуждения вышло это обвинение, из доброго или худого. Между прочим, я доказал, что почтеннейший предстоятель рязанский никогда не видал моих богословских сочинений и, что всего удивительнее, он сам признается, что не читал и самого сделанного против меня доноса, хотя не усумнился подписать его собственной рукой, как будто сам читал его. Я написал свой ответ на русском языке в последний день мая. А на другой день, то есть 1-го июня, по повелению царского величества, в храме св. Троицы, пред литургиею этого праздника, я торжественно наречен был епископом, а в следующий за тем день, в понедельник Пятидесятницы, в присутствии его величества, по церковному обряду посвящен в епископа псковского, нарвского и изборгского⁶⁸. Чрез неделю после того, в 8 день июня, священнейший Монарх, для засвидетельствования своей благосклонности к нашему смирению, вместе с светлейшим князем и многими министрами и сенаторами имел у меня обеденный стол и удостоил пробыть до 6-ти часов. Между тем прибыл в Петербург и рязанский, вызванный, вместе с другими, для известного дела⁶⁹. Здесь он узнал, как мало имели успеха замыслы моих врагов и читал мои ответы. Смущённый и пристыженный он и на словах и на бумаге сознался, что вовсе не читал моих сочинений, но что вовлечён был в обман Феофилактом и Гедеоном, – что они виноваты во всем, кричал, что их следует судить. Вместе с этим он принял от меня, по царскому повелению, мой ответ, а с ним обязанность удовлетворить меня и взыскать с доносчиков, потому что они не подписали своих имён. Вышеупомянутому сенатору И. А. Мусину- Пушкину приказано было свести меня с рязанским для беседы, чтобы поточнее розыскать повод к этой печальной истории. В назначенное время, после долгого рассуждения, рязанский архипастырь признал догматы, которые точно были мои, за православные и говорил, что он сам думает тоже самое, но принимал мои слова в другом смысле. Наконец, он открыто признался, что не читал не только моих сочинений, но и самого этого подсунутого ему протеста против меня, хотя он и подписал его собственноручно, что я и прежде, еще до его приезда, показал в особом разяснении. После этого разговора, знаменитый рязанский встал и униженно просил у меня прощения, которое и получил, при взаимном лобзании. Граф И. А. Мусин-Пушкин и присутствовавши при этом невский архимандрит поздравили нас с взаимным примирением. Что будет с клеветниками, узнаем после»⁷⁰.

Назначение и посвящение Феофана совершены были в самое тяжелое время для Государя, – во время суда над царевичем.

В С.-Петербурга вызваны были, по этому случаю, знатные духовные особы из Москвы и Киева. Государь поручил им дать свое мнение о виновном. 18-го июня они представили Государю своё рассуждение, под которым во главе подписались Стефан и Феофан. Рассуждение составлено было чрезвычайно искусно. Если предположить, что Государь с опасением смотрел на Стефана в этом деле чрезвычайной важности, и надеялся больше на Феофана, преданного ему во всём; то справедливость требует сказать, что Стефан поступил в этом деле сообразно с истинным характером духовного пастыря.

Деятельность Феофана в сане епископа, на новом поприще и на высшем месте, стала ещё шире и разнообразнее.

Во время пребывания Петра в Париже, в 1717 году, Сорбоннские богословы сделали Государю предложение о соединении восточной церкви с западною. Пётр обещал передать это дело на рассмотрение русских епископов и, по возвращении, предложил послание сорбоннских богословов Стефану и Феофану с тем, чтобы они написали ответ на него. Тот и другой приготовил свой ответь, но из них предпочтен был Государем ответ Феофанов и, за подписанием трёх епископов – митрополита Стефана, холмогорского архиепископа Варнавы и Феофана отправлен был к учёным мужам Сорбонны. Сущность ответа состояла в том, что русские епископы не могут вступить в соглашение с римско-католическими, без согласия восточных патриархов. «Itaque, – говорит по этому поводу один протестантский историк христианской церкви – theologos Parisinos spes fefellit»; и прибавляет: «Deque enim haec conjunctio exspectanda videtur»⁷¹.

В день Александра. Невского. 30 авг. 1718 г., Феофан говорил в невском монастыре проповедь в присутствии Государя. Подвигом и прозванием Александра Невского он доказывал историческое право России на Неву и Ингрию с Карелией, и заключил свою речь обращением к Государю: «егда о должностях наших поучаемся и ставим во образ того святого Александра Невского, видим другой образ. живое зерцало тебя, – Александров, не токмо в державе, но и в деле наследниче, Богом данный монархо наш. Кто тако, якоже ты, изучил и делом показал еси артикул сей, еже ходити по долженству своего звания? Многие царие тако царствуют, яко простой народ дознатися не может, что есть дело царское. Ты един показал еси дело сего превысокого сана быти собрате всех трудов и попечений, разве что и преизлишне твоего звания, являвши нам в царе и простого воина и многодельного мастера и многоименитого делателя. И где бы довлело повелевати подданным должная, ты повеление твоё собственными труды твоими и предваряешь, и утверждаешь. И благословил довольно Вышний Царь толикое тщание твоё толь многими на войне и в дому успеянии, которых слава наполняет подсолнечную. Се, идеже Александр святый посея малое семя, тебе превеликая угобзися нива. Где он трудился, дабы не безвестна была граница российская, ты престол российский тамо воздвигл еси. Кратко рещи: аще бы всех князей наших и царей целая к нам пришла история (якоже оскудела), была бы то малая книжица против повести о тебе едином, – толика сия оную и множеством и различием и величеством дел превосходит. И не ласкательное сие слово быти сама, надеюся, исповесть зависть, истиною побежденная».

В 1719 г. 11 января, в воскресенье, Государь посетил Феофана на его подворье⁷².

«Милость великого Государя ко мне, благодаря Бога, продолжается – писал он ко Марковичу 10 мая 1720 г. «Он подарил мне, лично, село и два судна, одно поменьше весельное, другое побольше парусное, в просторечии зовется бойер, ещё новое, нарочно для меня, по приказанию его, сделанное, какого ещё не видано здесь между судами по величине и удобству. Кроме того, Государь при случаях оказывает мне и другие знаки своего благоволения. Что касается до моих занятий, то вот сделанное почти в нынешнем году.

1) Каталог Великих Князей и Императоров русских, начиная с первого государя Рюрика до ныне царствующего монарха, с кратким указанием наиболее замечательных дел их и с точным обозначением года смерти.

2) Апостольская география, т. е. географическое обозначение тех мест, чрез которые проходили апостолы во время своих путешествий, как об этом упоминается в Деяниях св. Луки, а также у Дорофея, которого синопсис обыкновенно прилагается к Деяниям апостольским. В этом нашем сочинении определяется долгота и широта каждого места и обозначается имя, какое носило известное место в древности, потому, что многие названия уже переменились. Я сделал это по желанию Государя, который жаловался, что не может на новых географических картах найти многих местностей апостольских, по незнанию древних названий, и просил меня рассеять этот мрак. Мне помогли в этом многие иностранные писатели, сочинения которых я уж приобрел, особенно Христофор Целларий, чрезвычайно ученый географ, не так давно умерший. Сочиненьице вышло небольшое и писалось с удовольствием. Между прочим, я сделал в нём следующую любопытную заметку: Альбанополь армянский, где по преданию скончался мученически св. Варфоломей, был там, где ныне лежит подвластная нашему императору крепость Терки, на восточном берегу Каспийского моря.

3) Написал я также краткое изложение десяти заповедей, с толкованием Никейского символа и молитвы Господней. Книжка эта скоро будет напечатана для первого учения отрокам.

4) Наконец я написал для главной Церковной Коллегии или Консистории постановление или Регламент, где содержатся следующие восемь глав: а) причины, по которым постоянное синодальное правление предпочитается управлению церкви одним лицом т. е. патриархом; б) правила общие для христиан всякого чина; в) правила для епископов; г) правила для академии, семинарии, также для учителей и проповедников; д) правила для пресвитеров, диаконов и проч.; е) правила для монахов; ж) правила для мирян, на сколько они подлежать церковному управлению; з) наконец правила для самих президентов и асессоров коллегии. Всех правил почти триста. Его величество приказал прочесть это сочинение в своём присутствии и, переменив кое-что немногое и прибавив от себя весьма одобрил; потом приказал прочитать в Сенате, где присутствовали сенаторы и шесть епископов: рязанский, смоленский, тверской, нижегородский, карельский и я – псковский; кроме того, отец архимандрит Феодосий и два других архимандрита. Читано было дважды в течении двух дней и ещё прибавлено несколько новых замечаний; потом приложили руки с одной стороны епископы и архимандриты, с другой сенаторы; в заключение подписал сам Государь. Сделано было два экземпляра этого акта: один отдан для хранения в царские архивы, другой отправлен в Москву и другие места, для подписи не присутствовавшим епископам и главнейшим архимандритам. Для этого дела, быть может, в скором времени будут вызваны в Москву и ваши епископы – черниговский и переяславский. Когда Регламент, таким образом закрепленный общим подписанием, возвратится, он будет отдан для напечатания и откроется Коллегия или постоянный Правительствующий Синод, чего дай Боже.

5) Теперь я пишу трактат, в котором изложу, что такое патриаршество и когда оно получило начало в церкви и каким образом, в течении 400 лет, церкви управлялись без патриархов и доселе ещё некоторые не подчинены патриархам. Этот труд я принял на себя для защиты учреждаемой коллегии, чтобы она не показалась чем-нибудь новым и необычным, как конечно будут утверждать люди невежественные и злонамеренные.

6) Пишу я также особый небольшой трактата о мученичестве, рассматривая вопрос: позволительно ли произвольно искать мученичества? И одна только казнь, без правоты дела, сделает ли мучеником? Император приказал мне написать это, сожалея об ослеплении фанатиков, которые, чтобы получить имя мучеников, показывают безрассудную ревность и с величайшею дерзостью кидаются не только на пастырей, но и на самого Государя из-за перемены одежды, из-за париков, из-за бритья бород и тому подобных мелочей. Слышал я смешное приключение. Чей-то не знаю служка, начитавшись жития мучеников, и сам воспламенился ревностью к мученичеству и не зная, как этого достигнуть, придумал такую штуку: куплю, говорит, старинное русское седло (sella), которые употреблять запрещено⁷³, и средь белого дня проедусь на нём по Москве, вопреки царскому указу: авось быть может попаду на казнь. Вот какой образ мыслей у этих несчастных. Это-то зло мы и хотим уврачевать нашим сочинением.

7) Еще начал я большой трактат о лицемерах, имея большой запас материалов по атому предмету.

Теперь кое-что о нашем доме и о библиотеке. Дом, по состоянию и средствам нашим, мы отделали, кажется, довольно и чисто и прилично. Библиотека у меня, сверх ожидания, собралась очень большая. Кроме нескольких, прежде купленных здесь книг, я приобрёл прошлым летом, рублей за двести, больше двухсот отборнейших книг, частью в Нарве, частью в Ревеле: всего набралось до трех сот книг. После того я услыхал, что в псковской оружейной палате хранятся книги, забранные в Дерпте, и тотчас же попросил Императора, чтобы он приказал отдать их мне. Государь приказал, и мне отдано и привезено сюда до двух с половиною тысяч книг. Только до сих пор не высланы из Голландии творения святых отцов, для покупки которых, ещё в ту пору, как ты гостил у нас, мы дали купцу 500 рублей. Когда прибудут и они, наша библиотека возрастёт до трёх тысяч книг и хорошо, если бы ты не поставил себе в труд посмотреть её и пользоваться ею.

Наконец, можно сказать кое-что и о посещении нашей епархии в минувшем году. Был я в Ревеле, в сопровождении архимандрита Петра⁷⁴ и отца Михаила. Тамошние городской префект, консул, также супер-интендент п профессоры, земляки наши – полковники и прочее приняли нас весьма почётно. Посвятил я там протоиерея и разослал по епархии инструкции для обуздания непослушных священников. Оттуда, чрез Ливонию, на пути в Дерпт, я посетил село Альп, чтобы взглянуть на семинарию, которую там содержит барон Нирот, владелец этого и других сёл: сам он служит здесь в Петербурге вице-президентом Коммерц-коллегии, управляемой князем Голицыным⁷⁵. В школе его четыре учителя и до ста воспитанников, большею частью ливонцы, но есть несколько и русских; я увеличив число их, послав туда трёх молодых людей (которые прибыли вместе с родителями из Киева), для изучения греческого, еврейского и латинского языков, также географии и истории. Отсюда я прибыл в Дерпт. Это был когда-то прекрасный город, но теперь великолепные здания его стоят в развалинах и наводят тоску на путешественников. После того я отправился в раскольничий монастырь в селе, называемом Репина мыза, где живет до 500 мужчин и столько ж, если не больше, женщин. Но с приходом нашим все они разбежались в леса, оставив пустой дом, так что не осталось никого, кому бы мы могли проповедовать. За тем, посетивши Псков и некоторые другие места, возвратился в Нарву, а оттуда в С.-Петербург, проехав почти 200 миль. 10 мая 1720 г.»⁷⁶.

Одна из названных книжек, – Первое учете отроком, вслед за своим изданием в 1720 году, подала повод к разным нареканиям⁷⁷. Возражение явилось без имени, хотя Феофан очень хорошо знал сочинителя. Это был валахский господарь, князь Дмитрий Кантемир, недавно перед тем принявший русское подданство⁷⁸. Мы изложим здесь главные пункты его возражения, чтобы показать, как отнеслось общество к своему новому учителю, и чем разнилось воззрение Феофаново от прежних педагогических понятий и приёмов⁷⁹.

Феофан говорит в предисловии о необходимости воспитания, вследствие естественной преклонности человека ко греху, и о порядке обучения детей, – где между прочим советует сочинить для них книжки с толкованием Закона Божия и Символа Веры. «В России были таковые книжицы, но понеже славенским высоким диалектом, а не просторечием написаны, того ради лишалися доселе отроцы подобающего себе воспитания».

По поводу этой заметки, возражатель обвиняет его (не называя по имени) в неправильном толковании догмата о первородном грехе, – будто он взводит на природу, а с тем вместе на Бога, вину зла; между тем сам, больше своего противника, грешит против истины догмата, потому что, отрицая испорченность человеческой природы, он осуждает её, за один только прародительский грех, на смерть временную и вечную; тогда как смысл догмата таков, что испорченность преемственно переходит от прародителей ко всем их потомкам, за что они в естественном порядке жизни и осуждаются вечною правдою на смерть и погибель.

Далее, возражатель обвиняет сочинителя в отступлении от древнего обычая прав. церкви, установившего известный и принятый повсюду порядок учения христианских детей. «Православная Церковь сама расположила, когда чему учить из писания. Когда отрок 4–5 или больши лет, Христовым Евангелием уже отрождённый, прилагается к учению письмен, долженствует от учителя своего, во-первых, слышати имя и призывание святого и животворящего креста: кресте помози ми, зане знамение креста есть яко Символ Веры православной. Второе: во имя Отца и Сына й Святаго Духа; третье: алфавиту или азбуке учимы бывают; четвертое – изучают молитву, яже глаголется св. отец, т. е. за молитвы св. Отец и проч.; пятое: Богородице дево радуйся. Так бо от низшего степени к высшим возводят ум отроков… Шестое – Царю небесный; седьмое: Трисвятое; осьмое – Слава Отцу…; девятое – Пресвятая Троице; десятое – Отче наш; одинадцатое – Приидите поклонимся; двенадцатое – Верую. Сия убо суть основания или (да мочь будет рещи) стихии катихизиса, яже мати св. Церковь сыном своим, во-первых, к научению предложила. Сим же на память изученным бывшим, абие присланные отроки к учению вечерних и утренних молитв, также и всего церк. чина переходят. Потом ученья бывают, да поне удобно читати могут октоиха. Потом к учению царских и пророческих приступают псалмов. И сей убо чин есть и наставление, еже премудрейшая мати Церковь сыном своим от младых (да безыменного автора латинским реку глаголения образом) ногтей предаде и уставила есть, еже долгим уже временем и от толиких веков всегда соблюдаемо толикое возиме употребительство, яко (свидетельствующей греческой, арабской, георгийской, великороссийской, малopоссийской, молдовлахийской, угровлахийской, славянской за Дунаем сущей, болгарской, иллирической,, албанской, далматской, трансильванской и всей купно православной восточной Церкви), аще бы ин ныне иный, кроме сего учения, отроком усиловался приввести чин, хотя благочестным и ревностным сие начал бы тщанием, обаче едва или никакоже мог бы, яко мню, избыти порока подозрения; кольми паче изобретатель или древняго обычая истребитель мним и презираем был бы».

За тем возражатель переходит к толкованию заповедей и начинает свой разбор с совершенно верной мысли, что не справедливо ограничивать христианское правоучение десятью заповедями и привязывать его к древнему десятословию. «Сладкое Господа Спаса иго сладце приемляй и легкое Его бремя со усердием носяй, познаешь закон 10-ти заповедей несовершенным, егоже потом чрез Сына восхоте исполнити. Чего ради ученик Нового Завета не удовлетворит благому Учителю, если скажет: аз от юности соверших сия вся».

Разбирая толкования заповедей, возражатель обвиняет сочинителя в том, что, изясняя первую, он заставляет веровать только в одного Бога; изясняя вторую заповедь причисляет к идолослужению поклонение иконам. «Идолослужитель есть – сказано в учении отроком, – когда честь Божию воздает образу или подобию коей либо вещи небесной, когда кто покорение души своея некоему образу приносит, бояся его и надеяся на него, яко бы некую в себе невидимую силу имущаго». Возражатель замечает на это: «хотя автор, краткости поучался, непорочным сие произнесе умом и сердцем, обаче может быть сумнительство, яко нечто более в себе заключает, нежели елико от младых отроческих умов могло бы поято быти. Есть сила и в воде и в муре, и в хлебе и в воде, элее и в мощах».

Сочинитель, обозначая кумиры, назвал их образишками. «Нескладно нечто» возражает противник. «По-гречески, хотя и в латинском simulacrum и в славянском кумира знаменует, обаче не поскольку образишки, но поскольку кумира указует, то есть идола или образ, его же поганые язычницы латревтически, то есть по-божески почитали. Нужно было идол протолковать кумир, а не образишки»⁸⁰.

Особенный повод к полемике подало 7-е правило вселенского собора, которое сочинитель обяснил так, что «не подобает почитать икон святых истинным служением, еже бывает верою и духом и истиною», и что «против этой же заповеди грешит тот, кто поклонение Св. Троице, бываемое по латрии, воздает образам». Возражатель сильно напал на сочинителя за это унижение икон отнятием у них латрии, и заключил свой разбор второй заповеди обвинением сочинителя в том, что он «иное сказует вельми уныло и зело слабо».

Тон его, с течением речи, становится все более и более резким. Против толкования четвертой заповеди, которою внушается слушать наставления пастыря, как слова самого Бога, возражатель с горячностью говорит: «не подобает не ведети, яко не всяк ученый в церкви или в приватных предиках по истине добрый пастырь и благочестный учитель есть; темже подобает искушати духа. Миози бо быть могут, иже отвне жезл и одежду пастырскую носити являются, внутрь же суть наемницы, волкам безопасно похищати попущающии; паче же сами, овчею прикрывшеся кожею, волцы суть… Восклицаше иногда Кикерон, римскаго краснословия начальник: о tempora, о mores. Не нетребе и ныне восклицати: о церкви, о пастырей»!

«Дети, сказано в толковании пятой заповеди, должны родителям всяким послушанием и без их благословения не начинать никакого дела важного, наипаче не избирать чина жиля брачнаго или монашескаго».

«Еже глаголется не избирать чина жиля брачнаго, – пишет возражатель, – за позволением автора рекл бы, яко не подлежат сему закону. Как сын не должен без соизволения своих родителей вступать в брак, так и родители не должны принуждать взять ту, которой он не хочет, с каковою у него ни по возрасту, ни по люблению каковое либо сходство быти показуется. Напр, аще бы родители понуждали сына своего, 17 лет суща, пояти жену 40 лет или хотя и 15–летну слепую или с другим недостатком, какоей либо знаменитой в теле части лишенную, для богатства и высшаго рода, а он ни богатства, ни рода, а только жены по желанию своего сердца желал бы». Но возражатель не допускает вмешательства родителей в выбор детей, желающих принять монашество.

В толковании седьмой заповеди говорится о притворении ложных мощей, будто святых. «Нередко таковые явишася прелестницы, которые, прибытка ради, притворныя за святых мощи пронесоша, якоже в Москве иногда случися – (что всем известно есть). И иная некая сим подобная, под покрывалом святости, лестцы оные простым людем утвердиша, якоже млеко пресв. Богородицы, кровь Иисуса Христа и власы брады Его, что все противно истине. Возражатель, сильно протестует против этого нарекания на святыню.

Так как некоторые иностранные слова, употребляющиеся в толковании, подали повод к недоразумениям, то возражатель дает совет, что «лучше бы греческие слова оставить без переводу, потому что в некоторых богословских речениях славянский язык страждет и грешит, между тем как по-гречески они просты и ясны». – Это напоминает старый предрассудок, по которому понятий и истин христианского учения нельзя выразить ни на каком другом языке, кроме еврейского, греческого и латинского.

Феофан ответил на этот протест письмом на имя неизвестного духовного лица, вероятно Афанасия Кондоиди, жившего у князя Кантемира.

«Преподобнейший отче! Не мало дивно мне, что неции сумневаются, (как я от вашего преподобия оногда слышал), о нашем слове в наставлении отроческом, где мы написали, что св. седьмой собор вселенский не велит икон почитать истинным служением и прочая. Посмотрели бы оные прекословцы: в соборе оном так ли стоит? Ибо мы слово истое собора онаго положили, и для того характером крупным напечатано. И если не так собор говорит или не такими словами, то было бы им для чего сумниваться, и моя ложь была бы явна. А сумниваться и прекословить под таким розыском дивно воистину; а еще дивнее того, если и видели слово соборное, а однако ж порицают нас; понеже мы нашима очима слово тое на св. соборе видим, по двоих изданиях еллино-латинских – на римском и парижском и книги оныя посылаю вашему преподобию.

Да мнится мне – слово греч. устрашило их, и думают, что не добре мы перевели славенски служением; да вельми в том погрешают, помышляюще, что служение не, но другое слово греческое знаменует, и того ради перевод наш охуждают». Феофан защищает свой перевод, приводя многие места из св. писания, где слово переведено именно служением.

«До зде наша речь была о переводе слова. Еще поговорим и о самой вещи. Которые прекословят нам зде, хотят почитать иконы святым служением. Что се слышу новое? Как же служить иконам? Благоволили бы нам истолковать. Только сие мнение, яко злочестивое, отвергает 7-й собор вселенский.

Наконец вельми дивно, что прекословящии не изволили внять, о каком служении глаголем мы с собором вселенским. Ведь не нагое служения слово положено там, но с так высокими прилогами, что весьма злочестивый будет, аще кто такое служение коей-либо и высочайшей твари восписати дерзнет. Много таковых слов есть, которые сами собою ни доброе – ни злое, ни малое что – ни великое означают; а когда приложим к ним опись другими словами, покажут нам или злое или доброе или малое или великое. Например глагол сей: верую сам собою ни зла ни добра нам не являет; а с таким придатком: верую слову Божию – великое добро; а с другим таковым: верую бесовскому учению – великое зло представляет. Подобие им слово имение ни малую ни великую силу показует само собою; но аще рекли: имение сего человека до 10 миллионов, слышу великое богатство; аще же рекли о другом: имение его все не стоить 5 рублей с полтиною, слышу великую скудость. Так рассуждати подобает и о служении. Слово сие само собою значит нечто иное, токмо подчиненну быти воли чьей и повеления его хранити, а не являет само собою, какое оное есть подчинение: может бо и малое и великое быти. Подчинен есть самовольный слуга господину своему, да больше подчинен не свободный раб, каковии прежде бывали купленнии, а у нас в России крестьяни. И еще как слуга, так раб и вси прочии больше подчинены суть власти высочайшей, все отечество управляющей. Неравность сия подчинения и служения не может познаватися от единого слова сего: слуга или служение, а опозновается с прилогом например таковьм: сей служит сему господину самовольно, а сей приписный раб есть ему. Сие ясное всех есть ведение, и от сего нетрудно уразумети можно, какое подчинение есть человека Богу.

Что больше требуют и что на сие скажут прекословцы? Не совершенное ли поклонение показал нам Христос? Аще не совершенное, то для чего не научил нас совершеннейшему? Аще же совершенное, то как тое поклонение принесем к тварям? Сравним ли твари с Богом?

Зри, преподобнейший отче, как не добре дается, что не сильно у нас слово св. ап. Иакова: не мнози учители бывайте, братия мои, видяще, яко большее осужденье приимем. Многое искусство в том имети подобает, в чем кто учителем хощет быти. Но искусный должен есть долго и прилежно, и слова и вещь, и вещи самой естество и обстоятельства, и вся оной, тако рещи, утробы разбирать, рассуждать, п проницать, когда хощет произнести суд свой в чуждем мнении и учении. Не многи же обретаются так искуснии и так прилежнии, ово за невеликое остроумие, ово за не сильное в богословии обучение (иногда и обе скудости сия случаются в едином лице); того ради глаголет Дух Святый, да не мнози касаются дела учительскаго, боящеся большаго осуждения. Что бо следует таковому легкомысленному учительству? Первее распри, а в народе сумнительство, потом и расколы и ереси и факция; и сколько погибнет душ таковыми бедствии, взыщется за взятыя на суде Божии. От таковых любопретельных совопросников в нашем сем с прекословцами деле, не следует ли сие, что слышавше оное прекословие человецы простии не похотят отроком своим сего толь полезнаго давать наставления, и тако многие отроцы в грубости и ненаставлении останутся, и желание царскаго величества и желание всех нелицемерно благочестных вотще пойдет за положенное учению сему препятие прекословием толь неискусным и неправедным; ибо вся прекословия сего сила висит на двоих невежествах – на одном грамматическом, а па другом богословском. Грамматическое невежество есть незнати, что значит греческое слово, и как на славянском языке переводится в писании; а богословское невежество есть незнати, что есть служение истиною и верою и духом бываемое, и неведати, что сия служения и поклонения единому Богу подобающего дефиниция есть положена от самого Христа. С таковым сугубым неискусством как дерзать к учительскому делу и судить учения богословская? Дерзая же как не бояться большаго осуждения? Дивлюся всем таковым и довольно удивится не могу».